На рассвете приказ епископом дан,
И слуги торопятся в порт,
И уже через час ни один капитан
Не посмеет нас взять на борт.
(??)

И белые письма, как голуби, будут биться в твое окно...

Первая суббота июля 14... года выдалась на удивление жаркой. Солнце почти укатилось за остроконечные крыши маленького приморского городка, но жестяная кровля над камерами на верху тюремной башни накалилась так, что под ней невозможно было дышать. Не Пломба , конечно, но что-то вроде. И оттого тюремщик, одержимый всеми недугами приближающейся старости, а кроме того, переевший и принявший на грудь не один жбан пива, клевал носом, и думать не думая стеречь своего, как он выражался, "постояльца". Тем более что последнему, еще месяц назад почтенному негоцианту и видному мужчине Юргену Гессе, а ныне осужденному еретику, оставалось жить одну ночь. И мало ли, что он, этот Юрген, кричал в запале, будто сбежит из тюрьмы. Разве что у него отрастут крылья, как у нетопырей или той совы, что поселилась на чердаке и лопает тюремных мышей и крыс. Или он уплощится так, что сумеет пролезть в окошко - оно без решетки, конечно, так насквозь и руку-то просунуть трудновато... А потом еще нужно спустится с шестидесятифутовой высоты... Связав веревку из простыней? Будто узникам положены те простыни! Тюремщик ухмыльнулся сквозь дрему. Или парень вымолит у дьявола, своего хозяина, пилку, чтобы перепилить сначала кандалы, а потом засов? Мысль была неуютная, тюремщик поежился и, нащупав ключи у пояса, вздохнул облегченно. Долго смертнику придется в таком случае мучаться, за ночь не управится, пожалуй. Кроме засовов и навесных замков есть еще и решетки, и стража на каждом ярусе и у выхода. А еще холодное железо противится колдовству.
Словом, ерунда все это. "Постояльцы" перед казнью или молятся, или впадают в прострацию, или буйствуют, но за всю тюремщика долгую жизнь из башни не сбежал ни один. Этот Юрген так вовсе помешался, променял последний обильный ужин - поросенка с хреном и бутыль недурного мозельского - на кисть и плошку вапы, которая, признаться, тюремщику ничего не стоила. Пришел да и одолжился у соседского мазилы без возврата... И зачем господину, гм, Гессе эта краска? Малевать на стене свой предсмертный портрет? Или писать прощальное письмо? Тюремщик, случалось, читал такие, выцарапанные на стене, намазюканные куском известки, а то и собственной кровью. Иногда и впрямь всплакнешь, вдумавшись. Самые-самые он просил мальчишку, тюремного писца, заносить в особенную книжицу, и не даром, между прочим.
Не будь столь одолеваем ленью да загляни в дверной глазок, тюремщик и впрямь бы вообразил, что смертник сошел с ума. Вместо чтобы рыдать или молиться, господин Гессе, гремя кандалами и волоча за собой звякающую цепь, очистил часть пола от мышиного помета, гнилой соломы и прочего мусора. И теперь рисовал на нем торопливыми - чтобы успеть до захода солнца, пока еще что-то видно, - но четкими линиями парусник. Рисовал с немалым знанием дела, и как живая, под кистью возникала крутобокая северная карака: взятые на гитовы прямоугольные паруса на фок и грот-мачтах и латинский на наклонной бизани.
Густая сеть такелажа с утолщениями-блоками...
Корзинки - "вороньи гнезда" - для впередсмотрящих на клотиках первых двух мачт...
Длинные вымпела...
Два якоря по бортам и третий на бушприте, служащий для торможения и разворота при швартовке...
Полубак, поднимавшийся вдоль форштевня и украшенный статуей-галеоном...
...Известный всей Европе гномон на ратуше после захода сделался бесполезным, но колокола на колокольнях многочисленных церквей исправно отбили сперва девять, потом четверть десятого... Все земные звуки сделались далеки и приглушенны, и только отчетливо слышалось щебетанье ласточек, режущих острыми крыльями вечернее небо. Заключенный ждал, обмирая, чувствуя, как с каждым ударом колокола истончается надежда.
Вот уже десять...
Вот половина одиннадцатого...
Юрген пожалел, что даже масляной плошки не имеет, чтобы взглянуть: вдруг крыса, пробегая, стерла или размазала рисунок. А когда камеру под крышей осветило призрачное сияние, узник подумал, было, что это всходит луна. Только света оказалось слишком много, чтобы пробиться в узкое окно. Юрген потер глаза. Зеленоватое призрачное сияние всплыло из пола, залило стены, добралось до стропил и изнанки шатровой крыши. Тени перечеркнули пространство, которое сделалось четко видимым, но колеблющимся и неприятным. А потом узник с удивившей себя же прытью метнулся в сторону от острого клотика, вспоровшего пол.
