Ершов Дм. : другие произведения.

Трещина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  

Трещина.

Трещина.

   Моя жизнь дала трещину. И сквозь неё я вижу чужие жизни, цельнолитые, монолитные, как камень грехопадения. Мне скорбно и стрёмно смотреть туда, но я каждый раз не могу удержаться, эта обтекаемость форм, эта голубая и розовая обтяжка, эта окантовочка по краям, это плавленое погружение в движение, о! Маски своенравия, равноправия, шёпот гравия, где там я? Я должен быть там! Я должен ждать трамвая, который уже виден на горизонте моего нетерпения. Не дожидаться и бежать за маршруткой, не важно, Город ждёт! Скорость, лавировать между, бегом вниз, смотреть на часы и не понимать, а сколько это теперь времени? Отпустить себя на волны сшибающей с ног энергии, плавать в нейтральности, глазеть на все 360. Миг удачи, и я в ударе, я бесподобен, а если и подобен, то разве что рыбе из мультика. У-у-у-у-!!!! Нет меня там! Во всём виновата трещина, её нужно срочно чем-то заделать. Раз и навсегда! Да! И не просто заткнуть заскорузлой мазутной тряпочкой или вычитанной донага газетой, неееет! Её нужно основательно, со знанием дела замазать чем-то таким, что станет окаменелостью, твёрже чем гранит науки существования. Я знаю, существует множество различных штукатурных смесей, современные материалы, прогресс не стоит на месте, я всё знаю, меня не проведёшь. Но всё это не по мне, это бесполезняк абсолютнейший, отсутствие перспективы, как таковой. Без вариантов! Я ЗНАЮ СПОСОБ ПОЛУЧШЕ!
   И вот он я, медленно и верно крошу бетонный выступ на чердаке. Мне нужно Бетонное Крошево! Слыхали о таком? Крошу, крошу, крошу, крошу, крошу. Мало! Вижу, мало! Крошу, крошу, крошу, крошу, крошу. Хватит? Должно! Теперь измельчение, тщательное, кропотливое, потливое. И вот! Отсев, и мы получаем порошок. Порошок, вы поняли? Просто добавь воды! Делаю замес, мешаю, мешаю, мешаю, мешаю - готово! Добавляю клей ПВА (связующее звено), и аккуратненько, словно дышу на ладан, заделываю ЕЁ. Эту тварь, эту мерзкую, неясно откуда явившуюся тварь. Эту трещину. Трещину моей жизни. И вот уже ничего не видно, надо лишь замереть, затаиться, загаситься, подождать. Не менее 24 ч, не менее, слышите вы меня или нет?! И вот - новое утро нового дня. Трещины нет больше, что ждёт меня? Ошалевшие улицы, голубые глаза, запах сирени и просто прогретого воздуха. Где мой трамвай? Ушёл? Я пойду пешком, вдоль заборов и автостоянки, кинотеатр мигает афишами грехопадения. Полуночные бдения у восставших мостов, крики, хлопки, настроения. Город ждёт! Все эти мягкие перетекания форм, грация выживших при медосмотре, прошедших проверку на вшивость и трезвость ума, все эти бальные банальные танцы расстрелянных колонн и колоссов мысли, о! Где вы мои мутноглазые феи чугунных решёток, где вы сады волокнистых и вязких слияний прямого и противоположного? Я устремляюсь, кривляюсь, касаюсь, боюсь, но каюсь, маюсь различного характера ерундой. И я снова могу, и я снова хочу, я просто обязан, не то слово, я безоговорочно вынужден быть с тобой.
   Из этого вывод: главное - вовремя и правильно, соблюдая технологический процесс, заделать трещину в вашей жизни.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СПб Вуду.

  
  
  
   Подземный этаж космически огромного небоскрёба. Бесшумное перемещение лифтов в массиве стен. Коридоры, двери, повороты, лестницы, коридоры, двери. Дверь 474002. Проникаем сквозь. Внутри. Полутона, чёрные, синие и зелёные квадраты. Пустоты проёмов. Длинная, как вытянутый вагон комната из синих, зелёных и фиолетовых квадратов - прямоугольников. Стены плывут в темноту. TV работает без звука, экран мигает. CD вибрирует драмами и басами. Она на полу, изгиб тела неестественен, суставы вывернуты наружу, белки глаз широко белеют. Она бледно-фиолетова, но меняет окрас, подстраиваясь под хаос Tvэкрана. Тени ползут по ней, оставляя следы на одежде. Голый живот, чёрная точка пупка. Уже семь дней. Всего семь дней. Семь неподвижных, застывших, окоченевших конечностями дней.
   Мы. Тенями. Лица-маски. Вокруг. Регулировка VOLUME, поиск режимов. Вибрация проникает в конечности нас, нашего круга. Вибрация течёт по венам, реки ртути, потоки энергии. В мозг, в мозг! BOOM! BOOOOM!!! WOW!!!! Где она? Руки конвульсивно шарят в мерцании продолговатого свёртка, который - она. Она ли? Она. Карусель лучей из пуповины, вращение по центру, радужные сполохи. Брызги слюны, мышцы эластичны, позвоночник извивается размягчённым пластиком. Щелчок, огонь и священный дым. Дым кольцами, пластами, окутывает её, пеленает саваном. Циркуляция оранжевых точек в тёмном океане горизонтального колодца комнаты, циркуляция крови в кровеносных тоннелях паутины системы. Смятение нейронов головного, но ВООМ! ВООМ!!! Где она? Внутри круга. В эпицентре змеиного кольца, нарезанного из отдельных кадров. Вспышки секунд. Плюш жертвенного медвежонка. Сталь ножниц. Белая вата клочками на бельма глаз. Круг внутри круга. Порошок - фиолетовый, красный, белый, голубой, зелёный, оранжевый. Нарезка по кадрам, картой по линиям, магический порядок узора полос. ВООМ! ВООМ!! ВООМ!!! WOW!!!! Ритм, ритм, ритм - циркуляция, движение круга в круге, вращение лучей. И вот она! Созвездие вокруг головы, космический нимб. Ритм, ритм - тысячи звёзд, планет, спутников смерти, орбитальных станций новой жизни, той, что после. Вызванной жизни, скомбинированного противоестественного существования. Ритм, ритм, ритм, ритм - вот она! Вот она! Первичные призраки, пальцы ног, шевелящийся педикюр. Подрагивание, судороги, ритм. Чаши колен, фаланги пальцев рук. Сжатие - разжатие, сжатие - разжатие, кулак. Ладонь с горстью звёздной пыли. Развал - схождение, развал - схождение, ритм уходит, стихает, превращается в стих, речитатив. Вздох, вдох, выдох - выход! Вот она!
   Садится, стряхивает вату, трёт глаза. Трёт глаза. Трёт глаза. В массиве стен бесшумно перемещаются лифты. Стряхивает вату. Звёзды меркнут. Вытянутый, узкий телефон в колыбели чьей-то человеческой ладони. Палец жмёт кнопки, ловкий, самоуверенный. 8 9623 4786 227 804 - 1051. Гудки, гудки, гудки...
   - Алё? Это ОРН? У нас тут свеженький зомби. Можете забирать. Кто говорит? Я говорю, а оно тут рядом, на полу сидит. Какая разница? Приезжайте и забирайте! Адрес высветился? Да, всё верно. Что? Семь дней. Да. Какая, хрен, разница?! Координаты есть? Есть. Всё, отбой!
   Вакуум трепетной тишины. Низкое гудение.
  
  
  
  
  
  

Противовес.

  
   Какая злобная, лохматая туча! Запуталась в слоях атмосферы и угрожает мне вероятным осадком. И, что сказывается на мне самым негативным образом, она проявляет себя с наихудшей своей стороны - надвигается. Не оборачиваясь, спрашиваю тебя - что будем делать в складывающейся ситуации? Ты говоришь - нужен противовес. Нет, только не это! Всё что угодно, только не противовес! Одно воспоминание о нём вгоняет меня в шоковое состояние. Я мгновенно опускаюсь ниже уровня мирового океана, и лицо моё, вероятно, приобретает ярко выраженное сходство с вышеупомянутой тучей, виновницей твоего торжества. Потому что ты торжествуешь свою маленькую победу. Ты выказываешь глубочайшее равнодушие к туче, я - нет. Ты проявляешь живейший интерес к противовесу, я источаю флюиды страха при мысли о нём. Ты испытываешь презрение к моей слабости, а я лихорадочно ищу варианты, исключающие пользование противовесом, и, не находя их, стремлюсь замаскировать собственную слабость. Не достигая, надо сказать, ни малейших успехов на этом поприще.
   А туча между тем, не тратя времени на бесплодные метания, уверенно продолжает своё наступление. Её цель ясна, её мотивы просты и доступны, и, мы все знаем, она может себе это позволить, ибо более естественна и открыта, чем ты и я вместе взятые. Взгляд мой прикован к ней, и нет сил, и где же он, тот мифический освободитель, что разобьёт эти цепи сверкающим огненным клинком? Её жёлто-зелёная сердцевина, средоточие всех моих мировых катаклизмов, заключена в панцирь свинцовой рвани. А я, неподвижный, окаменевший жалким изваянием в проёме окна, вынужден созерцать это вопиющее бесчинство гнева природы. Веки наливаются тяжестью, невыносимо, они готовы в любой момент с лязгом захлопнуть створки, и, мало того, они именно это и собираются сделать. Но ты, тихо дыша за моей спиной, кладёшь рядом коробок спичек и говоришь - вставь. Онемевшими, холодными пальцами я неуклюже орудую, но вставляю и продолжаю видеть. Я знаю, ты считаешь, что я должен видеть её, что мне это жизненно необходимо, сколько бы раз я не утверждал обратное. И разве могу я оспорить, способен ли на категорический отказ? Мы оба знаем ответ.
   И вот уже мы лицом к лицу - я и туча. И лишь моя бледная гримаса обращена вверх, лишь мои костистые локти вжимаются в подоконник. А зловещая усмешка - это её прерогатива, её официальный лик. О каком противоборстве, скажите мне, здесь может идти речь? Почему никому не приходит в голову мысль поставить на ринге хомяка против добермана? Ты дышишь мне в шею, рядом, в мою ушную раковину стекают твои слова - она не такая уж и большая. Почему ж ты не скажешь, что она может и пройти стороной? Впрочем, не говори, я всё знаю - она не пройдёт стороной. Она может так поступить, но не сделает этого, у неё тоже есть свои принципы, отступать от которых она точно не будет. Единственный способ заставить её переменить своё решение, хоть как-то повлиять на развитие событий - противовес. И это твой способ, твоя стихия. Но ты не сможешь воспользоваться противовесом без моего участия, тебе нужно лишь моё согласие. А ты хочешь использовать противовес, более того, тебе это необходимо. Твои мысли поглощены им, только им, и здесь-то и заложен фундамент той стены, что медленно, кирпичик за кирпичиком, вырастает между нами.
   Противовес! Как много в этом слове давящей на шаткую психику, давлеющей неподъёмным проклятием, страшной физической массы! В памяти свеж ещё последний раз, это внутреннее напряжение, парализующее нервную систему, эти слова-символы, начертанные твоей бесстыжей рукой. Ты хочешь моего согласия? Или наблюдаешь с отстранённым интересом за плохо скрываемой борьбой, что происходит во мне? Безучастно ждёшь, в какую сторону качнётся чаша весов? Нет! Ты дышишь мне в затылок, совсем близко, и я знаю, что тебе не всё равно - ты хочешь услышать, как я скажу да! Ты хочешь, признайся, ты только этого и ждёшь. Ты жаждешь положительного ответа, мучительно жаждешь. И я мог бы, мог бы ещё помучить тебя, получая от этого мощную дозу морального удовлетворения. Но я сам лишь неумело вылепленный сосуд, переполненный тревожными мучениями, угрызениями бесовского, бессознательного страха. И мне не остаётся ничего другого, кроме как согласиться. Можешь начинать торжествовать, в изначально безнадёжном поединке я остаюсь проигравшей стороной.
   Туча зависает над нами, изощрённо жестоко содрав с поверхности небес ещё совсем недавно такую свежую лазурь. Я, поверженный и растоптанный, не способен уже ровным счётом ничего изменить, теперь ты берёшь инициативу в свои целомудренные, нецелованные руки. Теперь мы торопливы, мы хватаем сумку с инструментом, туда же падают фонарик, чёрный маркер и пара резиновых перчаток. Мы суетливы, но, безусловно, в пределах разумного, мы игнорируем жалкие попытки паники овладеть нами. И ты вызываешь лифт простым нажатием кнопки, давлением пальца, и мы поднимаемся на самый верхний этаж, и ты ставишь распорку, и я вижу, как тебе всё это нравится. Мы сбегаем вниз по шершавым ступеням, наши руки скользят по изгибам перил, стирая невидимые следы вспугнутых нами крысиных лапок. И вот мы внизу, ты даёшь мне сумку и говоришь - действуй! Я действую, я действительно развиваю кипучую деятельность, задействовав инструмент, я раздвигаю неподатливые, упрямые двери лифта. Ты ставишь распорку, и мы так проникновенно проникаем в шахту, что я даже ставлю под сомнение свою донельзя заниженную самооценку. Я уже вижу его, вот он, окаянный, жуткий, мелко вибрирующий. Противный противовес. Ты светишь фонариком на самом дне шахты, обводишь лучом мой собирательный образ - футболка в прожжённых дырочках, руки в липкой паутине, спички в глазах. Тебе смешно, но не мне. Единственный смех, который способен вызвать у меня один только вид противовеса, без сомнения можно было бы охарактеризовать как истерический.
   Ты говоришь - давай! И я подсовываю руки под противовес и даю, даю, выдавливаю из себя по капле, вслушиваясь в скрип сухожилий. Мне мерещатся лица шахтёров, ушедших в глубокий, тысячелетний забой, чёрная туча лиц и вправленные в неё белёсые с кровяными прожилками алмазы глаз. Я припадаю к противовесу, проникаюсь его массой и даю, нещадно эксплуатируя свою немощную плоть. Он холоден и необъясним, но с расчётливой алчностью принимает мои потуги. Или я ошибаюсь, или сейчас я переживаю худшие минуты в своей жизни. Надеюсь, что второе, очень надеюсь.
   Мечущийся луч фонарика замирает, и твои жадные, жаждущие осязать руки гладят ноздреватую поверхность противовеса. Лицо твоё - гипсовая маска блаженства, твоё дыхание глубокое, влажное и жаркое. И я кряхчу тебе - давай! А ты в перчатках, но медлишь, растягиваешь момент, наслаждаешься происходящим. Давай же! Пиши скорее! Я не смогу долго, есть предел возможностей, это всем известный факт. Ты держишь чёрный маркер, застыв у светового пятна, раздумывая, рассеивая частицы мыслей. Так начинай же, честное слово, ну же! Я изнемогаю уже, мне всё хуже!
   И вот ты начинаешь писать:
   ТЕМПЕРАТУРЫ И ЗАПАХА, ЦВЕТА БЕЗ:
   ЖЕ ТОТ ВСЁ БЫЛ МИР ДЕНЬ СЛЕДУЮ-
   ЩИЙ НА. СНОМ МИРНЫМ, СПОКОЙНЫМ
   УСНУЛА Я. СПАЛЬНЮ В МЕНЯ ОТВЕЛА
   ОНА ЧТОБЫ, МАЧЕХУ ПОЗВАЛ ОН,
   НОЧЬ НАСТУПИЛА ТОЛЬКО КАК...
   Ты говоришь - слышишь шум дождя? Я не слышу ни шума дождя, ни тебя, и мне уже безразлично, прошла туча стороной или же нет. Мои искривлённые, нечувствительные губы шепчут - температуры и запаха, цвета без....
  
  
  

MULTIFUNCTION.

(Отрывок из "Каспийский White Power").

   Дымной, копчёной весной, когда небо бултыхалось на дне каждой свежевыкопанной ямы и выглядело коричневым там, я прополз под колючей проволокой, не зацепившись. Рядом лежали полуобгоревшие сапоги, а горсть пепла, которой стал проползающий здесь до меня, развеял ветер и впитала жижа чужой земли. Мне повезло больше, хотя мне даже не пришло в голову, что лектричество могли и отключить. Я старался не поднимать головы, полз, скользя небритой рожей по вытоптанной кованными подошвами грязи. Всё из-за страха, что могут увидеть, как блестят мои глаза, поймать их крестовиной оптического прицела. Суки, я потерял практически всё, но, как ни странно, собственную жизнь, эту идиотскую повесть борьбы и страдания, мне хотелось-таки сохранить. Я почему-то тупо надеялся остаться в списках живых, хотя мог бы додуматься, что никаких таких списков не будет. Некому будет их составлять и некого будет в них заносить.
   Стремительно теплело, и грязь начинала потихоньку подсыхать. С минуту полежав, я пополз дальше, пока не упёрся головой в бедро трупа. Втянул ноздрями воздух. Труп уже попахивал, но всё равно это был ещё свежачок. Вчерашний или позавчерашний. Не, точно вчерашний, я научился определять по запаху. Да и кровь ещё не почернела, я потрогал - до сих пор липкая. У него были проблемы с головой, в том смысле, что от неё мало что осталось, да ещё рана в левое плечо, рваная, серьёзная рана. Я поискал жетон, но его не было. Безымянный трупак. Я улёгся рядом с ним, будто бы мы на пляже в Майами-Бич и лежим, загораем. Прикрывая глаза рукой, другой, не взирая на палец, стал шарить у него по карманам. Больше всего я надеялся найти что-нибудь действительно сильнодействующее, убойное, но на крайняк сгодился бы и промедол. Обшарил всё, и под броником тоже. Ничего, сука, вообще ничего. Какие-то бумажки, обрывки, сор всякий. Похоже, кто-то его уже обработал, опередив меня. Вот сука!
   И всё же кое-что я нашёл в одном из карманов. Это была зажигалка-трансформер, или как они там называются. Пьезоэлемент уже накрылся пиздой, но зато были ещё открывашка, штопор и ножик, всё раскладное. Изрядно обшарпанная вещица, но мне удалось разобрать надпись. Жёлтыми буквами: MULTIFUNCTION. Я быстро сунул находку себе в карман, при этом опять задев палец. Зарычал от боли. Действие последней таблетки, съеденной мною ещё вчера, уже проходило. Или я съел её позавчера? Сука, не помню уже. Но боль начала возвращаться. Единственное, на что я надеялся, что это был не последний труп на моём пути. У кого-нибудь должно быть где-то заныкано. С другой стороны, следующим трупом мог стать я сам, тогда уже ничего не понадобится. Короче, если так прикинуть, беспроигрышный вариант.
   Я отполз в лужу и лёг там, выставив из воды ногу и руку. Поза вполне трупная. Палец опять кровил, но замотать всё равно было нечем, и я так и лежал неподвижно, сквозь полуприкрытые веки разглядывая копоть неба. Лежать было хорошо, я знал, что боль всё равно не даст мне заснуть. Хотя я бы заснул с удовольствием. Спал бы в этой луже и не просыпался уже никогда. Рука с раздавленным пальцем подёргивалась, но я не обращал внимания. Надо полежать здесь, а потом всё же как-то заняться ногой. Я нащупал в кармане MULTIFUNCTION, раскрыл ножик. Лезвие всего-то сантиметра четыре, не больше. Будем надеяться, что у меня получится выковырять им пулю.
  
