- Люди разучились верить в чудеса, - говорил, попыхивая трубочкой, мастер-стеклодув, сидевший в уютном трактире в окружении других мастеров. - Вот раньше, возьми любое зеркало - все чудесные! А нынче дочка гадала, словно стекло мутное, ничего не кажет. Так и осталась без суженого. И это в такую-то ночь!
Хельг - молодой художник, тихонько сидел в углу, наслаждаясь элем и неспешными вечерними разговорами завсегдатаев. Он не так давно приехал сюда, чтобы рисовать величественные горы под лоскутным одеялом снегов и вечнозеленых лесов. Приехал и всей душой влюбился в маленький городок, заснувший патриархальным сном на склоне - чистый, заснеженный, с яркими пятнами красных и зеленых черепичных крыш и старинным собором, на башнях и стенах которого застыли фантасмагорические изваяния.
Собор был гораздо древнее городка. Его отличали длинные, словно нарисованные линии остроконечных, тянущихся к небу крыш, мощные контрфорсы, толстые, поросшие мхом стены, неизвестно зачем выстроенные в этом безопасном месте. С самой высокой точки склона собор нависал над городом, словно бессердечный страж, внося единственную мрачную ноту в величественный снежно-белый хор. Горожане давно мечтали разрушить его. Но несомненная древность постройки вызвала к жизни некую бумагу за крючковатой подписью, которая лишила жителей надежды когда-нибудь совершить это.
Хельг не спешил уходить из трактира. Снаружи выла метель, предвещая на завтра ясную погоду, высокое чистое небо и красоту, от которой дух захватывало. Но, несмотря на то, что он собирался встречать рассвет, уходить отсюда ему не хотелось. Дитя мегаполиса - суетливого чистилища помыслов человеческих, он впервые позволял себе ничегонеделанье среди неспешных бесед седобородых крепких стариков, словно сошедших со страниц сказок. Зайдя однажды, Хельг с тех пор проводил здесь все вечера, слушал истории о чудовищах и превращениях, о былом мире, его обычаях и странностях.
Не раз потом, приходя в свою каморку на третьем этаже старого дома, принадлежащего, кстати, мастеру-стеклодуву, он воспроизводил на листах услышанное. Из хитросплетений карандашных линий или ярких мазков кисти появлялись то вековые дубы, приподнимающие морщинистые веки навстречу рассвету, то лисы, оборачивающиеся огненно-рыжими девицами, водящими хоровод в свете полночной луны, то духи Безмолвия - три белых оленя-одногодка с золотыми рогами.
Как и всегда юноша одним из последних ушел из трактира. Выходя, покосился на низкие тучи. Заметив движение над крышами, задрал голову, но, нет, ничего там не было, кроме ухмыляющихся снежных бесенят, пущенных ветром завывать в трубу.
Хельг нагнал Кеша-стеклодува на полдороге, и дальше они пошли вместе, кутаясь в подбитые мехом плащи и пряча лица от колкого снега.
А черная тень, которую не увидел молодой художник, следила за ними из-за печной трубы злыми желтыми глазами и расправляла озябшие крылья, чтобы взмыть в ночное небо.
Она покидала соборную башню раз в год, на Рождество, чтобы заглянуть в окна, послушать человечий смех и заскрипеть клыками в бессильной злобе перед людским неверием. "Ваша власть пропорциональна человеческой вере, - однажды сказал Хозяин, грея ладони в адском огне. - Вы - дети мои - живы, пока вас боятся!".
Со времени ее рождения мир не стал лучше, но изменился. И перемены заставили ее сложить крылья, убрать когти и застыть одним из гранитных изваяний башни. Люди перестали верить. Люди перестали бояться. Они, как и прежде, возносили перед сном молитвы о спасении своей души, но верили ли они в душу? И, что самое главное, надеялись ли на спасение? КНИГА превратилась в настольный сборник пророчеств и компиляций, другие, как белые, так и черные - в ценные экспонаты частных коллекций. К Богу людей гнала необходимость, а не надежда, к Сатане - любопытство. Пфф!
Ух, как она ненавидела людишек - беззащитных, но самодовольных, пустых, но самодостаточных, растерявших и Силу и Веру, не стремившихся приобрести ничего, кроме Богатства или Славы!
