Всё происходило в обычной четырехэтажной "хрущевке" с пятнистыми стенами и давно не крашеными перилами. С крыльца в коридоры первых этажей рвались лучи вечернего солнца - оттого взгляд вошедшего сразу падал на перила, которые выглядели так, будто над ними поработали бобры. И никаких тебе потемок и сумеречной тишины - только пыль, оседающая на нитках света да редкие шаги сверху.
Коммуналка, в которой она жила, насквозь пропахла печным газом, которым пользовались старые женщины - соседка и хозяйка. Квартира состояла из трех комнат - в двух дальних жили одинокие дружелюбные старушки, толстая и сухонькая. А в комнате, самой близкой к входной двери, жила она - работница швейной фабрики, любительница таскать с работы галстуки.
Жила она скромно и тихо. Немногочисленные окружающие при знакомстве почему-то первым делом задумывались о том, можно ее назвать толстой или нет, прикидывали. А потом большинство решало, что она все-таки не толстая - просто неуклюжая и неуверенная в себе. Толстой назвать ее было нельзя, так же как нельзя было назвать пышной, пухлой или "девицей в теле".
Считая, что тело ее бледное напоминает ей самой круто замешанное сдобное тесто, она любила в себе только ум.
Однажды к ней пришел мальчик. Она сама его позвала, не без труда и смущения. "В конце концов, иногда надо позвать кого-то, чтоб узнать, чем отличается один вечер от другого", - подумала она. Главная причина была не в этом, однако она старалась не думать о ней.
Юноша был робким, худеньким, с льняными вьющимися волосами, тонкостью похожими на волосы одного голливудского актера. Игру этого актера она не любила.
Ему очень хотелось денег, иначе он бы не пришел. Кажется, они были ему жизненно необходимы. Она не спрашивала, зачем, но видела, как он нетерпелив. Глядя на его нетерпение, основанное далеко не на желании овладеть ее телом, она начинала тушеваться, прятать глаза и краснеть от своей неудачливости в личной жизни.
Если она хотя бы на секунду в его присутствии решила, что ее можно хотеть, он бы использовал эту возможность.
Но когда веки опущены, зрачков не видно.
Пришлось купить вина.
По пространству между бакалеей и алкоголем они шли гуськом, молча. Хотели говорить хотя бы о погоде, но не получалось - язык съежился и прилип к нёбу.
В ее комнате они быстро напились - так быстро, будто у них уже началось похмелье и пили они не вино, а минеральную воду.
Хотелось поскорее избавиться от почти овеществленной робости. Робость сидела рядом с ними на полу как привидение с пустыми глазами.
Осушив три бокала, она разделась догола и прислонилась к продавленной одноместной кровати, на которой проводила свои пустые ночи.
"Сколько ты....ммм... заплатишь?" - он все-таки осмелился и, пошатываясь, присел на корточки рядом с ней, немного приподняв свои серые дешевые брюки, которые носил еще в одиннадцатом классе.
"99 долларов", - голос был уже не стеснительным, но каким-то беззащитным от пьяного исчезновения смущения.
"Ммм...", - промычал он.
Больше сказать ему было нечего, а брать быка за рога резко и безоговорочно он еще не умел, да и, если честно, не очень-то горел желанием брать это тело за "рычаги любви".
Его сестра всегда говорила, что бока между талией и бедрами - это рычаги любви, и они должны быть мускулистыми или с выпирающими косточками. А у нее не было никаких косточек. Вдруг она из теста, и рычаги любви прилипнут к пальцам?
"Если сделаешь еще раз, я отдам тебе этот галстук", - она вытащила из-под матраса галстук - новый галстук синего цвета. Он подумал о том, что она предвосхищала всю картину их взаимодействия, и заранее спрятала эту мужскую принадлежность в кровати.
Галстук был красив, ему захотелось носить такой.
Для нее этот аксессуар не был проблемой, она работала на швейной фабрике с красными стенами, где на узорчатых швейных машинках шили разные вещи.
Юноша вышел из задумчивости и торопливо засунул галстук в свой "дипломат" - так быстро, что снаружи остался хвост.
В комнате было очень бедно и пусто - одежный шкаф, одноместная кровать, ковер на одной стене, репродукция "Портрета неизвестной" - на другой.
Форточка была открыта, оттуда раздавался детский смех, плавно переходящий в скрип старенькой карусели. Затем смех детей снова возникал - всё это под глухое радиошипение песни "вояж-вояж".
Ему не нравилась эта песня, но она очень подходила к ситуации - если всё не то и не так, то пусть уж и от песни затошнит.