   Примечание: Роман-эпопея "Каспийский White Power" - это фантастическая антиутопия, повествование о борьбе российских патриотов с мусульманскими экстремистами. Действие романа в основном разворачивается на Северном Кавказе. Первое - ничего общего с реальными событиями на Кавказе не имеет. И второе - на данный момент роман в полном варианте существует лишь в голове автора.
  
  

Ссущие против ветра.

   Мы на склоне холма, по ту сторону, и трава в блёстках росы, пусть невысокая, но назойливо льнёт к нашим ногам, стремясь поделиться влагой со всем, находящимся в её владениях. Мы - пятеро мужчин в одинаковых чёрных плащах, воротнички рубашек белеют в контрастном сумраке затмения. Среди крючковатых деревьев мы те ещё заговорщики, смотрим друг на друга, смеёмся негромко - M.I.B. в свободном полёте. Слышат ли затаившиеся в траве неуклонно нарастающую свободу нашего смеха? Меж надтреснутых камней, поражённых алыми электрошоками молний, мимо узловатых корневищ, чьи щупальца воображают себя незримыми, вверх, вверх, мы поднимаемся на Гребень. Скалистый хребет, многократно переломанный позвоночник окаменевшего млекопитающего, тревожно спящего в бесконечности, приоткрывшего глаз на время затмения. Оно лишь прикидывается больным, издыхающим, дабы ввести в заблуждение вас, не смеющих, не способных перевалить через Гребень. Как сделали это мы.
   Мы стоим на краю, пятеро поднявшихся на Гребень, и ветер хлещет нас по щекам. Бьёт в левую - мы подставляем правую, бьёт в правую - подставляем левую. Затхлый, прогорклый, напитанный удушливыми испарениями ветер, он забивается в ноздри, пытается морщить наши окрашенные в багрянец лица. Но тщетно. Мы стоим и смеёмся. Под нами плавно уходящие книзу разруха и вырождение, битый кирпич, остовы колонн, амфитеатры упадка, лабиринты мрака улиц, припорошенных пеплом самосожжения. Крохотно трепещущие огни, там, где хлопают на ветру ветхие ставни, там где вы, соединяющие в себе страх и любопытство, взираете на чёрный диск солнца, этот полуприкрытый глаз с тонкой пламенной каймой.
   Мы, выстроившись в ряд, жадно вдыхаем гонимый ветром смог тысяч городов, сросшихся в одно гнилостное болото, там, внизу. Надеваем одинаковые чёрные очки, расстёгиваем ширинки одинаковых чёрных брюк и достаём одинаковые, хоть и не чёрные члены. Полы плащей по-вампирски развеваются, и мы ссым в лицо ветра, ссым в сторону вашего болота, и наши струи разбиваются в воздушных потоках, золотым дождём орошая наши одинаковые чёрные одеяния. Пять покачивающихся тёмных силуэтов на Гребне, окружённые ореолом сверкающих капель - картина, достойная пера Рериха, исторический момент, требующий занесения в летописи. Вспорхнувшие куропатки и наш смех, разносящийся во все дали, сбегающий вниз, ревущий среди руин бурлящими порогами. И мы вытираем мокрые руки мокрой травой, застёгиваем промокшие брюки, запахиваем плащи, снимаем и прячем очки во внутренние карманы. Ржём, обоссанные, обнимаемся, шутливо дерёмся на высшей точке, на грани, что разделяет эту, покинутую нами сторону мира, и ту, другую. И если вы - ветер, натужно раздувающий щёки лик сухой и скрипучей смерти, то вот вам наши прощальные пожелания вслед, вот вам наши уходящие спины, вот вам! Мы катимся вниз по травянистому склону холма, через корни и камни, мимо крючковатых деревьев, встаём на ноги, снова падаем, пугая кроликов в норах диким хохотом. Мы не можем остановиться, и стремительность нашего спуска - есть безмолвный вопль впервые обретённой свободы.
   Уже ниже, где ивы роняют слёзы в звенящий ручей, мы останавливаемся, отряхиваем плащи от налипшей травы и листвы, поправляем галстуки, мелкая дрожь всё ещё сотрясает наши тела. И мы глядим вперёд, в Глубокую Ночь, в разлитое в Ней призрачное сияние радужных красок. Ночь, таящая в себе зарождающееся Новое Утро. Утро Нового Дня. Нам - туда. Мокрые, обветренные, опустошённые, просветлённые, мы уходим со сцены, пятеро мужчин в одинаковых чёрных плащах. Занавес падает. А вы? Ну а что вы? Вы можете оставаться в зале.
  
  
  

Хочу от тебя ребёнка.

   Я хочу от тебя ребёнка - так она сказала. Буквально только что, эти слова ещё висели в жаркой полутьме спальни, витали в воздухе перед мысленным взором Виталия. Он задумчиво вглядывался в хрустальные шарики свисающей люстры, наблюдал за плясками теней в зеркальном круге, но сон не шёл к нему. Тёплая, почти горячая рука жены лежала поперёк его голой груди, исчезая где-то под его же подушкой. Глубокое, равномерное её дыхание говорило о том, что она, в отличие от мужа, уже погрузилась в зыбкое царство Морфея.
   Ребёнка! Конечно, Виталий предвидел, что рано или поздно Галина заговорит об этом. Это был лишь вопрос времени. Они женаты уже почти два года, и вполне естественно, что настал момент, когда Галина решила попробовать себя в качестве матери. Ей, видимо, стало мало их двоих, их отношения, ничем в общем-то не омрачённые, подошли к очередному этапу в её жизни. В их жизни. Так и должно было быть, всё закономерно, всё идёт своим чередом. Виталий не был уверен, что готов. Хотел ли он сам этого ребёнка? В те моменты, когда он был предельно откровенен с собой, он понимал, что нет. Ничто в нём не стремилось к роли отца, и дело не в том, что они ещё были слишком молоды для этого. Многие заводят детей в гораздо более раннем возрасте, и ничего - живут, растят их, воспитывают. Просто Виталий вообще не горел желанием вносить в их тесный, созданный двумя любящими людьми мирок что-то ещё. Пусть даже и не извне, пусть это будет их общий ребёнок, но зачем, для чего им третий член семьи?
   Но с другой стороны, почему бы и нет? Виталию были слишком дороги их отношения с женой, и он прекрасно понимал, что, если он будет долго тянуть с вопросом о ребёнке, в конце концов эти отношения могут оказаться под угрозой. Этого он совсем не хотел. Конечно, пока ещё можно и не спешить, но... В принципе, если она этого хочет... То... Почему бы не сделать ей сюрприз? Он стал прикидывать в уме - складывать и вычитать суммы, соотносить реальные доходы и возможные расходы, пытаться предвидеть непредвиденные обстоятельства. Само собой, стоимость непосредственно ребёнка не шла ни в какое сравнение с расходами на его дальнейшее содержание, это и так понятно. Ответственный, серьёзный шаг. Н-да! Виталий продолжал оперировать цифрами. Он был, смеем заметить, далеко не глупый человек. Всегда просчитывай ситуацию заранее - так говорил его третий отец, всю жизнь следовавший этому постулату, но не просчитавший заранее единственной ситуации - некачественной алкогольной продукции с повышенным содержанием метанола.
   В общем-то всё более или менее складывалось. Доход у него стабильный, пусть и довольно скромный, но ему вполне хватало до сих пор содержать себя и жену, ни в чём особо не ограничиваясь. Понятное дело, в разумных пределах. К тому же ему при удачном раскладе светила перспектива карьерного роста в обозримом будущем, так что финансовая сторона дела вполне благоприятствовала задуманному. А так как вопрос финансов являлся решающим, Виталий не находил никаких серьёзных аргументов против заведения ребёнка. Кроме, разве что, собственного нежелания, но предъявлять жене собственное нежелание как весомый аргумент он не собирался. Да и нежелание это не было таким уж сильным, он не чувствовал внутри себя яростного сопротивления мыслям о ребёнке. Что ж, если Галина так хочет, пусть будет ребёнок. А он, Виталий, со своей стороны приложит все усилия, чтобы обеспечить достойное его содержание. Он не сомневался, что сможет. Так, беззвучно шевеля губами, высчитывая плюсы и минусы, он заснул. А утром проснулся с принятым решением.
   Пару месяцев Виталий по тихому откладывал деньги, ограничивая себя во многих, как он считал, излишествах. Сказывалась врождённая, а может и приобретённая, подсознательная склонность к некоторому аскетизму, эти мелкие лишения, которые ему приходилось терпеть, лишь укрепляли его моральный дух. Готовясь к роли будущего отца, он словно вырастал в собственных глазах, чувствуя себя ответственным и зрелым мужчиной. А когда в конце третьего месяца на работе ему подкинули премию, он решил - пора! Виталий был человеком решительных действий, долго не раздумывал, и принятые решения неуклонно воплощал, стараясь сделать это в кратчайшие сроки. И всегда просчитывал ситуацию заранее.
   Воскресным утром, похрустывая свежевыпавшим снежком, Виталий отправился на рынок. Не на ближайший рынок, а на Центральный, где и ассортимент побогаче и качество продукта внушало больше доверия. Жене он сказал, что ему нужно посмотреть кое-какие запчасти к компьютеру. Добравшись до Центрального рынка, он долго лавировал между палатками с одеждой и обувью, раскладушками секонд-хенда, продуктовыми контейнерами, пока не нашёл торговые ряды, где продавали детей. Выбор был действительно колоссальный, и Виталий задумчиво разглядывал закутанных в тёплые тряпки, расфасованных по корзинам и коробкам маленьких существ. Дети здесь были разных возрастов, но преимущественно младенцы, от полумесячных до трёхмесячных. Самый ходовой товар. Поначалу Виталий терялся в выборе - почти все дети для него были на одно лицо, а только лица и были видны из этих тугих свёртков. Многие лица корчились и пронзительно верещали.
   Интересно, кого она больше хочет, мальчика или девочку? Сам Виталий предпочёл бы пацана, но, по обыкновению, решил пойти от обратного. Пусть это будет девочка. Он ещё раз, неторопливо обходил детские ряды, вглядываясь в лица. Некоторые лица сразу отпадали, с первого взгляда вызывая отвращение, особенно эти южные, узкоглазые и смуглокожие. Здесь были даже негритята. Виталий долго разглядывал одного негритёнка, давясь смехом. Вот это был бы прикол! Он представил лицо Галины, когда он вручит ей чернокожего младенца. Это был бы действительно прикол, но прикалываться таким образом Виталий не намеревался. Дело всё-таки серьёзное. В конце концов, начиная уже замерзать, он остановил свой выбор на одной девочке, лицо которой показалось ему наиболее приемлемым. Галке должно понравиться.
   - Что, эту девочку хотите, молодой человек? Пожалуйста, всего две восемьсот, считайте даром! С родословной, с гарантией, все дела.
   Девочка лежала тихо, изредка хлопая изумлёнными глазками.
   - А можно посмотреть? - Виталий не желал покупать кота в мешке.
   - Да, конечно, - торговка размотала тряпки, извлекла на свет крохотное тельце. - Ей ещё месяца даже нету, крошка совсем, но посмотрите, какая хорошенькая! Возьмите, подержите её!
   Виталий взял ребёнка, покрутил, внимательно осмотрел со всех сторон, выискивая возможные изъяны. Коих, впрочем, не обнаружил.
   - Ребёнок, надеюсь, русский?
   - Само собой, молодой человек! Мы поддерживаем отечественного производителя! Сейчас, погодите, я вам родословную покажу и сертификат.
   Она стала копаться в своих котомках, а Виталий тем временем ещё раз внимательно осмотрел ребёнка. Девочка была абсолютно спокойной, даже вроде как улыбалась, и это ему понравилось. А то некоторые так вопят, что в натуре хоть уши затыкай. Эта выглядела вполне нормальным ребёнком, со светлыми, чуть голубыми глазами, и в них - никаких признаков страха или недовольства. Этим глазам были просто незнакомы ещё такие понятия. Не, Галке точно понравится!
   Виталий тщательнейшим образом изучил все документы на ребёнка, ему заполнили гарантийный талон (на случай, если у ребёнка возникнут какие-либо отклонения - десять лет гарантии), дали инструкцию на русском и английском языках и стали упаковывать покупку. Он достал лопатник и отслюнявил три свеженькие, хрустящие штуки. Получил двести сдачи.
   - А вы не могли бы подарочно упаковать?
   Торговка, сплёвывая шелуху от семечек, поманила его пальцем:
   - Вон там, видите, цветами торгует? Вот к ней подойдите, она вам всё по грамоте сделает, упакует, как надо.
   И вручила ему коробку, предварительно убрав туда все бумаги. Виталий покачал на руках - не очень тяжёлая. В самый раз, он в журнале-то читал!
   - Ладно, спасибо! Будем надеяться, что никаких проблем не возникнет.
   - Если что, гарантия у вас. Вам спасибо, приходите ещё! Да, и инструкцию повнимательнее изучите, там всё подробно написано, хотя бы на первое время...
   Цветочница действительно упаковала как надо за двести пятьдесят. Даже прорезала в коробке аккуратное окошечко, чтобы ребёнку не было темно. Подарок выглядел просто шикарно. Вообще у Виталия был особый подход к дарению подарков. Допустим, он, когда от него ожидают традиционного, соответствующего случаю подарка, может подарить что-нибудь совершенно невменяемое, но преподнесёт это так, что всё равно получится красиво. Но чаще он любил делать неожиданные подарки. Для него это была как игра, правила которой знал только он, для других и для Гали в том числе он представлял это как искусство. Он сам и не сомневался, что у него талант.
   Виталий ещё даже не успел уйти с рынка, как подарок начал подавать признаки жизни. Сначала захныкал негромко, а потом и заревел, уже в голос. Началось! Нет, конечно, этого следовало ожидать, но в целом вся ситуация показалась Виталию какой-то предательской. Так всё некстати! Он озирался по сторонам и не мог избавиться от чувства, что все взгляды вокруг обращены на него. Недобрые взгляды, говорящие: сделай-ка потише своего ребёнка, люди уже спят! Хотя, какое спят, если сейчас день? Но всё равно его преследовало ощущение некоторой паники, он совсем не хотел быть центром всеобщего внимания. А ребёнок продолжал надрывно орать, при этом явно стараясь выдерживать одну определённую ноту. Довольно высокую.
   Виталий поискал носовой платок и, скомкав, попытался заткнуть рот ребёнку. Вопли не прекратились, но стали более приглушёнными. Ещё он помнил из журнала, что если ребёнка покачивать на руках, то он вроде как должен успокоиться. Стал покачивать, но получил эффект прямо противоположный ожидаемому - тот, казалось, ещё больше возбудился. Вот, блин, засада какая! И тут внимание Виталия привлекли лотки у выхода с территории рынка. Он подошёл ближе, пробежал глазами многообразие товара и сразу увидел две вещи, которые ему нужны. Идея показалась блестящей. Он купил небольшой теннисный мячик, ярко-зелёный, по размеру как раз подходящий, и скотч. Вот они, непредвиденные расходы! Сумма хоть и ничтожная, но это же только начало!
   Покинув рынок, Виталий нашёл скамеечку в более или менее безлюдном месте. Прорезанное цветочницей окошко было слишком маленьким, и пальцы Виталия с трудом пролезали в него. Как он и предвидел, запихать мячик в рот ребёнка окажется не таким уж и простым делом. Ребёнок оказывал сопротивление, Виталий натужно пыхтел на морозе:
   - Давай же, давай, открой пошире! Ну же!
   Наконец, вопли стихли. Получилось! Оторвав зубами полоску скотча, Виталий надёжно укрепил мячик. Накрыл носовым платком лицо ребёнка, чтоб не замёрзло, а то мороз заметно усиливался. Ну вот! А он было уже боялся, что придётся вскрывать подарочную упаковку. Благо, обошлось без этого. Теперь нужно было скорее спешить домой. Виталий надеялся, что к моменту его приезда жены дома ещё не будет. Галина не была любительницей по воскресеньям сидеть дома одна, так что он рассчитывал, что она куда-нибудь обязательно свалит. Главное - успеть до её возвращения. Спрятать подальше, а вечером он ей преподнесёт. Виталий уже знал примерно, какие слова он ей при этом скажет. Короче, он пытался просчитывать ситуацию.
   Ему повезло. Жены дома не оказалось. Но Виталий понимал, что она может в любой момент придти. Поэтому надо определяться быстрее. На балкон! Ну да, там самое подходящее место, за банками с маринованными помидорами. Лучше не придумаешь. Уж наверняка Галка сегодня вечером за этими помидорами не полезет. Кому вообще может придти в голову в воскресенье лезть на балкон за банкой маринованных томатов? Виталий убрал подарок в тайник, накрыл сверху газетами, задвинул банки, как они и стояли. Он был доволен. И он предвкушал, ожидая вечера.
   Всё складывалось наилучшим образом. Даже то, что от жены, когда она пришла, пахло джин-тоником и сигаретами, не испортило Виталию настроения, хоть он и не одобрял того, что Галина пьёт и курит. Она ведь ещё не знает, что уже почти мать. Скоро ей придётся изменить свои привычки, возможно, коренным образом. И это к лучшему, этот ребёнок должен ещё больше укрепить их союз. Просто обязан.
   Галина щёлкала пультом телевизора и одновременно резала хлеб, когда Виталий, вытирая руки полотенцем, сказал ей:
   - Милая, достань, пожалуйста, из бара бутылочку вина. А я сейчас вернусь. У меня для тебя сюрприз! Обожди минутку.
   Он ушёл на балкон и достал коробку. Теперь она показалась ему тяжелее, чем раньше, когда он её покупал. Ненамного, но потяжелее. Не обосралась ли? - подумал он и решил проверить. Вытащил платок, заглянул в окошечко. Сердце Виталия ухнуло, ушло вниз, в область кишечника, и там жалобно затрепыхалось. Он задержал дыхание. Из отверстия в коробке на него смотрели выпученные стеклянные глаза, зрачки закатились и потемнели. Детское личико приобрело синевато-серый оттенок, странным образом исказилось. Кожа выглядела резиновой, на ней поблёскивал иней. Розовая ленточка, красивым бантом обвязывающая коробку, тоже слегка заиндевела.
   - Твою мать! Твою мать!!! - к горлу Виталия подступили слёзы. Он глянул на термометр. Тот показывал минус восемнадцать. - ТВОЮ МАТЬ!!!!!!
   Дрожащими руками разрывая розовую ленту, Виталий вскрыл коробку. Сорвал скотч, вытащил мячик, наполовину мокрый от слюны. Ребёнок не шевелился, застыл в неестественной даже для младенца позе, частично выпутавшись из своих пелёнок. Виталий схватил маленькое тельце, потряс его, прижал к себе. Ему казалось, что он держит в руках куклу, холодную пластиковую куклу, в которой нет и никогда не было ни единого намёка на жизнь. Но это была не кукла, до Виталия постепенно стало это доходить. Он сжимал настоящий труп, коченеющий трупик младенца. Их младенца, их маленькой дочери. Это был его подарок, его сюрприз! И надо же было так облажаться, тупорылый кретин, надо же было упустить из внимания... он же читал... и в инструкции... Да, а вот инструкцию-то он прочёл бегло, на рынке было холодно, он торопился. И он сам всё испортил! Твою мать!!!
   В отчаянии он уставился в темноту за стеклом. Он готов был рвать на себе волосы, правда не собирался этого делать. Он был слишком коротко подстрижен для этого. Открыл створку застеклённого балкона и глянул вниз. Внизу, под окнами были густые заросли кустов, сейчас все белые от снега. Виталий бросил туда мячик и скотч, еле сдерживая рыдания. Всё, казалось, застыло вокруг. Зимняя улица была полна тишины и темноты, редкие фонари и окна соседних домов виделись далёкими, холодными, безразличными ко всему. Виталий смотрел вниз с балкона, в кусты, где исчезли мячик и скотч. Бесследно исчезли в сугробах, наметённых у стены дома. Бросить её туда же? А что он скажет жене? Нет, но она не должна этого видеть! Пусть лучше он похоронит их первое чадо, их первое неудавшееся дитя в белом безмолвии! Пусть уж лучше... стоп!
   Ему показалось, что возле округлившегося рта ребёнка вьются легчайшие, еле видимые облачка пара. Он прижал тельце к уху. Что-то... что-то там вроде как слышалось. Или кажется? Нет, не кажется! Вспышкой в ночи сверкнула надежда. Виталий сразу вспомнил, как делается искусственное дыхание, эту нехитрую на первый взгляд премудрость он хорошо усвоил ещё в детстве, когда занимался плаванием. Он стал сгибать и разгибать маленькие ручки, давить на грудную клетку и с силой вдыхать в рот ребёнку, стараясь не путать последовательность действий. Всё это он делал с таким остервенением, что немедленно вспотел, вены на висках вздулись. Время неумолимо тянулось, ничего не менялось. Но Виталий не сдавался, продолжал отчаянно давить и вдыхать, давить и вдыхать. И вот... ребёнок неожиданно громко выдохнул, закашлялся, давясь, глубоко вдохнул и снова закашлялся. Виталий оттёр застилавшие глаза слёзы. Возобновил искусственное дыхание. Ребёнок зашевелился, всё ещё давясь и кряхтя. Живой! Живой, твою мать, живой! Кожа стала розоветь, глаза утратили тот жуткий стеклянный блеск, кряхтение перешло в хрип, а затем и в уже знакомое хныканье. Истекая холодным потом, Виталий не мог остановиться, он всё давил и вдыхал без остановки. Ему не верилось, что ребёнок живой, он всё ещё боялся потерять, утратить его навсегда. И дело было не в потраченных деньгах, нет, он не хотел, не мог потерять этого ребёнка. Ни за что на свете. Это был их первый ребёнок, настоящий. Живой ребёнок!
   Виталий потерял счёт времени. Сколько он уже проторчал тут, на балконе? Он не знал. Он не думал об этом. Лишь прижимал к себе маленькое, постепенно теплеющее существо, сидя на холодном бетоне и раскачиваясь из стороны в сторону. И далеко не сразу заметил тень, падающую из приоткрытой двери в комнату. Медленно, неуверенно он поднял голову. На пороге балкона стояла Галина, его жена. Молча стояла и смотрела.
   - Галя... - он с трудом сдерживал дрожь в голосе. - Галя...
   Виталий не выдержал и разрыдался. Ребёнок в его руках заревел, засучил ножками.
   - Галяяя! Я чуть не... Галяяяяяя!!!!
   - Это девочка? - её голос был тихим, спокойным. - Дай мне.
   Виталий протянул ей ребёнка, и девочка сразу же потянулась ручонками к матери. Галина нежно взяла её, прижала к груди, внимательно всмотрелась в детское личико. В детское личико, которое только что заглядывало в ледяной Лик Смерти.
   - Галяяя!!! - выл Виталий. - Прости меня, у меня ничего не получилось! Галя, я жалкий урод, недоумок, срань! Я так хотел, чтобы всё было... чтобы у нас... я... я всё испортил! Прости меня, слышшь, Галь...
   - Виталик!
   Он взглянул в лицо жене, его трясло.
   - Ты ничего не испортил. - она помолчала. - Имя ещё не придумал?
   - Галя...
   Не отпуская ребёнка, она опустилась рядом с ним и просто прижалась к нему. Прижалась так, как не прижималась ещё ни разу с самого дня их знакомства. И между ними был их ребёнок, тёплый, живой.
   - Нет, я думаю, Галя не самое подходящее имя. Когда я была маленькой, меня лично оно бесило, ужасно не нравилось. Потом, правда, привыкла.
   - Д-да я и... не предлагал...
   - У меня есть несколько вариантов, и мы можем обсудить их с тобой на кухне, за бутылкой вина. Или лучше пойдём, включим музыку, зажжём свечи...
   - Возьми ребёнка, иди, а то тут холодно. А я сейчас приду.
   Галина взяла девочку, прикрыла её полой халата.
   - Долго не засиживайся, сам простудишься!
   - Долго не буду.
   Виталий глядел вниз, туда, куда упали мячик и скотч. Там было полно чёрных теней. Глядел неотрывно, пока уши не замёрзли окончательно. Потом закрыл створку, наклонился и подобрал бумаги, выпавшие, когда он вскрывал коробку. Аккуратно сложил их и убрал в эту же коробку. С коробкой произошли некоторые повреждения, но в целом она ещё вполне была способна выполнять свои функции как коробка. Поверх всех прочих бумаг в ней лежала Инструкция. На русском и английском языках. Чтобы заранее просчитывать ситуацию.
  
