Алер : другие произведения.

... и минул полдень

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Данный рассказ является фрагментом романа Перевоплощение. Выделение этого фрагмента в рассказ, вызвано его самодостаточностью; время (хотя, в тексте есть привязка) - начало двадцатых годов двадцатого века, впрочем, для рассказа (в отличие от романа) это не столь существенно. И вот ещё, не пытайтесь "поймать" запятые (есть любители), текст построен так, что более-менее удачная попытка приведёт к искажению смысла, будем считать, что это такой хитрый механизм (допустимый в художественной литературе), оставляющий запятые автору.

   Стихающий вечер отползал куда-то в сторону, не замечая одинокого молодого человека, но обнимая других, идущих вслед, нашёптывая им заманчивые предложения и комплименты. Разговоры за спиной становились возбужденнее, громче, а потом уносились вперёд, оставляя тишину безнадежно отставшему, убегая навстречу смеху и страсти.
   А дома ужин при свечах, чтобы не жалить ярким светом скользящие воспоминания, которые как призраки, пленяясь сумраком, опутали сознание. И он дремал, поникши в мягком кресле, и слушал ночь, которая душила редкий звук, беспомощный и бесполезный, рождая странную симфонию свою - тоски и мира. Но, не успев плениться наважденьем, очнулся вдруг, затем, дабы коснуться поражений своей недолгой жизни, возможно навсегда закрытой от других. Альбом поможет в этом, там каждое хранимое мгновение, каждая фотография устремлялись куда-то внутрь самих себя, порождая необычное ощущение, когда недоступно движение, но легко вписать бесконечность в выхваченный, ничтожно малый отрезок жизни.
   Он листал, словно дышал, вглядываясь в напряженные сосредоточенные лица; он листал, словно бежал, выбирая лишь открытые улыбки, но и на них не мог остановиться; он листал, словно писал эту выдуманную судьбу, потому что помнил, как пытался принять серьезный вид, когда хотелось веселиться или наоборот, нелепый смех сквозь желчный шепот - удавиться б...
   Так прошлое мы предаем, стирая грани меж времен своим желанием быть лучше. И породив ненужный страх, от воли собственной устав мы забываемся...
   Прошло с полчаса, он задремал, но сон сорвался, он встал, отдёрнул штору и посмотрел на город из окна. Пробило полночь. Как странно, каждый новый день берет начало ночью и, блуждая в ее чреве среди надежных, но столь далеких звезд, обречен видеть всего-то на шаг вперед и безропотно ёжиться от холода. С рассветом же, обретаешь смелость идти, не боясь глупо покалечиться, но тепла надо ждать, ждать пол дня, ждать пол жизни. А когда достигнешь желаемого - разучишься ценить радость, а потом не сумеешь отвратить нового вторжения.
   Конечно, часто обманывают наступающее равнодушие глубоким сном, или удовлетворяются искусственным освещением, укрываясь в теплой квартире, а по утрам окунаются в плащи и свитера, начиная дышать и распрямлять онемевшие спины, лишь поверив в смятение неудач. Не слишком ли дорого? Ужели все лучшие месяцы и годы должно бросить в топку преодоления, а, достигнув успеха, получить седую голову, слабые нервы, шалящее сердце, плюс целый ворох иных всевозможностей. Но самым величественным подарком окажется разрушительное отчаяние, обезличивающее все блага и аплодисменты, уже бесполезные и, во многом, неприятные. Будет до боли жаль потраченных усилий, но, видя перед собой пустоту, как отречься, как повернуть время, коль близок страх перед осыпающейся, зарастающей травой могилой. Да, кричишь, мечешься, играешь роль до конца, но и в нём нет искренности (увы, мертвого щедро одаривают мнимой скорбью), и скрючившись в роскошном гробу (финал - всегда абсурд), и притянув большой хоровод людей, вершишь обычный ритуал.
