С наступлением утра я не отправился спать, как когда-то прежде - с некоторых пор я могу обходиться без дневного сна и даже прогуливаться под прямыми лучами солнца, не надевая тёмных очков, широкополой шляпы и прочего: ныне солнечный свет не может причинить мне вреда, хотя я по старой привычке и недолюбливаю его ещё и потому, что ночью становлюсь гораздо сильнее.
После полудня я прогуливался по Монмартру, рассматривая картины художников. Портреты... незнакомые лица, улыбающиеся или задумчивые, отрешённые, далёкие; натюрморты с розами и бабочками, книгами и павлиньими перьями, фруктами, полевыми цветами, сиренью; пейзажи, хранящие дыхание моря и очертания скал; лесную свежесть и шелест трав, туманы над рекой, силуэты старых замков, закаты и восходы...
Всё это обрушилось на меня, как многоголосый хор ворвалось в душу, звездопадом, многоцветием, всеми четырьмя стихиями и ветрами... и я снова вспомнил ощущение поцелуя перед пробуждением. Ты?
- Хотите, я нарисую ваш портрет? - голос вернул к действительности, текущей словно сон, вода или песок сквозь пальцы. Я уже хотел было отказаться, но это лицо - молодое, улыбающееся немного загадочно, с нимбом вьющихся светло-золотистых волос, в которых запутались солнечные лучи, с небесно-голубыми глазами, как у ангела. Да, есть в нём что-то такое, нелюдское, не от мира сего, не от города... быть может, от неба с перистыми крыльями облаков. И в этих руках со следами мелков на пальцах - я обожаю пастель, я приходил в восторг, ещё когда её только изобрели! И в его голосе...
Будь сейчас вечер или ночь - днём я не чувствую голода - этот молодой художник стал бы моей жертвой, но я не отнял бы его жизнь, но, возможно, подарил бы вечность...
А, да, портрет... ещё мгновение назад я бы прошёл мимо, но, поддавшись его очарованию, кивнул и внезапно согласился:
- Да, мне было бы интересно.
Действительно. А как он видит меня?
Художник указал мне на раскладное кресло под зонтиком, слегка повернул мою голову, ища подходящий ракурс.
- У вас очень яркая внешность, - тихо проговорил он, будто рассуждая сам с собой. Лёгкий, едва уловимый английский акцент. - Мне очень интересно было бы вас написать, не так быстро, а может быть, маслом. Сильная бледность, глаза... нет, даже не жёлтые, как мне показалось вначале, а цвета... - на миг он замолчал, подбирая нужное слово, - огня, красные волосы до плеч...
"Наверное, это, - уловил я в его мыслях, - умело наложенный грим, краска и цветные линзы. Может, какой-то сценический образ. Но ведь и руки так же бледны..."
- Нет, - я качнул головой. При желании его мысли могли бы стать для меня открытой книгой, но я нечасто пользуюсь этой способностью, лишь по необходимости. Так интереснее. - Цвет волос и глаз - это родовое, от матери. В нашей семье все такие.
Он кивнул, но в этом движении сквозила смесь лёгкого потрясения и растерянности: он ведь не произносил свои догадки вслух. Снова взял мелок.
- Теперь надо подчеркнуть линию носа, горбинку, отметить тенью скулы... да, так лицо становится более похожим...
Хорошо, что он усадил меня под навесом: находиться столь долго под лучами солнца мне было бы неприятно, но - не более, в отличие от других, подобных мне.
Но вскоре маленькое облачко набежало, скрыв эти самые лучи, и художник словно померк, спрятался в тени, слился с уличной толпой: золотые волосы стали светло-русыми, глаза приобрели зеленовато-стальной оттенок, а правильные черты лица показались простыми, обыкновенными. Если бы он носил очки, то был бы и вовсе неприметным. Лёгкая куртка и брюки из голубой модной ныне ткани из Нима, джинсовой, кажется, серо-бежевая рубашка с закатанными рукавами, мягкие серые ботинки. Что я нашёл, что увидел в нём в первый миг? И почему мне так не хочется с ним расставаться? Но солнце вскоре выглянуло и вновь преобразило его.
- Ворот рубашки... она интересно сочетается с цветом волос и контрастирует с бледностью, - продолжал он, и красный мелок в его руке на миг будто превратился в горящий уголёк или перо феникса. - Как я мог забыть! Серьга в ухе. Каплевидной формой напоминает картину Вермеера, но ваша меньше и сверкает как бриллиант.
- Почему - как? - улыбнулся я.
Признаться, до этого мгновения я сам не помнил о ней, пробудившись вчера в подвале. Как и про кольцо на руке.
Художник удивлённо посмотрел на меня.
- Это подарок.
Снова взгляд, и что-то промелькнуло, пронеслось между нами, какая-то искра, или судьба замерла на миг, и, не торопясь подписывать вердикт, бессильно махнула рукой или, может, крыльями.
Мелки вновь затанцевали, сменяя друг друга в тонких уверенных руках.
- Готово, - выдохнул он, но в растрёпанных мыслях его вновь вертится: "для меня это только набросок, я бы хотел написать маслом, вдруг он согласится..."
Я взглянул. Тьма предвечная! Так мог бы увидеть меня ты... тот, кого я всё ещё надеюсь найти.
Но чего-то не хватает...
- Вы - великий мастер, - сказал я, а он смутился. Опустил глаза, разглядывая шнурки на ботинках. - А подпись? Быть может, вы известны и знамениты, а я и не знаю. И когда-нибудь о вас будут говорить, как сейчас - о Леонардо.
