Есио Такихиро : другие произведения.

Освобождение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.31*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Фанфик по "Ai no Kusabi". Весьма своеобразный. Все права принадлежат не мне. Вот тут - ссылка на озвучку, сделанную уважаемой Тамаэ : http://www.mediafire.com/download/7u9xmvwx698ks38/Takishiro_Osvobozhdenie_muz.zip

  - Цыпленок, - сказал Сид. Он от скуки пытался вертеть пивную кружку вокруг оси; у него ничего не получалось.
  - Отвяжись, - сказал Норрис, глядя в стол. Вид у него был больной.
  - Цыпленок. Цып-цып, цыпа...
  Норрис молчал.
  - Хватит, - Люк, войдя в пивную, мгновенно оценил ситуацию. - Не приставай ты к нему...
  - Гы, - сказал Сид. - Я тут знаю одного парня, который пристает к Норрису. И это точно не я...
  Сам рядовой Робсон светился, как Иисус на иконе. Судя по его роже, вчерашнее расквартирование прошло успешно. Люк хлопнул его по плечу:
  - Эх, ниггер, повезло тебе, а? Ну где б ты дома прихватил такую белую миссус, да еще и европеечку?
  - Да что вы, масса, дома меня б повесили высоко и крепко... Что там?
  - Сейчас кэп придет и все скажет. Норрис, ты чего сам не свой?
  Молоденький капрал по-прежнему изучал стол.
  - Послушал тут, что про лагерь рассказывают, - сказал он глухо. - Дым из труб валил все время, как на заводе. И поезда. Пригоняли и пригоняли. Тут железная дорога недалеко...
  Сид прихлопнул кружку ладонью. В пивной, еще вчера принадлежавшей местным бюргерам, наступила тишина. Лейтенант Джиллардино перекрестился и беззвучно помянул Мадонну.
  День был светлым; за окном детвора облепила прикорнувший на солнце танк с нарисованным на боку бизоном. Все вокруг - так мирно и тихо, и подняться, уйти из пыльного солнечного круга, легшего на деревянный стол, кажется непосильным.
  Дверь хлопнула.
  - Что, понабирались уже?
  - Было б чем, - ответил Люк. - Сигареты искали, нет ничего. Хозяин, сволочь, не говорит.
  - Вы мне штатских тут не это, - хмуро сказал командир батальона. - Освободители, вашу дивизию. В общем, хватит отдыхать, сейчас соберем всех и двинемся на Рахунек. Говорят, гансы угоняют заключенных, а сами лагеря поджигают... И удирают, естественно. Так что руки в ноги. Здешним сопротивленцам уже послали сообщение, они их там на дорогах подождут, если что...
  Остальное "бизоны" дослушивали, уже стоя возле танка. Идти прямо до лагеря - и в темпе марша! Неизвестно, что там за положение, скорей всего, гансы удрали, но может, и с боем брать придется. На территорию без приказа в любом случае не соваться, могут быть мины...
  - Чего это кэп такой... кипятком писает? - спросил сержант Джонс, которого перевели к ним недавно.
  - Девушка у него в лагере, - сказал Сид. - Познакомились до войны, а потом... так вышло.
  Люк посмотрел на него искоса. Сид, хоть и ниггер, а соображает. Что не девушка - так они это знают, а остальным не обязательно. Потом уж будут разбираться... если парень найдется. Люк про себя считал, что вряд ли, но кэпу, естественно, не высказывал.
  - По машинам!
  Сам лейтенант Джиллардино против капитана ничего не имел. Время такое. Он со смесью жалости и желания проводил взглядом фигурку капрала Норриса, который первым забрался в танковый люк.
  Капитан Финли вскочил в машину последним.
  - Вперед, девочки, кого ждем?
  Его лихорадило. У Люка с самого начала было впечатление, что капитан ввязался во всю эту войну с единственной целью - вытащить своего дружка. Гай рассказывал ему о Рикардо, в те вечера, когда позволял себе набраться. Показывал фотокарточку. Война оправдывает сентиментальность - у всех есть чьи-то карточки и чьи-то письма, и никто не боится вытащить их на людях. На фотографии - смуглый молодой парень с черной шевелюрой, с сумрачными глазами. Наполовину итальянец, наполовину еврей. То еще сочетание. После сицилийской высадки они вдвоем с Гаем трясли итальяшек. Оказалось, что парень подался в партизаны. Люк помнил глухой и черный взгляд своего капитана, когда им сказали, что всю группу Рикардо Неро расстреляли еще в сорок втором. Такой взгляд, что ясно - не утешить, не отпоить. А потом оказалось, что из-за какой-то ошибки в бумагах парня не казнили, а отправили транспортом - спасло еврейское происхождение.
  - Да он везунчик, - сказал тогда Люк. И Гай зацепился за эту фразу. Едва их вернули в Англию, он стал проситься обратно на континент; а за ним Люк, а за Люком, понятное дело, Норрис, а за Норрисом Сид - "к вашим белым рожам я хотя бы успел привыкнуть", - и как всю их компанию не перебили в Нормандии, никто так и не понял.
  Экипаж у них сложился сразу и навсегда. С остальными тоже не было проблем. А кто не с нами, тех пристрелят - шутили парни. Но так и выходило - все, кто не приживался в команде, оставались позади - то в госпитале, а то в земле. А они настолько привыкли выживать вместе, что неясно было, как же им жить поодиночке - после войны...
  Пение Люка прорывалось даже через грохот танка.
  - Мы летим, ковыляя во мгле-е... Мы летим на последнем крыле-е...
  Люк, который так хотел в авиацию, который даже очки свои танкистские носит лихо, как летчицкие. Парни радуются - до конца недалеко, скоро домой. Он бы велел Люку заткнуться, но сейчас не до этого. У Гая даже сил молиться не достало. Он раньше молился - Богородице, которая не уберегла его предков ни от голодухи, ни от путешествия через океан в трюме с крысами, ни от смерти в эмиграции; от которой отец всего и дождался, что небогатой фермы в Айове. И все равно просил ее - больше-то некого.
  А теперь они слишком близко, и даже молиться страшно.
  Ты же знаешь, Рики, что мне плевать на эту войну, и на гансов, и на лягушатников, и на наших, и на патриотический, чтоб его, долг... Только дождись меня, я ведь уже совсем скоро...
  Тогда, под деревом - всякий раз он возвращался мысленно к тому теплому предвечернему часу, будто в нем одном вместились все воспоминания - Рики стоял, небрежно прислонившись спиной к старому каштану, руки в карманах, рукава белой рубашки закатаны до локтей, шейный платок сбился в сторону. Закатное солнце озаряло его, осеняло, как святого. Гай смотрел на него и молчал, что он мог сказать, простой парень из Айовы, он никогда не видел такого, не чувствовал так - даже в церкви, Рики оглушил его, как не оглушила сама Европа. Рикардо стоял и глядел на Гая со странной усмешкой, а потом шагнул вперед, будто капитулируя:
  - Знаешь, это единственное, о чем я никогда не буду жалеть...
  Были и другие воспоминания - четыре года воспоминаний, каждое из которых можно обсасывать по отдельности - Гай так и делал. Но даже если бы у них был только тот час под деревом - это стоило бы того, чтобы переть через всю Европу.
  Это единственное, о чем я не буду жалеть.
  Только дождись меня, Рики.
  - Вся команда цела-а, и машина дошла-а...
  До лагеря Рахунек оставалось всего несколько миль.
  
  Кажется, немому нравилась Марлен Дитрих. Всякий раз, как Ясон просил его "поставить музыку", не уточнив, выбор рыжего падал именно на эту песню. Вот и сейчас...
  - Катце, ради бога, поставь уже что-нибудь другое...
  На тарелке лежал бифштекс, и у герра Минка не было ни малейшего желания к нему притрагиваться.
  - Зачем же, - рассеянно сказал Рауль, расправляя на коленях салфетку. - Хорошая песня...
  - Да, но вы, мой друг, не слушаете ее по десять раз на дню!
  Рыжий тем временем исполнил приказание. Еще не легче; на пластинке оказался Вагнер. Любимого композитора фюрера герр Минк тоже успел наслушаться за эту войну...а, впрочем, бог с ним. Патефон тоже надо упаковать...
  - Вы как хотите, Ясон, а я не понимаю эту поспешную эвакуацию. Почему я именно сейчас должен прерывать эксперимент? Что за пожар, где горит?
  "Европа горит", - хотел он ответить, но промолчал, зная, что подобные дискуссии с герром Амом бесполезны. У того, кажется, тоже не было аппетита.
  - Мое оборудование отправляется неизвестно куда, эксперимент нужно останавливать, когда он в самом разгаре... Как можно заниматься наукой в таких условиях? Нужно же отдавать себе отчет в том, что такая лаборатория, как здесь, за два дня не строится! Что им стоит послать нам... ну я не знаю... пару дивизий, чтобы отбить этих американцев?
  Ясон только покачал головой. Его всегда поражала в Рауле эта детская наивность - в сочетании с зашкаливающим интеллектом. Раулю Аму, когда он поднимался из недр своей лаборатории, хватало, видимо, пропагандистских фильмов, чтобы составить мнение о положение на фронте. Sancta simplicitas, впору позавидовать...
  Катце неслышно подошел и поставил на стол бутылку вина - одну из лучших, что Ясон берег для особых случаев. Что ж, вот он и настал, особый случай... Он сунул рыжему сигару, тот принял ее, как облатку - хотя что за чушь, у них же нет облаток. Этот парень сам себе - газовая камера... И все же жаль, что нельзя будет взять его с собой.
  Герр Минк обвел глазами наполовину опустевшую столовую - уже вынесли канделябры, столовое серебро, лучшие картины со стен - та дрянь с подсолнухами так и висит, пусть достанется союзникам... Но на столе все еще белая скатерть, и патефон играет, и не верится, что это - последний из неспешных вечеров, которые они привыкли проводить здесь...
  - И как раз сегодня, - доктор Ам воодушевленно взмахнул вилкой, - я сделал такое интересное наблюдение! Перед тем, как запаковать оборудование. Я ведь рассказывал вам о той вивисекции, которую проводил на близнецах...
  - Рауль, не надо о ваших экспериментах, я пытаюсь есть...
  Сбитый на взлете доктор Ам надулся.
  - Вы становитесь слишком чувствительным, Ясон. Иногда я думаю... думаю, уж не жалеете ли вы их. Ваши отношения с тем... мальчиком настроили вас на неправильный лад...
  "И пошло..." - тоскливо подумал герр Минк, пытаясь вытянуть под столом длинные ноги.
  - Поскольку я не вижу иных причин, по которым вы отказываетесь выполнить приказ. Видит Бог, я ученый, я не вмешиваюсь в солдатские дела. Но я не могу не заметить, что ваше поведение является вопиющим нарушением...
  Ясон не выдержал.
  - Послушайте меня, Рауль. У меня физически нет времени заниматься уничтожением заключенных. Я сказал, чтобы машины были готовы через два часа. Во-вторых, Великая Германия сейчас катится в таратары. И я не исключаю, что некоторое количество живых заключенных может смягчить мою - и вашу - участь, когда американцы потащат нас на суд...
  Рауль глядел на него, как на больного ребенка:
  - Ясон, вы что, слушали "Радио Лондон?"
  Это бесполезно. Просто бесполезно. Он сменил тему:
  - И обязательно вам сейчас тащить с собой пианино?
  Его собеседник отвел со лба золотую прядь. Вздохнул:
  - Гретхен убьет меня, если я оставлю его здесь. Это безумно дорогая вещь, реквизирована у одного еврея, который знал мастера лично...
  - Вот видите, - Ясон улыбнулся, - так или иначе, мы все в той или иной степени пользуемся их добром...
  
