У тети Шуры померла мама. На девятый день после того как схоронили и она в деревне осталась навсегда, собрала тетя Шура поминки. Они получились короткие - родни мало, а городских знакомых у девяностолетней Шуриной матери, всю жизнь проведшей в деревне, не было. Посидели родственники сколько положено, не зная, что говорить - никто ведь толком и не знал старушку. Угостились нехитрым поминальным кушаньем, выпили по рюмочке за упокой души... Тетя Шура, вдоволь наплакавшаяся на похоронах и после, и теперь не удержалась, опять начала всхлипывать, вспоминая мать. "Бог дал ведь ей, - думала она, растирая концами черного сиротского платка сырое лицо, - в тот же день и нашли. Старичок тот, которому я кошку..." Платок был жестким и на лице тети Шуры вспухли багровые нездоровые полосы. И потом она еще долго ощущала их на коже и все трогала кончиками пальцев.
Два года тети Шурина мама обитала в городской квартире дочери. А всю жизнь до этого - в деревне. Забрала ее тетя Шура после того, как однажды приехала в гости, а мать лежит слабая и в доме пол пыльный, и плита холодная.
Страх за мать и потом вызывал на ее пухлом старом лице удивление и возмущение: в деревню собралась мама. В свой старый дом. Тетя Шура ворчала:
- Что тебе здесь, плохо что ли?
А мать, поджав сухие тонкие губы в ответ:
- Скучно.
- Скучно - телевизор смотри, радио слушай... - предлагала Шура.
Но та уперлась:
- Поеду и все.
- Мама, - кричала Шурка, потому что мать стал чуть глуховата, - а не дай Бог помрете вы. Одна, в пустом доме?
А она:
- Бог даст, быстро найдут. Там тоже люди живут. Наше село большое. А я себе козочку заведу и кошку...
Теть Шурину маму звали Анфисой Ивановной. В деревне ее ждал старый дом. Шура вымыла полы, повесила беленькие занавесочки. Но старухе они не понравились.
- Убери их, Шурка, - прошелестела Анфиса. - Они мне свет закрывают. Понавешала тут не то саван, не то полотенца...
Шура обиделась.
- Ты, мам, скажешь...
Но Шурина мама не хотела смотреть на улицу из-за "полотенец". Они только помеха. В украшении же окон она и вовсе не нуждалась. Шура сняла занавески и уехала в город. Мать осталась. Одна. Позаботиться некому. Никто воды не подаст, за хлебом не сходит. Поговорить-то не с кем. Но эти мелочи старуху не смутили. Она домой вернулась, в родные стены. Анфиса видела, как фундамент этого дома закладывали отец, муж и соседские мужики. Потом все бегала смотреть на медленно поднимающиеся стены. Казалось - крышу она не дождется... Но сладкий миг настал. Однажды Анфиса отворила дверь, остановилась на пороге и пустила в дом кошку. Та обнюхала все углы, вернулась и вопросительно уставилась на людей. А те напряженно смотрели на желтоглазого зверя. Не дождавшись от людей толку, кошка уселась на новый пол и бесцеремонно начала вылизывать под хвостом. Анфиса рассмеялась, а вместе с нею муж и сын. А дочь, Шурка, была еще только в проекте. Через несколько лет и муж, и сын погибли на войне. Но до того, как извне пришла злая сила и выманила их из дома, жизнь в нем была хорошая. Поэтому Анфиса Ивановна здесь ничего не было страшно. Сначала она исполнила давнюю мечту. Отдала деньги соседу, а тот привез ей из соседнего села трехмесячную козочку. Старуха назвала ее Зойкой. А с кошкой вопрос решился просто - вышла на улицу, позвала "кис-кис-кис". Кошек набежало штук пятнадцать. Всяких. Все мяукают, все голодные. Хоть и деревня, а еда на дороге не валяется. Анфиса Ивановна щурилась на них долго и выбрала полосатого тощего с длинными лапами котенка. Подхватила его под брюшко, зажала под мышкой.
- Этот мой будет, остальные так приходите, когда и молочка налью...
Старуха отнесла котенка в кухню, поставила на четыре лапы перед блюдцем. Кошка лакала суп и громко мурлыкала. Потом она до поздней ночи спала, раскинув лапы, чтобы не стеснять раздувшийся от еды живот.