Он пожал плечами, смутившись ещё больше. Взял мелок, черканул в правом нижнем углу: JF и брызнул на рисунок закрепителем из баллончика.
- Джеймс Фейри, - протянул руку, словно мы друзья и сто лет не виделись. - Фамилия - мой творческий псевдоним.
Я протянул руку в ответ:
- Эрнан. Эрнан Лхаран.
Он вздрогнул: моя ладонь показалась ему слишком холодной в этот летний день.
- Ларан? - привычно по-французски переиначил он.
- Лхаран. Это тоже от матери. Она не здешняя.
Он кивнул. Ждёт.
- Простите, но у меня нет денег. Вообще.
Он отступил на шаг. Думает - обманываю. Но... я ведь не могу уйти, ничем не заплатив ему за работу. От него - не могу. Серьга? Я не хочу расставаться с этим подарком, почти с реликвией. Как и с серебряным медальоном, который после той ночи всегда со мной, колотится под рубашкой в такт сердцу. А, ну да, кольцо, прозрачное зелёное озерцо размером с ноготь мизинца в обрамлении крохотных виноградных гроздей, напоминание о родном веке - его незадолго до моего ухода в сон отдала Джейн. Сказала - нашла в доме, в том самом, что когда-то принадлежал нам. Упомянула, что там ещё целый клад, и не один, и пообещала, что будет хранить, не притронувшись, и я знаю, она держит слово.
- Вот, возьмите, это вам за работу. Оно золотое, старое, с изумрудом. - Я снял с пальца, передал ему. Камень, конечно, напоминает мой любимый цвет глаз, но так неумело, как похожа тень на того, от кого она исходит.
От неожиданности Джеймс даже слегка отшатнулся и вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул:
- Оно ваше.
Его рука слегка дрогнула, он взял кольцо, сложил ладони чашей, чтобы посторонние не видели, осмотрел. "Золото? Какая странная проба", - уловил я его мысль.
- Там рядом личное клеймо ювелира, правда, я не помню имени, но не позже конца XVI века.
- Но мой рисунок не стоит... - пробормотал он, глядя на меня широко открытыми глазами.
- Берите. Я назад не возьму.
- Откуда оно у вас?
- Перешло по наследству.
- Кто вы?
- Эрнан, - улыбнулся я.
Ещё миг он стоял, будто в оцепенении, потом, покачав головой, спрятал кольцо в нагрудный карман джинсовой куртки - у сердца! - упаковал рисунок в какой-то пакет точно по размеру, свернул в трубочку, а сверху - в бежевую подарочную бумагу с розами:
- Возьмите...
- Благодарю...
И мы сейчас расстанемся? За вечер он нарисует ещё несколько портретов, а я отправлюсь дальше бродить по городу в поисках... знаков? Видений? Прошлого? Будущего? Так может, этот Джеймс Фейри - и есть знак свыше?
Кажется, и он не хочет прощаться и, видимо, собирается уходить, складывает мелки, бумагу, стенд с портретами, что висели как образцы, два складных стула и зонт...
- Если бы вы пожелали, я бы хотел написать ваш портрет маслом, вдумчиво, а не так, второпях, на улице. Вы, можно сказать, уже оплатили вперёд... - начал он и вдруг умолк.
- Я не обманул - оно настоящее. И со временем не ошибся.
- Простите. Нисколько не хотел вас обидеть. Может, продолжим разговор в кафе? - Джеймс кивнул напротив. - Я угощаю.
Я кивнул. Помог отнести его вещи в машину, протянул и свёрток, поросший розами:
- Если мы ещё встретимся - оставьте у себя.
- Как? Разве вы не хотите отнести его домой?
- У меня нет дома. Только тот, что перешёл по наследству, как и это кольцо. Но он в Лондоне, а я не могу там жить. Там сейчас другая хозяйка.
Помолчали. Зашли в кафе и расположились за столиком. Он обдумывал услышанное.
- Если... вы не против... я сдаю комнату... если, конечно, вас устроит... - он снова хотел сказать о том, что я оплатил на некий срок вперёд, но мы поняли друг друга без слов.
- Благодарю за предложение. Думаю, я согласен.
Он улыбнулся.
Подошёл официант. Джеймс заказал обед и вопросительно посмотрел на меня.
- Бокал красного вина, - ответил я. - Любого. Но чтобы цвет был тёмно-вишнёвый.
Я люблю смотреть на игру света сквозь стекло, словно кристаллы граната или тёмные искры.
- И это всё? - удивился художник.
- Да. Я не голоден.
Кажется, он добавил к моему бокалу ещё мясной закуски. Зря.
Джеймс рассказал, как приехал в Париж, учился в Высшей школе изящных искусств - я помню, когда её ещё называли Королевской академией живописи и скульптуры.
Мы быстро перешли на "ты". Я понял, что Джеймс старше, чем кажется: на первый взгляд ему года двадцать два, точёное лицо, почти идеальное, прямой нос, светлые не только волосы, но и брови, и ресницы - и правда фейри, сказочный эльф. На самом деле ему уже, наверное, тридцать.
