|
Он протянул руку и слегка прикоснулся к пуговке на ее блузке, второй по счету, если идти сверху, и самой соблазнительной для расстегивания. Правда, пуговка и не подумала расстегнуться, она добросовестно исполняла свое пуговичное дело. Впрочем, к ней прикоснулись совсем не за тем, чтобы расстегнуть, а просто так; легким было прикосновение, почти неощутимым. Хотя если подумать...
"Ну вот, начинается!" - подумала Татьяна, владелица блузки и пуговок на ней. Только что тут, собственно, думать? Разве может быть что-то иное, когда в гости к привлекательной женщине приходит мужчина, что называется, в расцвете лет? Именно за этим он и пришел - за тем, что начинается. Ей не семнадцать лет, чтобы не понимать. Все это произошло не вдруг, он давно ухаживал за ней, а она... она в общем-то принимала ухаживания. Почему принимала? Да потому что никогда не стоит отказываться от ненавязчивого внимания и массы мелких приятностей, которые может тебе доставить интеллигентный мужчина, не выказывающий претензий на какой-либо бартер. Правда, сейчас уже ясно, что тот период их отношений закончился, но что теперь? Это так долго не происходило, что непонятно даже, почему вдруг произошло.
Они работали в одной фирме. Фирма занимала половину этажа огромного здания, представляющего собой скопище-муравейник разнообразных фирм и фирмочек, которые нашли себе пристанище за его благообразным представительным фасадом. Здание знавало лучшие времена и одного солидного хозяина, и от этих времен еще остались кое-какие реликты; например, начальник охраны в форменном костюме с металлическими пуговицами, выходящий в начале рабочего дня понаблюдать, как работают его подчиненные - тоже реликты, - проверяющие пропуска на входе.
К реликтам с полным правом можно отнести и паркетные полы, когда-то тщательно уложенные и до сих пор хорошо сохранившиеся. По таким полам надо ходить... или нет, порхать в изящных туфельках, что и делала с удовольствием Татьяна. Это здание вообще располагало к получению удовольствия просто от того, что в нем находишься. Даже внимание, которое тебе оказывает мужчина в таких сдержанно благородных стенах, получается сдержанно благородным подстать этим стенам. Длинные коридоры, по которым часто ходишь по всяким делам, сильно способствуют случайным встречам. Он обгоняет ее и говорит мимоходом: "Привет, Танюша!" - всегда при этом легко, почти неощутимо прикоснувшись к ее плечу или к руке, и на лице у нее сама собой возникает легкая улыбка, показав всякому, кто желал бы это заметить, что ей нравится это привычное внимание. Она отвечает: "Привет!" - правда, уже его спине, потому что он успел на мгновение оглянуться, слегка улыбнуться и уйти на пять шагов вперед, такой деловой-деловой. Есть что-то обаятельное в его прикосновениях и нисколько не навязчивое. Они всякий раз происходят так быстро и так неуловимо, что она не успевает это как-нибудь осмыслить. Правда, все это осмысливает ее кожа... или что у нее отвечает за тактильные ощущения? Что бы там за это ни отвечало, а память хранит его прикосновение еще какое-то время после того, как он скрывается в коридорно-комнатных недрах.
Еще один реликт прятался на последнем этаже - небольшая, скорее даже крохотная столовая, неизвестно как сохранившаяся с прежних времен. Она пользовалась успехом, потому что кормили в ней хорошо и брали за эту хорошую еду совсем смешные деньги. Плохо лишь то, что в обеденное время к ее дверям всегда стояла очередь, и Татьяна перед обедом частенько решала для себя дилемму - стоять в очереди или идти обедать на улицу, благо вокруг здания есть сколько угодно всяких кафешек, где можно неплохо пообедать; правда, совсем не так дешево, как в столовой. Иногда именно ее неназойливый поклонник помогал решить эту дилемму: он звонил перед обедом и говорил, что идет занимать очередь, пусть она подходит. Удобно, что ни говори, тем более, что это ни к чему не обязывало. Она могла сказать, что идет обедать на улицу, и он не обижался. Когда они вместе обедали, он садился напротив, и порой его взгляд, словно выйдя из-под контроля в расслабляющей обстановке обеденного отдыха, выражал больше, чем обычно. Что-то затаенно-внимательное улавливала в нем Татьяна, будто ее визави хотел узнать про нее такое, о чем узнать никак нельзя. Под этим взглядом ей казалось, будто должно что-то произойти - бог его знает, что именно; но ничего не происходило, продолжались устоявшиеся отношения полудружбы-полуухаживания, взаимно приятные и взаимно не обязательные.
