Видимо пришло время и уже не осталось ни одного родственника или просто знакомого человека, кто мог бы помнить то, и так, как я сам запомнил картины из моего детства и отрочества. Все умерли. И если при воспоминаниях возникнут у меня какие-то вопросы или сомнения, то помочь мне в их разрешении уже абсолютно некому. Поэтому неизбежны неточности и ошибки. Память, хотя еще довольно цепко держит не только главное, но и многие частные детали того, что было семьдесят и более лет тому назад, но многое вообще стерлось, а часть наверняка искажена временем. Но постараюсь предельно возможно, быть точным и ничего не "домысливать". Это очень трудно, ибо жизнь была не только долгой (уже перешагнул за середину девятого десятка), но и необычайно богатой событиями, ведь я, по-сути, свидетель почти всего ХХ века. На моих глазах произошло столько всяческих событий, что их с лихвой хватило бы на любые пять, если не десять поколений. Поэтому я, сразу же отказался от попытки подробного ее описания (да это и не представляет интереса), а постарался описать отдельные ее фрагменты, врезавшиеся в память в виде наиболее ярких картинок.
И еще. Многие люди становятся совершенно взрослыми уже к шестнадцати, а то и к четырнадцати годам. Но есть сравнительно небольшая их часть, которая "взрослеет" практически всю жизнь, чуть ли не до самой смерти. Вот я, наверное, отношусь именно к этой, вечно "взрослеющей", части. Иначе совершенно невозможно объяснить, почему множество, казалось бы, самых очевидных вопросов, которые просто обязаны были у меня возникнуть лет семьдесят тому назад, вдруг четко и ясно возникли только сейчас, когда ответить на них нет возможности, а спросить абсолютно не у кого. Очень жаль, но они так и останутся без ответа, а все догадки и предположения так и не смогут получить ни отрицания, ни подтверждения.
Хочу подчеркнуть, что воспоминания мои в некоторых местах немного перегружены частными деталями, носящими сугубо информационный характер, ибо многое изменилось за годы моей жизни, и мне думается, что без этих разъяснений значительная часть написанного, может остаться непонятой..
Еще одно немаловажное замечание. Проще простого мне было все писать от лица меня СЕГОДНЯШНЕГО. Но такое "СТАРПЕРСКОЕ" изложение в ряде случаев не соответствует особенностям ДЕТСКОГО восприятия и не передает ни эмоционального состояния, ни соответствующего месту и времени настроения. Поэтому я преднамеренно переходил в некоторых случаях на манеру изложения и лексику меня ТОГДАШНЕГО. Мне так писать легче. Поэтому не удивляйтесь, когда обнаружите, что в некоторых местах рассказ ведет не восьмидесятилетний старик, а озорной восьмилетний пацан.
* * *
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЭТО БЫЛО ДАВНО, ЕЩЕ ДО ВОЙНЫ
ГЛАВА 1
НЕЁЛОВСКАЯ
1.Я - ЭТО Я, НО МОЖЕТ БЫТЬ, И НЕТ
Мои родители утверждали, что я родился в Воронеже. Вполне возможно, что это действительно так, хотя по "документу" (если вообще можно назвать "документом" пожелтевшую от времени рассыпающуюся от ветхости странную, без штампа и печати справку "Об усыновлении", выданную Макаровским Сельсоветом Иванинского Района Курской области моим родителям) я - "курский соловей". Дело в том, что родители просто забыли, как они мне говорили, вовремя зарегистрировать меня после рождения еще в 1923 году в воронежском ЗАГСе. Они спохватились лишь, когда пришло время отдавать меня в "нулевку". В результате я был "усыновлен" собственными родителями в шестилетнем возрасте. А до того я вроде бы и не существовал вообще на этом свете. И, если быть очень уж дотошным, то следует признать, что я вообще неизвестно как, и неизвестно откуда взялся в семье моих "приёмных" родителей к моменту "усыновления", и сразу в старшем дошкольном возрасте. И тут возникает один из тех "запоздалых" вопросов, о которых я говорил в Предисловии - почему мои родители, обнаружив такой "прокол" в их родительских обязанностях, не запросили справку о моем рождении из воронежского роддома N1 (это бывший роддом Вигелева - он и сейчас стоит там, где стоял с далеких, дореволюционных времен на Петровском спуске, недалеко от Чернавского моста), и не обменяли ее на стандартное "Свидетельство о рождении"? А, между прочим, это обстоятельство не один раз на протяжении всей моей жизни создавало мне не очень приятные проблемы и, в том числе, при подготовке документов на выезд на ПМЖ в Израиль. Доказать, что моя мать - Евгения Вениаминовна (Зелда-Злата) Рабовская-Файншмидт-это действительно моя мать и, следовательно, я являюсь галахическим евреем, мне без особого труда удалось на основании разных косвенных документов. А вот то, что Бенциан Гиллярович Файншмидт был действительно моим отцом, я доказать так и не смог, хотя у меня сохранился его довоенный паспорт. Дело в том, что брак моих родителей тоже никогда не был должным образом оформлен и, следовательно, официально я - безотцовщина! И только благодаря личной любезности и доброжелательному отношению к нам "олим-хадашим" со стороны старушки - волонтерши, заполнявшей мой бланк Министерства Внутренних Дел в 1991 году для получения "Теудат Зеута", в документах этого ведомства значится, что Я - иегуди Александр Бенцион Файншмидт.
Но это далеко не всё, ибо тут всплывают еще несколько странных обстоятельств, связанных с моим рождением. Когда я родился, мой отец был студентом третьего курса Медицинского Факультета Вонежского Университета, а мама вынуждена была вообще оставить учебу и уйти со второго курса Филологического Факультета из-за безденежья.
И хотя отец и мать происходили из некогда весьма состоятельных семейств, в то время, о котором я пишу, эта студенческая семья жила впроголодь на какие-то копеечные заработки отца, подрабатывавшего уроками. И, вот, когда утром в день моего рождения этот нищий студент пришел в роддом и спросил, как там его жена, акушерка сообщила ему, что его жена благополучно родила в ДВА (в смысле в два часа ночи). Но бедный мой отец не понял и решил, что она родила ДВА (в смысле двойню). Мама мне потом рассказывала, что он грохнулся в обморок, так как только этого ему тогда и не хватало. Дела эти давно минувших дней, и теперь можно лишь с улыбкой ему посочувствовать, но тогда ему было явно не до шуток, потому что в то время у моих родителей не каждый день были деньги даже на хлеб.
От такой "жизни" у мамы не то что пропало, но, по-видимому, даже и не появилось грудное молоко. Обнаружилось это не сразу. Мама рассказывала мне потом, что я целый месяц орал от голода, как недорезанный поросенок, а она, по неопытности, не могла понять, что происходит. А я стремительно худел и за месяц превратился в живой трупик - косточки, обтянутые сморщенной кожей. Все говорили "не жилец". Но тут приехала в Воронеж мамина мать - бабушка Сима. Посмотрела она на все это дело, всплеснула руками, и тут же побежала на Благовещенский базар, купила коровьего молока, наладила бутылочку с соской и дала мне. Много лет спустя, она сама мне сказала, что еще бы пару дней такой "диеты для похудания" и, пиши - пропало... Короче, как я не умер тогда от голода и обезвоживания за этот первый месяц моей жизни, знает только Бог.
Но, вполне возможно, что и Он знает далеко не все, так как именно в это же время случилось еще одно событие, о котором я так и не смог получить ни от родителей, ни от бабушки Симы сколько-нибудь вразумительного объяснения. И, сколь я теперь прихожу к каким-то не очень ясным выводам, мои родители не очень любили, когда я распрашивал их об этой истории.
А дело было, кажется, так. Однажды, ранним очень холодным декабрьским утром на порог квартиры, где жили мои родители, был подброшен завернутый в жалкие цыганские лохмотья маленький мальчик примерно такого же, как я, возраста. Он почти замерз, и даже не плакал. Разумеется, его тут же занесли в дом. Но куда он потом делся, мне так никогда и не удалось узнать. Правда, бабушка Сима однажды мельком обмолвилась, что, его вроде бы обогрели, накормили и сдали в "Детский Приёмник". Но я не очень уверен, что такие "Приёмники" ("Дома малютки") вообще существовали тогда в стране. Бабушка Сима была изумительной сказочницей, и ей ничего не стоило буквально "на ходу" придумать любую, просто замечательную сказку, однако, не верить этой ее версии у меня нет оснований. Все может быть.
Но опять возникает вопрос - если моим родителям удалось так запросто, без всяких проблем, отдать этого подкидыша в Детдом, то почему не смогла сделать то же самое его родная мать, и была вынуждена подбросить его зимним утром, в лютый мороз под двери чужой квартиры, в которой уже был один новорожденный? Стало быть, не такое уж простое это было дело "обогреть и накормить подкидыша", а затем без проблем, сдать его в Детдом, как рассказала мне про это бабушка Сима. Странно все это, хотя, если не придираться, то выглядит, на первый взгляд, вполне логично. Разумеется, я далек от мысли, что родной сын Евгении и Бенциана Файншмидтов умер тогда от голода, а вместо него был принят в семью этот цыганский подкидыш, "усыновленный" впоследствии в шестилетнем возрасте, с грубыми нарушениями действовавших тогда правил усыновления приёмных детей. Повторю - я далек от этой мысли. Но сейчас уже никто и никогда не сможет добраться до истины в этой истории. И знаю теперь о ней только я один. Спросить не у кого. Давно это было. Все умерли.
* * *
2. МОЯ УЛИЦА
Неёловская - это моя "родная" улица. Именно на эту улицу в морозный ноябрьский день 1923 года в небольшой домишко под номером 10, принадлежавший в то время "купцу" Долбилову, у которого мои родители снимали комнату, меня принесли из роддома. Сейчас эта улица называется улицей Пятницкого. Но в то время, о котором идет речь, она называлась "Неёловской". Если пройти по центральной улице старой (правобережной) части Воронежа - Проспекту Революции (раньше эта улица называлась Большой Дворянской), от здания бывшей Бурсы (Духовной Семинарии) в сторону "Утюжка", то метров через сто, сразу же за "Домом Книги" - нелепым многоэтажным бетонным ящиком, порождением модного в предвоенные годы "Пролетарского Конструктивизма", откроется Т-образный перекресток Большой Дворянской и уходящей перпендикулярно от нее круто вниз к реке этой самой Неёловской. "Дом Книги" и монументальное, с массивными колонами, здание Центрального телеграфа, обступающие с двух сторон перекресток с Неёловской, были построены в 1934 году, а в те годы, о которых я сейчас рассказываю, на их местах стояли небольшие, старинные домишки, самым "знаменитым" из которых была "Пожарка", стоявшая как раз на самом углу Большой Дворянской и Неёловской, точно напротив того места (см. фото), где сейчас растут две небольшие сосенки.
Над тремя, казавшимися мне тогда огромными, выкрашенными, как и полагается "пожарным" в ярко красный цвет, воротами, за которыми всегда стояли готовые к немедленному выезду на пожар три "пожарные" параконные линейки, красовалась "Пожарная Каланча" - по нынешним меркам совсем невысокая, а тогда казавшаяся мне высоченной, чуть ли не до самых облаков, смотровая вышка. По ее площадке постоянно расхаживал с важным видом дежурный пожарный "наблюдатель" в брезентовой "пожарной" робе и в сверкающей на солнце медной каске. Как мне тогда объяснила мама, всегда выводившая меня на прогулку именно на Большую Дворянскую как раз к этой самой "Пожарке", "наблюдающий" зорко смотрел, не появится ли над каким-либо домишкой столб дыма - признак пожара. Телефонов в те годы в Воронеже ещё не было, а другого способа узнать о том, что где-то возник пожар, и выехать на его тушение, у пожарных тогда просто не существовало. Почему я так подробно пишу об этом? Да потому, что это - очень яркая примета времени. Где сейчас найдешь такую "Пожарную Каланчу"? Где найдешь сейчас такой крупный областной центр, в котором совсем нет телефонов, и в случае пожара, ты можешь уповать только на то, что "наблюдатель", стоящий на Каланче, вовремя заметит, что дом твой горит синим пламенем(?!).
Выезд пожарной команды на пожар был одним из самых красочных и впечатляющих зрелищ того, небогатого на события, времени. Поглазеть на него собирались десятки, а то и сотни зевак. Вот и мне довелось однажды (было мне тогда уже года три- три с половиной) быть свидетелем такого, оставившего неизгладимый след в детской памяти, действительно очень красочного события.
Сначала наблюдатель на пожарной каланче, видимо, заметив где-то признаки пожара, начал трезвонить в звонкоголосый медный колокол. При этом все зеваки и случайные прохожие, оказавшиеся в это время в створе ворот "Пожарки", бросились врассыпную, прочь с дороги, кто - куда, и даже на противоположные стороны Большой Дворянской и Неёловской, так как знали (мама мне тогда же это и объяснила), что, когда пожарные мчатся на пожар, стоять на их пути не только запрещено, но и очень опасно - если попадешь под колеса и тебя задавят "пожарные линейки", то отвечать за это никто не будет - сам виноват, не стой на дороге у пожарных! Потом разом распахнулись все трое ворот, и оттуда под оглушительный звон небольших медных пожарных колокольчиков (что-то вроде корабельных "рынд") выкатились, запряженные парами здоровенных битюгов, сверкающие ярким красным лаком и медью пожарных насосов, начищенных до блеска касок, багров, брандспойтов и лакированных раздвижных пожарных лестниц, три "Пожарные линейки". Кони разом взяли в карьер и вся эта шумная кавалькада, трезвоня во все колокола, помчалась куда-то вдоль Большой Дворянской в сторону Петровского сквера, сопровождаемая целой толпой бегущих следом и орущих во все глотки зевак, собачонок и уличных мальчишек. Все извозчики и даже "ломовики" со своими тяжело гружеными фурами спешно прижались к тротуарам, освобождая дорогу пожарным. Остановилась даже "конка" (см. фото) - небольшой, трамвайного типа вагончик, влекомый по рельсам довольно тощей клячей. Впечатление было просто потрясающее даже для сегодняшнего дня, а уж для того времени - просто сногсшибательное.
А какие замечательные приметы времени! Ведь на этой фотографии вагончик "конки" снят на фоне и поныне существующего здания б. Первой Мужской Гимназии Воронежа, в котором после Революции размещался Медицинский Факультет Университета, и где учился мой отец!
Где все это? А ведь я всё это видел своими глазами, и даже однажды, вместе с мамой прокатился на этой "конке" и, возможно, даже в этом самом вагончике, от Неёловской до самого Вокзала. До сих пор помню поразившее меня тогда ощущение, будто не мы поехали вперед, а все дома, деревья, столбы и все прохожие вместе с тротуарами поехали назад!