   Мир был цветным, но кто лишил его окраски, запечатлев на киноплёнке, не потому, что резь в глазах от хаоса соцветий, а потому, что ненавистна их игра, и страшно... страшно умереть. Но разве жизнь лишь повод для надежды, когда ползешь, не видя черной крови, но чувствуя, куда она стекает, чтобы платить за это откровенье пока еще нетронутым сознаньем. А много ль раз окажешься спасённым от всех ударов ярости и боли, и не шагнешь ли в пропасть, где безумство? Вот если б изменить течение жизни, сейчас, пока не поздно... вот если б стрелку часовую рвануть вперед, делений на двенадцать, и полдень обратить началом суток.
   Глупо желать будущего, старея и слабея по дороге, лучше сегодня, сразу, тогда рассвет судьбы, рассветом жизни станет. А остальное не находит страха, ведь ликовать лишь половину срока...
   Это рубеж, за которым бессвязное бормотание обретает форму. Это рубеж, за которым начинается сказка, ставшая явью, воскрешением и болью. Это рубеж ослепления и приглашения смерти. - Скорее к столу, гости собрались и желают отведать лакомство из хозяина. Конечно, тогда он говорил слова, которых не знал, а если знал, то не понимал их значения и смысла, говорил слова на чуждом для себя языке. Знание подошло очень близко и вошло в него, знание вообще рядом с нами, вокруг нас. Он говорил, и это становилось похоже на заклинание, на какой-то порядок, на какое-то требование, на какой-то призыв... время ослабило объятия... и минул полдень.
   Представьте, что сидите на берегу реки, причём противоположного берега не видно. Собственно, почему реки, а если это озеро, море, океан? Вокруг никакого движения, а воздух и вовсе исчез. Или его не было? Вода застыла, теперь это не вода, предположим, это лёд. Впрочем, нет, это не лёд, это стекло, под которым скрыта бесполезная картинка. Или это экран, и следует предположить стоп-кадр? (Что? Это из другого времени? Наплевать. При чём здесь время. Здесь нет времени). Но кто включил этот стоп-кадр, и при чем здесь берег? Так-так, ещё предлагалось что-то представить... Ах, да, экран и картинка, и что же там...
   Человек лежал на траве. На искусственной траве, среди искусственных цветов и нарисованных деревьев. Человек смотрел в небо, оно настоящее. Человек видел звезды, белым днём, но не это новость, а то, что там кто-то был. Человеку важно узнать кто это, и он закрыл глаза...
   Одинокая незнакомая фигура оцепенела среди звезд, опираясь на что-то черное, бескрайнее и твердое. А рядышком дверь, просто дверь, сделай шаг, протяни руку и она откроется. - Но это означает поддаться чувствам, подсказывающим выход, а зачем уходить, если только пришел. Но закрытая дверь притягивает любопытство, а шаг - слишком мало против соблазна, шаг и ты на поляне, если сидишь, поднимись и подойди к берегу, вот и пульт с манящим призывом "play", слегка надави на кнопку. - Подул ветерок, верно кто-то добрый пожалел покойника и включил вентилятор.
   Молодой человек двадцати лет расположился в уютном кресле, среди привычных вещей и знакомой обстановки, но в чужой комнате. Это совершенно точно, нет окна, нет двери и нет одной стены (архитекторы рыдают - и дверь, и окно на одной плоскости). Наверно стена далеко и ее не видно, а впрочем, какая разница, никто не требует идти и выяснять. Ему безразлично где он, наверно появилось понимание того, что объяснение не заставит ждать, иначе какой смысл, а смысл обязателен - слишком целенаправленное перемещение. - Кем?
   Тем, кто пришел из пустоты - оттуда, где нет стены, где нет окна, где нет двери - пришел и сел напротив, в такое же кресло. Он молчал и смотрел своими черными глазами, он ждал, ритмично поглаживая черную бородку. Юноша тоже ждал, не чувствуя ни важного, ни должного - ни любопытства, ни страха. Гость достал черную папиросу из черной коробки и прикурил от черной зажигалки (воплощения подчас меняют вкусы), жаль пламя не идеально черное, а с красными прожилками, но всё равно ирреально (кто такое раньше видел?).
