Оскар Уайльд

ТРИУМФАТОР

(часть первая)

Известие с фронта о смерти генерала Стриженова пришло в Устиновку пять месяцев назад. Новый управляющий Нехлюев, присланный из Санкт-Петербурга, спешно вошел в курс дел и закрутил карусель событий на свой собственный лад. Жизнь в Устиновке покинула тихое привычное русло и покатилась под откос. Пыхтя от удовольствия, Нехлюев тыкал в лицо каждому письменное распоряжение наследников. Брызжа слюной, он не переставая бубнил: -Продать все к чертовой матери! Избавиться от глухомани к чертям собачьим, все под корень!

-Вишь, черным по белому писано, - зыркая исподлобья, крутил он бумагами под носом у старого смотрителя. - Я вас, старых дармоедов, всех до единого по миру пущу!

Наследники - честолюбивые столичные лизоблюды - проживали в Питере. Сладкий звон чайных сервизов на дворцовых приемах был для их слуха более утонченной мелодией, чем пронзительный лай гончих псов. Да еще где?! В дремучей чащобе тайги, среди крутых скалистых перекатов. Самое опасное приключение, на которое они когда-либо отваживались пойти - два яйца всмятку перед сном с последующим риском обострения подагры. Посему охотничьи угодья решено было продать, дабы не тревожить себя лишними заботами об их содержании.

Нехлюев был послан в Устиновку именно с этой целью. Довольно потирая ладони при очередной распродаже, он скалился в улыбке и любуясь своим отражением в зеркале, часами пыхтел над пробором в купеческой прическе. Время от времени Нехлюев нежно поглаживал внутренний карман сюртука, в котором лежала большая часть украденных при продаже собак и имущества денег. Остальное было предусмотрительно спрятано в укромном местечке. Утруждать себя размышлениями о морали было не в его духе.

-В кои-то веки выпал шанс нажиться, разбогатеть, взять от жизни все, пусть и за чужой счет, так не хватало еще и потерять эту возможность из-за всякой там щепетильности.

Генерал слыл в округе знаменитым заводчиком собак. За долгие годы он сумел собрать в своей псарне отборнейших псов и здесь Нехлюеву было на чем погреть руки. Сидя в гостиной, он подсчитывал доходы и пересматривал список продаваемого добра. Краем глаза Нехлюев косился через окно на псарню, расположенную в глубине двора. Поежившись, он поймал себя на мысли, что ему не так-то просто заставить себя смотреть в ту сторону. Нехлюев недолюбливал и побаивался огромных волкодавов, имевших к тому же свирепый нрав.

"Уж кого невзлюбят, так невзлюбят", - подумал он. А его так точно не жаловали, встречая всегда рычанием и хищным оскалом.

За собой по жизни он таскал тощую, шелудивую шавку, которая была ему и сторожем, и охранником вместе взятыми. Она всегда вовремя оповещала его о приближении кого-нибудь из чужих. На этой несчастной земле родных у Нехлюева не осталось, а даже если бы они и были, то наверняка слыли бы чужими. Транжиря и продавая чужое добро, он ужасно боялся разоблачения, жил в ожидании и страхе и постоянно прислушивался к любым шорохам. Эти его настроения сменялись необоснованными взрывами восторженной радости, на смену которым тут же приходил еще более дикий страх. Что сложнее всего - предугадать смену настроений заранее было невозможно. Нехлюев побаивался этих сумеречных состояний, которым, казалось, не было конца.

"Скорее продать все, и ну отсюда к чертовой матери, - успокаивал он себя, - иначе, если это еще продлится, так недолго и свихнуться".

Чтобы шавка проворнее несла службу, он специально держал ее голодной и злой, а кормил при этом помоями и чаще собственным дерьмом. Эта процедура доставляла ему несказанное удовольствие. Сняв штаны, он наваливал перед ней кучу, а потом с интересом смотрел, как полуживая худющая тварь с аппетитом уплетает его, Нехлюева, испражнения. Закончив, шавка облизывалась и вопросительно пялилась на хозяина.

-Нет, брат, на сегодня все, и не проси, не могу, - важно подчеркивал Нехлюев. -Неси службу исправно, гляди в оба, лай, скули. Что хочешь делай, но дай знать, если кто!

Малокровная и тщедушная собачонка податливо клонила голову, заискивающе виляла хвостом, и боком, боком, боком семенила куцыми ножками к грозному благодетелю.

