Эта история произошла добрых два века назад в одной их тех самых бухт, которыми буквально испещрено все юго-западное побережье. Увидев мрачный горизонт в дымке рассвета, когда от воды поднимаются клубы густого тумана и весь берег с отвесными скалами по краям буквально застилает пелена потустороннего света, отчего кажется, что остров будто бы витает в воздухе, едва ли даже самый отважный мореплаватель рискнет бросить здесь якорь. Но из-за своей внешней схожести с лошадиной подковой бухта, раздававшаяся в центре небывалой шириной и сужающаяся по бокам высоченными крутыми холмами, манила уставших моряков, обещая покой в своих тихих водах и вечное счастье. Относительно сторон света расположение бухты было очень выигрышным: ветер ей дул как бы в спину, защищая внешнюю ее сторону от огромных волн и непогоды. Однако, к удивлению путешественников, солнце обходило этот край стороной, причем каждый день.

  

   К тому же в отличие от других бухт лошадиная подкова - условно назовем ее таковой - была обитаемой и сообщалась с маленьким островком живописного ландшафта, где преимущественно и жили все семьдесят пять ее обитателей. Следует отметить, что сам остров находился в сравнительной близости от материка и в принципе не был лишен благ цивилизации. Но, как вы понимаете, прогресс, неизбежно накладывающий свой отпечаток на воспитание, нравы и обычаи населения, распространялся тут хило и без энтузиазма - во многом потому, что заправляющая всеми делами острова верхушка принадлежала к старинному дворянскому роду, закостенелому, консервативному и остановившемуся в развитии эдак лет сто назад, - поэтому и вся здешняя молодежь была очень отсталой, хотя водились и некоторые исключения.

  

   Разумеется, мы были не первыми и не последними высадившимися на берегу людьми. Нас встречали, как и в любом шумном порту, разве что чуть более скромно и меланхолично, приветливо и уважительно, правда, не без конфуза, поскольку Леопольд Касьянович Даргомыжский, более известный как Поленька, одетый по тогдашней моде безумно экстравагантно и вычурно, изъявил желание сойти на берег вместе с нами, одним только своим видом распугав местную ребятню. К слову сказать, несмотря на юный возраст, он являлся владельцем корабля и нашим нанимателем, пустившимся полгода назад в путешествие к берегам Японии. Только представьте себе эту картину: пятнадцать рослых загорелых детин против узкогрудого, узкоплечего белоручки Поленьки, прохаживающегося по палубе корабля, заложив руки за спину и отдающего приказы. Так вот он, несколько месяцев пути не покидавший своей каюты из-за приступа морской болезни, вдруг оживился и заявил, что, если в этом открытом им краю найдется приличный дом, он задержится здесь не меньше чем на неделю. Край этот, конечно, был открыт задолго до нас каким-то гардемарином.

  

   Пока мы разгружали корабль от пустой тары для воды и пищи, Поленька изучал окрестности. Если идти вдоль бухты, рано или поздно окажешься на роковой гряде, похожей на клешню краба, продолжающейся вперед еще несколько метров каменными осколками. Достаточно расправить руки в разные стороны и, высоко задрав подбородок, нестись навстречу бескрайнему морю, словно на мачте сверхскоростного судна - от испытанного захватывает дух и кружится голова. Столь безграничный простор заставляет усомниться в существовании еще чего-то там, за горизонтом, кроме того, что есть на этом маленьком клочке суши, - умиротворения и покорности судьбе. Очевидно, эта мысль пришла и в голову Поленьке, потому что господин наш обладал обширной фантазией во многом по причине обильного засилья самых новомодных книжек в доме его отца, в свое время шокирующего общественность новыми методами лечения в области психиатрии, такого же чокнутого, как и он сам, отбывающего старость в каком-то роскошном поместье вместе со своей супругой, по возрасту приходившейся ему дочерью. У Поли был и наставник под стать ему самому - араб, воспитанный в Европе, обесцвечивающий волосы и брови перекисью водорода, призванный вспахивать мозги богатых отпрысков. Примерно такого мнения придерживались знавшие Леопольда: все его беды произрастали от излишнего ума и склонности верить в сверхъестественное, что само по себе являлось адской смесью; он был очень суеверен, мрачен, рассеян, нередко впадал в экстатическое состояние, рассуждал вслух, что, однако, не отменяло его очаровательности. Но при кажущейся безобидности про людей подобного сорта, каких на свете, безусловно, днем с огнем не сыщешь, недаром говорят 'с двойным дном', и всякий отмеченный знакомством с агнцем судьбы должен быть готовым к роковому причастию его зловещего предназначения. Многие в команде шутили, что на острове воцарилась мрачная погода из-за Поленьки, и стоит им только завтра покинуть его, как взойдет солнце.