Он постоянно ее опекал, оказывал уйму мелких знаков внимания. Непременно сообщит, что выдают зарплату; обязательно донесет до остановки тяжелую сумку, если вдруг ей случится иметь тяжелую сумку; откуда-то возьмет и принесет книгу, которую ей хочется прочитать... И при этом все время остается как бы чуточку поодаль, не докучая, не стремясь к развитию отношений. Татьяна привыкла к его необременительному присутствию в своей жизни и большего не хотела. Похоже, что он не был героем ее романа. Ее даже не интересовало, оказывает ли он внимание другим женщинам; наверняка оказывает. По крайней мере она видела его иногда оживленно разговаривающим с какой-нибудь интересной дамочкой. Разговаривая с дамочкой, он время от времени дотрагивался до нее по своему обыкновению, которое так знакомо Татьяне и которое с полным правом можно считать его фирменным стилем общения с женским полом. Его иногда хотелось назвать дамским угодником, хотя... хотя что-то мешало так назвать. Для дамского угодника он вел себя слишком независимо и так уверенно, словно от женщин ему ничего не нужно, а если он что-то для них делает, то делает потому лишь, что это ему нравится - вот и вся причина.
А потом ему отчего-то захотелось посмотреть фотографии, сделанные ею недавно в отпуске. Она их приносила на работу, и где он тогда был? Сейчас они у нее уже в альбоме, вытаскивать не хочется. А зачем вытаскивать? Если не гора к Магомету, то Магомет к горе. Он может сам прийти, незачем ей утруждаться вытаскиванием и обратным втаскиванием их в альбом.
Отказать причины не было, разве что потянуть время: а вдруг как-нибудь рассосется? Но ей всегда претили игры в динамо, она предпочитала сразу сказать твердое "нет", если не хотела говорить "да". Здесь же говорить "нет" после многих молчаливо подразумеваемых "да" было не очень ловко. Да и повод такой невинный... Может, ему и впрямь нужны эти дурацкие фотографии? Она ведь неплохо фотографирует. А если это предлог, что ж... У нее давно не было мужчины, так почему бы и нет? Правда, она никогда не представляла его сексуальным партнером невзирая на все приятности его отношения к ней. Может быть, он не давал повода? Ладно, пусть приходит, но поощрять его на какие-либо действия она определенно не будет.
Они сидели над альбомом уже полчаса, он все внимательно рассматривал, требовал от нее комментариев, и было видно, что он неподдельно заинтересован. Татьяна тоже увлеклась разговором и уже стала склоняться к мысли, что и в самом деле ничего кроме фотографий у него на уме нет, как возникла эта пуговка...
Она машинально подняла руку, чтобы защитить свою пуговку, но в этом не было никакой нужды: он уже убрал свою руку, успев мимолетно коснуться ее пальцев. Он отметил ее невольное движение, не очень для него лестное, которое опытному мужчине скажет больше, чем двадцать "нет, не хочу, не надо", произнесенных убедительным тоном. Секса с ним она определенно не хотела; то есть, не хотела в этот момент. Однако, это его не обескуражило. По едва уловимым признакам, которые невзирая на неуловимость все-таки как-то ловятся опытными и внимательными мужчинами, он видел, что это не означает "нет", и ему было интересно - это составляло один из важных интересов его жизни - возбудить жажду в спокойной женщине, такую жажду, которая сродни жажде путника в пустыне, и утолить эту жажду... ну, и свою тоже - таким непростым способом, который он почему-то предпочитал.
А Татьяне вспомнились прежние его прикосновения. Знакомо, словно проложена дорожка - рука, локоть, плечо, а теперь вот пуговка. Что-то она много про нее думает...
Они снова принялись за фотографии, но без прежнего энтузиазма.
- Интересно, меня в этом доме будут поить чаем? - вдруг спросил он.
- Ой, конечно; чего же ты сказал, что не хочешь? - Она как радушная хозяйка, разумеется, предложила ему чай сразу, как только он пришел.
- Раньше я не хотел.
- Ладно, сейчас поставлю чайник.
Она пошла на кухню, достала чашки, включила электрический чайник. Вернувшись в комнату, краем глаза заметила, что стало что-то не так - с ним что-то не так. Ничего не понимая, подошла ближе... и от неожиданности плюхнулась на диван.