- Я родился в Канаде, - рассказывал он, - всё моё детство прошло в маленьком домике на берегу озера Эри - оно огромное и похоже на море. А Ниагарский водопад - это просто чудо, я каждый год летом ездил туда с родителями... впрочем, - он на миг задумался, - раннее детство до четырёх лет я вспомнил потом, позже. Тогда я и узнал, что мои родители приёмные, а о настоящих я до сих пор ничего не знаю. Только то, что мать, кажется, погибла в автокатастрофе, а я был совсем ещё маленьким. Я вспомнил, как был в приюте, и уже тогда начал открываться мой дар...
- Рисовать?
- Не только. Рисунки, конечно, были обычными детскими, но незадолго до того, как меня забрали из приюта, я нарисовал мелками на асфальте дом - двухэтажный, с крыльцом и занавесками на окнах и сказал, что он мой, что я живу там с мамой и папой. Дети постарше смеялись надо мной, и я тогда даже подрался. Но вскоре за мной пришли, и я действительно стал жить в таком доме. Вскоре я забыл о приюте и стал думать, что это и правда мои родители, и так было всегда. Вспомнил я случайно, когда мне было уже четырнадцать. Потом, тоже в детстве, я однажды нарисовал красную машинку и вскоре нашёл такую на улице - наверное, кто-то из детей потерял. Тогда я понял и поверил, что мои рисунки сбываются, как сбываются желания. Будучи ребёнком, я даже не увидел в этом ничего сверхъестественного или волшебного, я вообще вначале думал, что так у всех.
- И так до сих пор?
- Да, - кивнул Джеймс, - правда, сейчас я почти никому не говорю об этом, но временами... я рисую свои желания, не мимолётные, конечно, а настоящие. Не всегда маслом, иногда пастелью, углем или карандашом, по-разному. Накануне отъезда я часто изображал разные виды Парижа, перед поступлением - здание школы искусств.
- И всё сбылось? - вопрос прозвучал скорее утвердительно.
Он кивнул.
- А красивых девушек? Да ты волшебник, и с такими способностями, вероятно, женат на принцессе? - пошутил я, взглянув на его руки, но на них не было ни обручального кольца, ни какого-либо другого.
- Увы, - вздохнул он, - а вот с этим не везёт. Пару раз я пытался, но, как и сам понимаю, становлюсь жертвой излишнего стремления к совершенству: я никогда не был доволен портретами тех, к кому неравнодушен. Даже если картина уже закончена, смотрю и думаю, что эту надо оставить и начать всё заново, с нуля, по-другому. Теперь мне кажется, что этот мой дар бессилен в личной жизни.
- Прости. Не хотел обидеть. Так значит, каждая твоя картина может воплотиться в реальность? А заказы? Они тоже? У тебя ведь бывают заказные вещи?
- Да, и довольно много, но сбывается далеко не каждая. Я до сих пор не нашёл, в чём критерий воплощения в реальность. Думаю, желание должно быть моим, личным, истинным, можно сказать - от сердца! - для пущей выразительности он прижал к груди обе руки, а потом одним жестом выплеснул их раскрытыми ладонями вверх. - А заказные... они ведь для заказчиков, верно?
Я кивнул. Помолчали. Он вытащил из кармана пачку сигарет - тонких, крепких, ароматных, с трубочным табаком, и я заметил, как мелко дрожит его рука. Закурил одну. - Куришь?
- Могу за компанию. Я редко курю.
- Я тоже не постоянно. Сейчас захотелось.
Джеймс звякнул зажигалкой - металлической, полированной с крышечкой, и в огне заплясали искорки, будто слова, строки, весть. Я мог бы зажечь сигарету взглядом, но не стал отвлекать. Сладковатый дым с вишнёвым привкусом заклубился вокруг нас.
Он отпил вина - белого или, как говорили у меня на родине - золотого. Глядя на наши бокалы, я подумал, что тьма осталась во сне, позади, а эти бокалы - с белым и красным - будто сосуды для алхимического таинства.
Докурив, Джеймс поднял тост:
- За знакомство.
Бокалы ударились со звоном, точно колокола. Я сделал вид, что пью.
- Прости... мы ведь только сейчас познакомились, а кажется, будто давно... или это только у меня такое впечатление, и я лезу со своими откровениями. Я давно не рассказывал никому. Потому что мне не верили, надо мной смеялись...
Его взгляд вновь растерянно померк, словно на ясное небо вдруг набежала туча.
- Я верю.
Я не знал, как начать: воспоминания вдруг нахлынули как упомянутый водопад или как извержение вулкана, подступили к груди, колотятся... ещё миг, и плоть затрещит, обнажая открытую рану, из которой бешено вырвутся кровь и пламя... Слёзы замерли в глазах, польются по щекам, красноватые, как вино в бокале, и я выдам себя...
- Помоги, прошу тебя! - вырвалось. Невольно я схватил его за руку, будто в ней, в ладони этого человека, этого художника - вся моя судьба. - Заказ или как хочешь... нарисуй... того, кого я потерял и жду, ищу много лет. Кого люблю. Бертрана. Моего Бертрана.
- Я... постараюсь... - потрясённо проговорил он. - Никто ещё не просил меня - так. Но тогда наши судьбы связаны.
Он снова поднял тост:
- Да исполнится!
- Да будет так!
Звон стекла, будто рушится невидимая грань. Джеймс залпом осушил бокал. И ведь я не могу не выпить за такое, а за окном уже сгущаются сумерки. Всего один глоток, одно мгновение. Я наклоняюсь к нему, будто хочу что-то тайное шепнуть на ухо, к его шее, и воздушная, ветреная кровь сильфов - духов воздуха - пьянит и кружит меня, вознося на невероятную высоту...