  

   Вот наш господин уже спускался по склону холма, зажав под мышкой кафтан вишневого цвета, с расстегнутым на груди камзолом, приглаживая длинной ладонью взлохмаченные волосы. Лицо его было необычайно бледным и осунувшимся, с четко проступившими под глазами синяками - от длительного недосыпания и морской хвори. Заметив нас, он тут же выпрямился, высоко поднял подбородок и смерил каждого прищуром черных глаз, странно поблескивающих. Он не любил, когда его разглядывали, и всячески демонстрировал свое неудовольствие, засовывая ладони в манжеты рубашки, при наличии шарфа обвязывая им шею до самого носа и на полном серьезе рассчитывая, что его не видно. При том что мы редко наблюдали господина в одной рубашке, каждый из нас знал, что на груди у него неизменно красуется эмблема паука высочайшей работы, усыпанная драгоценными камнями всех оттенков темного цвета, переливающихся даже ночью. Ее он носил от дурного сглаза, но многие сомневались в таком ее предназначении.

  

   К этому времени четырьмя часами ранее отправленный на разведку матрос вернулся обратно и доложил, что долина богата лесами и фермерскими угодьями и что, по сообщению местных крестьян, которые велели называть себя не иначе, как фермерами, у них даже имеются тайные тропки, по которым можно добраться до Сибири, - разумеется, поверить в такое мог только плохо сведущий в географии европеец, отчего Поленька покраснел, как помидор, и обоснованно взъелся на разведчика. Если бы тот не приступил к теме, истинно волнующей всякого уставшего от походного образа жизни человека, мечтающего понежиться на пуховой перинке, - что все знатные семьи лошадиной бухты(вот оно, истинное название острова, "лошадиная бухта", при том что здесь не водилось ни одной лошади) коих насчитывалось ни много ни мало целых пять, готовы принять Полю у себя дома. Матрос рекомендовал остановиться у Бранинов, поскольку жилище их более всего дышит атмосферой французских гостиниц, которую так любил Поленька; впоследствии, впрочем, сталось, что духом французского уюта и комфорта не то что не пахнет, а и самая мысль о них возникнет в последнюю очередь при виде этого жилища. Выбор матроса разгадан был Поленькой в три счета, как только тот заикнулся о прелестной дочке хозяев, рыжей, как клубок медной проволоки, и с крохотными веснушками во все лицо. Живо представив себе эту картину, Поленька почувствовал, как у него от отвращения свело нижнюю губу, что, собственно, и послужило отказом от гостеприимства Бранинов. В отношении трех других достопочтенных семей лошадиной бухты, в которых предстояло столоваться Поленьке, матрос был настроен не столь воодушевленно. И только о пятой семейке гонец заговорил с плохо скрываемым страхом и недоверием. Поленька вмиг оживился, а узнав, что в собственности у них целый замок, и вовсе обомлел. Всякий раз вздрагивая при малейшем внезапно подувшем ветерке, Поленька был убежден, что ветер - это беснующиеся призраки; ежесекундно осеняя лоб крестом, если вдруг ни с того ни с сего где-то вдалеке завывала собака, - что это непременно означало смерть; в любом проявлении природы, будь то уханье филина или накрапывании осеннего дождика, Поленька видел тайный знак; в его разгоряченном воображении даже кваканье лягушки выходило предсмертной агонией какого-то древнего и опасного существа. Так ли, иначе ли, но только Поленьку, словно магнитом, тянуло туда, куда обычный человек носа не сунет. Вот и теперь, несмотря на предостережения и увещевания своих людей скоротать несколько промозглых вечеров у камина в компании очаровательной хозяйки и ее дочери, Поленька предпочел остановиться у Варфоломея Андриановича Прусского Второго.

