Острый запах проникает в открытые окна, пронизывает собой все. Тяжелое глубокое дыхание в густеющих сумерках. Острый запах ржавеющего железа, скрип уключин и старых канатов, привкус бесконечности.
Тарантул медленно - шаг за шагом - продвигается от входа к креслу. Такая вот личная терапия: лодочный гараж, мигрень, летний вечер. Тарантулу двадцать пять, и семь из них прошли в битве с собственным нутром. Он встречал женщин, острых и нежных, хищных и трогательных. Одна из них ждет его дома, но сейчас Тарантул знает, что дело не в ней. Дело в лихорадке, что съедает его изнутри. Острый запах преследует его повсюду, он вьется меж стенками черепа, обвивает позвоночник, скользит шершавыми струйками по слоям мозга.
- Я тебя вижу, - говорит Тарантул.
Солнце тает в багровом мареве.
Череп становится легким и резиновым, лихорадка набирает обороты. Она поднимается из позвоночника, ритмично пульсируя, сжимая горло и простукивая грудь заостренными молоточками. Какое-то время у Тарантула совсем нет мыслей, только глаза и сердце. Он пинает дверь гаража и в открывшейся створке внимательно следит за красной лентой. Красная лента привязана к столбу якорной стоянки - длинная, истрепанная вечным ветром. Таратнул привязал ее, чтобы смотреть. Два занятия во время лихорадки - смотреть на безумный красный танец, когда он творится в твоей голове, и любить. Любит Тарантул пушистую старую кошку,
//ветер усиливается, водяные брызги хлещут по лицу //
которая забрела сюда в поисках рыбы, да так и осталась. С годами ее кости становятся все легче, а шерсть превращается в космический пух - бесконечный, ярко-рыжий, холодный и исчезающий под пальцами.
Лихорадка подбирается выше и холодит затылок. Тарантулу кажется, что внутри звучит сразу много людских голосов,
// может быть, не только людских //
а сам онемел, и это его потерянный голос бьется столбом боли из груди через горло в самую макушку. В это время зрение тускнеет, и Тарантул внимательней смотрит на ленту, концентрируется. Красное на фоне моря помогает ему удерживать фокус довольно долго, когда остальные образы уже стираются в сумерках, внутренних сумерках его собственных глаз.
Кошки сегодня нет, и Тарантулу от этого особенно плохо. Именно сейчас он чувствует себя передатчиком без приемника, радиостанцией, у которой нет слушателей. Головная боль нарастает, и скоро подступит тошнота, а с ней - и постыдная морская болезнь на самой что ни на есть твердой земле.
// волны с шипением набегают на берег, преломляясь где-то в основании, накрывают размягченные деревянные доски, успокаивающе шумят//
Тарантул, сосредоточившись, ищет под верстаком тазик. Он любит чистоту и не хочет осквернять именно это место. Если вдруг что - пол и берег должны остаться чистыми.
Огонь охватывает мозг, и красная лента уже не спасает; пляшет святого Витта, предательски заваливаясь набок. Таратнул садится ровно, прикрывает глаза и дышит - быстрый глубокий вдох и очень медленный выдох. Прохлада от моря помогает ему; становится легче, жар в голове стихает, зрение понемногу возвращается.
В молодом гибком теле достаточно силы, чтобы взбежать на гору, драться до безумного визга, удерживать штурвал, когда ветер в сорок два узла. Но лихорадка меняет все. Тарантул медленно маринуется в дьявольском вареве, чувствуя, как из него выходят жизненные соки. Раньше это выбешивало, заставляло из последних сил мотаться по берегу оглашенным, рычать, махать кулаками, чувствовать, как жгут бессильные слезы. Сейчас он достаточно умен для того, чтобы оставаться на месте, распадаясь на куски. Когда все закончится, легче будет собраться обратно.
Боль пульсирует волнами, Тарантул дышит в одном ритме с океаном. Его тошнит, и сухие спазмы сокращают глотку, но другого не происходит. Приступ начался всего четыре часа назад. У ног плещется море, и на столе стоит огромная кружка с приятным прохладным напитком; но внутри - иссушенная красная земля и трещины с острыми краями.
// Как не хватает невесомой кошачьей шерсти, в которую так уютно запускать пальцы, чувствовать под ладонью журчащие вибрации, маленький кошкин затылок!//
Тарантул никогда не считал себя философом, но в эти моменты остается только мыслить. Боль настолько заполняет все тело, что в буквальном смысле выталкивает личность. И пока все не закончится, можешь считать себя принявшим наркотик. И немного поехавшим... в сторону от реальности.
Первые три года лихорадки мысли были о смерти. Теперь - о том, что называется таким кривым, тяжелым и родным словом 'бытие'. Жизнь - это одно, а бытие - другое, скрипит извилинами Тарантул. Бытие нужно побороть и осмыслить. В жизни достаточно вовремя приносить домой зарплату.