...Источенные шашелем реи...
Лоскутья парусов...
Черный, точно грех, бегучий и стоячий такелаж...
Смертник дергался во всем этом, как мотылек в паутине, насколько позволяла цепь, пока не сдался, дав насадить себя на булавку смертного холода. И очухался, стоя на коленях; будто в патоке, до середины бедер увязнув в призрачной палубе. Весь корабль в камеру не вместился. Но криков за стенами не раздавалось, значит, видение было явлено одному Юргену. Звякнув кандалами, осужденный вытер со лба холодный пот, разбив глухое молчание. Он теперь уже сомневался, что лучше - отдаться воле призрачного корабля или сгореть на костре на рассвете воскресенья.
- Там тепло, по крайней мере... - пробормотал он.
- Служба доставки. Четвертая слушает. Письмо? Посылка? Устное сообщение? Оплата наложенным платежом, наличными, карточкой, электронными деньгами, банковским переводом?
- Вытащи меня отсюда!
Крепкая рука выдернула его из липких объятий палубы. Доски оставались гнилыми и скользкими, но уже не засасывали. Узник стоял все еще на коленях, тяжело дыша, пробуя руками оттянуть железный обруч на поясе.
- Да не отсюда! То есть... я хочу, чтобы меня вообще отсюда вытащили! Из тюрьмы. И из города. Черт!.. Спасибо.
- Пожалуйста. Подобные услуги мы не оказываем.
При свете болотного огня, испускаемого кораблем, Юрген во все глаза уставился на гостя. Вернее, гостью.
Была она внешности самой заурядной; пожалуй, в дни своей славы господин Гессе не удостоил бы такую взглядом. Лицо плоское, нос длинный, глаза темные, волосы черные и жесткие, спереди взбиты надо лбом, сзади собраны в косу. И тело как стиральная доска, запрятанная в глянцевый черный мешок.
- Тебя как зовут?
- Четвертая.
- Человеческое имя у тебя есть? Данное при крещении?
- Нам не рекомендовано... Жанна. Ван Страатен.
Юрген перевел дыхание. Хоть фамилии совпадают, на том спасибо. Хотя, какое ему дело до фамилии, вытащила бы только!
- Ну так что, Жанна ван Страатен, давай отсюда уматывать?
- Подобные услуги мы не оказываем. Так будете передавать корреспонденцию?
- Погоди, - Юрген уселся, насколько вышло, удобнее, мрачно громыхнул кандалами. - А как же насчет мыса Бурь? И одного старого сквернавца и богохульника, поклявшегося не спать и не помирать, пока не обогнет этот мыс? И, черт меня дери! Впервые слышу, чтобы Летучий Голландец развозил почту!
- Существуют три версии данной легенды, - сообщила девица, глядя себе в ладонь. - Если вам интересно.
- Клянусь небесами голубыми и черными!
"Да чтоб ты сдохла, - подумал про себя Юрген. - Меньше часа до полуночи, после третьих петухов призраки тают, а ты разводишь... турусы на колесах. Связать бы тебя! Да поди ж пойми, как управлять бесовской лоханью"...
- Начальную версию вы сами изложили только что. Летучий Голландец лишился возможности умереть и с дьявольским упорством гонит и гонит свое судно вокруг африканских берегов. Но, пока стоит свет, мыс Бурь ему обогнуть не дано. Лицезрение Голландца, кроме того, предрекает смерть всем встречным кораблям.
- Ага. Вот только если они все погибли, то кто же об этом рассказал?
Девушка улыбнулась, став вдруг почти хорошенькой - портил ее теперь лишь гнилушечный мертвенный свет.
- Раз в семь лет Летучему Голландцу и его экипажу дозволяется сходить на берег. Ровно на сутки, с полуночи до полуночи. И если он найдет женщину, которая сохранит ему верность последующие семь лет, то проклятие спадет.
Тут она почему-то покраснела.
- Ну, и последнее. Время от времени, подплывая к встречному судну, с борта Летучего Голландца перебрасывают мешок с письмами с просьбой доставить его на берег. Тех, кто из страха и суеверия швыряет мешок в воду, ждет гибель; для тех же, кто соглашается - плавание проходит благоприятно и при попутном ветре. Правда, по факту выходит, что все адресаты давно мертвы...