  

   Его замок был виден уже на подступах к деревне. Именно поэтому столь громоздкое каменное сооружение, даже издалека производящее удручающее впечатление, называли замком. На деле это было обычное жилище, при начале своего строительства задуманное как нечто грандиозное и смелое, но не доведенное до ума, отчего и поныне, даже спустя энное количество веков, со стороны казалось, что в нем чего-то не хватает, например балкона, который, несомненно, задумывался, ибо плита, служащая для его основания, зловеще висела прямо над входом, грозясь в любой момент обвалиться на голову всякому входящему и выходящему. Поленька увидел особняк в три этажа, с виду обветшалый и расшатанный, тесный внутри, вздрагивающий при одном только всполохе молнии на небосводе, в котором все скрипело, дышало, пыхтело, играло зловещими тенями, скользящими в таинственном мерцании свечей по стенам и потолкам. Особенно мрачное соседство с местным кладбищем отпугивало заезжих путешественников и торгашей от владений Варфоломея, которого, несмотря на его несуразность и сердитость, называли Варфушей. Местные жители, однако, не испытывали предрассудков и частенько можно было слышать шумные пляски и веселое пение, доносящиеся из окон замка, или приметить ребятню, играющую в прятки между строгих древних надгробий.

  

   Прибыл в свои временные апартаменты Поленька в полдень. Хозяина дома не оказалось, но прислуга была извещена о приезде гостя и провела его в комнату, специально для него подготовленную. От обеда он вежливо отказался поклоном головы, вызвав истерический смешок двух служанок, и уединился наверху. Ослабив давление воротника рубашки, прижавшись лбом к высокому витражному стеклу, всматриваясь в сгущающиеся сумерки за окном, пытаясь разглядеть, что там, за высокой травой, как будто наяву, а на самом деле лишь в отражении стекла, увидел он ее. Вспомнилась ему 'богадельня', куда он с друзьями часто захаживал и где доступные девицы богатеев ублажали. Были среди них и толстые неряхи, и писаные красавицы, сущие нимфы с длинными вьющимися крашеными локонами, в полупрозрачных одеждах, с придыханием в голосе и истомой, как будто спать им всегда охота и никогда, никогда не высыпаются они. Одна из них, с огненно-рыжими волосами, прелестно пела, был у неё чудесный голосок, но не такой, который высокие ноты берет, а преимущественно шепотком заговорщически напевает, да так трепетно, что будто бы ладонью кто сердце сжимает. И словно бы она по обыкновению полулежала на диване, подперев голову правой рукой, а левой выводила на небрежно разбросанных белоснежных простынях кровавые знаки.

  

   Отражение в окне шевельнулось, погрузив все в былой мрак, и Поленька резко обернулся. То была девчонка Лили, помощница прислужницы и к тому же дочь хозяина, в руках она держала огромный поднос с едой и напитками, от одного взгляда на который Поленька почувствовал сытость, закрывающий половину ее туловища от талии до головы, отчего она как бы выглядывала из-за него, пытливо разглядывая Поленьку с головы до пят. Поленька, ненавидевший, когда его рассматривали, да еще и в упор, беззащитный ответить тем же, но и совершенно не желавший поворачиваться боком, из-за выдающегося профиля, - кстати говоря, он полагал, что его никто никогда не видел в профиль, - лишь слегка повернул голову влево, приподняв подбородок, уверенный, что в таком виде его нос смотрится выигрышнее (стоит ли удивляться, что у Поленьки было отлично развито боковое зрение). Опять-таки из вежливости приняв поднос с едой, он некоторое время стоял как вкопанный, после чего водрузил угощение на табуретку. Девчонка с чувством выполненного долга, ибо ей казалось, что Поленька отказался от обеда из скромности, разинула рот от уха до уха, выпятив два ряда круглых жемчужных зубов, кое-где отсутствовавших, иначе говоря, улыбнулась. Поленька покраснел и поспешил выпроводить девицу вон. Наконец оставшись один, он почувствовал, как ноги его стали тяжелыми, а веки словно налились свинцом, и, более не сопротивляясь, забылся сном. Угощение, оставленное на табуретке, немедленно облепили мухи, словно до этого момента выжидая, когда же Поленька уснет.