  
  
  
  
  

Ебать - колотить!

   Ебать - колотить! Погода-то какая! Натуральное лето! Не, я, по ходу, многовато на себя напялил. Вспотею стопудово. Ну не возвращаться же обратно! Примета хуёвая. И ваще. Просто пойду по теневой стороне. Хотя не, лучше по солнечной. Или всё-таки по теневой? Да какая, хрен, разница! Я бы мог ваще на автобусе поехать, мог бы в лёгкую, но меня, сука, жаба душит ехать на нём. Потому как лавэ хуй да нихуя. А так я пёхом прогуляюсь, какая мне разница, прогуляюсь просто и всё. Типа променад, бля. Я ж всегда так и делаю - какого мне в автобусе ехать, если я и так могу пройтись. Ходьба полезна, в рот ей ноги. Блядь, жарко! Чё, вернуться? Не, нахуй. Я уже и так слишком далеко зашёл (ха-ха-ха). Камбэки отменяются. Не вернусь, буду жариться. Загорать буду. Погоди! Ебать - колотить! Зажигалку забыл! Сука! А, не, вот она! Вот она, родёмая! Твою мать, ты чё так на меня пялишься?! Тебе, тебе говорю. Правильно, смотри в другую сторону! Не, я врубаюсь, что похож на дешёвый макет Сида Вишеза, я ж, блядь, в зеркало-то смотрел, уходя. Ну и чего теперь? Теперь давайте на меня всей толпой пялиться?! Я чё, мешаю кому, или чё? Я, бля, чё, трогаю кого-нить, или как? Во народ! И это называется "мы живём в свободной стране"! Звучит как будто сантехника выебли вантузом. Свободная страна! Равенство и блядство, бля! Зыркают так, словно со мной чего-то не так. (не так, не так). Стрёмно стало ужо по улицам ходить, не, в натуре. Хотя чего ты стремаешься, мудило? Иди себе да иди спокойно (тебе есть чего стрематься!), наслаждайся природой, то есть, бля, я хотел сказать погодой. Или всё-таки на автобусе? Не, не поеду, ну его! Чур меня, чур! Чупа-чупс форева! Будем считать, что я убеждённый пешеход. Ох ты, бля! Ебать - колотить! Вот это жопа! Вот это я понимаю! Это заведение в моём вкусе, пожалуй я стану завсегдатаем... Всандалить бы... хм... ладно, забей! Мы щас ещё спереди позырим, чё там у нас... У-у-у-у!!! Я так и думал. Как в жо... то есть, как в воду глядел. Это ж, ты смотри, закономерность какая получается - если жопа такая, что не докопаешься, то с фейсом обязательно проблемс. И наоборот. Не, ну не всегда, конечно, бывает и... да-да, те самые исключения, которые лишь подтверждают, знаем, знаем! Но дело не в этом. Ты посмотри на неё! Идёт, бля, и корчит из себя этакую супермодель, такая вся тю-тю-тю, бля, в рот не клади. Её аж прёт всю от этого! Выпирает аж отовсюду! Да из неё модель, бля, как из меня культовый писатель! А выебона-то на пол района, сука, бесят меня такие! Я вынужден жопу рвать, чтоб хоть как-то свести счёты с жи... тьфу, свести концы с концами (какие концы? ты о чём?), а она просто ноги... Ладно, забей, чего ты в натуре... Жопа, ноги, мармелад... О! А это не Олег ли случаем? Больно усох-то... Ебать - колотить! Не вижу, солнце, сука... Да, Олег. Не видит меня. Во, заметил, рукой махнул. Олег... Торчит ведь всё. Вот люди, бля! Недавно только откинулся и опять торчит! Впрочем, а чё ему ещё делать? Поторчит, ебанёт кого-нить, опять закроется - романтика! На воле сдохнет быстрее, хотя тоже не факт. Сука, торчки меня заебали, постоянно на лестнице то баяны валяются, то наблёвано, контролями всё обспускано, то ещё чего. Мне, в принципе, насрать, что баяны валяются (это называется - равнодушие падших, вот что это такое), но вот когда стоишь на лестнице, типа, ну, человека ждёшь, а люди ходят и думают, что это ты здесь баяны раскидываешь. Смотрят на тебя и думают - грёбаный наркоман, пришёл сюда ширяться! А ты просто вынужден стоять, потому что человек тебе сказал - подожди, щас я выйду. А какого хуя он там копошиться так долго, ты ничего поделать не можешь. Стоишь и ждёшь. Ждать, бля, ненавижу. Ожидание на заблёванной лестнице хуже самой этой заблёванной лестницы. Всю дорогу нервничаю, когда жду, курю много и срать охота. А всем же похуй, что ты нервничаешь, твои нервы никого не ебут. Кроме тебя. Так что береги свою церебральную... не, в смысле... центральную нервную систему в одно жало. И центральную и все остальные, какие там они ещё бывают, системы эти. Ебать - колотить! Вот это, блядь, не в тему! Мусора! Едут и пялятся, аж притормаживают, чтоб рассмотреть получше интересующий экземпляр, меня то есть. Ну и хули ты пялишься? Они по жизни ко мне неравнодушны, не, я, бля, понимаю, что рожа подозрительная и ваще... Но сам факт! Ну давай, доебись до меня, давай меня обшмонаем (всё это с тобой уже было, всё повторяется), всё равно у меня ничего нету. Давай! Нет же, если у тебя ничего нету, так они и не остановятся. А вот если бы что-то было! Опять же - закономерность. Как и в случае с бабами, да и не только. У них, сука, чутьё что ли? Да не, скорее, они просто грамотно просекают все движухи. А может и чутьё тоже. Да-да, я понимаю - работа такая. Работа, блядь, у вас такая, уроды хуевы! И опасна и трудна... Ф-ф-фухх, ну и жарища! Что меня и бесит в мае - с утреца дубак, днём жарко, а к вечеру опять холодно. Никогда не знаешь, как одеваться. Один хуй почти всегда одинаково и одеваешься. Или вы чё, думаете, у меня дома целый гардероб? Да я зимой и летом в одних и тех же носках хожу, ну, в смысле, я даже особо и не задумываюсь - чё надел, в том и пошёл. В чём проснулся, в том и заснул, ну а хули? Ебать - колотить! Разгуделся! Да пошёл ты, пидор! Мне насрать, я на светофоры не засматриваюсь. Как сказал не помню кто - если мы здесь переходим дорогу, то мы переходим дорогу. Или что-то в этом роде. Ты, бля, лучше сам смотри, куда едешь, сука!
   Я пешеход (твои мысли разбегаются, стучась в эластичные стенки мозга), твою мать, ты меня по любому пропускать должен, к тому же я в отличие от тебя экологически чистый. В том смысле, что я не пержу выхлопными газами и не загрязняю атмосферу и озоновый слой не разрушаю. От меня вообще вреда никакого. Правда и пользы... да ладно, это всё хрень! А то купят себе тачилово и выёбываются, а ездить нихера не умеют! У-у, сука! Улицу нормально не перейти. Вон Мишаню в том году... Блядь! Опять развязался! Не выношу вот эти, блядь, капроновые шнурки, или как их там. По жизни развязываются. А других-то нету! Последние нормальные шнурки порвались на безымянной высо... бля, я хотел сказать на прошлой неделе, когда я... Да какая, хрен, разница! Всё, сука, разваливается (ты несёшь в себе разрушение, хаос), всё ломается, рвётся. И я, бля, знаю почему. Сказать? Потому что всё китайское, одноразовое, вот! Ебать - колотить! Что она там сказала?! (Она сказала, что ты - законченный барабашка). Бабка, по ходу, совсем с катух съехала. Или меня глючит? (Не глючит). Блядь, беспредел какой-то! Все с ума посходили, в натуре. Ладно старухи, я ж врубаюсь, что маразм - дело тонкое. Но остальные-то, остальные! И куда смотрит правительство? Впрочем, я знаю, куда оно смотрит (туда же, куда и ты). Я уже писал письмо президенту, ну и хули? (Можешь засунуть это письмо себе в задницу). Заткнись, блядь! Это я не тебе, ну чё ты так смотришь? У меня нету денег, предупреждаю заранее всех. Заебали! Одного рублём выручи, другого двумя. Может те тонну бачей подослать, а? (...ближнего своего). Чего? Это кто? Я... Да иди ты нахуй! Это я не тебе. Я не перегрелся на солнце, это... да, жизнь такая. Чего? Не мы, говорю, такие... Кто немытый? Да у меня, ты знаешь, этого добра, хоть жопой ешь, ага, просто я... (ты теряешь нить разума, это всё из-за отсутствия ориентиров) ...я не врубаюсь, что мне со всем этим делать. Мне нужно в другое место!
   Ебать - колотить! Куда это я? Я же шёл в другую сторону, не, погодите! Мне этот забор не нужен, его тут не было (он был, когда ты ещё не родился). Хрень какая-то! Это какое-то мутное место, я такими путями не хожу, это всё грёбаный майонез... в смысле, грёбаный май. Месяц, сука, май, вынимай не вынимай (ты ещё не родился, это был август сорок четвёртого), я ничё не понимай... мне надо туда (надо оттуда), куда я шёл с самого начала. Ебать - колотить, лучше бы я поехал на автобусе, и ваще, надо перебираться в центр, там совершенно другая тема, а здесь жопа полная, и ваще... Крысятник натуральный, полна жопа огурцов (внемли голосу разума!), прожиточный минимум, один МРОТ, в рот ему ноги! (...голосу разума!). Ебать - колотить! Ты чё, не мог мне сразу сказать? Я-то откуда знал, что там всё переделали? Ну и как мне теперь быть, ебать тебя колотить?! (...голосу разума!). Да завали ты ебало своё! Это я не тебе. Голосу разума. Слыхал про такое? То-то же! Чего? Какие такие двери восприятия? Ты чё, сука, дохуя умный стал? Книжек начитался? Я ж врубаюсь, что у тебя этого добра, хоть жопой ешь, я ж, блядь, всё понимаю, но ты вот мне скажи - кому от этого легче? Никому! Ебать - колотить! (возвращайся назад, ты идёшь в никуда!). Регионы голодают, в стране беспредел, хуй знает что происходит, а ты тут... Не, слышь, это хрень какая-то, в натуре!
   Я лучше пойду. Как куда? Обратно! Ну да! Не, слышь, это... не, я пошёл, ебать - колотить! Всё, я пошёл! (Вот и правильно! Не надо было вообще никуда ходить, всё равно дрыхнешь целыми днями. Сон разума порождает чудовищ, в курсе? Ладно, мы ещё поговорим, разговор наш ещё впереди. Сам завали! Кусай за хуй!)
  
  
  
  
  

Saruman street.

   По вечерам внутренности комнат заполнялись персикового оттенка туманом, мягким, но вонючим. В невидимых далях горел невидимый торф, и удушливая гарь бередила душу, пробуждая смутные, невнятные желания. Жизнь была вязкой, рефлексы замедленными, мысли были клочками сахарной ваты. В распахнутые окна летели комары и каркающие голоса улицы. Улица цвела жизнью, утопала в бурлящем копошении, неизменная, ежедневная, самоуверенная и равнодушная ко всему и вся.
   Я был болен, отчаянно болен, и думал, что это навсегда. Я боялся Улицы, где меня можно было убить одним единственным взглядом. Я даже боялся подходить к окну. Но жадно вслушивался в голоса, в слова, в хриплые выкрики, в музыку. И как часто мне хотелось туда, вплестись тонкой нитью в ткань Улицы, перестать быть отщепом, мутантом, чужеродным элементом, мёртвым грузом развалившимся на скомканном ложе. Но страх был превыше, страх главенствовал, верховодил, и я уже не пытался замаскировать его отсутствием интереса к жизни, атрофией желания двигаться. Страх парализовал волю и научил меня смирению. Спасибо ему.
   Лишь ночью я немного оживал, хотя от этого моё судорожное существование становилось ещё более мучительным. Действие анестезии прекращалось, уступая место боли, и только под утро, когда внутренности комнат медленно заполнялись серым рассветом, я проваливался в душный, бесчувственный сон. Притихшая Улица выключала на время моё истерзанное болезнью и искусанное комарами сознание. Эта пауза не приносила облегчения, и иллюзия, что новый день принесёт с собой что-то новое, рассеивалась быстрее утреннего тумана.
   Удивительно ли, что тот период, казавшийся мне бесконечной чередой повторяющихся дней, был на самом деле мимолётно кратким? Я так и не понял тогда, что Улица всё время пыталась говорить со мной, что тихий колдовской шёпот, различаемый мною среди прочих звуков, был предназначен мне одному. Теперь, когда я это понимаю, ничего уже не имеет значения. Я выздоровел, сам того не заметив, и Улица осталась в прошлом, я стёр её с карты моей жизни. Стёр без раздумий. Но какая-то часть меня так и осталась там, охваченная тупым страхом, валяющаяся неподвижно, не способная принимать посылаемые ей сигналы. И я до сих пор не могу отделить от себя это бренное тело, этот полутруп, этого мёртвого сиамского близнеца. И, видимо, не смогу никогда.
   Я до сих пор ощущаю сладковатый привкус торфяной гари, привкус сахарной ваты моих воспоминаний. Я знаю - все улицы прошлого неотступно следуют за тобой, постепенно сливаясь в одну единственную. И у тебя никогда не получится, как бы ты к этому не стремился, уехать и забыть Её. Бесполезно.
  