Жанна засмотрелась поверх палубных надстроек, сквозь тюремные стены, и Юргену отчего-то стало ее жаль. Хотя прежде всего стоило жалеть себя.
- И ты такой вот почтальон?
Четвертая вскинула голову:
- Да, я почтальон. Мы передаем вести родным от тех, кто оказался на самом краю, кому грозит гибель. Мой корабль настроен на таких, и мы всегда оказываемся в нужное время в нужном месте, чтобы забрать последнее письмо, или посылку, или что-нибудь еще, что они пожелают передать. А плата соразмерна поручению. Что в этом плохого?
- Да ничего.
Юрген вздохнул.
Опять стало тихо-тихо, только где-то далеко внизу выла собака. Если воет, голову опустив к земле - значит, на покойника, если задрала вверх - к пожару. А у Гессе с утра сразу и то, и другое. Ну, бедный песик, хоть ты разорвись...
Похоже, Жанна заметила его улыбку.
- А вы... за что вы сюда попали?
- Угораздило брякнуть спьяну, что Земля круглая.
- А она что, квадратная?
- Ты... это умникам из магистрата скажи. И святошам. Хотя лучше не надо, - Гессе яростно почесал сгиб локтя. - Чревато. Хочешь, я расскажу тебе еще одну легенду?
Жанна кивнула.
- Однажды я встретил гадалку в портовом кабаке, лет сто назад, - усмехнулся, видя расширившиеся глаза собеседницы, - ну, может быть, десять. Время в тюрьме идет вовсе не так, как на воле. Так вот, это была совершенно мерзостная старуха. И воняло от нее похуже, чем вот сейчас от меня... или твоего коры... судна. Гнилой рыбой и еще чем-то отвратительным, может быть, старостью. И ее все гнали от своих столов и засыпали оскорблениями. А я заглянул ей в глаза... и угостил вином. Не самым лучшим, конечно, но в том кабаке лучшего-то и не было.
Юрген с сожалением вспомнил о той бутылке, которую пришлось пожертвовать тюремщику. Поросятина, хрен с ней, жесткая, а вот выпить бы сейчас не помешало. Интересно, ему позволено последнее желание, или отделались прощальным ужином?
Девушка слушала, затаив дыхание, что узника несколько взбодрило.
- В общем, старуха мне рассказала одну легенду. Когда тебя должны казнить, когда наступает самый край, когда спасения уже нет, нужно нарисовать на полу тюремной камеры лодку, корабль. Тогда он обратится в настоящий и увезет тебя к свободе. Для него не препятствие ни стены, ни цепи, ни стражники. Главное, успеть до полуночи... Я думал, она мне солгала. Посмеялся и забыл. А сегодня вспомнил.
- Тебя... вас должны казнить?
- На рассвете. Отличная приправа к воскресенью. Я бы предложил вам глянуть в окно, чтобы увидеть помост с дровами... Но оно слишком высоко. А на плечах я вас не удержу... сейчас.
Юрген замолчал. Жанна подошла и села рядом. Пахло от нее не затхлой водой и плесенью, а цветами.
- Я не могу, - с безнадежностью в голосе проговорила она. - Существуют правила...
- И исключения из них. Вот что! - осененный мыслью, он ухмыльнулся во весь рот, притянув Жанну за плечи. - Пересылают же свежую малину к королевскому столу... Живую рыбу... и даже лошадей. Давай пошлем по почте меня!
Гостья икнула. Глаза у нее сделались совсем круглыми - как у совы, что жила на стропилах и всю прошлую ночь громким уханьем мешала Юргену спать.
- А об оплате потом договоримся. За мной не пропадет! Хочешь, векселем, а хочешь, этими... тронными деньгами, - он сжал в руке ее теплые, податливые пальцы.
- Но адресат!
- А где живешь ты? Вот и пошлем туда. Давай договор, - напирал Гессе деловито, пока Четвертая не передумала. - Подписывать кровью?
- Не-а, - она, словно сонная, повертела головой. - Введу в корабельный компьютер.

***
Укладываясь в длинный, обитый мягким ящик для перевозки животных, почти погрузившись в благодатный сон, Юрген спросил, не сдержав прирожденного любопытства:
- А ты Летучему Голландцу кто? Дочь?
- Внучка.
- А он сам?
- Дедушка разводит тюльпаны в Антверпене.
Рука Жанны отдернулась от его щеки. Крышка поехала, закрывая от бывшего узника залитый призрачным светом трюм. И тут же колокола на колокольнях многочисленных церквей стали торжественно и мрачно отбивать полночь.