Я лежал мертвый, а надо мной пели птицы. Это было несправедливо и неправильно. Чтобы исправить эту несправедливость, я встал, и тогда птицы умерли, упали с кустов цветными лоскутами к моим ногам. Я понял, что я зачарован и пошел искать своих врагов, чтобы отомстить им. Было жарко и пыльно, травы сохли на корню, солнце немилосердно пекло, я продирался сквозь кустарник, обламывая ветки и оставляя на кустах клочья рубахи.
Мои мертвые ноги бесшумно ступали по камням и подушкам колючей травы, по сухим стеблям и муравейникам. Наконец я выбрался на натоптанную дорогу и пошел, вздымая при каждом шаге мелкую рыжую пыль.
Вместо птиц шумели сухие цикады, все громче и громче. Я шел в селение, а вышел к морю. Глядя с обрыва в дрожащее сизое марево, закрывающее собой половину небосклона, я почувствовал беспокойство. Такой жестокий мир... Камни, жесткая трава, мертвые птицы, безумные цикады и желтая пена на берегу, на который я не мог спуститься.
Этой мой личный ад, понял я. Ветер с моря нес тяжкий зной, корявые дубы шелестели жестяной листвой, птицы падали с неба, трава умирала на глазах. Я пошел по дороге обратно. Но никакого обратно не было. Обратно не существовало. Дорога привела меня на жухлую поляну, заросшую высоченными жесткими будыльями, колючими, в паутине, цеплявшимися за меня, как голодный за хлеб. Что я сделал, думал я, таща себя сквозь кусты с объеденной червями листвой, чего я не сделал, что оказался здесь, в этом умирающем аду. Кустарник рос так тесно, что самые густые клубки, похожие на вороньи гнезда, приходилось обходить. Меня царапали ветви, кололи репьи, и этому не было конца. Вот здесь, подумал я, вываливаясь на очередную поляну, стоял дом. Здесь стояли глинобитные стены, из которых ныне тянется куща крапивы выше моего роста, вот камни очага, и какая сила разбросала их по поляне? Вот здесь росла яблоня - ее теперь поедают шелкопряд и пяденица, плоды ее зеленые и червивые, листья в паутине и ржавчине. Зачем я здесь?
В доме жили люди, которых я не знал, сеяли ячмень и овес на заросшем плевелами поле, собирали плоды с яблони, давили масло из плодов вон той корявой бесплодной оливы и вино из одичавшей лозы, оплетшей куст дикого терна.
Мой ли это дом?
Я не помнил этого.
Оставив позади развалины, я пошел дальше, пытаясь найти хоть какие-то следы пребывания здесь людей.
Развалины в чаще. Дорога, изрытая так, как будто ее сухой песок месили сотни ног. Герма на перекрестке. Я посмотрел в безглазое лицо с отбитым носом и не понял, кем из богов он был раньше. Фаллос гермы также был отбит, а сама она - в щербинах и трещинах. Я коснулся ее - и она рассыпалась в прах, смешавшись с рыжей глиной.
Это дурная примета, подумал я, мне не нужно идти по этой дороге, - и свернул.
Дорога привела меня в чащу сухого леса, к развалинам глинобитного дома, у которого черви пожирали яблоню.
Тем сильней я стремился уйти отсюда. Неужели я умер в этой жалкой хижине? Нет, я умер...
Здесь моя память окончательно мне отказала. Я не знал, как я умер. Медленно я оглядел себя. Я ли это? Или это мара, наваждение, видение, бред лихорадки?
Я подошел к очагу и стал собирать камни, некогда слагавшие его. Они глубоко вошли в землю, поросли высохшим мхом, на некоторых еще виден был след огня. Сложив очаг, как мог, я уселся на самый прочный кусок глинобитной стены, очистив его от травы и земли. У меня нечем было развести огонь, да и разве есть в этом мире огонь? Я представил, как вспыхивает сушняк, как желто-синяя грива огня ползет по поляне, толкая перед собой жар, как щит, оставляя за собой горячий пепел, постепенно вырастая в стену огня, что пожирает мертвых птиц и отвратительных живых червей, сухие деревья и меня самого.
А что, разве плохая была бы смерть, подумал я, вставая. Но нет, даже обломка кремня не увидел я здесь. Бежать отсюда. Оно само рассыплется в пыль.
И я побежал. Не разбирая пути, без дороги, сквозь ужасный лес, куда угодно. И оказался на берегу. От последних деревьев леса до самого моря тянулась унылая равнина, заросшая пучками жесткой травы и высохшими соцветиями подорожника и медвежьих ушек.
Это и есть весь мой загробный мир, вот эта чаща с развалинами жалкого жилища, и это неподвижное море, не приносящее ни прохлады, ни надежды?
Подойти к самой воде не давали обломки камней, которых за века не могли сточить грызущие их волны. Над морем не носились чайки, на камнях не грелись стрекозы, не резвились в воде дельфины, приветствуя мореходов. Слабый запах водорослей и сильный гнили - вот чем приветствовало меня море.
Я выбрал камень подальше от воды - он был не таким острым - сел и уставился в заплывший сизым неверным маревом горизонт.
Провести вечность, бегая между засыхающим лесом и недружелюбным берегом... Что я сделал, чего не сделал, чтобы оказаться тут? А может, я не умер? Тогда есть шанс выбраться отсюда. Я посмотрел на свою руку - и сжал в кулак. Рука как рука - с сухими бугорками мозолей, сбитыми костяшками и желтыми неровными ногтями, поросшая светлыми волосками. Я ударил рукой по камню со всей силы - и затряс ею. Руке было больно, но это ничего не доказывало.
