Аннотация: Иронический рассказ о том, как всё в мире относительно.
ПИГМАЛИОН МЫСЛИ
Василеус Брудински ждал. "Как жертва, безвинно приговорённая к закланию, ожидает явления палача, - думал он. - Как трепетный цветок на поляне ждёт жестоких пальцев... Нет, как-то слишком сухо. Лучше так: как цветок, трепещущий от порывов свежего утреннего ветра, опьянённый буйством ароматов зари, с ужасом склонил бутон при виде чёрствых жестоких пальцев".
Великий писатель Н. не щадил никого. Он потрошил творения семинаристов, как вивисектор - лягушек, и его глазки-буравчики возбуждённо поблёскивали. Он буквально распинал бедных писателей. Но в глубине души Василеус надеялся, что этот мудрый, начитанный человек оценит его рассказ по заслугам, потому что красивое, рождённое в муках, должно жить. В веках.
- Василеус Брудински, - великий писатель Н., прищурившись, оглядел аудиторию.
Не очень молодой талантливый писатель оцепенел.
Он стеснялся своего настоящего имени и думал: "Вот, найдёт читатель на полке книгу, прочитает: "Василий Бруднов" и подумает: "Как прозаично! Что хорошего может написать человек с таким пошлым именем?" Другое дело - Василеус Брудински. Увидит читатель книгу и подумает: "Этот автор романтичен и благороден, наверное, и роман подобен его имени". Подумает - и купит книгу, и насладится бисером слов, рассыпанным по страницам.
Писатель Н. извлёк из кучки распечаток рассказ Василеуса и торжественно произнёс:
- Рассказ "Пигмалион мысли".
За спиной хихикнули. "Как кровососущие паразиты, чужие глаза прилепились к моей спине", - подумал Василеус и съёжился.
- Что я могу сказать? - продолжил мэтр. - Пигмалион влюбился в статую, которую сам и создал, богиня любви вдохнула в неё жизнь... Это знают если не все, то многие. А знаете ли вы, как звали ребёнка Пигмалиона и Галатеи?
Семинаристы притихли, втянули головы, как черепахи.
- Вот вы, уважаемый Брудински, в названии рассказа упомянули Пигмалиона... Просветите нас, как же звали ребёнка. Ну?
Сердце ухнуло и остановилось, спина покрылась липким потом. Василеус сглотнул и прошептал:
- Но позвольте, я не писал ни про какого ребёнка. И Пигмалион имеет отношение... так сказать, косвенное... это же это... аллегория... аллюзия... Какое это имеет отношение...
- Непосредственное, - отрезал великий писатель Н. - Потому что ребёнка их звали Пафос. И вы родили пафос, уважаемый Брудински! - он поправил очки и зачитал. - "Ранний утренний луч подобно указующему персту вонзился в чёрное затхлое пространство комнаты". И намотал внутренности на себя, - добавил мэтр.
Зал взорвался хохотом. Василеус, униженный, ошарашенный, сидел и ещё не мог поверить, что его дитя... его любимое дитя, рождённое в муках, сейчас убивают.
- Но вернёмся к нашим баранам. О чём этот рассказ? О неудачнике, которого не любили ни женщины, ни люди в общем. Поскольку работать над собой несчастное существо не хотело, ему оставалось молча терпеть пинки да затрещины. И сублимировать... то есть гре-е-езить, - "грезить" он сказал таким тоном, что позади снова засмеялись. - И он придумал суперженщину, естественно, грудастую блондинку, которая родилась в реальность, полюбила нашего героя и жестоко наказала его обидчиков. Вот такая сказка. В ней как нельзя лучше воплощена русская мечта дурня, лежащего на печи. Простите, Василеус, - великий писатель склонился. - Но это сублимат. Вот, что касается содержания. Моё мнение - оно безнадёжно и рассчитано на закомплексованных детей среднего школьного возраста. Переходим к форме. Как вам такое выражение "её лебединый стан"?
В ответ - молчание.
- Лебединая шея - да, это тонкая, изящная шея. Есть ещё лебединая верность. А стан... Представьте себе лебедя, - великий писатель растопырил руки. - Это белая утка на красных ножках. Неуклюжее существо, которое ходит вразвалку.
Василеус задохнулся от негодования:
- Это аллегория, которую даже Цветаева использовала!