* * *
3. "РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ПИРАМИДЫ"
А вот еще одна, сильно искривленная давностью, картинка с того же самого места и времени. Был какой-то праздник. Скорее всего, это было, именно то, знаменитое "Театрализованное Представление", которое, как я недавно узнал, было устроено властями города Воронежа с помощью артистов и работников клубов в связи с празднованием десятилетия Дня Октябрьской Революции. Стало быть, это ноябрь 1927 года, и мне ровно четыре года. Словно сквозь туман времени не очень четко рисуется сейчас перед моим мысленным взором, обращенным в тот далекий, холодный, какой-то пасмурный осенний день, все тот же перекресток Неёловской и Большой Дворянской, перед самыми воротами "Пожарки". Мама и я стоим на самом краю тротуара, а по булыжной мостовой (асфальта в то время, разумеется, еще не было) идут толпы людей с красными флагами и красными бантами, приколотыми на груди к пальто. Какой-то дядька несет прибитую к длинной палке, вырезанную из фанеры и ярко раскрашенную толстопузую куклу в смешных башмаках и с большим синим носом. На голове у куклы высокая, похожая на трубу черная шляпа - "цилиндр". Дядька все время дергает какую-то веревочку, заставляя куклу потешно дрыгать руками и ногами, а большой, тоже выпиленный из фанеры, кулак стукает ее при этом прямо по макушке. Мама сказала, что эту куклу зовут "Наш ответ Чемберлену".
Где-то, вдалеке играет духовой оркестр. Может быть я не прав, но мне кажется, что именно тогда я впервые в жизни услышал звуки духовой оркестровой музыки, и мне сейчас сдается, будто оркестр играл "Варшавянку". Возможно, именно поэтому звуки этого марша всегда, на протяжении всей моей жизни, вызывали, и до сих пор вызывают у меня какое-то внутреннее, ничем необъяснимое волнение и ощущение, будто по спине "пробегают мурашки".
На противоположном углу Неёловской толстая тетка с трудом удерживает в руках огромную связку рвущихся в небо разноцветных воздушных шаров и продает громко пищащие "уйди-уйди" - небольшие надувные шарики из тонкой резины с намалеванными на них смешными мордашками.
А тем временем, к тому месту, где мы стояли с мамой, медленно, с большим шумом, приблизилось несколько странных, громко тарахтевших, дымящих и разящих керосином, похожих на грузовые телеги, повозок, которые ехали сами, почему-то без лошадей. Повозки эти были низкие и, как мне тогда показалось, очень длинные, и на них стояли, сидели и даже лежали в странных позах какие-то дяди и тети с красными повязками на рукавах и винтовками с примкнутыми штыками наперевес. Мама сказала, что эти "повозки" называются "автомобилями", и вместо лошадей у них есть "моторы". А дяди и тети, едущие на них, изображают разные "революционные пирамиды", и винтовки у них, чтобы "убивать буржуев". Я твердо знаю, что тогда так и не понял, что такое "автомобили", что такое "моторы", и что такое "революционные пирамиды". Не понял я тогда и кто такие "буржуи" и почему их надо убивать. А вот то, что мне стало тогда от всего этого очень страшно, я помню точно. Наверное, я расплакался, и какой-то дядька, ткнув в мою сторону пальцем, громко сказал, будто сразу видно, что я - "буржуйский сынок", а мама поспешила увести меня домой.
Много воды утекло с тех пор, но две эти картинки из моего далекого детства - выезд "Неёловской" пожарной команды, и дядьки с тетками, с винтовками наперевес, ощетинившиеся штыками в "революционных пирамидах", и едущие по Большой Дворянской на тарахтящих "автомобилях" без лошадей, чтобы убивать "буржуев", остались со мной навсегда.
* * *
4.ВОРОНЕЖ - ГОРОД СКВЕРНЫЙ
Два замечательных города построил Петр Великий. О том, что он построил Петербург, знают все. А вот о том, что именно он превратил маленький, пограничный, заштатный, деревянный городишко Воронеж в красивейший, утопающий в зелени, вполне европейский город, стоящий на реке того же имени, впадающей в десятке километров вниз по течению в Дон, большинство россиян просто никогда не слышало. А между тем, именно на верфях Воронежа построил Петр мощный флот - "Азов воевать" (См. раритетное фото, сделанное еще в августе 1900 года, к сорокалетию установки этого памятника работы скульптора Е.А.Шварца и архитектора А.А. Кюи, брата известного композитора).
В обликах Питера и Старого (Правобережного) Воронежа так много общего, что они во многом напоминают друг друга. В первую очередь это относится к тому, что все улицы центра старого Воронежа очень широкие и прямые как стрелы, кварталы в центре города абсолютно прямоугольные, а внутри этих кварталов еще при их закладке были созданы великолепные скверы. Из-за этих скверов мы, коренные воронежцы, в шутку называли свой город "Городом Скверным". К тому времени, о котором я пишу, многие улицы Воронежа уже давно утопали в зелени под широченными кронами двухсотлетних лип и каштанов. Так, например, огромными липами была по обеим сторонам обсажена Большая Садовая (Старомосковская), переименованная после революции в ул. Карла Маркса. Широкая и абсолютно прямая, она шла от центральной (Никтинской) площади, образованной ее пересечением с Большой Дворянской, до самого Чугуновского кладбища, радуя взор кронами могучих лип со стволами в два обхвата. Слышал, что липы эти сейчас уже очень постарели и почти все упали. Но, слышал и то, что вместо упавших деревьев лет тридцать тому назад был подсажен молодняк. Может быть, это и не совсем так, но Оля Кулешова (моя бывшая одноклассница) писала мне, что традиция не была нарушена. А параллельная с Большой Дворянской Малая Дворянская (ул. Фридриха Энгельса) испокон веков была обсажена прекрасными могучими каштанами. Нельзя сказать, что и все остальные улицы центра тоже утопали в такой же великолепной зелени, но и "голыми" их тоже назвать было нельзя - город до войны был очень хорошо озеленен. Красивый был город. Особенно его центр.
Красивыми и своеобразными были и многие другие его улицы, и, в том числе, улицы - спуски, сбегавшие вниз к реке с высокого правого ее берега, от самой Большой Дворянской до живописной Набережной. Перепад высот от центра старого города до уреза реки составлял, наверное, не меньше сотни метров, а расстояние, пожалуй, около километра. Поэтому оба наиболее крутых спуска - Петровский (Чернавский) и Неёловский столь круты, что почти всегда и, особенно, в зимние месяцы, оставались трудно доступными для гужевого транспорта. Далеко не всякая пара даже ломовых орловских першеронов могла втащить на такую длинную и высокую гору пустую фуру без груза. Ну а с грузом тем более. Зато для мальчишек и девчонок в зимние месяцы эти улицы, особенно Неёловская, всегда становились замечательным местом для катания на санках. Если сесть на санки на самом верхнем конце Неёловской, почти у самой Большой Дворянской, то можно мчаться на них добрый километр без остановок до самой Набережной.
Но весной она преображалась. Из глубины памяти всплывает сейчас не очень четкая, чуть приглушенная временем картина одной такой весны. Наверное, это была весна 1926 года. Окно открыто настежь, я сижу на широком подоконнике и смотрю, как по улице бегут, купаясь в лучах утреннего солнца и чуть слышно журча, ручейки талой воды. Снег почти весь уже сошел, и из-под него у тротуаров пробивается зеленая травка. В окно ласково струится влажный, чуть прохладный ветерок и, какой-то совершенно особенный запах весны. На столе, стоящем посреди комнаты, широкая граненная хрустальная ваза, а в ней большой букет сине-голубых подснежников, от которых распространяется по комнате тонкий-тонкий, едва уловимый аромат. И это тоже запах весны, какой-то особенный и неповторимый. Странно, но такого нежного волнующего запаха, и одновременно с ним залитой ласковым солнцем утренней прохлады я ни до, ни после этой весны не ощущал никогда. И это тоже моя Неёловская. Такой она мне и запомнилась на всю жизнь.
* * *
5.ДОМ "КУПЦА" ДОЛБИЛОВА
Так вот, в самом ее начале, на косогоре по правой "четной" ее стороне, среди одноэтажных частных домишек, прилепившихся к краю широкого оврага, по дну которого и пролегает эта улица, стоял небольшой, такой же, как и все остальные, деревянный домишко, принадлежавший в те времена, как я уже писал, "купцу" Долбилову. Почему и за что хозяина этого дома величали "купцом" - научно непонятно. "Купец" из него был, наверное, такой же, как из меня персидский шах. Видимо, дело было в том, что в полуподвале этого домишки хозяин оборудовал небольшую кустарную пекарню, в которой к утру каждого дня вручную выпекалась сотня, если не больше, пышных и очень вкусно пахнувших караваев ситного хлеба, которыми торговала в небольшом хлебном ларьке на углу Неёловской (рядом с керосиновой лавкой) сама хозяйка дома.
Обратите внимание на эти два, совершенно вышедших теперь из употребления названия "Хлебный ларек" и "Керосиновая лавка"! - не правда ли, чудесная примета времени? Где теперь найдешь такой ларек и "керосиновую" лавку?
Так вот, работали в этой "пекарне", как мне много лет спустя, рассказывала мама, сам хозяин ("купец" Долбилов), его взрослый сын и сноха. Все делалось там вручную, и хлеб насущный доставался этим "буржуям", надо думать, таким тяжким трудом, что не позавидуешь. Тем не менее, когда рушили НЭП, этого "мироеда" ГПУ вытрясло практически наизнанку, пекарню уничтожили, а самого его сослали на Соловки, откуда он так и не вернулся.
Жилые "хоромы" в "сказочном замке" этого "буржуя" состояли, если мне не изменяет память, из трех небольших комнатушек, в двух из которых жила вся, довольно многочисленная, семья самого хозяина, а третью, имевшую отдельный вход со двора, снимали мои родители до тех пор, пока не женился старший сын хозяина. Ну, а когда "молодым" понадобилась своя крыша над головой, хозяин соорудил для нашей семьи крохотную "чердачную" комнатенку действительно на чердаке дома, смастерив из люка, через который можно было вылезать с чердака прямо на крышу, небольшое оконце с видом на стоящий напротив сарай. Мне тогда эта "комната" не казалась такой уж маленькой, какой она была на самом деле. Но когда в 1972 году, то есть через сорок пять лет, я впервые за эти годы приехал на какую-то научную конференцию в Воронеж и нашел, ради любопытства не только этот дом, но и одну из дочерей Долбилова, тетку Настю, помнившую еще моих родителей, и вместе с ней, из того же любопытства, поднялся "с риском для жизни" по почти совсем истлевшей от времени лестнице на чердак и увидел то, что еще оставалось от этих "апартаментов", мне, честно скажу, стало просто страшно. Пола в этой "комнате" уже не было. Видимо доски с него давно были сняты для других целей, но то место, где он когда-то был, составляло квадрат, размером не более чем два с половиной на два с половиной метра, ну, от силы, три на три. А потолка там, очевидно, вообще никогда не было, ибо никаких следов его существования в прошлом я просто не нашел. По-видимому, в то время, когда мы там жили, потолком служила сама крыша дома. Как можно было жить целой семьей с маленьким ребенком в такой, в полном смысле слова, "голубятне", уму непостижимо. И это при том, что это был уже, наверное, 1927 год и папа к тому моменту уже пару лет как окончил медицинский факультет и был врачом. Однако, желая, во что бы то ни стало, оставаться работать в клинике туберкулеза под руководством (тогда еще приват-доцента) Владимира Антоновича Раввич-Щербо, он работал на очень маленькой зарплате в должности фельдшера, так как вакантных врачебных должностей в клинике туберкулеза тогда просто не оказалось. В результате, семья продолжала жить в крайней нужде и, как мне потом рассказывала мама, в те дни (а ведь НЭП в это время был уже на самом пике!), когда в доме нечего было есть, она водила меня через улицу в дом к Кельманам, нашим богатым родственникам (мамин брат, дядя Гриша, к тому моменту уже был женат на одной из четырех их дочерей - тетке Фане). Водила она меня к ним в надежде, что сытые родственники (Натан Борисович Кельман был известным непманом и владел в то время знаменитой воронежской конфетной фабрикой, выпускавшей потрясающе вкусные "Раковые шейки") может быть, догадаются хоть чем-нибудь покормить ее голодного ребенка. Иногда догадывались, но чаще - нет. И очень не любили, когда она приводила меня к ним в гости, так как "этот засранец" неизвестно почему, каждый раз тут же устраивался на одном и том же углу большого персидского ковра, лежавшего на полу у них в столовой, и деловито "обкакивал" его без всякого почтения к богатству и пониманию пикантности ситуации. Тетка Фаня так и не смогла потом за всю ее жизнь простить мне такое беспардонное поведение, много раз напоминала мне о нем до самой своей смерти, и даже подробно описала его в мемуарах.
В конце-концов, маме все это смертельно надоело, и она "взорвалась", поставив перед отцом ультиматум - или он, как и все его сокурсники, наконец-то, устраивается на работу врачом и, как все они, полностью решает финансовые и жилищно-бытовые проблемы семьи, или она забирает меня и уезжает к своим родителям за Урал, где они жили тогда в лесном поселке Чад под Свердловском.
Видимо, угроза возымела действие. Отец тут же обратился в Курортное Управление (Курупр) Центральной Черноземной Области (ЦЧО) и был без промедления направлен на работу Директором и Главным врачом (тогда эти должности совмещались) в Макаровский Тубсанаторий под самым Курском. Семья быстренько собрала все свои немногочисленные пожитки и, не раздумывая, "упорхнула" из неёловской голубятни в эту самую Макаровку. Вот тогда-то и началась у нас совсем другая жизнь.