   - Я думаю, мы договоримся, - неожиданно заскрипело в голове молодого человека, - я Раанг, один из меньших Гагтунгра, служитель ипостаси его - Гистурга*.
   - Я звал тебя, - вот так неожиданность. Но это говорил не молодой, ленивый оболтус, что-то диктовало чужую волю и приходилось подчиняться.
   - Я знаю. Но ты должен понять суть происходящего, понять сам, и вот тебе подсказка...
   Масса исказилась, она увеличилась многократно, он на мгновение осознал все свои многочисленные повторения, но, увидев и услышав, тут же ослеп и оглох, захотев понять и запомнить, невольно погасил чувства, пытаясь воссоздать открытое безбрежие. Минуты, часы, дни без всякого сна, а тот все сидел напротив и ждал. Он знал, что нельзя понять, поэтому позволил увидеть, а увидеть - не значит понять, но значит допустить, что понял.
   Когда удалось очнуться - удалось и вернуться, но возникло слово "почти", оно мешало, оно сковало, требуя оглядеться, не подавая признаков пробуждения, и взгляд нашёл искомое - записную книжку, из-под которой исходило странное мерцание. "Прятки" окончены, он отодвинул книжку, а там... Господи! Маленький нательный крестик и удивительный нежный свет, этот крестик был скорее вещью, чем символом, потому и попал сюда:
   "Что же делать? Кто я? Где я? Ах да, дверь, вход - он же выход, меня пытаются вывести отсюда, надо только надеть крестик и все кончиться, - рука потянулась к нему.... - Стоп. А куда я вернусь? В прежнюю суету?.. Нет, - он отдернул руку".
   Боль расколола голову пополам, а страх разорвал на меньшие части. Он увидел перед собой себя. Никакого обмана, настоящий двойник (не хватает таблички: "Руками не трогать") точно напротив, улыбается уголками рта, как с рекламного плаката: спокойный взгляд, правильные черты лица, идеально уложенные волосы, красивый костюм и так далее. Сомнения подавлены посредством предъявления зеркала, теперь они отражались друг в друге, выделяя лишь вещи, отличающие их.
   Резкий удар в голову и снова боль, но другая, обжигающая (выжигающая?), а следом ритм, ритм, вбивающий слова прямо в мозг:
   "Прогони! Забудь! Не верь! Боль! Душа! Смерть!".
   "Нет! - Он понял, влияние исходило от маленького крестика, ставшего окном в призрачный мир, пусть где-то светлый и радостный, но сейчас не отпускающий и терзающий (Господи! Прости неразумного!)".
   Крестик пылал, божественный огонь - последняя защита, но мыслимо ли сомневаться, когда постигнут путь, ведущий к манящему благополучию. Молодой человек накрыл крестик записной книжкой, накрыл сам, разметав огонь, брызнувший миллионом отражений в закрывшихся глазах, но нет восторга. Есть скрытая боль, глубокая тоска, есть нечаянное касание откровения, не постигнутое и канувшее в грядущее. Ночь нескончаемо длинна, день невообразимо далёк.
   - Тебе ненавистны будни, - ночной пришелец "не заметил" борьбы и раздвоения, - и правильно, пусть жизнь сольётся с праздником. Ничего не спрашивай, только запомни - это шествие не вечно, пройдет двадцать пять лет и великолепие выбросит тебя к своему подножию, карабкайся на уже недосягаемую вершину. А саму смерть увенчают унижение и ненависть беспощадного мира... итак, ты согласен...
   ... И минул полдень.