Он сидел, рассеянно глядя в сторону, а из брюк торчал... да, торчал член. Весьма основательный, - кто бы мог подумать! - он упруго покачивался, словно стебель неведомого экзотического растения под влиянием неведомой стихии, и Татьяна уставилась на него как завороженная, а в голове пролетали обрывки разных мыслей, полное смятение, какая-то яичница всмятку. Первым делом ей стало ужасно любопытно как бывает любопытно пытливому ребенку, который увидел новую игрушку и хочет знать, как она устроена и почему двигается. Почему он качается? Что все это значит? И штаны вроде бы застегнуты, и руки у него спокойно лежат одна на подлокотнике, другая на диване... А потом... или раньше всего?.. она почувствовала, как в ней начинается томление, и детское в ней соединилось со взросло-женским в невольном жесте: она протянула руку, чтобы потрогать это чудо-юдо. Однако, потрогать не удалось. Быстрым движением он упрятал свой выдающийся предмет обратно в штаны, и Татьяна недоуменно уставилась на то место, где он только что качался...
- Слушай... - начала она, но мыслей, которые она хотела выразить, было так много и были они так разнообразны, что они мешали друг другу как невежи, столпившиеся в дверях и не дающие друг другу пройти. - Слушай... - начала она опять с этого слова как со спасительного трамплина, но дальше этого слова опять не двинулась.
Он мягко положил ей на руку свою ладонь и сказал:
- Танечка, я слушаю.
- Это зачем? - произнесла она наконец косноязычно.
- О чем ты?
- Зачем достал, а потом убрал?
Какой-то детский и ужасно глупый вопрос. Татьяне стало немного стыдно. Похоже, что она резко поглупела после лицезрения этого предмета.
- Да знаешь, решил проверить, не потерялся ли он, пока я тут рассматривал фотографии.
Тьфу! Он смеется над ней! Она бы определенно обиделась за такой ответ, если бы в это время вторая его рука не заскользила по шее где-то около уха, не давая сосредоточиться на том, что он сказал. Вдобавок он улыбался ей ласково и чуть-чуть насмешливо. А ведь он давно ее приручил, подумалось Татьяне. Он приручил ее как котенка и сейчас обращается с ней как с котенком - за ушком ее щекочет. Сравнение с котенком показалось ей смешным, обижаться совершенно расхотелось, и вместо этого Татьяна неожиданно для себя рассмеялась. Ей вдруг стало легко и просто. И чего она опасалась? Почему не хотела? Она уже чувствовала, что находится в его власти, и что бы он ни захотел сделать, она подчинится ему; может быть, даже пойдет за ним на край света. Про край света настойчиво говорило приятное томление, провозвестник других событий, еще более приятных.
Он рассмеялся ответно, слегка придвинулся к ней и положил руки на плечи. "Сейчас он меня поцелует", - подумала Татьяна. Как знаком этот стандартный сценарий обольщения, словно написанный бездарным драматургом и размноженный в миллионах экземпляров стандартными мужскими особями! Одна рука обнимает за шею, чтоб удобнее было впиться поцелуем в губы; вторая рука то мнет грудь, то пытается добраться до застежек. До застежек одной рукой неудобно, поэтому поцелуй заканчивается, обе руки пускаются в дело и шарят по спине, пока не нашаривают крючки и не расправляются с ними...
Но этот непредсказуемый человек все делает по-своему. Как ей взбрело в голову предположить все эти банальности? Он не стал ее целовать, а снова задумчиво прикоснулся к той самой пуговке, словно решая, что же с ней, непослушной, делать? Расстегнуть? Нет, это потом, хотя он знал, что возражений уже не будет. Пальцы его коснулись груди Татьяны, покружив немного там, где предполагались упругие бугорки сосков, и нашли их, но не остановились, потому что руки уже определили себе другие занятия. Этих занятий было неперечислимо много, Татьяна оказалась словно окутана движениями его рук. Он улыбался задумчиво-ласковой улыбкой, иногда взглядывая ей в глаза, словно приглашая разделить с ним удовольствие от совершаемого им, - а удовольствие он безусловно испытывал - и Татьяна странным образом начала понимать это удовольствие и ощущать себя в тех подробностях, которые подсказывали его движения. Ее плечи, шея; рука мягко прошла по спине под блузкой, спустилась ниже... Ее соски... они мгновенно и остро отозвались на его прикосновение... ее грудь... она ждет, когда он освободит ее от плена одежд и проведет ладонью по каждому соску... именно ладонью, это будет так сладко... а он даже пуговку не расстегнул, вот странный... Ее постепенно охватывает непонятное волнение, ей кажется, что он никогда не дойдет до этой пуговки... Она уж было решает сама расправиться с этим глупым препятствием, но почему-то передумывает, интуитивно догадываясь, что не надо это делать, и вместо этого проводит ладонью по его щеке, на что он мгновенно отвечает поцелуем в эту ладошку.