Стали жить втроем. Старуха Анфиса Ивановна, безымянная кошка и коза Зойка. Нехитрых хлопот только и надо было старой бабке, чтобы распрямить спину и снова начать улыбаться, не стесняясь беззубого рта. Когда-то давно Анфиса была девкой ладной и работящей. Парни заглядывались на нее. Глаза у Анфиски были серые, теплые, коса русая до пояса, но главное - голос. Тихий, успокаивающий, как будто ласкающий. Она вроде то же говорит, что другие девки, а получается по-особенному. И не только бездомные кошки стали приходить во двор к Анфисе Ивановне. Сбежал от соседа и спрятался у нее в заросшем лебедой огороде, сторожевой пес Шарик - здоровый кобель, не раз за строптивый нрав битый хозяином. Вся деревня собралась у забора и хохотала, когда Петро, мужик такой же здоровый, как и его кобель, бегал по Анфисиному двору и орал на своего кобеля. Тот только рычал глухо из зарослей, предупреждая - "не подходи лучше". А когда красный и вспотевший Петро сдался, плюнул и ушел. Анфиса Ивановна вздыхая, понесла кобелю кусочек колбасы. Шарик виновато стучал хвостом, заглядывал ей в глаза, выражал преданность.
Соседки, радуясь живым событиям, посмеивались:
- Во, террорист, чисто чеченец. Теть Анфиса, он тебя в заложницы не возьмет? Выкупать нечем, тока самогон есть, а он не потребляет...
Анфиса Ивановна тихо смеялась вместе с соседками и гладила беглого кобеля Шарика.
После того случая к ней стали постоянно приходить гости. Торопиться старухе некуда, вот она и сидит целыми днями на солнышке, выслушивает, как поссорились Маруська и Катька. Обеим уже под восемьдесят. Но как считали они обиды еще девчонками, так и до сих пор продолжают. Хоть и старухи обе. И никак не может простить Катька Маруське, что та в детстве так изваляла новую ленту в золе, что пришлось выбросить. А Маруська, та тоже всю жизнь на Катьку зуб имеет, потому что та негодная Катька "пройдоха и шелупонь" в пятнадцать лет глазки ее кавалеру строила. И хотя кавалер тот ни к той, ни к другой всерьез не относился, и жениться так и не собрался, а уехал в город и там его след потерялся навсегда, все равно, Маруська не простила Катьке.
Хрип за окном разбудил сначала кошку, спавшую в ногах у старухи. Безымянная беспокойно затопталась по одеялу. Но хозяйка привыкла к ночным блужданьям зверя и не шевельнулась. Тогда кошка вспрыгнула на подушку и стала громко, настойчиво мяукать прямо в лицо спящей. Анфиса Ивановна проснулась и кошачий голос, и страшный этот хрип ворвались в ее сознание одновременно. Окно было распахнуто. Уже наступила осень, клены начали желтеть, созрели яблоки и поздние груши, но дни "бабьего лета" выдались жаркими по-летнему. Вся деревня спала, распахнув настежь створки подслеповатых древних оконцев и даже кое-где широкие пластиковые рамы. Где-то гулко гавкала собака. Упало яблоко, покатилось по крыше, глухо бухнулось в траву. Страшный хрип усиливался, покрывал эти мирные звуки. Анфиса встала босиком на теплый деревянный пол. Ей, девяностолетней старухе было страшно, как девчонке, которой поздно вечером понадобилось на двор. Анфиса живо вспомнила, до чего теплы были те ночи - как в парное молоко входишь, как пахла сухая лебеда, которую все лето выдирали с грядок, каким незнакомым и пугающим становился такой привычный двор. Анфиса обняла себя за плечи, как в детстве и осторожно пошла к окну. Тогда она еще боялась ненароком присесть в крапиву. Это воспоминание неожиданно рассмешило старуху, и она быстро подошла, и выглянула в окно. В зарослях сурепки и лопухов, которые заполонили палисадник, ворочался кто-то большой, больной, настоящий. Не то, чтобы Анфиса Ивановна верила в нечистую силу, но с нею давно уже происходило что-то странное. Она временами начинала не просто вспоминать, а как бы заново проживать свое прошлое. И ей то покойный муж виделся, то сын. То подружки юности уже умершие или просто давным-давно отбывшие к детям далеко-далеко от затерянной на окраине Руси деревеньки. Но это было все не то. Пожилой мужчина был незнаком Анфисе. Всех деревенских она хорошо знала. Старуха набросила на плечи шаль и побрела на улицу. На крыльце сном праведника спал беглый кобель Шарик. Спросонья он гавкнула на старуху, но тут же застучал хвостом.
