|
|
||
И как могу не лгать, - раз голос мой нежнее, когда я лгу. М. Цветаева. | ||
Сергей Панарин в своём СИ-блоге провёл недавно что-то вроде блиц-опроса по поводу актуального интервью: кого, дескать, вы хотели бы порасспрашивать о том и о сём. Моя скромная персона помелькала в ответах респондентов, и я затрепетала. А ну как Сергей, действительно, захочет взять у меня интервью? Не окаменею ли? Не подёрнется ли мой взор тупой поволокой? Смогу ли выдавить из себя что-нибудь кроме сакраментального «Да, уж...»? Недолго поразмыслив, я нашла выход из положения — решила пойти на опережение и сотворить удобного для себя Сергея-интервьюера, благо, формат Самиздата позволяет подобные экзерсисы. Он ещё и не такое позволяет, за что ему честь и хвала. И низкий поклон. Итак, приступим к собственно интервью. С.П. —Первый традиционный вопрос: что стало для вас, Анна, пусковым моментом литературных занятий? Когда речь идёт о юношах бледных со взором горящим, здесь всё более-менее ясно. А вот если за клавиатуру садится почтенная мать семейства, возникают соображения о каких-то особенных событиях, которые привели к такому неожиданному повороту. А.Э. — Я отвечу вам, Сергей. Но отвечу вопросом на вопрос: в вашу голову когда-нибудь приходили мысли, пардон за тавтологию, о бессмысленности жизни? То есть приходили ли они к вам так же, как они пришли ко мне несколько лет назад — с застреванием внутри головы? Обычные мысли входят и выходят, входят и выходят, но есть, знаете ли, особенная категория мыслей — те, которые с застреванием. Когда происходит означенное выше застревание, откуда-то как из худого мешка начинают сыпаться аргументы и факты, они навёртываются на застрявшую мысль, как накручивается нерв на мерзкую штучку, которую мерзкий стоматолог засовывает в ваш зубной канал. С.П. — Простите, Анна, ваши рассуждения о стоматологах ...ммм... безумно интересны, но всё же я спрашивал вас не о жизненном смысле, а о литературном зуде. А.Э. — Нет уж, это вы меня простите, Сергей, но почему вы заранее определили, что литературный зуд, раз человек что-то такое пишет, непременно должен присутствовать? А если без зуда? А если просто почесать? Это же невероятно приятное занятие — чесать там, где чешется. Нет, тут не в зуде дело, а в смысле жизни, вернее, в наличии отсутствия оного. Но я возвращаюсь к прерванному вами рассуждению о неумолимом накручивании фактов на застрявшую мысль. Тогда вдруг случился юбилей родной школы. И что бы ему не произойти немного раньше, когда занозистая мысль о бессмысленности жизни ещё не торчала в моей голове и не царапала мозги? Нет, раньше школьный юбилей стал бы обычным мероприятием, а ему хотелось явиться в мир аргументом, и не простым, а увестистым. Первая, кого я встретила в холле, оказалась Катей Морозовой. О том, что это она и есть, я узнала от третьих лиц, сама бы ни за что не догадалась. Узнать в рыхлой тётке с навсегда погасшим взором очей, замордованной пьяницей-мужем и одетой с иголочки в секонд-хэнде — и кого?! — пахнущую и духнущую, всю такую воздушную Катю Морозову... Такое узнавание пострашнее будет, чем оппортунизм с эмпириокритицизмом вместе взятые. В седьмом классе нам с Таней Ш. за особые заслуги перед учёбой разрешили поприсутсвовать на вечере старшеклассников. Катя тогда пела. Вибрирующим как у Мэрелин Монро голоском она на английском языке исполняла какую-то джазовую композицию. Катя вся была сплошная прелесть. Прелестными были её нежное лицо, точёная фигурка, платье, туфли, браслеты и даже колготки — всей дикой неуклюжестью переходного возраста я испытывала смесь восхищения и