Каким-то образом блузка оказывается вдруг расстегнутой... ей ни за что не понять, как это произошло... И юбка почти сползла. И вообще время куда-то делось; она не чувствует его движения. Место времени занимает возрастающее томление, оно начинает править бал. Ей совсем по-детски и совсем не по-детски ужасно хочется снова увидеть эту игрушку, которую он спрятал в штаны... зачем он спрятал? Она бы взяла в руку, почувствовала его теплоту, упругость и тяжесть. Интересно, он так и остался эрегированным? Ничего не понять, разве что потрогать это притягательное место... Нет, поиграем в игру под названием постепенность, эта игра ей определенно нравится. Татьяна проникает под рубашку, проводит ладонью по его груди, по спине; у мужчин чувствительная спина... а у нее, оказывается, чувствительная ладонь, через нее в тело вливается еще одна струя томления. Томление растет тягуче, постепенно, и эта постепенность засасывает ее, затягивает, окутывает с головой, сводит с ума.
Какая понятливая, как отзывается на каждое движение! Он боготворил женское тело, и каждый раз с новой женщиной был сродни Пигмалиону: он словно лепил его постепенно для себя, узнавая сначала взглядом сквозь одежду, потом прикосновениями, затем постепенно обнажая - ни в коем случае не сразу. Поэтому он не любил современной чересчур откровенной летней женской моды, не оставляющей даже намека на тайну женских форм. Женщины не понимают, что они тут больше теряют, чем находят. Вот Татьяна молодец, она не идет на поводу у этого поветрия. Она намекает, но не выставляет.
Всякий раз интересно представлять, какова же на самом деле грудь, искусно - или не очень - упрятанная в бюстгалтер. Бывает тяжелая грудь, из последних сил удерживаемая этой сбруей. Освобожденная, она падает вниз, но при этом может быть очень соблазнительной формы. Бывает, что бюстгалтер уминает грудь, делая из нее неопределенное шароподобие; в таких случаях сюрприз при ее освобождении будет скорее всего мало приятным. Больше всего ему нравится грудь, задорно смотрящая вперед; тут тоже может быть всякое, но обычно бывает приятное.
У Татьяны грудь всегда упруго поднята и весело смотрит на тебя через одежду, и поди догадайся, чья это заслуга - ее собственная или тщательно подобранного бюстгалтера? Скоро он это узнает... прямо сейчас... уже пора, уже можно, уже хочется. Сдвинуть с плеч блузку назад, опустить бретельки этого кружавчато-полупрозрачного и спустить его вниз... Он не снисходил к расстегиванию крючков - это работа для прислуги - он просто открывал то, что было нужно сейчас. Татьяна помогла ему, машинально высвободив руки. Освобожденная грудь слегка колыхнулась. "Ооо", - произнес он беззвучно, а Татьяна уловила более длительный вдох, похожий на вздох, и поняла его причину. Он приподнял груди ладонями и полюбовался на них. Красивые соски... он не мог бы объяснить, что вкладывает в эти слова, но знал, что они красивые. Он притронулся к ним языком и ощутил острую реакцию Татьяны; он еще займется ими - потом, потом, - а сейчас к ложбинке - поцеловать - и идти поцелуями к этой сладкой цели...
"Я не могу больше", - сказала Татьяна. Он глянул на нее и понял, посетовав себе за невнимательность, что упоительное движение поцелуями к соскам придется отложить на отдаленное будущее, быстро снял через голову рубашку, стянул брюки вместе с трусами, отчего освобожденный из плена член радостно выскочил, как спортсмен в отличной форме выбегает из раздевалки на зеленое поле стадиона, готовый к движению, к борьбе, полный, как пишут в газетах, воли к победе.
