"Если ты долго вглядываешься
в Бездну, то Бездна начинает вглядываться в тебя".
Ницше.
Тьма наступала.
Серое суконное небо, распятое на острых гранях многоэтажных бетонных коробок, сочилось мучнистой водяной пылью, вместе с которой на улицы сползала с грязного сукна и мутная вселенская тьма.
По разгильдяйству ли, а может и по чьему-то умыслу, но фонари ещё не зажглись - и это было на руку расползавшейся тьме. Неотвратимо и беспощадно сумрак слизывал с городских улиц последние дневные краски и обращал роскошный праздничный ковер опавшей листвы в унылые кучи грязного мусора. Влага и тьма превратили город в дно заилившегося аквариума, в таинственных глубинах которого по рыбьему блестевшие боками автомобили копошились в прогорклой мгле, силясь высверком пучеглазых фар проложить себе безопасный путь.
Нахохлившись и глубоко засунув руки в карманы куртки, Горш брёл по скверу, специально приволакивая ноги, чтоб услышать шуршание разлетающейся листвы. Но сумрак и влага украли у него это давнее удовольствие - от пинка листья разлетались в стороны не вожделённым шипящим праздничным салютом, а мерзкими грязными тряпочками. На развилках аллей Горш уже в который раз выбирал ту из дорожек, которая вела не к дому, а немного в сторону, и потому нынешний путь в родные пенаты оказался долгим и извилистым.
Тусклый день, тусклая дорога, тусклые мысли в голове... Нынешним сумрачным днём одиночество оказалось подходящей обёрткой для его души, снедаемой неясным, но тревожащим предчувствием: как тьма, сочившаяся с небес, смывала краски с окружающего Горша мира, так поднимавшаяся из глубин души тоска гасила остроту чувств, превращая жизнь в банальное существование. Точно в плохом кино - гаснет свет в зале, но вместо яркого многоцветья весёлой и жизнерадостной киноленты на экране унылая и нудная серость, к тому же нерезкая и неясная. Остаётся мучительно дожидаться финального титра - "конец фильма" - но когда он ещё покажется?
После долгого раздумья наконец то очнулись от спячки фонари - впрочем здесь, в парке, их вклад в борьбу с вселенской тьмой оказался совсем уж смехотворным: густая листва старых клёнов и лип служила отличной светомаскировкой и если пропускала к земле случайный луч, то не дальше шага от фонарного изножья.
Горш понял, что пора заруливать к дому - тёмные аллеи приобрели мрачность и угрюмость, навевавшую некий холодок между лопаток.
Развилка, аллейка - вот и проход в парковой ограде. Пара кварталов по тихой улице до поворота во двор...
Скорбный путь к родному крову Горшу на последнем шаге преградила плотная голубиная толкучка - что было весьма странно, поскольку давно накатил вечер и совсем уже сгустившуюся ночную тьму разрезали только колючие лучи фонарей городского освещения. А во дворе мрак и вовсе перехватывала лишь неяркая лампочка над дверью родного Горшинского подъезда. Голая и одинокая, соломенным конусом она выхватывала из асфальтовой серости бытия полкруга светлой реальности, оставляя остальной двор в потустороннем пространстве тёмного небытия.
В это время сизарям положено спать по застрехам да вентиляционным отдушинам, а не топтаться на пути у людей. Тем не менее, голуби бодро вытанцовывали в соломенном кругу свои голубиные танцы, деловито роясь в асфальтовом помёте в поисках золотых зёрен удачи.
На своеобычное кыш-кыш, топанье ногами и махание руками милые создания реагировать и не подумали - и двигаться дальше было возможно, только наступая прямо на них.
Горш остановился и стал размышлять, как же ему добраться до родной подъездной двери? Настроение было никакое - потому завис он надолго: никакие полезные мысли в голову лезть не желали.
Тупо разглядывая сие удивительное сборище, Горш ухватил некую странность - верховодил этой "праздничной демонстрацией" (только плакатов над голубиной толпой и не хватало) весьма необычный сизарь, крупный и наглый. Это был настоящий тиран - хозяин гарема, а всю остальную суетливую толпу составили его жёны и наложницы. Про гарем Горш узнал из недавно вышедшего на экраны замечательного фильма, в котором красноармеец Сухов спасал от мужа-басмача угнетаемых им женщин Востока.