Великий писатель покраснел, его губы дёрнулись:
- Вы имеете в виду её книгу "Лебединый стан"? Книгу, посвящённую белому офицерству? Там "стан" - это не осанка, уж поверьте! Ну да ладно, это не самое страшное. Дальше по тексту. Представьте это: "Я наклонился вниз, чтобы меня было лучше слышно, и сказал". Простите, - писатель Н. зыркнул на Василеуса. - А разве можно наклониться вверх? Да и зачем наклоняться-то? Или у собеседников уши в каком-то особенном месте?
На это раз смеялись все: кто-то - во всю глотку, кто-то - тихонько. Две светловолосые женщины, сидевшие впереди, сложились пополам и затопали ножками. Василеусу хотелось провалиться под землю. Как они могут? Кто дал им право? Смех сотнями щупалец терзал его беззащитное сознание.
- "Его глаза разбегались в разные стороны", - процитировал мастер. - А мы их - тапкой, тапкой!
Взрыв хохота.
Дождавшись тишины, великий писатель продолжил:
- На самом деле всё это грустно. Автор использовал штамп "глаза разбегались", ему показалось, что это слишком сухо, и он добавил "в разные стороны". Он кивнул своей головой в знак согласия - из той же оперы. Ну, не писать же просто "он кивнул", как-то это не солидно, - писатель вернулся к рукописи. - Приготовьтесь, сейчас будет шедевр: "Её невысокая грудь высоко вздымала свитер, и мне стоило немалых усилий, чтобы не пялиться на её бугристые возвышенности". Поясняю: бугристые возвышенности - это грудь. Почему же она бугристая? От метастазов, что ли?
Мастер замолчал, подождал, когда утихнет смех.
- Я понимаю, что смешно. Теперь поговорим о не очень смешном. Будем разбирать ту самую грудь. Сначала эта грудь восторженно описывается: "вздымала", "стоило немалых усилий" - чувствуете настроение? И вдруг - "пялиться". С небес - и в грязь. И так почти в каждом предложении! Вслушайтесь: "белые толстые одутловатые ноги", "красный нарядный плащ с большой сиреневой брошью". Обилие прилагательных и наречий не добавляет деталей - делает текст неповоротливым, грузным. Прилагательные - это жир текста, которого должно быть в меру. Кроме того, прилагательные не работают: большая брошь... можно представить что угодно. Не говори "дерево", скажи "дуб", "берёза" - больше конкретики. Василеус, вы не чувствуете слова.
На самом деле Брудински уже не чувствовал ничего, он оцепенел и отупел, потому что рассказ - его ребёнок, и сейчас из-под топора в жестоких руках разлетались куски плоти. Кровь... Кровь заливала глаза, одежду, весь мир... И лица смеющихся людей, этих злобных тварей - тоже были в крови, и расправу остановить невозможно...
Очнулся Василеус, когда семинар закончился, и в зале остался только великий писатель Н., собирающий бумаги в чемодан. С трудом поднявшись, Брудински вышел в светлый холл, облокотился о подоконник. И что теперь? Куда теперь?
Ноги сами принесли в бар. За соседним столиком заливали горе препарированные семинаристы. Усевшись, Василеус заказал водку, и долго рассматривал заусенцы на ногтях. В голове было пусто, потому что всё, во что он верил, чем он жил, безжалостно растоптали.
Потом он бездумно бродил по городу. Мыслей не было. Был назойливый звон. Так звенят комары над ухом, и нет сил отогнать их, потому что сознание в полусне. Пусть и дальше будет полусон, потому что, проснувшись, можно обнаружить, что никакие это не комары - это голос реальности, которая ждёт момент, чтобы обрушиться и размазать по асфальту.
Небо разверзлось над головой Василеуса. Обнаженные рапиры дождя пронзали измученное тело сотнями холодных лезвий. Парализованные мысли постепенно обретали подвижность, и каждое их движение причиняло боль.
"О, Боже! - подумал Василеус, тяжело переваривая обиды и несвоевременный дождь, - Я же без плаща. Не доставало еще инфлюэнцу подхватить. Хотя, растоптанной душе не жить более в бренном теле. К чему все это? Меня не признали, препарировали, унизили... Я стою тут мокрый и несчастный... и... и..."
"Без плаща!" - пискнул голос внутри черепной коробки.
"И без шляпы" - подсказал бас где-то в районе правой глазницы.
"Тебя признают после смерти. Не горюй", - успокоила переносица.