- Спишь, охранничек, - беззвучно ворчала бабка, - гостей полон двор, а ты и ухом не ведешь...
Пес радостно поскуливал и тяжело, как теленок, прыгал возле старухи. Так они вышли за калитку. Анфиса Ивановна попыталась перевернуть тяжелое тело. Но сил не хватило. Тогда она, несмотря на то, что у нее само закружилась голова, стала на колени и почти прижалась лицом к лицу незнакомца. Но от него не пахло ни самогоном, ни пивом... Про то, что это может быть заплутавший в поисках маковой соломки обдолбившийся наркоман, она даже и не подумала. Она всю жизнь знала только две непреодолимых беды - войну и пьянство. Мужчина вдруг затих. И вот тут-то Анфиса Ивановна перепугалась по-настоящему. Затрясла, что было слабых сил мужчину.
- Сердце, Анфиса, сердце подвело...
Старуха от удивления разжала пальцы, и мужчина тяжелым мешком плюхнулся в траву. Анфиса Ивановна кое-как поднялась и заметалась по темной улице. Но как ни суетилась старуха, а годы отняли у нее резвость. Она не могла, просто была не в состоянии побежать в соседний дом, застучать в окно, поднять соседей. И тогда ее сухие, оплывшие в суставах пальцы, вцепились в собачью шерсть:
- Лай, Шарик, ну-ко, лай, говорю... Я тебе помогла, теперь ты помоги... Гавкай, гавкай... Ну, ну...
Собачье чутье - великая сила. Пес неуверенно гавкнул и, поняв, что поступил правильно и именно этого добивается от него благодетельница, залился звонким лаем на всю улицу. Он сразу же добился успеха. Из окна молодоженов Кузьминых, приехавших навестить деревенских родственников и, видать, еще не успевших угомониться, вылетел здоровенный сандаль молодого супруга. Пес отскочил, прижал уши и так загавкал, что молодожен не стерпел и высунулся в окно.
- Юрик, помоги... - услышал он из темноты слабый голос соседки, тети Анфисы.
Мужчину, так и не пришедшего в сознание, увезла "скорая", вызванная расторопным Юрой Кузьминым. Его жена Наташка, которую в деревне, естественно, "за глаза", почему-то сразу прозвали городской коровой, принесла старухе-соседке валерьянки в граненом стакане. Коровьего в ней не было ничего, разве что бархатные, ласковые глаза. Молодые проводили бабку домой и ушли досыпать. Анфиса Ивановна заперла за ними дверь, прошла в комнату, легла в успевшую остыть постель. Но сон не шел. "Кто ж это? И откуда знает меня?" - две назойливые мысли тупо бродили в усталом мозгу. Они двигались друг за другом, как лошади, вертящие жернов. Но жернов вдруг начал крутиться сам по себе, лошади перестали успевать за ним и отстали на очередном повороте. А тяжелый камень набирал обороты и из-под него полетели искры. Одна из них попала прямо в глаз старухе. Она хотела зажмуриться, предчувствуя боль, но не успела - проснулась. "Кто ж это был-то?" - тут же, словно и не спала, подумала она, но ответа на этот вопрос ей пришлось ждать целую неделю.