Лишь глоток. Всё. Хватит. Не сейчас, не здесь, или мне не удержаться, и тогда...
Вдруг, став обращённым, он потеряет свой дар?
Я вернулся на место. Джеймс ничего не понял и не заметил, и ранка затянулась мгновенно.
- А ты почему не пьёшь? И к закуске не притронулся.
- Откровенность за откровенность. Я вампир.
- Правда? - светлые брови поднялись вверх. Кажется, он не верит. И не ощутил, как я минуту назад отпил его крови. Конечно, она не утолила голода.
- Ну да. Мне более четырёхсот лет, скоро четыреста пятьдесят. И я тоже... не каждому человеку это говорю. Тебе первому. Думаешь, я сумасшедший?
- Нет. Или тогда - я тоже. - Он пожал плечами. Тронул карман куртки, где кольцо. - Это кое-что объясняет. Каждый из нас верит в своё и живёт по собственным законам. Вампир - так вампир.
Кажется, он поверил лишь наполовину.
- Значит, ты пьёшь только кровь?
- Еда людей для меня не имеет ни того вкуса, ни насыщения, иногда слегка горчит. Ты бы тоже не стал питаться бумагой или древесиной. Запах бывает приятен или свеж, например, когда это фрукты, но давно не ассоциируется с едой. А кофе и шоколад я люблю, но как благовония или парфюмерию.
- Почему тогда ты не заказал их?
- Они уже есть - за соседним столиком, за тобой, я чувствую.
Он обернулся, увидев девушку с шоколадным пирожным и чашкой венского кофе. О, Вена... она навсегда запечатлена в моей памяти концертами Штрауса, умопомрачительными вальсами. Как мы танцевали! И чтобы быть вместе на балу, я переодевался дамой.
- Ты живешь четыреста пятьдесят лет? - тихий вопрос Джеймса выдернул меня из воспоминаний.
- Да, но двадцатый век прошёл мимо. Можно сказать, я его проспал. С короткими перерывами на бодрствование.
- Так долго? Почему?
- Не могу без Бертрана, не могу смириться. Верю, что смогу найти вновь, хотя уже век прошёл. Я всё ещё надеюсь, и сейчас - более чем когда-либо.
- Я попробую помочь тебе. Обещаю.
Казалось, в этот миг его глаза вспыхнули ярко-синим.
К нашему столику подошёл какой-то его знакомый, тоже художник, длинноволосый с проседью, рубашка и руки в краске, лицо слегка обветренное.
- Джеймс, дружище, привет! - похлопал по плечу. - Как работа, как вдохновение?
Голод всё сильнее давал о себе знать, и я решил ненадолго оставить их. Взглянул на Джеймса: "Я скоро вернусь!" и вышел из кафе.
Пройдя немного, свернул в тёмный двор, взлетел на крышу невысокого старого дома. Воистину, летать - одна из наших прекраснейших способностей. Когда из подъезда вышел человек, и я, спрыгнув, появился прямо перед ним. Он был первым, за ним по одному ещё четверо, трое парней и девушка, и я пил от каждого, не смакуя, не растягивая удовольствие, просто утоляя голод, но не убив никого и не бросив без сознания. Я не всегда так берегу жертв, но сейчас давно уже не тот век, чтобы бросать обескровленные трупы в придорожных канавах.
Вернувшись в кафе, я увидел, что Джеймс сидит за столиком один и курит, растерянно глядя на дверь. Ждёт, уже не надеясь, что я приду. Думает, я посмеялся над ним, сыграл роль, одурачил и улизнул, всучив поддельное кольцо и оставив рисунок. На миг стало обидно: я не бросаюсь словами, не делюсь с первым встречным тем, что душе дорого. Вот сейчас выйдем, чтоб не при всех, и докажу, не прячась и не останавливая себя! Возьму на руки - я ведь сильнее, много сильнее, чем кажется - поднимусь на крышу вместе с ним... я помню глоток его крови, незабываемый вкус, чарующий, и я не смогу остановиться, и убить не смогу... и в эту ночь он станет бессмертным. А его дар может усилиться, но может и вовсе исчезнуть. А договор наш?
Нет, кровью клянусь самому себе - я не стану больше лезть в его мысли и пить его кровь. Пока...
Заметив меня, Джеймс обрадовался:
- Ты пришёл?! А я боялся, что не вернёшься. Прости, - чуть смутился, - твои вино и закуска достались Жаку, он нынче на мели. Если хочешь, я закажу ещё.
Я махнул рукой:
- Ты же знаешь, они мне ни к чему.
Он тронул меня за плечо, будто всё ещё желая удостовериться, что я настоящий, а не привиделся ему.
- Идём? Если, конечно, захочешь жить у меня, - слегка виновато опустил голову. - Я ведь сам предложил.
- Идём.
Мы вышли из кафе молча, и я всё думал: кем станет для меня этот человек? Будущим обращённым? Любовником? А кем уже успел стать - всего за один вечер? Быть может, другом? Парадоксально, но у меня за всё время никогда не было друзей среди подобных мне, а к людям я всегда относился несколько отстранённо, как к существам другого вида и мироустройства, господствующего и временами представляющего интерес, но вместе с тем далёкого.
Мы снова подошли к видавшему виды автомобилю. Вещи лежали на заднем сиденье, Джеймс сел за руль и открыл мне дверь:
- Садись. Или тебе, как в легендах, приглашение требуется?
- Нет, - улыбнулся я. - Просто я никогда не ездил на машине.
