В свои свободные пять он показал нам обнимающую самодостаточность, довольно несвоевременно разрешив проблему: если игрушка не идет ко мне, сказал он, значит я должен согласиться с этим и подойти к игрушке. Он согласился и подошел, что-то осознав в этот неприятный для своей гордости момент.
В свои не совсем свои семь он помочился в горшок с японской розой и, продержавшись три часа в темной кладовке подумал, что наказание ничто в сравнении с глобальным удовольствием, которое несколько дней спустя он так опишет в своем дневнике: "Абасал светок".
В уже не совсем свои девять этот грустный ребенок наблюдал, как воробьи, питаясь колючими хлебными крошками, разносят в пыль меловую надпись на асфальте. Вот какую трактовку этого события подает нам его дневник: "Тогда серавно взял их и посыпал на себя. Варабьи клевали хлеб и клювали мое имя. Тагда я понял, что я как натпись на дароге вот прилетели варабьи и нет меня."
По ходу следствия мы узнали у его матери, что именно в этот день произошло странное событие. У мальчика на окне находилось растение, тонкий ствол которого возвышался высоко над горшком. Мать ребенка не знала тайну происхождения этого загадочного "дерева", да и особо не задавалась этим вопросом, сразу списав все странное на происки педагогов Станции Юных Натуралистов, посещению которой наш юный друг жертвовал большую часть своего драгоценного детского времени.
В этот смазанный на фоне времени день предавшийся непродолжительному чревоугодию отец, приняв ванну, изучал в запотевшем зеркале неудовлетворенные принадлежности мужского тела и, что случалось весьма редко, думал о жене. Она, мечтая когда-нибудь оскопить своего неприглядного, вяло удовлетворялась резиновой способностью переносить вымученную боль, как физическую, так и любую иную.
Раздавшийся пока из неизвестного пространства звон разбитого стекла устремил охалаченное тело матери в направлении тесной кухоньки. Неожиданно развернувшись, она побежала в другую сторону. Неоспоримые милицейские архивы все еще хранят пыль дела, несущего на себе печать правды, и повествующего о задержании неким младшим лейтенантом некоего старшего друга нашего героя, совершившего попытку проникновения в чужую квартиру якобы с целью полива неизвестного растения, конфискованного впоследствии сотрудниками для проведения следственного эксперимента.
Эксперимент удался...
В свои неизвестно чьи десять наш юный герой уже успел разочароваться в прелестях мира флоры и задумался о непреходящей бренности бытия. Этот замечательный момент и послужил отправной точкой существования новой личности, которую впереди еще ожидало замутненное будущее, ведущее в новые измерения взрослой жизни; этот момент и явил пропустившему его грандиозность миру истинное лицо того, что, возможно, прячется за соседней дверью. Этот долгопережеванный момент явился под сенью отца.
Встав на корточки, отец расплывчато посмотрел на холодильник и попытался взяться за его ручку, в итоге нелепо ухватив пригоршню одного лишь воздуха. Не справившись с собой, он уткнулся лицом в белую дверцу, с удовольствием ощутив вибрирующую металлическую прохладу, нежно ласкающую лоб и нос. Отдышавшись, он тихо отполз назад, прищурил, как биатлонист, правый глаз, прицелился и хищной клешней схватил вожделенную ручку. Оценив надежность обхвата, привстал и, на секунду зависнув, упал на спину.
Раскрывшийся с грохотом холодильник обдал отрезвляющим холодом. С блуждающей улыбкой довольства отец подобрался поближе и достал бутылку вкусной водки.
- Говно твой Филимонов, братуха, - пробурчал он, приветливо потрепав новый большой холодильник по щеке. - Да, говно, а вот, ха, ты - хороший...
Тоскливо звякнул и тотчас же упал с высоко зависшей полки фиолетовый стеклянный стакан.
- Ты ж смотри... Не разбился, - прошептал отец и, не раздумывая, наполнил его водкой.
- Ну... будем!.. с ней,.. с ним, с Филимоновым... Давай-ка за Шевченко дернем.
Его кадык взлетел и упал, пропустив в алчное нутро вкусную водку.
- Крутую водку! - Прохрипел отец.
Да нет, просто вкусную.
- Я говорю: крутую!
Это с какой стороны посмотреть. Крутой она может быть либо по причине своей непреодолимости и уверенного пунктуального возникновения в нужное время в нужном месте, либо она крута по тому, что крепка. Мне, вообще-то, крутая водка сразу представилась ледяной поллитровой горочкой, с которой катятся лихие стопочки. Как детки на санях... Нет, я думаю, она все-таки просто вкусная. Само слово за себя все говорит, не так?