   "Я потопил этот таинственный мираж, он перестал манить, бесследно исчезая в пучине громоздящихся желаний. И из воды, дымящейся от зноя, ступил на берег, юностью дышащий, дарованный мне крепостью от страха. Я рвал цветы для радостного вздоха, но тяготился видеть увяданье и поскорее оставлял их в прошлом, лишая стати новые создания. Мне пели облака и реки, и я летал, и плавал, словно голос, притягивая новые успехи. Здесь числа не стыдили и не били и, завершаясь множеством нулей, являлись тем, чем изначально были - сравнением для памяти людей. Так в гуще тем, под пылью золотой, я ликовал, не слыша воя ветра, что выстроил дни страшной чередой, унесшие на крыльях год мой первый".
   Да, единение с мечтой вознесло на гребень, казалось, недоступный. Возможно ли предположить столь яркое будущее, вглядываясь из тусклой полувоенно-полумирной реальности конца гражданской войны, любая из тогда нарисованных картин, сейчас не более чем заштрихованное воспоминание. А ведь история бы повторилась только значительно позже, не будь этого сдвига во времени. Кто он теперь? Тот старик, познавший ток лет, и после долгих скитаний получивший, наконец, признание - нормальная человеческая судьба, или глубокомысленный юнец, странным образом вылупившийся посреди жизни и имеющий наглость обращать на себя внимание и даже наставлять идущих рядом, воспользовавшись их удивлением и доверчивостью.
   Но музыка? Разве оставаясь в настоящем, ажурное, воздушное, радостное звучание не сломалось бы долгими муками преодоления и продвижения, неужели стремление и предначертание выдавливают из человека память собственной крови и, сбрасывая бремя странствий, позволяют войти в элегию. Или, что должно искромсать невинную пока душу, обрывающую на людей невозможную тяжесть, граничащую с сумасшествием - взрыв эмоций уничтожающий мелодию, гармонию, несущий лишь нестерпимую боль, вдруг воплощенную и физически, а следом - страх, кидающий в первобытную истерику.
   "Мне говорят - мэтр, а я никто, говорят - художник, а еще очень далеко, меня приглашают и выбирают, а я прихожу и соглашаюсь - я этого хотел".
   Но, забыв на миг вызванную неуверенность, увидим роскошь и комфорт, положение и защищенность, деньги за работу, которая нравится - совсем неплохо, особенно, когда взрастил дерево поклонения сим идеалам, видя их гарантией счастья.
   Если ставишь себе выбор: мир или забвение, обычно рассчитываешь на мир, но всегда получаешь забвение, подобной власти не существует, поскольку угнетающее "вечно", подавляет вдохновляющее "некоторое". Надежда на возможность объединить молодость с плодами изнурительной борьбы убедила отбросить сомнения в воровстве, предлагая на все смотреть сквозь очки займа. Но придет время, и будут ли силы выдержать давление? - Ведь есть и альтернативный вариант. А годы шли.
   "Кем я буду? Безродным сморщенным старцем, одиноко стучащим клюкой и живущим на подаяния? - И рвань - моя одежда, и грязь - моё жильё, и плесень - моя пища, и больше ничего. А плата - униженье и отнятая честь, я превращу стремленья в желание поесть.... - Меня забудут? Те, что носили на руках и на словах те, что влюблялись в мою музыку и тело, и как поймут звучание концертов и сюит, не помня автора, чьи ноты предадут отца довольные начертанной судьбой, и то, что я живой совсем не интересен. Мгновение слепое, сгиб листа, в осадке равнодушие, и пустота в кармане тряпки - пиджака. Да. Так и будет".
   Порой, погружаясь в работу, ему удавалось отстраниться от нашёптываний смерти, в эти часы и окружающий комфорт исполнял истинную функцию, переставая бесцельно блестеть. Но как он притягивал других, как манил их, не знающих и не дошедших:
   "А, даже лучше, пусть стремятся, грызутся из-за мнимого благополучия, они не заслуживают правды, и их не жаль. А как придётся, в той, грядущей жизни, я посмеюсь, упиваясь их притворным спокойствием, прикрывающим ночные вопли и бессонные кошмары. Но никогда не позавидую ни единому жесту, улыбке, счету".