  

   Проснувшись поздним вечером, если не будет правильнее сказать, очнувшись от долгой дремоты, как правило не приносящей отдохновения (еще бы! на новом месте всегда плохо спится), а скорее служащей источником чудовищных головных болей и сопровождающейся непременной ночной бессонницей (послеобеденный сон для таких, как Поля, всегда во вред), Поля спустился вниз, чтобы разузнать, не появился ли хозяин. На сей раз гробовая тишина, висевшая в доме, перекликалась с едва уловимой музыкой, нарастающей по мере приближения Поленьки. За наглухо закрытой дверью слышалось чье-то скорбное пение и перешептывание множества голосов, как будто в саду шелестели опавшие листья или как если бы кто-то потревожил змеиное логово. Звук этот был настолько противен, что у любого возникло бы естественное желание заткнуть уши. Вместо этого Поля толкнул тяжелую дубовую дверь, которая на удивление легко поддалась и с чудовищным скрипом несмазанных петель отворилась настежь, обдав его с ног до головы затхлостью и ароматом ванили. Гостиная вся была переполнена людьми, до этого о чем-то друг с другом переговаривавшимися и враз застывшими с открытыми ртами, привлеченные внезапным появлением таинственного незнакомца. Поленька судорожно потянулся за шарфом, чтобы хоть как-то прикрыться, но его не оказалось; кроме того, Поленька, не ожидавший присутствия в доме такого количества людей, не подготовился и был вовсе без кафтана, с расстегнутой на шее рубашкой и наполовину распахнутым камзолом. В глазах у него помутнело, все поплыло, и он судорожно просунул ладонь под камзол, нащупав спасительную эмблему. Впрочем, волнение, так живо испытываемое Поленькой, едва ли было понятно присутствовавшей публике. Мертвенно бледный, глаза спросонья в обрамлении припухших нижних и верхних век, волосы, стоящие дыбом, осанка, - современный педерастический образ аристократа, презираемый деревенщинами и сводящий с ума мещан. Первым он казался примером деградирующей эволюции, делавшей подобных Поле бесцветными, внешне слабыми и непримечательными, едва ли способными к деторождению; вторые считали, что он отлично сложен и породист. Поля не думал о себе ни того, ни другого, но, где-то в глубине души солидарный и с теми, и с другими, признавал свою непримечательность и породу, склонную к суициду, истерике и сумасшествию, которую он всю жизнь давил в себе, не признавая ее за такую, убежденный, что порода - удел лошадей.

  

   Столь разношерстную компанию вряд ли удастся увидеть, кроме как в таких укромных уголках, хотя в сравнении с Поленькой, странно представлявшему, как должен выглядеть современный человек, даже и столь пестрая мозаика из пережитков прошлого и настоящего выглядела очень сдержанной и пасмурной, подобно погоде: здесь явно брезговали яркими цветами или и вовсе не знали об их существовании. Женщины сплошь и рядом носили массивные серебряные украшения, со временем потускневшие и выдававшие их возраст, делавшие своих обладательниц такими же тусклыми и несвежими. Многие все еще по старинке облачались в корсеты, затягивая пояса сумками-кошелями, в которых в больших количествах скрывалась нюхательная соль против обмороков, все это обильно сдабривалось кружевами, лентами, бантами, шнурами и преподносилось в так называемом обществе с недюжинным достоинством и колоритом. Мужчины, подобно женщинам, не брезговали париками, рюшами, и у каждого второго из узких с широкими отворотами рукавов старомодных сюртуков и кафтанов вылезали пышные кружева, эффектно взмывающие в воздухе при каждом движении руки. Изысканным считалось как бы случайно смахнуть со стола фужер или погасить свечу, обернувшись к публике, испрашивая у нее, прелестно ли вышло, деликатно отмалчиваясь в случае, если это же самое кружево пристывало к хрустящей корочке поджаренного на вертеле поросенка или обмакивалось в блюде с топленным сливочным маслом, - в голод эти рукава могли бы накормить. Неудивительно, что, когда почтенные мужи лошадиной бухты протягивали Поле руку для приветствия, все эти кружевные лохмотья, горевшие в огне и тонувшие в жире, вызывали в нем рвотные потуги, которые он очень умело не выдавал сильным поджатием губ и частым порханием длинных пушистых ресниц.

  

   По окончании знакомства Поленька, сам того не желая, примкнул к кружку мужчин, обсуждавших еще до его появления животрепещущую тему. Как оказалось, неделю назад в лошадиной бухте исчезла дочь некоего Багони, и буквально два дня назад тело ее нашли на берегу без признаков жизни, что, собственно, и было главным предметом обсуждения всех присутствовавших в замке, но только под разным углом.