-Ну! Ну! Тебе-то нечего бояться, приятель. Это их всех извести надо, - кивал он в сторону волкодавов, - вурдалаки эдакие. Всех до единого! Только тебя оставлю, - приговаривал он, - только тебя, моя любава, только тебя, моя зазноба!

Называя ее ласкательными человеческими именами, он, ухмыляясь, спрашивал у шавки: -Кем же ты была в прошлой жизни, а? Ну-ка сознайся, шельма! Небось, ростовщиком, который никак нажраться не мог?! Ну, я тебя накормлю, у меня наешься! Не зря говорят: худший хозяин - вчерашний раб. Точно про меня, деспота, сказано!

Самообличение наполняло чувством гордости его истерическую натуру. Не всякий может про себя так прямо сказать, взять и открыто признаться, кто ты есть. Ощущение превосходства над слюнтяями, которые всю жизнь прячутся от самих себя в мнимой благодетели, наполняло душу бальзамом упоения.

-А знаешь ли, брат, как мне надоело кланяться господам в ножки, целовать руки этим блистательным превосходительствам, сиятельствам, высочествам. Да мое дерьмо для тебя по сравнению с этими унижениями - вишневое варенье! Ешь и наслаждайся! Милости прошу к столу. Уж не побрезгуйте нашим угощением, - с лакейским жеманством ворковал Нехлюев.

-Сколько лести, сколько угодничества, сколько лицемерия мне пришлось влить в их уши, чтобы вымолить, выслужить этот пост, - разоткровенничался он. - А скольких пришлось очернить, грязно наушничая, скольких подло предать, чтобы вырваться самому. Ну что ж, цель оправдала средства, - рубанул он. - Разорю это осиное гнездо к чертовой матери! Ненавижу! Ненавижу себя и всех, но в первую очередь их - за то, что сделали меня таким!

Смех и бешенство то и дело чередовались в его чувствах.

-Как и ты! Как и ты, - съязвил он, - всю жизнь пресмыкался и вот те раз! Это ж надо за все мои страдания, за все мои унижения, за всю мою жалость к себе случился и мне шанс ударить кием по шарам! Пустить по миру какого-то старого греховодника, которого я и лично-то не знаю. Да! Да, брат, все они такие. А корчат-то! Корчат из себя! Ну, чего молчишь?

Он вдруг ясно осознал, что ему кроме этого несчастного существа и поговорить-то не с кем, некому рассказать, не с кем поделиться. Он, Нехлюев, стал заложником ублюдочной шавки, которая одна привыкла, преданно глядя в глаза, терпеливо выслушивать всю ту ересь, которую он нес про себя, про господ, про свою непутевую жизнь. В это мгновение он ясно увидел в ней себя: вот так же сносившего оскорбления и побои, пинки и зуботычины. Вот так же терпя и проглатывая обиду, как эта собака дерьмо, он пристально по-холопски заглядывал господам в глаза и вилял перед ними задом. Он вспомнил, как его еще мальцом, малолетние барчуки, бесившиеся от жира, травили собаками и презрительно кричали, улюлюкая вслед: "Смерд! Холоп! Дави холопскую рожу!"

Воспоминание вызвало в нем дикое болезненное ощущение. От приступа бешенства его лицо стало пунцово-красным. У лба, прямо на висках, проступили вены, а скулы заиграли перекатывающимися желваками. Побелевшими дрожащими пальцами он цепко впился в колени и, выпучив глаза, таращился куда-то в свое далекое прошлое, резанувшее память такой нестерпимой болью. Грубо пнув от себя шавку ногой, он встал со стула. Глаза лихорадочно блестели и бегали по сторонам. На стене перед ним висело старое охотничье ружье. И тут лицо Нехлюева сделалось загадочно-сатанинским.

-Ну-с, кто там у нас следующий очередник на продажу? - сцепив зубы, Нехлюев сладострастно выдвинул вперед нижнюю челюсть. Из утробы детских переживаний, горя желанием вытереть о кого-нибудь ноги, в душе Нехлюева поднимался призрак затравленного мальца.

Распахнув двери, он, перед тем как выйти, пошарил в ящике стола.