- Вообще никогда? - удивился он.
- Только когда самые первые появились, пару раз катался.
Я умолчал, что могу летать, как говорят у нас - со скоростью ветра, и чем выше - тем быстрее, порой даже сродни урагану. Не с самого обращения, не сразу я стал таким.
Я смотрел в окно - непривычно, наблюдать, не отрываясь от земли, как всё стремительно проносится мимо. Помнится, то же ощущение охватило меня однажды, когда я решил покататься на поезде, проехав от Парижа до родного Лилля. Но там, в городе моего детства, юности, а потом и обращения всё стало настолько новым и чужим, что я едва узнал его. Только замок всё ещё хранил дорогие сердцу очертания, но я даже не сумел переступить порог, лишь побродил недолго по крыше: там я был ещё более одинок, чем в любом другом месте.
Джеймс остановил машину на окраине города. По-моему, ещё не так давно здесь простирались деревни. Я помог художнику перенести вещи из машины, мы поднялись на второй этаж и оказались в небольшой квартирке в прихожей. От гостиной с диваном и пушистым ковром будто лучи, отходили двери в две комнаты, кухню и ванную. Большую комнату Джеймс перегородил китайской ширмой, и в одной части устроил спальню, а в другой у окна - мастерскую, и в углу - рабочий стол с какой-то новой техникой, название и назначение которой я ещё узнать не успел. Джеймс проводил меня во вторую, обстановку которой составляли кровать, шкаф для одежды и письменный стол у окна. На полу также был мягкий бежевый ковёр, и в тон ему, но чуть темнее - шторы на окнах.
- Наверное, скудная обстановка после лондонского дома? - спросил Джеймс.
- Я видел разные - как дворцы и замки, так и трущобы, кишащие крысами, а у тебя здесь очень уютно. - Я распахнул окно, впустив ночную прохладу и запахи цветов с клумбы внизу. - Северная сторона? Восхитительно! Солнце здесь не появится никогда! Оно не может причинить мне вред, но я не люблю его. Я остаюсь!
По крайней мере, здесь никто не станет меня искать и тем более - шпионить за мной.
- А вещей у тебя тоже нет? Ты нигде не остановился? Или, может, в гостинице...
- Пока - нет, но вещи - дело наживное.
Благо, у Джеймса нет никаких домашних животных, иначе бы несчастный зверь, будь то кошка, собака или любое другое создание при каждом моём появлении в ужасе пряталось, пытаясь забиться в дальний угол, а то и вовсе сбежало бы прочь из квартиры.
Хозяин почти торжественно вручил мне ключи.
- Не боишься?
- Чего? - растерялся он.
- Вампира. - Я улыбнулся, показав клыки.
- Ага... Я думал, ты заинтересован во мне... понимаю, что жильё ты можешь найти любое, если захочешь, я о другом. Впрочем, и я - в тебе. Я ведь не просто для красного словца сказал, что наши судьбы связаны, быть может, даже сильнее, чем кажется.
Я задумался над его словами. Не так он прост, да и не может быть прост художник-волшебник, пусть даже пока он лишь наполовину верит в то, что я говорю ему. Точнее - допускает существование. Другая его сторона будто отчаянно цепляется за мысль, что вампир - это лишь фантазия, амплуа, образ, который я старательно поддерживаю, а может, и сам верю, а вовсе не хочу никого обмануть или разыграть.
Джеймс принёс из кухни коньяк, налил немного в бокал, устроился на диване в гостиной и закурил сигару. Я сел рядом.
- Расскажи мне о нём, - попросил он.
- О Бертране... он... - и при произнесении этого имени на меня вдруг обрушились воспоминания как снегопад среди лета или звёзды, а может - хрустальный шар разбился. Я видел в каждом осколке отражение нас - и меня, и Бертрана, рвался в невидимые двери к другим граням и мирам, где мы ни на миг не расставались. Но меня будто сковало льдом в прозрачном замкнутом круге, и этот взгляд сквозь огонь и последняя мысль громче крика: "Эрнан, я вернусь!"
- Эрнан, что с тобой? Тебе плохо? Ты весь дрожишь! - Джеймс метнулся к шкафу и начал рыться в ящике, в аптечке, кажется.
- Брось копаться! Я ведь не человек, если ты ещё не понял.
Он послушно вернулся и сел рядом, хотя я не приказывал ему, как мы умеем. Взял за руку.
- Вы были любовниками?
- Мы супруги. Венчались по вампирскому обряду.
- И такое бывает?
- Да. И это значит - наши пути и судьбы связаны и в жизни, и после смерти.
- Он погиб? - во взгляде, полном сочувствия, в этих глазах, ставших вдруг иссиня-стальными, отражаются все грани моего разбитого кристалла, будто этот художник в силах соединить их - без труда, росчерками, играючи.
- Да. Думаешь, я сумасшедший? Пытаюсь дождаться и найти того, кого давно нет в живых? Я сказал, что мы связаны клятвой, и если я не сумел - я пытался! - уйти к нему, то мне остаётся ждать его здесь. Тем более что один случай встречи через века двух любящих я видел собственными глазами.
Слёзы покатились по щекам, и Джеймс заботливо вытер мне их платком, при тусклом свете не замечая, что они наполовину с кровью. Я сам не ожидал от себя этой внезапной исповеди, но, может, так и нужно говорить с волшебником?
Он вновь налил себе коньяка, светящегося, как жидкий янтарь или растворённое солнце, тайное, полуночное.