Горш хмыкнул - про наложниц он не так давно вычитал в толковом словаре и поначалу долго не мог понять смысл незнакомого слова. Но тут оно легло точно, куда надо - жёны и наложницы. И никак иначе: сам хозяин крупный - явно самец, а остальные танцоры на асфальте - помельче и поизящней. Сизарихи. Других самцов-молодцов тут определённо не наблюдалось.
Хозяин держал гарем в строгости - теснота круга перед заветной дверью объяснялась тем, что естественная попытка подружек разбрестись пошире пресекалась мгновенно и жёстко: удар крылом, а то и клювом сплачивал коллектив в празднично-демонстрантскую колонну снова и снова.
Запнувшись было в нескольких шагах от препятствия, Горш потихоньку стал приближаться к стайке - и вот, когда остался последний шаг, Хозяин (именно, что Хозяин - с прописной буквы!) прыжком-подлётом втиснулся между пришлым человечком и своим беспокойным хозяйством. Он при этом занял откровенно боевую позу - приспустил крылья и вытянул шею, направив острый клюв на пришельца. Крупный, размером с ворону, сизарь выглядел на редкость угрожающе - глаза его в свете фонаря сверкнули кровавым рубином.
Горш застыл. Вдоль хребта пролилась волна озноба, слюна во рту загустела и приобрела железистый привкус - привкус страха, хорошо знакомый с той поры, когда его, опрометчиво забредшего на чужую территорию, зажала в подворотне шпана из соседнего района.
Пришлось сделать шаг назад - и Хозяин коротко клекотнул. Назвать воркованием изданный им победный звук как то не хотелось.
Ситуация зашла в тупик - но не ночевать же во дворе?! Горшу отчаянно захотелось оказаться дома, где на тёплой и уютной кухне прихлёбывать поданный бабушкой чай с земляничным вареньем и хрусткими гренками и с усмешкой пялиться на заоконную темень.
Мой дом - моя крепость!
А ещё лучше - свернуться калачиком на своей постели и, укрывшись одеялом с головой, послать все нелепые страхи куда-нибудь подальше - точно так, как они с пацанами делали летом в пионерлагере, вдосталь запугав друг друга на ночь дурацкими сказками про Чёрную руку и Гроб на колёсиках. Хотя... Хотя, пожалуй, от того страха, который он пережил в той подворотне, и который с той поры жил в уголке его души постоянно, одеяло бы не спасло - ведь это был реальный страх! Не лукавый страх, мимолётно навеянный наивной сказочкой-страшилкой, а истинный страх живого существа за свою натуральную жизнь - противный, липкий, парализующий, навсегда оставляющий чёрную метку в душе.
А сейчас этот дьявольский голубок навалил ему в душу адскую смесь из всех видов страхов - отчего стало особенно мерзко и тревожно. Дворовая темнота коварно поползла из своих закоулков и облепила одинокую фигурку, нелепо застрявшую в одном шаге от блюдца с вареньем и уютного одеяла...
Делай же что-нибудь!
Самая очевидная мысль - схватить палку или камень и разогнать дурацкое голубиное сборище - неодолимо упёрлась в необходимость выйти из освещённого круга и шарить в темноте в поисках подходящего предмета, которым можно запустить в проклятый круг, закрывающий ему дорогу. Но теперь это стало невозможным! Сама только мысль о том, чтоб нырнуть в тьму повергла его в ужас.
Тьма запустила свои лапы в самое его сердце!
Ссутулившись под навалившейся на плечи тяжестью и спасаясь от внезапного озноба, Горш спрятал руки в карманы куртки. На дне кармана обнаружился остаток бублика, который он грыз по дороге домой. Машинально он достал его - и, отломив кусочек, бездумно швырнул голубям. Реакция стаи его порадовала - ближайшие голубицы рванули на угощение и устроили некультурную свалку, жадно заталкивая крошки в ненасытные глотки.
Впрочем, в этом они были неоригинальны - Горш всегда недолюбливал сизарей именно за эту тупую жадность. Из всех пернатых городских обитателей он больше всего симпатизировал пронырам-воробьям, умело вытаскивавшим самые лакомые куски из-под жадно стучавших по асфальту голубиных клювов. Но сейчас воробьёв не было - а жадная толпа сдвинулась в сторону, подсказывая Горшу, что делать дальше.
Следующие кусочки полетели вправо от дороги - уводя суетливый клубок перьев и клювов с Горшевского пути. Хозяин взбесился - он ринулся раздавать тычки и плюхи с нараставшей яростью, но его усилия оказались тщетными: сизарская тупая жадность способна пересилить самый большой страх и власть Хозяина пошатнулась.