   Впрочем, полно сравнивать эту драму с непрерывающимся самоистязанием. Случалось и редким вспышкам света пробивать мрак, проявляя те самые маленькие радости, имеющие причастность к каждому из нас. Закройте глаза, спрячьте мечты, охладите страсти, заприте память и тогда удастся услышать одно чудное наваждение, таковым и растаявшее навсегда.
   ...Вот он, грустный голос рояля, повествующий о чём-то малоинтересном и скучном, но особенно не досаждающий, и может быть, чья-то чувствительная душа поплачет вместе с ним. Нет, смахнем слезы, гул литавр заставит вздрогнуть и забыть - неся новые краски. А рояль уже и не пытается удержать прежнюю мелодию, слишком простую и монотонную, чтобы следовать ей постоянно, он ищет новые неизведанные созвучия, но, слишком часто обращаясь к крайним регистрам, переполняет свои ощущения излишней нервозностью и сентиментальностью, срываясь порой к хаотическим нагромождениям. Литавр недостаточно, вступают многочисленные колокольчики, треугольники, всё, что звенит и предвещает, готовя некую неожиданность, но ничего не происходит, смолкает перестук и перезвон, вновь оставляя нас со знакомым роялем, однако, от былой сбивчивости не осталось следа, словно возникшее знание и обретённая уверенность ведут музыку по строго очерченному пути. Новый круг, и внутри внешне нехитрого построения улавливается масса подголосков - живописно оттеняющих одинокую меланхолию - это и льющаяся песнь медных, и мягкий завораживающий ритм гобоя, и лёгкое дыхание флейты от чьего-то таинственного присутствия. Очень осторожно его начинает приоткрывать скрипка, и мы прекрасно понимаем подобную бережность, зная, как сами создаём идеалы, боясь малейшего неверного порыва. Постепенно туман рассеивается - воздушная игра, чистые и нежные линии выдают женственность и доверчивость плывущего образа. Он приближается, становится прозрачно осязаемым, тянется к тебе, не признавая мимолётности встречи, но какая-то условность мешает дальнейшему развитию, внося свой диссонанс в общую ткань сюжета. Действие смолкает на полуфразе. Короткая пауза включает струнную группу, обрамляемую рваным ритмом контрабаса, и теперь отчётливо воспринимается надежда, ожидание и вера в преодоление обязательных препятствий. В принципе, сменив тональность, можно обратить надежду в тревогу и тогда финал представится по-другому (по-настоящему). Вот, все инструменты выравнивают ход относительно друг друга и сплетаются в едином порыве.
   "...А где же двадцать пять лет, когда прошли? - Огромное бесформенное ожидание растворило срок, ничтожный, мизерный срок".
   Пиршество страха порабощает волю, обретая власть над человеком, как только он узнаёт, даже приблизительно, сколько осталось до финиша. И с этого вздоха начинает душить каждый день, час, минута, приближая к роковому обрыву, остановка невозможна, последний шаг бросает в бездну, и лишь немногих - в бессмертие. Мыслимо ли теперь представить изводящее насилие двадцати пяти лет - тупая беспомощная отрешённость, выпивающая море, глоток за глотком и ... перед нами сушь, подчёркивающая подавленную стихию. Собственно, источник тления хорошо известен - личное неприятие смерти. Признаться, многие в глубине души отрицают конкретную причастность смерти и выставляют её чем-то абстрактным. Пусть кто-то убеждённо доказывает материальность мира, ограниченность бытия, отвергает любое внутреннее бессмертие, смеётся над религиозностью (ничего, и они подойдут к черте) - мы лишь, в крайнем случае, согласно покиваем головой (не все, не все), но себе-то скажем, что не исчезнем, что смерти нет, что мы вечны.
   Без слёз и улыбок, один на один, не знает ошибок, себе господин, сказал монотонно - стреляю, на "Три" - в проёме оконном не будет зари. Над новым покоем не скатится стон, он станет изгоем и в мире ином.
