(отрывок из неопубликованного криминального романа)
Всё, практически всё было против него. Упругие, хлёсткие ветки били по рукам, по груди, а нередко и по лицу беглеца. Под ноги бросались то полузакопанные узловатые корни, то какие-то коряги, набросанные здесь неведомо кем и зачем, то предательские колдобины, прячущиеся под слоем хвои. Кусты, в которые он случайно вломился с разбегу, мало того что оказались непроходимыми, так ещё изорвали во многих местах одежду, исцарапали своими колючками его кожу и рассадили подбородок. Раскисшая и не просохшая после дождей почва расползалась под уставшими уже ногами, норовя завалить беглеца на землю, макнуть лицом в грязь.
Да он и был весь в грязи, поверх которой с ног до головы оказался облеплен пожелтевшей хвоёй, мелкими веточками, кусочками коры и прочим лесным мусором. Лицо исполосовано чёрным вперемешку с красным.
Он спасался, бежал. Куда? От чего или кого? Он не задавал себе подобных вопросов. Его вообще сейчас не интересовала никакая конкретика. И он ни о чём не думал, не рассуждал. Бежал. В лес. В уральскую тайгу. Подальше от городов, деревень, от газет, от людей, убийц, криминал-депутатов и, конечно же, от смерти, от смерти во всех её проявлениях...
Но надолго ли хватит запала у страха?
Уже через пару часов паника в голове у Чернова растряслась, на её место устроилось чувство обречённости, а потом подоспело время и наших национальных извечных вопросов "Что делать?", "Кто виноват?" и личного новообретённого "Куда я бегу?". Особенно много беспокойства доставлял именно последний вопрос, ведь ориентироваться в глухом лесу журналист и писатель никогда не умел и учиться не собирался.
И вот он уже не бежал, он брёл. Не пробивал себе сходу просеку сквозь переплетения ветвей, а с трудом продирался, иногда вставал на четвереньки и проползал снизу. Он ужасно устал. Он понял, что напрочь заблудился и не верил в счастливый исход своего бегства.
Уже не верил. Хотя... Что это за отзвуки он вдруг уловил, насторожившись? Очень похоже на человеческий разговор... Откуда, чёрт возьми?! Откуда здесь люди?!
Чернов сначала рванул на голоса, но потом спохватился, умерил прыть. Дано ли ему знать, кто тут шляется по лесам?.. Не очень скоро, то теряя "пеленг", то вновь его обретая, Семён наконец, прячась за стволами деревьев, увидел первого за этот день человека, а через минуту и второго. Оба были в чём-то, очень похожем на военный камуфляж. Но они не были военными. Пожилые мужчина и женщина. Они что-то искали под ногами.
"Грибники!" - обрадовался Чернов. Но почти сразу его радость сменилась мрачными размышлениями на тему того, что места, в которые забираются охотники до грибов, очень даже доступны охотникам до жизни бедного, несчастного беглеца. Профессиональным убийцам. А это значит, что никуда-то он пока не спрятался, что бегство только начинается, что его страдания не прекратятся ни сегодня, ни завтра, а возможно, что и никогда. Вернее, прекратятся только вместе с жизнью. Он теперь до самой смерти вынужден скрываться от людей, бежать, бежать и бежать...
Попартизанив некоторое время, послушав, как переговариваются ни о чём, просто чтобы не потеряться, чтобы "осязать" друг друга, понаблюдав, как ворошат хвойные кучи мужчина и женщина, Семён осторожно убрался восвояси. Под зыбкую защиту деревьев - нескромно голостволых сосен и, напротив, почти до самой земли одевшихся в броню из веток и жёстких иголок сумрачных елей.
Больше никто не тревожил запуганного, бредущего неведомо куда, отмахивающегося от настырного комарья человечка. Не тревожил до самого вечера, принёсшего с собой пелену туч и мелкий бесконечный дождь. Забившись от моросящей сверху воды под ёлку, Чернов съёжился, обхватил себя руками и задремал.
Таким его и нашёл Макарыч - продрогшим, скрючившимся, льнущим к липкому еловому стволу.