- Я бы налил и тебе, но ты ведь не будешь? Или крови? Может, крови? Тебе надо? Я готов отдать свою, бери! - вновь этот жест, раскрытые ладони как распахнутая душа. И я бы не отказался, если бы не поспешил дать обещание самому себе.
- Нет, благодарю... я сегодня уже... ужинал, когда оставил тебя в кафе с приятелем. - Разговор о крови окончательно вернул меня к действительности. - Ты, наверное, попросил рассказать для портрета? Нужно было описать внешность? Я могу ненадолго вернуться в лондонский дом и отыскать фотографию.
- Если бы я выполнял обычный заказ, то - да, её и твоих пожеланий было бы достаточно. Но здесь другое. Я упоминал, что должен пожелать этого сам, всем сердцем. Но при встрече меня заинтересовал ты, настолько, что я подумал, а потом и заговорил о портрете маслом как о возможном продолжении знакомства. Но... события повернулись несколько иной стороной, и если Бертран - часть тебя и твоей жизни, то я пытаюсь принимать тебя таким, хотя многое мне удивительно, непонятно или просто неизвестно. У тебя очень сильные и, вероятно, тяжёлые воспоминания, и ты живёшь в них как в доме. Но если тебе трудно рассказать словами, ты можешь попробовать написать. Пусть это будет даже сбивчиво и коряво, в виде дневника или писем - как угодно, ведь я вообще не литератор, я художник. Мне надо уловить нить и не просто увидеть и понять, а сделать частью себя самого - тогда желание исполнится.
- Да это магия!
- Возможно, - улыбнулся он. - Иногда мне кажется, мой дар был мне дан с самого рождения, и у меня есть некий тайный учитель. Я не могу ничего говорить наверняка, не знаю его имени, но некоторые секреты рисунка и живописи приснились мне во сне, будто кто-то показал мне их. Как я узнал гораздо позже, двумя или тремя подобными приёмами пользовались Рембрандт и Леонардо.
- А ты видел лицо этого своего учителя?
- Нет, никогда. Только руки, но наяву даже не могу вспомнить, женские они или мужские, и так же с голосом. Будто это ангел. Или кто-то очень родной и близкий, быть может, даже я сам, но из какого-то другого, параллельного мира, где знаю и умею гораздо больше, чем здесь. А временами мне снилось, будто кто-то ищет меня и зовёт откуда-то сверху, с небес, но голос уносит ветром. Я вглядываюсь в облака, пытаюсь отыскать его, но не могу. И это не учитель, кто-то другой. Под впечатлением одного из таких снов я написал это...
Джеймс указал на картину на стене. Я заметил её, лишь только мы вошли в гостиную. Ветер, гнущиеся деревья, грозовые тучи, и небу в этом пейзаже отведена главная роль. Если приглядеться, в сизых облаках читаются два профиля лицом друг к другу, будто два крылатых брата или ангела встретились после долгой разлуки, но один выше, другой - ниже, а черты лиц остаются размытыми, расплывчатыми, слегка растворёнными в облаках как за стеной тумана. Они протягивают друг другу руки, но будто за миг до рукопожатия единственный пробившийся сквозь тучи, тонкий как нить солнечный луч тянется между их ладонями. А за ними в очертания облаков простирается город: остроконечные шпили, стрельчатые арки, узкие улицы...
- Это одно моё видение - тихо, почти шёпотом проговорил Джеймс. - Город являлся мне дважды, наяву и во сне. Впервые это случилось в Канаде, когда мне было десять лет. Я бродил по берегу озера и попал в грозу. Молния ударила совсем близко, наверное, шагах в десяти от меня, но я не испугался. Я был потрясён силой стихии и тогда впервые увидел город в облаках. Небо словно разделилось надвое - на светлую часть и стремительно надвигавшуюся грозовую тучу. И я всё смотрел, пока меня не отыскали родители - приёмные, разумеется, но тогда я этого ещё не помнил, и не увели домой, ругая, что я весь мокрый. Потом я хотел нарисовать своё видение акварелью, но не сумел, только весь альбом извёл, всё не то. А эту картину я написал маслом, здесь, в Париже, три года назад, когда мне приснился сон про город. Многое здесь я, конечно, додумал, решив изобразить не только город, но и эту встречу. Я нарочно избегал чётких деталей и лиц, пусть всё немного теряется в облаках. Половина моих знакомых, почему-то не могут уловить очертания города и этих двоих, и сколько бы я ни показывал, видят только тучи, не понимая, почему в картине столько неба.
- Тот, кто ниже ростом - это ведь ты?
- Угадал, - улыбнулся Джеймс. - Но на картине я такой, каким бываю во снах, не в реальности.
- Ты летаешь во сне?
- Иногда...
Вновь помолчали.
- Так ты предлагаешь мне написать? - вернулся я к нашему разговору.
- Попробуй. - Джеймс прошёл в маленькую комнату и из нижнего ящика письменного стола достал толстую тетрадь, передал мне. Разлинованные страницы, но без лишних надписей и дат, в твёрдой обложке, изумрудно-зелёной, как скрижаль Гермеса, она словно ждала меня. - Предыдущий квартирант оставил, он был студентом-выпускником, отучился и не забрал с собой.
Я погладил обложку: мягкая, бархатная, новая, а листы под старину слегка желтоватые. Джеймс передал мне ручку: можешь начинать хоть сейчас. Я попробовал на последнем листе: вдруг царапает? Вышли светло-синие каракули, будто рука перестала меня слушаться, и я даже не сразу узнал собственный почерк.
