Незабываемый след в моей памяти оставили встречи с выдающимся театральным педагогом Аркадием Иосифовичем Кацманом, который вел курс повышения квалификации преподавателей в ЛГИТМиКе, куда я неоднократно приезжал стажироваться.
Занятия проходили на Моховой 35, в пристройке, с левой стороны от главного входа. Там же находилась бухгалтерия института и подсобные помещения. Мы занимались в маленькой квадратной комнатке с одним большим окном, выходящим во двор. Помещение было настолько мало, что в нем едва умещалось15 человек. Несмотря на тесноту и некоторые неудобства, мы были счастливы, поскольку имели свой угол со cтульями и большим прямоугольным столом, за которым каждый день восседал А.И. Если говорить точнее, то наш уважаемый учитель не "восседал", потому что не любил долго сидеть, а "метался" от стены к стене, как разъяренный тигр, не забывая при этом поглядывать через окно во двор, где стояли его новенькие "Жигули". Я уверен, что "квадратик", любовно прозванный студентами, и по сей день используется для тех же целей. Эту уверенность я приобрел из очередной беседы c А.А. Рессором.
Однажды, прогуливаясь с А.А. по Невскому проспекту, мы остановились на Аничковом мосту. Наша прогулка-лекция заканчивалась. Рессер спешил в институт на занятия, но перед тем как уйти, он указав на "Аптеку", что на углу Фонтанки и Невского, произнес:
- А вы знаете, что много лет назад на этом месте размещалось ателье мод, парикмахерская, комиссионный магазин и даже красильня? Тот, кто занимался проектированием этого здания, отлично знал свое дело и продумал все до мелочей. Если помещение изначально предназначалось, скажем, под аптеку, то делалось это так тщательно, что использовать его под другие нужды не было никакой возможности, хотя некоторые и пытались это сделать. Такие архитектурные "метаморфозы", а их случалось не мало в этом городе, показали, что подобные этой аптеке помещения, похожи на живой организм, который вопреки всякому насилию над ним продолжает сопротивляться и не желает быть ничем иным, как только тем, для чего он был предназначен от "рождения".
Попасть в "квадратик" не составляло никакого труда. Для этого, выйдя из главного здания на Моховой 34, надо было перейти на противоположную сторону улицы, нырнуть в подворотню, быстро пересечь ее и прямо, никуда не сворачивая, направиться к обшарканной двери, у которой в старые добрые времена, дымя сигаретами, постоянно толкались великовозрастные студенты, открыть дверь, войти в узкий, постоянно пахнущей краской коридор, повернуть налево и оказаться в милой моему сердцу комнатушке.
Много лет назад туда вошел человек неопределенного возраста. Представился: Аркадий Иосифович Кацман. На его плечи, по театральному, было наброшено темно- синее пальто, черный длинный шарф обвивал шею. В руках он держал изящную кожаную сумочку, с которой никогда не расставался. Что он хранил в ней, одному Богу было известно. При нас он ее никогда не открывал. Сумка была частью этого человека, и мы просто не могли приставить себе нашего преподавателя без нее. Спустя некоторое время, во многих театральных институтах нашей страны стали появляться молодые преподаватели - "кацманята", которые подобострастно копировали своего ленинградского учителя. И, конечно же, непременным атрибутом их одежды была легендарная сумочка - педерасточка.
Умных педагогов в институте было много, а вот ярких, заразительных личностей, после общения с которыми хотелось бы подражать им, было очень мало. К этому меньшинству относился А.И. Те, кто встречались с ним, через некоторое время начинали копировать его. По возвращению домой, я тоже переболел этой болезнью. Мышечная память надолго сохранила яркий образ нашего учителя. Спустя много лет, рассказывая своим студентам о талантливом педагоге, я с легкостью пародировал Аркадия Иосифовича.
Кацман тщательно следил за своим внешним видом. Редкие волосы, выкрашенные в каштановый цвет, художественно укладывались на голове. По тем временам он изыскано одевался, менял одежду каждый день. На него всегда было приятно смотреть. Аркадий Иосифович поддерживал имидж благополучного человека. Он выгодно отличался от остальных преподавателей института, с которыми нам приходилось встречаться в то время. А.И. был неординарной личностью. Все, чтобы он ни делал, превращалось в театральное шоу. Взять хотя бы для примера его "передвижение" с кафедры в аудиторию. Это был целый ритуал.