Вздрогнув от прикосновения к плечу, Семён долго продирал глаза, уже абсолютно покорившийся судьбе - кто бы его не отыскал: убийцы, так убийцы, грибники, так грибники. Он сейчас, он только найдёт в себе силы открыть глаза... Он только постарается встать...
- Тебе помочь? - вдруг услышал Чернов густой, но главное, очень знакомый голос.
"Макарыч! Пришёл!.. Я спасён!.."
А потом был страшно долгий переход по лесу. Макарыч, конечно, знал дорогу, но не то он её спрямлял, не то сама дорога была такой диковатой, только Семён постоянно утыкался в деревья, вяз в каких-то непролазных буреломах, срывался в овраги. Дождь продолжал своё мокрое дело, путь к дому всё никак не кончался, а Чернов шёл, что называется, на "автопилоте" и ни о чём не думал. Вернее, время от времени чёрную пелену в его голове взрывали неясные картинки желанных тепла, уюта, покоя. Как могут тепло, уют и покой быть видимыми? Семён не знал. И знать не хотел. Ему просто вдруг оказалось нужно видеть это, практически ощущать. Только необходимые его сознанию "образы" и поддерживали Чернова на пути по бесконечному лесу...
Он не уловил момента, когда всё кончилось. Что-то приятное, несомненно, предполагалось. Некое ощущение близкой радости. Возможно, от людей, которые почему-то суетились вокруг него, говорили и говорили о чём-то. Один голос он даже узнал, но не мог вспомнить хозяина. Или от прикосновений чьих-то рук (раздевавших его?). А очнулся Семён, вернулся в мир реальности от воды, от струи тёплой, мягкой воды, ласково побежавшей по голове, лицу, груди...
- Ох, сколько грязи. Ну и собрали вы её, Семён Игоревич. Килограмм сто, наверное.
Тоня! Чернов обтёр лицо, сгоняя с век и с переносицы капли, и взглянул на девушку. Улыбнулся. Тоня, обряженная в тёмное платье-балахон, сидела на краю ванны и озабоченно лила на его спину воду из ковшика, на эмоции "подопечного" не обращая никакого внимания. Ну и пусть. Ему и так хорошо. Сидеть в ванной, ощущать тёплую воду, глядеть на...
"Стоп!.. Это что же творится? Я совершенно голый торчу перед девушкой?! Блин! Так нельзя!.." Повертев головой, Семён не узнал и комнату, в которой оказался. Небольшая клетушка с широкой чугунной ванной на самой середине. Крошечное грязное окошко почти под самым потолком. Лампа в жёлтой юбочке абажура свисает сверху на длинном проводе. Толстоногие массивные табуреты, на которые водружены две ёмкости, очень похожие на вёдра-переростки. Крючочки-вешалки на стене у самой двери. Ещё какая-то мелочёвка по углам.
- Тонь, где мы?
- Это кордон, ну, папина лесная сторожка. Он часто бывает здесь. А иногда и подолгу живёт. Чтобы каждый раз не возвращаться домой. Туда-сюда, туда-сюда. Когда обнаружилось, что вы пропали, папа сразу послал меня на этот кордон, приготовиться к встрече с вами. Воду вскипятить, приготовить поесть, бельё для постели...
- Погоди! Но как он меня нашёл?
- Ну что вы, Семён Игоревич. Папа ведь знает лес... Он же егерь и охотник, сам умеет выслеживать зверя, если, конечно, надо. А вас...
- Я тоже зверь?
- Нет, - рассмеялась Тоня. - Но следы вы всё-таки оставляете. А они сейчас в лесу хорошо видны. Когда вы после взрыва пропали, мы не сразу поняли, что вы ушли в лес, а то бы папа отыскал вас гораздо раньше. Да потом, говорит, этот дождь. Совершенно всё размыло. Хорошо, там растительность густо растёт, он и нашёл вас по обломанным веточкам. "Как после лося", - сказал папа. Даже обрывки одежды висели, словно шерсть с его боков. Вы прячетесь, а вас по клочкам рубашки находят, забавно, правда?..
Разговаривая, Тоня продолжала ковшиком черпать из ёмкости воду и лить её на Семёна, на его плечи, спину, грудь. И смотреть не в глаза, а куда-то ниже. Может, лишь чуть-чуть ниже, да скорее всего, вовсе и не на то, о чём ему подумалось, но Чернову от этого взгляда стало неловко и он механически сдвинул ладони на своём интимном месте, которое, откровенно говоря, и так не было возможности рассмотреть под грязно-мыльной водой.
