|
|
||
Гицели Если случается в детстве что-нибудь страшное, оно или напрочь забывается, или яркими осколками солнечного стекла врезается в память. Белобрысый пацан с облупленным малиновым носом был в нашем дворе старше всей детской компании. Он недавно переехал к нам во двор. Из бахвальства перед нами, с глуповатой малиновой улыбкой он убил у всех на глазах одного из живших в то время во дворе маленьких полуслепых щенков. Единственное, что меня хоть немного сейчас утешает: щенок умер мгновенно. А тогда мы и этого не понимали. Смирные, испуганные до дрожи, до дурноты и слабости, стояли мы около мёртвого щенка, и перед нами маячило красное лицо, похожее на воздушный весёлый шар, прихотливо колышущийся отдельно от земли. В детстве память торопится набрать полные пригоршни воспоминаний. Целые дни проводишь на улице среди больших одноэтажных домов, и эти дома, изогнувшиеся навечно улочки, по которым бегал, становятся тобой. И только потом - обвал отрочества. Оно раскрывает тебе глаза, и ты с удивлением видишь, что всё вокруг - не ты, а ты - вот он: стоишь, оторопевший, в самой середине этого светлого мира. Как будто в первый раз видишь своих друзей, а они всё те же - бегают, ничего не понимают. Смещается душа, организм порочно, сладостно и тайно готовится к вечному делу. Уже кажется стыдным носиться по улице с игрушечным пистолетом в руке, и книги заслоняют внешний мир. Но ещё иногда, глухо стесняясь кого-то, ты достаёшь ящик с состарившимися без тебя игрушками и играешь. Тихо. Один. Всё это проносится насквозь так быстро, что успеваешь лишь повернуться и смотреть вслед - как удаляется, уменьшаясь и темнея, самоуверенное дерзостное отрочество. Девятнадцатилетним я зашёл в свой старый двор. В детстве мир был целым, большим и неразборным. Теперь же я видел пригонку деталек, отдельные предметы, разрывы и чёткости. Всё, решительно всё способно предстать нагромождением угольчатых линий, едва терпимых граней, твёрдых поверхностей и объёмов. Вот он, стоит у подъезда железный прямоугольник с приваренной у основания пластиной, о которую счищают с обуви грязь. Я смутно помнил теперь, что был в детстве момент, когда я видел эту раму так же, как сейчас - резко отделённой от всего, уродливо выпученной мне навстречу. Пластина, как и тогда, была в засохших кусках серой грязи, куски точились пылью, которая лежала вокруг прямоугольника жёлтым мягчайшим ковром. На солнце она нагревается, и приятно идти по ней босиком. Место было то же самое, но что-то очень важное изменилось, чего-то не было. Не было самого важного, что было тогда, того, что надо вспомнить. И я вспомнил. Наш двор был на краю города, и там, где двор кончался, начиналась деревня с виноградниками и чистыми белыми и голубыми крестьянскими домами. Тут же брал начало огромный овраг, старый, с прирученными и возделанными берегами, в разломе которых, за озером, прятался под зеленью пышных деревьев сдержанно гулкий центр города. А здесь на горе бешено полоскалось вывешенное из окон общежития разноцветное бельё, завывал ветер в железных пролётах склонившейся над всем районом телевизионной башни. Здесь, в общежитиях, жили ожиданием настоящих квартир, и поэтому не заботились о том, как выглядит со стороны фасад дома. Черновая жизнь перед въездом в новую квартиру затягивалась на года. Гицели - слово страха и боли. Люди, которые убивают ничьих собак. Если собака ничья, её называют бродячей. И вот однажды была облава: отдуваясь (жара), сквозь густую зелень кустов шли по краю двора два человека в линялых спецовках. Наибольшая полдневная жара для гицелей - лучшее время: собаки прячутся в тени, дремлют. Тех собак, которые казались им получше, гицели не убивали, а ловили длинной верёвочной петлёй. Машина с низкими грязными клетками, откуда шёл собачий вой и лай, стояла подальше от места охоты. - Гицели! Тот из ребят, кто увидел их первым, быстро разносит весть. Любимых псов, живущих