Шарик гавкнул во дворе неуверенно, с вопросительной интонацией. Мол, вроде ты знаком мне, человек, но мало. Анфиса Ивановна сумерничала у окошка в сад. Здесь, в деревне, в каждом оконном проеме показывали свое кино. Из кухни старуха смотрела на свой заброшенный огород, соседский двор. По двору ходили куры и гуси. Беглый Шарик иногда, воровато оглядываясь, прибегал лаять на них. Тогда Анфиса Ивановна выходила и долго говорила: "Шарик, Шарик, поди, поди..." - пока кобель не убирался восвояси. Из одной, самой большой, комнаты старуха видела пыльную улицу, домишки соседей, самих соседей, если кто вышел посидеть у калитки, вишни и яблони, воробьев, кошек, козу свою Зойку, дремлющую в лопухах. В окне самой маленькой комнаты показывали кусочек старого колхозного сада, с одной стороны примыкавшего к Анфисиным владениям. Здесь бывало интереснее всего - ребятишки, которых родители спихнули на лето в деревню дедам и бабкам устраивали сюда набеги. Хотя у каждого на участке росли свои яблони. Старуха понимала - их сюда тянет не за яблоками, а за приключениями. Сад давно был заброшен, но среди ребят ходила легенда, что сюда часто наведывается сторож сельсовета с берданкой. А еще его охраняет старуха. Она как выскочит в окно, как заорет. Сорванцы и сыплются с яблонь вместе яблоками и улепетывают во весь дух. У Анфисы Ивановны голос всегда был негромкий, ласковый, но она охотно исполняла роль грозной сторожихи и стучала палкой по ветхому забору. Это необъяснимым образом придавало ей бодрости. Вот и в это раз она сидела у заветного оконца, но дети не пришли, только во дворе все громче заливался Шарик. Но лишь когда его лай стал оглушительно громким и истеричным, старуха наконец-то догадалась, что удивительные события сегодня ждут ее вовсе не здесь. И спешно заковыляла к калитке, шаркая ногами и щуря подслеповатые глаза.
Ее ждал гость. Старый мужчина. Не старик, а именно старый мужчина, хотя он был младше самой Анфисы на какой-то десяток лет. Судя по всему, жизнь старательно гнула и ломала его, но не преуспела. Мужчина сохранил выправку, присущую военным, а твердый шаг, прямой взгляд, уверенный голос сильно молодили его. Анфиса Ивановна отогнала кобеля, рвавшегося посчитаться с назойливым гостем, вышла за ворота.
- Здравствуй, Анфиса, - сказал гость, - вижу, не признаешь меня.
Старуха медлительно покачала головой - нет, мол, не признаю.
- И я тебя признал не сразу, времени много прошло, верно. Я Павел. Пашка Пирогов, помнишь?
Тугая старушечья память медленно раскручивала время назад. Туда, где он был Пашкой, а она Анфиской.
- Да, - наконец подтвердила старуха, - был у нас такой Пашка, Пироговых Николая и Любови сын. В город уехал ты, там и след простыл. Помню...
- Теперь вот, вернулся, - смущенно признался Павел Николаевич, - на старости лет...
- Ну, проходи что ли в дом, - сказала старуха. - Вдвоем повечеряем...
Беглый кобель Шарик выл в сараюшке густым басом. Мало того, что не дали поставить на место незваного нахала, еще и заперли. Хозяйка прикрыла за гостем дверь, и вой оскорбленного Шарика стал значительно тише. В горнице оба, чувствуя некоторую неловкость, чинно сели на стулья возле покрытого плюшевой скатертью круглого стола.
- Где ж был-то ты? - подавшись вперед и подслеповато щурясь, спросила старуха.
Теперь ей было видно, что гость не так уж моложав, как показалось вначале. Старость не пощадила его, просто подвели ослабевшие Анфисины глаза.
- Ну, - сказал визитер, - в город уехал, в училище военное поступил. Потом война. Потом где только не служил. В отставке давно.
- Жена, детки есть?
- Были. - Павел Николаевич вздохнул, - ушли от меня все сразу - жена, два сына и дочь.
- Что ж так?
- Авария, - коротко пояснил гость. Помолчал, потом добавил помягче, - Это давно случилось, тридцать лет прошло.
Они помолчали. Сумерки затопили комнату. И старуха встала, чтобы зажечь лампу.
- А ты как жила, Анфиса?
- Да как все бабы отвековала, - проговорила Анфиса, - На мужа да сына похоронки получила в войну. Одна доча жива, да уже сама старуха. Правнуков двое...
Вспыхнула неяркая настольная лампа под абажуром из газетного листа. Тени расползлись по углам, в комнате стало по-особенному уютно. Старики немного поговорили, вспоминая скудные деревенские события, сохранившиеся в памяти.
- А скажи, Павел Николаич, это ты под окнами моими ночью ? - полюбопытствовала Анфиса Ивановна стеснительно,
- Был грех, - смущенно усмехнулся.