- Что это? - удивлённо спросил я, рассматривая ручку. - А где перо?
- Это шариковая ручка.
- Я не умею ею писать, я более привычен к перу.
- Сейчас... - Джеймс ушёл в мастерскую и вскоре принёс перо - не гусиное, разумеется, стальное и чернильницу и ещё чернильную ручку.
- О! Благодарю! Я попробую.
Время неумолимо близилось к утру, и когда-то в былые времена с рассветом я начинал слабеть, на меня нападала сонливость, а потом я и вовсе падал без чувств, не в состоянии управлять собственным телом.
Под впечатлением от встречи я торопил события, желая как можно быстрее начать свой рассказ. Джеймс докурил сигару, и я заметил, что глаза его стали закрываться. Извинившись и попрощавшись до утра, он удалился к себе в комнату, и вскоре, хоть дверь была закрыта, я ощущал его мерное дыхание.
Я прошёл к себе, занавесил окно и поверх набросил ещё покрывало с кровати: мне не хотелось, чтобы в моё новое жилище бесцеремонно врывалось утро.
Открыл тетрадь на первой странице. Признаться, с некоторых пор я не могу беспрекословно доверяться бумаге - разве что сразу вырывать листы и бросать в огонь. Но тогда они попадут совсем не по адресу.
Я уже писал Бертрану письма - с надеждой и тайной мечтой, что он вернётся и прочитает их. Но они попали на глаза постороннему, тоже вампиру, обозвавшему их "безумными письмами". И я сжёг все свои откровения, и пока они горели, я словно сам был охвачен пламенем.
Смотрю на чистый лист, и строки снова возвращаются в мою душу, возродившись из пепла как крылья феникса, воцарившись в ней почти дословно, но перемешанные и перепутанные, звучащие как обрывки молитв или заклятий... все, сомкнувшиеся лишь на одном имени...
...моя настоящая жизнь началась лишь тогда, когда я увидел тебя...
Мне казалось, ты как мечта спустился с небес или пришёл из неведомых миров. Я долго не решался подойти, а когда осмелился - задавал лишь дурацкие вопросы. Я тайком следил за тобой... Меня восхищало всё - внешность, лицо, движения, голос, глаза... прекрасные глаза, горящие зелёным огнём. Когда ты смотрел на меня - тогда это было так редко - я словно тонул, растворяясь в них... Твоё имя... Бертран... сколько раз я мысленно повторял его! И - то чувство, которому я тогда ещё не мог найти названия - чуть болезненное и сладостно-обжигающее...
Тёмное пламя...
Я продолжал свою жизнь среди книжных страниц - принятый в твой дом и предоставленный самому себе... пока нездешняя мелодия сама не закружила меня, как на крыльях и не принесла к тебе - как был - с обнаженной душой и сердцем, что билось лишь для тебя... И - всего три слова, которые, наверное, никогда не потеряют смысл, но для меня они навсегда воплотились и обрели жизнь в тебе -
Я люблю тебя...
Бертран...
Я стал твоим - весь - телом, душой, сердцем и кровью! Я готов был выдрать сердце из своей груди и отдать в протянутой руке - бери, оно твоё! Одно сердце на двоих...
Ты нарисовал на мне меня! Царапая когтем кожу, ты рисовал не только на теле - на моей душе. Ты вернул меня - потерянного, спящего, запертого где-то далеко в холодной тёмной комнате - ты открыл эту дверь и бережно, как ребёнка, унёс меня на руках...
Триста лет вместе - много ли это для бессмертных? Для нас, жаждущих крови... Мы жили в старинном замке, гуляя ночами, развлекаясь на больших дорогах, на королевских приёмах и балах в окружении светской знати, избирая себе жертвы как среди разбойников и бродяг, так и среди кавалеров и прекрасных дам и даже... короля. Вот только... ни одна кровь в этом мире не могла сравниться с твоей... и ты возвращал меня к жизни.
Я одевался в женские наряды, приходя на бал, лишь бы танцевать с тобой, и ты мог обнять меня при всех... однажды я даже назвался твоей супругой... что, впрочем, было недалеко от истины.
Мы путешествовали по Европе, побывав во многих городах, были в Египте, где я и сам, подобно мумии, оказался заточён в камере подземного храма... и только ты смог вытащить меня, вырвав из лап древнего, давно обезумевшего клана.
Словно лунные глаза оборотней, светились во тьме перед грозой огни Св. Эльма. Какой был шторм! Волны захлёстывали через борта, обливая нас солёными брызгами, ветер разрывал паруса в клочья, а мы... средь буйства стихий мы легкомысленно предавались любви в объятиях друг друга на холодной, залитой морской водой палубе и предоставив наше парусное чудовище воле ветра и волн. Конечно, мы в любой момент могли покинуть пьяный от крови и бури корабль, переместившись почти в любую точку Европы, что мы и сделали до рассвета.
По возвращению вновь началась свистопляска: балы, приёмы, города, библиотеки, театры, художники, книги... кабаки, портовые забегаловки, подворотни, крыши, трущобы, грязь. Как две крайности, две стороны - красота и уродство. И, конечно же - кровь - куда ж без неё! Бешеный калейдоскоп, в котором иногда вдруг все составляющие части приобретают разные оттенки одного и того же цвета - красного, багряного, кровавого - стоит только встряхнуть хорошенько. И чем дольше я жил, тем сильнее убеждался: в этом мире - одномерном и многогранном, чёрно-белом и разноцветном, среди постоянно меняющихся декораций - улиц, городов, людей - по-настоящему реальны только мы. Ты и я. Всё остальное - театр нелепых кукол-марионеток, вырванная книжная иллюстрация, спектакль с забытым сценарием или игра, правила которой таковы, что играть в неё невозможно.