Перед началом занятия, два дежурных, отвечающих за чистоту и подготовку класса, спускались с верхнего этажа на кафедру, чтобы доложить о готовности и пригласить руководителя на урок. Надо сказать, что А.И. был страшным спорщиком, и где бы он не находился сразу же "подбрасывал" тему для дискуссий. Кацман любил вступать в пространственные разговоры и, как правило, дежурные заставали учителя за любимым делом. Выслушав их доклад, он извинялся перед коллегой за прерванный разговор, вальяжно поднимался с кресла, поправлял редкие волосы, брал сумочку и направлялся вслед за дежурными. Обычно у дверей кафедры Кацмана поджидали его фанаты. Это были актеры, режиссеры, студенты. Одним хотелось попасть на его занятия, другим - получить консультацию от уважаемого педагога. Многих А.И. знал, приветливо здоровался, о чем-то расспрашивал. Потоптавшись у дверей, и отдав дань вежливости, он, окинув подслеповатыми глазками ожидавшую его свиту, маленькими шажочками семенил к лестнице. Толпа на почтительном расстоянии следовала за ним. Как акулу сопровождают рыбы-прилипалы, так Кацмана сопровождали поклонники его таланта.
Аудитория номер 51 находилась на верхнем этаже. Неспеша до нее можно было дойти за несколько минут. Для А.И. путь от кафедры до его театрального храма растягивался на добрых десять минут. Восхождение сопровождалось короткими передышками на лестничной площадке. Во время первой остановки Кацман, театрально положив руку на перила и поправив на шеи шарфик, хлопая подслеповатыми глазками, озирался по сторонам и многозначительно молчал. Свита приостанавливалась тоже, не сводя влюбленных глаз с миниатюрного Аркаши. Через одну, две минуты процессия степенно следовала до следующего "перевала", где А.И. опять застывал в другой, не менее выразительной театральной позе. Наконец, дойдя до двери аудитории, он останавливался, пропускал в класс великовозрастных студентов и уж потом выслушивал "челобитчиков". Предпочтение отдавалась гостям: пропустив счастливчиков в аудиторию, Кацман вежливо извинялся перед остальными, дежурные закрывали дверь, и урок начинался.
Его уроки пользовались бешенным успехом и в этом не было ничего удивительного, поскольку А.И. уже при жизни был легендой ЛГИТМиКа, его знали все театралы города. Большим авторитетом пользовался, пожалуй, только Георгий Александрович Товстоногов. Поговаривали, что не будь Аркаши, так любовно называл его Товстоногов, не было бы и знаменитой книги Георгия Александровича "Зеркало сцены". Утверждали, что львиная доля труда над театральными статьями принадлежала А.И. Не знаю, кто придумал эту историю. Может очень ревностный почитатель таланта Кацмана, которому хотелось как можно ближе приблизить своего учителя к гениальному режиссеру. Но в этом не было никакой необходимости. Все и так знали, что ближе Аркаши у Товстоногова никого не было. А.И. подражал Товстоногову во всем, он даже старался копировать голос своего друга. Надо сказать, что делал это он искусно. В интонациях Кацмана часто слышалось что-то товстоноговское. Разнообразная голосовая партитура его речи, окрашенная в глубокие баритонально - тембровые тона завораживающе действовала на студентов. Он говорил удивительно красиво. Товстоногов и Кацман вдвоем образовывали идеальный педагогический дуэт. Это можно было оценить, увидев их вдвоем в действии. Со стороны их содружество читалось: "Они сошлись: вода и камень, стихи и проза, лед и пламень...". Горячий и всегда пульсирующий А.И. и холодный, медлительный Г.А. дополняли друг друга. Удивительный союз продержался до конца их жизни. Они уйдут из жизни почти одновременно. Кацман переживет своего товарища по профессии всего на два месяца.
Товстоногов любил Аркашу и готов был выполнить любой его каприз. Зная необычайный педагогический талант своего друга, он из огромного уважения к нему, разрешил поставить самостоятельный спектакль на сцене БДТ с ЕГО АКТЕРАМИ. Эта попытка обернулась анекдотом и сильно травмировала известного педагога. Больше он никогда не пытался пробовать себя в качестве режиссера-постановщика ни в одном театре. Для этого ранимого человека только институт мог быть тем местом, где он чувствовал себя комфортно и полностью мог реализовывать свой педагогический талант.