  
  
  

Палатка.

   Вода - мутное, молочное зеркало, запотевшее от твоего дыхания. Чайка белым пернатым всплеском врезается в гладь, хлопочет крыльями, и в клюве её серебристо трепещет мелкое тельце рыбёхи. Сочащийся влагой рассветный воздух тяжёл и неподвижен, над озером пузырится тишина. Лишь вдумчивое шуршание тростника о борта лодки, лишь поскрипывание уключин и осторожное бултыхание вёсел. Буро-зелёные, цепкие нити водорослей, прихотливо растянувшиеся по воле спонтанно возникающих и бесследно растворяющихся в единой толще течений. Блуждающие обрывки тумана тают в сиропе утреннего безмолвия. Часы бледно показывают без двадцати шесть.
   Вижу первый ориентир - тёмная, склизкая веточка над водой и понурый обрывок носового платка. Ствол берёзы, затонувший ещё в прошлом году, неспешно гниёт в донном иле. Не поднимая глаз, я молюсь тебе за эту берёзу и трижды касаюсь пальцами завитка коры на ожерелье - слышишь ли ты мою краткую, скорбную молитву? Отталкиваюсь вёслами от податливой стихии, тусклый пейзаж разворачивается, надвигается, призраки островов выплывают навстречу из туманного небытия. Острова - огромные, как материки, и совсем крошечные, просто рассыпанная горсть голых камней. Они всюду, куда ни глянь - бессчётное множество, непокорные участки суши, сформировавшиеся в последний ледниковый период и утверждённые здесь невольным твоим капризом. А вот и замшелая плоская глыба, мой второй ориентир. Кляксы птичьего помёта белеют на ювелирно обтёсанных веками гранях. Дальше тянется узкий пролив и потаённая заводь, где разостлан зелёный с белыми вкраплениями ковёр кувшинок. В чашечках цветов поблёскивают жемчужные капли, утка с выводком утят, изумлённо покрякивая, плывёт мне наперерез.
   Сухая тростниковая стена неожиданно раздвигается, открывая взгляду вход в продолговатую бухту, оцепленную полукругом косо нарезанных островов. Ощутимо теплеет, за клочковатой облачной пеленой угадывается сонный ещё глаз карабкающегося по небу солнца. Я стараюсь не смотреть ввысь, чтобы случайно не увидеть твоего склонённого, сосредоточенного лица. Пока я не предъявлю тебе свой улов, я не посмею посмотреть на тебя из страха окаменеть в тот же миг, если тебе вдруг вздумается направить на меня свой указующий перст.
   Третий, последний ориентир - одинокая сосна на мыске, обложенная каменной пирамидкой. Беру курс на сосну и, налегая на вёсла, быстро и уверенно пересекаю бухту по диагонали. Сразу за мыском виднеются мои поплавки - ломаная линия колобашек пожелтевшего пенопласта. За ночь поплавки заметно сместились, их отнесло почти к самому берегу, а это значит - в сеть что-то попалось. Вчера я жёг хвою в старом корыте, и пепел показал, что улов будет, но сердцебиение всё равно учащается, волнующий клубок предвкушения сладко дёргается в животе. Подтягиваю узловатые мокрые концы, выбираю слабину, терпеливо выпутываю и отбрасываю в сторону скользкие пучки водорослей. Я уже чувствую знакомую тяжесть, и - ох! - вот оно! - есть! - тяну к берегу, на песчаную отмель. Подгребаю и тяну, подгребаю и тяну, потею, бормочу себе под нос, снова подгребаю и снова тяну. Спрыгиваю, по колено в воде, толкаю лодку в песок и тяну концы изо всех сил. Не идёт. Где-то зацеп. Чуть даю слабину и, выйдя на берег, сбрасываю одежду. Снова начинаю вытягивать, бегаю вдоль отмели - налево, направо, налево, направо. Тяну сначала в одну сторону, потом в другую. Пошло! Ещё пол часа и я его вытащу!
   Я не знаю, почему их всё время сносит сюда, в эту тихую, надёжно скрытую от посторонних глаз бухту. Виноваты ли в том загадочные подводные течения или гонящие рябую волну ветры? Что за сила действует здесь, мощная и непостижимая, опровергающая все расхожие представления о законах природы? Всё это выше моего жалкого разумения, и я склонен усматривать тут проявление твоей неумолимой воли, твой недоступный моему пониманию умысел. Как бы там ни было, но эта бухта - единственно подходящее место для лова. Здесь я вытащил первого четыре года назад и с тех пор неизменно возвращался на это место, расставляя сеть сразу за мыском. И рано или поздно в мою сеть обязательно кто-нибудь попадался.
   И вот он, ещё один! Я весь мокрый, взвинченный, но вытаскиваю свою добычу на берег. Сеть перекручена, местами порвана, чешуйчатые рыбьи бока судорожно бьются, вздымаются жабры. Но рыба не интересует меня, она лишь случайная жертва, наказанная за свою же неосторожность, и я выбрасываю её в воду - плыви! Плыви, рыба, я не хочу и не буду умерщвлять живое, животрепещущее. Моё лишь то, что не живое, и оно источает неповторимый, болотный дух смерти. Я выпутываю его из тугих, чёрных волокон, из савана водорослей, это раздувшееся, губчато напитавшееся водой тело. Моллюски, раки сплошь облепляют его, упорно продолжая глодать даже на суше. Я очищаю свой улов от паразитов и время от времени суеверно касаюсь черепа выдры на ожерелье, я - удачливый ловец мёртвых. Я устремляю взор ввысь, и там, в прорехах облачных лохмотьев, твои опустошённые бессонницей, вылинявшие голубые глаза.
   - Ты видишь? - взываю к тебе, - видишь? Я изловил его для тебя!
   - Я вижу, - говоришь ты, и в голосе твоём переплетены ноты просветлённой грусти и обречённой усталости.
   И я творю молитву над телом утопленника, глухим ко всему великолепию покинувшей его жизни, недвижно распростёртом на мокром прибрежном песке. Размахивая брезентовым мешком, отгоняю атакующих мух. Спутники смерти, её неизбежные прихлебатели, обитающие как под так и над водой, все они алчут отхватить свой кусок добычи, им не принадлежащей. Так же как не принадлежит эта добыча и мне, пусть даже я - ловец. Я здесь лишь послушный исполнитель чужой воли. Твоей воли. Возможно, я делаю это не для тебя, но ради тебя, возможно, таким образом я пытаюсь освободить тебя, да и себя заодно, от бесплодных иллюзий, от всех этих роковых заблуждений, что отравляют наши сердца, наши корни. Возможно...
   Тончайший солнечный луч украдкой прорезает серую сырость, заставляет золотистые искорки радужно плясать на тускло-изумрудной глади озера и скоропостижно угасает. Бухту заполоняют распылённые в воздухе мельчайшие водяные капли, витиеватыми змеями просачиваясь меж островов. Силуэты сосен подчёркнуто угрюмы, облачены в свой хвойный траур и преисполнены похоронной серьёзности. И эти размытые очертания в камышах, эти бесформенные тела - не иначе как русалки стыдливо хороводят, тянут вековую монотонную песню. Я буду слышать их песню всю дорогу до острова Мёртвых и потом ещё долго-долго, даже когда забудусь во влажных объятиях беспокойного сна. Пытаясь заглушить это глубинное хоровое пение, я буду самозабвенно молиться, и буду по очереди подносить к губам талисманы и суетливо поглядывать на часы. Но всё равно буду слышать, слушать и вслушиваться в печальный гимн, плывущий в тумане, где звуки поглощаются непроницаемой белёсой тишиной. Гимн, плывущий вслед усопшим, утопшим, упокоенным и упакованным в кокон смерти, в прорезиненный саван вечного умиротворения.
   Каждый раз я боюсь, что не смогу найти этот остров, и каждый раз мои страхи оказываются напрасными. В обычные дни, при ярком солнечном свете его действительно невозможно обнаружить, и никакие ориентиры здесь не помогут. Остров Мёртвых дрейфует где-то в бескрайних, липких туманностях, плоский, лишённый растительности и одинокий. Птицы и любая другая живность избегают его. Подозреваю, что я - единственное живое существо, когда-либо посещавшее этот остров. Впрочем, живое ли? Да, я востребован тобою как посредник между живым и неживым, как транспортировщик, как лицо сопровождающее. И всё же - кто я есть? И есть ли я вообще? Для тебя я не существую, для тебя я - это выполняемая мной функция, не более того. Ты дёргаешь рычаги, жмёшь кнопки, щёлкаешь тумблерами, а я жадно ловлю каждое откровение, каждый знак твой. По крупицам зашифрованных символов вычитываю твои послания в стихиях, в их взаимодействии друг с другом. А ведь ты можешь просто сказать мне всё, сказать словами, как я говорю с тобой. Но ты прячешь глаза и отворачиваешься.
   Я всегда вытаскиваю тела на остров и оставляю их там, на алтаре бурых камней, в сетчатке извилистых трещин. Когда в следующий раз я приплываю к острову с очередной своей добычей, алтарь пуст. Так было всегда. Пустующее каменное ложе поблёскивает слюдой, кварцем, вытекшим и успевшим подсохнуть соком. И никакого, абсолютно никакого запаха! Здесь, на острове Мёртвых, исчезают все запахи. Кроме одного, извечно царящего, единственного, неописуемо знакомого. Так пахнет Ничто.
   Матовые капли стекают за воротник, неторопливо скользит по воде бесшумная лодка - я сушу вёсла. Остров тает, уплывает в безбрежность брюхом вверх, и всё здесь отдано на волю течений. Нет никаких вех или опознавательных знаков, лишь смутные тени фрегатов колышутся то справа, то слева, являются на мгновение, возвышенные, сумасбродные, и тут же застенчиво прячутся. Зажигаю фонарь на корме, но он освещает только сам себя изнутри и чуть-чуть мои узловатые пальцы, дальше свет его меркнет, обессиленный туманом. Вспоминаются бури этого озера, когда ветер гнёт стонущие стволы, когда волны вздымаются, чтобы через секунду разбиться вдребезги о режущую кромку, и наползают, наползают на отмель свинцовыми языками, оставляя после себя ошмётки желтоватой пены. Если в такой миг повернуть лодку бортом к волне, волна тотчас же перевернёт лодку, и тот, кто в ней находился будет тщетно барахтаться, захлёбываться, отплёвываться и, возможно, кричать. Но кричать так же бессмысленно, как и цепляться за жалкую веточку жизни - вода глуха к стенаниям жертвы. Потом все они оказываются в тихой бухте, где ждёт их моя гостеприимная сеть. Все они находят свою спокойную гавань. А озеро... озеро меняет свои обличья так споро и лихо, что не успеваешь разглядеть, запомнить, понять - каким оно было вчера, каким может быть завтра? Все его лики истинны и неповторимы, но за ними скрывается другое лицо - врождённый, страдальческий и одновременно глумливый оскал. Не твоё ли это отражение?
   Нос лодки мягко вгрызается во влажный песок, скрежещут округлые камешки и - что это? что это? - очередной затерянный островок. Затерянный, маленький, обитаемый островок. Следы появления людей столь редки здесь и потому неожиданны. Нет, я никогда их не избегаю, но успеваю отвыкнуть - живой человек в этих краях встречается не часто. Я больше привык иметь дело с мёртвыми. А тут - маленький островок, и остывающие угли, и нехитрая утварь, миски, котелки, и рядом палатка. На камнях розовеет одеяло, под деревом разложены рыболовные снасти, возле палатки высокие чёрные сапоги с безвольно опавшими голенищами. Ярко-жёлтая палатка растянута, распята на крошечном клочке суши. И пуста. Внутри неё лишь спальный мешок, рюкзак и котелок с крепким холодным чаем, в котором плавают сосновые иголки. В боковом кармане сложенная вчетверо газета, обрывок носового платка, полупустая пачка папирос. Но где же хозяин всего этого, где же ещё недавно обитавший тут человек? Я обхожу весь остров, много времени это не занимает. Никого, ровным счётом никого. И лодки тоже нет, только моя, вытащенная на берег. Провожу рукой над углями костра - они ещё не успели остыть, и лёгкий дымок вьётся. Дую на угли, и бархатистый пепел взлетает сизым облачком, медленно оседая на куцей, примятой траве. Следы подошв, вдавленные окурки, частично обгоревшая, сморщенная шкурка от колбасы. Он был здесь ещё пару часов назад, может, чуть больше. Где же он теперь? Куда-то уплыл на своей лодке? Ловит рыбу в молочной тишине, в белом безмолвии? Это представляется наиболее вероятным. Но... Странное чувство - несмотря на неопровержимые свидетельства ещё недавнего присутствия человека, остров выглядит безутешно покинутым. Покинутым внезапно, словно бы в спешке, но покинутым навсегда. Всё здесь буквально кричит об этом. Немой вопль заскорузлой портянки топорщится на ветвях, аккуратно обструганные колышки брошены вповалку, и эти последние остатки тепла в костровище неуклонно угасают, растворяясь в простуженном воздухе. Кучка несгораемого мусора, в основном консервных банок, уныло лежит в ложбинке меж камней. Дальше, за кустом - следы испражнений, обрывки газет и ржавый, прохудившийся чайник. Тот, кто был здесь, прожил на острове не один день. А теперь всё говорит о том, что этот кто-то, кем бы он ни был, уже никогда сюда не вернётся.
   Меня вдруг охватывает дикая усталость, мышцы начинают тупо ныть, и я, потерянный, брожу среди скорбных этих признаков человеческого жилья. Почему я так уверен, что обитатель острова не вернётся? Почему я ощущаю грызущую тоску об этом чужом для меня человеке? Не более, впрочем, чужом, чем любой другой, не более чужом, чем ты. Но сейчас я испытываю какое-то новое чувство, не поддающееся анализу, не находящее объяснений. Как будто я ещё давно бездарно растерял нечто важное, существенное, и только теперь, спустя годы, внезапно почувствовал боль утраты.
   Я забираюсь в палатку, застёгиваюсь изнутри, ложусь. В палатке душно, потливо и неуютно. Закрываю глаза. Игнорирую что-то упирающееся под лопатку - возможно это шишка или камушек. По шее ползёт муравей, пробирается по пористой коже, но я игнорирую и его. Слышно мерное гудение мух, и этот звук удаляется, удаляется, постепенно превращаясь в далёкий многоголосый хор, в погребальную песню русалок. Дзен-дзень! - исполненный кристальной ясности звякает колокол. Прекрасный, безрадостный мир вращается снаружи.
   Когда я вновь открываю глаза, надо мною висит невозможное небо, словно впопыхах наброшенное на каркас сверкающих радуг. Зеленоватое небо, оно дрожит и колеблется, я смотрю на него сквозь толщу струящейся воды. Я под водой, я в воде, я внутри воды - и вода надо мной, вокруг меня, внутри меня. Я и вода, мы проникли друг в друга, прониклись друг другом, мы стали неотделимы, почти что взаимозаменяемы. Мы состоим друг из друга на сто процентов, мы - единая стихия. А ведь была палатка, был остров, лодка, остывающие угли. Но всё это было не со мной, всё это было чужим, чужеродным. Все эти образы, закодированные символы, призванные, видимо, донести до меня некую истину, всё это развеялось вместе с утренним туманом. И если что-нибудь и оставалось, то остатки давно уже склевали чайки.
   Прозрачные, нежные руки кувыркают меня в слоистой толще, в подвижном массиве мягкого зазеркалья. Цепи-водоросли обволакивают, ласковые плети секут мои безбрежные телеса. Холодные рыбьи губы так ненавязчивы со своими застенчивыми, наивными поцелуями, что просто смешно. Смешно и щекотно, несмотря на восковые завихрения слёз. Уж не счастья ли это слёзы? Ну, если не счастья, то как минимум покоя, успокоения. Где-то там, где-то там, там есть для этого специальная бухта, да, тихая, спокойная гавань. Все подводные течения, все незримые дороги судьбы сходятся там, где-то там, и дальше - туманность, лодка, остров. Кое-кто придумал эту игру и расставляет фишки, бросает кости, сдаёт карты. И вдумчиво, голубоглазо наблюдает.
   Часы бледно показывают без двадцати шесть. Ты дуешь на блюдце с чаем, сгоняя упрямо поднимающийся пар. Чаинки закручиваются в маленьких водоворотах. Отражение в блюдце искажается и трепещет, когда по поверхности проходит рябь от твоего дыхания. Чай постепенно остывает. Дожевав бутерброд, ты подносишь блюдце ко рту и начинаешь пить мелкими, осторожными глотками.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Вечное возвращение Колобка.

   R1. ...Матфей ухватился за фланец и мгновенно отключился. Где-то поблизости взвыла сирена, загрохотали шаги. В щель под воротами проскользнула тощая кошка, испуганно огляделась и метнулась вдоль стены, только хвост замелькал. Пора было уходить, но Отец всё ещё медлил. Казалось, он ждёт, что из раструба вот-вот хлынет чистая, ледяная вода, хотя всем было ясно - ничего подобного не произойдёт. Но, зная упрямство Отца, никто не решался его торопить.
   Время шло. Красная лампочка отчаянно мигала. На губах Отца блуждала злобная ухмылка, явный признак его бессилия. Вдруг он распрямился и, неуклюже задрав рясу, начал что есть силы лупить по раструбу ногой.
   - Бездари! Нечестивцы! - голос Отца дрожал от ярости. - Плагиаторы! Это ж как можно - единственное светлое, незапятнанное место превратить в такой гадюшник! Боже! Боже! Это ж... Да у них же ничего святого не осталось, да и не было никогда! Боже... Алекс, мальчик мой, да что же это делается-то, а?! Что ж они такое вытворяют-то, а?!
   Алекс смущённо обнял Отца, пытаясь его успокоить.
   - Не время сейчас, Отец, не время. Надо уходить...
  