- Вона - спасительница твоя лежит, она меня разбудила, первая тебя услышала. Если б не она, може, и не сидеть тебе тут... - прошамкала бабка, показывая сухим, сморщенным пальцем на свою кровать. Кошка дремала там, скромно свернувшись клубочком.
Павел Николаевич поднялся - у него отчетливо похрустывали суставы, но Анфиса Ивановна не слышала этого и опять ей подумалось, что гость кажется моложе своих лет. Он подошел к постели, сел на край и провел большой ладонью по кошкиной спинке. Та замурлыкала и доверчиво развернулась, сладко вытянулась под ладонью.
- Ласковая, - сказал Павел Николаевич, - как звать?
- А никак. Кошка, она и есть кошка, - откликнулась хозяйка, - Ну, а чего ж ночью-то, Павел Николаич, пришел бы днем...
Гость помолчал немного, поглаживая кошку.
- Я, Анфиса, в тот вечер только приехал. На постой попросился к Давыденковым - они мне родня. Там и рассказали - кто еще живой и что ты из города вернулась. Поужинали мы, да я и вышел за ворота. Тут гляжу - старая такая бабка с клюкой ползет. А Лизочка Давыденкова, внучкой двоюродной приходится мне, с сыном тоже вышли. Лиза как закричит: "Тетя Катя, знакомый твой приехал, угадай, кто это?" "Небось старый хрыч какой-то", - спокойно говорит старуха. И тут я ее узнал...
- Катька-ведьма, верно, - тихо засмеялась Анфиса, - это она... Слепая теперь почти. Глазища-то у ей были огромные, зеленущие, как у ведьмы. Все выплакала, вся зелень слезами смыта...
- Да, знаю уже, - проговорил Павел Николаевич как-то виновато. - Я ведь в город подался и от этих глаз ее подальше. Я тогда другую любил, крепко да попусту... И сил смотреть на Катьку не было, боялся заманит она глазищами своими да вряд ли надолго. И как жить с ней потом, сердце-то к другой рвалось...
- Неужто Маруська нравилась тебе, Павел Николаич? - опять тихонько рассмеялась Анфиса Ивановна.
- Нет, не она, - вздохнул гость.
Оба замолчали. После отъезда Павлуши из родного села, у Катьки-ведьмы жизнь пошла кувырком. Сперва она ждала, что вернется парень. Через год собралась и тоже махнула в город. Как там жилось - не рассказывала, вернулась обратно во время войны, с двумя дочерьми. По крайней мере, девок не нагуляла, в честном браке нажила. Все село знало, что похоронка на отца девочек пришла через неделю как приехали. После войны Катька вышла было замуж второй раз, но муж умер - доконали полученные на фронте раны. А потом одна за другой ушли и дочери. Одна от простуды, другая умерла во время родов. Ребенок тоже умер, так и не появившись на свет. Как-то полуслепая и беззубая Катька приковыляла к Анфисе. Старухи долго сидели на скамеечке у ворот, грелись на солнышке, вспоминали детство, про жизнь свою говорили. Потом Катерина вздохнула и прошепелявила:
- Може, и не зря девки раньше по домам сидели. Ежели судьбы нету, то как за ней не бегай, все равно ничего не выйдет. Так я сильно Павлушу любила, да он на мене не смотрел, надо было в девках оставаться... Как я ни старалась, все равно к тому же и пришла - одна, старуха, воды подать некому...
Анфиса Ивановна промолчала тогда. А что на это скажешь. Ей-то самой, наоборот, видно, была в девках оставаться не судьба.
Кошка муркнула извинительно - ей надоел незнакомый человек, потянулась, прыгнула на пол, перебежала комнату, шмыгнула в окно и была такова.
- А Катька-то узнала тебя, Павел Николаич? Узнала? - нетерпеливо спросила Анфиса Ивановна.
- Заплакала и домой пошла, - опять виновато проговорил Павел Николаевич.
- А сказать, сказала ли чего аль так ушла? - быстро спросила Анфиса Ивановна.
- Да, - признался гость, - Сказала: "Поздно приехал ты, Паша, даже посмотреть на тебя не смогу в последний-то раз". И пошла, плача...