Она догадывалась, куда направляются эти двое, одного из которых - молодого, видела впервые. Пока люди, в бушующей метели и по колено в снегу, добрались до дома, она уже побывала там и разглядела сквозь замерзшее окно скромную комнату на третьем этаже, заставленную пустыми рамами, холстами и акварелями. Один из рисунков привлек ее внимание, и неожиданно для себя она решила не засыпать сегодня до следующего Рождества, а явиться сюда завтра, чтобы хорошенько все рассмотреть.
Она дождалась, пока юноша войдет в комнату, встряхивая у порога шапку и рукавицы, разглядела его светлое, доброе лицо и чуткие пальцы и, усмехнувшись, нырнула в ветреный поток, поднявший ее на угол башни. Пустующее место занесло снегом. Она по-птичьи расчистила лапами место и уселась, завернувшись в крылья. Уже безжизненные глаза уставились вниз - горгулья уснула. Но на этот раз уснула не до следующего Рождества.
***
Горное величественное солнце только лишь коснулось вершин теплыми пальцами, как тьма сползла с них и залегла прозрачной вуалью в ущельях.
Поднимаясь по промерзшему склону, Хельг чувствовал себя Адамом до создания Евы: чистым, свободным, одиноким. Никто не был нужен ему, не смели шевельнуться в сознании суетливые мысли. Было просто и хорошо, как Богу, в последний день творения оглядывающему плоды трудов своих.
Он вышел на поляну, и с одного взгляда понял, что до вечера никуда не уйдет отсюда. Рюкзак, термос и рукавицы полетели в стороны. Хельг швырнул планшет для рисунков в снег, рухнул на спину, раскинул руки крестом в его толстой перине, и безмятежно смеясь, взглянул в задумчивые голубые глаза. Глаза неба. Глаза Бога...
***
С наступлением тьмы горгулья проснулась. Взгляд ее скользнул по крышам города, темным пространствам лесистых склонов, вершинам гор, которые белели, словно айсберги, среди просторов небесного океана.
Она сорвалась с башни и бесшумно понеслась к дому мастера-стеклодува. Над крышей сложила крылья и, поморщившись, нырнула прямо в печную трубу, из которой шел дым.
Тварь вывалилась в гостиной, чуть было не обжегши хвост, метнулась в темный угол, брезгливо отряхиваясь. Запах дыма не принадлежал к числу любимых запахов. По крайней мере запах ЭТОГО дыма.
Здесь было тихо. Но внизу, в магазинчике, в котором Кеш продавал свои творения, звучали голоса - его самого, дочери и покупателя.
Горгулья проковыляла в коридор. Она уже и забыла, что это такое - ходить, летать ей было гораздо удобнее.
Художника не было. Она заглянула в замочную скважину и толкнула дверь чешуйчатым плечом.
Весь последующий час она, сидя на полу, разглядывала рисунки. Это не были рисунки Мастеров, виденные ею в прежние времена. Но ее желтые глаза заметили в них нечто, чего она давно уже не встречала. Рука художника - легкая и точная - рисовала призрачный лунный свет так, что тот казался духом, а не явлением природы. Она узнавала жизнь - в его деревьях, теснившихся на краю нарисованного обрыва, в его горах, попирающих смиренную землю... В этих пейзажах не было самолюбования, не было личности... но была дикая душа минувшего мира. И - что ей нравилось более всего - он не рисовал людей! Не было надоедливых человечков: лишь горы, деревья, животные, духи, небеса...
Чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, она копалась в куче листов, небрежно разбросанных хозяином по всей комнате, пока не вытащила один - карандашный набросок собора. Точность линий, выраженная резкость теней и света, в которой узоры, высеченные в камне, сочетались с фантасмогоричностью фигур, восседавших на капителях, были переданы Хельгом со всей выпуклостью и живостью, на которые он был способен. Горгулья глядела на своих сестер, и безобразное лицо растягивалось в подобии улыбки. Художник почувствовал в скульптурах не холодные каменные изваяния, а живых созданий тьмы: безжалостных, алчущих крови, лишь уснувших под сенью веков. Уснувших, а не обращенных в камень! Он рисовал то, во что верил. И от этого она оживала!