  Он оставил Рауля доедать бифштекс в одиночестве, сославшись на дела. В бюро - тот же прощальный уют, здесь осталась почти вся мебель, слишком громоздкая и тяжелая, чтобы ее увозить. Герр комендант садится за очищенный от бумаг стол, играет тростью, в задумчивости открывает и закрывает, щелкая, крышку портсигара. Потом говорит дежурному у дверей:
  - Позовите мне заключенного номер Z 107 M.
  Тот кидается исполнять приказ, и через каких-то пять минут вводит мальчишку, явно сняв с какой-то работы. Когда герру Минку только доверили руководство лагерем, ему порой было не по себе от чувства вседозволенности. Никто не задавал вопросов - Ясон был уверен, даже мысленно. Все просто делали, как он скажет.
  Парень стоит прямо. Остальные всегда горбились, ежились под его взглядом, и смотрели то в пол, то мимо - дурацкое суеверие, не встречайтесь со смертью взглядом, и она не заметит. пройдет мимо. Никому еще не помогало.
  А этот стоит, выпрямившись. смотрит в глаза.
  - Где ты работаешь сегодня? - Ясон похлопывает себя тростью по колену. Его забавляет, как парень делает вид, будто трость ему совершенно безразлична. Будто он не помнит ее ударов.
  - В зондеркоманде, герр Минк.
  - И что, вы справляетесь?
  - Никак нет. Трупов слишком много.
  Вроде бы и нет хамства в его голосе, но любого другого за этот ответ Ясон приказал бы расстрелять.
  - Закрой дверь и подойди, - велит он и удивляется - как по-другому звучит собственный голос.
  Мальчишка покоряется. Все же они поддаются дрессировке, даже такие упрямые.
  - Я позвал тебя, чтоб проститься.
  Никакой реакции.
  - Я уезжаю сегодня вечером.
  На секунду в погасших глазах под серыми веками - искорка задора:
  - А, так вам все-таки прижали хвост?
  У фюрера был бы родимчик, знай он, что комендант самого образцового из его лагерей искренне восхищается евреем...
  - А что сделают с нами? - спрашивает парень.
  Вот это всегда злило в нем Ясона. Это "мы", стремление сравнять себя с другими, подчеркнуть свою принадлежность к массе, из которой он так беспощадно выделялся. Герр Минк не один раз объяснял мальчику, что он - не такой, он отличается; ведь, будь он таким же, как все это быдло, разве смог бы заинтересовать Ясона?
  "Заинтересовать"... Герр Минк усмехается. Эвфемизм - это та же ложь самому себе. Он ведь никогда не считал себя слабым... но сейчас резко понимает, что эти три года лгал. Пусть - остальным, но ведь самому себе и Господу.
  - Я еще не принял решения касательно вашей участи.
  Сейчас, кажется, можно не врать больше...
  - Иди ближе, - говорит он, пытаясь сохранить в голосе остатки холода.
  Тот подходит. Встает совсем близко, на сей раз - отводя глаза. Лицо его, слишком темное, так и не приобрело обычную, почти форменную бледность, как у других заключенных. Но эта бритая голова, эта роба... Герр Минк остро пожалел, что не обращался с ним лучше. Но на самом деле - разве не возбуждал его этот болезненный, затравленный вид именно потому, что свидетельствовал о власти над ним?
  К тому же этот - из породы волков. Накорми такого - кинется в лес, едва окрепнув. Глотку по пути перегрызет.
  И все же - жаль, бесконечно жаль другого мира, где Ясон не чувствовал бы брезгливости, отпуская его, где можно было бы наслаждаться им - настоящим. Сытым, разбалованным, смеющимся. Наслаждатьс - без страха изменить Родине.
  Без страха.
  - А что будет с вами? - вдруг говорит парень.
  Он стоит совсем близко.
  - Это не твое дело, - говорит Ясон, но глаза его отвечают, едва заметная дрожь в руках, сжимающих трость - отвечает. Будто из этой искренности родилась другая - и он не в силах оттягивать неминуемое.
  И мальчик, уловя эту искренность, вдруг сам наклоняется, сам - касается губами его губ.
  Дверь закрыта. Лагерь эвакуируется. О них никто не помнит. Он и сам не вспомнит потом, заставит себя забыть, как прижимал к себе мальчишку, забыв о том, что пачкается, как держал его, испытывая чувство покоя, о котором давно забыл.
  Наш последний поцелуй, думает герр Минк. И знает - что бы он ни делал до того с мальчишкой, как бы ни имел - только этот поцелуй имеет значение.
  Они вырываются из наваждения одновременно. Отрываются друг от друга. Смотрят одинаковыми ошалевшими глазами.
  - Иди, - говорит герр комендант, отводит глаза и щелкает крышкой портсигара. Щелк-щелк. Щелк-щелк.
  
  Парень, которому дежурный пинком придает ускорение, невольно проводит пальцами по номеру, вышитому на робе. Это утешает. Он ведь не человек, давно уже. Он номер. Человек не смог бы - с этим... А номеру не страшно. Его все равно, что нет.
  - Они уходят, - сообщает он в бараке. Через полчаса эта новость станет известна всем - "лагерное радио" не подводит. Ликование, паника.
  - Вы что, вчера родились? Они нас всех засунут в печь, если не будут успевать - так прямо живыми...
  Но разговоры внезапно перекрывает знакомый, желанный гул.
  - Американцы, - шепчут на нарах. - Американцы.
  И номер Z 107 M пытается унять вдруг подскочившее сердце. Американцы. Придумаешь тоже. Не будь идиотом...
  
  Была уже ночь, когда они остановились на небольшой просеке - светлее, чем во Франции, но все равно почти ничего не видно. Двух человек послали к лагерю на разведку. Пока они не вернулись, можно было отдохнуть. Люк выполз из машины, забрался под танк, и его накрыло прозрачной дремотой. К нему влез Норрис, приткнулся под бок. Он был теплый, и спать с ним было - как с младшим братишкой на сеновале. Сквозь сон Люк слышал, как вернулась разведка, как Гай кричит "Я ж сказал не соваться без приказа!", как скрипит и трещит в рации безликий голос с командными нотками.
  
  От командования лагеря им осталась группка перетрухнувших охранников. Одного из них, подавшегося в парламентеры, привела с собой "разведка". Он лопотал что-то на своем языке, глядя Гаю в сапоги. Хорошо, у Норриса в приходской школе был священник-немец.
  - Говорит, что сдается вместе с остальными, и передает лагерь в ваши руки, - затараторил капрал. - Остальные вроде как удрали вечером...
  Капитан Финли подумал и посадил охранника в один из джипов, ехавших за танками. Если те ушли только вечером, их еще можно догнать..
  - Только осторожнее. Почуете что-то не то - возвращайтесь. Не хватало вам поехать домой под американским флагом...
  Про флаг он сказал отцу перед уходом.
  - Хоть чем-то смогу угодить. Повесишь над камином и будешь любоваться. Это ж куда лучше живого сына, а? Перед соседями не стыдно.
  Старик вздрогнул, зажевал губами:
  - Сынок... зачем ты...
  Больше Гай с ним поговорить не успел, и теперь раскаивался. На это он мастер - сказануть под горячую руку.
  Или ударить...
  Занималось утро, окрасив смутно-розовым узловатую колючую проволоку. Проволока тянулась, насколько хватало взгляда.
  За оградой толпились... существа. Сотни, тысячи. Они стояли, переминались с ноги на ногу и молчали.
  За плечом Гая Сид резко втянул воздух.
  Когда Гай был совсем маленький, двоюродный брат взял его в кино, на фильм про зомби. Облезшие полутрупы в лохмотьях, гнавшиеся за грудастой героиней, напугали его так, что с месяц он не мог засыпать без света. Теперь ему показалось, будто черно-белая картинка с потрескивающей пленки выросла, и он оказался в середине.
  Как-то не верилось, что те, за проволокой - люди.
  Чтобы разорвать молчание, Гай взял рупор и закричал, вплотную подойдя к проволоке:
  - Леди и джентльмены! Мы - бойцы Третьей американской армии, мы пришли вас освободить. Мы просим вас оставаться в бараках, пока мы проверяем территорию на мины. Повторяю, просьба оставаться в бараках, на территории может быть опасно...
  Вряд ли его поняли. По крайней мере, в бараки никто не захотел возвращаться.
  Кто-то из них закричал на непонятном языке, жестикулируя костлявыми руками.
  - Проволока под напряжением...
  - Иисусе Мария...
  Пришлось отправляться в обход, к главному входу, где будки охранников теперь пустовали. В конце концов территорию худо-бедно проверили, ограду обесточили, и батальон - кто на танках, кто на джипах - въехал в лагерь по широкой, чисто выметенной дорожке. Их встретила та же выжидающая тишина. Молчали полутрупы в одинаковых полосатых робах, подтянувшиеся, как один, к воротам, но стоящие в отдалении. Молчали высокие заводские трубы в глубине лагеря.
  И ребята Гая молчали, придавленные этой тишиной, пытаясь расшифровать выражения лиц стоящих напротив.
  Может быть, они злятся на нас, за то, что мы их так долго не освобождали.
  Может быть, они сговорились с немцами и сейчас кинутся на нас.
  Может быть, они все уже мертвы.
  Гай снова взял рупор. Сглотнул, бросил еще один взгляд на трубы, и проговорил, собрав весь свой немецкий.
  - Их бин... то есть вир бин... Американ Арми. Гитлер капут. Дойчен арми капут. Зи зинд фри... фрай! Зи зинд фрай!
  В толпе заволновались наконец, зашептались, заговорили, пара самых смелых подошла ближе к танкам. Капитан Финли вглядывался в их лица, постепенно теряя надежду; он подумал позвать Рики в рупор, но было неудобно - как орать посреди кладбища. А хуже всего, что он все яснее понимал - Рики здесь нет, не может быть. Люк все пытался ему сказать, а Гай и знать не хотел.
  И когда кто-то торопливо протолкался через толпу и позвал его по имени - Гай не решился сразу обернуться, побоялся, что показалось; побоялся, что не узнает.
  Но тот не был, как большинство из них, ходячим мертвецом, он выглядел измученным, бледным - но он остался человеком. Остался Рики.
  - Гай, - сказал Рики. - Гай, что ты здесь делаешь?
  Он куда-то дел рупор, чуть не комом свалился с танка, и пошел к Рики, не замечая никого вокруг. Наверное, остальные уступали ему дорогу. Рики стоял, не двигаясь, глядя на него со странной настороженностью, и снова спросил, когда Гай подошел уже близко:
  - Какого черта ты здесь делаешь?
  Так близко, что он слышал дыхание Рики, и чувствовал вонь от его робы, и ошушал его тепло. Можно было успокоиться. Можно было поверить.
  - Я тебя искал, - сказал Гай. Выходит, Рики его не ждал. Может, он думал, что Гай там, в своей мирной Америке, слушает джаз и попивает коктейли. Может, он его так и не простил.
  - Значит, это правда? - Рики кивнул на танки. - Это... все?
  - Все, - сказал Гай и обнял его - тело казалось почти невероятно худым - втиснул в себя, поцеловал в висок, ощутив губами бьющуюся жизнь. Все. Уже все. Попробуйте теперь отобрать. Попробуйте что-нибудь ему сделать.
  - Гай, я грязный, - неловко улыбался Рики. - Я мертвецов таскал. Ну что... ну что ты, Гай, ну...
  А потом просто уткнулся лицом в его куртку и умолк.
  Гай не слышал враз поднявшегося гула, не видел, как освобожденные подбрасывали к небу полосатые шапочки, как в ярости обломанными ногтями пытались сорвать желтые звезды с одежды. Как тощие, грязные старухи кидались обнять солдат, и по солнечным улыбкам вдруг становилось ясно, что это - молодые девушки.
  Вот мы и дошли. На честном слове и на одном крыле, да, сэр, так точно.
  - Ты глянь, - сказал Норрис. - Поверить не могу.
  Он глядел на парочку распахнутыми глазами. Как ребенок, которому Санта на Рождество принес и впрямь заводную машинку, а не костюм для воскресной школы. Люку захотелось увезти его отсюда, к черту из этого лагеря. Потому что Люк догадывался, что место это - на самом деле ад.
  