- Наверное нельзя говорить плохо о тех, кто умер, - вдруг, не меняя темп речи, сменила тему своих рассуждений Тоня, - но мне кажется, что Нина Гавриловна вас не любила. Нельзя ей было так на вас ругаться, так резко напирать на вас, когда...
- Стой, - глухим голосом прервал её Семён. - Во-первых, ты ещё слишком молода, чтобы осуждать поведение взрослой женщины, попавшей в сложную ситуацию, а во-вторых, Нину извиняет та трагедия... Погоди! Что с тобой? Тоня, ты куда? Тоня!..
А девушка сначала застыла с полным ковшиком в руке, напряжённо глядя куда-то мимо Чернова. Потом, не слушая, поставила ковшик на край табурета и встала, всё так же пронзая взглядом невидимую даль. Ковшик, кувыркнувшись, опрокинулся на пол, расплёскивая вокруг воду. Не замечая этого, Тоня сомнамбулически пошла к двери, шлёпая по мокрому.
- Тоня, ну ты что! Ну Тоня!.. - крикнул напоследок Семён, приподнявшись в ванне. - Ну вот, а ведь так... Я даже решил... Только-только пришёл в норму... Уже и...
Бормоча себе под нос, он встал. Струи воды потоками сорвались вниз в сразу обмелевшую ванну. Семён огляделся, заметил на крючочке полотенце, потянулся и снял его. Не решившись обтереться, просто обмотал ткань вокруг бёдер и пошлёпал из комнатки на поиски обидевшейся девушки.
А та ушла недалеко. Сразу в соседнем помещении напротив двери стоял невесть как появившийся и непонятно на чём доставленный в лесную глухомань двуспальный диван, накрытый шерстяным покрывалом. Тоня, сосредоточенно устремив взор в забранное тюлем окно и сложив руки на коленях, сидела на краешке дивана. Ни скрип открывшейся двери, ни вошедший вслед за этим в комнату полуголый мужчина не сумели оторвать её от созерцания неведомо чего неведомо где.
- Тоня. Что случилось? Тонечка, - встал рядом с девушкой Семён. - Я что-то не так сделал?
Он присел, взял её ладошку в свою руку, погладил другой рукой.
- Тонечка, успокойся. Ладно?
Наконец девушка повернулась к Семёну. Её полный муки взгляд коричневых, проникающих в самую душу глаз вынудил по-настоящему смутиться мужика, познавшего в жизни очень многое: и горечь, и счастье, и разочарование, и на практике, в общем-то, не ценившего особого душевного склада женщин. Семён отшатнулся, отпустив руку Тони, брякнулся на "пятую точку".
- Вот вы опять, Семён Игоревич, позволяете ей помыкать вами. Нины Гавриловны уже нет, а вы всё ищете оправдания её поступкам. Словно слепой и глухой, ей-богу. - Говоря это, Тоня присела на колени перед Черновым и положила руки на его голову. - Возможно, вы просто такой уникальный человек, что не видите коварства... скажем, не совсем... не совсем чистоплотных в своих устремлениях женщин. Вы верите им, хотя, я знаю, вы очень умный и тонкий, образованный, красивый...
Семён ничегошеньки не мог понять. Девушка, вполголоса произнося какую-то тарабарщину и стоя перед ним на коленях, гладила его мокрые волосы, едва не прижимая голову к своей груди. Из-под платья, сшитого из какой-то тонкой материи, не то из шифона, не то из крепдешина, выдавались небольшие девичьи грудки с маленькими дрожащими сосками, глядящими в разные стороны. Они соблазняли Семёна, они заставляли его действовать.
Забыв обо всём, о том, что в доме помимо них может ещё кто-то быть, о том, что совсем недавно единственным его желанием было желание отдыхать, отдыхать и отдыхать, а ещё раньше - просто умереть, о том, что Нина погибла совсем вот только, о том, что помывка не окончена и он ещё грязен, в конце концов, о том, что Тоня, по всей видимости, совершенно несведущая в любовных делах девушка, Семён наклонился вперёд и сквозь ткань ухватил сосок левой груди губами.