Но где он? Где, чтобы она снова могла заглянуть в это светлое лицо, в эту слабую человеческую сущность, наделенную столь сильным наитием? Она поднялась и раскрыла окно. Ветер, ворвавшийся в комнату, разметал листки. Она раздраженно махнула хвостом и все-таки вернулась, чтобы привалить приглянувшийся эскиз тяжелой стеклянной чернильницей. Потом взобралась на подоконник и взмыла в ставшее совсем темным небо. В трактире Хельга не оказалось - она не увидела его на привычном месте, украдкой заглянув в окно. И тогда, чутко поводя ноздрями и легко взмахивая кожистыми крыльями, она полетела вверх по склону - туда, где слабо искрилась человеческая душа в темном лесу. В месте, где ей вовсе не полагалось быть в такое время.
***
Хельг откинулся на спину, тяжело дыша. Отчаяние вновь охватило его! В который раз он проклинал себя за то, что задержался, рисуя закат, не поторопился, занося на бумагу неправдоподобные оттенки светотени. Когда солнце скрылось, внезапные густые сумерки упали на землю. Он быстро убрал кисти и краски в рюкзак, подхватил планшет и поспешил вниз, стараясь ступать по своим же следам. Но где-то шагнул в сторону, заблудился и, в довершении всего, кляцанье стальных челюстей, вызвавшее резкую боль в левой лодыжке, подсказало ему, что он попался в один из волчьих капканов. Юноша откопал его и попытался отжать пружину, но дьявольское изобретение не желало выпускать добычу. А между тем темнело и холодало. И если здесь были волчьи капканы, то должны были быть и волки.
И действительно, скоро черная тень мелькнула между деревьями и глянула на него холодными глазами. Хельг схватил рюкзак и, ругаясь, швырнул в ее сторону. Но тень продолжала приближаться, ужасные сияющие очи надвигались с неумолимостью смерти. Он попытался вырваться, птицей забился, забыв о капкане. Такая резкая боль пронзила юношу, что он потерял сознание. И вовремя! Ибо это была она - большая, черная, волокущая длинный хвост по глубокому снегу... Бережно обхватила его длинными пальцами со смертоносными когтями - одного движения такого когтя было достаточно, чтобы капкан раскрылся. Прижав художника к себе, словно ребенка, которого у нее никогда не было и быть не могло, она взлетела в воздух крылатым воплощением ужаса...
...Через несколько дней молодой художник очнулся в своей каморке. Голубоглазая Лея - дочь мастера-стеклодува, ухаживала за ним так заботливо и умело, что он быстро набирался сил. С изумлением Хельг узнал от нее, что дополз до одного из крайних домов, несмотря на раненую ногу и потерю крови. Людям, нашедшим его, едва удалось разжать окоченевшие пальцы, которыми он сжимал лямку рюкзака, планшет валялся рядом. Он, однако, совсем не помнил, как выбрался из капкана и дополз до города. А страшное видение и вовсе старался забыть, списав его на тогда уже начинающуюся лихорадку. Но дни проходили за днями, и когда Лея на ночь спускалась к себе, черная фигура вновь выглядывала из сумеречной чащи подсознания, опаляя его безжалостным пламенем взгляда. Это становилось навязчивой идеей. Идеей, приходящей в ночи, так как день был занят болтовней с хорошенькой дочкой мастера-стеклодува, пожиманием рук украдкой и легкими, ни к чему не обязывающими, поцелуями.
Все больше привязываясь к девушке, Хельг решился, наконец, нарисовать ее. Он достал пластинку из слоновой кости, смешал самые нежные краски и, полулежа в постели, рисовал с натуры, пока Лея, смеясь и слегка смущаясь, рассказывала что-то, сидя у окна. Он был полон вдохновения и той радости, что посещает творцов, когда все удается.
С наступлением вечера радость испарилась. Девушка, коснувшись губами его щеки, сбежала вниз. А Хельг, оставшись один, долго глядел на незаконченный портрет пустыми глазами и видел иное - ночную тень на белом снегу, яростные глаза, вмещающие весь мир.