  

   Господин Гундор поведал загробным, то есть сухим, почти лишенным интонации, голосом, к какому искусный рассказчик всегда прибегает при желании напугать, что недалеко от их мест на самом дне живет мифическое существо, именуемое в рассказах моряков как кракен, которое и топит каждое полнолуние местных барышень. Поленька, склонный к суевериям, как ни странно, пропустил мимо ушей про кракена, но уловил, что барышня была не первой утопленницей и, возможно, не последней, так как полная луна обещала показываться еще как минимум три дня.

  

   - Вздор! - воскликнул Зазыба, придерживающийся другой, не менее фантастической версии.

  

   Голос его, писклявый и до ужаса противный, как звучание расстроенной скрипки, сделался вмиг волнующим и не лишенным зловещего очарования. Из его рассказа выходило, что к смерти девушки причастен не кто иной, как первооткрыватель лошадиной бухты, тот самый гардемарин, о котором вскользь упоминалось вначале и который так никогда и не покинул ее берегов, разбившись о скалы на своем корабле, и многие сторонники этой версии серьезно полагали, что он так и лег на дно камнем и до сих пор там лежит; и будто бы каждые дни полнолуния - не в строгом астрономическом смысле, ибо само полнолуние длится не более суток, - его тело поднимается со дна и выходит на берег, вытянув перед собой руки, согнутые в ладонях, вместо глаз у него зияющие адской чернотой дырки, его одежда развивается на ветру, словно парус, и он не идет, а плывет над землей, тем не менее оставляя после себя мокрый след в поисках невесты.

  

   Поленька сразу же представил себе эту картину. Как раз в этот самый момент ударил гром, над самой крышей дома, и небо озарилось молнией.

  

   - Вот и гром тому свидетель, - погрозив указательным пальцем предыдущему рассказчику, провозгласил Зазыба.

  

   - Глупости, - возразил Гундор, словно встряхивая мрачное наваждение, которое навел на него Зазыба, - глупости! Гроза и покойник, выходящий каждое полнолуние на поиски невесты - зачем ему невеста? что он будет с ней делать? - несовместимы между собой. Право, только вы могли соединить их воедино.

  

   Все предположения сводились и, не побоюсь этого слова, подгонялись под переходящие из уст в уста сказания, какими кишмя кишат все захолустья и жертвами которых становятся все без исключения здравомыслящие люди с воображением или без, особенно передаваемые в полумраке догорающих свечей или время от времени в свете внезапно вспыхивающих за окном молний - в общем, в излюбленный для всех утопленников час и в соответствующей атмосфере, когда даже и грешно было бы предположить, что девушку убил человек из плоти и крови, возможно, даже присутствовавший среди гостей. Невероятно, но воздух лошадиной бухты был пропитан какими-то колдовскими чарами, что любой человек, далекий от суеверий, придумал бы не менее дюжины, будоражащих кровь, историй, даже и будучи лишенным склонности к сочинительству.

  

   Но и на этот случай имелось объяснение. Некоторые склонялись к мысли, что девушку принесли в жертву богу прилива. Нашлись и те, кто придерживались вот такой версии: мол, однажды на острове было поветрие, и большая половина его жителей вымерла. Но мало кто знает, что до чумы в подвале одного из богатых дворянских домов изловили самого настоящего упыря. Его нашли в гробу со скрещенными на груди руками, думали, покойник, а он глаза зелёные открыл, ощерился, клыки, как у шакала, изо рта вылезли, и зашипел, что та змея, в крови весь. Его связали, долго пытали, а потом живым предали земле, после чего из мести он и наслал чуму, а теперь вот, пробудившись от долгого сна, охотится на девственниц лошадиной бухты. Быть может, именно этим и объяснялось такое количество серебра на местных барышнях. Как бы то ни было, все как один уставились на Романа Христиановича Полонского, которого все за глаза называли просто 'нехристью', бывшего врачом.

  

   - Не приметили ли вы на шее покойной следов от укуса?

  

   - Никак нет, - минуту поколебавшись, ответствовал врач.