Скинуть с себя остатки одежды... как приятно быть совершенно голой... как приятно, что он видит меня совершенно голой... лечь и позвать его не словами и не взглядом, а позой, в которой заключено все... Почему он медлит? Боже, почему он медлит? Она взглянула на него: он стоял на коленях в ее ногах во весь рост - если можно так сказать про человека, который стоит на коленях - но сейчас это был не человек, а самец. Что может быть от человека в голом мужчине, когда он стоит перед голой женщиной, лежащей в призывной позе, а его Самая Главная Суть готова войти победителем в женскую плоть? Этот красавец смотрел прямо на нее... как там его торжественно зовут-величают? Фаллос? Пусть будет фаллос, божество, которому поклонялись древние женщины. Она сама сейчас древняя женщина, самая древняя, самая-самая... самка она, и это ей безумно нравится. На свете нет ничего, только она и этот чудный самец.
Он смотрел на нее с горячим вожделением, которое уже незачем скрывать, но не спешил. Он любил этот миг своего почти полного торжества - полное торжество наступит немного позднее - миг, когда женщина вся в его власти. Она перед ним полностью раскрыта, у нее нет от него никаких тайн, она смотрит на него помутневшим от страсти взглядом и нетерпеливо ждет. Она признала его безраздельную власть над собой, она - добыча у ног победителя.
"Ну, что же ты? Скорее же!" - сказала она глухим страстным голосом. Он слегка вздохнул от невозможности продлить это мгновение и вошел в ее горячую влажную приветливую вагину. Татьяна сладко простонала. Он сделал несколько пробных движений, приноравливаясь к ней, понял, что он тут дома, и стал ритмично посылать член вперед.
Татьяне в этот момент показалось, что она достигла предела желаний. Наконец-то! Он в ней, он обнял ее за плечи, он осыпает частыми поцелуями ее лицо, а она, посылая себя ему навстречу, слушает, как сладко принимает все это ее тело. О, как хорошо! О, как хорошо! О... Как это у него получается? С каждым его движением что-то распускается в ней, как цветок... нет, это уже не цветок, это разлив... нет, это лава растекается по ее телу. Она не ощущает себя, она ощущает только, как откуда-то к ней приходят новые и новые волны наслаждения, а его член... его фаллос... его... он словно истоньшается и превращается в острый клинок, на острие которого, в его движении и находится источник той лавы, которая ее заливает.
Ее уже нет, она не существует, она не чувствует себя. Есть только острое наслаждение, от которого она то кричит, то стонет, то говорит ему какие-то непонятные слова, проводя ладонями по его спине, по ягодицам, где ощущается рождение движения, посылающего внутрь нее этот горячий кинжал. Как это у него получается? Нет, такого не бывает. Он движется как заведенная машина - ритмично и неустанно. А как сладко его чувствовать! Он везде - он в ней, на ней, вокруг нее, она чувствует его каждой клеточкой, всей собой, всем, что в ней есть.
Пусть это длится вечно! Нет, что-то происходит... происходит что-то новое. Где-то в горящей лаве, она не знает, где именно, возникает сгусток, почти неощутимая точка, сродни тем точкам на горизонте, из которых спустя какое-то время вырастает океанский корабль... или нет, поезд. Это делает первые аккорды новый музыкальный инструмент в оркестре, играющем симфонию наслаждения; инструмент самый звучный, и когда он заиграет в полную силу, взорвется вселенная, вспыхнет сверхновая звезда, поезд сорвется с рельсов и умчится к этой звезде.
Не торопиться, не комкать, проиграть всю мелодию такт за тактом, ноту за нотой, дать ей время на звучание. "Не торопись", - говорит она, и он понимает ее - боже, он все мгновенно понимает! - его движения становятся медленными и более изощренными, он пробует медленнее, еще медленнее... нет, быстрее, и в какой-то момент она говорит ему: "Вот так!" Вот так! Инструмент в руках виртуоза, поезд придет на станцию назначения. В тот миг, когда дальше уже некуда, дальше обрыв, тело Татьяны перестает ей подчиняться: оно судорожно изгибается высокой дугой и начинает бешеную пляску...
От неожиданности он на мгновение останавливается, сбившись с ритма, но тут же подхватывает новый ритм - ритм ее оргазма. Татьяна неистовствует, и это для него еще один радостный сюрприз. Несмотря на свой немалый опыт, он никак не ожидал такой бури, хотя сам же ее сотворил. Вот он, миг его полного торжества! В такое мгновенье он чувствует себя почти властелином вселенной. А с такой женщиной ради такого результата можно отправиться хоть на край света.
Постепенно движения Татьяны замедляются, она смолкает, руки, которые беспорядочно носились по его спине, бессильно падают. Все!
