"Мама!" - крикнула маленькая девочка и побежала навстречу молодой женщине. Её пепельные волосы, наспех собранные в косу, совсем растрепались. И теперь в них беснуются полуденные лучи солнца. Её большие темные глаза блестят - дождалась. Молодая женщина ускоряет шаг. Их разделяют метры и нашпигованные ухабинами годы".
Я подрабатываю в редакции одной из местных газет. Пишу некрологи. По три доллара за штуку. Исчисляю их я именно в "штуках" - только так удается сохранить хоть какую-то независимость от этих историй о жизнях уже не живых людей. Мой редактор Марат, к слову, все эти годы на удивление внимателен к моей работе, даже слишком: требует подробного описания жизни покойного, его заслуг, причин и обстоятельств смерти. Вручая мне на ежедневной летучке очередную порцию "рабочего материала" с приложенными к нему фотографиями (как он считает, для большей эмоциональности), он говорит не иначе, как:
- Сегодня "штука" о таком-то. Занимайся. Я за тобой слежу.
Безусловно, эти "такие-то" остаются жить в сердцах своих близких и друзей, но для меня их жизнеописание ежедневная рутинная работа, которая дает мне возможность, та сказать, ни в чем себе не отказывать: два раза в неделю ходить на литературные курсы и столько же раз в месяц наведываться в джаз-бар, чтобы послушать Сёмины гитарные соло. В месяц выходит в среднем по сорок "штук", а в сезон и того больше. Работа не бог весть какая, но деньги приносит.
Как-то даже пришлось писать о своей матери. Зная о моем кислом достатке и искренне, наверное, желая помочь мне подзаработать, Марат посоветовал меня своему другу и конкуренту мистеру Зед, крупной рыбе в сфере редакционного дела. Зед, как мне было преподнесено, будучи по натуре человеком совершенно слабохарактерным и невероятно ранимым, во избежание "коридорных" обсуждений его способностей подчиненными, не мог поручить написание, как он выразился, "такого деликатного материала" кому-то из своих сотрудников. Кроме того, как выяснилось позже, по просьбе однокашников моей матери он во всеуслышание пообещал написать о ней сам. Его яростные баритонные соболезнования и уверения, что все будет сделано в лучшем виде, по словам Марата, отскакивали от и без того белых стен редакции и звенели в дверных и оконных проемах еще много дней спустя. Никто не помнил Зеда таким сердобольным.
Естественно, не написав и строчки, накануне сдачи газеты в верстку, мистер Зед неожиданно вспомнил об обещании дать обе редакционные руки на отсечение, если хотя бы одна запятая будет не на своем месте. А запятых не было вовсе. Не найдя иного решения, он обратился к Маратику (так он его ласково называл), который не имея ни малейшего представления о моих родственных связях - у меня другая фамилия, да и не интересовался он никогда, - направил меня к нему, нагло взяв с меня обет молчания относительно истинного авторства "последней летописи".
Я, вся в синем и в предвкушении легких денег, отправилась на встречу.
- Милая, - начал мистер Зед. - Ты же понимаешь, в какую западню я угодил. И работа твоя будет достойна оплачена. Отказа я не приму. В твоем распоряжении все необходимые материалы, а ты уж постарайся. Вот, возьми. И чтобы слог был таким сильным, мужским.
Это было сказано с такой интонацией, что я в одночасье растерялась, и меня затошнило. Секунд тридцать я сидела, уставившись на него и пытаясь сообразить, издевается он надо мной или так неумело умоляет. Я открыла торжественно переданную мне папку и бегло пробежала глазами по графам анкеты, которую заполняют родственники или знакомые "виновника" никому, по большому счету, не нужного послесловия. Её фамилия. Меня парализовало. Он продолжал говорить, но я уже ничего не слышала. В ушах звенело, точно сотни цикад разом нашли в моей голове убежище. Я не могла поверить. Имя, год рождения, образование, - все совпадало. Черт! И я уже летела в пропасть с миллионами цикад. Мне показалось, что я даже закрыла глаза и открыла рот, чтобы легче пережить давление полета. В действительности же я смотрела точно на ширинку мистера Зед, безжалостно пичкавшего меня словесными бутербродами из своих страхов и достоинств.
Когда же его колючий взгляд упал на мои коленки, я неожиданно для самой себя выдавила улыбку, просто сказала "хорошо" и распрощалась. Этим я великодушно сделала себе одолжение, избавившись, наконец, от гнетущего чувства собственной ничтожности, испытываемого в присутствии этого человека. К слову, Мистер Зед был из разряда тех, кто, не имея ни малейшего на то права, берет на себя слишком много. Но при этом, несмотря на свою очевидную никчемность, умудряется выходить из любой ситуации победителем.