В 90-е годы Товстоногов все реже и реже стал появляться в институте. Когда он уезжал за границу ставить спектакли или был занят по другим причинам, он оставлял свой курс на попечение двух своих верных коллег - А.И. Кацмана И.Б. Малочевской, которые ревностно выполняли возложенные на них обязанности. Возвращение Товстоногова из дальних странствий всегда было событием не только для его курса, но и для всего института. Об одном таком дне, свидетелем которого я оказался, я и хочу рассказать.
О возвращение Товстоногова сообщалось за несколько дней вперед. Аудиторию драили до блеска. А.И. сам лично руководил генеральной уборкой. Делать это он умел и любил. В день приезда Гоги от группы выделялись два дозорных. Один дежурил на углу улиц Белинского и Моховой у церквушки святых Симеона и Анны, второй - у дверей института. Еще несколько гонцов маячили в районе центральной лестницы, в их обязанности входило с почетом встретить их руководителя курса.
В тот день я стоял в вестибюле института и наблюдал за суетой у дверей. Товстоногов ждали с минуты на минуту. Накануне просочилась секретная информация: Г.А. хотел перенести встречу с курсом на завтра, но Аркаша уговорил его заехать из аэропорта в институт, ссылаясь на то, что у него для Гоги есть приятный сюрприз. Дело в том, что впервые А.И. решил отказаться от традиционного студенческого капустника, которым они каждый раз встречали "блудного сына". На сей раз, Кацман решил удивить своего соратника и преподнести к его приезду досрочный зачет по режиссуре. Огромная доля в этой работе легла на хрупкие плечи И.Б. Малочевской, которая уже несколько лет работала вторым педагогом у Товстоногова. Много лет спустя, она напишет книгу "Режиссерская школа Товстоногова", в которой будет размышлять о собственном педагогическом опыте обучения и воспитания режиссеров, опыте, неотделимом от богатейшего наследия Г.А. Товстоногова. Внешне - хрупкая женщина она обладала сильной внутренней энергией и, когда надо, умела приспосабливаться к двум мастерам, не теряя своей педагогической индивидуальности. Однако в день приезда Товстоногова, И.Б. была на вторых ролях - парадом командовал Кацман.
Вычищенная до блеска аудитория была готова к встрече дорогого гостя. В метрах пяти от сценической площадки стоял стол, накрытый темно-зеленной скатертью. К нему были приставлены два стула и кресло. В центре стола стояла хрустальная ваза с конфетами "барбарис", любимым лакомством Г.А. и пепельница из темно- синего стекла.
Когда у церквушки появилась "Волга", первый дозорный незамедлительно дал отмашку и припустился вдогонку за машиной, чтобы успеть на зачет. У дверей главного входа в институт произошло активное движение. Раздались крики: "Едут!". Несколько человек бросилось открывать тяжелую дверь. За ними потянулись зеваки. Две студентки с цветами, протискиваясь сквозь толпу, пытались выбраться на улицу. Гонец, прыгая через две ступеньки, понесся на второй этаж оповестить Кацмана о приезде Товстоногова. Тем временем огромная голова САМОГО уже появилась в проеме двери. Он входил в вестибюль c букетами цветов. ТОВСТОНОГОВ, окруженный толпой, продвинулся к лестнице, передал цветы студентке и стал подниматься наверх.
А у дверей аудитории уже стоял улыбающийся А.И. От нетерпения он вскинул вверх руки и маленькими шажками засеменил к Гоге. Коллеги, единомышленники и просто друзья крепко обнялись и троекратно расцеловались. Для полной картины не хватало только хлеба и соли. Наконец, Г.А. вошел в аудиторию, кивнул головой присутствующим и уселся в кресло. Полсотни пар глаз с любопытством следили за каждым его движением. Товстоногов выложил из кармана пиджака сигареты Мальборо и зажигалку, положил их на стол рядом с пепельницей, развернул "барбариску" и бросил ее в рот. Пока А.И. давал последние распоряжения, Товстоногов смотрел на площадку и о чем-то перешептывался с И.Б. Зачет начался после короткого вступительного слова Кацмана, который скорее обращался к Товстоногову, чем к сидящим в аудитории зрителям.
Студенты были перевозбуждены и лезли из кожи, чтобы угодить своему руководителю. В тот день они играли только для самого дорогого человека - ГЕОРГИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА, чем очень огорчали Кацмана. Он вертелся на стуле, морщился, что-то шипел себе под нос. Он понимал, что студенты вышли из под контроля и играли не так, как хотелось бы ему. Многие, зная горячий характер А.И, ожидали остановки зачета, но присутствие знаменитого режиссера удерживало его сделать это. У зрителей тоже сместился центр внимания с площадки на Товстоногова. Все присутствующие в аудитории как по команде смотрели не на сцену, а на театрального бога, сидящего за столом и мирно посасывающего конфетку.