Он замирает на некоторое время, затем медленно, осторожно возобновляет свое действо. Отзвуки испытанного удовольствия еще не выветрились из организма Татьяны, они заставляют ее сладко стонать - уже без исступления - когда он посылает себя вперед, отдавшись теперь своим собственным радостям. Иногда он останавливается, и Татьяна ощущает, как его член шевелится внутри как живой. Ей это ужасно нравится; есть что-то бесконечно радостное в том, что он получает от нее такое же удовольствие, какое получила она. Неразделенное удовольствие - это лишь тень того, что испытано вдвоем.
Наконец он, видимо, утомившись уже, решительно меняет ритм своих движений, резко и часто посылает себя вперед, потом движения его становятся беспорядочными, из горла вырываются звуки - то ли крики, то ли стоны, - и когда он замирает, в последний раз издав стон и бессильно уронив голову, Татьяне становится жаль, что все уже кончилось...
Он сделал движение, чтобы сползти с нее, но она удержала его и сказала: "Лежи!" Он засмеялся и остался лежать. Потом, как ни жаль, все-таки пришлось его отпустить с себя. Он раскинулся на спине, и они некоторое время молча лежали рядом, не имея больше никаких желаний. Татьяна чувствовала в себе удивительную легкость; так легко ей было, так в ней было пусто и просторно, что казалось, если кто-то вдруг ее толкнет, она полетит.
Постепенно - очень постепенно - в голове появились ленивые мысли, которые лениво думать... солнце на стене... скоро сядет, наверно... чайник, бедненький, зря кипел-старался... остыл уже, небось... ни за что не встану... Потом в этом ленивом безмыслии пробудились к жизни два чувства, удивление и любопытство, и они привели за собой первые желания. Татьяна приподнялась и взглянула туда, где спокойно и умиротворенно в густой поросли темных волос лежало недавнее орудие ее наслаждения. Она положила на него руку; руке пришелся впору весь комплект, обнаруженный пальцами и ладонью. Одно желание исполнено. Во втором желании большую часть составляло удивление, а к нему как приправа примешивалось чуточку любопытства, но оно тоже было простым и легко исполнимым: она посмотрела на своего партнера по наслаждению. Он успокоенно лежал со счастливым видом человека, только что на отлично сделавшего непростую работу, результат которой превысил все его ожидания. Он встретил ее взгляд и улыбнулся.
- Я знал, что ты темпераментная женщина.
"Как он мог это знать, если я сама такого про себя не знала?" - подумала Татьяна.
- Как ты мог это знать? - спросила она, опустив вторую часть вопроса.
- Да просто знал и все. Еще когда увидел тебя в первый раз. Ты тогда взглянула на меня совершенно равнодушно и перевела взгляд.
- Вот чудак! Ты до сих пор помнишь, как я на тебя взглянула в первый раз?
- Что делать! Некоторые вещи не забываются, - засмеялся он.
Татьяна попробовала вспомнить, когда же увидела его в первый раз, но память ничего ей не подсказала. Она не стала пытать свою память, а счастливо и благодарно уткнулась ему в плечо, не убирая руку с того места, где она уютно лежала.
Наутро они вместе вышли из дому, чтобы отправиться на работу. Те немногочисленные прохожие, что могли идти им навстречу, увидели бы интересную пару: лысого смешного коротышку со слегка намечающимся животиком и симпатичную женщину на полголовы выше его. Мужчина уверенно держал женщину под руку, не сомневаясь в своем праве на это. Женщина тоже в этом его праве не сомневалась. Все это легко заметил бы любой, даже самый невнимательный прохожий. Более внимательный прохожий увидел бы, что на губах женщины то и дело возникает улыбка, которой хочется завладеть всем лицом и остаться на нем, но женщина отчего-то гасит ее - наверно, понимает, что такая улыбка совершенно неподходяща для раннего утра обыкновенного рабочего дня, но что делать! она прорывается сквозь препоны и появляется вновь и вновь. Мужчина спокойно смотрит куда-то вдаль, но отчего-то понятно, что он имеет прямое отношение к улыбке женщины. Жаль только, что в раннее утро обыкновенного рабочего дня все прохожие этого спального района идут в одну и ту же сторону - к автобусной остановке, и поэтому совершенно некому обратить внимание на эту пару, и совершенно некому, взглянув на них, вдруг понять, что вот в этот совершенно конкретный момент времени - краткий миг между прошлым и будущим, - им навстречу идут двое счастливых людей, которым сейчас ничего больше не надо от жизни, и что счастье следовательно в самом деле существует на свете.
|