Лампочка на потолке горела ни туда, ни сюда - не было темно, не было светло. Он спросил разрешения выключить верхний свет и включить торшер. Она кивнула.
Торшер выглядел как привидение, ткань была старая, светло-зеленого цвета - как сок щавеля с молоком.
У нее были темно-русые длинные волосы. Он прищурился и заметил, что она навряд ли мыла их сегодня.
Она же подумала о том, что правильно сделала, а, точнее не сделала - не помыла голову. Если бы волосы были свежевымытыми, они бы слишком пушистились и торчали бы в разные стороны.
Ему было восемнадцать лет, а ей на вид лет двадцать пять. Впрочем, и не на вид тоже.
Он опустил глаза, чуть ниже и правее к ее белому плечу, и подумал о том, что на стену лучше было повесить картину Кустодиева с купчихой.
Тогда в комнате было бы две купчихи, одна живая, а другая нарисованная. Это если не смотреть живой в лицо, потому что лицо у нее, у этой голой девушки в комнате с торшером, и даже грязные волосы, и скулы - были совсем не купеческими, и даже не русскими.
Она была похожа на румынку. Может быть, похожее лицо было у жены графа Дракулы. "Была ли жена Дракулы румынкой?".
Нужно действовать.
Он придвинулся еще ближе и перестал смотреть. Просто закрыл глаза.
"Что?" - улыбаясь, спросила она и немного согнула ноги в коленях.
"Всё невпопад, - подумал он, - никчемная, нелепая глупая купчиха-румынка".
Он почувствовал себя слишком чистым, ощутил страх. Он начал еще сильнее бояться ее запаха, ее тела голодной женщины. Представил свое проникновение и испугался, что в эти моменты весь мир сделается ему отвратителен, и что ему захочется бежать. Он почти решил вскочить и устроить побег сейчас же, но вспомнил про то, что ему нужны деньги, а девушка с телом купчихи и лицом румынской графини, возможно, сжалится над ним, просто даст денег и отпустит. Или сама что-нибудь сделает, без его участия.
Но этого не случилось. Она взяла его руку, просунула себе между ног, зажала бедрами, глубоко вдохнула и коротко выдохнула. Как-будто добралась до воды в пустыне.
***
Было странно. Они продолжили встречаться. Ей захотелось платить, а ему приходить.
Она не стала ему противна, даже после того, как он оказался внутри нее.
Он как-будто стал спокойнее, потерял свою почти детскую нервность, почувствовал легкое дуновение власти женщины, о котором так часто говорили ему друзья. Правда, они говорили об урагане, но урагана с нею он не чувствовал ни в первый раз, ни в последующие моменты.
Она была тихой и нежной, без лошадиных признаков. Он иногда думал, что занимается сексом с большим раскидистым цветком, а не с 25-летней работницей швейной фабрики.
Она всегда предлагала себя там, где на деревянных полах танцевали солнечные зайчики.
С одной стороны, он сам не знал, откуда в нем появилось это влечение к ней, похожее на любопытство. Хотелось знать, что будет дальше. С другой стороны, он удивлялся своему первоначальному страху близости. С ней было хорошо.
Через пятнадцать лет он избавлялся от фразы "мне хорошо с тобой" как от кожуры подсолнечника после того, как съедена семечка. Но тогда с этими словами отрастали крылья.
Они катались по скрипучему полу, за дверью шаркала тапками то одна, то другая старушка-соседка. Потом не катались - придумывали что-нибудь другое.
Она царапала его худую спину, потом гладила его лопатки ладонями и проводила пальцами от макушки до бедер.
***
Ему казалось, что она становилась все стройнее. Или, возможно, он узнавал что-то новое. У больших цветов нет "рычагов" и "утолщений", этого не задумано у растений.
Она все еще платила ему деньги, но они быстро их проедали - чай, мороженое, пицца, дорогая полароидная пленка, на которую они снимали друг друга.
Менялись ролями - сначала он снимал ее то в шляпе из 40-х, дружелюбно отобранной у одной из соседок, то в одном галстуке, совсем без одежды, то в старом цветастом платье ее мамы.
Потом - она. Он видел ее все лучше.
У нее был большой рот, светло карие, иногда почти желтые глаза, мелковатые для такого вместительного рта, и кудряшки на лбу.
Он не верил своему счастью. Счастью никогда не веришь, оно пугает и будоражит, вот и не веришь. Наплевать, что где-то там за окном, в каком-нибудь высотном здании напротив в дорогой квартире, не было счастья. Здесь-то, в этом маленьком мирке, оно было.