  То, что они попали в ад, ребята обнаружили скоро, а Гай - скорее остальных. Невидимое командование по передатчику сообщило, что, поскольку его батальону принадлежит честь захвата лагеря, то ему поручается на время благородная миссия - позаботиться о заключенных. Гай сказал им по матушке и про честь, и про благородство, и что он вообще на танке служит, а в Красный крест не нанимался. На этом передатчик заглох.
  Их походной кухни хватило ненамного; ребята реквизировали все, что осталось от провизии гансов, сварили жидкий кофе и стали раздавать его с галетами. Люди подходили и выстраивались покорной очередью, и аккуратность этой очереди внушала ужас. Половина вообще не могла встать; кто-то лежал в своих бараках, кто-то тихонько умирал от тифа в санитарном корпусе. У западной стены ребята обнаружили сваленные в кучу раздетые трупы, и с этого момента начали понемногу сходить с ума. И хуже всего, все понимали, что эти трупы - не последние.
  
  Рики все время был рядом. Показывал, где и что, переводил, помог собрать старост бараков - при том, что сам еле держался на ногах. Но когда Гай просил его пойти отдохнуть или хотя бы присесть, только резко мотал головой - такой знакомый, упрямый жест... Отхлебывал кофе из жестяной кружки, встряхивался и шел дальше. Парни смотрели с уважением - похоже, они сразу приняли его в экипаж.
  
  - Срань господня! Где мы будем брать еду? Они ж не протянут на галетах!
  - Тут рядом есть две деревни, а у вас есть автоматы. Еще вопросы есть?
  - Пожалуйста, пишите данные как можно подробнее. Где жили до войны, где работали, кто были ваши соседи... Подумайте, близкие будут вас искать...
  - Не думаю, что еще осталось, кому искать...
  - Иисусе Мария! Мы склады проверяли. Там... там... от же ж суки, да я их щас...
  - Стоять! Под трибунал захотел?
  - Черт... С этим надо что-то делать, - бормотал Гай почти про себя. - Невозможно же... тут же все перемрут от тифа, если так держать... Нужны еще помещения для больных... Я уже не понимаю ничего. Это у вас что - душевые?
  - Гай, - тихо сказал Рикардо. - Это не душевые...
  Он вдруг почувствовал, что ему надо сесть. Вот прямо здесь, на землю, на пару минут. Из какой-то мглы донесся встревоженный голос Рики:
  - Ты чего?
  - Я сейчас, - он разглядывал мелкие камешки у себя под ногами. - Я сейчас.
  - Гай! Посмотри на меня!
  Не хочет он смотреть. Ни на что здесь больше смотреть не хочет.
  - Хватит.
  Рики хватает его за запястья. Слабые руки, но они удерживают, не дают соскользнуть. Он всегда был сильнее.
  - Мы должны были прийти раньше...
  - Это ничего. Ты же здесь. Мы же здесь.
  И на миг - в черных глазах прежняя спокойная уверенность.
  На миг - Рикардо даже сам верит в то, что говорит.
  
  Гай не слишком обрадовался, когда отосланный утром джип вернулся с уловом.
  Их было двое. Как оказалось, самые крупные рыбы. Они прокололись, попытавшись спрятаться в трактире. Видно, понадеялись, что свои их не выдадут. Зря.
  Оба были одеты в штатское, но порода бросалась в глаза сразу. Как их там называла пропаганда? Белокурые бестии?
  Гай вспомнил почему-то стихотворение, которое когда-то рассказал ему Рикардо. Тот понимал в стихах. Вообще много в чем понимал.
  Кто скачет, кто мчится ... под какой-то там мглой...
  Заключенные узнали обоих.
  Рики точно узнал - он не мог глаз оторвать от высокого блондина, которого солдаты подтащили к палатке. Глаза у Рики почему-то ожили, и выражение их было странным. Там пылало - но это была не ожидаемая ненависть. Что-то другое.
  Гауптштурмфюрер Минк держался вызывающе, хоть по дороге гауптштурмфюреру успели хорошо накостылять. Он невозмутимо глядел на Гая голубыми глазами, все еще изображая высшую расу.
  - Гитлер капут, - сказал ему капитан Финли, чтоб хоть как-то пробить это ледяное спокойствие.
  Блондин изогнул бровь:
  - Ist es alles, was Sie Deutsch sagen koennen?
  Гай не понял ни слова, но смысл уловил. Конечно, этот холеный красавчик из аристократической семьи. Университет, все дела. Не чета им, фермерским детям. Руки сами стиснулись в кулаки. Пришлось напомнить себе, что этот парень теперь пленный.
  Гауптштурмфюрер перевел взгляд на Рики и мягко рассмеялся. Того будто пригвоздили к месту. Гай машинально двинулся в сторону, чтобы загородить, и разозлился сам на себя.
  Минка и второго - доктора, как объяснил Рики - запихнули в барак на отшибе вместе с охранниками, которые не успели убежать. Гай с куда большим удовольствием поставил бы их к стенке, вот только командование запретило.
  
  Первым не выдержал Норрис. Он взял с собой солдат и пошел исследовать медицинский блок. Герр Ам тоже не выполнил приказа, и результаты экспериментов не уничтожил. Все-таки прежде всего он был ученым. Того, что увидел капрал Норрис в подвальных лабораториях, ему хватило. Он выбрался из подвала, ртом хватая воздух, и увидел самого доктора, которого вели в барак. Может, все еще обошлось бы, если бы Рауль не обратился к нему и не попросил вежливо "junger Mann" присмотреть за солдатами, чтоб они не шуровали в лаборатории, поскольку речь идет о ценном материале.
  Молодой человек открыл рот, собираясь ответить, но вместо этого поднял автомат и выпустил в доктора несколько очередей. Охранники прыснули в стороны, выругались; один из них повертел пальцем у виска. Норрис подошел ближе и несколько минут разглядывал красивое лицо в обрамлении золотых кудрей, а потом сел на землю и разревелся.
  Капрала быстро увели, и лейтенант Джиллардино поил его в палатке дрянью, пока тот не отключился. Гай созвал тех, кто видел, и сказал им, что герр Рауль Ам был застрелен при попытке к бегству.
  - Или, может быть, у кого-то сложилось другое впечатление?
  Если у кого-то что-то и сложилось, с капитаном Финли они связываться не захотели. И слава Богу. Распростертое тело окружали заключенные, подступали все ближе. Гай сперва хотел убрать тело, а потом плюнул. Этот уже мертв, в конце концов.
  
  Пришлось перевести второго в место понадежнее. В дальнем конце лагеря они обнаружили что-то вроде подземного бункера.
  - Там порох, - сказали те, кто проверял лагерь на мины. - Видно, был пороховой склад.
  - И что - рванет?
  - Если с огнем не шутить, так не рванет.
  - Придется нашему гансу бросать курить, - буркнул Гай. Гауптштурмфюрер не сказал ни слова - ни о своем переводе, не о смерти товарища. Только снова бросил взгляд свысока и демонстративно отряхнул пиджак.
  
  К концу дня над головами загудело, и с самолетов сбросили несколько мешков с провизией. Гай показал летчикам большую "V" и решил, что на сегодня с него хватит. Он почти сбежал, бросив заключенных с их серыми взглядами на Люка и остальных.
  Я имею право, думает он яростно, полулежа на кушетке в пристройке для слуг. Рики не захотел идти в "особняк", как они его здесь называют.
  Да Бог с ним. Им и тут хорошо.
  Рики положил голову ему на колени. Гай гладит голый беззащитный череп. Рики выглядит лучше остальных, это верно; но сейчас, в полусумерках раннего вечера, видно, какой он исхудавший и серый.
  - Будешь еще?
  - Ага...
  - Много сразу нельзя, слышь? Плохо будет...
  Шорох фольги. Бьющий в ноздри, почти наглый и неприличный здесь - запах шоколада.
  - Мне не жалко, - говорит капитан. - Я же тебе тащил. Просто говорят, нельзя много сразу...
  Гай экономил шоколад, сгущенку, даже "свинину с раздолбаями" - все, что можно было сберечь с пайка. Вещмешок стоит сейчас, прислоненный к кровати, и многообещающе бугрится. Надо было бы по справедливости раздать это остальным... но ведь он вез это Рики.
  Рики откусывает еще от плитки. Сладость расползается по небу. Наверняка его потом будет тошнить.
  Синий, колющий, режущий взгляд.
  "Посмотри, что я припас для тебя. Шоколад, настоящий. Ты, наверное, давно такого не пробовал? Ну же, подойди, возьми. Чего ты боишься?"
  Подманивал, как зверюшку...
  - Гай, - спрашивает он. - Ты не слышал, что с остальными?
  - Нет, - говорит он тихо.
  Рики молчит. От Гая пахнет жизнью - потом, военной формой, паршивыми сигаретами. Через все это - чем-то родным, давно забытым.
  - Думаю, их расстреляли, - говорит Гай.
  Тот, кого когда-то звали Рикардо Неро, тянется к положенной на тумбочку пачке "Лаки страйк".
  - "Лаки", - говорит он. - Мы везунчики, Гай, да?
  Улыбка у него щербатая, жуткая. Гай шумно вздыхает, берет его руку с выступающими синими венами, прижимает к щеке.
  Я нашел тебя. Я везунчик.
  Он хочет рассказать Рики о Нормандии, о пляже, залитом черной кровью, о пожирневших волнах. Он никогда больше не сможет загорать на пляже.
  Гай говорит:
  - Куда мы с тобой двинем? Война скоро кончится... Я б к тому итальянцу еще сходил. Помнишь, где спагетти с курицей?
  - Конечно, - Рики пытается вспомнить - чего он хотел? Какой счастливой мечтой утешался, когда только попал сюда?
  Мечты не служат долго, Гай, они изнашиваются. Я пытался выжить, вспоминая о тебе. Но если честно - я не верил. Не думал, что ты вернешься из своей Америки. Что ты пропашешь пол-Европы ради меня. Я и выжил, потому что не верил. Многие здесь верили, знаешь? В русских, в союзников, в бога-душу-мать. Ну и спроси, где они... А к мертвым смерть не пристает. Она их не замечает.
  Наконец Рики улыбается:
  - Я хочу в Монте-Карло. Как тогда...
  Были пальмы, желто-золотистый свет, город, расвеченный богатством... И они - два студента, случайно сорвавшие куш... Вывалились из казино после полуночи с твердым намерением скупить к чертям этот мир. Пьяные, веселые.
  - Поедем, - обрадовавшись, говорит капитан. - Поедем. Еще деньжат приберем. У тебя рука счастливая, Рики.
  Прижимается губами к костлявым пальцам.
  Поздно; я ничего не чувствую. Я мертв.
  Только один человек мог заставить меня чувствовать... А забавно, как мы поменялись местами. Теперь он такой же, как я - будущий мертвый.
  "И что я в тебе нашел? Обычная еврейская шлюха..."
  К горлу подкатывает; это не шоколад, это слова рвутся наружу, как рвота - высказать Гаю насчет счастливой руки, и насчет других счастливых частей тела, рассказать, как именно он выжил.
  За окном на весь лагерь кашляет репродуктор. Видимо, ребята добрались до здешней музыкальной коллекции. Ну, так и есть. Насмешливый голос Сида объявляет:
  - Добрый вечер, Рахунек! В честь нашего... э-э... победного прибытия объявляется вечер танцев! Кавалеры приглашают дамов!
  Треск, хрип - и неожиданно ясный, приятный женский голос. Мирная мелодия.
  