   R2. ...Пусть всё идёт своим чередом, может как-нибудь и образуется. Конечно, со стороны это выглядит как слабость, малодушие, и, скорее всего, таковым и является, но бывают же такие обстоятельства, когда лучше затихнуть и переждать, чем совершать необдуманные поступки. И вокруг масса тому примеров. Сколь часто скоропалительные решения, принятые, как говориться, на горячую голову, ведут к непредсказуемым, а порой и просто катастрофическим последствиям. Находясь в смятении чувств, человек далеко не всегда способен контролировать свои зашкаливающие эмоции. И в конце концов, то, что другие зачастую склонны расценивать как малодушие, может оказаться, например, духовным смирением, целостностью или даже неколебимой верой в Высшую Справедливость...
  
   R3. ...Ещё когда медсестра делала ей укол, Лиза почувствовала приливы необъяснимого вдохновения, словно бы всё самое прекрасное, самое восхитительное, что было в её жизни сосредоточилось в миг на этом залитом слепящим светом подоконнике. Пушистые листья гераней, казалось, вобрали в себя всю бесконечную гамму переживаний, испытанных Лизой в те сокровенные моменты, которые давали ей возможность ощутить божественное прикосновение счастья. Она заботливо хранила в памяти эти немногочисленные мгновения, теперь уже ставшие далёким, безвозвратно ушедшим прошлым. А что ещё она могла противопоставить полному боли настоящему и будущему, которого у неё в сущности больше и не было? Как дико устроен мир, - думала Лиза, - если только близость смерти способна до такой степени обострять восприятие жизни. Получается, что мы не можем ценить и в полной мере наслаждаться тем, что нам дано, пока у нас это не отнимут. До чего же глупо и бестолково мы разбазариваем отпущенное нам время, не осознавая его быстротечности, а когда осознаем наконец, то уже, как правило, поздно...
  
   R4. ...Незнакомец откашлялся и вытер кулак пятнистым, не ведавшим стирки полотенцем. И глухо, но решительно проговорил:
   - Чего я хочу? Что ж, извольте! Я... хочу покакать вам на лицо. Довольны?
   Игнатий Павлович чуть не подавился помидором. Незнакомец, однако, решил, что его душит смех.
   - По вашему, это смешно?! Смешно, да?! А вот мне, знаете ли, не до смеха! Все вы... все... - голос его надломился, он почти шептал. - Поймите же, я не могу, не могу по-другому, я не могу так, как все... О, горе мне, горе! Вот и супруга моя покойная этого не понимала, и всё время, все, все от меня отворачиваются, презирают. Плюют на меня! Словно я чумной там или прокажённый. А я иначе не могу... по большому... у меня...
   Он вдруг упал на колени перед Игнатием Павловичем, дрожащими руками вцепившись в его брюки. Рот нервно подёргивался, в глазах стояли слёзы. Игнатий Павлович с размаху, но не сильно ударил его по лицу.
   - Жалкое насекомое!
   Незнакомец лишь ещё крепче ухватился за Игнатия Павловича, взгляд его стал умоляющим.
   - Пожалуйста! Пожалуйста, я прошу вас! Да, я жалкое насекомое, да, я знаю, я болен, серьёзно болен. Но ради всего святого, ради всего, что между нами было, я прошу вас, помогите же мне! Я... я могу дать вам денег...
   На этот раз удар был сильнее. Из разбитого носа незнакомца тонкой струйкой потекла кровь. Алые капли упали на пол купе...
  
   R5. ...Я, наверное, метеозависимый. В том смысле, что погода на меня очень влияет. Я, допустим, люблю когда дождь идёт. И сразу после дождя тоже. Вообще, пасмурная погода меня бодрит. В ней присутствует какой-то скрытый свет. Такое чувство, что вот-вот, ещё чуть-чуть и наступит коммунизм. Не будет ни богатых, ни бедных, ни палёной водки, ни пиратской аудио и видео продукции. Такая погода соответствует моему умонастроению, моим внутренним ощущениям. А яркого солнца не люблю. Оно вгоняет меня в депрессию, хотя я и так из неё практически не вылезаю. В солнечную погоду я становлюсь особенно ущербным, отверженным. Гляжу на улицу из-за шторы - солнце, жара, всем хорошо, все радуются, гуляют, купаются, загорают. А я смотрю на вас и думаю: - суки вы, у вас опять Первомай! Хочется сдохнуть.
   А ещё мне кажется, что я наркозависимый...
  
   R6. ...Подъёмник полз в гору. Мимо Альберта проплывали кроны гигантских деревьев, как он предполагал, это и были секвойи. Глянув вниз, он увидел теряющиеся в зелёно-голубом сумраке прямые, мощные стволы. Когда-то это был строевой лес, беспощадно вырубаемый лесозаготовительными хозяйствами, теперь же склоны гор здесь стали заповедной зоной и охранялись государством. Общество Защиты Окружающей Среды контролировало численность популяций оленей, лис, зайцев, прочей местной фауны. Не говоря уже о медведях. Нынче встретить в горах медведя - большая редкость.
   - Альберт!
   Он обернулся. Линда взяла его за руку. Её ладонь была прохладной и влажной, лицо казалось неестественно бледным.
   - Что, милая?
   - Альберт, что-то у меня голова кружится, - она попыталась улыбнуться. - Это, видимо, из-за высоты. С непривычки.
   Альберт молча пожал плечами. Конечно, надо было бы что-то сказать, как-то её успокоить, но он не в силах был больше лгать и притворяться. Да, может быть, всё дело действительно было в высоте. А может быть и нет. И оба они прекрасно это понимали...
  
   R7. ...Громогласное падение пылинки и проникновенная песнь рога, шелест ветхих страниц и аплодисменты суетных крыльев, всё это далёкое - близкое, и будит зверя, и рождает во мне эхо. Налившийся животворной тяжестью, готовый взорваться бутон замер в предвкушении звёздного часа. Но кто колобродит в моём королевстве? Кто сопит под могучими ставнями в безвозмездной ночной тишине? О, луна! О, свирепая девственница! Уж не ты ли тревожишь озябшие тени? Уж не ты ль ворошишь бормотанье ручья? Нет ответа, как нет и неведения. Только вечнозелёное Я и стремление вниз, к водопадам. И земные поклоны корявым столбам. И ловушки оборванных строк в допотопной твоей колыбели. Так лети же, лети, полнокровная мученица! Убаюканный бурей завтрашний день принимает твои соболезнования...
  
   R8. ...Осмотр места происшествия ожидаемых результатов не дал. Опрошенные свидетели в один голос утверждали, что видели вроде как белую "шестёрку" с вроде как тонированными стёклами. Номер, понятное дело, никто не разглядел. "Всё произошло так быстро, я не успел опомниться, как машина уже исчезла" - примерно так это звучало. И почти каждый считал своим долгом высказать предположение, что водитель вне всяких сомнений был пьян. В общем, стандартная, обыденная ситуация. По мнению Колесникова - ничего из ряда вон выходящего. Если не считать того, что на этот раз жертвой ДТП стал не кто-то посторонний, не какой-нибудь безликий, безымянный потерпевший, а его родная сестра.
  
   R9. ...Кристина вошла в вагон и принюхалась. Сомнений не было - здесь кто-то только что читал Ги. Теперь уже это не имело особого значения, но её порадовал сам факт, что она всё ещё способна улавливать тончайшие ароматы слов. Возможная потеря квалификации обернулась бы для неё полной катастрофой, и она не могла позволить себе пренебрегать тревожными симптомами.
   Пристроившись на краешке сидения, Кристина закрыла глаза и попыталась расслабиться. Перед её мысленным взором снова встал образ коленопреклонённого Алекса, остервенело рвущего мягкую обивку подлокотников. Каким же смешным и жалким выглядел он, поддавшись внезапному порыву человеческого чувства! Такое его поведение совершенно не вязалось с представлениями о нём Кристины, и это неприятно поразило её, как бывало всегда, когда очередная идеальная иллюзия вдруг показывала ей свою нелицеприятную изнанку. И ещё. Что он имел в виду, говоря о безнадёжности затеянной Отцом игры? Не он ли чаще других повторял, что насильственное изменение параметров сознания промежуточных пластов - это единственный оставшийся у них шанс? И тут же ни с того, ни с сего опроверг собственные слова. Во всём этом была какая-то пугающая алогичность.
   Расслабиться не получалось. Кристина пыталась сосредоточиться на чём-то конкретном. Хотя бы на оставленном включённым в сеть фумигаторе. Или на отдельных, разбросанных по всему терминалу частях Ядра. Ей нужно было что-то, что на время заняло бы её мысли, но не возвращало бы их к не дающим покоя вопросам. И у неё уже почти получилось, как вдруг она почувствовала, что за ней наблюдают.
   Это был длинный, гладко выбритый парень, похожий на свежеиспечённого менеджера страховой компании. Его галстук был слишком туго затянут, а туфли выглядели слишком уж начищенными, и это лишний раз убедило Кристину в том, что парень этот не имеет никакого отношения к менеджменту. Он так старательно делал вид, что читает журнал, что Кристина рассмеялась бы, случись вся эта ситуация при других, менее серьёзных обстоятельствах. В данный момент ей было не до смеха. Она-то надеялась, что окончательно вырвалась из-под контроля LDWS, да не тут-то было! Получается, они всё ещё ведут её, возможно даже просчитывают её дальнейшие действия на пять или десять шагов вперёд. И если для неё это игра вслепую, то для них это тщательно конструируемый лабиринт со множеством смертельных ловушек.
   Кристина втянула ноздрями воздух, стараясь, вернее, надеясь почувствовать запах журнальной статьи. Бесполезно. Никакого запаха не было. Парень ничего не читал.
  
  
  
  
  

Иглокожий бойфренд.

   После того, как она вернулась из Суринама, мы с Беллой виделись раз или два, не больше. Подробностей не помню, как-никак прошло уже почти четыре года. К тому же всё это время мне было как-то не до неё - сначала страшная смерть брата надолго выбила меня из колеи, потом я сам уехал и жил в Лондоне, потом я впервые счастливо женился и даже не вспоминал о своих прежних знакомых женского пола. Поэтому, случайно столкнувшись с ней в "Синем Бархате", я далеко не сразу её узнал. И, на самом деле, тому было несколько причин. Во-первых у меня вообще плохая память на лица, даже лица тех, с кем я тесно и продолжительно общался, а во-вторых с Беллой в свою очередь произошли существенные изменения. Весьма существенные.
   Когда-то она была эффектной, пышущей здоровой энергией блондинкой, может лишь немного склонной к полноте, что, впрочем, её нисколько не портило. Такой она мне и запомнилась - суматошное, возмущающее покой, головокружительное, белокурое нечто. Все эти её яркие, вызывающие костюмы, невообразимые причёски, всякие кислотные штучки. Подчёркнуто дешёвые, дурно пахнущие сигареты, дикие коктейли из абсолютно несовместимых напитков и маленький шрам на подбородке. Да-да, у неё был такой маленький прелестный шрам на подбородке, это я точно помню. И ещё родимое пятно в форме морской звезды прямо под левым соском. Хотя теперь это уже не важно.
   Женщина, наступившая мне на ногу в "Синем Бархате", мало чем напоминала ту, прежнюю Беллу. Если быть более точным, то ничем не напоминала вовсе. Уж не знаю, была ли эта встреча случайной, или, может быть, здесь просматривается какой-то определённый умысел - всё зависит от того, кто насколько верит в Случайные Совпадения или в Высшую Закономерность. Я лично утверждать не берусь. Просто я оказался в тот вечер в "Синем Бархате", по своим делам, пробирался по краю танцпола, а она стояла ко мне спиной и, сделав шаг назад, чуть не отдавила мне каблуком пальцы ног. Я зашипел, она обернулась. Ни малейшего узнавания с моей стороны, клянусь, ни даже намёка. Я видел перед собой совершенно незнакомую женщину. Осунувшееся, какое-то помятое лицо с выпирающими скулами, влажный рот, активно шевелящийся словно сам по себе, и эта матовая в отблесках мерцающих огней кожа, не дряблая, а скорее прорезиненная, эластичная. Коротко, по мужски подстриженные волосы, чёрные, как битумный лак. Позже я решил, что это, по всей видимости, парик. Кто она? Я видел её впервые. На ней было платье, призванное делать её более соблазнительной, но получался прямо противоположный эффект - в таких одеждах она казалась пациенткой лечебницы закрытого типа, причём только что убившей охрану и сбежавшей. Костлявые ключицы и локти выглядели фарфоровыми в свете танцпола.
   Не дав мне опомниться, она ткнула меня пальцем в живот, глупо и вульгарно хохотнула. Я-то понял, что она сразу же узнала меня, если, конечно, не приняла за другого, такое, знаете ли, тоже иногда случается. Вела она себя так, словно мы с ней расстались максимум позавчера.
   - Привет. Давно не виделись. А ты как здесь? Часто бываешь?
   Возможно, характерные интонации голоса или обороты речи, что-то зашевелилось в памяти. Неуловимый привет из воспоминаний прошлого, столь тщательно, но неокончательно стёртых. Я попытался уловить за хвост хотя бы одно из этих ускользающих воспоминаний, уловить и вытащить на поверхность извивающегося гада. Для чего мне всё это понадобилось, ума не приложу.
   - Я прошу прощения..., - говорю, - но мы с вами, что, где-то встречались?
   - Ха! Не помнишь уже? Ну да, ну да! Давно это было.
   - Может не только давно, да ещё и неправда, а?
   Она скривилась, тускло блеснули мелкие зубы. Как я понял, это символизировало приветливую улыбку.
   - Не знаю, не знаю. "Поролоновый Град" помнишь? Казантип, авария, госпиталь. Вид на море через бронированный стеклопакет. Это ведь твоя поэзия... была.
   - Белла! Ты, что ли?
   - Я что ли.
   - Вот же блин! Надо ж... Ни за что бы не узнал. Мы же сколько лет не встречались, да и ты... в смысле... я хотел сказать...
   - Понимаю, изменилась. Стареем потихоньку, знаешь ли.
   - Да нет, я не это хотел сказать. Просто ты... ну... совсем другая стала что ли.
   Она отвернулась, махнула рукой - подожди, мол, и скрылась в полумрак, в гущу движущихся фигур, чьи восковые тела мелькали, заполняя собой всё больше свободного пространства. Я остался стоять один, позабыв уже, ради чего я сюда припёрся. Встреча с Беллой смутила и отчасти заинтриговала меня, я с трудом мог поверить в то, что только что разговаривал с той, настоящей Беллой. Да, конечно, я вспомнил, вспомнил и узнал её. Но почему она так изменилась? Она ли это? Или тут какая-то мистификация. Но она помнила про Казантип, про наш тогдашний совместный проект с Fire starter, что назывался "Поролоновый Град", про море за окнами, когда мы, те, кто выжил после того, как наш фургон, пробив заграждение, упал с высоты около тридцати метров на камни, все вместе валялись в реанимации. После той аварии у меня в жизни многое изменилось, я так и не смог понять - в худшую или в лучшую сторону. Просто изменилось, как, я полагаю, и у остальных. К примеру Белла, придя в себя, через какое-то время исчезла насовсем, её никто нигде не видел, никаких сведений о ней не поступало. Гораздо позже мне пришла открытка из Суринама с видом какого-то водопада. Сзади было написано: "Гвианское плоскогорье действительно плоское, климат действительно экваториальный, но я не думаю, что тебе здесь понравиться. Они тут все какие-то странные - то ли люди, то ли чёрт знает что. Так что в гости не приглашаю." Подписи не было, но я сразу понял, от кого эта открытка. Потом были ещё две открытки, но уже без текста вообще; одна с видом Парамарибо, другая с какими-то мрачными джунглями. И всё.
   И вот теперь она здесь. Она и в то же время словно бы не она. Я давно замечал, как иные люди меняются со временем, разительно меняются, но тут я столкнулся с изменениями другого рода, это были радикальные, необратимые метаморфозы. Я не знал, что и думать, и поэтому перестал, насколько это было возможно, думать вообще. Она потащила меня в кабинку, где за столиком сидели её новые друзья. Так она их представила. Поначалу я принял их за сардонических кайфоловов, но быстро понял, что эти её "новые друзья" совсем из другой породы. Пожав их тонкие, затянутые в гладкую кожу руки, я содрогнулся от внезапного омерзения. Мне показалось, что я прикоснулся к полиэтиленовому пакету, набитому мёртвой рыбьей плотью. Их лица скрывали полумаски и замысловатый грим, одежда напоминала цветастое пончо с капюшоном, в таких индейцы гонят скот через кордильерские перевалы. Было их трое, а через минуту присоединился и четвёртый - здоровенный детина с маленькой головой, широким столбообразным туловищем и непомерно длинными и гибкими конечностями. К одежде его был пристёгнут большой круглый значок с надписью "ниже, чем ты думаешь" и ещё разные непонятные побрякушки. Выглядел он натуральным чучелом, даже в таком месте как "Синий Бархат". Я уже примерно догадывался, что будет дальше.
   - Вадик, познакомься, это - мой новый бойфренд, Бальтазар, - извивалась Белла. - А это наши друзья - Хоа-Кин, Нмьярдмон и Коркоран. А это - Вадик, известный в своё время шоумен, мой давний знакомый и любовник.
   Я резко выпрямился и даже чуть пошатнулся. На самом-то деле, вот сейчас, хоть на миг, но я увидел и вспомнил прежнюю Беллу. Она всегда умела быстро и просто разложить всё по полочкам, не давая никому времени переварить сказанное ею. Но надо сказать, никто из присутствующих никак не отреагировал на её слова, они лишь сдержанно улыбались тонкими, впалыми губами. И не то, что они были такие уж вежливые и тактичные. Просто у меня сложилось впечатление, что они не пытаются вникнуть в слова Беллы, не принимают всерьёз любой разговор, вокруг них происходящий. Время от времени они что-то доставали из серых, закрытых блюд и вдумчиво жевали, так, что рельефные челюсти ходили ходуном. Желания узнать, что же они едят у меня не возникало, а смутные предположения по этому поводу я предпочитал отгонять как можно дальше. В их кабинке было почти темно, лишь сверкающие искорки пробегали порой по их одежде. Они сидели и молча, неспешно поглощали свою странную пищу. Мне всё больше и больше становилось не по себе в этой компании.
   Этот бойфренд, Бальтазар или как его там водрузил Беллу к себе на колени, издав при этом то ли стон, то ли смешок. Белла охотно уселась, обвила руками неказистое туловище своего дружка. Почти прильнула к нему. Мне стало противно и гадко, но не хотелось сейчас же уходить, оставив Беллу здесь, с этими тёмными личностями. Я заказал себе два кофе и порцию бренди. Отпил бренди, выпил чашку густого, чернющего кофе и снова отхлебнул бренди, предварительно поперчив. "Друзья" с любопытством поглядывали в мою сторону, я же их взгляды упорно игнорировал.
   - А мы скоро опять уедем. Может быть навсегда, - вставила Белла. - Тебе не интересно куда и зачем?
   - Вы? - я обвёл взглядом присутствующих.
   - Ну да, мы все. Нас будет много, очень много. Могло бы быть и больше, конечно, но для наших целей вполне достаточно. У нас же есть цели.
   - Опять Суринам? - осведомился я.
   - Суринам. И не только...
   Бальтазар легонько тряхнул Беллу и зашептал ей на ухо. Она слушала, потом покачала головой. Под подбородком у неё булькнуло, что-то тихонько зашипело, словно осторожно стравливали газ. Видимо, Бальтазар предостерегал Беллу, чтобы она поосторожней молола языком. Меня они явно опасались, кто знает, мол, что я за человек, чего от меня можно ожидать. Наверное, правильно и делали. Потому что до меня уже начало доходить, кто они такие, эти её "новые друзья".
   Не торопясь, я допил кофе и бренди, смешивая их примерно в равных долях уже непосредственно в пищеводе. И сказал громиле Бальтазару, что хочу на минуту украсть у него Беллу для конфиденциального разговора, если он, конечно, не против. Против он не был, и я оттащил Беллу в сторону, подальше от их столика.
   - И давно ты связалась с Иглокожими? Я сразу понял, как только их увидел. Говори!
   - Чего тебе надо? - устало спросила она, пытаясь высвободить руку. Её рука казалась холодным куском пластилина.
   - Мне-то ничего, а вот тебе что от них надо? Будто не знаешь, что про них говорят. Ты погляди на себя - на кого ты стала похожа? Глаза плавают, щёки ввалились, да ещё этот парик! Что они с тобой делают, а? Скажи мне! Во что они тебя превращают? Я знаю, это всё ваши суринамские штучки, всякая дрянь, нечисть!
   - А тебе-то что за дело до всего этого? У нас свободная страна, кто как хочет, тот так и живёт. Тебе бы лучше не лезть в это дело, понял?
   Её тело казалось тонким, хрупким и одновременно каким-то рыхлым. Мне стало жаль её, но при этом я прекрасно понимал, что ничего не могу изменить.
   - Не понял! Слушай, до них мне действительно нет дела, а вот до тебя есть. Понимаешь, я не могу спокойно смотреть, как эти уроды вытворяют с тобой, с тобой, Белла, всякие их бесчинства. Я хочу спасти тебя, помочь тебе выбраться из этой паутины!
   Давай уйдём сейчас же, чтобы ты больше никогда их не видела, уйдём и ты забудешь обо всём этом. Идёт?
   Она колебалась, я явно мог уговорить её, если постараться. Я мог бы вернуть её к другой, к новой жизни, заставить забыть всё, что было, всё плохое. Мог бы. Но глядя в её скользкие глаза, следя за хаотичной дрожью суставов, я в конце концов убеждался в том, что уже поздно что-либо предпринимать. Она, Белла, уже наполовину такая же как они, если не больше. Она уже не Белла, нет, она необратимо меняющееся существо. Безусловно, в ней ещё очень много от той Беллы, и иногда, я это чувствую, первичное существо берёт верх над новой сущностью. Но процесс затягивается, и остановить его невозможно.
   - Соглашайся! Я помогу тебе, я всё сделаю как надо!
   - Нет!
   - Послушай! Ты не можешь оставаться с ними...
   - Нет! Говорю же - Нет!
   - Тогда я сейчас пойду и убью их всех. У меня есть пистолет. Я их просто перестреляю!
   - Нет! Стреляй, если тебе так хочется, давай! Только начни тогда уж с меня.
   - Чего? Ты что, совсем... ты...
   - Я люблю его. Бальтазара. После того, как впервые посмотрела "Lost Highway", я люблю его, и никто, ничто меня не остановит. Если он отойдёт, то я отойду вместе с ним!
   - Ты любишь Иглокожего?! Это, что, шутка? Ты говоришь, что любишь это...этого...
   - Да! И если тебе этого не понять, то это твои проблемы, понял! Я сама разберусь, что мне делать, без твоей помощи! А теперь проваливай отсюда!
   Я, признаться, был обескуражен, сбит с толку. Она его любит! Иглокожего, мутанта пересохших морей, немыслимое порождение чуждых форм жизни! Как она, простая русская девушка могла связаться с этим Нечто?! Тут не было никакой запоздалой ревности, ничего такого, просто меня возмущал сам факт, что наша Белла, в какой-то период моя Белла пропадает на глазах, и я не в силах ей помочь. Ради чего всё это? Ради любви? Но это уже просто смешно! Какая тут может быть любовь?
   Она стояла молча и шевелила губами, пристально глядя на меня. Мне нечего было сказать в этой ситуации. Я даже и не заметил, как мы с ней стали елозить мокрыми ртами друг по другу. Это не имело ничего общего с человеческим поцелуем. Мы именно елозили ртами, чавкали, сосали, впивались в мягкие ткани. Я почувствовал, что не могу от неё оторваться, как бы ни хотел. А ещё я увидел краем глаза несколько странных, скрытых в тени предметов, которые не замечал раньше. Это были необъяснимые предметы, они то исчезали, то появлялись вновь. Болотно-серые, гнилостно-зелёные, мрачно фиолетовые, эти неясные формы маячили где-то на границе поля зрения, их невозможно было разглядеть, понять, на что они, хотя бы, похожи. Одно скажу - предметы эти не внушали доверия, они пугали. Они были жуткими.
   Когда наши с Беллой ротовые отверстия разлепились с громким чавкающим звуком, я прислонился к какому-то выступу и одурело уставился вокруг. Где-то послышался громкий всплеск. Жужжали насекомые, музыка глохла и переламывалась. Оглядевшись, я понял, что никто не смотрит на нас, всем до лампочки, чем мы тут занимаемся. Многие занимались вещами ещё и похлеще, и всем было всё равно. Кроме, может быть, Бальтазара. Он, сидя за своим столиком, пялился оттуда на нас своими выпученными глазами-плошками. Ха-ха, да он, небось, жуткий ревнивец! Вот умора! Иглокожий детина приревновал свою гёрл, дочь рода человеческого, ко мне, её собрату по разуму, или хотя бы по отсутствию оного. Не выдержав, я громко расхохотался. Белла заверещала.
   Бальтазар поднялся с места. Росту в нём было раза в полтора побольше, чем во мне. Правда, и я никогда в баскетболисты не годился. Прислонившись к стенке, я вспомнил госпиталь, где все мы тогда валялись, а за окном сверкало, колыхалось, бунтовало море. Высокий, как скала, корпус, и мы, искалеченные, безумные, пытались воссоздать в своём временном, тесном мирке жалкое подобие жизни. Именно тогда, глядя сквозь бронированное стекло, я сочинил небольшой стишок, который помню до сих пор.