-О! Вот эти подойдут, - обрадовался Нехлюев, держа в руках коробку патронов, набитых мелкой птичьей дробью. Сразу за домом находилась изрядно опустевшая от его коммерции псарня. Нехлюев вошел внутрь нее и увидел в полумраке старую слепую суку, которая неуклюже, беспомощно тыкалась мордой в пол. Собака пыталась нащупать миску с едой, стоящую рядом. Нехлюев злобно выбил миску в сторону, разбрызгав содержимое себе на ботинки и яростно прошипел: -Вот еще дерьмо! Только добро на тебя переводи! А оно ведь денег стоит! Мой хлеб жрешь, паскуда!

Накинув веревку на шею собаки, он потащил ее за холм, подальше к лесу. Найдя подходящее место, привязал к колышку. Затем отошел на несколько шагов и вскинул ружье.

"Теперь мой день, - думал Нехлюев, - не как тогда с барчуками".

Ему была охота покуражиться, посмотреть, как медленно станет умирать эта тварь. Как будет оседать ее тело после каждого выстрела, не в состоянии бороться с тысячью ран.

Грянул первый залп. Шерсть в местах попаданий взъерошилась дыбом и окрасилась кровью. Собака, на удивление, не ощетинилась, не оскалилась. Стояла спокойно, лишь слегка повернулась к нему, закрыв раненый бок.

-Как же так, - взбудоражился Нехлюев. - Ну нет, старая животина! Сейчас ты у меня волчком завертишься, будешь извиваться змеей, скулить и хвататься за жизнь!

Ружье ухнуло двумя стволами и новая порция дроби целым роем игл безжалостно впилась в собачье тело.

Риджа плохо соображала, что же сейчас происходит с ней. Запах пороховой гари был для нее таким же обычным делом как и боль, к которой она привыкла в многочисленных схватках с волками. Но почему та мука, которую она терпит, происходит на глазах у хозяина? Его запах она не раз уже чуяла в псарне, а значит он был тот, кого ей не следовало бояться, тот, кого нужно защищать, кому можно верить. Хозяин где-то здесь, рядом, неподалеку, он, наверное, сейчас бьется с врагами, а ее привязал, чтобы не была лишней обузой в схватке. Вот бы помочь ему, но мешает веревка, да и что толку от старой слепой суки, хоть она и волкодав?!

Всю жизнь защищавшая людей, она бы (никогда, никогда!) не поверила, даже если бы прозрела в этот момент, в ту изощренную подлость и коварство, которую сейчас своими руками творил человек.

"Ух, живучая тварь", - вертелось в голове у Нехлюева. Трясущимися от злобы руками он засаживал в стволы новую порцию смерти.

-Что же она не бегает, не метушится? Я-то думал, что потешусь...

Из стволов снова рванулось пламя.

"Почему же не трубят рога? - думала Риджа. -Где же спасительное дрожание земли под ногами приближающихся сыновей?"

Скольких же только она привела для своры! Почему же они не идут? Почему не несут на своих клыках спасение для хозяина и улыбку смерти для врагов на своих клыках?

Оседая на траву, она все пыталась лизнуть то место под сердцем, куда только что вошел снов дикой ужасной боли.

Нехлюев подошел к истерзанному телу. Пнул его ногой и разочарованно буркнул: -Вот животина, а я-то думал...

Спокойствие, с которым умерла собака, вывело его из себя.

"Случись это со мной, я бы умирал не так, - думал он. - Просил бы пощады, валялся в ногах, умолял бы в истерике...

-Н-да, истратился на патроны. Вот сволочь, раздосадовала меня как, а! Надо бы пойти порыться в барских покоях. Найду что-нибудь ценное для продажи, авось, на душе и полегчает.

...Шавка долго переминалась в нерешительности у открытой двери, которую Нехлюев в припадке бешенств забыл запереть за собой. Нежданно открывшаяся ей свобода манила соблазном оставить пост, выбежать во двор и пошустрить по закоулкам в поисках чего-нибудь съестного. Дерьмовая нехлюевская диета довела ее до полного измождения. У нее часто темнело в глазах. Жизнь едва- едва теплилась в этом тощем скелете, обтянутом полулысой шкурой. Запах нормальной пищи, шедший откуда-то со двора, доводил ее до безумия. Решившись, она сиганула через порог и стремительно понеслась ему навстречу. Найдя миску с едой, она жадно накинулась на пищу, принялась глотать кашу огромными кусками, давясь и рыча на всякий случай. Сожрав и вылизав все до последней крошки, она почувствовала мучительную истому, бессилие и усталость, разом навалившиеся на нее. За сараем, в густой высокой траве, свернувшись калачиком, она впервые за долгие годы службы Нехлюеву, уснула сытым и спокойным сном. И впервые за эти же годы этой же самой службы она не услышала, как по разбитой проселочной дороге, скрипя рессорами по кочкам, к дому приближалась карета гвардейского генерала Стриженова.