* * *
ГЛАВА 2
МАКАРОВКА
1.ЖИВА ЕЩЕ МОЯ СТАРУШКА
Приехали мы в эту Макаровку где-то в начале апреля 1928 года, и, стало быть, c тех пор прошло уже больше семидесяти пяти лет. Так уж случилось, что за все эти годы я там ни разу так и не побывал. Разумеется, я предполагал, что за столько лет многое там могло измениться. Но когда я попытался уточнить с помощью справочной литературы, что же там действительно изменилось за эти три четверти века, то, поначалу, ни в официальной справке об административном делении Курской области, ни на ее карто-схеме вообще не нашел ни деревни Макаровки, ни, железнодорожной станции Лукашовка, на которой надо было сходить с поезда, чтобы попасть в эту самую Макаровку. Не нашел я и самого Иванинского района, где когда-то была выдана моим родителям та "шибко официальная" справка о моем "усыновлении". Не оказалось на этой карто-схеме и некогда очень большого, расположенного в нескольких километрах от Макаровки села Пены, в котором когда-то был знаменитый сахарный завод и ярмарка, на которой мой отец однажды, в зимнюю стужу купил за десять рублей у какого-то мужичка изумительную раритетную скрипку работы, как свидетельствовало выжженное на внутренней стороне ее нижней деки клеймо, либо самого Антонио Страдивари, либо (что более вероятно) кого-то из его замечательных учеников. Об этой скрипке и ее печальной судьбе я расскажу потом поподробнее, а сейчас лишь повторю, что ничего из того, что столько лет бережно хранила моя память, я тогда не нашел. Абсолютно ничего. И с горечью подумал, что каток Отечественной войны наверно полностью уничтожил не только эти чудесные, столь памятные для меня места, но и саму память о них. Однако, когда я совсем уже собрался оставить все эти поиски, мне пришла в голову идея заглянуть, на всякий случай, еще и в Справочник почтовых индексов. А там черным по белому: - "Курская область, Курчатовский район, селоМакаровка, 307226". Все стало на свои места - изменилось название и теперь это не Иванинский (который я искал), а Курчатовский район, граничащий с Лаговским, от районного центра которого - города Льгова до Макаровки было всего лишь пять - шесть верст по широкому шляху, шедшему напрямую от Льгова до самого Курска. Теперь райцентром этого района является город Курчатов, в котором расположена Курская Атомная Электростанция. А в то время, о котором я веду рассказ, никакого города Курчатова в тех местах не было и в помине. Естественно, что мне очень захотелось узнать, где же он находится. Оказалось, как написано на его сайте, что "...город Курчатов расположился на левом берегу реки Сейм. В 1968 году туда прибыл первый отряд строителей, которых временно расселили в передвижных вагончиках на станции Лукашовка и в частных домах местных жителей, и быстрыми темпами начал строиться жилой поселок на 1200 жителей...". Нашлась и эта пропажа! Стало быть, город Курчатов и есть та самая Лукашовка, которая в те времена, о которых я пишу, была маленьким полустанком (домишек 10-15 не более), среди колдобин и непролазных луж привокзальной площади которого стояла непременная деталь того времени - длинная коновязь, вокруг которой важно расхаживали гуси и куры, копошившиеся в конском навозе. Трудно даже представить себе, что теперь это современный, довольно крупный (больше пятидесяти тысяч жителей) город, раскинувшийся на берегу красивого водохранилища, вблизи устья реки Реут при впадении ее в Сейм. Это ведь всего лишь в четырех - пяти верстах от того места, где когда-то на околице Макаровки находился небольшой паром, на котором наши макаровские мужики переправлялись со своими лошадьми и телегами на левый берег Сейма на ярмарку в Пены и по делам в эту самую Лукашовку.
Как ни крути, а это ведь еще одна примета времени. Просто удивительно, как это я и не заметил, что прожил столько лет, и теперь вынужден чуть ли не "днем с огнем" отыскивать памятные мне места, где прошло мое детство.
Любопытно, что в Справочнике по этому району фигурируют еще два поселка имеющих весьма интересное историческое прошлое. Во-первых, это Иванино - бывший центр района. Когда-то это село принадлежало Мазепе, потом перешло к Меньшикову, а от него к князьям Барятинским. До революции оно принадлежало известному просветителю и книгоиздателю Михаилу Васильевичу Собашникову. Тогда это было очень большое село, и жило в нем 5600 человек. А теперь там "хранилище изотопов".
Кроме Иванино есть в Курчатовском районе еще и поселок им. Карла Либкнехта. Когда мы там жили, поселка с таким названием в тех краях не было. Однако, на поверку, оказалось, что этот поселок и есть те самые Пенны, что лежали некогда у самого устья небольшой речушки "Пенки" при впадении ее в Сейм и славившиеся, в свое время, той самой ярмаркой, на которой можно было купить за смешные деньги у местных "бывших партизан" (читай - махновцев с Гуляй-Поля) подлинный Страдивари.
Как эта скрипка попала к ним в руки сказать трудно. Возможно, она оказалась у них из расхищенной в Гражданскую войну бесценной коллекции смычковых раритетов князей Потоцких из Белой Церкви. Но не исключено, однако, что она была украдена из расположенного недалеко от Пенн родового именья князей Ширковых, бывших владельцев многих окрестных деревень и, в том числе, Макаровки, у которых еще с 1780-го года был свой крепостной театр, хор и симфонический оркестр. Кстати, князь Валентин Федорович Ширков (1805-1856) был близким другом Михаила Ивановича Глинки, и именно он надоумил его написать "Камаринскую", а сам написал стихи к каватине Гориславы "Любви роскошная звезда" и либретто к первой части "Руслана и Людмилы". Поэтому вряд ли стоит особенно удивляться тому, что такая бесценная раритетная скрипка оказалась на ярмарке в Пенах в руках у одного из "местных партизан".
Мой отец, учился до революции в Екатеринославе скрипичному мастерству у самого Филиппа Генриховича Ямпольского, основателя знаменитой екатеринославской скрипичной школы. Филиппа Генриховича не следует путать с его племянником и тоже одним из его учеников - Абрамом Ильичем Ямпольским, профессором Московской Консерватории. Вместе с отцом учился у Филиппа Ямпольского ставший впоследствии всемирно известным скрипачом Яша Хейфец. В 1920 году отец окончил Варшавскую Консерваторию. Естественно, что, будучи профессионалом, он сразу же по достоинству оценил доставшийся ему таким невероятным путем этот замечательный инструмент и очень сокрушался, что лак в одном месте на верхней деке у этой скрипки был немного поцарапан в результате варварского обращения с ней предыдущим ее "хозяином". Но когда отец брал в руки этот инструмент, что случалось, к сожалению, не так уж часто из-за его постоянной занятости, то Мазурка Веньявскго, Цыганские напевы Сарасатэ, да и другие виртуозные скрипичные миниатюры Паганини, Крейслера, Бизе, Сен-Санса, Россини, Вивальди и других великих композиторов звучали в его замечательном исполнении на этой скрипке просто потрясающе, явно лучше, чем когда он играл эти же вещи на своей консерваторской скрипке, хотя и она была, безусловно, прекрасным "штучным" инструментом работы какого-то очень известного немецкого мастера. Мама однажды рассказала мне, что дед Гиллер подарил ее папе, когда папа поступил в Варшавскую Консерваторию. Дед заплатил за этот инструмент несколько тысяч рублей золотом. Она же рассказала мне однажды, что Филипп Генрихович Ямпольский, который сам был учеником великого Леопольда Ауэра, считал отца столь же талантливым, как и Яшу Хейфица и прочил отцу блестящую музыкальную карьеру и мировую славу. У меня нет оснований ей не верить, тем более, что я и сам до сих пор хорошо помню, как замечательно он играл и какая виртуозная была у него техника. Недаром по окончанию Консерватории он сразу же получил приглашение занять должность концертмейстера первых скрипок Лейпцигского симфонического оркестра и ангажемент на турне сольных концертов по крупнейшим городам Европы.
Однажды, уже перед самой Отечественной войной, я спросил у отца, почему он, будучи таким замечательным музыкантом, любимым учеником Филиппа Генриховича Ямпольского, вместо того, что бы отправиться в это турне, вдруг оставил скрипку и, круто изменив жизнь, пошел в 1921 году учиться на первый курс Медицинского Факультета Дерптского (бывшего Юрьевского) Университета, эвакуированного во время Гражданской войны в Воронеж. Отец ничего не ответил мне. А мама рассказала, что он, всегда помнил о том, что шесть из семи родных его сестер умерли еще маленькими девочками в течение одной недели от дифтерии во время страшной эпидемии 1896 года, и поэтому с самого детства мечтал стать врачом. А когда появилась такая возможность, не задумываясь, отказался от музыкальной карьеры, предпочтя ей карьеру врача. Возможно, я не прав, но мне всегда казалось, что со временем отец об этом очень и очень пожалел, ибо если бы он не оставил скрипку, то несомненно, был бы далеко не последним среди замечательной плеяды знаменитых скрипачей-виртуозов, воспитанников екатеринославской скрипичной школы, принесших ей в ХХ веке мировую славу.
Впрочем, врачом он стал тоже хорошим. К началу Отечественной Войны, защитив кандидатскую диссертацию, он возглавил кафедру туберкулеза в Воронежском Мединституте, сменив на этом посту своего учителя профессора Владимира Антоновича Раввич-Щербо. К сожалению, он вскоре (в апреле 1942 года) погиб при исполнении служебных обязанностей на фронте от инфаркта миокарда в возрасте всего лишь 42 -х лет, будучи военврачом второго ранга, начальником тысячекоечного фронтового эвакогоспиталя N 1911 и похоронен, как свидетельствует официальная "похоронка", в селе Грибановском Воронежской области в братской могиле.
Но все это случилось уже потом. А тогда, весной 1928 года, когда мы только приехали в Макаровку, он был молод, красив, разносторонне талантлив и полон сил. Поэтому, когда он взялся за совершенно новую для него работу руководителя такого сложного лечебного учреждения, каким являлся тубсанаторий, особенно в тех жутких условиях, когда рушили НЭП и загоняли крестьян в колхозы, "раскулачивая" несогласных и учинив в стране потрясающий голод, в котором погибли миллионы людей, разносторонность отца проявилась в полной мере. Буквально в считанные месяцы он превратил запущенный, "дышавший на ладан" макаровский туберкулезный санаторий в одно из лучших в стране лечебно-профилактических учреждений этого профиля. У меня есть все основания гордиться моим отцом.
* * *
2 . МАКАРОВСКИЙ ТУБСАНАТОРИЙ
Не думаю, что если бы я стал подробно его описывать, то смог бы воссоздать целостную картину типичной для средней России тех лет помещичьей усадьбы, ибо, несмотря на кажущееся их разнообразие, все они в чем-то главном были очень похожи друг на друга.
Говорили, будто бы до революции макаровская усадьба принадлежала потомкам знаменитого флотоводца, героя Русско-Японской войны вице-адмирала Степана Осиповича Макарова. Поэтому и я всю жизнь думал, что название деревни и усадьбы были связаны с его именем. Однако, уже в процессе работы над мемуарами, используя возможности Интернета, выяснил, что ни у Степана Осиповича, ни у его родственников никогда не было своего именья, а усадьба эта принадлежала известному меценату Николаю Николаевичу Смецкому, а потом и его сыну Александру Николаевичу. Больше того, удалось узнать, что она входила в число самых известных исторических "Онегинско-Ларинских" усадеб России. Подробные сведения о ней имеются в книге А.Ю. Низовского "Самые знаменитые усадьбы России", а так же во Всероссийском Каталоге "Усадьбы и дворцово-парковые комплексы".
Еще с восемнадцатого века деревня Макаровка (тогда она называлась "Теребовля", и входила в Льговский уезд) вместе с прилегающими к ней землями переходила из рук в руки от князей Ширковых к баронессе Дука, потом к Нелидовым, Карамзину, Клейнмихелю и только в 1874 году к Николаю Николаевичу Смецкому. Больше того, оказалось, что весь комплекс "Усадьба Смецкого" существует еще и по сей день, и в нем, как и прежде, находится все тот же Курский областной тубсанаторий. И, как и в былые времена, в его прекрасном лесопарке, хотя и значительно сократившемся в размерах, но все еще занимающем около сорока гектаров, произрастают двухсотлетние дубы, клены и множество других, редких даже для центрального черноземья (так написано в официальной справке) видов растений. Ничего этого я, к сожалению, раньше не знал.
Кстати, выяснилось, что меценату Николаю Николаевичу Смецкому принадлежали еще два противотуберкулезных санатория: тубсанаторий "Гульрипш-2" в Сухуми (у меня есть его фотография 1913 года) и тубсанаторий "Агудзара" (архитектор А. В. Синицын - возможно дед или тесть моей классной руководительницы Полины Николаевны Синициной - он был в те годы главным архитектором Воронежской Губернии). Фотография этого санатория, сделанная еще в 1905 году, у меня тоже есть и хранится в моем архиве.
Вся эта новая для меня информация натолкнула меня на мысль о том, что макаровская усадьба была превращена в тубсанаторий Н.Н. Смецким задолго до революции, и за много лет до нашего приезда в Макаровку. Подтверждением этому могло служить и то, что к тому моменту в санатории уже были рентгеновский и пневматораксный кабинеты, клиническая лаборатория и большой, хорошо оборудованный солярий. Совершенно очевидно, что в простой помещичьей усадьбе это сугубо медицинское оборудование было бы абсолютно ни к чему.
* * *
В центре усадьбы, под сенью крон высоких дубов и остролистых кленов, среди тенистых аллей старинного парка стоял очень красивый, двухэтажный "барский" дом с высокими стрельчатыми окнами, лоджией над главным его фасадом и двухэтажной полукруглой верандой с противоположной его стороны, обрамленной стройными колоннами ионического ордера. Рядом с фонтаном, облицованным белым мрамором, сладко нежились на солнышке роскошные клумбы астр, матиоллы, львиного зева, петуний и декоративного табака. А невдалеке от главного корпуса стоял прекрасный флигель с большой широкой верандой, опоясанной изящной балюстрадой, служивший в свое время жилищем для управляющего имением.
Так вот, когда мы приехали в Макаровку этот флигель был целиком отведен семье директора санатория вместе с дорогой старинной мебелью из мореного дуба с удобными стульями и креслами, обитыми темно-голубым шелковым бароканом, с изумительными картинами на стенах в тяжелых позолоченных рамах и огромным, во всю стену старинным буфетом черного дерева в столовой с сервизом дорогого саксонского фарфора. В рабочем кабинете отца все стены почти до половины их высоты были затянуты строгими панелями из окрашенного темно-коричневым лаком тисненного немецкого линкруста, а на большом двухтумбовом письменном столе, покрытом зеленым сукном, стоял массивный письменный прибор из уральского малахита с очень красивой настольной лампой под зеленым абажуром. В мамином будуаре все стены от потолка до самого пола были драпированы сиреневым шелком, и стоял прекрасный трельяж из очень дорогого, как говорила бабушка Сима, "бемского" зеркального стекла. Просто поразительно, как все это уцелело во время Гражданской войны, да и после нее, и не было разграблено местными "партизанами". Вполне возможно, что произошло это потому, что к тому времени это была уже не просто помещичья усадьба, а именно санаторий, да еще и противотуберкулезный, а от "чахотки" все это "воинство" шарахалось как черт от ладана.
Не трудно себе представить, какой разительный контраст представляли эти действительно барские хоромы по сравнению с нашей "голубятней" на Неёловской! Ну а если добавить к этому превосходное "ресторанное" очень вкусное и обильное пятиразовое питание из санаторской кухни, и все остальное, что полагалось в то время, семье директора такого элитного (обкомовского) специализированного санатория, включая обслуживающий персонал, то станет ясным, что поднятый мамой "бунт на неёловском корабле", несомненно, увенчался успехом к радости всего его экипажа.