Старуха молча жевала губами, ей хотелось еще порасспрашивать о нечаянном свидании, но она понимала, что больше нельзя про это.
- А я пошел к твоему дому, - произнес в повисшей тишине Павел Николаевич, - да испугался. Думал - если Катька уже такая, да сам я едва распрямляюсь, то какая ж ты?
Анфиса Ивановна сначала не поняла, а потом как будто паром от кипятка ее обдало. "Я старая, - с ужасом поняла она и словно жаркая стрела вонзилась ей в сердце, - я знала, что мне уже девяносто, но не думала, что я старая, а он увидел, что Катька слепая, с костылем, морщинистая, как черепаха и понял, что я могу быть еще хуже. Лежать в постели и нужду справлять под себя. Шамкать неразборчиво беззубым ртом, сидеть глухим пнем, ни слова не слышать... Ведь я старая и все это могло со мной случиться..."
Он сказал:
- Я так боялся, что ты с л и ш к о м старая, что сердце не выдержало. Я ведь тоже уже старик, Анфиса... Но я опять пришел, потому что хотел тебя увидеть. Не думал, что мне будет такой подарок - еще раз тебя увидеть. Если б не уехал, убил бы твоего мужа, наверное...
- А? - Анфиса Ивановна растерялась страшно, даже не обиделась, что он называет ее старухой. Ей были не привычны такие разговоры. Пока она сидела с приоткрытым, как у удивленного ребенка, ртом и пережевывала тугую старческую думку о том - чего это старый, полузабытый знакомый вздумал в гостях у нее угрожать давно покойному мужу, тот продолжал.
- Я тебя любил, Анфисушка. Когда жена умерла, все думал - она меня бросила, а вот Анфиса бы не бросила, глупо это, конечно, ужасно глупо...
Павел Николаевич говорил чересчур торопливо и, пожалуй, пылко для старика, и Анфисе Ивановне это не понравилось.
- Фиска-а, Фиска, выдь! - пронзительно и страшно вдруг заголосили с улицы.
Анфиса встрепенулась, торопливо высунулась наружу и едва различила в темноте Маруську. Та шагнула вперед и в свете, падавшем из окна, стало видно какая она растрепанная и лицо мокрое... Сердце у Анфисы екнуло и застыло.
- Катька моя померла... - в голос с надрывом провыла бабка Маруся, - Ой, Катька моя...
Павел Николаевич и Анфиса Ивановна на похороны прибрели вместе. У Анфисы эти дни то и дело как-то странно замирало и останавливалось сердце. И она, опасаясь отправиться следом за Екатериной Тимофеевной, ходила совсем медленно, стараясь не утруждать своего обмирающего сердца. Павел Николаевич старательно примерялся к ее старушечьему шаркающему шажку. И так потихонечку, полегонечку они и добрались до дома, находиться в котором оставалось Катьке-ведьме последние минуты. Старики не стуча, прошли в незапертые двери. Остановились на пороге, присматриваясь. Солнце равнодушно светило в подслеповатые оконца, ярким светом заливая простой гроб, поставленный на табуретках посреди комнаты. Анфисе Ивановне помстилось, что комната пуста и гроб пуст, а солнечный свет щедро льется из райских врат, куда Катьку непременно должны были пустить за все ее страдания, хотя она и носила прозвище "ведьма" за непомерно большие и зеленущие глаза.
Анфиса Ивановна встрепенулась и увидела запрокинутый, остренький профиль на белой подушке, соседок-старух, мужиков и рядом - Марусю в бесформенной черной кофте, с головою, покрытой черным шерстяным платком и в какой-то бестолково-пестрой юбке, украшенной понизу игривым воланчиком. Маруся изжарилась в платке, лицо раскраснелось, на лбу и над верхней губой выступили бисеринки пота.
- Ты ж, Маруська, - тихо проговорила Анфиса, - за всю жизнь с Катькой доброго слова не сказала, все ругалася, а теперь ревешь как по родной.
- Ругалася-а, - провыла старуха, - да была мне она родна душа, а теперь нету у меня родной души...
В комнату вошли молодые мужики, сразу стало тесно.
- Ну, что, бабоньки, - сказал один из них, - надо идти...
Двое взяли и потащили во двор крышку, четверо подняли с табуреток домовину.