Выйдя за двери редакции, я прямиком направилась напиваться в близлежащую забегаловку, держа под мышкой наспех свернутую перспективу полуночной компиляции фактов из своей собственной жизни, которая еще не закончившись, будет вставлена мною же в лирично-трагическую рамку. Первая же рюмка воскресила в памяти отца.
Три года мы жили вдвоем с отцом. Аккурат до его смерти. Он умер от рака в сорок пять. Я ушла вместе с ним от матери из чувства солидарности и не покидавшего меня ощущения, что он во всем прав, - так у меня появились гражданская мачеха Кирочка и сводный брат Сёма. Мне было тогда четырнадцать.
В день его смерти я должна была лететь в Италию в награду за прилежное посещение курсов английского языка, организованных моим в будущем крестным отцом в "фортепианной" каморке псевдотеатрального клуба.
Я помню, как в один день все как-то исказилось: в школе на меня стали смотреть с нескрываемой жалостью; к нам, несмотря на мои довольно дерзкие протесты, переехала жить Кирочка, а меня и вовсе "переселили" в другую комнату. Как мне тогда объяснили, в моей бывшей детской было единственно подходящее больному отцу кресло. В нем он вроде как мог спать. И хотя этот аргумент показался мне тогда неубедительным, тем не менее, я сделала вид, что все поняла.
Накануне отъезда я сказала Кирочке:
- Мне кажется, папа сходит с ума. Он говорит, что видит рыб в том углу, на стене.
Кира повернулась ко мне. В ее взгляде читались боль и раздражение:
- Да, там действительно рыбы, - выдавила она. - Присмотрись.
Я сжала зубы и решила тогда, что с ума сходят они оба. Но на всякий случай я решила последовать её совету и "присмотреться" к тому пятну на стене, в котором мой сгорающий от морфина и боли отец видел бесконечные косяки рыб. Естественно, там ничего не было. Только спустя года два, впечатавшись в то самое, впитавшее последние отцовские минуты жизни, кресло я, пьяная и дико этим довольная, пыталась словить свое ускользавшее сознание в кишащем рыбой пятне. Это было лишь однажды. Он был честным человеком и даже в этом оказался прав, а я почувствовала себя паршиво - виноватой и взрослой.
В день его смерти улететь мне так и не удалось. За двенадцать часов ожидания в аэропорту никто и словом не обмолвился, хотя все знали, что его уже нет. Озвученное мне в тот день объяснение "мы тебя берегли", стало чуть ли не девизом моей гражданской родни на годы вперед и прикрытием для всех принятых без моего участия решений. Я хорошо помню тот таксофон под лестницей, у эскалатора. Каждый час я звонила Кирочке и взахлеб рассказывала про аэропорт, самолеты, которые взлетают и приземляются, про дьюти фри, где все продается за "чужие" деньги, и Бог знает о чем еще. Кирочка, казалось, искренне радовалась моим открытиям и поразительно правдоподобно восхищалась моей наблюдательностью. Но мои попытки поговорить с отцом пресекала резко и безапелляционно:
- Он спит. Очень крепко.
- Ну, и хорошо. Пусть спит. Я попозже позвоню.
И я бежала дальше изучать закоулки аэропорта. Какой же я была глупой. В семнадцать-то лет.
Сёма вытащил меня полуживую из бара и водоворота этих горьких воспоминаний. Я слышала, как он пожелал мне чего-то сладкого и закрыл за мной обшарпанную дверь комнаты в малосемейке. Не включая свет, я положила папку на кровать и, не сказав себе ни слова, пошла блевать.
Она умерла в четверг - просто не проснулась. Я поковырялась в своей памяти - один и тот же сюжет снова и снова - и с облегчением закрыла глаза.
"Мама!" - крикнула маленькая девочка и побежала навстречу молодой женщине. Её пепельные волосы, наспех собранные в косу, совсем растрепались. И теперь в них беснуются полуденные лучи солнца. Её большие темные глаза блестят - дождалась. Молодая женщина ускоряет шаг. Их разделяют метры и нашпигованные ухабинами годы".
"Мама!" - точно в агонии прошептала я. И проснулась.
За этот квадратик газетной бумаги я получила свое двухмесячное жалование. Но конверт я так и не распечатала. Просто бросила его в ящик с надписью "Поможем неизлечимо больным детям". Я ушла с литературных курсов, и теперь учусь играть на гитаре. Некрологи я больше не пишу.