Горш приободрился. Ухмыльнувшись, он метнул остатки в другую строну - и разорвав препятствие пополам, освободил наконец-таки себе дорогу к подъездной двери.
Хозяин метнулся налево, а Горш сделал заветные шаги и до цели ему осталось совсем чуть-чуть. Успокоенный, он взялся за ручку двери и... И пропустил жёсткий удар, который нанёс ему взбешённый Хозяин!
Ошеломлённый Горш выпустил ручку и схватился за голову - это спасло от ран на голове, но руки оказались исцарапанными в кровь. Адская птица переполнилась яростью и наносила безжалостные удары и крыльями, и когтями, и острым клювом.
Глаза чудовища полыхнули настоящим огнём - не отблеском уличных фонарей, а двумя кровавыми лучами вспоров ночную тьму. Оперение вздыбилось и засияло электрическими искрами - превратившись в бледно-лиловую ауру, струями истекавшую из каждого пера...
Клёкот, и раньше-то не напоминавший голубиное воркованье, превратился в утробный рык, опустившийся ниже басового регистра и ушедший в инфразвук. Сам рык не был похож на звериный - больше всего он походил на запущенную задом наперёд магнитофонную запись, к тому же проигранную на самой малой скорости.
От одного этого звука в душу вселился непомерный ужас - а всё вместе лишило Горша остатков воли. Он только закрыл руками голову и тихонечко завыл, пытаясь отлепить от асфальта подошвы ботинок и удержаться от падения из-за совершенно ослабевших коленок...
Оседая на землю, он ухватился одной рукой за дверную ручку и машинально потянул дверь на себя - проскользнув в спасительную щель, он успел захлопнуть её перед чудовищем. Подгибавшиеся коленки не давали стоять надёжно - потому Горш обвис на ручке с обратной стороны двери, пытаясь отдышаться и прийти в себя в безопасности.
Чудовищный удар в дверь отбросил его - дверь содрогнулась, потом ещё, ещё и ещё...
Уже ничего не соображая, он бросился вверх по лестнице, вопя в полную глотку.
* * * * *
Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю...
Бесконечно огромное пространство, отданное им двоим. Только им - где никто не смог бы им помешать.
Так не бывает! Но так случилось - внезапно, как ураганом накрыв обоих.
Началось всё в тот момент, когда она вошла в их класс...
Девчонка пряталась за дородной фигурой Гавриловны: завуч вплыла в кабинет и прервала математичку на полуслове, что б представить классу новую ученицу.
Без особого интереса он взглянул на новенькую.
Новый класс, новые отношения - это всегда немного страшно. Потому Горш легко поймал напряжение, сквозившее в девичьей фигурке. Оценил он и то, как она подняла глаза, которые ей мучительно хотелось спрятать от скрещения взглядов, сошедшихся на ней. Но она твёрдо глянула в глаза классу, словно бы сказав - вот она Я!
И этот встречный взгляд выдержали не все - многие, очень многие отвели глаза, сделав вид, что не очень то и интересовались.
Скользя этим не то, чтоб дерзким, но уверенным, и, даже может быть, чуточку самоуверенным взглядом по рядам, новенькая встретилась с Горшем... И... Вот тут произошло то, чему он так и не смог найти пока объяснения - они встретились и упали... Упали друг в друга.
Наверно в горшевском взгляде была толика сочувствия - и она таки поймала эту нотку. И удивилась. И поняла. И испытала за это благодарность. И Горш поймал эту её благодарность. И тоже удивился. И ответил. И теперь уже она этот его посыл поймала... И так - до бесконечности. До какой-то удивительной глубины, которая вдруг протаяла в их обращённых навстречу друг другу глазах...
Это было так неожиданно, что оба растерялись - и эта растерянность, испытываемая сразу обоими, ещё больше связала их...
- Садись, Настя. - Завуч подтолкнула новенькую к классу. - Вот есть несколько свободных мест впереди, с девочками. А хочешь - у нас сегодня Горшенин свободный...
Упомянув Горша, Гавриловна чуть заметно, но многозначительно ухмыльнулась - мол, мальчик с камчатки, чего правильной девочке на задних рядах делать?
Но новенькая решительно пробралась в конец класса и опустилась рядом с Горшем - чем вызвала лёгкий ажиотаж как среди девчачьей половины класса, так и среди парней.