Война кончилась... поражением нашего Клана. Так записали бы в истории. Чушь! Кончилась не война - канула в холодную чёрную бездну одиночества Вселенная, затягивая всё, что встречалось на пути. Что такое Армагеддон или Конец Света для меня, если весь мир, в котором я жил, давно замкнулся на тебе одном? По странной, роковой случайности...
...и это было в тысячу раз хуже, чем собственная смерть, пусть даже самая мучительная. И в исступлении я поклялся над пеплом... что найду и верну тебя, призывая в свидетели духов стихий.
Я вырвал пламя из своей крови - натянутые до предела вены лопались, и рвались прочь языки огня, кружась в последнем диком, бешеном вихре, унося мою душу... Так кончилась ещё одна - лучшая моя жизнь.
Перечитал. Обрывки прежних писем не собрать в мозаику. Вряд ли Джеймс в состоянии это понять. Лучше пусть задаёт вопросы, если, конечно, я вообще способен на исповедь - устную или письменную - впервые за четыре с половиной сотни лет.
Джеймс пробудился уже после полудня, босой, сонный, в лёгкой шёлковой пижаме прошагал в ванную. Я не стал сразу показываться ему на глаза - вдруг он со сна позабыл обо мне?
Через полчаса я зашёл на кухню. Джеймс, уже одетый, наливал себе кофе. Что-то шкворчало на сковороде. Увидев меня, он слегка тряхнул головой, будто сбрасывая остатки сна.
- Будешь завтракать? - видимо, по привычке спросил он.
- Нет, я не голоден. Пока.
- Ты хочешь сказать, что с наступлением ночи... - он слегка прищурился.
- Я не собираюсь пить твою кровь. Могу даже поклясться. Если ты, конечно, когда-нибудь сам не попросишь.
- Я?
- Так тоже бывает. Или какой-нибудь крайний случай не вынудит меня это сделать.
- Ты не спал? - спросил он, накладывая жаркое на тарелку.
- Нет. Ты дал мне задание, тетрадь, ручку и чернила. Я пытался написать, но не знаю, что получилось.
- Можно посмотреть.
Я принёс из комнаты тетрадь. Он пробежал глазами текст, эти несколько листов, вернувшиеся в мою память из пламени. Покачал головой:
- Красиво. Хотя я, к сожалению, мало что понял.
- Почерк разбираешь? Я могу писать другим, разным, даже выводить готические буквы.
- Не надо. Я не могу увидеть лиц и событий за этой бурей чувств. Прости.
- Тогда подскажи, как мне писать. Я думал, хватит краткого рассказа, но почему-то в памяти всплыли обрывки прежних писем, и я не мог не записать их. Наверное, я слишком привык говорить с теми, кто читает мысли и видит без слов...
Взгляд глаза в глаза, и он смотрит растерянно, а я будто пытаюсь воздвигнуть между нами прозрачную алмазную стену, чтобы не ворваться в его взгляд, в его душу - лишь потому что обещал. Стена дрожит и крошится мелким льдом, я готов заплакать, а его рука потянулась за чашкой, звон, и на колене его светлых брюк расплывается горячее кофейное пятно. Джеймс вскочил, чертыхнулся и ушёл переодеваться. Я собрал осколки - стеклянной чашки или неумело выстроенной стены.
Он вернулся. Замер на пороге.
- Я не могу написать... в несколько страниц не втиснуть более трёхсот лет жизни - столько мы были вместе - даже в целый роман... я ведь не писатель.
Он кивнул молча.
- Тогда я, наверное, ухожу... я и так рассказал слишком многое, но не в наших обычаях рассказывать о себе людям, не надо было. И остаться не смогу. Прости. Надеюсь, тебе больше повезёт с другим постояльцем. Прощай.
Я взял тетрадь - мысленно я уже бросал в огонь исписанные страницы - и направился к окну, даже не сообразил, что не стоило бы прыгать вниз среди дня, а лучше выйти через дверь как люди.
Но, уже открывая настежь окно, вдруг почувствовал, как Джеймс лихорадочно схватил, сжал мою руку...
- Эрнан! Постой! - во встрече ладоней будто вечность прорывается сквозь пальцы. Глаза прозрачно-зелёные, синие, стальные, и в них само небо. - Если ты сейчас уйдёшь, мы оба, наверное, потеряем что-то... и никогда не сумеем найти.
И вдруг... обхватил меня за плечи. Если я уйду, он начнёт искать меня, не зная, где и как, наугад, и ведь найдёт, по-своему, делая лишь наброски новой, иной, известной одному ему реальности.
- Ты прав. Я слишком поторопился. Но скажи: с чего тогда начинать?
- Расскажи о себе. Откуда ты? Почему, когда я смотрю на тебя, мне кажется, будто я вижу пламя, и оно танцует и завораживает. Я заметил это сразу, как только начал рисовать твой портрет. Ты всегда был таким?
- Да. Почти.
- Но как? Почему?
- По происхождению я наполовину саламандра. Я упоминал, что это от матери. Она - дух огня.