* * *
Как и у всякой помещичьей усадьбы, был в Макаровке прекрасный "черный" двор с капитальными конюшнями, коровниками, лабазами и другими хозяйственными помещениями, а за его оградой располагались парники, теплицы и тщательно ухоженный фруктовый сад. Ну а еще дальше уходили в сторону Льгова санаторские сельскохозяйственные угодья - поля пшеницы, подсолнуха, гречихи и других культур, рядом с которыми у опушки небольшого перелеска примостилась пасека.
Почему я так подробно пишу об этом? Да потому, что современное представление о санатории, да и само понятие "санаторий" кардинально отличается от того, что обозначалось этим термином до революции и в годы первого десятилетия Советской Власти. Сейчас санатории строят, то есть создают для этих целей специальные архитектурные комплексы, отвечающие задачам и требованиям санитарных, производственных и эстетических норм эксплуатации таких учреждений. А в те годы, под санатории обычно приспосабливали бывшие помещичьи усадьбы. Множество таких усадеб и дворцов погибло в огне гражданской войны, но не все. Часть из них была, как известно, превращена в музеи и другие подобные им учреждения, как например, дворцы Петербурга, Москвы и Подмосковья, а какая-то часть, например, "Светлана" - бывшая дача дочери Федора Ивановича Шаляпина в Сочи, летняя усадьба графа Алексея Григорьевича Орлова в Хреновом или макаровская усадьба Смецких, о которой я сейчас пишу, превращались в санатории разного профиля. После революции они предназначались в первую очередь для лечения больных теберкулёзом среди бывших политкаторжан, ветеранов РСДРП(б) и Героев Гражданской Войны. Санатории эти получались маленькими, не очень удобными, но они в значительной мере помогли стране в становлении санаторно-курортного дела в те трудные годы, и очень жаль, что их роль в этом до сих пор не получила должной оценки.
Но и это еще не все. Была в деятельности этих санаториев еще одна, очень важная, особенность. Дело в том, что в те времена все продукты питания, включая даже хлеб для больных и персонала, санаторий был вынужден производить, как и до революции, самостоятельно на своих (бывших помещичьих) угодьях. Теперь такое может только присниться, да и то в каком-то страшном сне. А тогда не было ни совхозов, ни колхозов, которые могли бы все это производить, и не было каких-либо снабженческих организаций, которые могли бы всем этим обеспечивать санатории. Вот поэтому, когда всёэто сопоставляешь с сегодняшними реалиями, начинаешь по-настоящему понимать, как изменилась жизнь за все эти годы, и какой квалификацией, энергией, ответственностью и хозяйственной хваткой должен был обладать человек (я с восхищением пишу сейчас о своем отце), взявшийся руководить таким сложным хозяйством в те годы, когда все нэпманы уже сидели в Соловках, а по лесам Центрального Черноземья шастали "банды" голодных "раскулаченных" мужиков, у которых "своя, родная рабоче-крестьянская власть" отобрала буквально все, включая право на жизнь.
Я счел абсолютно необходимым дать всю эту "историческую" справку, характеризующую в какой-то мере место, время и общую обстановку тех лет, ибо почувствовал, что без нее все, о чем я сейчас пишу, будет до конца понятно только мне одному. А мне очень хотелось бы, чтобы оно не ушло вместе со мной и осталось понятным тем, кто, может быть, будет это читать, когда меня уже не будет. Хочу надеяться, что мне это в какой-то мере удалось.
* * *
Но, вернусь в те далекие годы и продолжу рассказ, сбросив со своих стариковских лет три четверти века.
Итак, вспомним, что идет еще 1928-й год, и мне в то время нет еще полных пяти лет, и мои родители, стремительно покинув свою "голубятню" на Неёловской, привезли меня в "Сказочную Страну Макаровку".
Но вот незадача - как писать дальше, ибо кого может сейчас удивить обыкновенный водопровод или ватерклозет, вместо "всех удобств во дворе"? А вот постарайтесь представить себе, что я увидел все эти "чудеса" первый раз в жизни. А, дальше - больше! Кто может сейчас прийти в неописуемый восторг, глядя, как под потолком зажигается простая "электрическая лампочканакаливания" (именно так они тогда назывались) на двадцать "свечей", с дрожащей "угольной" нитью? Разве что дикари из людоедского племени Умбу-Юмбу, для которых даже простая керосиновая лампа "трехлинейка" представлялась вершиной технического прогресса. Вот и мне тогда это показалось просто каким-то волшебством. Подумать только - "щелк" и в комнате стало светло, да так, что никакая, даже "семилинейка", не осветит! "Щелк" - и снова темно! И задувать лампу не надо! И совсем не пахнет керосином, и фитиль ни подрезать, ни подворачивать не нужно! И не коптит! Фантастика! А вот сейчас действительно "фантастикой" может показаться именно такая "фантастическая" реакция на все эти, ставшие абсолютно рутинными "чудеса". А тогда все они стали возможными только потому, что в санатории (точнее, в усадьбе Смецких) была еще до революции построена настоящая водокачка, водонапорная башня которой, вроде тех, что еще и сейчас сохранились кое-где на очень старых железнодорожных вокзалах со времен паровозов, поднималась даже над макушками высоченных клёнов. Старенький, пахнущий нефтью и машинным маслом "дизель" с большим "маховым" колесом, пыхтя и отдуваясь дымными выхлопами, днем крутил насос, качавший воду из скважины в водонапорную башню, а по вечерам вращал с помощью длинного, широкого приводного ремня "динамУ" от которой шли провода к распределительному щиту электрического освещения. И над всем этим "чудом техники" деловито колдовал, расхаживавший вокруг него с медной длинноносой масленкой в руках, маленький, щупленький "немец-перец-колбаса" Карл Карлович, зорко следивший за тем, чтобы никто из таких же, как и я, санаторских сорванцов не забежал в "Maschinenraum" и не попытался "прокатиться" на приводном ремне от "дизеля" до "динамЫ". Не помню, чтобы это кому-то из нас удалось проделать хотя бы один раз, но мечтали об этом, сколь мне не изменяет память, абсолютно все. И я, в том числе.
Вот написал все это и поразился тому, насколько цепко память держит дела давно минувших лет, словно произошли они только вчера. И чем больше я "погружаюсь" в них, тем дальше уплывает куда-то туман десятилетий, снимая пелену с воспоминаний о событиях далекого детства, о которых теперь помню только я да несколько случайных, чудом сохранившихся, любительских, пожелтевших от времени довоенных фотографий из нашего семейного архива. Вот на одной из них хорошо видно, что на самой опушке дремучего бора (Урочища "Сетное"), сбегающего с крутого склона в неглубокий овражек, стоит маленький худенький мальчонка в беленьких несуразных трусиках, со сдвинутой на затылок тюбетеечке и поднятой над головой в "пионерском салюте" худенькой правой ручонкой. Это - я. Мне там еще нет шести лет. На оборотной стороне фотографии написано, что это 1929-й год и это действительно Макаровка, и именно то самое время, о котором я сейчас пишу. Бор, запечатленный на этой фотографии, был отделен от санатория широкой балкой, по дну которой протекал в те годы ручеек глубиной "воробью по колено" - старица проходившего здесь много тысячелетий тому назад русла небольшой безымянной речушки, впадавшей некогда в Сейм. Когда-то, как показали археологические раскопки (стоянки "Быки-1", "Быки-2" и др), на ее берегах жили в полуземлянках первобытные люди, охотившиеся на обитавших в этих краях мамонтов, оленей и даже медведей, кости которых были во множестве найдены около жилищ этих древних охотников. Жаль, что к тому времени, когда мы приехали в Макаровку, от всего этого "зоопарка" не осталось и воспоминаний, и самыми крупными "дикими" животными были там только полевые мыши.
Если сложить ладошки "трубочкой" и, стоя спиной к санаторию, громко крикнуть в нее какое-либо слово через лог в направлении этого бора, то он тут же ответит тебе четким эхо, повторив его несколько раз. Теперь, когда со всех сторон постоянно обрушиваются на нас целые Ниагары всяческих звуков от ревущих в небе самолетов, рычащих мотоциклов и автомобилей, орущих телевизоров, магнитофонов и всяческой другой "электроники", вряд ли кто-нибудь обратит внимание на такую "мелочь", как эхо. А в то время, о котором я пишу, еще можно было "слушать тишину" и испытывать неизъяснимое волнение, услышав, как далекий сосновый бор, словно живой, отвечает тебе твоим же голосом, окрашивая его какими-то мягкими, очень теплыми обертонами.
* * *
З. "КРУГОСВЕТНОЕ" ПУТЕШЕСТВИЕ
Где-то в середине февраля 1929 года папа первый раз в жизни получил отпуск, и мои родители решили совершить большое путешествие. Во-первых, было решено поехать в Гомель к папиным родителям - деду Гиллеру и бабушке Саре, оттуда в Москву к дяде Грише и тете Фане, и уж затем, через полстраны, на Урал к деду Нёму и бабушке Симе. Правда, дед Нём и бабушка Сима сами уже бывали у нас в гостях на Нееловской, но мои родители решили, что будет несправедливо и вызовет обиду, если одних стариков навестят, а других нет. Поэтому и было задумано такое "кругосветное" путешествие, которое, едва начавшись, чуть не закончилось катастрофой.
В морозную, вьюжную, февральскую ночь мы сели на той самой станции Лукашовка в проходящий мимо поезд в отдельное купе полупустого вагона и начали устраиваться на ночлег. Но вдруг наш вагон начал форменным образом танцевать, подпрыгивая и мотаясь из стороны в сторону. Так продолжалось, наверное, целую минуту, пока папа не сообразил, что происходит что-то неладное, и не сорвал аварийный стоп-кран. Состав, завизжав всеми тормозами, быстро остановился. Прибежали проводники со всех вагонов и сказали, что папа спас весь поезд, так как наш вагон сошел с рельс и, если бы мы проехали еще немного, то катастрофа была бы неминуема, тем более, что это могло случиться как раз на мосту через Сейм, до которого оставались считанные метры. Видимо судьба хранила нашу семью.
Ликвидация этой аварии заняла время, но всё, в конце концов, закончилось благополучно. Нас пересадили в другой вагон, и мы поехали дальше.
* * *
4 ДЕД ГИЛЛЕР И БАБУШКА САРА
Мне тогда еще только пошел шестой год, и я не очень четко запомнил не только Гомель, где жили папины родители, но и самого дедушку
Гиллера. А бабушка Сара в то время уже больше года лежала парализованная после перенесенного инсульта и, чтобы ее не расстраивать, меня просто не пустили к ней в комнату. Поэтому все, что мне известно о родителях моего отца, это только то, что рассказывали мне о них моя мама и бабушка Сима.
Кстати, бабушка Сима и бабушка Сара были родными сестрами и, следовательно, мой отец и моя мама - двоюродные брат и сестра. Бабушка Сара была старшей, а Сима (Симе - Хана) - самой младшей из дочерей в многодетной семье Айзека Певзнера, главного раввина синагоги в Калинковичах. Чудом сохранилась его старинная фотография сделанная, еще в Х1Х веке - прадед в сюртуке и в кипе с Торой в руке. Высокий лоб, окладистая борода и сосредоточенный, внимательный взгляд.
По-видимому, религиозным деятелем был и мой дед Гиллер (Гиллер Лейбович Файншмидт). На старинной, пожелтевшей от времени фотографии конца Х1Х века он снят в анфас, и трудно сказать - был ли он при этом в кипе или нет. Однако, судя по тому, что именно он сделал мне "брит - милу" (кстати, не на восьмой день от рождения, а почему-то в двухлетнем возрасте), он был "моэлем", ибо никто, кроме "моэлей", не имеет права это делать по еврейским законам. Бабушка Сима говорила, что до революции он был весьма состоятельным человеком. Но в первые годы НЭПа его до нитки обокрал бывший компаньон, сбежавший куда-то со всеми их деньгами. Все последующие годы, до самой смерти в 1938 году, он жил очень скромно.
В 1919 году в Гомеле во время белогвардейского восстания были арестованы и расстреляны все члены Гомельского Революционного Совета, и в их числе Лейба Файншмидт. По-видимому, он был каким-то моим близким родственником. Больше того, поскольку отчество моего деда было именно "Лейбович", не исключено, хотя по времени весьма сомнительно, что именно этот, расстрелянный белогвардейцами Лейба Файншмидт, был моим прадедом по отцовской линии, хотя столь же вероятно, что он происходил и из какой-то другой ветви нашей фамилии - в Гомеле их было несколько. А имена "Лейба", "Илья" и "Исаак" (трансформировавшееся после революции в "Александр") - это наши фамильные имена, передающиеся до сих пор в разных ветвях Файншмидтов из поколения в поколение. Даже здесь, в Израиле, я встретил уже пожилого (1920 года рождения) выходца из Екатеринославской (Днепропетровскокй) ветви нашей, сравнительно редкой, фамилии, Александра Лейбовича Файншмидта. При этом можно вспомнить, что мой отец до революции учился играть на скрипке, как я уже писал, именно в Екатеринославе у Филиппа Ямпольского, и жил все эти годы у своего дяди, Исаака Лейбовича Файншмидта- родного брата деда Гиллера. Поэтому, вполне (по времени) возможно, что встреченный мною в Израиле Александр Лейбович был, очевидно, его внуком, и стало быть, моим троюродным братом. К сожалению, у меня нет возможности проверить по архивным данным, в какой действительно степени родства были со мной и этот, встреченный мною в Израиле Александр Лейбович, и тот, расстрелянный в Гомеле, Лейба Файншмидт, тем более, что в нашей семье о нем никто и никогда мне ничего не рассказывал, и я случайно узнал об этой истории совсем недавно из Интернета.
Когда дед Гиллер и бабушка Сара были еще молодыми, у них родилось семеро детей. И все - девочки. Естественно, что дед Гиллер очень хотел, чтобы у него был наследник. Но случилось несчастье. В 1896 году разразилась в Чечерске, где они тогда жили, страшная эпидемия дифтерии, и за одну неделю шестеро из семи дочерей Гиллера и Сары умерли. В живых осталась только самая старшая из них - моя тетка Галя. Горю бабушки Сары, как рассказывала мне бабушка Сима, не было предела, и она пошла за советом к раввину. Он выслушал ее, помолился и сказал, что если она забеременеет, то Бог пошлет ей сына, которого она должна в благодарность за это назвать Бен - Сионом (Сыном Сиона). Так она и сделала. В 1899 году она родила долгожданного сына и назвала его Бен-Сион. Это имя стало моим отчеством, и я с гордостью ношу его всю мою жизнь, стараясь не запятнать его честь.
* * *
6.ДЕД "НЁМ" И БАБУШКА СИМА
В Москве нам не повезло. Оказалось, что дядя Гриша уехал куда-то в длительную командировку, а тетка Фаня была в Воронеже у своих родителей, и как раз в это время 28 -го февраля 1929 года родила там своего первенца Бориса, который стал впоследствии, как и его родители, очень известным химиком, кандидатом наук. В 2004 году он умер от рака в США в городе Рочестер в возрасте семидесяти пяти лет.