- Настя, - представилась она.
- Игорь, - ответил он. - Но не обижаюсь, когда зовут Горшем.
Домой они шли вместе - выяснив к обоюдному удовольствию, что живут совсем рядом. Разумеется, дорогу они себе не укорачивали - и старый парк со своими запутанными аллеями оказался им, как нельзя кстати.
Прихваченные первым заморозком листья аппетитно похрустывали под ногами. Сквозь оголившиеся ветви деревьев синело промытое ушедшими дождями пронзительное осеннее небо. Воздух, такой же промытый до умопомрачительной чистоты и лишь чуточку сдобренный горчинкой дымка от дотлевающих лиственных куч, превратился в пряный напиток и теперь его нужно было пить, а не вдыхать.
Мир сверкал и искрился.
Но самое удивительное было не в этом - поразительна была та лёгкость, с которой они общались. То понимание, которое возникло в мгновение встречи их глаз, оказалось столь же устойчивым, сколь и глубоким - они говорили, если было что сказать, и молчали, если слова были в это мгновение лишними. И молчание не становилось натужным и вымученным - как получалось у Горша прежде, когда он пытался общаться с девчонками.
Осенний день короток - праздничная небесная голубизна обернулась бархатной синью. Золотой кругляк солнца, скользнув по конькам крыш, закатился куда-то в щель между домами и, прикинувшись скромной медяшкой, на прощанье разлил на полнеба густой малиновый сироп.
Дорога от парка до дома оказалась досадно короткой. Наверно поэтому вместо того, что б распрощаться до завтра возле её подъезда, они двинулись дальше - к перекрёстку, где сверкал витринами большой Гастроном: его идея угоститься на пару молочным коктейлем, навеянная затопившим город вечерним заревом, была принята на ура.
Торговая точка районного значения встретила их суетой и мельтешеньем. Пробившись через запутанные лабиринты очередей к своей цели, они оказались возле прилавка с батареей разноцветных стеклянных конусов - в отделе 'Соки-воды'. Здесь было тихо - озабоченные покупатели с набитыми авоськами пролетали мимо без задержки.
Оставив спутницу возле высокого столика, притулившегося в углу, Горш отправился пробивать чек. Везде, во всех торговых залах, длинные пиявки очередей присосались к заветным окошкам - но Горш знал один секрет: в самом дальнем из залов была касса, в которой всегда было мало народу. Народ по глупости своей толпился в отделе у ближайшей кассы, хотя все кассы магазина выбивали чек в любой отдел.
Суетливая толпа, заполнявшая магазин, напомнила Горшу тех самых жадных и глупых голубей, которых он не жаловал...
Стоп!
А вот эта мысль оказалась явно лишней - сердце стукнуло не в такт и в желудке неприятно засвербело...
'Ещё раз стоп и стоп! - сказал он сам себе. - К чёрту этих птиц с их повадками...'
Ага... Именно - к чёрту!
Бросив в блюдечко двугривенный, он выбил два молочных коктейля и поспешил обратно.
- Два коктейля, пожалуйста... - вежливо обратился он к продавщице, чем вывел её из ступора: в отсутствие покупателей та застыла за прилавком с совершенно отсутствующим выражением на лице. Включившись, она начала действовать: наколола прямоугольник чека на спицу, обернулась назад и сняла с агрегата за своей спиной высокий металлический стакан. Из огромного холодильника появился брикет самого вкусного мороженого - пломбир за сорок восемь копеек.
Мороженое очутилось в металлическом стакане, туда же пролилось молоко из широкогорлой бутылки, извлечённой из другого отсека всё того же гигантского холодильника. После чего дело дошло до главного - сироп хозяйка добыла из автомата по приготовлению газировки, вмонтированного в прилавок вместе с батареей баллонов для соков: недаром же отдел носил название 'Соки-воды'.
Глядя на бегущую из стеклянного баллона алую струйку, они оба непроизвольно облизнулись - а будучи подключёнными друг к другу, почувствовали это, даже не глядя. Оба рассмеялись.
Продавщица подозрительно покосилась на двух подростков, зачарованно глядящих на рутинную для неё, уставшей за день от вечной толчеи вокруг, процедуру, как на волшебство. Да ещё и хихикающих. Уж не над ней ли?
Непроизвольно она начала оправлять свою униформу - белый с голубым передник и, надо сказать, идущий к её моложавому лицу такой же бело-голубой крахмальный кокошник, игриво украшенный кружевами.