"Тебя полюбят грудастые блондинки", - шевельнулось в паху.
"Ага. После смерти", - зачесалось в среднем ухе.
"Я сошел с ума!" - глухо стукнуло в затылке, и Василеус мелко задрожал.
"Конечно, все гении - сумасшедшие", - хохотнула диафрагма, отчего Василеус зашелся в приступе нестерпимой икоты.
- Такси, такси! Та-ииик-си!
Желтый автомобиль затормозил рядом, принял промокшее икающее писательское тело и умчался, обдавая прохожих веером брызг. В салоне такси Василеус Брудински почувствовал себя лучше - многоголосье в организме слегка умолкло, только иногда прорывались отдельные слова: "Гений...умрет...ничтожество...все умрут...я был прав..."
"Я утомился своими творческими переживаниями. "Пигмалион" выпил всю энергию. Еще и писательская братия..."
"Жалкие ничтожные людишки!" - подсказал кто-то.
"Да-да. Именно так. Они не понимают масштаба моей личности. Просто не способны. Но они раскаются! Ох, как они раскаются..."
"Когда увидят бронзовый бюст на твоей могиле!"
"Памятник в полный рост! - не согласился Василеус, - Именно памятник. Не менее. Стыд и раскаяние охватит этих щелкоперов! Поймут они, с какой глыбищей пришлось им столкнуться на своем жизненном пути. Не разглядели. Эх, не разглядели..."
"Это к окулисту"
"Не надо глупых шуток! - возмутился Василеус, невольно втягиваясь в дискуссию, - Я..."
- Приехали. С вас полтинник,- оборвал таксист все голоса разом.
- Да-да, - засуетился писатель, с трудом вытаскивая мокрые бумажки из кармана брюк, - Спасибо.
Подниматься по лестнице в пустую квартиру было мучительно. Василеус Брудински шел, как на Голгофу, мимо расписанных неприличными словами стен, слишком великий для этого мелочного мира, слишком возвышенный, чтобы замечать плевки и окурки, слишком сосредоточенный, чтобы чувствовать резкий запах испражнений в парадном. Дверь квартиры послушно открылась навстречу. Белым засветилась лампа в прихожей... "Я в своем замке. Я в храме вдохновения и убежище муз, - убеждал себя Василеус, пытаясь расшнуровать промокшие шнурки. - Я здесь хозяин. В этом доме нет злоязычных критиков и глупых читателей. Здесь я в безопасности".
Посторонний шум привлек внимание Василеуса. Прекратив бороться со шнурком, он обернулся и увидел на кухне обнаженную блондинку необычайной красоты. Она стояла, опершись о стол, тело ее излучало матовый лунный свет, а в руке приветливо мигал лампочками бластер новейшей системы "Б-17".
- Здравствуйте, Василеус! - немного жеманно произнесла блондинка.
- Гар...мен...тиоха! - пролепетал Василеус, попытался выдавить улыбку и, лишаясь чувств, осел на пол, как пивная пена.
- Ты только не умирай, милый... Не умирай. А то я тебя сама убью! Не время сейчас. Потом - сколько угодно. Хоть десять раз. Но сейчас изволь пожить! Вот малахольный... Да очнись ты! - голос как будто пробивался через вату и звучал глухо.
- Ты... вы... кто? - пролепетал Василеус, открывая глаза. Над ним склонилась та самая блондинка, которая непонятным образом оказалась в кухне. Теперь было ясно, что она вовсе не голая - ее тело облегал костюм из странной фосфоресцирующей ткани. Сам же Василеус лежал на полу в прихожей и, судя по всему, давно - он успел продрогнуть.
- Я замерз... Помогите мне подняться...
- Да, сейчас. Поднимайся, хватит симулировать. Валяешься уже сорок минут. Думала, конец писателю. А ты мне еще нужен. Вставай, вставай, я сейчас чаю заварю, сразу полегчает. Ну что за беда с этими фантастами, пишут не бог весть какие ужасы, а увидят молодую привлекательную даму и - бух в обморок... Ну прям как дети... Ты как? Не сильно головой ударился? А то стук был такой, словно арбуз об асфальт раскокали...
- Извините, а мы с вами на "ты"? - поинтересовался Василеус несколько минут спустя, прихлебывая из кружки обжигающий чай, любезно заваренный блондинкой.