  Sag mir, wo die Blumen sind, wo sind sie geblieben?
  Sag mir, wo die Blumen sind, was ist geschehn?
  
  Гай удивляется, что гавкающий немецкий язык может звучать вот так; и не сразу видит, как исказилось лицо Рики:
  - Вот эту... не надо. Не надо, пожалуйста.
  
  Sag mir, wo die Männer sind, wo sind sie geblieben?
  Sag mir, wo die Männer sind, was ist geschehn?
  
  Спокойный голос несется над притихшим лагерем.
  Сид выглядит ошарашенным, когда Гай отталкивает его от патефона и едва не силком срывает с пластинки иголку.
  - Эй, масса Гай! Чего эт вы толкаете бедного ниггера? Техника же, твою дивизию...
  - Дурак, - говорит его капитан. - Их в камеры загоняли под эту музыку. Строили и...
  - Срань господня, - говорит Сид.
  - Вот именно, - Гай с размаху швыряет пластинку о землю. Расколотый черный диск поднимает из пыли незаметно оказавшийся рядом рыжий парень. Он смотрит с молчаливым укором и прижимает пластинку к груди.
  Ты идиот, вас сжигали под эту песню, как ты можешь - это - жалеть?
  Гаю хочется заорать, но в желтых глазах немого - такое, что он сдерживается. Сует ему сигарету.
  - Возьми его, - велит он Сиду. - Сходите прочешите офицерские запасы. Может, есть там что... контрабандное.
  - Понял, - козыряет Сид и машет парню. Он не заботится о переводе, но отчего-то все его понимают.
  Недалеко один из солдат тискает трофейную немецкую служаночку. Беленькая, хорошенькая - хоть штамп ставь "одобрено Рейхом"...
  - Ты не очень-то, - говорит Гай.
  - А чего? - солдат вертит служаночку, та слишком напугана, чтоб даже пискнуть. - Фрейляйн не жалуется, правильно, на старого Боба в этом плане еще никто не жаловался...
  Может, и следовало бы это остановить... но Гаю не хочется. Он слишком устал. Они так долго шли.
  
  Рики, оставшись один, подбирает под себя ноги. Ему непривычно в форме с чужого плеча, в которую его обрядили. Все сваливается.
  Он думает о высоком светловолосом человеке - нет, герр Минк так же не человек, как и он сам... унтерменш, упперменш - какая разница? Гай прав - они не люди...
  Рики видел, как его вели под конвоем - связанного, избитого. Это было так... неправильно.
  Он смеется над собой. Засмеялся бы в голос, да голоса не осталось.
  Рики отламывает еще кусок шоколадки. Его точно стошнит. Хорошо, что Гай ничего не хочет... сейчас, по крайней мере. Слишком устал. Или жалеет... Или...
  Неважно. Вряд ли ему понравится, на каком месте у заключенного Z 107 M вытатуирован номер.
  
  На следующий день "бизонам" казалось уже, будто они провели в Рахунеке несколько месяцев. Люди по-прежнему умирали, от тифа и от голодухи, и Гай с горечью думал, какими они все были наивными. Думали, прискачут, как храбрая кавалерия в вестернах, и всех спасут.
  - Знаешь, что мне сказал мой старик, когда я уходил? - спросил его Сид. Негры вроде не бледнеют, но Сид стал каким-то серо-сизым. - Говорил, давай, сынок, иди, где ты еще такое увидишь? Срань господня, хоть бы я не видел такого больше...
  Передатчик починили, и Гай полдня по прерывающейся связи ругался с командованием. В конце концов к ним отправили наряд врачей из ближайшего ПАГ. Они прикатили на закате, оседлав реквизированные у гансов мотоциклы. Деловые парни, которые ничему в лагере не удивились. На душе стало немного легче.
  К вечеру в лагере снова заиграла музыка. За пластинки теперь отвечал рыжий немой - как оказалось, он был слугой у коменданта. Капитан Финли то и дело сталкивался с ним во дворе, и всякий раз становился беднее на сигарету: рыжий дымил, как крематорий. И сверлил Гая неразгадываемым взглядом желтых глаз. Ему доверили патефон и реквизированные диски, и теперь лагерь оглушал американский фокстрот вперемешку с немецкой классикой.
  Рики, удивительно быстро спевшийся с "Бизонами", ужинал в их палатке. Они с лейтенантом Джиллардино сразу признали друг в друге своих, нашли общих родственников в Неаполе, и, едва выпив, перешли на итальянский. За ужином все старались делать вид, что забыли, где находятся. Сид бренчал на банджо: "О, Сюзанна, не плачь обо мне...", перебивая трещащую в репродукторе Марлен Дитрих. Притихший Норрис сидел рядом с Люком; когда тот, по обыкновению, начал рассказывать о своей ненаглядной Джулии, к которой вернется после войны, Норрис тихо встал, взял сигарету и вышел. Рики проследил за ним взглядом.
  - Нет никакой Джулии, - сказал Гай потом, когда они возвращались, слегка опьяневшие, в домик для слуг. Он заново привыкал к тихому, простому счастью - брести рядом с Рики, обняв его за плечи. Возвращаться домой. - Все давно поняли, а Норрис бесится...
  Рикардо пожал плечами:
  - Мало ли что будет после войны...
  Они остановились покурить. Внизу, в лагере все уже стихло. Кажется, за ужином они засиделись дольше, чем думалось. Колющим светом небо пропороли звезды. Рики неуверенно поднял руку, погладил Гая по щеке, по плечу. Тот прикрыл глаза.
  - Эй, это что? - Рики увидел шрам, вызмеившийся из ворота Гаевой рубашки. Расстегнул верхние пуговицы - шрам уходил вниз, под нательную майку. - Где тебя так?
  - На пляже, не поверишь, - Гай натянуто улыбнулся. - Да это, считай, ерунда, там такое было...
  Он тряхнул головой, отгоняя от себя Нормандию, беспрерывную стрельбу, парней, кидавшихся на пули - они насаживались на очереди, будто на вертелы для барбекю. Ему тоже будет, что забывать, как и Рики. Всей Европе и половине Америки понадобится учиться забывать. Может, даже курсы специальные сделают...
  - Царапина, - сказал Гай, и удостоился насмешливого, почти прежнего:
  - Pezzonovante...
  Было очень трудно удержать улыбку - хоть руками хватайся за уголки губ. Они стояли - как тогда, под деревом, и сердце Гая сдавило нежностью, к этому худому телу в слишком широкой гимнастерке, к оттопыренным ушам, огромным глазам в черных обводах. Он встал на колени, выпростал рубашку Рики из сползших на бедра брюк. Коснулся губами живота.
  - Ж-жуть, суповой набор...
  Он вдруг ощутил, что Рикардо боится вдохнуть.
  - Гай, - сказал он. Тот успокаивающе проскользил руками по костлявым бокам:
  - Никто не видит.
  - Гай... не надо...
  На секунду разозлившись, капитан посмотрел на него снизу вверх - и тут же вскочил, и про себя велел своему верному дружку "сидеть".
  - Ладно. Ладно. Не буду.
  Рикардо отвел глаза.
  - Ну хочешь, я тебе... - сказал он через силу.
  На самом деле у Гая тифозные бараки и скопище живых трупов во дворе тоже не вязались с любовью.
  - Ладно. Вот выберемся отсюда... да?
  Рики не ответил.
  Неожиданно из темноты - как из тумана, когда не чуешь того, кто в двух шагах от тебя - выплыл рыжий немой. Он смотрел на них из-под рыжей челки, просто смотрел.
  - ...М-мать! - сказал Гай.
  - Что, Катце? - мягко спросил Рики. - А, сейчас. Дай ему сигарету.
  Рыжий взял предложенную "Лаки" - и исчез, как появился.
  - что с ним такое?
  - Его кастрировали, - говорит Рики. - И язык отрезали. Доктор Ам...
  - Он что, хотел одно вместо другого пришить? - ничего смешного но Рики вдруг начал смеяться - беззвучно, сперва пытаясь сдержаться, а потом - отвернувшись к стенке, прикрывая рот и задыхаясь. И Гай хохотал вместе с ним - просто потому, что они так давно не делили смех. Но длилось это всего несколько минут, а потом хохот смолк - резко, будто его прекратили выстрелом.
  