Бабы завздыхали, засуетились, стали выходить, толкаясь. Опять зарыдала Маруся. Пошли по улице за гробом. По дороге кто-то отставал, оседая у родных калиток, кто-то присоединялся к процессии. И вокруг гроба Катерины все время роился народ, как пчелы вокруг улья. Павел Николаевич по-прежнему держался рядом с Анфисой. Время от времени они обменивались ничего не значащими репликами.
- Батюшка-то наш отказался отпевать Катерину. Уж ему говорили-говорили, что ведьмой так звали, просто, за глаза да язык острый, а он нет и все... - пробормотала за спиной Анфисы Ивановны внучка Павла Николаевича - Лиза.
Ей возразил голос совсем молодой, Анфисе незнакомый.
- Не за то отказался, что ведьмой звали, а за то, что некрещеная была. И еще сказал, что так поминать будет, в домашней молитве. И нам велел... - молодая вздохнула, - а мы-то рази дома на молитву встаем? Себя не помним, где уж о других...
Анфиса Ивановна обернулась - говорила Наташка-"корова". Она поглядела печальными большими глазами на старуху и вздохнула. И тогда Анфиса Ивановна поняла - нет, не видать Катьке солнечного ясного рая. А почему - не все ли равно.
Мужики, завидевшие издали кладбище, прибавили шагу, и вся процессия резко ускорила темп. Анфиса Ивановна так быстро идти не могла и скоро они с Павлом Николаевичем оказались в самом хвосте. К месту последнего Катерининого пристанища они добрались последними. Могила затаилась, как зверь, караулящий добычу. Скоро она сама упадет в его отверстую пасть. Односельчане по очереди подходили к гробу и, посмотрев на Катерину, отходили прочь. Маруся стояла тихонько и только все теребила концы черного своего платка. Анфиса Ивановна подошла тоже. Покойная не вызывала у нее особых чувств. Катя была лет на десять-пятнадцать младше. Когда Анфиса выходила замуж, та еще под стол пешком бегала. И позже они не много общались. Думалось только Анфисе про то, что не такая уж старая была Катька - наверное, и восьмидесяти нет, а вот, поди ж ты, взяла и померла.
- Из-за Пашки, из-за Пашки, - подтвердил смутные Анфисины догадки хриплый мужской голос, - из-за его, ясен пень... Всю жисть она по ему сохла и вот он, голубь, прилетел... А она така старая да страшная, хуже атомной войны... Вот и ушла, чтобы он ее не видел старухою... Любовь, она старых-то да страшных боится...
- Да уж, - отозвалась какая-то бабка, - да ишшо, чтоб не видеть, как он за другой увивается. Ишь, стоят, оба одной ногой здесь же, на кладбище...
Анфиса Ивановна огляделась, чтобы посмотреть на умников, но те замолчали, и ей не удалось их вычислить. Анфиса Ивановна недовольно поджала губы и вдруг наткнулась взглядом на Павла Николаевича. Тот тоже подошел к гробу. И вдруг Анфиса почувствовала, как он твердо поддержал ее под локоть. Сердце у старухи, то и дело замиравшее, от этого прикосновения очнулось и забилось как прежде - медлительно, неторопливо. А в голове, седой и почти пустой, потому что дел у старухи раз-два и обчелся, застучала как паровозное колесо по рельсам фраза: "Ой, как жить хорошо, хорошо-то как..."
С тех похорон они почти не расставались. С утра, оказав посильную помощь родственникам по хозяйству, Павел Николаевич отправлялся к Анфисе Ивановне. Здесь ему тоже находилось дело - дровишек нарубить, забор поправить. Кобель Шарик привык к нему и больше не шифровался среди лебеды на запущенном огороде, как он делал, когда иногда заглядывали соседские мужики - боялся прежнего хозяина. А Петро несколько раз приходил, просил отдать кобеля. За него, дескать, деньги плачены немалые. Раз Анфиса Ивановна пустила гостя во двор, но предупредила:
- За собакой гоняться не буду, сумеешь подманить, твоя. Не я ее сманила, сама ушла...
Петро долго орал на огородах, но Шарик как в воду канул. Тогда Павел Николаевич отправился к незадачливому собаководу и сказал ему твердо:
- Еще раз придешь, выкину со двора, еще сумею...
- Что?! Что?! - начал было петушиться мужик.