А почему я решил, что умер? Я прикрыл глаза и вспомнил птичье пение надо мной. Малиновка и зяблик, надрываясь, пели в зеленых, шумящих на ветру кустах. И ветер - живой, настоящий, несущий дождевую прохладу, ронял на меня листок за листком.
Я был убит, вспомнил я вдруг.
И солнце стояло тогда прямо над головой... Солнце - я посмотрел вверх - отсутствовало.
Зной давил сверху, как тяжелый щит, и свет нисколько не потускнел с тех пор, как я очнулся, но солнца не было.
Что. Я. Должен. Сделать. Что я забыл?
Зачем я здесь? Найти своих врагов? Похоронить павших? Расплачиваться за свою жизнь? Или это все, что остается после смерти?
Можно ли умереть здесь? Вот сколько вопросов обрушилось на меня, подобно смазанным ядом дротикам. Но я уцелел. Сидя на камне, я подобрал ветку и начал ковырять землю, плотную и слежавшуюся на берегу. Под землей, перемешанной с щебнем и галькой, были кости. Когда я понял это, я вскочил со своего места. Не стоит лишний раз тревожить умерших - это не к добру. Но... кто же мог быть похоронен здесь? Не такой ли, как я? Я побежал к лесу, на полдороге остановился и снова начал рыть почву. Кости были везде. Это не были скелеты умерших людей, животных или даже чудовищ. Под тонким слоем рыжей земли я нащупал кости этого мира, изжелта-белые, местами надтреснутые и ломанные. Но они были той основой, на которой росли эти травы, умирающие деревья, камни, птицы и цикады. Возможно, ветер, шумливое море и тусклый свет сверху тоже покоились на этом основании из костей. Все это выросло из умершей плоти мира.
Мне стало страшно. Такого страха я не испытывал даже тогда, когда на нас с воем неслись чудовищные псы и размалеванные синей и красной глиной их хозяева. Когда стрел в полете было больше, чем дневного света.
Я вспомнил себя - рычащего и орущего, с копьем в правой руке, мокрым от крови на две трети древка. Я не знал только своего имени и откуда я родом, где я жил и с кем воевал. Была ли у меня жена, сын, мать? Ничего не отозвалось в памяти. Я помнил только то, что был воином и сейчас должен им оставаться. Неважно, что я умер. Рваная рубаха еле прикрывала рану на груди - она не заживала, но и не болела, не сочилась кровью, никак не напоминала о себе.
Но если я убит в бою, как подобает воину, почему я попал в этот жалкий умирающий мир, а не в поля богатой охоты?
Что-то я забыл, что-то очень важное. В этом забытом было мое спасение. Я вернулся на опушку, где зной не так угнетал и, прищурившись, оглядывал пространство перед собой. Нигде не было ни единого движения, ничего живого. Кроме меня и цикад. Да и цикады ли это - или просто сухой треск, накатывающий волнами? Я сжал голову ладонями, как осеннюю тыкву. Где-то внутри ее таилась догадка, которая могла вывести меня отсюда. Если б ее можно было извлечь так же легко, как мякоть из тыквы!
Неожиданно решившись, я сломал тощее деревце, уныло дрожавшее листвой, и вновь начал рыть сухую почву, полную перепутанных мертвых корней и жуков. Под тонким слоем земли была все та же кость, но я не остановился, как раньше, а бил и бил по этой кости, словно киркой, тонким древесным стволом. Все же он оказался довольно крепким и, прежде чем переломиться надвое, выбил в костях небольшую ямку. Я схватил обломок и как безумный продолжил бить в то же место. Рыжая пыль и желтые обломки кости разлетались во все стороны. И наконец она поддалась! Когда окончательно размочаленный обломок дерева провалился в пустоту, я упал рядом с ямой, хватая воздух ртом. Теперь я знал, что был заключен в темницу, но передо мной открывался путь к свободе.
Отдышавшись, я отыскал взглядом другое деревце, покрепче, и, вооруженным им, продолжил разбивать кость. Удары отдавались у меня в голове, мышцы ныли, пальцы были в крови, но я уже почуял свежий воздух там, куда вела пробитая мною яма. Еще немного - и я смогу вдохнуть полной грудью. Но тут почва подо мной поддалась, и я не успев даже вскрикнуть, вывалился в манящую пустоту.
Вокруг был свет.
Пронзительно-белый, яркий, он был со всех сторон, а выше надо мной и этим светом сияла невообразимая голубизна, какая бывает лишь свежим утром Майского дня.
Первое мгновение я просто купался в свете и голубизне, ощущая невесть почему нечеловеческое счастье, от которого я задыхался. Потом я понял, что под ногами нет опоры, и я просто вишу в воздухе наподобие облака, но это меня, всегда твердо стоящего на земле, не смутило. Я был свободен и знал это.
Прежде чем отправиться туда, куда манила меня обретенная воля, я бросил безразличный взгляд вниз.
Там не было ни света, ни небесной лазури. Внизу оказалась довольно небольшая комнатка, где стояла кровать, на ней лежал мужчина с умиротворенным лицом и закрытыми глазами. К нему тянулись разноцветные провода и рядом метались женщины, похожие на чаек белым одеянием и наводящими тоску криками: "Мы его теряем!", "Дежурного врача, скорее!"
Я пригляделся. На белом неживом лбу мужчины краснела неаккуратно пробитая дыра, с вывороченными наружу кусками кости и плоти, как будто ее пробивали изнутри.
Меня здесь ничто больше не держало. И я, сначала медленно, а потом все быстрее, полетел в сверкающую голубизну мира.