  

   Натерпевшись страха от россказней почтенной публики лошадиной бухты, потихонечку разбредающейся по своим домам, Поленька вздохнул с облегчением, что ему, в отличие от них, не предстояло выходить на улицу в непогоду, где поблизости снует то ли утопленник, то ли кровосос. Однако это не отменяло той атмосферы, которой здесь все было надышано и которая плавно перетекла в спальню Поленьки, отчего он даже затеплил свечу на прикроватном столике, которая тут же погасла, как только он закрыл глаза.

  

   Измучившись за день, Поленька продолжал мучиться и ночью. Ему снова снился один и тот же сон, как будто он блуждает в кромешной темноте и неизбежное бремя какого-то страшного открытия преследует его во время всего пути. Ноги наливаются свинцом, и он едва передвигает ими, чтобы идти вперед, туда, откуда отчетливо доносится постороннее дыхание. Всякий раз он бежит обратно, убежденный, что существо, встающее преградой на его пути, куда сильнее. Как только он решает взглянуть в лицо своим страхам, все исчезает и он, всматриваясь в высокое витражное стекло спальни, спрашивает: 'Что за высокой травой?'

  

   Именно в таком виде, резко поднявшимся в кровати на локтях и провозгласившим 'Что за высокой травой?' и застала его Лили, бесцеремонно вошедшая внутрь с кувшином молока.

  

   - Уже обед, - укоризненно прошепелявила она в ответ, поставив переполненный сосуд на ту самую табуретку, на которой вчера еще стоял поднос с едой, нынче отсутствовавший, и, пятясь, с разинутым в улыбке ртом, бесстыдно разглядывая Поленьку, вышла за дверь, громко ею хлопнув. Выждав минуту, она снова выглянула из-за двери, не застанет ли она врасплох Поленьку за каким-нибудь неприличным занятием, но, натолкнувшись на его холодный взгляд, громко фыркнув, скрылась за дверью. Поленька откинулся на подушки, притворившись спящим, сощурив правый глаз, и к удивлению своему заметил, что к кувшину с молоком подобрался таракан, взобрался на самый верх и принялся с невозмутимым спокойствием лакать молоко, что само по себе было невозможным, поскольку у тараканов нет языка. Возмущенный подобной наглостью, Поленька открыл глаза, но таракан лишь лениво поднял на него свою морду, пошевелил усами и принялся за старое, что было также невообразимым, ибо у тараканов нет морды. Хотя, я не удивлюсь, если бы вы погостив в лошадиной бухте, вдруг превратились в ярых сторонников наличия у всего тараканье рода и языка и морды.

  

   Приведя себя в порядок в меру скромных сил, Поленька украдкой бросил взгляд во двор, где, как и вчера, шелестела высокая трава, уходя в беспросветную даль дымом тумана. Во что бы то ни стало он решил взглянуть на утопленницу и направился в деревню столь решительно и отважно, что даже могучий паздерник, отхлеставший его по щекам, не остановил его на этом пути.

  

   Утопленница лежала на столе, прикрытая грязной тряпкой, и даже тот ужасающий, способный сбить с ног крепкого мужчину, смрад, шедший от нее, не смущал доктора, который сидел за столом, пролистывая какую-то вульгарную книжку, с громким свистом потягивая из кружки кислый кофе.

  

   - Неужели вы приняли всерьез деревенские сказки? - спросил врач. - По всем признакам смерть от воды.

  

   - Позвольте взглянуть, - сказал Поля.

  

   Доктор откинул тряпку, и перед Поленькой предстало обнаженное тело, по первичным половым признакам принадлежавшее женщине, но нынче раздувшееся и обезображенное отсутствием разума, который когда-то делал его упругим и подвижным. На груди у нее виднелся чудовищный шрам после вскрытия грудной клетки, наспех зашитой толстыми черными нитками.

  

   - Вы заметили что-нибудь необычное после вскрытия? - спросил Поля. - Обычно в области левого предсердия у них много воды, - как бы между делом заметил Поля.

  

   Врач пожал плечами, почесав затылок.