Он морщится, борясь с очередным, особенно долгим спазмом. Боль раздирает виски, как будто два карманных и злючих дракона решили дорваться до сладенького. Осторожно разместить голову на валике кресла - и можно продолжить - что там у нас с бытием?
Его нужно побороть, или оно поборет тебя. Ты должен быть достойным. Достойным чего, и кто это решает, Тарантул не знал. Он чувствовал, что где-то внутри
//и снаружи//
есть что-то постоянное и молчащее, как фотографии рассыпчато-прозрачных галактик в Планетарии.
Начинает болеть сердце. Лихорадка не отступает, если не двигаться. Она лишь меняет позицию, начинает терзать тебя в другом месте, и даже с удвоенной энергией. Грязные молоты раз за разом долбят в лоб, по затылку елозит узловатая старая проволока. Черная пелена поднимается от земли, море сливается с темнеющим небом. Смотреть на красную ленту попросту больно, но закрыть дверцы гаража Тарантул не может - страшно. Испарина выступает везде, включая, кажется, локти.
// Нехорошо быть человеку одному //
В таком состоянии ему кажется, что он один становится всеми людьми, живущими на земле. На шаткой палубе старого корабля, который несется навстречу острову с сиренами. Как мне побороть тебя, бытие, думает Тарантул. Что мне сделать, чтобы быть достойным. Ответ, наверное, очень простой и даже, может быть, очевидный. А пока я живу наобум, а внутри вызревает слепая жадная лихорадка. И та женщина, что ждет меня дома - вовсе не ключ к твоим тайнам, не пропуск и не сборник ответов к кроссворду. Я сам, я один стою перед тобой, бос и гол, и спрашиваю - что делать, зачем я родился? Я на все готов, силы и ума не то чтобы мало, и возраст - почти самое начало жизни, зато прошла мальчишеская дурость; господи, как болит голова.
Он стискивает зубы, но желчь вырывается из горла, красный вихрь бушует в голове. Ветер стирает границы, земля меняется с морем местами, шторм звереет внутри и красуется штилем снаружи. Тарантул сжимает спасительный подлокотник, другой рукой находит спасительный напиток; острый запах моря и ржавчины хлещет по нервам, и все льется обратно. Бутылка рома. Бутылка рома за рваным чемоданом, в самом углу гаража, думает Тарантул. Сейчас не дойду, но чуть позже. Мускулы сокращаются сами собой, в лихорадочной мысленной пляске. Круг сходится, круг расходится, круг ускоряется, изгоняет тебя прочь, и ветер сдирает мясо с твоих костей. Ноги подкашиваются, люди отводят глаза, вокруг копится ночь, и лихорадка изнашивает суставы; круг сжимается, изгоняет меня прочь, в дом, где никто меня не ждет и не доверяет.
___________________________________________
Сирены потому и остались самым древним народом, что хорошо знали, кого съесть, а кого оставить. Этот морячок оказался особенно подходящим - ровно настолько задумчивый, чтобы увлечься, и ровно настолько сильный, чтобы хватило сил выдержать первый рассвет. До первого клока зари доживал не каждый; конечно, чтобы он остался на острове, приходилось прикладывать немало сил.
Ночной танец с его душой остался далеко позади, и теперь с ним было просто. Тогда она пыталась, как обычно, восстановить его мир по воспоминаниям, но кажется, на большой земле что-то сдвинулось, и люди теперь имели два мира. Тот, в котором они присутствовали телом, и второй - за которым наблюдали через яркие прямоугольные окна, и в которой большую часть времени пребывали душой. Там они общались друг с другом, оттуда узнавали, что творится вокруг, и смотрели долгие истории, похожие на сны. Поэтому так и не удалось завершить трансформацию.
Моряк выжил, и стал ее мужем (долгую историю знакомства и ухаживаний она собрала из тех самых сонных историй про чужие жизни). Но неправильная стыковка воспоминаний, возможностей и чувств оставила в нем ощутимый шрам, который нельзя было тревожить. Иногда он уходил на берег, в пустой лодочный сарай, как будто чувствовал, что это единственный настоящий объект из созданных ею иллюзий. Сирена знала, что ему больно, и видела, как мечутся жизни в его голове. Но под сердцем ее созревал их ребенок, настоящая, неиллюзорная особь, и срок средней беременности был - сорок лет, а все это время отец должен оставаться в живых, или начинай сначала. А тронешь его шрам, попробуешь кое-где подправить иллюзию - или он, или ребенок, или оба могут угаснуть.
Он вернулся под утро, помятый и сгорбленный. За ночь потерял семь лет жизни, увидела она, осторожно всматриваясь в его лицо.
- Ложись, милый, вот так, я сейчас, - принесла воды (заговоренной, естественно) - пей и пройдет к рассвету.
Как я хотела бы сделать тебя своим, настоящим, думала она, разбирая взмокшие пряди его волос. Ты один из лучших, что были у меня, и я даже хотела открыться. Но ребенок, ребенок...
Волны с шипением набегают на берег, преломляясь где-то в основании, накрывают размягченные деревянные доски, успокаивающе шумят.