   ... И минул полдень.
   Но вздох не оборвался, и подарил фрагмент последней сцены. Мир не страдал, плач не предполагался, а падший жалок.
   - Какое глубокое разочарование, подумать только, исполненная прихоть тяготит. Зачем тогда мечтать? Безумству нет предела. Ты сам избрал сомнения, за ними вечность, и столь же вечна пытка, ведь сомневаться не запрещено.
   "Я словно вынырнул из темноты - та же комната, тот же собеседник. Ничего не изменилось, это снова я за миг до обретения иллюзий. Но, что за странные слова, и ... Боже, я прозрачен...".
   - Ещё не время знать...
   - Нет. Я хочу понять, - прорвался голос, - что я, и почему?
   - Ещё не время знать! - Он не отступит.
   - Тогда скажи, зачем тебе, Раанг, вся эта суета, ужели я так важен? И почему так много зла?
   - Зачем и почему? Да потому, что ты меня позвал, причем позвал по древнему закону, и я не в силах отказаться, и продолжаю отзываться вновь. - Ложь. - А зло необходимо, чтоб оттенять добро и чтоб его повергнуть. Люди слепы, а в белом слишком марко, особенно при чёрном нападении. Сам согласись, что человек жесток - так проще, легче, а добрым быть, значит изматывать себя ненужным отрешеньем; человек одинок - в силу огромной самовлюблённости; человек беспринципен, коли одни принципы, отвергаются другими - а иное утеряно в веках.
   - Утеряно? Так значит правда - мир исполненный добром существовал?
   - Зло вечно, теперь и навсегда, а прошлое забыто, искажено во множестве переменённых лиц, и многослойных, многомерных построеньях. А абсолютность света невозможна, и молятся нам столь же исступлённо, как праведники, так и подлецы, вот только не прощаем мы, и нас боятся больше.
   - Как жаль, что я сказал не те слова, а ты услышал...
   - Один ли я? Оставим разговор, у нас есть дело. Тебе придётся описать свою историю, во всех оттенках, с робкою надеждой.
   Отпущенный срок вышел.
   - Вот текст, но что в нём для тебя, в чём замысел такого воплощения?
   - Итак, настало время. Я думаю понятно, что действия созвучны объемлющему миру. Есть тема - испивший яду сгинул в страшных муках, но вдруг воскрес на собственных поминках, и сквозь все тосты полз к пустому гробу, вокруг которого и шёл весёлый пир. Забавно. Тебя интересует смысл? Он в тех, кто за тобой, пока ещё не знает про поминки. Но что тебе до них, смотри-ка лучше на себя.
   "И я увидел, Боже, я не постарел, я молод, как тогда, при нашей первой встрече. И то же чувство, что не случилось ничего, что я не жил, а все мои мучения - иллюзия, мираж. Мир многослоен. Страшно".
   - Ты прав, и близок погребальный гонг. Люди серьёзно заблуждаются, полагая, что очищение снизойдёт со стороны поверженного порока, нет, ибо под его дланью торжествует жажда, сделавшая тебя придатком собственного опустошения. Жизнь зачёркнута не осознанием безысходности, выход был, ты мог перешагнуть рубеж, но чаша не испита - мои идеалы не опровергнуты, противостояния не случилось, оно подменено бегством, пулей, пущенной точно в срок. Какой превосходный экземпляр для назидания - чистый, честный, сомневающийся человек, а сейчас... сейчас ничего. И не рассчитывай на вериги мученика, ты обличён трусостью, во всём её великолепии. Испугаться грядущего, даже не проверив! А задержись - на день - посмотреть, и я шагнул бы навстречу смеху, столь удивительно притяжение преображённого лика судьбы. Человек должен бороться, только тогда он ощутит вкус победы и радость бытия. Ты этого не понял дважды. Да, ты не жил, а гениев любят только после жизни.
   ...И минул полдень.
  
  
   * См. Д. Андреев "Роза мира".
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"