Не застав дядю Гришу и тетку Фаню в Москве, мои родители очень огорчились. Но делать нечего, и мы поехали дальше, через полстраны в уральский поселок Чад, расположенный недалеко от Свердловска, где жили тогда дед Нём и бабушка Сима. До революции дед Нём (Вениамин Гиршевич Рабовский) был очень крупным лесопромышленнииком и владел обширными лесными угодьями по берегам Припяти. В принадлежавшем ему лесничестве было несколько лесных бирж со своими лесопилками и флотом специальных барж для перевозки готовых пиломатериалов по Днепру до Николаевского порта. Для того, чтобы иметь возможность вести зарубежную торговлю лесом он, приняв православие, стал купцом второй гильдии. Мама рассказывала мне, что только за ней дед Нём положил в приданное 3000 десятин строевого леса, как раз там, где потом была построена злополучная Чернобыльская атомная электростанция. Теперь всё это несостоявшееся мамино приданное, весь этот лес находится в зоне самого сильного радиоактивного заражения.
Во время революции все дедово хозяйство было национализировано, и он уехал из тех мест (от греха подальше !) за Урал. Не афишируя себя, он проработал там, в одном из лесничеств рядовым технологом лесопильного производства до самой своей смерти. Он умер от рака пищевода в 1939 году в Воронеже, куда приехал в командировку за три дня до смерти. Оказалось, что он уже больше месяца не мог, не только есть, но и пить - пищевод был полностью непроходим. Папа срочно госпитализировал его в хирургическую клинику, но помочь ему было уже не возможно.
* * *
6. КАК СТАТЬ ЦАРЕМ?
Путешествие в Чад доставило моим родителям большое удовольствие, особенно "уральская" парная баня, в которую нас всех отправили сразу же по приезде. Но у меня, наверно по малолетству, от этого путешествия почти не осталось воспоминаний. Единственное, что произвело на меня большое впечатление, это рассказ бабушки Симы о том, как царь пьет чай из дырки в "сахарной голове".
Дед Нём сидел перед "ведерным" тульским самоваром и пил чай вприкуску, откалывая для этого специальными щипчиками маленькие кусочки сахара от "сахарной головы". Я никогда ранее не видел это "сахарное чудо", похожее по форме на артиллерийский снаряд крупного калибра, в днище которого было большое углубление и, естественно, спросил у бабушки Симы, которая, как мне было хорошо известно, "знала абсолютно все", зачем у этой сахарной головы такая "дырка в пузе"? Разумеется, я тут же получил "исчерпывающий" ответ. Оказалось, что когда Царь пьет чай, он наливает его прямо в эту дырку и пьет его из "сахарной головы", как из стакана. Это очень удобно, очень сладко и не надо щипчиками откалывать от нее кусочки сахара, чтобы пить чай вприкуску.
Естественно, что я тогда очень позавидовал царю и спросил, что надо сделать, чтобы стать царем? К сожалению, у деда Нёма чувство юмора было развито гораздо слабее, чем у бабушки Симы, и он тут же отрезал, что для этого надо научиться не задавать глупых вопросов. Сказал он это, конечно, зря, ибо его авторитет в моих глазах был от этого потерян на долгие годы. Правда, он попытался его вернуть, подарив мне прекрасный "Конструктор" и детский набор столярных инструментов, но это мало помогло делу.
Дед Нём и бабушка Сима проводили нас до самой Макаровки. Вскоре дед Нём уехал домой один, а бабушка Сима почему-то навсегда осталась жить с нами. Что там произошло, я не знаю, а спросить об этом теперь не у кого. Тетка Фаня возможно знала, но ни в одном из пяти толстенных томов своих мемуаров не обмолвилась об этом ни одним словом.
* * *
7. ЖИДЕНОК, СКАЖИ: - "КУ - КУ - ГУ - ЗА"
Я очень хорошо, до мельчайших деталей, запомнил тот, немного пасмурный, осенний день уходящего бабьего лета 1929года. И, хотя с тех пор прошла практически вся моя сознательная жизнь, какой-то тяжелый осадок и острое ощущение глубокой, гнетущей обиды и оскорбления, нанесенного мне, тогда еще совсем маленькому ребенку, осталось у меня навсегда.
Я сидел за своим заваленным игрушками столиком на веранде нашего "директорского" дома и что-то мастерил как раз из этого, подаренного дедом Нёмом, "Конструктора". Видимо я настолько увлекся "конструированием", что даже не заметил, как подошли и остановились около веранды два каких-то дядьки. Одеты они были "по городскому", не в простые рубахи из домотканой холстины, а в сатиновые, "магазинные" косоворотки, и были не в лаптях, в каких обычно ходили все наши деревенские мужики, а в "смазных" сапогах - непременной детали убранства городских "ломовых" извозчиков, которых я много раз видел еще в Воронеже. Сразу видно было, что эти дядьки не наши, макаровские, и я подумал, что они приехали к папе по санаторским хозяйственным делам из Лукашовки или из Льгова, а может быть даже из самого Курска, о котором часто говорили мои родители.
Я не сразу даже понял, что эти дядьки окликают именно меня, когда один из них, почему-то со смехом, громко крикнул:
- Эй, жиденок, подойди сюда"!
Слова "жиденок" я никогда до этого не слышал и подумал, что этот дядька спутал меня с каким-то другим мальчиком, у которого было такое странное имя. Я подошел и сказал, что такой мальчик здесь не живет, а меня зовут не Жиденок, а Саша, и очень удивился, когда увидел, как оба эти дядьки буквально покатились от хохота. Я не мог понять причины такого их веселья, но, глядя на них, тоже начал смеяться. Повторю, это был 1929-й год, и мне тогда еще не исполнилось и шести лет. Однако я все же подумал, что они меня не поняли, и снова попытался им объяснить, что меня действительно зовут Саша, а где живет мальчик по имени Жиденок, я не знаю. В ответ на это оба дядьки стали не просто хохотать, а буквально ржать. Нахохотавшись вволю один из них, почему-то, сказал:
-А ну, Жиденок, скажи "Ку-ку-Гу-за!"
Разумеется, что я при этом еще больше удивился и снова стал объяснять этому непонятливому дядьке, что он ошибается и что я не Жиденок, а Саша, и что надо правильно говорить не "Ку-ку-Гу-за", а " Ку-ку-Ру-за". Я абсолютно точно помню, что у них при этом начался не просто хохот, а какие-то конвульсии. Ну а я, естественно, так и не смог тогда понять, чего же хотят от меня эти два взрослых дядьки и почему они такие непонятливые. А потом один из них сказал мне:
- Жиденок, спой песенку:
Жид, жид, жид, жид
По веревочке бежит,
Все попердывает
И штанишки поддергивает.
Вот тут даже до моего, детского, совсем еще неискушенного сознания начало доходить, что эти взрослые бугаи не просто смеются, а издеваются надо мной. Не знаю, сколько бы еще продолжалось это глумление над маленьким, не понимающим, что происходит ребенком, если бы в это время не пришла мама и не спросила у этих идиотов, что они тут делают. Дядьки перестали "ржать", обозвали маму "жидовкой" и, грязно выругавшись матом (с этой лексикой я тогда уже был знаком), пошли прочь от нашего дома. А я тут же спросил у мамы, кто такой "Жидёнок", и где живет этот мальчик, и почему эти дядьки так хохотали и сказали, что надо говорить не "Ку-ку-Ру-за" а "Ку-ку-Гу-за"? Мама просто позеленела от гнева, но ничего толком объяснить мне тогда не смогла.
* * *
8. " ПОЛУ - НАМОЧЕННЫЙ"
Спокойная, размеренная, подчиненная четкому лечебно-охранительному режиму жизнь санатория неожиданно начала давать сбои и спотыкаться о какие-то странные, совсем непонятные для меня, шестилетнего мальчонки, события. Сейчас, когда прошло уже три четверти века, и я разменял девятый десяток лет своей жизни, все эти события давно улеглись в голове и получили свое четкое объяснение. Их можно легко описать одной простой фразой - в стране шла "сплошная коллективизация". О том, как все это тогда происходило, знают теперь все, и мне нечего к этому добавить. Поэтому, я хочу восстановить здесь не столько хронологию событий, сколько те детские впечатления и ощущения очевидца, которому тогда было, как я уже сказал, всего лишь шесть лет, и передать их объективно именно такими, какими я сам ощутил и увидел их своими глазами, выбрав для иллюстрации всего лишь один, но яркий и, самое главное, непосредственно коснувшийся нашей семьи, эпизод.
Где-то в самом конце марта на санаторский скотный двор, кто-то пригнал такое большое стадо все время мычавших коров, что они просто с трудом разместились в его отнюдь не малых, пределах. Все взрослые и, особенно папа, почему-то очень волновались и говорили, что этих коров абсолютно нечем кормить, что их надо хотя бы напоить и, что их надо подоить, так как они уже несколько дней не кормлены, не поены и не доены. Что это означало, я не очень понимал, но догадывался, что это плохо. Я спросил у бабушки Симы, откуда взялись все эти коровы. Она покачала головой и сказала, что их отбирают у "кулаков" и "подкулачников", которые не хотят записываться в какой-то "колхоз". Честно скажу, что я тогда совершенно не понял кто такие "кулаки" и "подкулачники", и решил, что бабушка Сима просто пошутила.
А потом прямо к нашему дому подкатил легковой "фордик", и из него чуть ли не вприпрыжку выскочил какой-то дядька, одетый во все черное и кожаное - черную кожаную куртку, черные кожаное галифе и начищенные до блеска высокие черные сапоги. Поверх кожанки он был перепоясан двойной "комиссарской" портупеей с наганом на боку, черная рукоятка которого торчала из черной кожаной кобуры. И даже фуражка на его голове была тоже черная и тоже кожаная с красной звездочкой над козырьком. Одного взгляда на это "революционное" пугало было вполне достаточно, чтобы мог испугаться даже взрослый человек, не говоря уже о маленьком, очень впечатлительном ребенке. Вот я его и испугался, особенно когда бабушка Сима сказала, что этого дядьку зовут "Полу - намоченный", и что он занимается какой-то непонятной "коллективизацией". Сейчас я не совсем уверен, что она произнесла именно это новое и совсем непонятное мне слово, но тогда я еще больше испугался. И тут этот "Полу - намоченный", разговаривавший с папой и без того на повышенных тонах, просто заорал на него что-то вроде:
- Запомни, что если хоть одна корова сдохнет, я тебя сам расстреляю вот этими руками!..
При этом он показал отцу свои здоровенные ручищи, хлопнув одной из них по кобуре своего нагана. Отец попытался ему втолковать, что сена, заготовленного с осени для небольшого санаторского стада коров и нескольких лошадей слишком мало для такого огромного, вновь пригнанного стада, и его вряд ли хватит даже на неделю. Но "Полу-намоченный" только махнул рукой, уселся в свой "фордик" и помчался куда-то дальше заниматься своей "коллективизацией". А буквально через несколько минут, к отцу прибежал запыхавшийся завхоз и сказал, что кто-то поджег единственную скирду сена и что теперь не только новое, но и санаторское стадо останется без корма.. Можно себе представить, что чувствовал в этот момент мой отец. Помню, что он медленно сел на стул и закрыл лицо руками.
Но и это было еще не все. Через несколько дней к нам пришли какие-то люди во главе с милиционером. Он уселся за папин стол в его кабинете, и сказал маме, что он будет составлять какой-то "протокол", и что дядьки и тетки, которые пришли с ним, это какие-то "понятые". Слово "протокол" я тоже никогда до этого не слышал и тогда так и не понял, почему его надо "составлять". Понял лишь, что он собирается что-то писать на большом листе бумаги, который он вытащил из "папки".
Я не мог понять, о чем говорит этот милиционер и эти "понятые". Они все время спрашивали у меня о том, умею ли я зажигать спички и как я "поджигал" эту скирду сена, и зачем я "это сделал", и "кто научил" меня это сделать, и так далее (как потом выяснилось, кто-то из "доброжелателей" специально пустил слух, что скирду поджег "директорский сынок"). Услышав все это, мама и бабушка Сима сказали этой "милицейской шишке" и "понятым", что они не имеют права допрашивать такого маленького ребенка и тем более задавать ему такие провокационные вопросы, да еще и ставить их в такой безобразной, форме. А этот милиционер начал кричать на маму и требовать, чтобы она не вмешивалась и вышла из комнаты. Но как раз в это время пришел отец, который уже точно знал, кто и зачем поджёг эту скирду, и когда узнал, что тут происходит, выгнал их всех не только из дома, но и с территории санатория.
И, в связи с этим, еще одна примета времени. Несмотря на то, что после революции прошло к тому моменту уже больше десяти лет, все макаровские мужики при встрече с отцом всегда обязательно снимали шапки, кланялись и обращались к нему по старинной привычке не иначе, как "Господин доктор", а то и просто - "Барин". Возможно, этому способствовало то, что отец в то время был, во-первых, единственным врачом в округе, и к нему очень часто обращались за врачебной помощью со всех хуторов, и, во-вторых, будучи директором санатория, он фактически был и управляющим всем санаторским хозяйством, то есть всей бывшей помещичьей усадьбой. Да и жили мы в бывшем доме управляющего именьем. Поэтому, авторитет его был непререкаем, и сравнивать отношение к нему со стороны окружающих с тем, как люди относятся теперь к врачам, просто невозможно. Другое было время!
Видимо, приход к нам в дом этого милиционера настолько разозлил отца, что терпение его лопнуло, тем более, что это была уже не первая попытка "накатить на него бочку". Он тут же поехал в Воронеж и через пару дней привез оттуда Приказ Областного Курортного Управления о переводе его на должность директора в Хреновской тубсанаторий.
* * *
Три дня на сборы, сутки в пути, и наша легкая на подъём семья уже начала распаковывать чемоданы в небольшом, но уютном "директорском" доме шикарного Хреновского санатория, расположенного в бывшем имении графа Алексея Григорьевича Орлова на самой опушке изумительного соснового бора и безбрежной ковыльной степи.
* * *
ГЛАВА 3.
ХРЕНОВОЕ
1. ЦАРСКИЕ ХОРОМЫ
Шок, пережитый мною, когда после холодной и голодной жизни в "голубятне" на Неёловской наша семья вдруг очутилась в "барских" хоромах макаровской усадьбы Смецких, показался мне просто детской забавой по сравнению с тем шоком, который довелось испытать, когда мы очутились в хоромах в полном смысле слова "царских", в летней усадьбе графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, фаворита царицы Екатерины Второй.
Говорили (хотя есть и другие версии), что граф специально построил ее, чтобы действительно по-царски принять свою патронессу, пожелавшую однажды приехать к нему на рандеву в Хреновое. Наиболее вероятно, что это было во время ее поездки в Крым с князем Григорием Потёмкиным-Таврическим в 1787 году.