  

   Распрощавшись с доктором, Поля вышел на улицу. Прогуливаясь по деревне, он то и дело встречал вчерашних гостей замка, только одетых буднично и занятых столь тривиальными делами, что сложно было бы заподозрить в них былую уверенность в существовании кракена или утопленника-гардемарина. Вдруг ход его мыслей оборвала тонкая белая рука, уверенно схватившая его за локоть и потянувшая в кусты, мимо которых он проходил. Сняв капюшон с головы, ослепив Поленьку рыжей шевелюрой, плотно забранной ватрушкой на затылке, перед ним предстала молодая девушка, ростом чуть ниже его, облаченная в черный плащ, подбитый дешевым мехом. Поленька даже отпрянул, такой броской и яркой была она на фоне царившего вокруг мрака, но только на первый миг. Тьма мгновенно обволокла ее хрупкий силуэт, опутав тенью вековых дубов и вязов ее разноцветный наряд и даже едва проступившие следы румянца на щеках потухли. На него смотрело бледное личико с тусклыми веснушками во все лицо, со вздернутым кверху носом и огромными темно-зелеными глазами. Ее что-то явно тревожило, она упорно прижимала верхнюю губу к нижней или надкусывала ее белыми ровными зубами, чтобы они казались менее пухлыми и манящими, ее угловатые движения были как будто специально отрепетированы, чтобы скрыть, как ей казалось, рано проявившуюся и во всем ей мешающую женственность, мучительная хмурая складка на переносице свидетельствовала о переживаниях, занимавших все ее мысли.

  

   - Веруша меня зовут, - пробормотала она, очевидно, все еще сомневающаяся, стоит ли доверяться незнакомцу. - Мне известно, что у вас есть корабль.

  

   Поленька, зачарованный необыкновенной красотой девушки, подобно весеннему цветку по странному року судьбы распустившемуся в этом сумрачном царстве тумана, на некоторое время потерял дар речи.

  

   - Увезите меня отсюда, - взмолилась она, и в уголках ее пленительного разреза глаз выступили блестящие слезы. - Иначе я умру.

  

   Приняв предложение выслушать ее историю, Поленька, предварительно обещавший взять Верушу на корабль, последовал за ней в разбитый, по всей видимости, ею же сад, где отцветали последние розы. Голос ее дрожал, но оттого не терял той нотки озорства, которая присуща была этой ветреной особе, не лишенной ума и хитрости, в силу обстоятельств вынужденной оказаться в шкуре жертвы, которая шла ей не хуже роли кокетки. Во все время разговора она случайно то задевала Поленьку плечом, то клала ему маленькую ладошку на грудь, то проводила указательным пальцем по ложбинке на его шее, то закладывала ему спадающую на лоб черную прядь за ухо. Поленька никак не мог сосредоточиться и вникнуть в суть того, что она пыталась ему поведать.

  

   А говорила она следующее. Два дня назад в окно ее спальни подкинули письмо, где открылась ей страшная правда, будто бы много веков назад ее праотцы пристали к берегам лошадиной бухты, где обитали дикари, и убили всех ее жителей; на смертном одре старый жрец их пообещал, что восстанет из мертвых и заберет всех их потомков женского пола в седьмом колене. И что завтра настанет ее очередь. Однако местная колдунья, покровительством которой она пользуется с колыбели, провела над ней древний обряд, согласно которому ей необходимо сбросить с себя бремя чистоты и непорочности, то есть лишиться девственности, непременно с чужеземцем, пусть даже и вне брака.

  

   - Я тронут, - едва выдавил из себя Поленька, проглотив скупую слюну, ставшую комом в горле.

  

   - Знай, - она вдруг обратилась к нему на 'ты': - возни со мной никакой не будет.

  

   - Вы впрямь уверены, что местных девиц топит некий восставший из мертвых жрец и что вас ждет та же участь? Я видел последнюю жертву, и, по сообщению доктора, по моему разумению отстающему в познаниях медицины, при вскрытии легких он не увидел воды в теле умерщвленной. Его это не насторожило, но меня, в свое время изучавшего стремление человека к суициду, в том числе посредством воды, удивило ее отсутствие в легких утопленницы.

  

   - Есть вещи, которые нельзя объяснить. Как вы думаете, почему наше сердце болит, - она вдруг снова стала обращаться к нему на 'вы', - предчувствуя грядущую разлуку, или изливается в сладкой истоме первой любви? Ведь по сути сердце та же рука, нос или шея, едва ли рука способна испытывать угрызения совести...

  

   - Почему же? - усмехнулся Поленька.

  

   - Потому что это не сердце болит, а душа!

  

   - И все же вы многое себе напридумывали, - не сдавался Поля.

  

   - Вы в Бога верите? - спросила она.