- Вася, ну что за официоз? - при этих словах Василеус Брудинский поперхнулся - он ужасно не любил, когда его называли по имени, - Ты, можно сказать, мой творец, Вася. Ты, Вася, мой Бог... Слышал где-нибудь, чтобы Бога называли на "вы"?
- Я попрошу ВАС однако объясниться, - промямлил удивленный Василеус.
- Однако, сейчас объяснюсь, - передразнила блондинка, - Однако, я сейчас тебе такое устрою, что мало не покажется. Я, однако, сюда не чаи распивать пришла. Ты, Вася, дурак дураком, а я за это расплачиваюсь...
- Я бы попросил...
- А я бы попросила тебя заткнуться, слушать внимательно и не пялиться на мою грудь.
- Я... я... не пялюсь... Извините...
- Уф-ф! Все, успокоилась. Итак, по порядку. Ты свой рассказ "Психология интердуальности" помнишь?
- А... конечно. Одно из моих первых произведений. Его еще в журнале "Межгалактический форум фантастов" напечатали.
- Да, есть такой дрянной журнальчик, - согласилась блондинка, присаживаясь на соседний стул и закуривая тонкую сигарету, - помнишь, значит? Ага. Тогда ты должен помнить и меня...
- Вас?
- Вас... Вас... Вас ист дас!!! Да, меня, меня ты должен помнить! Я же в твоем рассказе самая распервая героиня.
- Кто - Вы?
- Ну, всё, я больше не могу. Сейчас освежу память. В твоём, не побоюсь этого слова, "произведении", есть героиня, покорительница межзвездных просторов, блондинка, сиськи - во! Глаза голубые, ноги от ушей, закончила Академию первых штурманов (с отличием, надо заметить), девственница, в руках бластер... И зовут ее...
- Гарментиоха!
- Фиг! Гарментиохой ты потом ее обозвал. После всех насмешек и критических отзывов. А сначала... Сначала звали ее Герпесиной. Это ж придет такое в голову! Герпесина!!! Так вот. Герпесина - это я.
- Как это?..
- Да просто. Живу вот на планете Умсидрон, гоняю со сверхсветовой скоростью по заданию Технического Разума, расстреливаю из бластера всяких мутантов... Короче, всё, как ты описал. Казалось бы, жизнь как жизнь... Но есть некоторые побочные явления. С девственностью ты явно переборщил. Про имя я вообще молчу. Стоит только представиться - "Герпесина" - мужики шарахаются, боятся, что обсыпет после общения со мной. Ну, ты понял. Да и смеются надо мной...
- Почему? - спросил совершенно сбитый с толку Василеус.
- Почему? А ты вообще читал свой рассказ? Ах, да...Чукча не читатель, чукча писатель... Смеются потому, что только в моем мире существует квазимондрический апоплексус. И я вынуждена каждый день питаться этой гадостью. По-твоему это смешно? Ни один нормальный человек не станет есть эту зеленую размазню. А стихи, которые я пишу!!! Ну вот, например:
"Благую весть неся в пространство,
Наш орлокрылый звездолет
Пронзает черное коварство
Лучом на десять тысяч верст..."
Каково? "Орлокрылый" звездолет... Ну пусть бы я просто писала стихи. Я же вынуждена их прилюдно декламировать на Фестивалях Свободного Творчества - и все по твоей вине... Короче, надо все исправить!
- Я угадал, - Василеус блаженно улыбался, - Я все угадал! И про Разум, и про Фестивали... И... А невидимые корабли Буршуйской империи прилетают?
- Регулярно. Ты, я вижу, действительно не в своем уме. Ты все это не УГАДАЛ. Ты все это ПРИДУМАЛ. Хуже того - ИЗЛОЖИЛ НА БУМАГЕ. И теперь существует дурацкая планета Умсидрон, населенная несчастными типа меня, мы ходим друг к другу в гости, чтобы совместно послушать дыхание Космоса, дежурим возле оптоструйных пушек, когда прилетает буршуйский десант, завтракаем квазимондрическим апоплексусом, черт бы его побрал, и читаем стихи на фестивалях! А вокруг кипит нормальная жизнь. Вот на Марсе, например, брэдберийцы. Ну те, кого Брэдбери выдумал. Конечно, тоже со своими тараканами, но они хоть на людей похожи. Дома, любовь, дети, птицы, деревья... А у нас вместо деревьев - храмасские выплущи. Вместо любви - клеточно-стволовой синтез. А имена! Имена! Герпесина... Унтифлекс... Моя соседка Кнурь вообще-то попросила тебя пристрелить на месте без разговоров, но у меня другие планы...