- Надоел, - коротко сказал Павел Николаевич, - Кобеля бил? Бил. Он сбежал и правильно сделал, а теперь - до свидания...
И такой уверенный и твердый стал у него голос, что не подчиниться ему было нельзя. Петро вылетел со двора. И пропал. Говорили, что он потом ходил на огороды и бросал Шарику колбасу, но пес, как будто понял, что в покое его бывший хозяин не оставит и тихонько куда-то смылся.
Наступила зима. Шурка привезла матери картошки, дров, а козе сена. Кошка прекратила ночные прогулки и все спала возле печи. Павел Николаевич теперь приходил раньше и засиживался дольше. Иногда приводил правнуков, Лизиных детей, - погодков Саньку и Маньку, и они шумно играли в горнице с козой или в четыре ладошки гладили кошку. Нехитрые эти радости помогали коротать зиму, радовали сердце двух стариков. Но Анфиса Ивановна стала замечать, что слабеет. И однажды она поняла, что не в силах встать с кровати. Лиза по просьбе Павла Ивановича стала приходить, чтобы поухаживать за старухой. Анфиса Ивановна же ни за что не хотела верить, что это не болезнь, а старость уложили ее в постель. Говорила - вот, потеплеет, и я сил наберусь и встану, непременно встану. Но ее надежде не суждено было сбыться. Ясным майским утром Павел Иванович как всегда пришел к престарелой своей подруге. Дверь была открыта, в сенях беспокойно и необычно громко мяукала кошка. Из комнаты медленно вышла Лиза. Она забежала сюда по дороге на работу, согреть бабке-соседке чаю.
- Что? - одними губами спросил Павел Николаевич, уже зная захолонувшим сердцем ответ внучки.
Та помолчала, потом проговорила:
- Тетя Фиса отходила уже, когда я пришла. Она поглядела на меня, сказала: "Хорошо жить, Шурочка, дочка, как хорошо..." И все... Не ходи туда, деда, не надо, пусть бабульки сначала ее обмоют да снарядят в путь последний.
Иван Павлович не послушался и вошел. Анфиса Ивановна в предсмертной агонии разметалась на постели, как бывало девчонкой от беспокойного сна. Ничего отталкивающего не было в старушечьем остывающем теле. Лицо ее просветлело и даже как будто помолодело. В нем еще жило какое-то не разрядившееся до конца напряжение жизни. Губы чуть-чуть вытянулись, словно она хотела сказать снова "жить-то хорошо", но воля ее духа уже была не властна над телом. Павел Николаевич взял руку покойницы, подержал немного и бережно положил на постель.
- Знаешь, Лизок, кошку мы Анфисину заберем к себе. Что ж, она без хозяйки, пропадет...
- Может, - согласился старик, - А может, и не нужна кошка в городском хозяйстве...
- Тогда пусть живет, - тихо согласилась внучка.
Павел Иванович особенно бережно, потому что в самый последний раз, коснулся седых волос покойной. И они с внучкой вышли во двор.
Сельские бабы сделали для усопшей все, что надо. Примчалась, сорванная с работы телеграммой, Шурка. На похоронах Павел Николаевич сторонился людей и разговоров. А после забрал кошку и ушел, поглаживая безымянную свою спасительницу по спине. Вечером, после поминок, в гости к ним вдруг заявилась Александра.
- Здрасти вам, - сказала она вежливо, - говорили бабы, вы с Лизой при маме были, когда она помирала. Поклон вам низкий за это.
И Шура низко поклонилась Павлу Николаевичу.
- А чтой-то мама говорила? - продолжала Александра.
- Говорила, - ответил Павел Николаевич, - Она Лизу с вами, видно, попутала, назвала ее Шурой, дочкой, и сказала: "Жить хорошо..."
Лиза стояла рядом и истово кивала головой.
Александра им, конечно, поверила, но не поняла ничего. Мать мудреные слова сказала, эти кошку забрали, козу пристроить некому, дом бы продать, кому он теперь нужен - все перемешалось в бедной Шуриной голове. Но потом, позже, когда она все уладила и вернулась домой, ей все вспоминался старик с кошкой на руках и мамина фраза: "Жить хорошо..." И тогда ей мучительно хотелось узнать - почему мать это сказала.