Думаю, что будет не лишним, если, прежде чем рассказывать о нашей жизни в этом санатории, я приведу несколько кратких сведений о селе "ХреновОе" (так надо правильно ставить ударение в его названии) и о самой летней усадьбе графа Алексея Орлова, в которой, задолго до нашегоприезда, еще в 1897 годубыл создан санаторий для лечения больных открытой формой туберкулеза легких.
* * *
Итак, во-первых, не надо путать село "ХреновОе", Бобровского района Воронежской области, возникшее в 1758 году на берегу теперь почти совсем пересохшей речушки "ХреновОй", притоке Битюга, давшей название этому селу, с селом ХрЕновым Новоусманьского района той же области, возникшем как острожек от набегов Крымских татар на сто с гаком лет раньше, еще в 1652 году.
В 1762 году граф Алексей Григорьевич Орлов был одним из участников заговора, в результате которого Екатерина Вторая взошла на Российский престол. В благодарность за это он получил от царицы чин генерал-майора, 800 душ крепостных, несколько имений и солидное вознаграждение серебром и золотом. А когда он, уже в чине адмирала флота, в 1770 году потопил в Чесменской бухте Эгейского моря весь турецкий флот, он был удостоен титула "Чесменский", награжден орденом Георгия 1-й степени и получил 120 тысяч десятин земли вокруг села Хреновое, включая изумительный бор, раскинувшийся на многие десятки верст вдоль реки Битюг, и воистину безбрежную ковыльную степь на юге Бобровского уезда Воронежской губернии. На этих землях Алексей Григорьевич и построил знаменитый на весь мир ХреновскОй конезавод - родину бесценной породы "Орловских рысаков" и другой, бывшей очень популярной до появления автомобилей, а ныне совсем уже забытой и никому не нужной породы мощных "ломовых Битюгов" (названных так по имени протекающей недалеко реки) - выведенной скрещиванием английских "Першеронов" с какими-то другими породами больших и очень сильных "тяжеловозов". Огромный комплекс зданий этой усадьбы, возведенный уже после смерти Алексея Григорьевича в центре села Хреновое в 1810-1818 годах по проекту архитектора Д. М Жилярди, является одним из замечательных памятников отечественного зодчества и давно уже взят под охрану государства. А недалеко, примерно в километре от околицы этого села, на самой опушке дремучего соснового бора, четко, словно по линейке, обрывающегося у самого края уходящей за горизонт ковыльной степи, и была построена та самая "Летняя" усадьба, в которой много лет спустя, и был развернут Хреновской тубсанаторий. Однако, повторю, есть и другие версии возникновения комплекса зданий "Летней усадьбы". К сожалению, уточнить всё это по архивным данным, я не имею возможности.
* * *
2. ПОЧЕМУ ОНА ЛЕТНЯЯ ?
Возможно потому, что в отличие от очень красивых, капитальных построек конезавода, сложенных из хорошо обожженного красного кирпича с толщиною стен, как утверждает "Путеводитель музея Хреновое", в 95 сантиметров, "Летняя усадьба" представляла собой пример деревянного зодчества России конца ХУШ века. В центре ее стоял громадный (возможно мне, тогда еще маленькому мальчику, это только показалось) главный корпус - "Курзал", предназначенный, как говорили, в качестве апартаментов для самой царицы и ее фаворита. По периметру он был опоясан широкими верандами с изящными балюстрадами, с затейливой вязью наличников на высоких стрельчатых окнах, весь в каких-то причудливых надстройках и портиках на втором и третьем этажах, с накладными деревянными колоннами, витражами и фигурными пилястрами. Теперь я думаю, что был он не столько образцом зодчества, сколько вычурности и безвкусицы, но тогда он казался мне верхом великолепия.
Особенно поразили меня действительно очень красивые многоцветные витражи на высоченных, в два этажа, окнах просторного зала, показавшегося мне тогда не просто большим, а воистину колоссальным, хотя по нынешним меркам был он, наверное, весьма скромным. Но, как известно, детское восприятие окружающего не идет ни в какое сравнение с тем, как воспринимают его взрослые люди, и мне теперь вполне понятно то потрясение, которое я пережил тогда при виде этого "чуда".
Фасад Курзала смотрел прямо в степь. А сам дворец и еще с полдюжины небольших, но очень добротных и красивых, сложенных из сосновых бревен, домов - пятистенок, служивших в наше время жильем для персонала санатория и, в том числе, семьи директора, стояли прямо среди вековых мачтовых сосен нетронутого дремучего бора, между которыми были проложены аккуратные пешеходные дорожки.
Был в санатории точно такой же, как и в Макаровке, хозяйственный двор, с точно такими же хозяйственными службами и точно такой же водокачкой, "дизелем" и "динамОЙ", вокруг которых колдовал точно такой же, а может быть и тот же самый, Карл Карлович с такой же масленкой в руках. Вот только своего огорода и пашен в этом санатории уже не было. Видимо, необходимость в них к тому времени отпала.
Сколь я разбираюсь в медицине, лучшего места, с точки зрения климатотерапии, для лечения легочного туберкулеза найти было просто невозможно. До сих пор помню ощущение какой-то внутренней радости, когда сухой, кристально чистый воздух безбрежной ковыльной степи, смешанный с густым скипидарным ароматом нагретого солнцем естественного соснового бора и неповторимыми запахами полевых цветов, словно туман, окутывают тебя покоем и миром.
Однако, работал этот санаторий только в теплое время года с середины апреля до середины октября. Происходило это, как я теперь понимаю, не потому, что в Курзале и в домах для врачебного персонала, приезжавшего работать в этот санаторий только на летние месяцы, не было устроено печное отопление, а потому что главный лечебный его фактор - климатотерапия, зимой просто отсутствовал. К тому же надо помнить, что в те годы еще не существовало ни хирургических методов лечения туберкулеза, ни сульфаниламидов, ни антибиотиков, и климатотерапия, наряду с наложением пневмоторакса, была важнейшим методом борьбы с этим тяжелым заболеванием. И если климатическая компонента лечебного комплекса в зимние месяцы исчезала, то и больным туберкулезом в это время года в Хреновом делать было нечего. Разумеется, мне это сейчас ясно и понятно, а тогда, как я вспоминаю, мне очень не понравилось, что на зиму пришлось переехать из санатория в деревню, сняв для этого квартиру в сельском доме у какого-то работника конезавода.
* * *
3. ДВУХДНЕВНЫЙ "КЕФИР
ПОВЫШЕННОЙ ЖИРНОСТИ".
ХреновскОй тубсанаторий уже много десятилетий известен, как знаменитая кумысолечебница и теперь уже практически никто не помнит и не знает, что еще с дореволюционных времен, с самого начала его основания, то есть с 1897-го и по 1931-ый год, в этом санатории в качестве лечебного фактора применялся не кумыс, а великолепный "молодой" (двухдневный) "кефирповышенной жирности". Считалось и, естественно, не без оснований (я это много раз слышал тогда от своих родителей, когда воротил нос от этой кислятины), что он очень хорошо способствует повышению сопротивляемости организма и, тем самым, увеличивает шансы выздоровления. Еще бы ему не способствовать! 1931 год! В стране царит форменный голодомор вплоть до каннибализма, а тут кефир, да еще и повышенной жирности. Наверно не требовалось никакой "науки", чтобы представить себе, как могли действовать на здоровье тяжело больных открытой формой туберкулеза легких, три стакана превосходного кефира в день, по стакану утром, днем и вечером! Этому "лечебному фактору" придавалось тогда такое большое значение, что для этой цели санаторий содержал довольно большое стадо молочных коров и специальный цех, где готовилось это "чудодейственное лекарство".
И опять яркая примета времени - найдите теперь где-нибудь хоть один такой санаторий, где бы было свое специальное поголовье крупного рогатого скота, который надо кормить, поить, доить, "ремонтировать", воспроизводить и т.д. и т.п., и где был бы специальный цех со специальным персоналом и специальным "заграничным" (так тогда принято было говорить) оборудованием для изготовления этого "чудо - напитка". С позиций сегодняшнего дня совершенно непонятно, зачем все это нужно, если можно запросто приобрести не только кефир, но и любые другие молочные продукты в любом количестве, на любом молочном комбинате или в любом гастрономе? Все правильно! А дело в том, что ни до революции, ни в течение, по крайней мере, первых двадцати лет после нее, в стране не было ни колхозов, ни совхозов, ни молочных комбинатов, ни товарных ферм, ни другой подобной "роскоши", и все это приходилось делать самим. Следует еще учесть, что если слово "кефир" теперь знает любой малыш ясельного возраста, то в то время оно вряд ли было известно подавляющему большинству взрослых жителей российских городов, а уж деревенским мужикам и подавно. Вот "простокваша" - это понятно. Но "кефир"(?). Если не учитывать всех этих различий в том, что было тогда и что мы имеем сейчас, то, как я уже несколько раз отмечал, останется совершенно непонятным, зачем и почему я здесь об этом пишу. А было все это не так-то уж и давно, всего лишь каких-то три четверти века тому назад, и я тому живой свидетель.
На каждый стол в столовой для больных, оборудованной на одной из веранд "Курзала", к завтраку, обеду и ужину ставились очень красивые, еще "дореволюционные", покрытые снаружи темно-синей, а изнутри белоснежной эмалью большие кувшины с этим "кефиром повышенной жирности". Не трудно себе представить, с каким удовольствием и благодарностью изможденные тяжелым недугом и не менее тяжелой жизнью бывшие подпольщики и политкаторжане (санаторий был тогда "обкомовским") в шутку "чокались" стаканами с этим замечательным и таким вкусным " лекарством".
* * *
4. КУМЫС И "ЗЛЫЕ КИРГИЗЫ"
Казалось бы, зачем морочить себе голову - санаторий работает четко, словно часовой механизм, все налажено и отработано, и можно жить спокойно, не ломая копий, и не прибавляя себе седины. Но не таков был, как я уже писал, мой отец, чтобы сидеть, сложа руки, и не придумывать новые заботы себе на голову. Не прошло и месяца с тех пор, как мы приехали в Хреновое, а он уже мчится в Воронеж в Обком ВКП(б) и Курортное Управление с новой идеей. На стол первому секретарю обкома Центральной Черноземной Области (ЦЧО) Иосифу Михайловичу Варейкису ложится обстоятельная "Докладная Записка", что в одном из номеров журнала "Проблемы туберкулеза" за 1929 год, напечатана статья, о том, что в "Туркестане", около города "Акмолинска", на берегу озера "Боровое" есть тубсанаторий, где уже с 1927 года налажено лечение туберкулезных больных с помощью какого-то "кумыса", который готовят живущие там "киргизы" из молока "степных кобылиц". Этот "передовой опыт" надо немедленно перенять и внедрить! Поэтому нужна срочная командировка в "Туркестан", в "Акмолинск", в этот самый санаторий "Боровое", чтобы на месте разобраться, что к чему, купить там, и привести в Хреновое табун "степных кобылиц", так как "специалисты" из Хреновского конезавода утверждают, будто бы молоко "орловских рысаков" для приготовления кумыса, может оказаться непригодным, и что для этого нужны именно "степные кобылицы"(!). И, кроме того, надо пригласить на работу в Хреновое пару семей "киргизов", которые умеют делать этот загадочный "кумыс".
Подключен к этому делу второй секретарь обкома ЦЧО тов. Малинин, курировавший здравоохранение. Получена поддержка и положительное экспертное заключение Заведующего кафедрой туберкулеза Воронежского Мединститута, профессора Владимира Антоновича Раввич-Щербо. Подключены заведующий ОблФО тов. Попов и заведующий ОблЗО, бывший политкаторжанин Андреев-Трубка и еще целая куча всяких начальников и их заместителей. Специальным Постановлением Бюро Обкома и Облисполкома ЦЧО выделены немалые деньги. Тогда всё это делалось гораздо быстрее, чем сейчас и без всякой бюрократической волокиты, тем более, что Хреновской тубсанаторий был тогда "обкомовским", то есть относился, как я уже отметил, к ведомству 4-го Управления Наркомата Здравоохранения СССР (т.е. "Кремлёвки"). В "два счета" была составлена целая бригада из каких-то очень и не очень нужных "спецов" из разных Областных Управлений, и весь этот "кагал", во главе с главврачом Хреновского тубсанатория Бенцианом Гилляровичем Файншмидтом, мчится в начале мая 1931-го года куда-то, чуть ли не "на край света", в далекий и еще не очень свободный от басмачей "Туркестан".
Сейчас я пишу об этом с улыбкой, а тогда даже я, хотя и был, как говорят, "от горшка два вершка", навсегда запомнил все эти новые и непонятные слова: "Туркестан", "Акмолинск", "Киргизы", "Кумыс". Они все время были на слуху. Разумеется, много позже стало понятным, что это был не "Туркестан", а Казахстан и не "киргизы", а акмолинские казахи из "Малого Жуза", но сути дела это не меняет.
Прошло еще немного времени, и из нескольких товарных железнодорожных "теплушек" на станции "Хреновое" выгрузился табун из пятидесяти низкорослых, косматых (шерсть на носу и вокруг копыт), норовистых "степных кобылиц", и два семейства странных, желтолицых с узенькими глазами дядей и тетей, одетых в не очень чистые и порядком драные одежды, и в странных шапках - "малахаях" на головах.
Разочарованию у всех санаторских мальчишек, и у меня, в том числе, не было предела. "Степные кобылицы" несмотря на такое "романтическое" их название, начисто проигрывали по всем статьям красавцам "Орловским Рысакам", и тем более, мощным "Битюгам", а "киргизы" оказались совсем не "страшными басмачами", о которых мне рассказывала бабушка Сима, а довольно жалкими оборванцами, говорившими между собой на каком-то непонятном языке. Реальность решительно не соответствовала ожиданиям. Ну а когда эти "киргизы" отказались жить в хороших, благоустроенных домах для работников санатория, и установили на хозяйственном дворе, недалеко от водокачки две настоящие юрты, выглядевшие на фоне добротных капитальных домов хозяйственного персонала просто шалашами, все санаторские мальчишки потеряли к ним всякое уважение. Правда, когда они начали делать настоящий, всем нам очень понравившийся кумыс, наше отношение к ним круто изменилось. Кумыс был явно вкуснеекефира, и производство последнего было вскоре окончательно свернуто.