Наконец мензурка заполнилась до нужного деления сиропом - судя по цвету вишнёвым, после чего была опрокинута во всё тот же металлический стакан с заветной смесью. Стакан вернулся на своё место в агрегат с накладной надписью 'Воронеж' - предварительная часть ритуала закончилась и началось главное таинство: 'Воронеж' зажужжал, как рассерженное шмелиное гнездо и, чуть подрагивая, принялся трудолюбиво месить вожделенный напиток.
Спустя заполненную нетерпеньем минуту шум миксера смолк. Запотевшее вместилище ледяного наслаждения извлечено из зажимов сурового агрегата и розовая пенистая влага тягучей струёй заполнила вынутые из мойки гранёные стаканы.
А дальше произошло неожиданное - наполнив стаканы коктейлем, продавщица пустила их скользить по пластиковому прилавку в сторону покупателей! Причём, в ладонь Горша, знавшего про этот трюк, стакан приехал точнёхонько, а Настя, не ожидавшая подобной ковбойской ловкости от работницы общепита, руку не приготовила - и потому стакан просто остановился перед ней.
Горш прыснул, глядя на растерянную физиономию новой подруги.
Всё это хозяйка заведения проделала с каменным выражением лица - она глядела поверх толпы прежним отсутствующим взглядом. Но в глазах плясали весёлые чёртики...
Подхватив стаканы, Горш и Настя упорхнули к столику.
- Она это тут всегда делает, - наклонившись поближе, тихо сказал он. - Я тебе это и хотел показать.
- Здорово! - ответила она. - Я такое только в ковбойских фильмах видела!
Они припали к стаканам и, глядя друг другу в глаза, долго и сосредоточенно поглощали ледяную амброзию. Когда выяснилось, что на губах у них выросли розовые коктейльные усы, они одинаковым движением их слизнули - и рассмеялись.
Нить, связавшую их, они бережно держали с обоих концов.
Суетливый Гастроном они покинули через дверь, выходящую на вечерний проспект - торговая точка занимала уголком цоколь большого сталинского дома и выходила фасадами сразу на две стороны.
Малиновый свет в небесах уже померк - от него осталась только узкая полоска у горизонта, в неизведанную даль которого деловито мчались по сияющему проспекту автомобили...
Момент расставания всё же наступил.
- До завтра?
- До завтра!
Настя нырнула в подъезд, а Горш побрёл на выход - мимо хоккейной коробки, мимо скамеек и газонов.
Медленно он добрёл до родного двора. Пора было подниматься домой - бабушка наверно заждалась. Но впечатления переполняли - и хотелось немного побыть одному, подышать этим острым осенним воздухом, приводя мысли в порядок. Дорожка, усыпанная крупным песком, привела его в центр маленького сквера, каким то чудом угнездившегося среди бетонных стен.
Горш уселся на скамейку - хотя этому произведению садового искусства скорей подошло бы более честное название 'лавка': пара чурбаков, вкопанных в землю, наброшенная на них широкая доска в качестве сиденья и несколько хлипких планок вместо спинки.
Четыре подобных уродца хороводились вокруг клумбы, обложенной половинками кирпичей, изящно уложенных уголком. Квадраты газонов, обрамлённые невысоким штакетником, отделили тихий закуток в сердце двора от окружающего мира.
Впрочем, этот островок наивного садового искусства был вполне мил и даже уютен.
Это был двор его детства - знакомый до последней лужи, принимавшей по весне бумажные кораблики, до последней трещинки в облупившейся краске на носу у гипсового трубача, заступившего на вечный пост в центре клумбы. Этот несчастный нос, к слову, горнисту регулярно отбивали - и так же регулярно восстанавливали после зимовки аккурат к весеннему субботнику: горнист находился под шефской опекой старичка-скульптора, державшего мастерскую на чердаке горшинского дома.
Укрывшись в густой тени деревьев, Горш перебирал в памяти события этого волшебного дня - он переживал их снова и смаковал мгновение за мгновением, как смаковал на пару с новой подругой коктейль незадолго до этого. Этот день он не забудет никогда - решил он.
Наибольшее потрясение он испытал от того состояния близости, которое внезапно родилось между ними, когда они дотянулись до самой потаённой глубины их глаз - они стали единым целым, но, что самое удивительное, совершенно не потеряли себя, оставшись и полностью независимыми. И мир повернулся по новому - словно они стали спина к спине и теперь каждый глядел вокруг не только парой своих глаз, а видел и то, что было за спиной - глазами своего партнёра.