зависти. Эх, Морозова, Морозова! Все остальные юбилейные впечатления были примерно того же свойства, и били током по моим оголённым нервам похлеще вашего пресловутого стоматолога. Но всё-таки я скажу пару слов о Шашкине. Не назову его имени, пусть он навсегда останется в истории просто Шашкиным. Он был чудовищно красив! Весь седьмой класс я томилась от любви к десятикласснику Шашкину, а в конце года плакала в подушку из-за того, что тот оканчивает школу, и скоро его благородный облик будет потерян для меня. Я старалась как можно чаще проходить мимо тех мест, где мог оказаться Шашкин. И вот, однажды с независимым видом, деловой походкой, как бы страшно спеша по неотложным делам, я проходила мимо подоконника, возле которого кучковалась компания старшеклассников, разумеется, вместе с любезным моему девичьему сердцу Шашкиным. Боковым зрением я уже отследила дислокацию объекта, осталось только поравняться с ним и как бы случайно посмотреть в его сторону. И вот, когда я бросила на Шашкина максимально, по моему мнению, рассеянный взгляд, то увидела, что одноклассники легонько толкают предмет моего обожания локтями и, противно улыбаясь, взглядами указывают в мою сторону. Я была разоблачена! Моя тайна стала достоянием чужих глаз! Заалев аки маков цвет, я бросилась бегом по коридору, отметив, однако, что Шашкин не улыбался, а напротив, смотрел на меня с внимательной серьёзностью. На том вечере старшеклассников, на который пустили нас с Танькой, выдрой и задавакой, Шашкин пригласил меня на танец. Таньку никто не приглашал, а меня сам Шашкин! Я возвращалась с вечера верхом на облаке из счастья и музыки, под которую мы танцевали. Поистине, тот вечер старшеклассников остался во мне как одно из самых сильных жизненных впечатлений. И оставаться бы ему таким, если бы на юбилее школы я не встретила не только бывшую Катю Морозову, но и бывшего Шашкина. Зачем, зачем я встретила свою любовь седьмого класса спустя столько лет?! Толстый, невероятно пузатый, с задёрнутыми глазами, весь тупой с ног до головы — и это был тот, из-за кого я когда-то пролила целое море чистых как слеза слёз! Вы, Сергей, наверное, наивно полагаете, что мой экскурс в историю вопроса на этом закончился? С.П. — Во всяком случае, хотелось бы в это верить. А.Э. — И вы глубоко заблуждаетесь. Следом случилась встреча однокурсников. Ведь уже учёная была, знала, что идти не нужно! — но, как назло оказавшись в ненужное время в ненужном месте, не сумела отказаться. А что я говорила? Если какая мысль застрянет, подтверждающие её события повалятся как из рога изобилия. И в этом весь ужас. Я испытывала почти физическую боль от того, что нетривиально когда-то мыслящие, а местами и бурлящие однокурсники превратились в набор ходячих банальностей, от того, что Соня Каменная, в двадцать лет прекрасная как богиня евреева, обернулась сушёной селёдкой с глазами сушёной селёдки; но самую сильную боль доставили мне Оксана и Юрчик. Оксана, легко и мило шутившая, легко и мило рассуждавшая о Кафке и Джойсе, поддерживающая дружеские отношения со всеми, с кем хоть единожды пересеклись её пути, стала грубой и много пьющей бабой с плоским юмором и резкими, злыми, отзывами о людях. А Юрчик, острослов и креативщик, сочинявший безумно смешные пародии на патетичные и пустые стихи записного институтского поэта, милый Юрчик стал потрёпанным жизнью, понурым и тусклым...