Тоня чуть слышно охнула, но тут же затихла и плотнее придвинула к себе его голову. Руки после некоторой паузы вдруг переместились на спину Чернова и начали неумело шарить по ней. Семён обхватил девушку за талию, потом, почти сразу, переключился на более лакомую и выпуклую часть тела, на ту, что пониже спины. И всё продолжал терзать губами через ткань ягодку соска. Девушка часто задышала.
Нащупав нижний край платья, Семён, проникнув под него, сначала погладил ровную, нежную кожу ног, а потом потянул вверх само платье. Тоня подняла руки, позволяя себя раздеть. Глаза её были закрыты. Неопытная, она с лёгким содроганием ожидала продолжения.
Отбросив платье в сторону, Чернов оглядел то, что предстало перед ним. Четыре сорокаваттные лампочки, торчавшие из рожков недоломанной люстры, хорошо освещали белое, словно воздушное тело Тони, прикрытое одними кружевными розовыми трусиками. Руки, беспомощно оглаживающие не очень крутые бёдра, хрупкие плечики, высокую шею, два полушария грудок, слегка развёрнутых друг от друга, хорошо обозначенную талию и такое милое лицо в обрамлении блестящих светлых волос. Ну почему он раньше не замечал её одухотворённости, этих милых чёрточек, превращающих совершенно заурядную девчонку в непередаваемую красавицу?..
Протянув руку, Семён провёл пальцами по грудям, цепляясь за соски. Тоня опять напряглась. Семён прильнул к девушке и утопил лицо на её груди, потом принялся попеременно целовать и покусывать то левую, то правую тёмные налившиеся бусины. Тоня застонала в голос.
- Нас услышит отец, - шёпотом предупредил Семён, отрываясь от "лакомства".
- Нет, он сразу же уехал отсюда. По делам, - тоже шёпотом сообщила девушка.
Великолепно! Что за чудный родитель. Оставлять свою дочь один на один с мужчиной. На всю ночь!.. Но додумывать это Семён не стал, вновь принявшись терзать губами груди девушки. Его руки в это время уже сдвинули вниз, к коленям, трусики, позволив нетерпеливым пальцам почувствовать шёлковистость волосяного покрова лобка, потом скользнуть дальше, к гладким и мягким лепесткам, распустившимся в преддверии самого потаённого и желанного места...
Так и не открыв глаза, Тоня внимала тому, что делает с ней этот мужчина. Мужчина её мечты. Сильный, но запутавшийся. Красивый, но измученный обстоятельствами. Умный, да к тому же ещё известный писатель и журналист.
Ох, как он умеет!.. Горячая волна в который раз захлестнула Тоню. Девушка выгнулась назад, удержав себя в вертикальном положении лишь тем, что ухватилась за голову Семёна.
В последний раз приложившись к торчащим соскам, Чернов с некоторым усилием, всё же сказалась усталость, поднялся на ноги. Полотенце, распустившись, не сразу упало на пол, какое-то время цепляясь за гордо вздёрнутое мужское достоинство. Семён помог встать Тоне, потом подвёл её к дивану и положил на спину. Снял с неё трусики. Присев рядом с диваном на колени, ещё долго ласкал девушку, целуя во все места, покусывая, оглаживая, щекоча языком или кончиками пальцев, обжимая, проникая в потайное место.
Возбуждённая до крайности Тоня считала, что больше не выдержит, но Семён гладил - и она отзывалась, он целовал - и она получала невыразимое удовольствие...
Наконец он возлёг прямо на девушку. Помог ей раздвинуть ноги и... совершил мгновенное сильное движение!.. Это было что-то невероятное! Болезненное и сладостное одновременно. Нега и обжигающий пламень. Страшное и желанное разом...
Потом уже, когда они, отдыхая, лежали обнявшись рядом, Семён с некоторым мужским бахвальством сожалел про себя, что кончил слишком быстро. "А то бы показал девчонке настоящую любовь!" Но так ли уж нужно было что-то показывать или доказывать Тоне, которая, удовлетворённо посапывая, забилась под мышку своего (своего!) мужчины?..