* * *
В отличие от кефира, который подавали к столу в больших эмалированных кувшинах, для расфасовки кумыса были специально закуплены за валюту в Германии, на каком-то пивзаводе, тысяча фирменных полулитровых пивных бутылок коричневого и темно-зеленого стекла, со специальными фарфоровыми откидными пробками с резиновыми кольцами, и проволочными замками. Обычно больные получали только "молодой" кумыс, то есть выдержанный в течение не более двух дней, так как "трехдневный" и, тем более, "четырехдневный", становился слишком крепким. А "недельный" мог, как говорили, вообще разорвать бутылку - холодильников в те времена еще не существовало, а "ледник" (погреб с заготовленным с зимы и пересыпанным соломой льдом), очевидно, не обеспечивал длительного хранения готового кумыса. Вот так, на моих глазах, а я, по-видимому, уже единственный, все еще живой свидетель тех событий, Хреновской тубсанаторий превратился в быстро получившую широкую известность на весь Союз кумысолечебницу-клиническую базу кафедры туберкулеза Воронежского
Мединститута.
На старинной фотографии 1931 года из нашего семейного фотоархива, запечатлены недалеко от "Курзала" (он слева) шефы кафедры туберкулеза вместе с медицинским коллективом Хреновского тубсанатория.
В первом ряду (слева направо): доктор Немировский, ассистентка кафедры туберкулеза Воронежского Мединститута Надежда Дмитриевна Игнатовская; зав. кафедрой рентгенологии, доцент Борис Григорьевич Дворкин; главный врач санатория (мой отец) Бенциан Гиллярович Файншмидт; заведующая клинической лабораторией санатория, врач Кураева и доцент кафедры туберкулеза Юлия Александровна Остроумова (сидит в кресле-качалке).
А вот из всех, стоящих во втором ряду, я помню только крайнюю слева диет-сестру санатория (видимо потому, что именно она угощала нас, санаторских ребят, кумысом, когда возникали его излишки). К сожалению, ни имени, ни фамилии ее я теперь уже не помню - давно это было. Вот именно эти врачи и медицинские сестры и превратили в 1931 году Хреновской тубсанаторий в кумысолечебницу.
* * *
С тех пор прошло три четверти века и, как удалось узнать из Интернета, старые здания санатория к концу ХХ столетия пришли в такую ветхость, что над санаторием нависла реальная угроза его закрытия. Однако, в мае 2003 года был сдан в эксплуатацию новый современный корпус на 55 мест, завезено новое оборудование, и произведено объединение санатория с Бобровской туббольницей и тубдиспансером. В одной из статей, опубликованной на сайте Воронежской областной газеты "Коммуна" (Б. Ваулин, "Кто одолеет палочку Коха?", 17.03.03), сообщалось, что в ближайшие годы планируется строительство еще нескольких корпусов чуть ли не на 360 мест, в чем я очень сомневаюсь, так как для обеспечения кумысом такого количества больных потребуется табун молочно-товарных кобылиц, как минимум, в две сотни голов! В той же статье сообщалось, что главного врача санатория Виктора Антоновича Нежельского, проработавшего в этом санатории 37 лет, сменила врач-фтизиатр Татьяна Ивершина, и санаторий обрел второе дыхание. При этом, он как был, так и остался кумысолечебницей, и по-прежнему содержит свое подсобное хозяйство с табуном в полсотню кобылиц, и специальный цех, в котором готовят кумыс. Но занимаются этим теперь уже не "злые киргизы", а местные жители во главе с техником-технологом этого цеха Галиной Лепилиной.
* * *
К сожалению, оказалось так же, что теперь уже никто толком не помнит и не знает историю возникновения ХреновскОго противотуберкулезного санатория, и понятия не имеет о том, кто и когда превратил его в кумысолечебницу. Так, например, на сайте всё той же воронежской областной газеты "Коммуна" в 2002 году была опубликована статья Надежды Сувориной, в которой она, со слов бывшего главного врача В. А. Нежельского, писала, будто бы санаторий был создан "... военным врачом ДмитриемГабриловичем..." и сразу же (с 1897 года), как кумысолечебница. Удивляться ошибочности этого утверждения не приходится - с тех пор прошло столько лет, что почти все непосредственные свидетели тех событий давно уже умерли (видимо, я - последний из них), и теперь просто некому помнить, что и как там было на самом деле. Однако, достоверно известно, что военный врач Дмитрий Габрилович в списках еврейских общин Воронежа и Воронежской Губернии никогда не числился - это личность мифическая, в отличие от магистра фармации, владельца самой крупной аптеки города Воронежа Иосифа Габриловича, отца широко известного киносценариста, заслуженного деятеля искусств СССР Евгения Габриловича и его компаньона, владельца другой крупной аптеки и противотуберкулезной лечебницы Воронежа (до революции она находилась в Доме Мартынова, на Большой Садовой д.55) Лазаря Ширвинда, имеющих прямое отношение к борьбе с туберкулезом в Воронеже и Воронежской губернии в конце Х1Х, начале ХХ веков. Кроме того, есть, не подтвержденное документально, свидетельство (мемуары коренной жительницы Воронежа Фаины Натановны Кельман-Рабовской) о том, что именно Иосиф Габрилович и Лазарь Ширвинд превратили Хреновскую "Летнюю Усадьбу" графа Орлова в противотуберкулезный санаторий. К сожалению, у меня теперь нет возможности проверить это по документам Воронежского Губернского Архива.
Однако, свидетельствую, что с 1897 года по до 1931 год, в этом санатории больных лечили не кумысом, а кефиром, и превращен этот санаторий в кумысолечебницу был лишь в 1931 году в соответствии соСпециальным Постановлением Бюро Обкома и ОблисполкомаЦЧО коллективом санатория, во главе с главным его врачом, моим отцом Бенцианом Гилляровичем Файншмидтом, в содружестве с коллективом кафедры туберкулеза Воронежского мединcтитута, чему я - непосредственный свидетель.
* * *
5. ЦАРСКАЯ ДОРОГА
Не думаю, что сейчас можно кого-то удивить широкой просекой через лесной массив - таких просек под проложенными над ними высоковольтными линиями электропередач теперь понаделано множество и пересекают они всю страну вдоль и поперек. Но в то время, о котором я пишу, ни одной ЛЭП, естественно, не было. А вот просеки существовали. Но было их не много. Одна такая просека называлась "Царская Дорога" и была прорезана графом Орловым через весь принадлежавший ему Хреновской сосновый бор от переправы через Битюг до самой "Летней Усадьбы". Это была действительно "Царская Дорога" и предназначалась она, как сказала мне бабушка Сима, только для того, "... чтобы Царица смогла промчаться по ней под звуки охотичьих рожков через весь дремучий сосновый бор в своей золоченной царской карете в сопровождении кавалькадыпридворных,слуг и блестящих офицеров...".Вполне возможно, что на самом деле все это было, не столь уж живописно, но именно так это представлялось мне, когда я, наверное, с открытым ртом, слушал, как рассказывала мне об этом бабушка Сима. А рассказчица она была просто изумительная. Не исключено, что она все это тут выдумала, превратив в одну из множества замечательных сказок, которые она часто рассказывала мне, выдумывая их прямо на ходу, когда укладывала меня спать.
Дорога эта была совершенно прямой, но не такой широкой, как современные просеки под ЛЭП. Думаю, что если бы на ней встретились два экипажа, то разминуться им было бы совсем не просто. Кстати, ездили по ней очень мало и очень редко. Во всяком случае, несмотря на то, что она подходила к санаторию буквально в пятидесяти метрах от "директорского" дома (корпус N 5), я ни разу не видел, чтобы кто-то хотя бы один раз проехал по ней за все время, что мы прожили в Хреновом.
Разумеется, хотя она и называлась "царской", но была, по сути дела, обыкновенной грунтовой дорогой, проложенной прямо по песку. Да и вела она, можно сказать, "в никуда". Но не в этом была вся ее прелесть, а в том, что с обеих сторон ее окружали вековые, мачтовые сосны, казавшиеся мне тогда такими высокими, что если еще чуть-чуть, то они зацепятся макушками за облака.
А если сойти с дороги и хоть немного углубиться лес, то можно было тут же оказаться в сказочном царстве Берендея. До сих пор с восторгом вспоминаю, какое сильное впечатление производили на меня, прятавшиеся в неглубоких увалах, заросшие по берегам хвощем и камышами, неглубокие озерца и болотца - вотчины зеленых лягушек и черных длинных ужей с желтыми ушами. А над ними вечно порхали большие стрекозы, разноцветные капустницы и большие черно-оранжевые махаоны. Майские жуки с зелеными крыльями, большие и толстые жуки - носороги и жуки - олени с ветвистыми, как у настоящих изюбров, рогами сновали между веток и стволов упавших деревьев, карабкались по кустам, деловито спеша куда-то по своим делам. Кукушка отсчитывала кому-то оставшиеся годы жизни, большие, в черном оперении с белыми крапинами дятлы, выстукивали барабанную дробь, иволги в разноцветных одеждах и в высоких "тюрбанах" на головах важно расхаживали по лесным полянам, и все это великолепие буквально тонуло в густом, напоённом скипидарным запахом смолы и преющих листьев, кристально чистом лесном воздухе. Бабушка Сима часто водила меня в этот лес по "царской дороге", собирая попутно целые лукошки боровиков, сыроежек, лисичек и маслят. Хорошее было время.
* * *
6. В ДЕРЕВНЕ
Это теперь время мчится со страшной скоростью. А тогда казалось, что оно медленно плывет, словно лодочка по тихой воде. Возможно, что мне это только казалось, потому что времена года, хотя и неспешно, но все же сменяли друг друга. Пошли моросящие дожди, стало холодно и неуютно. Больные разъехались по домам, и санаторий закрылся до самой весны. Пришло время и нам переезжать на зиму в деревню, тем более, что мне давно пора было идти в школу в первый класс.
Снять квартиру в Хреновом не представляло никаких трудностей. Дело в том, что на самом конезаводе был известный на всю страну ипподром, на котором практически круглый год проводились всякие конные соревнования, разыгрывались престижные призы и кубки, а так же работал тотализатор. Для участия в соревнованиях приезжали представители разных конезаводов, жокеи, привозились лошади и, естественно, жаловали любители поиграть на тотализаторе. Правда, в те годы, когда мы там жили, тотализатор был официально закрыт, но на самом деле он подпольно работал на всю катушку. Все это создавало отличные условия для предпринимательской деятельности местных жителей, многие из которых были работниками конезавода. Деньги у них водились немалые, и это в полной мере сказывалось на облике самой деревни. В отличие от той же Макаровки, в которой большинство крестьянских домов представляло собой обыкновенные мазанки с соломенными крышами и земляными полами, большинство домов в Хреновом, особенно в его центральной, прилегающей к конезаводу части, были добротной кирпичной постройки, стояли на высоких фундаментах и были крыты листовым оцинкованным железом. Подстать им были и дворы с капитальными сараями, конюшнями, хлевами и прочими хозяйственными постройками. Большинство из них были специально приспособлены для того чтобы их можно было сдавать в аренду на постой приезжим. Поэтому наша семья без проблем сняла на всю зиму половинку одного такого дома у какого-то работника конезавода. Естественно, что переезжало в деревню на зимние месяцы не только санаторское начальство, но и большинство обслуживающего персонала. Даже Карл Карлович закрыл на замок свой "ДИЗЕЛЬ" и "ДИНАМУ", и перебрался в один из домов в центре деревни. В санатории остались жить только "киргизы", так и не пожелавшие переезжать из своих юрт в нормальное жилье, и санаторские сторожа.
* * *
7. МОГИЛА "СМЕТАНКИ"
Арендованная родителями квартира находилась в самом центре села, недалеко от главного въезда в конезавод, и уже один из первых дней жизни в ней принес очень неприятный сюрприз, связанный с таким соседством. Близь нашего дома, чуть в стороне от центральных ворот завода, находилась большая могила, огороженная высокой оградой красивого старинного чугунного литья. Разумеется, мама спросила у хозяина нашего дома, кто там похоронен. Рассказ его поверг всех нас и, особенно меня, просто в ужас. Оказалось, что там захоронен знаменитый арабский жеребец "Сметанка", купленный графом Орловым в 1774 году непосредственно в Аравии за 60 000 рублей золотом и ставший родоначальником всей породы Орловских рысаков. Его привезли в Хреновое через Турцию под усиленной охраной. Но он не выдержал местных климатических условий, и через год пал. К счастью, он оставил потомство, от которого и пошла вся порода Орловских рысаков.
Но не это оставило такое жуткое впечатление от рассказа хозяина дома, а то, что граф Алексей Григорьевич Орлов был так разгневан этим событием, что приказал связать конюха, который, по его мнению, был повинен в смерти Сметанки, и закопать его живым вместе с этим конем в одной могиле.
Такой рассказ может повергнуть в ужас даже взрослого крепкого мужика. Ну а я был тогда очень впечатлительным ребенком с ярко выраженным образным мышлением, и тут же представил себя на месте этого конюха, связанным по рукам и ногам, когда его живым закапывали в могиле. Я представил себе, как сверху сыплется на него земля, и уже нечем дышать, а могильный холм все растет и растет, все больше и больше сдавливая грудь, и нет сил вырваться из этого кошмара, и никто не спешит прийти ему на помощь. У меня началась форменная истерика, и я просто заболел.
Эта жуткая картина потом очень много лет преследовала меня во сне, и даже теперь я иногда просыпаюсь ночью в холодном поту потому, что мне приснилось, будто меня живым закапывают в могиле. А тогда, проходя каждое утро мимо этой страшной могилы по дороге в школу, я всегда останавливался у ее ограды и чутко прислушивался - не зовет ли кого на помощь этот конюх из - под земли.
* * *
8. " РЕЛИГИЯ - ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА"
В Хреновом, недалеко от главного входа в конезавод, стояла красивая церковь с высокой, колокольней, построенная еще дочкой графа Орлова.
Однажды, когда я шел из школы, вокруг церкви собралась большая толпа местных жителей, шумно обсуждавших какое-то событие. Несколько старушек крестились, глядя на колокольню, и явно не одобряя то, что происходило там наверху. Потом какие-то дядьки разогнали тех, кто стоял близко к колокольне, и вдруг с самого ее верха кувырком полетел самый большой ее колокол. Он гулко ухнул, ударившись о землю и раскололся на несколько кусков. Следом за ним полетели и другие колокола размером поменьше и, наконец, с лязгом шлепнулись на землю совсем маленькие, привязанные к какой-то доске. Старушки заголосили, неистово крестясь и проклиная кого-то, а долговязый дядька, руководивший всем этим действом, закричал на них, чтобы они шли домой, и бросил странную фразу, цепко застрявшую у меня в голове - "Религия - это опиум для народа", и поэтому они должны не расстраиваться, и орать на всю улицу, а очень даже радоваться тому, что эту "заразу" сейчас уничтожили.
Что все это означало, до меня дошло лишь через несколько лет, когда я повзрослел настолько, что смог все это понять и оценить.