стариком. Ну, почти стариком. Сергей, после всего вышеизложенного вы ещё хотите меня спросить, какая связь между смыслом и бессмыслицей жизни с одной стороны и моим графоманством — с другой? Но продолжу вить нить (витьнить?). Я не ограничилась эмпирическими наблюдениями, а погрузилась с теорию вопроса. Сначала я обратилась к древнему кладезю мудростей. Вот что, к примеру, несёт ваш хвалёный Аристотель? Смысл жизни, по его мнению, в познании. Ну, познали мы, много чего познали — и что? Смысла в жизни стало больше? От этого всеобщего познания-распознания Катя Морозова, что ли, помолодеет, или Соня Каменная откаменеет и наполнится жизненными соками, а Шашкин превратится в повзрослевшего и возмужавшего греческого бога? Так и быть, отвечу сама себе (раз уж я одна за всех) словами Гаврилы Державина: Где стол был яств, там гроб стоит; Где пиршеств раздавались клики, Надгробные там воют лики И бледна Смерть на всех глядит... Сдвигаемся к нашим временам. Шопенгауэр — это вообще ад кромешный, и наша жизнь, если доверять его мнению, проистекает в аду. Смысл лишь в том, чтобы не обманываться и не принимать ад за нормальную жизнь. Нет, это уже слишком. Киркегор тоже чересчур мрачен, и Сартр не веселей: «Абсурдно, что мы родились, абсурдно, что мы умрём». Абсурдно, и всё? Или всё-таки есть что-то ещё? Относительный покой в моей голове образовался после того, как я прочитала работу «Смысл жизни» русского философа Франка. Автор честно предупреждает: смысла в жизни нет, и не ищите. И, тем не менее, он есть. Но размышления Франка о смысле, выходящим за пределы жизни в обычном понимании, выходят за пределы данного инвертю. Вот, как-то так. Я ответила на ваш первый вопрос, Сергей? С.П. — Что ж, будем считать, что ответили. Тогда закономерно возникает следующий традиционный вопрос: почему Самиздат, почему именно Самиздат? Между тем, что вы только что говорили, и вашим присутствием на этом ресурсе я пока не нахожу логической увязки. А.Э. —Традиционный вопрос требует традиционного ответа. В данном случае это традиция данного интервью: отвечать вопросом на вопрос. Вы что-то слышали, Сергей, о трёх источниках, трёх составных частях марксизма? По вашему растерянному молчанию могу предполагать, что слышали. Но не пугайтесь, я провожу не экзамен, а аналогию. У творческого процесса тоже три основных составных части. Одна из этих трёх частей — игра. Игра не только в смысле забавы, расслабухи и оттяга. Игра — это вообще серьёзно. При этом я вовсе не хочу сказать, что игра начинается и заканчивается Самиздатом, но эта площадка позволяет выделить игровую компоненту почти в чистом виде. Но хотите узнать, Сергей, какое событие изменило моё отношение к Самиздату, после чего я перестала относиться к нему почти исключительно как к игровой площадке? С.П. — Что ж, было бы любопытно узнать. А.Э. — Этой причиной стала смерть Владимира Резниченко. Порвалась одна из невидимых самиздатских нитей. Казалось бы: что уж такого случилось невиданного-неслыханного, придёт другой, пришедший лучше песню сложит. Возможно. Но это будет другая игра. Первый вывод: каждый игрок незаменим. Второй: игрок смертен. Это означает, что игра под названием «Самиздат» серьёзней, чем мне представлялось. А я была временами жестокой, не рассматривая за масками лиц. Вот и поскачи после этого, вот и подикуй во имя литературы. Остаётся вспомнить про второй источник творчества: про Любовь. Пользуясь предоставленным вами, Сергей, случаем, хочу попросить прощения у всех тех, кого я неосторожно задела или намеренно обидела. Я была неправа, даже если была права. Вот, собственно, и всё, что на сегодня мне было сказать, Сергей. С.П. — Но вы упоминали о трёх составных частях. Что же с третьей частью, Анна? А.Э. — Пусть пока третья часть останется маленькой фигой в моём кармане. Всё-таки — это игра.
|