  Уже заполночь, но им обоим не спится. Сидят на уже обжитой кушетке и шепчутся, как дети в интернате. Рики рассказывает, как сражался в маки, пока их не повязали. Гай слушает, хотя предпочел бы не слушать.
  Я сам виноват...
  - Знаешь, как я выжил? - вдруг говорит Рики. - Я получал доппитание. И лекарства. И меня не расстреляли за бучу в бараке.
  - Бучу в бараке? - Гай улыбается. Горбатого могила исправит...
  - Тебе не интересно - за что? - Рики поворачивается и впервые за все время смотрит другу в глаза. По-настоящему.
  Гай молчит. Ему не хочется знать. Но Рики - наконец-то - выглядит живым. Может, ему просто надо выговориться...
  - Герр Минк... которого вы арестовали, - он передергивает плечами. - Я у него был чем-то вроде... личной игрушки. Понимаешь?
  Дальше слова падают в тишину, густую и липкую, как клейстер.
  - Я ему... приглянулся, что ли. Он говорил, что не понимает, как еврей может быть таким привлекательным. Что я ошибка природы... Сажал меня перед собой и заставлял дрочить. Им же фюрер рассказал... мол, если с евреем того, так член отвалится. Вот он и смотрел... не трогал. Поначалу.
  Слова торопятся, теснят друг друга, он уже не может их остановить.
  - А потом... потом ему уже стало плевать, что я унтерменш, знаешь? Он давал мне поесть... У нас в бараке все больные были... Он пенициллин давал, если я ему...
  - Хватит, - не выдерживает Гай. Он тянется за сигаретой, но пачка на тумбочке оказывается пустой. В темноте он наощупь ищет в вещмешке новую. Молча. Рики тоже ничего не говорит.
  Что, ты за этим шел? Вот это - спасать?
  Гай не знает, как сказать ему -о том, как тела без счета валились на песок Нормандии, о сожженных деревнях по пути и телах в канавах, о том, как это, оказывается, легко - стать трупом. Как просто умереть героем. И как дешево на самом деле стоят отданные жизни. Это выжившим надо выдавать медали. А выжившим здесь - вообще ордена.
  Он хочет сказать, как молился каждый вечер по дороге.
  - Ты живой, - говорит он в конце концов. - Остальное не считается. Ты выжил, а эта сволочь сдохнет, вот и все.
  Он отвинчивает крышку с фляги, глотает сам и протягивает Рики:
  - Только не налегай, дух вышибет.
  Тот делает пару глотков, все так же, молча. Гай отбирает у него флягу, проводит костяшками пальцев вдоль позвоночника.
  - Все кончилось.
  Рики чувствует странную усталость. Конечно, Гай не сдастся так легко, ему ли не знать. Он не затем прошел пол-Европы, чтоб сейчас остановиться.
  Капитан засыпает - день был тяжелый, и последний глоток виски просто вырубил его.
  Так и спит - в форме, хорошо, сапоги снял. Рики пытается избавить его хотя бы от куртки и рубашки. Вдруг наплывают воспоминания: как он точно также пытался раздевать Гая, пьяного в хлам, в их старой мансарде. Четыре года - бок о бок, все на двоих, до последней крошки, кабаре и пабы, откуда они попеременно волокли друг друга, и ночи на тесной кровати, под нависающей крышей - как они старались не скрипеть... И постоянное удивление - как-то ведь они жили друг без друга раньше...
  Может быть, если ему удастся вспомнить... Там вспомнить, здесь забыть. Он не сказал Гаю главного. Он по-прежнему трус, бывший партизан Рикардо Неро. Хотя нет, трусость - человеческое качество, а он не человек...
  Гай дергается, мычит, скрипит зубами. Ему снится Нормандия. Рики ложится рядом, обнимает его, проводит ладонью по шраму. Представляет себе рану, из которой хлестала кровь - и чувствует резкую боль и зависть. Ему кажется, разрежь его вены сейчас, и оттуда польется серое, гнилое.
  Гай, не просыпаясь, всовывает руку ему под штаны, обхватывает ладонью тощую ягодицу - и тут же затихает.
  
  Рикардо и хотел бы спать, но не может. Он думает против воли - как там герр Минк, в своем холодном бункере? Бьют ли его? Кормят ли?
  Лучше бы его убили при попытке к бегству. А не низводили вот так сразу до уровня человека, которого можно унизить - и можно пожалеть...
  
  Я был вторым, думает Рики. Я же был вторым тогда. Я должен был...
  Он, наверное, никогда не был так звонко-чист перед собой, как тогда, стоя на промерзлом лагерном дворе и ожидая выстрела в упор. Он тогда подумал, что за маленькую, по сути жизнь, успел многое. Он боролся, воевал, он ни перед кем не сгибался и никого не предал. И он любил по-настоящему - не всем, кто падал рядом на снег, так повезло.
  Он был последним в шеренге, и от страха, запаха чужой крови и собственной чистоты, будто опьянел. А голубые глаза фашиста - вдруг такие красивые - будто водки плеснули после слабенького вина. И он, обалдевший совсем, улыбнулся всеми зубами в пистолетное дуло:
  - Что, так и убъешь? Хоть бы трахнул напоследок...
  
  Теперь он лежит рядом с Гаем, не может заснуть, и ни о чем не жалеет больше, чем о той улыбке.
  
  - У меня для вас новости, - говорит Гай гауптштурмфюреру. - Гитлер капут.
  Герр Минк сидит на тюфяке в заднем помещении склада. Здесь очень похоже на тюремную камеру, а пахнет отчего-то не порохом, а мышами. При словах Гая он возводит глаза к небу и тихонько вздыхает.
  - Нет, вы не поняли, герр офицер, - говорит Гай. - Гитлер в самом деле капут. Вместе со своей сучкой. Об этом говорят по всем радиостанциям... и на немецкой тоже. Ох, какая жалость - тут же нет приемника.
  Ему все равно, понимает Минк его слова или нет. Главное до него дойдет - новость, которую они сами узнали рано утром, и от которой пол-лагеря плясали, как оглашенные. В выцветших глазах гауптштурмфюрера - никакого выражения. Но это не имеет значения, потому что главный, тот, у кого они все плясали на ниточке, теперь мертв. Все кончено, теперь совсем кончено. Гаю хочется смеяться, хочется заехать по этой невозмутимой роже так, что руки дрожат, но ведь пленный, сволочь, и безоружный...
  - Гай, - знакомый голос из-за спины.
  - Рики, иди обратно.
  - Ты обещал.
  Он и в самом деле обещал. Утром. Гай не понимал, зачем Рики это сдалось, но отказывать ему не умел.
  - Две минуты. Я просто хочу... посмотреть ему в глаза.
  - За все это время не насмотрелся?
  - Ты не понимаешь, - сказал Рики. - Тебя здесь не было.
  
  Гай вышел за дверь, не закрыв ее. Тень его замерла, упав на дверной проем.
  Ясон улыбнулся. Медленной своей, опасной улыбкой.
  - Решил насладиться моим унижением?
  Что за чушь; он не выглядит униженным. Даже здесь, на паршивом тюфяке, со связанными руками. Голос его чистый и ледяной до ломоты в зубах, как родниковая вода. Голос, которому Рики не может противиться.
  - Подойди, - говорит герр Минк.
  Рики не за этим сюда пришел. Он хотел понять, что все закончилось. Гитлера нет, лагерь освободили, и их теперь ничто не связывает.
  Он не собирался подходить к нему - медленно, на негнущихся ногах, и чувствовать, как с каждым шагом взбухает желание. Ледяные глаза следят за ним... с любопытством. Можно даже сказать - с иронией.
  Рики с утра надел армейскую куртку, снятую, похоже, с кого-то длинного, и она скрывает эрекцию. Но герр Минк все видит и все знает. Как всегда.
  Его улыбка становится почти доброй.
  У Рики сдавливает горло и давит в штанах. Он молчит.
  - Мы оба знаем, чья ты собственность... - тихо говорит герр Минк. По-немецки.
  Он связан. Он не тронет меня, не тронет...
  Раньше Ясон запрещал ему прикасаться. А теперь сам сидит со связанными руками. И он, Рики, еврей, никто, лагерная грязь - может просто намотать его волосы на руку, прижать его к стене и...
  И ненавидеть его. Ненавидеть так сильно, как только сможет.
  У Рики кружится голова, он выбирается из камеры и там, снаружи, опирается о стену. Пытается проморгаться.
  - Черт. Вот черт.
  - Это от голода, - сказал Гай его спине. - Это у тебя от голода, Рики.
  
  - Ну зачем ты к нему поперся?
  Рикардо не ответил. Он сидел в палатке-столовой и выскребал свинину с бобами из жестяной банки. Ел он жадно, быстро и все время отворачивался, будто стыдился. Когда он доел, Гай молча подвинул к нему кусок хлеба, намазанный сгущенкой. Рики одними губами сказал "спасибо". Гаю казалось, что он за мили отсюда - и неизвестно, удастся ли вернуть его обратно. Сам капитан Финли пил третью чашку кофе, и лучше ему от этого не становилось.
  Атмосфера в лагере была лихорадочная. Люди начали оживать: лаялись в очередях, отбирали друг у друга еду, устраивали драки. Все лучше, чем мертвая покорность первых дней. Капитану Финли лагерь теперь напоминал какой-то южный город во время фиесты: горящие под открытым небом костры, люди, которые праздно шатались по лагерю или пили кофе у огня, снующие под ногами дети. Малышня, как привязанная, таскалась за Норрисом. Он давно уж раздал свои и Люковы запасы сахара и шоколада, но дети не отставали.
  Почти весело - если б только не каддиш, который выжившие раввины читали у братских могил. Гай думал сперва, что трупы надо опознать, отправить домой, похоронить по-человечески. Но слишком их было много. Да и опознавать по большей части - некому. Так что пришлось брать лопаты и идти копать. Тоже занятие. Утром он опять орал в передатчик - все равно, кого им пошлют, Красный Крест, УМСА или свидетелей Иеговы, но пусть уже кто-нибудь, черт побери, займется этим лагерем. А если нет - то пусть разрешат судить пленных по закону военного времени.
  Все это напоминало танцы на нижней палубе корабля, идущего в никуда. Они и были - будто корабль, заброшенный в океан, отделенные толщей воды от берега, где люди. Бывшие заключенные все чаще подходили и на ломаном английском спрашивали - что будет дальше? Куда нам теперь идти?
  Никто в батальоне не знал, что отвечать.
  Расправившись с хлебом, Рики тщательно смел со стола все крошки и закинул в рот. Утром, когда Гай проснулся, Рики лежал, втиснувшись между ним и стенкой, как в старые времена. Но даже так он оставался каким-то чужим. Гай это чувствовал, хоть и убеждал себя старательно: парень прошел через ад, не надо его дергать.
  Теперь он знал, почему Рики не хочет, чтоб его трогали. Да ладно, на него дышать страшно, не то что трахать.
  Другие заключенные разговаривали с Рики без презрения, без ненависти. Гай смотрел, как Рики пьет кофе, чуть не давясь, как жадно ходит кадык на тощей шее. Пусть его вздернут, если пожалованная герром Минком еда не расходилась по всему бараку.
  Теперь капитану Финли было очень трудно не думать о том пороховом складе. И о человеке, сидящем там. В лагере тысячи людей; почему этому понадобился Рики?
  Гай так старался успеть. Он ведь и думал сначала, что успел.
  