Преграда тверда, сквозь неё никак

Не пробиться туда, где вода в облаках

Прозрачна твердыня, гребень волны

Разбивается о стеклянные сны..

   Я сочинил этот незатейливый опус ради Беллы, ради того, чтобы вырвать её из сумрачных раздумий, обусловленных последствиями аварии. Я хотел как лучше, само собой, а получилось всё иначе. Получилось вообще не пойми что. Теперь я думаю, что вовсе не надо было тогда сочинять никаких таких стишков. Теперь-то я понимаю. А тогда, говорю же, хотелось как лучше.
   Иглокожий Бальтазар скинул своё идиотское пончо и медленно направился к нам. Теперь он остался в обтягивающем костюме из латекса с металлопластиковыми вставками. Снова где-то рядом глухо бултыхнуло, словно некто громоздкий нырнул в цистерну с жидкостью. Я уже не давился от смеха. Я нащупывал кобуру подмышкой. Бальтазар подпрыгнул, повис в воздухе, забурчал, засвистел, и всех нас как из душа окатило фонтаном мутной слизи. Кто-то завопил. Загремела посуда. Мне очень уж не хотелось стрелять, здесь, в столь часто посещаемом мною заведении. Меня тут многие знали, и мне не стоило бы устраивать здесь голливудский экшн. Здесь несколько иные понятия, о том, как вести себя в экстраординарных ситуациях.
   Нелепое чудище закружилось над нами с пронзительным свистом, сбивая светильники и поливая слизью. Половина электричества мгновенно вырубилась. Начался беспредельный, некогда так любимый мною хаос - обстановка, позволяющая всё. Всё что угодно. До поры стоя неподвижно, я лишь безучастно разглядывал таинственные, непонятно откуда возникающие предметы, но, когда суматоха стала достигать критической точки, я, не раздумывая, поднял ствол и выстрелил в летающее кругами существо. Потом ещё раз. И ещё. Иглокожий засвистел так, что уши заложило. И рухнул вниз, продолжая конвульсивно трепыхаться. Я собрался было шмальнуть в него ещё разок, так, для профилактики - контрольный в башку. Но тут мне на руки обрушилось что-то тяжёлое и продолговатое; что именно это было, мне неведомо до сих пор. Я лично грешил на огнетушитель, но никаких оснований утверждать, что это именно он и был у меня нет. Однако, пистолет я выронил и отскочил в сторону, безоружный.
   - Тварь! Ублюдок! - маленький кулачок Беллы заехал мне по физиономии. - Ты убил его, ублюдок! Убил моего бойфренда! Тварюга!
   Я хотел отыскать свой пистолет в этом бедламе, он должен был быть где-то рядом. Отшвырнув Беллу, я стал шарить по полу, но она вновь набросилась на меня. Вцепилась когтями в одежду, в кожу. Я перебросил её через себя и придавил коленом, чтоб не вырвалась. Она вся извивалась, как ящерица и продолжала лупить меня, кусаться и царапаться.
   - Убийца! Убийца! - вопила она. - Сраный убийца! Я любила его, ты слышишь, мразь, я всегда любила его, и тебе этого никогда не понять! Ты не представляешь, что такое любить по-настоящему. Ты сдохнешь, так этого и не узнав! Я тебя проклинаю, слышишь, проклинаю тебя, тварь, убийца! Сдохни! Сдохни!
   Подо мной была уже не Белла, а что-то совершенно другое. Она дико шипела, и, клянусь, я мельком увидел её раздвоенный язык. Сил для успешного сопротивления ей явно не хватало, но и я чувствовал значительный упадок энергии. Наверное, это она высосала из меня почти всю силу пока мы с ней извращённо целовались на глазах её ненормального возлюбленного. А он, этот Бальтазар, небось уже давно понемногу высасывал жизнь из неё. По её внешнему виду это можно было сказать со всей уверенностью. Чёрт, да они что-то вроде вампиров! Они же пожирают нас, превращают нас в своих рабов, делают нас подобными себе, такими же как они. А она, дура, блин, считала, что это любовь! Любовь-морковь, нахрен! Вот она, любовь! Она корчится на полу подо мной, извивается, шипит, плюётся ядом, парик съехал набок, и ведь она любит! Любит того, кто изъял её душу, заменив на липкую подобострастную плесень псевдожизни, того, кто теперь валяется тут, рядом, исковерканный и бездыханный. Вот и пойди пойми после этого баб!
   Тут чьи-то руки схватили меня сзади и оторвали от того, что некогда было девушкой по имени Белла. Сильные, категоричные руки. Сперва мне пришло в голову, что это один из них, один из этих богомерзких мордоворотов, решивший вступиться за даму падшего товарища или отомстить за самого товарища. Но это оказался Костя Клапан. Я хорошо его знал; в "Синем Бархате" он находился на должности чего-то среднего между завсегдатаем, администратором и секьюрити. Или, скажем так, он контролировал заведение, был в каком-то смысле счастливым талисманом его. Костю уважали, многие побаивались, но никто не решился бы встать ему поперёк дороги. Конечно, находились такие, кто решался, но после этого их, как правило, никто больше не видел.
   - Успокоился? - Костя свирепо склонился и проникновенно заглянул мне в глаза. В руке у него я увидел свой пистолет. - Что-то ты сегодня, похоже, не в духе.
   - Это уж точно! Не, ты видел, что тут было?
   - А что тут было? По-твоему здесь что-то произошло? Ты, наверное, ошибаешься. Я вот, например, ничего такого не видел. Всё как всегда.
   Потихоньку приходя в себя, я огляделся, а затем указал на скрюченную, дрожащую фигуру экс-Беллы и на бесформенную кучу её бойфренда.
   - А это, по-твоему, что такое? Эта тварь собиралась всех тут сожрать, пока я её не остановил, а вот эта вот баба была с ним заодно и огрела меня какой-то штуковиной, хорошо хоть не по башке. Ты считаешь, всё в полном порядке? Так и должно быть?
   - Но ты же сам с ними сидел и бухал, всё тихо-мирно, я ж видел. А потом ты с этой прошмандовкой целовался в наглую, вот он и полез. Чего тут такого?
   Я был одновременно и злой и какой-то растерянный. Ужасно глупая ситуация. Ведь просто зашёл по делу, а прилип в такую канитель. Теперь уже и не помню, для чего сюда приходил. Да и ладно, нынче не до того. Действительно пора убираться.
   - Тварюга! Убийца! Дерьмо! - с полу подала голос Белла. Она зашевелилась и явно приготовилась снова меня атаковать. Её тут же схватили какие-то местные ребята и поволокли прочь. Она вырывалась, выкрикивая мне вслед: - Проклинаю тебя, выродок! Проклинаю! Тебе не выжить в раю суринамских болот, тебя склюют пятиглавые колибри, тебя выжрут древесные крокодилы! За то что ты, сволочь, убил моего Бальтазара я проклинаю тебя, проклинаю проклятием Зелёной Спирали! Умри в мучениях!...
   - Дура! - кричал ей я. - Безмозглая дура! Ты думаешь, он тебя любил? Ха! Да он жрал тебя по кускам, медленно и постепенно. Ты уже давно не Белла, ты - исчадие тьмы! Так что засунь своё проклятие куда поглубже, поняла? Твоя любовь - полное говно!
   Её тащили куда-то вглубь, в кулуары, меня же Костя Клапан спокойно выпроваживал на улицу, утешая:
   - Да не кипятись ты так из-за неё, слышь. Не пойму, что ты в ней нашёл - она же страшная, как моя смерть... ха-ха... я бы такую и даром... да что там - предложи мне штуку бачей, я бы её всё равно не стал. Ну да дело-то твоё, конечно...
   -Я просто принял её за другую, понимаешь, обознался. То есть, э... та была совсем другая девушка, на неё не похожая. Была хорошая девушка. И мне вдруг показалось, что это она и есть. Я... э... стал с ней говорить, и она вроде бы тоже меня помнит, и я не могу понять, она это или не она. Короче, сам запутался, а потом вот такая канитель началась... Да, слушай, может ты мне пистолет-то отдашь, а?
   Костя посмотрел на меня строго, с укоризной и покачал головой.
   - Нет, ствола я тебе не отдам. Понимаешь, в нашем заведении не принято приносить с собой, а тем более пускать в ход огнестрельное оружие. А ты тут стрельбу открыл, нанёс материальный ущерб заведению. Ну, с этим я уж как-нибудь сам разберусь, а вот ствол у тебя изыму. Ты же шоумен, человек творческий, зачем тебе оружие? И вот ещё что: ты пока что, ну там, первое время к нам не ходи, лишний раз не отсвечивай. Понял?
   Я всё прекрасно понял и в ближайшее время посещать "Синий Бархат" точно уж не собирался. Не думаю, что мне вообще когда-нибудь захочется там появляться. Но вся эта катавасия с Беллой не шла у меня из головы, не давала покоя. Когда её оттаскивали от меня, когда она выкрикивала в мой адрес свои нелепые проклятия, мне стало действительно страшно. При всей абсурдности ситуации я ощутил влияние мощных, не поддающихся никакой логике, действующих помимо нас сил. Она ведь действительно любила его, этого урода. Любила по настоящему, по человечески, и я увидел это так же ясно, как и то, что где-то в самой глубине того, что осталось от её души, всё ещё жила та самая Белла, та, которую я знал когда-то, с маленьким шрамом на подбородке и родимым пятном в форме морской звезды. Когда я кричал ей, выкрикивал обнажённые слова правды, я понял, что она и без меня прекрасно всё это знает. Я не сообщил ей ничего нового. Она всё понимала, и несмотря ни на что продолжала любить своего иглокожего избранника. Вот такие они, русские женщины.
   Через несколько дней я узнал, что она утопилась. Труп выловили в устье Чёрной речки, его прибило к буеракам у берега возле кирпичной стены какого-то завода. Есть там небольшая заводь, где скапливается всякий плавучий хлам - сгнившие брёвна, куски пенопласта, бытовой мусор. Среди этого хлама плавала и Белла. Я не видел её лица после смерти, и, в общем-то, я этому рад, но достаточно живо могу себе его представить. Возьму на себя смелость сказать, что смерть Беллы явилась вполне органичным завершением всей её жизни. Она искала свою стихию, возможно и несуществующую, она искала своё особое место в этой таблице, которую мы называем Наш Мир. Нашла ли она то, что искала? Теперь уже не узнаем. Но ныне я считаю, что всё-таки наша с ней встреча в "Синем Бархате" была не случайной. После этого я переосмыслил своё отношение к женщинам. Гигантская сила скрывается за некоторыми их поступками, сила, масштабы которой заставляют сладко трепетать моё многострадальное сердце. И, может быть, в моём отношении к женщинам нашлось-таки место уважению, уважению в изначальном, в истинном смысле этого слова.
   Специально для Беллы я снова взял на себя обязанности поэта, и сочинил следующую эпитафию:

Преграды повержены, зов в волнах

Одиночества полон и горя

Для тебя разожгу путеводный маяк

Я на дальней границе моря.

Трава по пояс.