во дворах и вроде бы ничьих, быстро утаскивают с улицы поглубже в подъезды, в комнату, если родителей нет дома. Альма виновато стояла посреди нашей комнаты, боясь к чему-нибудь прикоснуться дворовыми боками, и мне казалось, она понимала, что её спасают. В этот раз они двигались совсем медленно. Я услыхал крик 'Гицели!' и вышел из дома. Альмы во дворе не было. Мимо меня пронеслось несколько незнакомых мне собак с высунутыми языками. Раздался близкий выстрел, и сразу второй. Не помня себя, я вернулся в подъезд, по коридору первого этажа побежал ко второму подъезду. Выскакивая на улицу, я услыхал ещё выстрел. Она бежала со всех ног, но не смогла убежать. Она полетела в пыль около железной пластины для очистки обуви. Как будто моментально срезало ноги. Она упала, ударилась всем телом, и алая пена показалась изо рта. Дыша после стремительного бега судорожно и часто, она хрипела и била ногами по пыли, пыталась подняться, и в этом хрипе, в застывших бьющихся глазах был ужас, а розовая лужица у её рта расползалась по пыли всё шире. Собака ворочалась в пыли и хрипела, и жизнь уверенно покидала её. Вытянулась и застыла. Оскаленные зубы в пыли, голова с открытыми глазами запрокинута. Я стоял в тёмном проломе подъезда в четырёх шагах. Собака и рама уродливо выпучились, резко обособились от окружающего мира. Я тогда ещё не знал, что это - момент взрослого восприятия. Вот что вспомнилось, когда я увидел эту железную раму в жёлтом неровном круге пыли. В детстве память торопится набрать полные пригоршни. Веста Над зелёной ершистой травой вставало весёлое светило. По траве упоённо носилась мохнатая, рыжая с чёрным, собака. Ещё совсем щенок. Огромный мир только приоткрылся перед нею, и со всей энергией, которую дала природа щенку, она ринулась в этот мир, утонула в цветах, красках и запахах. Бескорыстная твоя радость! Радость живого, молодого, растущего! И где-то в стороне поглощает тебя глазами счастливый хозяин, мой отец. Он принёс её за пазухой. Торчала, моталась глупая мутноглазая щенячья голова. Ничего не понимала. Свой угол. Молоко. Лужа на полу и счастливый неуклюжий щенячий сон. Потом началось что-то ужасное, странное, невозможное. Щенок, обещавший стать породистым колли и получать каждый год медали (да и не в них дело!) ничего не ел. Её глаза тускло светились, гноясь, взгляд был грустным. Лишь когда выходила на улицу, она преображалась. Носилась счастливо и лаяла не переставая. Её радость не умиляла хозяина; он уже девятый месяц кормил её с рук . Специалисты-собаководы качали головами и удивлялись странной псине, доверчиво глядевшей на них из угла комнаты: редко увидишь экземпляр, собравший столько атавизмов, признаков вырождения. И нос, и окрас, и аппетит - всё было не так. - У-сы-пить. - Их советы выражались одним словом. И вечером, когда усталая собака после прогулки проваливалась в свой таинственный собачий сон, на кухне слышался голос хозяина, который думал, что убеждает мою мать, а на самом деле убеждал самого себя. Слышались слова: '... что это за собака?.. дисквалифицирующий порок...' Уже давно стало ясно, что - не до выставок и медалей. Её вообще никогда ни на одну выставку не допустят. Ведь она - урод среди собак, так говорят собаководы. Паспорт с безупречной родословной стал похож на неуместный, но старательно рассказанный анекдот. И сейчас она устало спит в соседней комнате. И с кухни доносится огорчительный голос хозяина. А она беспомощно увязает в мутном болоте своего сна. И хозяин готов кормить её из рук всегда. Сейчас зима. Воспоминание: неуклюжий толстый щенок наивно семенит за моими ногами по узенькой тропинке с высокой зелёной ершистой травой справа и слева. Беспомощные близорукие щенячьи глаза, горбатый носик и толстые лапки. Она занимает всё его время. За ней нужен уход, как за маленьким ребёнком. Ничего, скоро ты перестанешь мучиться сама и мучить близких твоих людей. Всего один укол. 7 янв 1979 |
|