  

   - Мой отец говорит, что Бога нет, а когда пойдут дети, он непременно появится, - сухо произнес Поленька.

  

   - Смысл существования каждого в непременной цели, достижение которой и есть жизнь. Я великий математик, допустим, я совершил величайшее открытие и еще, еще, еще совершу. Кто убедит меня, что это открытие не было придумано специально кем-то еще до моего рождения исключительно во имя меня, чтобы я просто жил?! Развивался, одухотворялся, наполнялся, чтобы внутренней приобретенной силой своей озарил какое-то вселенское благо? И все попытки оправдать свою жизнь, самого себя безрезультатны. Я могу жить, ничего не придумывая, просто валяясь на зеленой траве, мокрой от росы, и любоваться голубым прозрачным небом. Кто знает, может быть, и это поле, и это небо были умышленно выдуманы для меня кем-то?

  

   И Поленька снова словно наяву увидел ее, безжизненной и обезображенной, полулежавшей на кровати, подперев голову правой рукой, а левой бестолково размазывая собственную кровь в предсмертной судороге. Быть может, и она искупала вину и, упиваясь пытками последней агонии, вдыхала трепетно и с наслаждением боль телесную, какая ничто по сравнению с муками разума и протягивая ему эмблему, очищалась.

  

   - Я покорна судьбе, но если у меня есть шанс бороться... все мы орудие мести в его руках, - и стала Веруша далеко не такой беззащитной, а жестокой и решительной. - Прежде чем вы примете решение... вместо меня он вас заберет...

  

   Стемнело. Высыпали звёзды. И в кучных густых серых облаках грозила показаться луна, вся целиком, без остатка, круглая и такая низкая, что можно было вновь, в который раз разглядеть в ней бабу с коромыслом. Прохладно сделалось. Заухали ночные птицы. В воздухе запахло розами.

 Услышав шаги Поленьки, Веруша вышла на лунный свет и принялась без умолку болтать, но не потому, что ей было что сказать, в душе она молчала в ожидании чего-то сокровенного, как если бы это что-то можно было спугнуть лишь словом одним.

  

   - Вот-вот увижу его глаза, и тьма рассеется, снова взгляну я в синее небо, и солнце выглянет из-за туч, а мы будем лежать с ним на траве, и в холодном поту пробужусь я на его глазах от долгого томительного сна и скажу ему: 'Страшное привиделось мне'. Зажав в руках сочную травинку, весело перекатится он на живот и ответит: 'Не бойся, я здесь, я ряд...'

  

   Но он оборвал ее на полуслове поцелуем. От страха она вцепилась в него мертвой хваткой, и, даже когда он лежал на земле без сил, внимая удивительным снам, она всё ещё продолжала держать его с прежней силой и словно бы засыпала на нём, будто бы он вдруг случайно стал её колыбелью.

  

   С рассветом они расстались, ни того, ни другую не поразил гнев старого жреца или гардемарина-утопленника. Но было бы несправедливо сказать, что Поленька не ожидал страшной встречи, а всего лишь воспользовался наивностью Веруши, о чем я могу утверждать со стопроцентной уверенностью, ибо совершенно незаметно для нее, когда она спала на его груди, он приколол ей эмблему паука на плечо, с которой он мог расстаться по доброй воле, только зная наверняка, что она ему больше никогда не понадобится.

  

   Веруша уплыла на корабле. Разыскав отца Поленьки - пойти на такой шаг ее заставило ее щепетильное положение, - она прожила долгую, полную забот жизнь, не забывая о жертве, принесенной Поленькой, о чем свидетельствовала эмблема паука, которую она неизменно носила на своей груди, вызывая различные толки.

  

   По сообщению Лили, которая была свидетельницей произошедшего, Поля среди ночи вышел на улицу, обогнул замок и, взглянув в окно своей бывшей спальни, откуда из темноты она тайком наблюдала за ним, вошел в высокую густую траву и исчез из вида.

  

   Некоторые, правда, прибавляли к этому, будто бы слышали ужасающие хлюпающие звуки и тихий сдержанный вскрик Поленьки.

 

---

Оставить комментарий © Copyright Федосеева Маргарита (ghuga@mail.ru) Размещен: 05/06/2011, изменен: 07/09/2015. 34k. Статистика. Рассказ: Мистика

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"