Прошло много лет, но я не помню ни одной студенческой работы показанной на этом зачете, но зато помню, что делал Товстоногов в тот день. Он смотрел работы студентов без особого любопытства: не сопел и не крякал, как это случалось с ним, когда было интересно (хотя он внимательно смотрел на площадку). Закурил только один раз - курил с удовольствием. Нам, сидящим на том зачете, наблюдать за Товстоноговым было интереснее, чем за игрой студентов. А.И. понимал: затея с зачетом провалилась. Он мучительно искал выход из создавшегося положения. И нашел. После нескольких инсценировок А.И. стал чаще посматривать на Г.А. В паузе между очередным показом, он наклонился к Товстоногову и что-то зашептал ему. Г.А. кивнул головой. Кацман выбежал на середину площадки и обращаясь к аудитории объявил, что зачет придется остановить и перенести на следующий день по причине усталости Г.А. В классе наступила тишина. Г.А. встал, положил сигареты и зажигалку в карман, поблагодарил студентов и зрителей и в сопровождении Кацмана и Молачевской вышел из аудитории.
Для Кацмана Товстоногов был неприкасаемым авторитетом, и он не мыслил себе, что его можно подвести или более быть профессионально ущемленным перед ним. Я помню и другой урок, где картина была несколько иной, будничной. Обычно на таких уроках главенствовал Г.А. Со стороны это смотрелось, как если бы заведующий кафедры режиссуры принимает экзамен у своих младших коллег. В таком процессе случались обиды и даже споры с Товстоноговым. И.Б. больше слушала Г.А., почти всегда соглашалась, Кацман же горячился и доказывал свою правоту. Товстоногов как всегда был спокойным, курил свои любимые сигареты или посасывал конфетку. Он был терпелив и умел слушать. Когда стихали эмоциональные трели А.И, он тушил сигарету и произносил: "Успокойся, Аркаша". И объяснял своим коллегам в чем их ошибка. Аркаша с трудом сдерживался, но как только Гога замолкал, он снова кидался защищать свою позицию. А.И. был неисправимый спорщик. По этой причине часто урок затягивался на неопределенное время. Но, как всегда, в конечном счете, оказывался прав Г.А. После таких "экзаменов" А.И. и И.Б. выглядели побитыми и пристыженными, они чувствовали себя неловко перед студентами и понимали, что до САМОГО им еще далеко.
В те годы Товстоногов часто болел, двигался медленно, но от показов на занятиях все же не отказывался. К показу он обращался в том случае, когда слова были бессильны. Если уж он выходил на площадку, то надо было смотреть в оба, чтобы не пропустить ни одной детали. Режиссерские показы Товстоногова запоминались надолго. Кацман же свои объяснения постоянно сопровождал показами, они были неотъемлемой частью его педагогического метода. Вспоминается репетиция курсового спектакля "Дети солнца" М.Горького. Одна из сцен никак не получалась. Уже и Малочевская иссякла и Кацман выдохся, проигрывая по нескольку раз все роли. Один Товстоногов продолжал сидеть молча, наблюдая за своими коллегами. Когда наступила долгая пауза. Г.А. медленно "сполз" с возвышения, на котором стоял стол. Медленно шаркая ногами вышел на площадку, остановился и задумался. Сунул руки в карманы. Обошел вокруг стола на сцене, мысленно что-то проигрывая и посмотрел на висящую в углу икону. Подошел к исполнителю и предложил ему вести диалог, адресуя слова не партнеру по сцене, а иконе. Товстоногов отошел в сторону, и студенты стали репетировать. И вдруг, сцена "задышала", появился нерв и понимание происходящего. "Озарение" этой сцены пришло к Г.А. благодаря активному брожению мыслей Кацмана, который, вслух, формулировал десятки вариантов и не мог остановиться на верном решении. Здесь необходимо было присутствие человека с огромным постановочным опытом, коим и стал Товстоногов. Мы стали свидетелями того, как то о чем говорил Кацман, стало приобретать жизненную основу и материализоваться через игру актеров. Может, именно тогда я серьезно задумался о разности профессий режиссера-педагога театрального института и режиссера-постановщика, работающего в профессиональном театре. А.И. был прекрасным педагогом, поэтом своей профессии. Он как никто умел расщеплять процесс освоения актерского мастерства на мельчайшие элементы и манипулировать ими до бесконечности. Этот процесс чем то напоминал делание стихов, о котором писал Маяковский. Кацман в совершенстве пользовался его методом в обучении профессиональным навыкам. Позже моя мысль получила подтверждение. Началось это с "провала" в БДТ, когда А.И. не сумел довести постановку спектакля до конца, предпочитая учить актеров, а не ставить с ними спектакль. С профессионалами надо было работать иначе, чем со студентами. Именно по этой причине на Товстоноговском курсе работали Кацман и Малочевская. Втроем они работали продуктивно и выпустили в театральную жизнь огромную плеяду талантливых актеров и режиссеров. Позже успешную функцию режиссера - постановщика на Кацмановском курсе выполнял Лев Додин, с которым А.И. поставил свои лучшие дипломные спектакли. Они хорошо дополняли друг друга и добивались блестящих результатов. Кацман взрыхлял почву и окучивал, Додин выпалывал лишнее и оставлял самое необходимое.