Нехлюев бесцеремонно копошился в личных вещах генерала. Письма были разбросаны по полу, содержимое ящиков беспорядочной кучей громоздилось на столе. Стоя на фотографии покойной жены генерала, Нехлюев усиленно пытался выломать дверцу шкафа, ранее принадлежавшего Софье Николаевне. Про себя он самовлюбленно мурлыкал любимый мотивчик: - Всю жизнь грязно наушничал. Всю жизнь подло предавал, а теперь, вот те раз, усилия не прошли даром. Вознагражден! Тут найдется чем поживиться!

-Что-нибудь ищите, молодой человек? - внезапно прозвучало у него за спиной.

Нехлюев дернулся как ошпаренный. По всему телу сыпанула противная дрожь.

-Какого черта, кто позволил входить? - резко завопил он. Еще не успев обернуться, он втайне очень надеялся, что все происходящее окажется дурным сном.

-Кто вы такой, позвольте узнать! - взвизгнул Нехлюев сорвавшимся голосом.

Холодно сверкнув глазами, генерал зловеще процедил: -Послан с того света, - и леденящим

душу голосом добавил, - лично за вами.

-А я, а мы слыхали..., - свалившись в обморок, Нехлюев так и не успел закончить фразу до конца.

-Врут люди, - мрачно ответил Стриженов, глядя с омерзением на падающее тело.

Нехлюева обыскали. Крупная сумма денег, оказавшаяся при нем, никак не вязалась с записями в книге. Накануне Нехлюев, благоговея над купюрами, вытащил их из тайника для того, чтобы пересчитать ради успокоения все украденное. Не успевший остыть от контузии, окопов и позора плена, генерал распорядился кратко и по-военному содержательно: -К двум лошадям его. За самоуправство отвечу. Выполняйте.

-У нас, братец, здесь все по-другому, - говорил Нехлюеву таежный охотник, затягивая на каждой из его ног по петле.

-Тайга - закон, медведь - прокурор, выродки здесь долго не живут, - охотник ухмыльнулся и подмигнул Нехлюеву.

В последние мгновения своей жизни Нехлюев почему-то вспомнил урок истории в приходской школе. Уж слишком сильно запали в душу слова учителя, сказанные о римских триумфаторах. Этот рассказ как будто все время жил в нем своей самостоятельной жизнью. Теперь он всплыл в памяти и картина происходящего ожила, заиграв всем своим многоцветьем.

Рим - вечный город. Тысячная толпа народа, над головами которой плывет золотой трон. В нем триумфатор. На его голове лавровый венок. Всеобщее ликование вокруг. А у плеча триумфатора смиренно склонился раб и, не переставая повторять одну и ту же фразу, тихонько нашептывает ее победителю: "Слава приходяща и уходяща, слава приходяща и уходяща, слава приходяща и уходяща..."

Нехлюев панически забился в руках охотников. Выкручиваясь и брыкаясь, он мычал что было мочи, силясь съесть или выплюнуть ненавистный кляп. Он сейчас все расскажет, он непременно все объяснит. Ну как же, вышло недоразумение, его обязательно поймут и простят.

Внезапно из картины происходящего его глаза выхватили шавку, присутствующую на экзекуции. Встретившись взглядом с хозяином, она нелепо завиляла хвостом, и, как всегда, уставилась на него виноватыми глазами. Быть для Нехлюева крайней во всем состояла ее обязанность по жизни. Если бы его рот не был сейчас наглухо запечатан, он бы наверняка спросил у нее: "Неужели я с тобой плохо обходился? Неужели я что-то делал не так? Почему же ты не дала мне знать? Почему не нашептала своему триумфатору? Ты во всем виновата! Ты, собачье отродье! Чего тебе не хватало? Ты же у меня была как у Бога за пазухой!"

Два кнута свистнули одновременно. Раздался натужный страшный треск. Двуличие, всю жизнь отравлявшее Нехлюеву душу, в конечном итоге было удовлетворено. Каждая из половин, распиравшая его надвое, отхватила свою собственную часть тела, которая вульгарно тащилась кровавым следом позади копыт, уносящихся в разные стороны лошадей.

"Ты ведь была у меня как у Бога за пазухой!" - кричало безмолвным упреком последнее, что застыло в его глазах.