|
|
||
- Опубликовано в альманахе "Владимир 2007" - | ||
Сидишь вот так, ничего абсолютно не делаешь и делать не можешь, потому что голова занята всё тем же. Временами понимаешь, что ждёшь её звонка или эсэмэски, потом забываешь и об этом. На время. Вот уже и закат. Не слишком красивый, солнце бледноватое из-за облачной дымки. Сейчас станет темно. Как хорошо. Телефон молчит. Не позвонит она сегодня, поздно уже. Надо сосредоточиться на работе. Оркестровка застряла на тридцать втором такте. Стало противно. Что-то не так я делаю. Зачем здесь тромбоны? Тупо как. Посмотреть другой расклад: здесь идея настолько явно торчит, что кажется плоской и банальной. Надо завуалировать. Может, две флейты и альт? Диковато, но интересно. Звонок. Срываю трубку. Сосед. Только спокойно. Поговорили минут десять, всё это время я изучал в зеркале своё лицо. Да, тромбоны отсюда обязательно выброшу. Кофе. Восемнадцатый-двадцатый такты вызывают неудержимый смех. Гаденькая, мелковатая темка, как змейка, противно ползёт. Но смешно ли это? Это не смешно, это страшно. Уши залить воском. Ещё кофе. У Веберна была эта штука интересная, кажется, в «Пении пойманного дрозда». НЕЖНОСТЬ — ТРЕПЕТНОСТЬ — ГЛУБИНА — ЧИСТОТА Веберна прогнали из филармонии за то, что несколько недель проходил с оркестром восемь тактов. Застрелил его американский солдат. По ошибке, за вора принял. Вся его музыка поместилась на четыре диска. Зачем я всё это делаю? Что я доказать хочу? Имею ли я право писать музыку, когда внутри у меня всё молчит? Когда внутреннее пространство заполнено не звуками, а проклятыми эмоциями? И эмоции эти на додекафонию не переложишь. Из них можно сварить лишь песенку попсовую, примитивную. С надрывчиком такую. Бесшабашную. Невероятно трагическую. Примитивную. Когда поднимались на плоский пустой холм на маломощном «Москвиче», подобном тарантасу, было пасмурно, и вдоль грунтовки стояли с размеренной очерёдностью тёмные шершавые столбы, несли из ниоткуда в никуда две проволоки, одну выше, другую ниже, бесстрастно держа их белыми фарфоровыми пальцами изоляторов, и «Москвич» дёрнулся и захлебнулся бензином, замолчал, замедлился, остановился и потихоньку стал пятиться, то я вытянул хрустнувший ручник, и он остался стоять, а впереди по бокам замерли наши нынешние соседи, сине-пепельные кусты бузины, гордые башни коровяка вздымались недвижно тут и там, и пыль в неглубокой канаве слева тоже была пепельно-синей. Вертикальная полихромность как вертикализация тембровой мелодии. Духовые вперемежку с солирующими струнными, виолончель с трубой, а валторна — со скрипкой. Вот и будет пепельно-синий цвет этого холма. Соприкосновение недиатонических элементов при ослабленном контрасте тональностей — такой вот плоский и пустынный был холм. Основного тона уже нет, недавно реял где-то в пространстве, невидимый, уже не нужный. Тяготение к нему было бы помехой. У неё нет слуха. Всё, что я делаю, для неё ничто. Ладно, хватит на сегодня. Вспомнился почему-то вальс Бриттена. Так ритмически однообразно и гармонически скудно, что становится не по себе. Всерьёз ли он это написал? Баловался, наверно. Нас мало, сыновей гармонии. Причём и я, видимо, не из их числа. Иначе как бы я смог наворотить здесь такого? Телефон выключил и поставил на зарядку. Во внутренней тишине появились кое-какие звуки. Прислушался — интересно. Включил свет, записал. Свет выключил, лёг снова. Долгая нота сурдиненной скрипки в самой тихой звучности — ровно, без усиления, и на её фоне — замедляющиеся, лёгкие, отрывистые удары по струне рояля. За стеной слушают Катю Лель. Аппаратура хорошая, слышно отчётливо. Подушка на ушах не поможет. Сам виноват, надо было на дачу ехать. Ладно, женщина зарабатывает на жизнь песенками, чего тут злобствовать? Людям нравится, люди слушают даже поздним вечером и, боюсь, ночью тоже слушать будут. Включил свет, просмотрел давешний набросок. Всё ещё кажется интересным. Можно попробовать вставить во вторую часть, там, где иссякает та тема, которую поймал прошлым летом, стоя на колокольне в монастыре. Причём интересно, ничем церковно-славянским даже не пахнет там у меня. Прозрачность. Катю Лель сменил профессор Либединский. Оказывается, никогда не бывает совсем плохо, всегда может стать ещё хуже. В голове абсолютная пустота, снаружи — приглушённый хрип профессора, и вдруг появилось отчётливое, ясное и чистое ощущение счастья. Всё хорошо. Всё будет хорошо. Всё и так прекрасно. Всё у меня будет хорошо. Я верю в это. Прости меня, профессор. Ты, может, хороший человек. И ты, Катя Лель, прости. Нам всем надо любить друг друга. Мы ведь люди, живые люди. Добро, красота, справедливость. Жизнь.
9 мая 2005
|
|