Это было не просто удивительно - это было чудесно...
Подняв к небу глаза и опершись спиной на непрочную конструкцию, он улыбался.
Мир был нов, мир был свеж - и мир был светел. Он продолжал сиять - несмотря на наступивший вечер, несмотря на сгустившуюся тьму...
- Я здесь! Я жду... - откликнулась Тьма шелестом пожухлых листьев на окруживших его кустах и деревьях.
Ставший свинцовым желудок пригвоздил Горша к лавке...
- Нет! Нет!.. - едва не закричал он. - Я не хочу! Нет тебя, нет!..
Уфф... Он перевёл дух и заставил тело расслабиться - всё это чушь, всё это просто расшалившиеся нервишки. И сегодняшний волшебный день он не отдаст никому.
Это был славный день - и это его день!
Успокоенный, он поднялся и нарочито расслабленной походкой прошествовал до родного подъезда...
* * * * *
'Ты мой!' - пустила Тьма по дорожкам дворового сквера вихрь из шуршащих листьев, лишь только закрылась дверь...
Из глухой темноты нарисовался большой сизарь, который уселся на спинку садовой скамьи...
* * * * *
На Горша уставились зелёные глазищи - проницательные и очень выразительные. Кот нарисовался в проёме двери - он внимательно разглядывал гостя.
- Ну, давай знакомиться, - сказал коту Горш, приседая и протягивая ладонь. Зверь медленно и с достоинством подошёл к протянутой ему руке, по-собачьи обнюхал и, наклонив свою лобастую башку, потёрся макушкой о ладонь. Это был явно жест доверия.
- О! Он сразу тебя признал, - с ноткой удивления сказала Настя. - Не каждого приветствует, и, тем более, не каждому позволяет прикоснуться к себе...
Кот был великолепен - явно сибиряк, и явно не худший представитель своего славного рода. Крупный, с плотной и не чрезмерно длинной шерстью, дымчато-палевого окраса, с роскошным 'львиным' воротником. Белая манишка и белые перчатки, вкупе с белыми же чулками на задних лапах, придавали облику зверя торжественный вид, а глаза с необычным прищуром производили впечатление недюжинного интеллекта.
- И как же тебя величать, котяра? - обратился к зверю Горш.
- Его зовут Котангенс, - ответила за кота Настя. - Ну как же ещё можно назвать такого кота? - лукаво улыбнулась она. - А ещё у него есть второе имя: Чешширр... Это он сам так себя величает - когда набивается на то, что б его погладили...
Услышав своё имя, Котангенс-Чешширр оставил гостя, прошёл к Насте и сел - точно хорошо выдрессированный служебный пёс, выполняющий команду 'рядом'. Он поднял морду и наградил Горша таким взглядом, который тот не смог истрактовать иначе, чем 'если ты обидишь её, то будешь иметь дело со мной!'.
- Ну, церемонии соблюдены, - подвела итог Настя. - Можем двигаться по протоколу дальше.
'Сразу видно - дочь дипломата!' - рассмеялся про себя Горш.
И опять кот отличился - он оставил свой охранный пост и вышел вперёд, ведя гостя из прихожей в большую гостиную, по совместительству библиотеку и, может даже быть, кают-компанию.
Мохнатый церемониймейстер довел Горша до большого кресла - и взглядом предложил ему разместиться именно в нём.
- Спасибо! - вполне серьёзно поблагодарил его Горш. Приняв благодарность, Котангенс всё так же чинно удалился, оставив гостя и хозяйку наедине...
М-да... Котик действительно был ещё тот!
Усадив гостя, Настя церемонно осведомилась - словно и вправду выполняла строгий дипломатический протокол: - Тебе чаю, или кофе? А есть ещё компот...
Горш вспомнил любимый им бабушкин чай на таёжных травах с земляничным вареньем и хрустящими гренками.
- Давай кофе! - выбрал он по принципу 'от противного'. - И вообще, я ещё не завтракал... - добавил он нарочито капризным голосом, сбивая с протокольного тона, который отдалял его от Насти.
- Ух ты, мой бедненький... - рассмеялась она, окончательно хороня 'протокол'. - Жди, сейчас сварю кофейку. И мне, и тебе - я тоже хочу кофе...