  Вечером Рики просит:
  - Ты можешь... вывести меня с территории? Хоть ненадолго...
  Всем здесь понадобится время, чтобы понять, что с территории они могут выйти сами. Без разрешения. Навсегда.
  Через уже проделанную дыру в ограждении они выбираются наружу, на опушку реденького леса. Далеко не уходят - Рики прислоняется спиной к стволу дерева, глубоко вдыхает. Лес прохладный, влажный, дышащий. Гай тоже рад, что они выбрались.
  - Тихо, - недоуменно говорит Рики.
  - Разве? - сюда доносится и лагерная возня, и музыка из репродуктора.
  - Собаки не лают, - поясняет Рики.
  Гай задумывается на минуту - куда делись собаки. Может, удрали в лес и бродят сейчас, голодные... Хорошо, что оружие с собой.
  Рики молчит, ковыряя землю носком ботинка. Вслушивается. Дышит.
  Гай хочет сказать ему, что все будет хорошо.
  Говорит:
  - Прости меня.
  Рикардо вскидывает глаза:
  - За что?
  Тот отворачивается.
  - Я тебя ударил тогда...
  - Ну ты... Ну ты даешь. Вспомнил.
  Это действительно... так смешно. После всех тычков, пинков, ударов, которые он принимал не задумываясь, так же, как не задумывались те, кто бил его... Тот раз можно было, пожалуй, хранить в памяти. Как дорогое воспоминание. Как что-то... родное.
  - Я разозлился. Думал, ты...
  - Я знаю, что ты думал.
  - Я искал тебя. Решил, ты просто не хочешь уезжать со мной. Почему ты не сказал? Почему, Рики?
  - Ты бы остался.
  Гай молчит. Разумеется, он бы остался.
  - Это была не твоя война, - говорит Рики медленно, будто припоминая что-то недостижимо давнее. - Я за себя-то боялся будь здоров. А за тебя... Я не смог бы. Просто ничего бы не смог.
  Его капитан щурит серые глаза:
  - Не моя война... В ноябре я уехал. А в конце декабря уже всех стали забирать... Ты б меня хоть спросил...
  Застарелая горечь. Застарелая ревность. Ничего никуда не делось. Добрый старый Гай, весь как есть. Каштановая прядь выбилась из хвоста, падает на глаза. Рики пытается отвести ее за ухо, но она тут же падает обратно. Гай склоняется к нему, касается его губ - детский, школьный какой-то поцелуй; как тем вечером, в Ирландии, в переулке за пабом - пока местные и приезжие дрались стенка на стенку. Тогда они тоже целовались осторожно, потому что губы у Рики были разбиты. Гай жил у Макгиннесов и считался местным, Рики приехал на лето с группой студентов; но тогда в переулке их это уже не волновало. Будто чужой памятью Рикардо вспоминает, как это было, когда они встретились, когда Гай, ни слова ни сказав, поехал за ним на континент, потому что лето кончилось, а расстаться у них не вышло. Он хотел бы возвратить воспоминания, он вцепляется в плечи Гая, вгрызается в его рот, он так хотел бы вернуть - хоть что-нибудь.
  И вспоминает, как поцеловал Ясона.
  Тогда он верил, что приговорен, что это последнее желание. Перед смертью все можно. А теперь оказалось, что ему придется жить.
  Рикардо отстраняется, смотрит в лицо Гая, но видит Ясона - его холодные глаза, в которых он все же проявился страх. Капитан не удерживает его. Просто стоит рядом. Рики и не прикасаясь, чувствует его желание. Он знает, что не надо спрашивать, нельзя разбивать хрупкий мир этой минуты. И все-таки спрашивает:
  - Что вы с ним сделаете?
  Гаю не надо объяснять, с кем. Он хмурится:
  - Моя бы воля, давно бы к стенке поставил. Так он, видите ли, военноепленный. Его судить будут... Чего там судить? Рики...
  - Что?
  У Гая не поворачивается язык сказать "не бойся". Сказать это человеку, который прошел через подвалы гестапо.
  Но ведь ты и не боишься, правда, Рики, это не страх у тебя в голосе, это...
  - Что он сказал тебе?
  - Неважно, - резко отвечает Рики.
  По-немецки. Конечно, немецкого бедняга Гай не поймет... Кто он такой - пастух с фермы...
  - Что, - говорит Гай не своим, нехорошим тоном, - может, тебе его жаль?
  Рикардо сглотнул.
  - Может, тебе понравилось с ним трахаться?
  "Вот не поверишь, да? Сам не ожидал..."
  Но у Гая такой тон, каким он сказал бы: "Может, ты слетал на луну?" Рики становится страшно. И он молчит, не зная, как оправдаться. От этого молчания руки у Гая сами сжимаются в кулаки.
  - Может, тебе по вкусу пришлось, что он образованный? Аристократ там и все такое?
  О, мамма мия.
  - Гай, ты что, думаешь - мы с ним друг другу стихи читали?
  Из груди полился жидкий, неприятный смех, и вслед за смехом - то, что Рикардо не мог решиться сказать:
  - Он меня трахал, Гай! Меня еще никто никогда так не трахал! И знаешь, что самое смешное? Мне нравилось! Мы же таких, как он, убивали... он каждое утро распоряжения на камеры подписывал... а вечером звал меня к себе, и мне нравилось! И я шел к нему, ждал, когда он позовет... вместо того, чтоб горло себе перерезать к такой-то матери!
  - Что ты...
  Что же это, господи...
  - Хочешь меня вывезти из лагеря, да? Увезти в свою... в свою Айову? А как я... как я на людей буду смотреть, на нормальных, Гай? Я же не смогу уйти от него теперь. Никогда.
  - Прекрати. Что ты несешь...
  Что же они сделали с тобой, Рики...
  - Я несу... да, я несу. Посмотри на меня. Посмотри. Ты видишь? Я не человек. Я номер. Погляди, Гай, - в каком-то исступлении он расстегивает ремень, спускает штаны до колен. Из-под рубашки жалко выглядывает тощий живот, худые бедра со следами ударов. Съежившийся член - Гай скорее понимает, чем видит, что на нем. Номер заключенного. Тот самый, что Рики выбили и на запястье, как всем остальным.
  - Р-рики... - к лицу Гая вместе с кровью приливает гнев, желание растоптать, разорвать, убить.
  - Видишь? - говорит Рики с натянутой до предела улыбкой. - Вот я... что. Я собственность Великой Германии. Так он говорит. И ничего мне с этим уже не сделать.
  Господи, думает Гай, господи, я сейчас... я сейчас что-нибудь сделаю...
  - Шлюхи... шлюхи могут бежать. А я даже не шлюха. Я принадлежу, - Рикардо начинает задыхаться, - великой Германии. И никуда ты меня не увезешь.
  Гай разворачивается и с силой бьет рукой в ствол ближайшего дерева. До крови. Рики, оглушенный своим признанием, наконец видит его расширившиеся, посветлевшие глаза, как у ребенка, которого незаслуженно ударили. Он уверен - такое же выражение было у Гая, когда в него попал тот осколок.
  Оказывается, Рики снова может чувствовать его боль.
  - Штаны надень, - без выражения говорит Гай.
  С правой руки течет кровь, капает в траву.
  - Ну что ты сделал, - тихо говорит Рики. - Пошли отсюда.
  Дома Рики ведет Гая к рукомойнику и смывает кровь с разбитых костяшек. Так бережно, будто это самая серьезная рана, что Гай получил за всю войну. Они оба получили.
  Гай садится на кушетку. Он похож на контуженного.
  - Прости. Не надо было рассказывать. Просто я не знаю, что со всем этим дерьмом делать...
  - Надо будет найти доктора. На гражданке, - каждое слово - будто через силу. - свести эту дрянь....
  - Да, - говорит Рики. - Конечно.
  Не выдержав, он кладет ему руку между ног, гладит через брюки такой знакомый ком, воспалившееся, больное желание. Ему хочется, чтобы всего этого не было. Он попытается. Он сделает так, будто этого не было.
  Это ничего, Гай. Это сейчас пройдет...
  Капитан Финли резко вдыхает, поднимается и уходит. Молча.
  
  Давно, когда Гай был подростком и жил с отцом, у него дико разболелся зуб. До зубного ехать было далеко, и ночью он просто выбрался из дома и до утра нарезал круги по полю. Ему казалось, что зуб болит меньше, если быстро ходить.
  Вот и сейчас он так же кружил по лагерю. Ему просто надо успокоиться, разобраться. Рики не в себе, вот и несет невесть что, а кто после такого будет в себе?
  "Он трахал меня, Гай. Меня никто никогда так не трахал!"
  Он ушел - успел уйти, когда ощутил его руку на члене - потому что еще минута, и он просто развернул бы его и вставил, как последней шлюхе во французском городишке. Своему Рики.
  "Он трахал меня, и мне нравилось!"
  Перед глазами все плясала его татуировка. Гады, вот ведь гады. Бедра в мелких белых полосках. Так-то оно тебе нравилось, Рикардо. Кому ты врешь? Зачем?
  Он пытался справиться с собой. Вдохнуть. Выдохнуть. Что они сделали с моим Рики?
  Он кружил, кружил, в конце концов остановился, уже не понимая, куда забрел. Лагерь еще не совсем заснул, но Гай, заключенный в собственную боль, как в стеклянный шар, никого не видел. Поздноапрельская ночь выдалась холодной, ему даже казалось, что изо рта идет пар. Он стоял, потерянный, продрогший, будто человек, сошедший с поезда на неизвестном полустанке. Поискал курить, но пальцы нащупали только табачную крошку.
  И снова немой оказался рядом неожиданно. Протянул сигарету, которую у "бизонов" же и стрельнул. Застыл рядом странно-терпеливо, не шевелясь и не собираясь уходить. Это молчаливое присутствие успокаивало. Гай сделал несколько затяжек, впиваясь в сигарету. Катце вопросительно кивнул на домик для слуг в отдалении.
  - Я не знаю, что делать, - сказал Гай.
  Рыжий вытянул из-за уха огрызок химического карандаша. Послюнявил его и что-то написал на пустой сигаретной пачке. В свете пристегнутой к дверям барака тусклой лампы сиреневые буквы казались черными:
  "Ничего не сделаешь".
  
  Американский "штаб" был до невероятности пуст в ночи, без мелькающих тут и там солдат, без нагроможденных на стол бумаг. Катце сидел за столом и писал прилежно, как школьник, на обороте какого-то донесения. Для полной картины не хватало только высунутого языка. Но высовывать ему было нечего...
  Гай поставил на огонь чайник, открыл пачку галет. Рыжий выхлебал кофе тремя жадными глотками, пришлось наливать еще. Немой, как рассказывали, почти всю войну работал на черном рынке обедневшей Германии. Вряд ли такой кофе попадал в список покупок для привыкших к роскоши партайгеноссе. Говорили, что рыжего замели по случайности, что проштрафился один из прикрывавших его офицеров. И что герр Минк, которому Катце доставал американские пластинки, собственноручно вытащил его из подвала друга-доктора.
  Рыжий глотал кофе и скрипел карандашом.
  "Рики, когда его привезли, подговаривал людей на бунт. Они хотели добраться до склада, где порох. На них стукнули. Их вывели на плац и сказали рассчитаться на первого-второго. Рики был вторым. Он стоял в конце шеренги. Но герр Минк не смог выстрелить".
  Гай не очень понимал, что рыжий пытается сказать. Он видел, как наяву, замерзший плац, и холодное дуло у затылка Рики.
  - А где тот, что настучал? - спросил он зачем-то. Улыбка разрезала лицо немого, будто еще один шрам. Он показывал в сторону бывшей медицинской лаборатории.
  Снаружи послышался неожиданный шум - будто бы мотор в отдалении - и оба замерли, вслушиваясь. Гай потянулся к автомату. Почти тут же в штаб влетел солдатик, один из тех, кому выпало не спать этой ночью.
  - Капитан, там приехали, - крикнул запыхавшийся мальчишка. - То есть разрешите обратиться...
  Приехали, как оказалось, те, кого Гай, как духов, уже несколько дней выкликал по телефону. Комиссия из Объединенных Наций. Несколько пикапов, за ними, слава богу, машина с провизией. Через каких-то полчаса в бизоньей "штаб-квартире" уже пило чай, прочно обосновавшись, новое начальство. Люди в отглаженной форме, с круглыми лицами, явно привыкшие попадать на поле боя после боя, но никак не во время. Их главный представился офицером Ее Величества Джоном Хэзаллом и сообщил Гаю, что теперь снимет ношу с его плеч. Гаю было все равно, но он тоскливо предвидел долгую суету.
  - Мы особенно благодарны вам, что вы не допустили расправы над Ясоном Минком. Он должен предстать перед судом. За ним скоро прилетит самолет...
  - Самолет? Почему вы его просто не вздернете?
  Хэзалл поморщился:
  - Мы не русские, чтоб вешать без суда.
  - А жаль, - сказал капитан Финли.
  