* * *
ГЛАВА 4
МОСКОВСКИЕ КАНИКУЛЫ
1. МЫ ЕДЕМ В МОСКВУ
"ПОВЫШАТЬ КВАЛИФИКАЦИЮ"
Я уже писал, что отец мой был человеком очень энергичным, и поэтому сидеть в Хреновом, сложа руки, и коротая длинные зимние вечера в безделье, он не смог даже одного месяца. Съездил в Воронеж в Курупр, получил путевку на курсы повышения квалификации в Москву и тут же туда уехал. Надо сказать, что тогда еще не было Института усовершенствования врачей и эти курсы были одним из самых первых "пробных шаров" в этом деле. Однако, надо было знать еще и мою маму, чтобы догадаться, что и она тоже не высидит без папы ни одной недели. Раз-два, и вся семья (мама, бабушка и я) уже мчится в поезде в Москву вслед за папой. Правда, была одна загвоздка - я ведь уже начал учиться в первом классе. Но не беда! Решено, что я достаточно умный мальчик и мне нет необходимости ходить в школу, чтобы научится читать, писать и считать - все это можно в два счета выучить самому, и поэтому ничего плохого в том, что я буду сорван с занятий в школе, произойти не может. Нерешенным оставался и еще один (совершенно пустяковый) вопрос - где мы будем жить? Папа, естественно, живет в общежитии для курсантов, но для нас место там не уготовано. Но и это - не беда! Ведь есть же дядя Гриша и тетка Фаня, и совершенно не имеет никакого значения, что живут они в одной крохотной комнатушке коммунальной квартиры на втором этаже в Большом Казихинском переулке, и что у них есть маленький ребенок ясельного возраста. Бывает хуже! Правда, в сумме это получается семь человек, и на каждого приходится меньше, чем по два квадратных метра. Тесновато, конечно, но у нас уже есть богатый опыт жизни в "голубятне" на Нееловской. Ну, а то, что тетка Фаня от всего этого совсем не в восторге - мелочи жизни.
Как "разместились" все остальные, я уже не помню, но то, что я спал на каком-то коврике под обеденным столом, стоявшим посреди всего этого великолепия, запомнил так крепко, что вспомнил сейчас об этом без всякого труда.
Разумеется, такой "кавардак" могла устроить только моя мама. Но надо знать, что она была достойной супругой своего мужа и этим все сказано.
* * *
2. ВИНОГРАД ИЗ ТОРГСИНА
А тут в гости к тетке Фане и дядьке Грише пожаловал сам дед Нём. Две вещи всю жизнь не могла простить родственникам своего мужа тетка Фаня. Во-первых, то, что в детстве я обсирал их дорогой персидский ковер. Но я уже писал об этом. И, во-вторых, она просто не переносила дедовы "смазные" сапоги, от которых разило дегтем так, что выдержать эту "газовую атаку" мог далеко не каждый и, тем более, такая "дамочка из бывших", какой была моя тетка. Ну а когда дед закуривал здоровенную, в восьмушку газетного листа, "козью ножку" из усманьской махорки с уральским донником, с ней приключались истерики. Поэтому, когда он заходил в комнату, то сапоги оставлял за ее порогом, а курить ему разрешалось только в коридоре.
Но был он человеком добрым, великодушным и необидчивым. Поэтому в каждый свой приезд в гости обязательно привозил всем подарки - жалкие остатки "былой роскоши", которой он владел до революции. Вот и в тот раз он всех щедро одарил ценными "семейными реликвиями". Маме он подарил чудесный набор маленьких серебряных рюмочек, стоящих на узеньком, очень изящном серебряном подносе. Если бы это было сейчас, то такая действительно реликвия, несомненно, заняла бы свое достойное место в серванте. Но тогда она оказалась совершенно невостребованной, и мама тут же отнесла ее в "Торгсин". Не знаю, во сколько был оценен этот дедов подарок, но этих денег хватило только на покупку, во-первых, довольно нарядного детского джемпера и (о чудо!) килограммовой кисти порядком подвявшего винограда - невиданной, "заморской" экзотики. До этого я, "докторский сынок", которому уже шел восьмой год, не только еще ни разу его не видел, но даже не слышал о том, что есть на свете такие вкусные вещи! Вот написал и подумал, что современные "ура-пидриоты" должны молиться на "лиц кавказской национальности", которые умеют выращивать и привозить в Россию такие чудеса, а не устраивать на них настоящие погромы - еще одна, очень характерная, примета времени! А тогда вкус и запах этого чуть подвявшего "киш-мишного" винограда произвел на меня такое потрясающее впечатление и оставил о себе такую память, что я до сих пор ощущаю его во рту, когда вспоминаю этот " праздник чревоугодия".
Сколь я теперь понимаю, оценщик в Торгсине здорово обманул мою маму, ибо ничего, кроме воспоминаний о той небольшой кисти винограда и чудом сохранившейся в нашем семейном альбоме, очень хорошей (профессиональной) фотографии, на которой я запечатлен одетым в тот самый детский джемпер, у меня не осталось.
* * *
3. ПАТРИАРШИЕ ПРУДЫ
Я был уже достаточно "взрослым" мальчиком и мне разрешалось самому, без сопровождения взрослых, бродить по окрестным улицам и переулкам той части старой Москвы, где проходит Большой Казихинский переулок. Однажды, во время одной такой прогулки я забрел в какой-то очень широкий, окруженный невысокой оградой чугунного литья, сквер, в середине которого был замерзший и превращенный в каток большой пруд. Вокруг пруда, окаймляя его со всех сторон, пролегала аллея, вдоль которой под деревьями с опавшими листьями стояло несколько парковых скамеек с литыми из чугуна красивыми ножками в форме львиных лап и сидениями из толстых длинных реек. Я уселся на одну из них и долго с завистью смотрел, как множество мальчишек и девчонок раскатывает по льду на настоящих сверкающих металлических "Нурмисах" и "Снегурочках". У меня не было таких коньков, и я, удрученный этим обстоятельством, побрел домой. Подождал у единственной калитки - вертушки, через которую только и можно было выйти из этого сквера на улицу, пока пройдет по рельсам, проложенным буквально в метре от ограды трезвонивший сигнальным звонком трамвай, и подумал, что Москва - это все же лучше, чем Хреновое.
Много лет спустя, когда мне впервые попал в руки "Мастер и Маргарита", я тут же вспомнил эту свою прогулку по старой Москве. Нет никаких сомнений в том, что я сидел тогда именно на той самой, ближайшей к выходу из сквера, скамейке, на которой незадолго до этого Воланд беседовал с Берлиозом, и что вышел я из сквера как раз через ту самую калитку-вертушку, у которой Аннушка пролила масло, и отдал Богу душу несчастный Берлиоз.
Ну откуда мне было знать тогда, что этот каток называется Патриаршими Прудами, и что не иначе, как сам черт угораздил меня усесться тогда именно на ту самую, знаменитую теперь на весь мир, скамейку. Не знаю, как Воланд, а вот то, что сам Булгаков явно сиживал в свое время именно на этой, ближайшей к калитке-вертушке скамейке, обдумывая сюжет своего бессмертного романа, двух мнений быть не может.
* * *
4. ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР
Все знают знаменитый памятник А.С. Пушкину работы сына бывшего крепостного крестьянина Ярославской губернии А. М. Опекушина, открытый в 1880 году. В бронзовой фигуре все поэтично, и чуть склоненная в задумчивости курчавая голова, и свободно падающие складки плаща. Он словно задумался о чем-то, заложив правую руку за борт сюртука, возможно над какой-то только что рожденной поэтической строкой. Теперь этот памятник стоит в самом центре Пушкинской (Страстной) площади, куда он был перенесен в 1950 году во время ее реконструкции. А в то время, о котором я пишу, он стоял (см. раритетное фото тех лет) в самом конце Тверского бульвара, повернувшись к нему спиной.
В январе 1930-го года было холодно, весь бульвар был завален глубоким снегом, и только его дорожки были немного разметены, чтобы по ним можно было ходить. Я очень часто один гулял по этому бульвару и особенно любил бывать не около памятника Пушкину, а в самой нижней его части. Там в те годы работал "Аттракцион" - именно там я впервые услышал это странное слово. "Аттракцион" этот представлял собой небольшую площадку, огороженную по периметру невысокими, размалеванными большими ядовито-желтыми и фиолетовыми "ромашками" фанерными щитами. Вход в него через калитку стоил 10 копеек и позволял прокатиться (три круга!) либо верхом на верблюде, которого водил на поводке какой-то дядька, либо на норовистой пони, без седла, на сшитой из куска старого ватного одеяла "попОни" (именно так!). Пони часто брыкалась, сбрасывая седоков, а верблюд плевал на тех, кто ему не нравился или перебегал дорогу.
Мама не очень баловала меня гривенниками, и я лишь несколько раз за всю зиму покатался на верблюде и один раз на пони, такой же зловредной, как и ее хозяйка.
Но однажды в верхней части бульвара, почти у самого пьедестала памятника Пушкину заиграла шарманка, и худой, длинный, как кочерга, дядька в тулупе, но в шутовском колпаке с помпоном на конце, расстелил прямо на снегу небольшой коврик и стал созывать "публику" играя то на шарманке, то на губной гармошке.
А потом началось "представление". На середину коврика вышел и поклонился "публике" маленький худенький мальчик лет десяти, одетый в выцветшее нитяное трико, в матерчатых тапочках на такой же матерчатой подошве. Он сделал несколько "цирковых" номеров: "ласточек", "мостиков" и "стоечек" на руках, а потом прошелся на них по всему коврику. Он совсем посинел от холода и сильно закашлялся. Наверное, он был очень простужен. Я был одет в теплое зимнее пальто с меховым воротником, в ушанку, и на ногах у меня были добротные валенки с галошами, но мороз был так силен, что даже мне в моих одеждах было холодно. Мне стало так жаль этого мальчика, что слезы тут же навернулись мне на глаза. А потом вышла на коврик совсем маленькая и тоже очень худенькая девочка, в таком же трико, сделала "мостик" и "книксен", поклонилась "публике" и запела тоненьким, срывающимся голосочком какую-то грустную песенку под аккомпанемент губной гармошки на которой играл "хозяин" этого бродячего цирка. Девчоночка тоже посинела от холода, и было видно, что ее знобит. Хозяин набросил ей на плечи какую-то рваную шубейку, а мальчик завернулся в коврик, на котором только что проходило "представление", подняв его с земли и отряхнув от приставшего снега. Хозяин снял свой "дурацкий" колпак и, подставляя его, обошел "публику", клянча у нее деньги. Публики было не много - несколько таких же, как я ребят, пара зевак и две или три старушки "из бывших", прогуливавших своих внуков в этом сквере. Мне было так нестерпимо жаль этих маленьких бедных "артистов", что я без малейшего сожаления бросил в колпак хозяина "цирка" гривенник, который мне дала мама на "Аттракцион". Жаль мне этих несчастных бродячих "артистов" и до сих пор, и я нередко с душевной болью вспоминаю эту, по сути дела жуткую картинку из моего далекого детства, и то острое, щемящее чувство сопереживания, которое охватило меня тогда при виде этих посиневших от холода и голода маленьких, бездомных "артистов".
Теперь, когда я иногда вижу по телевизору как около этого памятника Пушкину волтузят друг друга толстые, хорошо одетые и наверняка не голодные "Наши" и "Не наши" разных мастей, я с грустью вспоминаю эти места времён моего детства и начинаю просто физически ощущать, как долго я живу на этом свете.
* * *
5. НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
Примерно в конце мая 1932 года отца срочно пригласил к себе второй секретарь Обкома ЦЧО Малинин и сказал, что "есть решение" (партийно-бюрократический сленг тех лент) построить новый обкомовский санаторий Лечкомиссии на берегу Черного моря в городе Сочи. Уже выбрано прекрасное место для его строительства недалеко от самой "Кавказской Ривьеры", и что обком партии (кстати, папа был беспартийным) поручает ему, как опытному, хорошо зарекомендовавшему себя директору санатория, возглавить это строительство. Оказалось, что уже имеется проект этого санатория, выполненный главным архитектором города Воронежа Николаем Владимировичем Троицким, что есть уже прораб - Григорий Олейников, и что строительство уже идет полным ходом. Поэтому папе надлежит срочно сдать руководство Хреновским санаторием вновь назначенному директору и, не откладывая в долгий ящик, выехать в Сочи.
Через неделю отец уже работал на новом месте, а еще через несколько дней и мы поехали вслед за ним.
Переезжать с места на место было для нас делом уже настолько привычным, что и этот переезд не вызвал ни малейшего неприятия. Даже наоборот, ибо жажда к перемене мест всегда была отличительной чертой нашей семьи, и не оставляет ее до сих пор. Может быть это и хорошо, особенно когда ты молод и полон сил. Не плохо это и когда тебе уже несколько раз "стукало" по голове всякими "круглыми" датами. Но, честно скажу - неприкаянность и отрыв от родных корней не прибавляют оптимизма.
* * *
ГЛАВА 5
У ЧЕРНОГО МОРЯ
1.ГОРНЫЕ ТУННЕЛИ
Сразу же за Туапсе поезд повернул налево и начал медленно взбираться на высоченную гору, подошва которой упиралась прямо в море. Таких гор не было ни в Воронеже, ни в Макаровке, ни в Хреновом - так, небольшие холмы да холмики. Самой большой "горой", которую я до этого видел, была наша улица Неёловская. Но та гора, на которую пытался влезть наш поезд, была действительно до самых облаков, зацепившихся за ее вершину. Паровоз пыхтел и отдувался горячим паром так, что казалось, он вот-вот лопнет. А потом к нему прицепили еще один паровоз, и они, буксуя и отфыркиваясь, вдвоем медленно поползли вверх к самым облакам.
Мы ехали не в первом вагоне, и я все время выглядывал в окошко, стараясь разглядеть, что же там происходит около паровозов. С нами в купе ехала какая-то заполошная тетка, все время боявшаяся, что вагонная сцепка оборвется, и все вагоны покатятся с горы назад, и мы все обязательно расшибемся. Видимо, она была большая трусиха и заражала своим страхом всех окружающих. Много ли мне было тогда надо, чтобы, слушая ее, я тоже стал бояться. Наконец, мама не выдержала и сказала ей, что если та не прекратит пугать ребенка, то она пожалуется кондуктору. Тетка заткнулась, и все постепенно успокоились. Состав, наконец, взобрался на перевал и быстро покатился вниз под гору.
А потом он неожиданно "нырнул" в тоннель. Стало темно, и в окна ворвался густой со сладковатым запахом угольный дым из паровозной топки. Стало трудно дышать. Но, через несколько минут он "вынырнул" из туннеля и снова полез в гору. Я не знаю, много ли сейчас туннелей на том отрезке пути от Туапсе до Сочи, но тогда их было, наверное, штук пять или шесть. Поэтому вся эта дорога так и запомнилась мне чередованием подъемов, спусков и туннелей. Нет сомнений, что это было незабываемое путешествие. Вот я его и не забыл.