К полуночи воображение его совсем разыгралось. Не в силах больше бороться, он достал плотный лист бумаги и мягкий карандаш и, подумав немного, принялся быстро набрасывать то, что услужливо подсказывало воображение. То ли припомненные рассказы мастеров о нечисти, бродившей по лесам во время оно, то ли буйная фантазия превращали постепенно волка, которого он начал рисовать, в нечто совершенно чуждое этому миру. На бумаге Хельг укоротил длинную оскаленную морду, превратив ее в подобие человеческого лица, распрямил спину, украсив гребнем костистых отростков и продлив длинным чешуйчатым хвостом. Карандаш быстро летал по листу, воспроизводя все новые и новые черты. Художник тщательно прорисовал крылья - широкие и перепончатые. С исступлением наносил на желтоватую поверхность фаланги длинных пальцев и страшные когти. И капли крови на зубах, и, наконец, глаза...
Юноша так измучился, что сразу же забылся сном, едва карандаш нанес последний штрих. С листка, выпавшего из руки, в потолок ненавидящими глазами смотрела она - горгулья, демон ночи. А ее живое воплощенье заглядывало в этот самый момент в его окно. Яростные глаза под кожистыми веками туманились странной, не свойственной им задумчивостью, когда она смотрела на хрупкое тело, раскинувшееся на кровати, на печальное во сне лицо, на тонкую руку с синеющими венами, по которым бежала теплая человеческая кровь.
На следующий день Хельг завершил портрет Леи. Завершил по памяти - девушка весь день была занята в лавке отца. И теперь, глядя на эти розовеющие щеки, улыбающиеся губы и смеющиеся глаза, сам удивлялся его похожести. Порой ему казалось, что еще чуть-чуть, и портрет заговорит с ним тихим и нежным голосом возлюбленной. Благодаря рисунку, он не скучал без нее целый день и, не заметив наступления вечера, очень удивился, когда Лея принесла ему ужин.
Он не сразу показал ей портрет. Несколькими намеками разжег ее любопытство до такой степени, что она позволила ему целовать себя дольше, чем обычно, в обмен на рисунок. И когда она, наконец, увидела себя, то засмеялась, захлопала в ладоши, крича "Ах, какая же я хорошенькая!" и с восторгом бросилась ему на шею. Но вот Лея капризно нахмурилась и сказала, что все-таки в портрете чего-то не хватает. Юноша, нервничая, тщательно осматривал портрет, в то время как она, отойдя к окну и оправляя растрепавшиеся волосы, украдкой следила за ним и посмеивалась. Хельг, мрачнея все больше, сказал, что не видит недостатков. И тогда, звонко рассмеявшись, девушка объяснила, что имела в виду всего лишь подпись, которой каждый художник метит свое творение для истории. Он шутливо погрозил ей пальцем и, подумав немного, подписал несколько слов в нижнем углу портрета и затейливо расписался. Прочитав надпись, она охнула, закрыла лицо руками, и едва слышно прошептав - "Да", выбежала из комнаты.
Хельг встал с кровати и надел свой лучший костюм - тот в котором приехал из города несколько недель назад. Решив не терять времени, но не без труда - нога еще побаливала - спустился в мастерскую Кеша. Между ним и почтенным мастером произошел долгий разговор, наполненный всякими приличествующими делу оборотами, который завершился полным и обоюдным согласием. Кеш на радостях выдул вместо пивной кружки цветок и, довольно напевая что-то, принялся украшать его затейливыми лепестками. А молодой художник отправился к себе и принялся за письмо родителям. Он почтительно испрашивал благословения, восхищенно расписывал невесту и отзывался о мастере Кеше, как о человеке уважаемом и дельном.
Быстро темнело. Хельг зажег свечи, запечатал письмо и, подойдя к окну, загляделся на тихий вечер. Луна торжественно плыла в шлейфе зеленоватых облаков, звезды робко приседали в реверансах, а неподвижные горные стражи, задирали нос с неприступным видом часовых, охраняющих опочивальню королевы...
///Уважаемые читатели, полную версию рассказа скоро можно будет приобрести на сайте Призрачные Миры в сборнике готических рассказов.
* название рассказа с французского переводится как "разочарование"
(C) Мария ЕМА
|