  Рики сидел сгорбившись, в одиночестве на неширокой койке, и ждал неизвестно чего. Разглядывал наполовину опустевший вещмешок у кровати. Герр Минк был прав, Рики-Рикардо, ты просто еврейская шлюха, которая продается за немецкий шоколад. А теперь еще и за американскую сгущенку.
  Вскочить бы, вернуть его... А смысл? Он сказал Гаю правду. Он принадлежит этому лагерю. Как бараки, как нестрашные с виду кубы, которые его капитан принял за душевые.
  Свобода - это слишком хорошо для него.
  Решение пришло внезапно. Так просто. Не надо ждать доктора. И он никогда больше не будет принадлежать Ясону Минку. Никому не будет принадлежать.
  Он без труда отыскал нож, протер его виски из Гаевой фляги, заправился из фляги сам. Сел на край облупленной ванны за занавеской.
  И ощутил почти ликование, увидев, что кровь, сбегающая по пальцам - неожиданно яркая, живая. Настоящая. И он живой.
  Вот только он думал, что не способен уже испытывать боль, что она, как все его чувства, уползла в недостижимую глубину. И он не готов оказался к той яркой, почти сверкающей, оглушающей - из-за которой он уронил лезвие и тихо застонал.
  
  Слава богу, приехавшие успели в дороге устать, и не понадобилось показывать им лагерь на ночь глядя. Их разместили на ночь, выгрузили у медблока посылки от Красного Креста, усилили караул на въезде в лагерь, и все стихло. Можно было наконец вернуться к Рики - которого он оставил одного. Рики, которому выпало быть вторым в той шеренге. Если бы герр Минк не замешкался с выстрелом - у них сейчас не было бы проблем. Вообще.
  От этой мысли шаг сам собой ускоряется; плевать на все, он просто будет рядом, станет любить Рики так, чтоб он забыл. Гай почти врывается в домик для слуг - хорошо, что они не заняли особняк, иначе пришлось бы переезжать, теперь туда набьется полно ооновцев.
  В домике горит свет, но уже ставшая родной кушетка пуста, сиротливо лежит скомканное одеяло.
  - Рики, - сердце прихватывает страхом. - Рикардо!
  - Гай, - сипло доносится из-за занавески, отгораживающей санузел. Он отдергивает занавеску и отшатывается. Алая кровь, залившая дно бедной жестяной ванны, пугает его больше, чем та, что впитывалась в землю Нормандии.
  - Помоги мне, - говорит Рики.
  Гай на секунду теряется, не знает, что делать сперва - останавливать кровь или пытаться обезболить, до чертового медблока еще бежать, зачем, Рики, что ж ты делаешь?
  - Я не хочу быть номером, - очень четко произносит Рики. Он как раз спокоен. - Я не могу сам. Помоги мне. Лицо серо-бледное, губы - две бумажные полоски, но это его Рики, настоящий.
  - С ума сошел?!
  - Давай, - говорит Рикардо и велит - беспощадным взглядом, которому Гай не может сопротивляться.
  - Убери это, - а потом что-то гаснет в его глазах. - Гай... пожалуйста...
  Иначе ему от этого не избавиться. Пришел освобождать - так освободи...
  Вдруг все становится просто. Гай кидается за походной аптечкой, вливает в его горло пойло из фляги, сует в зубы ремень. Он запрещает себе думать о том, что Рики сейчас чувствует. Такой боли ему не вынести. Хуже всего - где-то в глубине души, в самом гнилом ее углу он знает, что Рики это заслужил.
  Все правильно. Рикардо закусывает ремень, откидывает голову назад - в глаза бросается неказистый потолок, отчего-то мутный. Все правильно - и Гай это понимает. И они равны наконец, два товарища на поле боя.
  Это кончается очень быстро. Гай бормочет что-то убаюкивающее, утешающее; глаза у него пустые. Когда он осторожно подхватывает Рикардо на руки, тот приваливается головой к его плечу, устало и облегченно.
  - Какой бардак, - шепчет он запавшим ртом.
  - Я все уберу. Не думай. Полежи, вот так. Осторожно... Какой же ты кретин, а...
  Гай выскальзывает из домика и приводит доктора. Тот осматривает рану, деловито корректирует самодельную гаеву хирургию. Вкалывает Рикардо дозу отнятого у фрицев метадона и ничего не спрашивает. Капитан Финли будет благодарен этому врачу до конца жизни - за то, что не спросил.
  
  Темно; одна свечка горит, разметывая по стенам тени. Гай сидит на стуле в одной майке и молча курит. Рики не спит; боль ушла куда-то далеко, и он ощущает странную воздушную легкость.
  - Гай...
  - Не спишь? Так больно? Нельзя больше морфина, док сказал...
  - Расскажи, куда мы поедем.
  - Ко мне домой, - Гай тушит в пепельнице остаток сигареты и тут же берет новую.- Дядя мне оставил ферму. Я сперва не хотел возвращаться. А сейчас думаю - там ведь хорошо. Дом добротный, дядя Сэм на совесть строил. Живность наберем, все как надо...
  Рики фыркает:
  - Твой отец будет в восторге. Он же сказал, что убъет тебя, если еще раз...
  - А у дяди двустволка есть. Хорошая такая двустволка. Он с ней на гризли ходил. Так что пусть папаша сунется...
  Видишь, Гай, теперь я совсем твой. Кому еще я такой нужен? А тебе нужен, я знаю. Я так тебя знаю...
  - Гай...
  - Пить хочешь?
  - Нет... Знаешь, я тогда в отряде - ни с кем. Ни-ни. За все время. Не хотелось, и все...
  Гай вымученно улыбается. Рики смотрит на него, чуть смутного в колеблющемся свете - как бугрятся мышцы на плечах, как темная прядь тенью свисает на лоб, как беззащитно болтается крестик поверх застиранной майки. Темнота глотает вещи вокруг, и кажется, будто они так и сидят в той маленькой комнате под крышей.
  Мы всегда принадлежали друг другу... просто я забыл об этом, когда был номером.
  Но сейчас я снова - человек...
  - Все будет хорошо, - говорит Рики.
  - Конечно. Постарайся заснуть.
  Спит.
  Гай никак не может перестать курить. Сигареты - как семечки. В голове пусто и гулко, будто это его, а не Рикардо, накачали обезболивающим. Правильно накачали, иначе бы он взвыл.
  Ничего. Это не так и страшно. Люди вон живут без рук без ног, сколько их таких после войны.
  Он дымит и думает пустой головой, что хватит с них приключений, надо завтра же подавать рапорт - он вообще имел право не возвращаться на фронт после ранения. Странно, но до сих пор он не чувствовал себя раненым. Даже в госпитале ему казалось, что война не имеет к нему отношения.
  Но сейчас, когда он встает и открывает окно, чтоб проветрить, прислушиваясь к дыханию Рики, становится ясно, что война добралась и до него, и рана зияет и болит страшно.
  Сегодня же он попросит об увольнении, и как только его отпустят, они уедут. В глушь. В Айову, где озеро, коровы, и где никто не доберется до Рики.
  "Дитя, я пленился твоей красотой:
  Неволей иль волей, а будешь ты мой".
  Колотится в виски, как прилипшая песенка. И умудрился же запомнить...
  А тот, из-за кого Рики сотворил такое, улетит на самолете. И бог знает, сколько эта сволочь еще протянет - с судом и прочим. А может... Слишком уж они похожи холеными, не знающими беды лицами с теми парнями из Комиссии. Еще, чего доброго, откупится, договорится... это будет значить, что Бога нет совсем, но Гай после сегодняшнего в Него верит слабо.
  Бога нет, зато есть бункер на отшибе, где еще сохранились мешки с порохом.
  И чем больше Гай об этом думает, тем больше ему нравится идея.
  Забрезжившее серое утро окончательно путает реальность и сон. Капитан Финли чувствует себя спокойным, будто даже отдохнувшим. Он знает, что делать.
  Рики легко стонет во сне, пытается отмахнуться от чего-то. Гай осторожно приподнимает сползшее одеяло, смотрит на бинты внизу живота. Повязка чистая. Он укрывает Рикардо, целует в лоб.
  Спи. Я обо всем позабочусь.
  
  Гай выходит в холодное, влажное утро, жадно втягивает носом свежий воздух. Мыслей не осталось; их вытеснила правая злость. Он спокоен. Доходит до бункера, отпускает охрану - сегодня это еще его солдаты, и они привыкли его слушаться.
  Лагерь жадно досматривает последние предутренние сны.
  В бункере неожиданно холодно. Фашиста не слышно. Капитан Финли ищет дверь, за которой в первый день видел тяжелые сумки, похожие на мешки с мукой. От пороховых запасов здешнего командования осталось всего ничего. Гай походя удивляется, что сталось с остальным порохом. Впрочем, этого хватит. Он взрезает ножом один из мешков, и блестящий серый порошок скользит ему на ладонь с тихим шуршанием. Какое-то время Гай с усталым удовольствием наблюдает, как бежит вниз по холщовому боку темный ручеек. Тряхнув головой, вырывается из забытья и перетаскивает мешки в коридор, ближе к камере герра Минка.
  Чего ему не стоило делать - это открывать дверь в камеру.
  
  Ясон молчит. Укрывается в молчании ожидающей его смерти. Он уже понял, что сопротивляться не имеет смысла, бежать - тоже: ему и шагу ступить не дадут. Можно лишь притвориться мертвым для себя самого, чтоб не реагировать на то, что с ним будут делать.
  Ему слегка любопытно - пользовались ли заключенные этой же стратегией? Или все же верили, что выживут?
  Когда американский капитан вваливается в камеру с безумным взглядом, Ясон вздыхает и продолжает сидеть, как сидел. И не произносит нм слова.
  Гай знает, что сейчас сорвется; он видел парней, которые срывались, то еще зрелище. Он удивляется своей чистой, дистиллированной ненависти. Никогда раньше такого не чувствовал.
  Ненависть ему и поможет. Он резко нагибает ганса; впечатывает его лбом в стену. Капитан Финли не справился бы с ним, не будь он связан. Наплевать. Теперь уже - на все наплевать.
  - Сука, - рычит он, сдергивая нелепые "гражданские" штаны в елочку, обнажая безупречно-белый зад. Тело гауптштурмфюрера под одеждой - все безупречно и мраморно-равнодушно. Герр Минк не пытается вырваться, молчит, упорно смыкая губы. Гай хватает его за золотые волосы, вздергивает голову вверх:
  - За что ты его... Моего Рики... Я тебе покажу... я тебе покажу номер...
  Он ничем не лучше фашиста сейчас, но это уже не важно. Ничего не важно - после яркой крови, расцветившей дно жестяной ванны. Но злость, пропитавшая его, не желает скапливаться внизу живота. От вида расхристанного герра Минка его тошнит, и только. От беспомощности своей Гай тычет и тычет ганса носом в стену, пока по поверхности тоже не расползается красное.
  Волна омерзения, накатившая на Гая, неожиданно его успокаивает. Он отпускает белобрысого и торопливо выходит из камеры.
  Мы одинаковые, думает Гай. Что ты сделал с ним. Что я с ним сделал.
  Дверь закрывается за ним с тяжелым безнадежным звуком, и в этом звуке Ясон четко слышит собственную смерть. Американец пришел убить его; а то, что должно было случиться, но не смогло - так, вишенка на торте.
  И тогда ему становится страшно.
  За Рики.
  