  
   Легко, до боли в затылке легко говорить, когда рядом нет ни одного человеческого существа, ни одной (как говаривала моя бабушка) живой души. Можно безоглядно бросаться словами в пространство и не бояться, что кто-нибудь обязательно потянет тебя за язык и вынудит отвечать за свой базар. Можно громко петь самые любимые песни, играть вокалом, улавливать интонации. И никто не посоветует тебе заткнуть свою поганую пасть, раз петь нормально не умеешь. Можно просто кричать во всё горло, пока не охрипнешь, и соседи не будут стучать в стену и вызывать ментов. Можно поссать где угодно, абсолютно в любом месте, или, если возникнет желание, раздеться и вообще ходить нагишом. Лёгкость свободы, такая неуловимая, эфемерная - вот она, всюду, вокруг тебя. И этот тёплый ветер - её шепчущий мотив.
   Поезд шумно умчался по косой дуге в сторону города, разбрасывая эхо по залитым солнцем просторам. Рельсы по инерции нервно подрагивали, приглашая всех желающих приложить к ним ухо и вслушаться в вибрацию стали. Таковых, однако, не оказалось. Люди на платформе взирали вдаль, неподвижно застывшие, светлые и одинокие, отбрасывающие длинные бесформенные тени. Их было трое: Кочан (Вечно Обалдевший Будда), Ляся (Будда В Завязке) и Мороз (Будда Гонящий Пургу). Других людей, как и человекообразных, в поле зрения не наблюдалось. Из ныне живущих подавали признаки жизни птицы; насекомые же скрывались от глаза человеческого, но были слышны; о присутствии змей, червей, некоторых видов мелких млекопитающих оставалось лишь догадываться. Фауна таилась, инстинктивно боясь самой себя, боясь куда больше, чем человека. Человек, вступавший в её владения страшен не был, но так же инстинктивно боялся сам. Мало того, что он склонен бояться самого себя, так ещё и сила самой природы внушала ему если не страх, то хотя бы благоговейный трепет. Для страха нужно всего лишь дождаться наступления темноты. Густой, непроницаемой темноты, которая даёт возможность человеку столкнуться лицом к лицу с первозданным страхом, приходящим извне, а так же со страхом, угнездившимся внутри самого человека. Тем не менее все истины, какими бы иллюзорными не показались они при свете дня, открываются человеку именно тут, в пронизанной страхом темноте, когда он остаётся один на один с целостным, старым, мудрым, грозным Единым Миром.
   Они вошли в жёлто-серую стену, верхние части туловищ поплыли по золотистому морю, на поверхности которого мимолётный ветер выводил замысловатые иероглифы волн. Кочан отстал, чтобы щёлкнуть фотоаппаратом, и поспешил вдогонку собратьям. Они шли, оступаясь на кочках, разводя руки в стороны, тугие, чуть влажные колосья полосовали их выбеленные дождём, ветром и временем одежды. Время - лучший отбеливатель (попробуйте оспорить), а так же оно - лучший медленный разрушитель. Всюду замечаем мы следы распада и тлена, и справедливо грустим по этому поводу. Но мы бессильны и воспринимаем это как данность. Так и наши друзья - Будды, они видят красоту праха, ибо всё это - часть Вселенской Гармонии. Они способны пожалеть и возлюбить отсыхающий стебель, увядший цветок василька, раздавленную на просёлочной дороге лягушку. Они способны смеяться при виде смерти, но не злорадно, а от радости созерцания законов Вселенной в действии. А ещё они способны смеяться просто так (раньше и по сей день это считалось признаком недоумия), смеяться для того, чтобы не плакать. Но порой они всё же плачут.
   - Ой, бля! - восклицает Ляся. Его нога провалилась в густо заросшую дренажную канаву. На лице трепещут следы испуга и боли, но плавно стекают в землю, и вот уже их сменяет тихая, виноватая улыбка. - Понатыкали тут ям всяких, так можно и покалечиться. Под ноги внимательней!
   - Ты бы выбирал выражения, Будда В Завязке! - смиренно сложил ладони Кочан. - Не забывай, ты не у себя в процедурной. Тебя слышит Вселенная.
   Ляся склонил голову, помолчал, потом поднял лицо к голубовато-сиреневой пропасти небес, усыпанной лёгким пухом предвечерних облаков.
   - О, Лазурная Пустота! Извини мне мои слова, я всё ещё полон мирской скверны, мир всё ещё тянет меня назад. Я лишь на пути к просветлению, в самом его начале.
   - Думается мне, Лазурная Пустота включает в себя весь твой мир целиком, - возразил Мороз. - И даже когда ты глушил спиртягу в своей больничке, Она принимала тебя и прощала, ибо уже тогда мысли твои были чисты и обращены к Ней. Просто тогда ты был Бухающим Буддой, вот и всё. Хотя, возможно, я ошибаюсь.
   - Ох! - вздохнул Ляся. - хотелось бы надеяться, что ты прав!
   Совсем рядом, буквально из-под ног вспорхнула перепуганная куропатка. Инстинктивный страх за птенцов, возможно ещё находящихся внутри яиц, тронул Лясю, и он умилённо посмотрел на кружащую над невидимым гнездом птицу. Та жалобно и тревожно вскрикивала.
   - Смотрите, как она естественна в своём беспокойстве! Как она прекрасна! Давайте скорее уйдём подальше, не будем её смущать. Предупреждаю, если кто-нибудь из вас наступит случайно на её гнездо, получит в рыло.
   Кочан и Мороз расхохотались, чем ещё больше растревожили птицу.
   - Конечно, конечно! - воскликнул Кочан. - Нам нужно идти дальше. Нужно найти то место до темноты.
   - А мы сможем? - спросил Мороз. - Сможем найти его в этой траве?
   - Должны! - сухо, серьёзно проговорил Кочан, снова сложив по-особому руки.
   Через поле шла линия покосившихся деревянных столбов с провисающими проводами. Вдоль столбов тянулась едва различимая просека, некогда, видимо, бывшая просёлочной дорогой. Теперь дорога заросла, осталась лишь узкая тропинка, да и та уже густо поросла травой и чертополохом. Человек больше не ходил здесь, а если и ходил, то следы его моментально поглощались установившей свои порядки природой.
   - Тотемы! - Ляся восхищённо прикоснулся к потемневшей, растрескавшейся поверхности столба. - Это же древние священные тотемы!
   На проводах победоносно чирикали воробьи.
   - Интересно, в этих проводах всё ещё живёт электричество?
   - А ты попробуй залезь и прокуси изоляцию, - посоветовал Мороз. - Вот и узнаешь.
   - Да пошёл ты! Твои шуточки здесь неуместны. Слышишь гул?
   - Это не электричество. - Кочан покачал головой. - Это Алмазный Звон Тишины. Мы способны слышать его, и это уже само по себе радует. Я думаю, мы уже почти пришли.
   Они вновь побрели сквозь траву в несмолкаемом, упоённом стрёкоте кузнечиков, а небо темнело и наливалось пурпуром. Искомое место оказалось совсем рядом - бетонный круг заброшенного колодца. По периметру торчали пыльные васильки. Будды молча уселись в круг лицами друг к другу. Солнце опустилось почти к самому горизонту.
   - М-м-м-м-м-м... - томно смежив веки, промычал Мороз. Ляся поёрзал, уселся поудобнее. Кочан наблюдал за происходящим одним наполовину прикрытым и уже начавшим стекленеть глазом.
   Тишина вокруг становилась плотной, почти осязаемой, словно хрустальный купол материализовался над бетонным кольцом, и все звуки извне преломлялись и искажались его поверхностью. Протяжным отголоском прилетел и улетел далёкий гудок поезда. Земля вращалась мягко, чувствовалось, что механизм обильно смазан. Всё живое вокруг, так или иначе привязанное, увязшее в этой земле, радовалось мягкости вращения - вот вам Единая Гармония Элементов.
   - Был такой Будда, у которого было не одно, а целых три ротовых отверстия, - монотонным голосом проговорил Кочан. - Да, целых три. И он мог одновременно разговаривать сразу с тремя собеседниками на три разные темы. Его так и звали - Будда Три Рта...
   Внутри кольца, под ногами Будд шевелилась густая тёмно-зелёная трава. Мягкие стебли и листья сплетались, закручивались, вкупе с тенями образуя причудливые психоделические узоры. Ляся нежно поглаживал лепестки василька.
   - Люди приходили к нему по трое, - продолжал Кочан, - и каждому в отдельности он объяснял Суть Вещей. Для каждого Суть Вещей была своя, один рот говорил одно, другой другое, а третий третье. Люди жадно внимали трём ртам, но удивлялись, поняв, что все рты говорят абсолютно разные вещи. Какой же рот говорит истину? - вопрошали они. И все три рта отвечали за свой базар. Люди недоумевали - как же так, неужели существуют три истины? А может их ещё больше, и, будь у Будды не три, а, скажем, четыре рта, то было бы четыре истины? А то и пять и все десять?
   - Этого Будду звали Будда Три В Одном, я уже слышал эту историю, - вставил Мороз. - Потом ему надоело объяснять всем разные истины, и он стал всеми тремя ртами одновременно кричать "ХУЙ!!!". Это и была его истина.
   - Все мы кричим "ХУЙ!!!" на задворках Вселенной, в непроходимой пустоте Вечно Юного Мира, - отрапортовал Ляся, всё активнее теребя василёк.
   - Нет, всё было не так. Будда Три Рта замолчал и больше никому ничего не объяснял. Зато своими ртами он мог одновременно есть, пить и курить. Как выяснилось, это было наилучшим применением его ртам. Вот это-то и оказалось истинной Сутью Вещей. Бездумное потребление, пропускание через себя всего, что только можно пропустить через себя...
   - И чего? В итоге он сожрал, выпил и выкурил всю Вселенную, а потом высрал Её?
   - Ты знал! Ты знал!
   - Да нет, просто догадался. Получается, весь мир - это говно Будды? Так ведь? Скажи, скажи, не томи!
   - Неинтересно с тобой, ты и так всё знаешь.
   - И всё-таки я слышал другую версию. А ваша мне представляется довольно спорной, уж извините. Мир сам по себе чист и прекрасен, просто мы его засрали.
   - Ах, говнофоб ты наш!
   - Да, да, засрали! И ты, Лясь... то есть Будда В Завязке, приложил к этому свою... свою поганую сраку. Давно ли последний раз-то ходил?
   - А чего? Вон они-то тоже ходят! Эти... звери. Ходят же! Им, типа, можно, да? Несостыковочка получается, батенька! Все ходят. Ходили и ходить будут. Один ты у нас... золотопоносный!
   Как бы считая вопрос закрытым, Ляся резко дёрнул и вырвал василёк с корнем. Мороз открыл было рот, явно не желая прекращать дискуссию на фекальную тему, как вдруг тугие стебли обвились вокруг его щиколоток. Последовал рывок, и Мороз, охнув, исчез в зелёной темноте внизу. Густой покров тут же сомкнулся над ним. Кочан как раз вовремя убрал ноги и отскочил от колодца, вся расслабленная заторможенность вмиг слетела снего. Стебли лишь хлестнули по выщербленному бетону там, где только что болтались грязные кеды Вечно Обалдевшего Будды. А вот Ляся не успел. Ему удалось освободить ногу, но пока он это делал, другой стебель обвил его запястье. Ляся потерял равновесие и тяжко ухнул в колодец. Раздался звук, похожий на жадный глоток, и Кочан очень хорошо его расслышал.
   Красноватые сполохи догорали за далёким лесом, чётко очерчивая силуэты столбов и покачивающихся колосьев. Доносились озадаченные возгласы козодоя.
   - Эй! - шёпотом позвал Кочан, осторожно приближаясь к бетонному кольцу. - Эй! Вы там чего, нету вас что ли?
   Тишина.
   Кочан почувствовал, как по спине у него пробежался целый муравейник. Подходить вплотную было опасно, и вообще возникло желание убежать отсюда куда подальше. Возможно, ещё успеть на последнюю электричку. Но не мог он бросить друзей, не узнав, что с ними стало. Как он потом посмотрит в глаза их родственникам, которых он, правда, не знает? Но всё равно. Их же будут искать, в итоге могут выйти на него. Куда такое палево? Да и что он им скажет?
   Слов нет, тупая ситуация. С трудом пытаясь не впасть в транс, Кочан лихорадочно соображал. Соображать не очень-то получалось, он балансировал где-то между трансом и реальным страхом, причём ни то ни другое не способствовало мыслительному процессу. Он опустился на четвереньки, пополз вокруг колодца, держась, впрочем, на расстоянии.
   - Пацаны, эй! Слышите меня, где вы там?! - в голосе Кочана слышались жалобные нотки, нотки паники потерявшегося ребёнка. - Я серьёзно!
   Из колодца донёсся сдавленный смех.
   - Пацаны! Мороз! Ляся!
   Смех перерос в уже ничем не сдерживаемый хохот, перемежающийся дебильным свистящим хихиканьем.
   - Ребята, вы там?
   - Давай к нам, чудила! Здесь классно внизу.
   Кочан сделал пару неуверенных шагов к колодцу. Лица Мороза и Ляси белыми пятнами выступали на фоне темноты. Трава доходила им до пояса, и эти ухмыляющиеся рожи были чуть ниже верхнего края бетонного цилиндра.
   - Вы чего, прикололись? Я же сам видел, как вас... ох ты, что это там?!
   - Здесь, внизу, всё живое. Просто кишит. Спускайся, не ссы.
   - А почему бы вам не вылезти, а? Поприкалывались и хватит.
   - Вылезти, говоришь? Ты слышал, Будда Гонящий Пургу? Этот перец предлагает нам вылезти! Ты не хочешь вылезти? - Ляся снова захохотал.
   - Он сказал - вылезти? Вот клоун! А ещё бодхисатвой прикидывался! Полезай сюда, крендель! Чего ты там встал?
   - Ага. У нас тут натуральные джунгли.
   Кочан и хотел бы возразить, но язык уже отказывался повиноваться ему. Сопротивляться не было сил, а уж тем более принимать какое-либо ответственное решение. Там, в колодце действительно кипела жизнь, буйная растительность шевелилась, васильки отчаянно кивали всеми лепестками. И в конце концов - это ведь он сам привёл их, своих корешей, сюда, в это место. Хотел приобщить. Вот и приобщил.
   Мороз с Лясей призывно махали руками:
   - Слезай, блин, гармонию прочувствуешь, все дела... Тебя одного не хватает...
   - Давай, давай! Ныряй к нам!
   Вновь послышался гудок поезда. Последний шанс! - мелькнуло у Кочана, - Ещё не поздно! Но было уже поздно. Он словно бы со стороны увидел себя, склонившегося над колодцем, протянутые руки друзей, их лиственные лица. Их глаза сверкали подобно каплям росы в нежно шелестящей зелени, брови кустились, волосы ветвились. Поезд, казалось, громыхал совсем рядом, но Кочан отчётливо осознавал его эфемерность, невозможную запредельность стука колёс. Больших железных колёс, густо смазанных вонючей смазкой. Колёс Сансары. О чём грохочут эти призрачные колёса?
   По чернеющему небу пролетела звезда, упала в ту же копилку, в которую совсем недавно закатилось солнце. Кочан, Вечно Обалдевший Будда, опёрся на тугие, гостеприимные руки и спрыгнул вниз. Там его ждали.
  
   - Хорош ёрзать, достал уже, слышишь?
   - Да не могу я, корень чешется!
   - У всех чешется, ну и что с того? Говорю тебе завязывай!
   - Да пошёл ты! Ты чего, типа самый крутой здесь, всем указывать будешь?! Смотри, я тебе быстро сопло заткну!
   - Прекратите вы оба! Угомонитесь! Как дети, честное слово!
   - Говнофоб!
   - Что ты сказал?!
   - Что слышал!
   - Заткнитесь оба!!!
   - Да пошёл ты!!!....
   Будда Три В Одном развлекался изящной словесностью, переругиваясь всеми своими ртами - других развлечений он не знал в последние годы. Никто не приходил к нему узнать Суть Вещей, что сначала представлялось весьма обидным, а потом уже стало как-то всё равно. Ну не нужна она никому, эта Суть Вещей, не нужна, хоть ты тресни. Истина нынче не в почёте, что ни говори, а вот то, что приходится расти здесь, внутри бетонного цилиндра - это самый что ни на есть непреложный факт, и против этого не попрёшь. Нет, здесь не так уж и плохо. Можно говорить, всё что придёт в голову, петь любимые песни, просто кричать, и всё это одновременно. Никто тебе слова не скажет, никто пальцем у виска многозначительно не покрутит - вытворяй, что душа пожелает. Только вот вытворять-то уже ничего и не хочется.
   Время от времени мимо проносятся поезда. Летом, когда верхние створки вагонных окон открыты из-за невыносимой духоты, усталые, потные пассажиры, нагруженные котомками с овощами, иногда слышат доносящийся из полей тоскливый далёкий клич:
   - ХУУУУУУУУУУЙЙЙЙЙ!!!!!!.....
  
  
  
  
  
  

Движухи, все дела.