Они хотели им делиться, но останавливали друг друга, потому что знали - несчастные люди не смогут принять даже кусочек счастья, который они захотят им отдать. Сытый голодному не товарищ.
Тем временем за дверью бродили мудрые соседки в шуршащих халатах, и они тоже были счастливы - от воспоминаний.
А в комнате, свесив босые ноги на пол, сидела девушка, от которой мальчик перехотел уходить. Она предложила ему не покидать комнату без нужды - чтобы не потухли блики от света зеленого торшера. Она говорила: "Не нужно делиться. Кто-нибудь обязательно все испортит".
***
Девушка с комплексами, которая отчаялась получить секс бесплатно, получила худенького мальчика с льняными кудрями. И немного веснушек.
Он уже не помнил, сколько прошло месяцев. Но это точно были месяцы, не годы и не десятилетия.
Однажды она попросила его уйти. В какой-то момент она изменилась - начала пить вино стаканами и смотреть в окно, и спала, повернувшись спиной к нему и лицом к ковру.
Потом она сказала, что на швейной фабрике есть мужчина, старший менеджер по галстукам. И что она уходит к нему - менеджер больше знает о жизни, а он, мальчик, вовсе не приспособлен к миру со своим первым курсом университета.
Тогда мальчик ушел. Ушел и больше не появился.
***
Он уже окончил институт и летал внутри себя как птица от нового ощущения под названием "высшее образование", когда решился снова ее навестить. Прошло четыре года.
Дом не снесли. Он по прежнему одиноко горбился посреди высоток, облезлый, серый, заброшенный.
Все было по старому. На маленькой площадке катались на карусели дети "хрущевки" и высотных домов. Карусель скрипела. Качели работали.
Его встретило дворовое солнце - как-будто всегда холодное, светившее только в середину двора на карусель с детьми, и немного на крылечную дверь .
В подъезде стояли все те же голубые стены с облупившейся краской. Трехкомнатная квартирка на первом этаже, выходившая во двор двумя комнатами и кухней, никуда не делась.
Дверь открыла толстая старушка в байковом рыжем халате, с рыжими волосами, побелевшими у корней. Сухонькая старушка уже умерла, а у толстой была ослепительно белая морщинистая кожа.
Рыжеволосая хозяйка посетовала, что его давно не было, и она скучала. Погладила по голове, сказала, что возмужал.
Он ответил, что стал стесняться своей худобы и начал ходить в спортзал, поэтому плечи такие широкие. Потом он быстро спросил, у себя ли Х. Старушка помолчала, выдержала-таки паузу.
Пробормотала что-то важное, и он услышал.
Промолчал.
***
Зашел в комнату. В ней теперь жил какой-то 18-летний программист Сергей, решивший отбиться от семьи. Под портретом неизвестной гудел и временами пофыркивал системный блок.
Он смотрел на комнату, на сгорбленную спину длинноволосого программиста, мысленно стирал ластиком его фигуру, стирал ластиком яркий электрический свет и разбрасывал по комнате все полароидные фото, которые они делали вместе с ней.
В руках было пусто. Они остались у нее, а теперь - у ее родителей, которые смотрели на фото и думали - кто этот голый тощий порномальчик с галстуком на шее и в шляпе из 40-х. Старушка принесла чай, программист вышел покурить на крыльцо.
Холодный ветер сообразил что-то свое - он собрал воображаемые фотографии и унес в открытую форточку.
С позволения программиста мальчик, который давно уже не был мальчиком, присел на скрипучую кровать, снова посмотрел на выгоревшую двухмерную "неизвестную", моргнул ей, покривлялся в ее высокомерное лицо. Даже захотел потереть репродукцию, вдруг выгоревшие места очистятся, но постеснялся нового жильца.
Потом подошел к подоконнику, положил на него цветы, нужные ей, хотя она не могла уже их потрогать, допил чай из кружки с отбитым краем, который принесла рыжеволосая старушка.
И вышел, хлопнув дверью.
"Рак-не рак, - подумал он, ему хотелось узнать о болезни, от которой она умерла, но было страшно - Мне все равно. Она не возьмет мои цветы".
Это прозвучало мелодраматично, но он ничего не заметил. Когда он вышел на крыльцо "хрущевки", что-то изменилось. Как-будто что-то похожее на дым обхватило его и унесло с собой - вверх по косогору, к дороге, на которой хлопала прохудившейся жестяной крышей автобусная остановка.