  Дело плевое. Всего-то - провести маленькую керосиновую дорожку от мешков с порохом по нескольким ступенькам, ведущим наружу, по утоптанной земле - несколько метров... Хорошо, что помещение - на отшибе, да вдобавок наполовину уходит в землю. В крайнем случае - вот тот крематорий обрушит, так туда ему и дорога. А ребятам из Комиссии можно сказать, что искра попала.
  Гаю кажется, что просто выстрела в затылок этому будет мало, что его не убить, как обычного человека.
  Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул...
  Воображаемый взрыв стоит у него перед глазами и дразнит роскошными клубами огня. А он ведь думал, что до конца жизни наглотался дыма...
  В прах. В пепел. И он больше не будет держать тебя, Рики. И тебе нечего будет бояться.
  
  В палатке "бизонов" было бы совсем тихо - если б не беззаветный храп Сида в углу. И не перешептывание в тесной койке:
  - Я тебе... военно-полевая жена...
  - Норрис. Ну ты чего.
  - А теперь... война, считай, кончилась. И куда мне?
  - Глупости говоришь, капрал. Глупый Норрис. Ну иди сюда.
  . Ты к этой... Джулии своей, да?
  - Да какая там Джулия... Ну иди, Норрис...
  Тихо. Тепло. И бормотание, и суета у входа - совершенно не вовремя.
  - Лейтенант Джиллардино!
  - Твою дивизию, - без стеснения зевает Люк, выбравшись наружу. - Чего там?
  Два солдата козыряют, вид у них несколько ошарашенный.
  - Ну?
  - Там это... Кэп Финли. Он нас с караула снял, а сам... Странный он какой-то, короче. Как бы греха не было...
  - А этого ганса кончить - не грех, - бурчит второй. Он вообще считал, что не надо ни о чем докладывать, но этот Джонс - вечно перестраховывается...
  - Так, - говорит Люк. - Вашу дивизию.
  
  Рики не понял, от чего проснулся - то ли от нарастающей, все более сосредоточенной боли, то ли от внутреннего толчка. Он протирает глаза и вглядывается в в утренние сумерки. Гая рядом нет. Рики откидывает одеяло и какое-то время смотрит на свою рану. Вот так; он свободен. Должен ощущать себя свободным.
  Он знает почти наверняка, куда ушел Гай. И зачем. Он чувствует себя виноватым, только не очень понимает, перед кем.
  Потихоньку приноравливаясь к боли, Рикардо влезает в одежду, выползает во двор. Кругом еще тихо, Рики хромает через территорию к бункеру, где заключен Герр Минк. Где-то посредине у него вдруг кончаются силы - резко, совсем; он вспоминает тех из барака, кто во время марша падал на плац - резко, как подстреленный - и больше уже не поднимался. Ему все-таки удается удержаться на ногах. В ушах - неясный шум, Рики не видит ничего вокруг; не замечает немого Катце, который курит, притулившись на крыльце медблока.
  
  - Капитан Финли! Разрешите обратиться!
  Люк - ему что здесь надо? Дурацкие очки болтаются на шее, а сам едва одет. И Норрис маячит за спиной - разумеется.
  Гай ставит канистру на землю.
  - Поди к черту.
  Норрис замечает тонкую жирную дорожку на земле, ведущую в бункер. Этого хватает, чтобы перед глазами капрала снова встала невыцветающая картина - золотистые локоны, рассыпавшиеся по земле, красная струйка, сбегающая по подбородку, мертвый взгляд зеленых глаз. Норрис понимает. Он не хочет видеть своего командира таким, но он понимает.
  - Гай, так твою мать, ты что делаешь? Ты рехнулся?
  - Уйди, - почти мирно говорит Гай.
  Лейтенант Джиллардино хватает своего кэпа за грудки:
  - Ты совсем с катушек съехал? О себе не думаешь, идиот, о Рикардо своем подумай, ему куда без тебя?
  Именно о Рики я и думаю...
  Гай отстраняет Люка без труда; и роется в карманах в поисках старого доброго "Зиппо". Зажигалку ему выдали, когда только-только призвали. Вот теперь пригодится...
  Они всегда были откровенны друг с другом - нет смысла скрывать то, что война все равно обнажит. И сейчас взгляд капитана - искренний, и Люк видит, что он собрался делать; видит, что его не остановить. Это как против танка с голыми руками.
  Черт. Черт. И ведь война уже почти кончилась...
  - Это трибунал, - шипит Люк. - Зачем оно тебе?
  - Ч-черт, - хмурится Гай. - Посеял я ее, что ли...
  - Не надо, - Норрис хватает Гая за руки, пытаясь заглянуть в глаза - и теснит, теснит своего кэпа к опустевшему крематорию, подальше от бункера.- Не надо, кэп, его и так расстреляют, зачем вам это...
  Запястья у него тонкие, как у девчонки; Гай мог бы просто стряхнуть его с себя.
  - Не надо, - капрал смотрит жалобно, как в тот раз, когда тащил его, раненого, от загоревшейся машины. И дотащил ведь, зараза. Но сейчас "бизонам" здесь делать нечего, это между ним и гансом, неужели они не понимают?
  По справедливости мне следовало бы пойти к нему. И покурить вместе...
  От вдруг раздавшегося гула все трое вздрагивают; Люк пригибает голову. Самолет с красным кружком на боку на бреющем полете пролетает над лагерем, чтобы сесть на расчищенной площадке за "территорией".
  - Это за ним, - говорит лейтенант Джиллардино.
  И почти сразу, как по команде, просыпается лагерь.
  - Видишь, - говорит Люк, - тебе уже не надо...
  
  Рики не удивляет, что у бункера нет охраны; что тяжелая дверь не закрыта. С упертостью идущей по колесу белки он шагает внутрь, в холодную темноту. Пахнет здесь отчего-то не порохом, а керосином. Ему приходится проталкиваться внутрь мимо подтащенных прямо к двери тяжелых мешков.
  - Гай?
  По гулкой, запустелой тишине он догадывается, что Гая здесь нет.
  Другое имя Рики боится назвать. Боится подойти к двери камеры, которую он так хорошо запомнил.
  Там, за дверью... он еще жив?
  - Герр Минк? - он кладет ладонь на холодную железную дверь.
  - Рикардо? - приглушенно с той стороны. Потом голос становится громче - это Ясон подошел совсем близко, губами - к узкой дверной щели. - Это ты, мальчик?
  Рики фыркает:
  - Надо же, вы знаете мое имя?
  - Разумеется, знаю, - Ясону надоело играть. Он прислонился к стене у щели, будто в ней хоть что-то можно увидеть. Взглянуть бы на него еще раз. - Что ты здесь делаешь?
  Рики хочет сказать, что ищет Гая.
  - Я... я больше не номер, - вырывается у него. - Я больше не собственность В-великой Германии, - он почему-то начинает заикаться.
  Ясон вспоминает красные от бешенства глаза американца. О, Господи.
  - Что он с тобой...
  - Ты ничего не понимаешь, - в голосе мальчишки больное торжество. - Это не он. Это я. Я тебе больше не собственность!
  - Не собственность, - тихо говорит Ясон. Ему становится так горько, что он жалел Рики тепла и нежности, а теперь вот умрет - и все умрет вместе с ним, и не достанется мальчику...
  Как глупо все вышло, Господи. - Рикардо, тебе не нужно быть здесь. Пожалуйста, уходи.
  - Не пойду, - вдруг говорит Рики и съезжает спиной по стене. Ему почти хорошо, потому что он понял: некуда идти. От себя не уйдешь. - Я курить хочу. Хотите сигаретку, герр Минк?
  Ты ведь простишь меня, Гай? Видишь, как я устал... я просто не встану...
  - Я курю только сигары, - отвечает герр Минк.
  - Ну, как хотите... Я один тогда.
  Голос его теперь идет снизу, и Ясон тоже опускается на пол. Пахнет чем-то странным; Ясон морщит нос, но не может определить запах.
  Рикардо вытягивает из кармана пачку сигарет и зажигалку. "Зиппо" - Гай говорил, что она приносит ему удачу. Рики взял вчера и забыл положить на место. В сердце снова толкается вина.
  В этот момент Ясон понимает, что за запах не дает ему покоя.
  - Рикардо, - тоном "герра коменданта", - Не зажигай ничего. Уходи немедленно. Живо, я сказал!
  Но бывший номер Z 107 M только усмехается. Вытягивает ноги - ему кажется, что боль стала меньше.
  - Рикардо! Уходи, я сказал! Ты слышишь, это керосин, не смей...
  Молчание.
  - Это глупо, - через силу говорит Ясон. - Ты победил, ты должен жить, мальчик...
  Я живу. Сейчас.
  - Жаль, что нельзя открыть дверь... - тихо говорит Рики.
  - Жаль.
  Несколько минут они сидят так - спина к спине, почти безмятежные, успокоенные.
  Пусть, Ясон. Это будет красиво. Это будет... правдой.
  
  Все происходит быстрее, чем Люк успевает сообразить; успей он - может, все кончилось бы по-другому. Они удерживают Гая у стены крематория, здесь его никто не увидит. У парня уже вполне осмысленный взгляд, и Люк думает, что ничего, все обойдется, скорее бы ему на гражданку да в кровать со своим Рикардо. Рыжий выныривает из-за угла неожиданно, кидается к Гаю; в первый раз Люк видит, чтоб Катце запыхался. Он дергает капитана Финли и, мыча, что-то объясняет, показывая на бункер; и Гай, внезапно поняв, срывается с места и бежит, догоняя оставленный керосином след, бежит и почти достигает бункера, когда воздух всколыхивается, и в этом заслезившемся воздухе поднимаются и оседают клубы огня...
  
  Все произошло слишком быстро для Люка. Взрывной волной его швырнуло на землю, и лейтенант Джиллардино просто сидел и тупо моргал. И не он, а Норрис выволакивал из огня и дыма то, что две минуты назад было его капитаном, содранной с себя гимнастеркой сбивал огонь ; Норрис зажимал хлещущий кровью ошметок там, где была рука Гая.
  - Рики, - шевельнулись губы на запеченном лице.
  - Сейчас, - сказал Норрис. - сейчас доктора позовем, все будет хорошо, сейчас...
  - Рики, - сказал Гай, глядя в лицо Норрису. - Как же больно... Рики...
  
  В поднявшейся суете - около бункера тотчас же образовалась толпа, кто-то уже передавал по цепочке ведра с водой, кто-то прибежал с носилками, кто-то просто глазел и мешался под ногами - никто не заметил, как исчез Катце; и через некоторое время в пахнувший гарью воздух вплыл нежный женский голос:
  
  Vor der Kaserne,
  Vor dem grossen Tor,
  Stand eine Laterne
  Und steht sie noch davor...
  
  Голос с потрескивающей пластинки улетал вместе с дымом, стелился над вершинами деревьев, растущих за лагерем, и растворялся где-то у самого неба.
  
  Wie einst, Lilli Marleen,
  Wie einst, Lilli Marleen.
  
  
  
  
Оценка: 5.31*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"