- К... к... к... крутая, я говорю! - Отец икнул и ласково посмотрел на исчезающее за беловатными высотками солнце.
Ему сразу же захотелось нагнуться к этим красивым домам и понюхать, не пахнут ли они карболкой. Решившись, он несмело подлетел к первому же строению и хоботком оценил его аромат.
- У-уууууу! Спирт! - Пропел он на мотив голубых элвисовских туфель и тотчас же обрел мечту всю жизнь порхать меж бесконечных домов, собирая благородный нектар и приносить его в ненасытном хоботке свой улей. А вечером, после тяжелого, но такого приятного рабочего дня, собраться со всеми пчелками, - и Иван Аристович из хирургического озарит сей бомонд, и Колян - доминошник, и Васька Философ, и Феликс Эдмундович...
Феликс?...
- Да, - улыбнулся отец, - И Феликс Эдмундович, и Гаврила со своей Псилоцибиновой Муськой, и Куклуксклановцы в полном составе, и даже Айс Кьюб будет мною приглашен в этот райский уголок.
А всех угощать не жалко?
- Да нет... - Оживился отец. - Ты глянь-ка, домов сколько вокруг, а годик - другой, так мэр этого добра еще столько понаторкает! Он их торкает, торкает, торкает... Торчит он, короче, на этом... Как дом поставит, так тут как накатит на него блаженство неземное, что видимо-невидимо фейерверков да мигалок мусорских вокруг. Прет его...
Что за слово странное такое - прет?
- Да нисколько... Прет, это когда подцепит человека кайфом, как рыбу на крючок, и тащит за собой... В это-то время, ты, брат, и начинаешь понимать, ну не ты, а человек тот, что от тебя и не отличим-то уже... Короче, прорубаешь - все вокруг как и вчера, да только не то уже... Это квинтэссенция, сущность твоя поганая. Рррр-аз! Наизнанку тебя - и прет! Только здесь проблема одна имеется, а может, и к лучшему оно: всех-то по-своему, ну, на своей волне, прет. Вот смотри: нам-то, старикам, многого и не надо - пожужжишь, пожужжишь, вот и тепло на душе... а молодежь наша что? Не, им с изюминкой, с этой , с фишкой подавай. Как наторкаются, так тряпки жгут да смеются. Да ладно, это я из анекдота... Вот сынок мой, Антошка, с братвой своей через перекладину высокую резинку перекинули, и прутся по-своему: один ее подмышки пропускает, а братва его вниз оттягивает, гроздьями на нем повисая; а потом отпускают разом, и его так прет! Вверх-вниз, вверх-вниз. Так вот-то, каждому свое надо. Вот мэр дома потому и торкает... Я тут, извини, отвлекусь, "Поправки к расписанию сновидений" читал. Великолепное чтиво! Там белой по черному написано: жизнь наша что сон неоткоректированный, потому и недовольны мы ею, что в сон, как в истину крайнюю верим. Кто на счетах сидит, а кто и в клетчатое смотрит, а то и в пустыне влачится. Изначально прет тебя от сна жизненного, как ни крути; чуешь, короче, что несерьезно все это... А позже понимаешь: нет края расширению тому, хотя один хрен, даже понимая, жить убеждениями такими не сможешь... То... то есть дверь и дабы выход, и ключ есть, и глазок за ширмой, а там - я... Я,... пьяный я. Так о чем? А... Книга... Короче, автор там сновидения наши серые "ля будни" называет и нам матку рубит: как поглотят только ля будни тебя эти, как не медля перед шефом своим верховным отчитайся: "Ин анус туас, домини!". Вот осознать, знать, то есть, сразу все и придется... Крестишься завтра же и впираешься по волне своей.
А у тебя ля будни есть?
- А у кого их нет? У всех они есть!
И как ты поправки свои вносишь?
- А вот так: пчелка я!
Покажи!
- Конечно! - Взбодрился отец.
Тяжело приподнявшись, он взял бутылку и вылил оставшуюся водку на голубой линолеум.
- А хоботок у тебя есть? - Спросил отец.
Без проблем!
Едва заметно к его ногам скатилась все с той же полки прозрачная соломинка. Зажав ее губами, отец встал на колени, широко в стороны развел руки и нагнулся к поблескивающей лужице.
- Ну... будем! - Прогудел он.
Жужжа и размахивая крылышками, отец собирал хоботком драгоценный нектар...
- Папа! Папа... папа! Пааааааапаааааа!!!