- Я должен все переписать заново? - обреченно спросил Василеус.
- Ну уж нет! Первое - у меня нет времени ждать, пока ты родишь новый "шедевр", я устала... Второе... Бррр... Боюсь даже представить, каких еще чупакабр ты выдумаешь. И теперь самое главное - я хочу... Хочу, чтобы прекратились постоянные насмешки надо мной. Немедленно. А то мне понравился один парень... он сам из стругацких. Ну, из тех, кого создали Стругацкие... Он просто умирает со смеху, когда мы встречаемся. Говорит, что наш Создатель - осел... Это он, между прочим, про тебя. Да ладно бы только о тебе шел разговор. Он считает меня абсолютно неестественной. Не натуральной. А я хочу, чтобы он мной восхищался!
- Но как... Как это возможно?
- Мелочи. Ты должен стать классиком жанра. Корифеем. Тогда все эти стругацкие, брэдберийцы и прочие азимовцы будут совершенно по другому к нам, брудинсковцам (тьфу, язык сломаешь!) относиться. И тогда этот парень... Тогда он приползет ко мне на коленях и будет мечтать, чтобы я обратила на него внимание... Будет молить хоть об одном взгляде!
- Но, это же невозможно... Я... и Стругацкие... Я и Брэдбери... Меня сегодня так... унизили, - Василеус застонал от обиды.
- Это я беру на себя. Пока ты тут околачивался по всяким семинарам, совершенно для тебя бесполезным, надо отметить, я создала машину времени. Ни больше, ни меньше. Не зря же прошла Высшие Курсы Прикладной Энергетики при Академии Духовной Экзальтации. Я тебя отправлю в прошлое...
- Куда?
- В прошлое. Бери с собой весь хлам, который написал, и отправляйся подальше... Точнее - пораньше всех этих Желязны, Достоевских и Вальтеров Скоттов. Будешь продвигать свой незабываемый литературный стиль.
- А если они всё-таки правы? И мой стиль...
- Ерунда, - отмахнулась блондинка. - Всё, что создано людьми для людей, перманентно. Вспомни женщин Рубенса... Ими восхищались, они были идеалом. А по нынешним канонам красоты они - жирные туши. Вот, что нужно менять - каноны! Не бойся, там уже всё схвачено, я помогу...
- Постойте... А как я вернусь обратно?
- А зачем тебе обратно? Здесь ты никто. И звать тебя... Вася. А там станешь классиком - почёт, книги в кожаных переплетах и мемориальная доска на доме, в котором жил. Понял? Собирайся!
- Да я... мне...
- Всё, хватит нюни распускать. Чай допьешь по дороге. Готов? Раз, два...три!
*** *** ***
Поглаживая седую бородищу, великий писатель Д. прохаживался по читальному залу. Семинаристы трепетали, жались друг к другу, втягивали головы в плечи. Лишь молодой человек в сером твидовом пиджаке сидел, вытянувшись.
- Ну, как так можно? - говорил великий писатель, глядя на него. - Как? Вы же можете чувствовать язык и такое выдаёте: "Он кивнул".
Зал разразился хохотом.
- Кивнул - и всё. Это же фраза-обрубок! Говорить так вы можете сколько угодно, но литература - искусство, она должна быть прекрасной и отражать мельчайшие грани реальности и черты героев. А вы пожертвовали деталями, неимоверно богатым миром слов и звуков в угоду... я даже не знаю, в угоду чему. Ваш рассказ сух, линеен и лишён яркости. Вы забываете о прилагательных. Чем больше прилагательных, тем богаче эмоциональная окраска текста, тем больше граней. Прилагательные - это ворс на бархате! И наречиями вы тоже брезгуете, а не следовало бы, наречия вносят точность и расставляют акценты. А ведь вы можете рождать образы: "В окно едва пробивался дрожащий лунный свет, касался тяжёлых бархатных занавесок у входа, измученного лица Олега, за окном тянул свои крючковатые ветви к небу лишённый листьев вяз, как трепетный скелет...
Молодой писатель в твидовом пиджаке от стыда готов был провалиться под землю, он обещал себе учиться, больше читать классиков...
...а с портрета, что над головой великого писателя Д., победоносно улыбался основоположник канонов отечественной словесности, человек-символ, человек-легенда - Василеус Брудински.