  
  
  
   Подгоняемый ноябрьским ветром в спину, Кирилл быстро шагал, втянув голову в плечи и перескакивая лужи. Шурик Караокин уже ждал его возле гаражей. С ним был ещё один персонаж - этого Кирилл видел впервые. Поёживаясь, они нетерпеливо переминались с ноги на ногу и напряжённо курили.
   - Привет!
   - Здорово!
   - Привет!
   - Привет!
   - Ты чё так долго? Пойдём быстрее, а то он щас свалит, и всё! Он ждать-то не будет.
   - Всё, идём. Далеко?
   - Да не, тут рядом. Давай сразу бабки.
   Кирилл быстро сунул Караокину приготовленную двушку.
   Шагали молча. Караокин впереди, Кирилл и незнакомец чуть позади, с трудом поспевая за ним. Ветер задувал не на шутку, буквально гудел в лабиринте пятиэтажек. Миновали строящийся дом, старую школу, спортплощадку, вновь нырнули во дворы.
   - Ждите здесь, - велел Караокин, кивнув в сторону виднеющейся сквозь голые ветки кустов скамейки.
   - Слышь, не май месяц, давай лучше мы тебя в парадняке подождём, - незнакомец сплюнул желтоватым плевком. - А то задубеем, пока ты ходишь.
   - Да я мигом, туда и обратно. Ладно, стойте вон в том парадняке, в крайнем.
   Оглядываясь по сторонам, Караокин ушёл. Кирилл с незнакомцем вошли в указанный подъезд, поднялись на второй этаж и стали ждать.
   В подъезде пахло пищевыми отходами и свежей краской. Повисло тяжёлое молчание. Кирилл уставился на улицу сквозь заляпанное, треснувшее стекло. Тупо вглядывался в стандартные коробочки блочных домов, в тёмные, сиротливые стволы деревьев, в разбитый асфальт двора, в низко нависшее однотонное небо.
   - Семечек хочешь? - спросил незнакомец, доставая из кармана пригоршню.
   - Давай.
   Незнакомец отсыпал Кириллу половину, и оба стали сосредоточенно лузгать семена подсолнуха, больше напоминающие крысиное дерьмо.
   - Долго он будет-то? - спросил Кирилл, хотя прошла всего пара минут. Впрочем, сам по себе вопрос и не предусматривал ответа, это была как бы обязательная часть ритуала ожидания.
   Незнакомец лишь тяжко вздохнул и, хрустнув костями, присел на корточки. Осторожно стянул вязаную шапочку-пидарку. Под шапкой вся голова его была перебинтована. Причём с одной стороны под бинтами угадывалась некая странная, неестественная вмятина. Голова незнакомца напоминала потрёпанный футбольный мяч, из которого выпустили весь воздух и придавили ногой. По центру вмятины проступало розоватое, расплывчатое пятно.
   - Ох ты! - выдохнул Кирилл. - Это чё это у тебя такое?
   Незнакомец ухмыльнулся. Но шапку не надевал.
   - Да на работе. Стропы лопнули, а там две с лишним тонны швеллера. А я считай под ними стоял. Хорошо хоть так, самым краем задело. Теперь пластину будут ставить. А может и не будут, неизвестно ещё. Они, видишь ли, стремаются из-за того, что, мол, гепа у меня. Скрытая цешка. Короче, под эту тему денег хотят, я так понимаю. А какого, у меня производственная, пусть вон эти пидоры и платят...
   Наверху хлопнула дверь, послышались шаги и натужное сопение. Мужик тащил на поводке здоровенного ротвейлера. Собака, хоть и была в наморднике, но проявляла явный нездоровый интерес к чужакам в подъезде, особенно к Кириллу. Он невольно вжался в угол. Незнакомец лишь улыбнулся огромному псу.
   - Красавец, красавец...
   Хозяин потянул за поводок, пренебрежительно оглядев Кирилла с незнакомцем.
   - Так и чего, и сколько эта твоя пластина стоить будет?
   - Вообще около штуки, а то и больше.
   - Бачей?
   - Евро. Но это если так. А у меня-то страховка. Короче, неясно ещё. Так вот и хожу. Кусок черепа срезали да замотали, - он расплылся в ехидной улыбке. - У меня там сразу мозг. Хочешь покажу?
   - Чего? Да не, я верю...
   - Да ты не бойся, - незнакомец стал разматывать бинты. - Можешь даже потрогать, я покажу где. Трогал когда-нибудь мозг?
   - Да я и не очень-то...
   - Щас, погоди! Щас! С-с-с... - незнакомец поморщился, отдирая слипшийся бинт. - Вот. Так... Ага... Вот.
   В черепе незнакомца зияла немалых размеров дыра, в которой виднелась розовато-серая бугристая масса. Мозг выглядел резиновым, но пористым, словно голова была плотно набита теплоизоляционным материалом.
   - Вот здесь потрогай, - незнакомец указал пальцем, - только легонько.
   Кирилл потрогал. Мозг был липкий и тёплый.
   - Во! Да. Нештяк, да... - незнакомец томно застонал, прикрыл глаза от удовольствия. - Ещё потрогай. Во, кайфово...
   - Что, в самом деле кайфово? - Кирилл недоверчиво хмыкнул. - Вот уж не подумал бы.
   - Ага. Спасибо. Надо просто знать, где трогать. Я сам себе не могу, не тот эффект совершенно. ЦНС, понимаешь ли, штука хитрая. А когда другие... Не у всех, конечно, получится, некоторые и не согласятся, но вот Ритка мне обалденно умеет делать.
   - А что хоть за ощущения?
   - Ммм... Трудно передать. Типа как... даже не знаю... примерно как трахаться, только... ну, по-другому как бы. Да ты не смотри так, это же не трах, это просто... ну... любой может мозг потрогать, а мне нештяк, вот. Ничего такого.
   - Круче чем это? - Кирилл неопределённо кивнул в ту сторону, куда ушёл Караокин.
   - Ну ты сравнил! Это ж разные совсем вещи, ты не путай.
   - Ну да. Понимаю.
   Незнакомец заматывал бинт обратно. На нижней губе у него прилипла шелуха от семечки. Кирилл тщательно вытер палец, понюхал его. Чуть-чуть пахло кровью. Покачал головой.
   - Надо же! Мозг...
   - Ага. А вон и Шурик идёт.
   Караокин с кем-то ещё пересекали детскую площадку. Кирилл пригляделся.
   - Рябой, что ли? Точно, он. Или не он?
   Незнакомец пожал плечами, натянул шапку.
   Караокин и тот, другой, который мог быть Рябым, а мог им и не быть, пожали друг другу руки и разошлись. Шурик пропустил разбрызгивающий лужи "Москвич", зыркнул по сторонам и нырнул в подъезд.
   - На вот, держи, - Караокин сунул Кириллу три маленьких блёкло-цветастых брошюрки, явно размноженных на убогом, дешёвом ксероксе. - А это наше с Мишаней.
   "Курочка Ряба" - прочитал Кирилл, ощущая знакомую дрожь предвкушения.
   - Нормально? - спросил Караокин.
   - Погоди, а это чё? Бодяженное? Вот здесь, смотри.
   - Ну, короче, Ряба у него с Машей и Медведем смикширована. А ты чё хотел? Чистяка?
   - А в тот-то раз...
   - То было в тот раз, а теперь другой раз. Не гони, с Машей тоже нормально. Я-то беру, и ничего! Нет, конечно, ты можешь пожаловаться в Общество Защиты Прав Потребителей! - Караокин с незнакомцем, которого, как выяснилось, звали Мишаней, засмеялись.
   Кирилл вздохнул.
   - Ладно! Чё, здесь прямо будем?
   - Смотри, как хочешь. Мы с Мишаней здесь.
   - Щас мужик с ротвейлером обратно пойдёт. Вон он! - Кирилл оглядел улицу за окном. - Блин, в парадняке-то палево!
   Караокин сел на корточки, прислонился спиной к стенке и, не раздумывая, открыл свою брошюрку. Мишаня последовал его примеру. Губы их беззвучно зашевелились, позы стали расслабленными. Кирил долго ждать не стал. Две брошюрки спрятал в трусы, подальше, а третью открыл и тоже погрузился в чтение.
   Жилибыли дэдэндбаба
   Дэдэндбаба дэдэндбаба
   Ижила уних
   Ижила уних
   КУРОЧКА РЯБА!!!!!!!!!!!!!!!!!!...
   Слова, считанные с бумаги, быстро бледнели и таяли, но вспыхивали в мозгу яркими пятнами, образуя причудливый структурный рисунок. Они мигали подобно эквалайзерам, вычерчивая ритм, гипнотический ритм повествования, такой завораживающий, волнующий. Эти слова, вроде бы не имеющие смысла сами по себе, являлись носителями закодированной информации, содержащей всю мудрость древнего, исчезнувшего мира. И, достигая неких скрытых глубоко в подкорке рецепторов, создавали ощущение безмерного, сверхъестественного, абсолютного СОВЕРШЕНСТВА. Словно вновь обретаешь некогда утраченное, но в тысячу, в миллион раз больше.
   Внизу хлопнула дверь. Караокин дочитал, скомкал опустевшую, ненужную бумажку и спрятал её в карман. Медленно встал, потянулся, нашарил сигареты.
   - Ох-х-х...!!! Вот это вещщщь...!
   Послышалось сопение нагулявшейся собаки. Мишаня дочитал, уткнулся головой в руку, закрыл лицо и засопел, словно передразнивая собаку.
   Кирилл всё ещё считывал. На нижней площадке уже появилась усатая морда мужика. Караокин прикрыл Кирилла своим щуплым телом, пытаясь хоть как-то загородить его от мужика, от пса, от всего этого грёбаного, пустого, вырождающегося мира. Кирилла сотрясала дрожь, из глаз текли слёзы.
   - Ну и что мы тут делаем?! - голос мужика звучал гулко, неприятно. Ротвейлер свирепо натягивал поводок, утробно рыча. - Другого места что ли нет, кроме как здесь, а?!
   Мишаня поднял лицо, уставился на мужика. На собаку. И снова на мужика.
   - Господи, как мне вас жаль, мужчина, как мне вас жаль! А больше всего вашу собаку. За что, за что же вас так наказали?!
   - Всё ясно. Начитались! Что это там у тебя? - мужик сделал шаг в сторону Кирилла. Ротвейлер зарычал уже в голос. - Ты чего там его прикрываешь? Всё понятно!
   - Послушайте, Богом прошу, ступайте! Не доводите до греха, я вас умоляю!
   - Да что ты говоришь! - мужик дёрнул головой. С собакой он явно чувствовал себя увереннее, чем если бы её не было. - И чего ты сделаешь? Чё ты мне сделаешь, урод?!
   Кирилл дочитал, скомкал пустую брошюрку. Вытер слёзы. Поднялся.
   - Я думаю, вам следует обратиться в милицию. Это ваше право. Даже обязанность. Заявить, как полагается. Вы же законопослушный гражданин, я так понимаю? Так вот, пойдите и позвоните, проявите бдительность. Пока вы будете это делать, мы отсюда уйдём, так? Так. И всё будет правильно, всем будет хорошо. А вот если вы прямо здесь, прямо сейчас будете упорствовать, продолжать в том же духе, я вам клятвенно обещаю, я добьюсь вашего умерщвления, я не успокоюсь, пока вы не умрёте. Можете мне поверить. Но мне совершенно не хочется этого делать. Я думаю, что не было бы с вами собаки, вы были бы поспокойнее, так ведь? Вы не так уж храбры, как хотите выглядеть. А мне уже всё равно, клянусь, мне настолько всё равно, что я убью вас не задумываясь. Вы мне верите? Или нет?
   Мужик уже потянулся к псу, явно намереваясь снять с него намордник и отстегнуть поводок, но остановился. Рука застыла в полуметре от застёжки намордника.
   Кирилл сунул руку под куртку.
   Повисла тишина, даже ротвейлер затих. Где-то наверху вновь хлопнула дверь.
   - Я выйду через пять минут. Чтобы вас здесь не было! - и мужик потащил собаку за собой, неразборчиво бормоча себе под нос. И уже поднявшись на пару пролётов, хрипло прокричал: - Уроды проклятые! Отморозки!
   Все трое отморозков переглянулись.
   - Как ты его, а! Молодец!
   - Да, круто. А у тебя чего там? Чё, в натуре что-то есть? Покажи!
   - Да ерунда, так, сам сделал. Во.
   - Ох ты! Ни фига себе! И чё, реально шмаляет?
   - Доску сороковку пробивает. А в полташке застревает уже.
   - Круто! Ладно, слышь, пойдём от греха подальше. А то он в натуре...
   - Пойдём. Убери подальше.
   Они двинулись тем же путём - мимо спортплощадки, старой школы, стройки. Но уже не так быстро. Ровным, уверенным шагом. Ветер был влажным, но не холодным и не таким уж резким. Нормальная осенняя погода.
   - Ну как? Ничего себе курочка. Нормальная, да? - толкнул Кирилла плечом Караокин.
   - Да, ничего такая. Но с Машей как-то странно.
   - Чего ж ты хотел? Микс!
   - Ага. Фестиваль.
   - Это тебе не Репка Фадеевская. Я-то знаю, к кому обращаться. Так что смотри - если чего - звони. А если бабосы будут, так у меня и на Чуковского выход есть. Только не кричи об этом, понял? Чтоб никаких хвостов, хорошо?
   - Чуковского?
   - Ну да. Не читал? Ну-у-у! Ты чё, такая вещь, вау! Скажи, Мишаня?
   - Не знаю, на знаю, - отозвался тот. - С Чуковским осторожно надо, не дай Бог переборщишь. Федорино Горе ещё куда ни шло, а вот Айболиты эти - жуткая штука. Я раз так зачитался, потом неделю в себя приходил. Тяжеляк, скажу тебе, реальный тяжеляк.
   Кирилл пнул пустую пивную банку, и она, гремя, полетела в лужу. Взлетели голуби. Со стройки доносились крики работяг, позвякивал башенный кран.
   Расстались у тех же гаражей, где и встретились. А может быть у точно таких же.
   - Ну, давай! Если чего - звони. Через прозвон, ладно?
   - Хорошо. Давай!
   - Бывай, братуха!
   - Удачи! Береги мозг!
   Все засмеялись. Нащупывая в трусах свои брошюрки, Кирилл радостно зашагал в сторону дома. Придя домой, можно будет считать ещё одну, а потом уже двигаться дальше. Впереди ещё целый вечер. Долгий, тёмный ноябрьский вечер.
  
  
  
  
  
  
  
  

Бесполезная трата времени.

  
  
   Вдруг ни с того, ни с сего захотелось жить. Да так, что аж слабость в коленях. Не просто жить, а жить активно - участвовать во всех благих и не очень благих начинаниях, засветиться во всех сферах деятельности, испробовать всё, что ещё не испробовал, побывать, там, где ещё не побывал. Да мало ли что. Мир вдруг, словно стриптизёрша в баре, соблазнительно покрутился передо мной всеми своими прелестями, всеми своими открывающимися возможностями. На, мол, бери! Прям не знаешь, за что хватать.
   Я отошёл от края. Сел. Оглянулся вокруг. Крыши, крыши, крыши. Много-много. Далеко-далеко. И небо над крышами - яркое, пронзительное, в клочьях стремящихся мимо меня облаков. Будто бы оно действительно ближе, будто между мной и им ничего нет. Где, по-вашему, начинается небо, кто-нибудь может сказать? Каково расстояние (с точностью хотя бы до метра) от земли до неба? Атмосфера, стратосфера, что там ещё...
   А ведь я столького не знаю! Я, по большому счёту, вообще ничего не знаю. В школе учился плохо, из техникума выгнали, про ВУЗы и говорить нечего. Книжек разных вроде много прочитал, да ничего из них для себя не вынес. Так, баловство одно. Практических знаний - ноль. Одни какие-то грёзы смутные, несуразные. Жажда недосягаемого. Ну да, хочется быть другим, кем-то другим, сбросить пресловутый панцирь своей так называемой личности, изменить всё самым коренным образом. Раз уж я - НОЛЬ, то от меня либо в плюс, либо в минус. В плюс тяжелее. А в минус как-то обидно. Вот и получается - всю жизнь стремишься к нулю, т.е. к золотой середине, к балансу, а в итоге проваливаешься в дырку этого самого нуля. И кувыркаешься в пустоте. В невесомости.
   Снова подошёл к краю. Тихонько глянул вниз. Жуть! Надо не глядя. Закрыть глаза, разбежаться и... Всё же уже решено. Не думать, не рассуждать. Вперёд! Давай!
   Ага. Как же!
   Опять отошёл. Зевнул. Как обычно в те минуты, когда жизнь требует от меня решительных действий, меня начинает клонить в сон, и я махаю жизни ручкой - пора, мол, спать. Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Помашите дяде ручкой. А ведь в этом есть смысл - лечь и уснуть на самом краю, на маленьком бортике. Повернуться во сне... проснуться в полёте. Если успею проснуться. Идея-то сама по себе неплохая. Почему нет?
   Лёг. Неудобно-то как! Ладно, лежи себе и лежи, всё уже близится к... к чему? Как ты это назовёшь? Финальный этап? Завершающая стадия? Не, не то. Упокоение. Очищение и успокоение. Простите и благословите меня! Да, мне нужно чьё-то благословение, чьё-то напутственное слово, чья-то жа... Жалость? Тебе нужна жалость?! Ну уж нет! Тебе нужен хороший пинок и всё! Просто один хороший, завершающий, финальный пинок. Пенальти на последних секундах матча, перед самым свистком арбитра. Только это тебе и поможет. А пожалеть себя можешь сам, ты и так всё время этим занимаешься - упиваешься жалостью к собственной разнесчастной персоне! Хватит уже! Благословения ему, видите ли, захотелось!
   Ну хорошо, всем будет наплевать, тут никаких иллюзий. Да и не было их, равно как и желания кому-то что-то доказать. Это всё бред, замануха для подростков, сантименты, мыльная чепуха. А если кому и не наплевать, то на тех наплевать тебе самому - вот они, забавные приколы судьбы. Люди любят тех, кто делает им больно, и сами делают больно тем, кто их любит. Это что, закон бытия? Видимо, да. Вот потому и не стал ничего писать, никаких записок там, всякой этой мелодрамы. Нет, хотел, конечно, написать, хотел, что уж греха таить. Было дело. Да так и не смог ничего придумать. А что я им напишу? Кто или что виновато, в чём причина? Типа: "...я делаю это из-за того, что..." Смех, да и только! Короче, недостающие слова можете вписать сами. В графе "Указать причину". На ваше усмотрение.
   И в самом деле - порыв вроде есть, а чётко сформулировать мотивы не могу, как бы ни старался. Усталость? Да я родился усталым, я всегда таким был. Что, к тридцати усталость достигла наивысшей точки, своего апогея? Не думаю. Уж я-то знаю, что усталость не имеет предела, все это знают или хотя бы догадываются. Раз за разом у тебя будет открываться второе дыхание. Третье дыхание и т.д. Пока кислород не кончится.
   Тогда что? Крушение иллюзий? Тоже не факт. Начнём с того, что вся эта затея - точно такая же иллюзия. Иллюзия поступка, иллюзия проявления воли. Любая иллюзия, на которой я выстраивал некогда песочный храм своей нелепой судьбы, уже изначально была с трещиной в самом фундаменте. Берясь за какое-либо начинание, я и не намеревался в обязательном порядке доводить его до конца, понимая в глубине души, что всё это лишь игрушки, игрушки не собирающегося взрослеть ребёнка. Если бы я истинно во что-либо верил, шёл к этому всю жизнь, а потом вдруг понял, что всё то, к чему я стремился - пустая фантазия, химера, тогда да, тогда можно было бы говорить о крушении иллюзий. Но не в моём случае. Не-е-ет! Я ещё тогда всё понял.
   Безысходность? Не знаю. Не знаю. Согласен, душновато, когда выхода нет. Можно, конечно, выйти через вход, но... хм... н-да... Если иллюзия выхода уже не помогает, что остаётся делать? Варианты есть, есть кое-какие. Да только всё это мы уже проходили, всё это уже было.
   Вот! Кажется уже теплее, уже ближе, да? Ребёнок наигрался, устал от своих игрушек и теперь хочет куда-нибудь свалить. А то, что обратно уже не пустят, так и хрен с ним! Верно? Он понимает, что деваться-то ему некуда из клетки своей, из барокамеры своей легко предсказуемой судьбы, а стены давят, давят проклятущие. Кольцо сжимается - дитя паникует.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"