С самого начала работы в институте и до последних дней А.И. занимался переосмыслением системы Станиславского, активно "копал" в глубь, вспахивал, казалось бы до него уже не раз вспаханное поле. В преподавательской работе он находил что-то новое, свежее и оригинальное, чего, как ему казалось, пропускали его коллеги. Подобным "открытиям" он был неслыханно рад, рассказывал о них, проверял на практике. Курсы повышения квалификации преподавателей были для него исследовательским плацдармом, где он проверял свои теоретические выкладки. Он был поэтом театральной педагогики в чистом виде.
Кацман проводил уроки блистательно. Он был непревзойденным рассказчиком и мог держать внимание студентов часами. Это были не уроки, а спектакли одного актера. Я не помню, чтобы на его занятиях было скучно. А.И. умел сложные вещи объяснять простым языком, используя интересные примеры и сравнения. Таких примеров у него было тысячи. Он как мудрый пастор всегда знал, какой пример нужен его прихожанам сегодня. На уроках он был мобилен и собран. Кругозор его был необычайно широк от искусствоведения и психологии до физики и астрономии, казалось, что не существовало области человеческой деятельности, которой бы он не интересовался. Он былэрудитом и, часто, не мог сдерживать себя, когда сталкивался с невежеством и бездарностью. В такие моменты он былнеобычайно горяч и резок. Яростные споры и стычки, которые он провоцировал сам, случались на наших занятиях частенько. В такие минуты мы были терпеливыми и с уважением выслушивали его резкие высказывания в наш адрес. Свою позицию на ту или иную проблему он выражал ясно и убедительно. Не любил, когда кто-то пытался опровергнуть его высказывания. Спорить с ним было сложно. Перед тем, как с кем-либо, вступить в "драчку", он расплывался в улыбке, облизывал губы и произносил свою знаменитую фразу: "Простите, извините! Какая пошлость!!!" При этом он отводил свою миниатюрную головку чуть в сторону, как бы отмахиваясь от недостойной мысли пришедшей в голову студента и уж, потом, яростно кидался в спор.
После таких эмоциональных извержений мы понимали, что характер нашего любимого преподавателя - не сахар. А.И. часто говорил нелицеприятные вещи своему собеседнику, но мы не обижались на него и как коллеги по профессии понимали, что это был один из его приемов в педагогической работе. Он старался спровоцировать на спор. Несмотря на его петушиный характер в душе он был очень нежным человеком, любил студентов, знал о них буквально все и мастерски манипулировал этим даром. А.И. безошибочно распределял студентов на роли в спектаклях, опираясь в своем решении не на внешние данные, а на внутренний мир. Кацман был тонким психологом и умел в каждом ученике пробудить интерес к учебе, незаметно заставить их трудиться до седьмого пота и от этой изнурительной работы еще и получать огромное удовольствие. На его уроки шли как на праздник, думая: "Чем же сегодня удивит нас А.И.?" Из него просто "сочился" талант.
Но мало, кто знал, что талантливый и обеспеченный, на первый взгляд, человек, в бытовой жизни был незащищенным и одиноким. Институт был для него домом, в котором жили его друзья, ближе которых у него никого не было. Я не помню ни одного дня, когда А.И. болел. Он всего себя отдавал работе. Ему некогда было думать о здоровье. Лучшим лекарством от всех болезней для него была работа со студентами. Ради них он сжигал себя, требовал от них огромной затраты сил и души, верил, что каждый его ученик найдет достойное место в театральном мире.