Вспыхнула тишина, словно остановившая некий насос в его яростном порыве вобрать в себя Все. Прикрыв узкой трясущейся ладонью рот, мальчик смотрел на отца. Раскидывая руки, тот стоял на коленях и с трескающим бульканьем всасывал с пола воняющую спиртом жидкость.
- Папа, с кем ты разговариваешь?
- Антоха, ты? - Спросил отец, мутно разглядывая мальчика. Трубочка, прилипнув, повисла на нижней губе отца.
- Я это, папа, я! С кем... ты... разговаривал? - Запинаясь, испуганно спросил мальчик.
Недоуменно раскрыв рот, отец задумчиво посмотрел на бутылку.
- Так я это... Ну... С другом...
- Папа... Здесь же никого нет... - Прошептал мальчик и, впиваясь ногтями в ладонь, крепко сжал край золотокубиковой пижамы.
Еще несколько мгновений отец приходил в себя, затем попытался встать на ноги и, не удержавшись, рухнул лицом в растекшуюся на полу водку. Словно выброшенная на берег рыба, он поводил туманными белками пустых водянистых глаз и остановил бессмысленный взгляд на холодильнике.
- Как тебя зовут? - Спросил он.
Меня? Я белая горячка.
- Антон. - Тихо ответил мальчик, отступая назад. На линолеуме быстро испарялись отпечатки его потных пяток.
- Я же с тобой разговаривал? - Прохрипел отец, осторожно коснувшись белой дверцы. - Правда, да?
Со мной... Мы еще о снах не договорили... Кстати, тебя прет?
- Нет, папа, не со мной. Я спал, - ответил мальчик. - А потом проснулся, потому что ты громко разговаривал с кем-то.
- Да, меня прет, и так хорошо прет... Кажется, что-то не так. - Пробулькало существо на полу.
- Что не так? Папа, о чем ты?
Отец посмотрел на мальчика, затем на меня.
- Я же тебе пчелку показывал?
Мне. Показывал. Тебя, вижу, отлично проперло. Тебе бы сейчас аквариум с алкоголем - ты бы как рыба в воде. В водке.
- Нет, ты мне ничего не показывал. - Сказал Антон.
- Да, в аквариум хорошо бы... - Прошептал отец.
Ну еще бы...
- Аквариум? В какой аквариум, папа?
И огурчики плавают... Да, и Феликс, и Айс Кьюб, и все-все-все. Хочешь так?
- Конечно, хочу! - Радостно ответил Рыба Отец.
Ну, тогда чтобы никто не видел... Это будет наша с тобой тайна, только наша с тобой... Большая тайна... Наша... Я же тебя люблю...
- У-у-у-уууу... - Загудела Рыба и, помогая себе жирными потными плавниками, подползла к холодильнику и звонко поцеловала меня прямо в морозильную камеру.
Не выдержав, мальчик побежал к себе в комнату и, громко рыдая, собрал все свои игрушки из подаренных еще тогда отцом шоколадных яиц. Медленно, словно сопротивляясь давлению воздуха, он подошел к кухонной двери, в вытянутых руках сжимая машинки и розовых бегемотиков.
Рыба сопливо гладила плавниками холодильник и улыбалась той безумной гримасой, что бывает у Рыбы только раз в жизни, во время нереста.
- А ты не обманешь? - Спросила у меня Рыба.
Не обману. А ты знаешь, что такое киндер сюрпрайз?
- Это сюрприз для наших детей. - Умиляясь далеким чувством материнства, ответила Рыба.
Нет, моя милая гуппешка, это сюрприз от наших детей...
Секундное просветление озарило лицо Рыбы. Она неловко, не по-человечески, по рыбьему, каким-то чудом повернула голову, чтобы увидеть своего сына.
Антон как-то неестественно, пугающе не по-детски, подбежал к ней и, усевшись на серебристое брюшко, превозмогая острый чешуйчатый блеск, принялся со слезами на почему-то смущенных глазах набивать рот рыбы колючей пластмассой. Его руки, расписанные шрамами постоянных побоев, как игла неумолимой швейной машины, опускались в самое горло Рыбы и дико возвращались назад за новой порцией пластмассовых иголок. Рыба не умела плакать, и поэтому просто хрипела, уже не чувствуя жгучей боли в раздираемом чреве.
Умирая, она с благодарностью и бесконечным чувством вины в лишенных век пересыхающих глазах посмотрела на сына и, последний раз судорожно вздрогнув, погрузилась в необъятные пучины бездонного аквариума, в котором ей предстояло несколько быстротечных лет ждать своих друзей: и Феликса, и Айс Кьюба, и всех-всех-всех, кто может сейчас прийти и посмотреть на дохлое тело, из жабр которого вываливаются остатки поглощенного детства.