То, что классики отечественной литературы опирались на лучшие европейские образцы, - бесспорный факт, но уже с первых своих шагов русская романистика, драматургия и лирика начали формировать особый макросжет, воспроизводившийся на протяжении всего XIX в. и перешагнувший в следующее столетие. Если рассматривать типичную фабулу европейской истории любви, то в большинстве случаев мы найдём героя, призванного сделать выбор между двумя или несколькими героинями. Подобная коллизия присутствует в прославленной трагедии У. Шекспира: ради искренней, непосредственной Джульетты Ромео забывает недотрогу Розалину. На ситуации метания героя между несколькими героинями полностью построена история Дон Жуана и отчасти - Фауста; она варьируется в сказках Э.Т.А. Гофмана и ироничных новеллах Т. Готье, становится константой романов Стендаля, О. де Бальзака, В. Гюго, некоторых книг Ч. Диккенса, У.Теккерея, Г. Флобера. Если функция выбора делегирована героине, то, как правило, в книгах, написанных женщинами: Ж. де Сталь, Дж. Остин, Ж. Санд, Ш. Бронте.
В русской же литературе стандартной ситуацией романа или пьесы является выбор, осуществляемый героиней: Митрофан или Милон, Обломов или Штольц, Паратов или Карандышев, Каренин или Вронский, Тригорин или Треплев и т.п.. В широком ряде текстов ("Горе от ума" А.С. Грибоедова, "Накануне" И.С. Тургенева, "Идиот" Ф.М. Достоевского, "Доктор Живаго" Б.Л. Пастернака и т.д.) героиню окружают более двух претендентов на её сердце. Н.В. Гоголь в комедии "Женитьба" приводит к робкой невесте сразу пятерых женихов (шестого она отвергает заочно). Столько же кавалеров окружают Наташу Ростову: она целуется с Друбецким, влюбляется в князя Болконского, отказывает Денисову, чуть не бежит с Курагиным, а замуж выходит за Пьера Безухова. Мы воспринимаем ситуации Агафьи Тихоновны или Наташи как нечто само собой разумеющееся, между тем в европейской литературе подобный сюжет немыслим. Единственная западная героиня, которая могла бы напомнить Наташу Ростову, - это Скарлетт o`Хара, но совершенно очевидно, что Скарлетт вторична по отношению к Наташе и, также олицетворяя свою нацию в переломную эпоху, выражает совсем иные жизненные принципы.
Выбор, предоставленный мужчине, словно не может составлять истинного сюжета русского романа. Так, может показаться, что романы Гончарова "Обрыв" и "Обыкновенная история" повествуют о поисках идеальной, в понимании Адуева и Райского, женщины, но решающее слово всё-таки принадлежит героине, предпочитающей героев их соперникам. В романе Ф.М. Достоевского "Идиот" князь Мышкин показан неспособным выбрать между двумя одинаково дорогими ему женщинами.
Отечественные критики XIX в. обращали внимание на странную пассивность литературного героя и делали выводы, переводя содержание романа, повести или пьесы в социологическую плоскость, реже рефлексировали о национальном характере. Известна популярность уничижительной тургеневской формулы "лишний человек", применяемая чуть ли не ко всем главным литературным героям, начиная с Онегина и Печорина, эксплуатируемая, например, слабовольным и неустроенным Иваном Лаевским в повети А.П. Чехова "Дуэль". Хотя герои романов Пушкина и Лермонтова совершенно не похожи на несчастного Челкатурина, в них чувствуется странная, неизбывная отчуждённость от русской реальности. Попробуем объяснить это с иных, более абстрактных позиций, исходя из положения о том, что русская литература в исключительной мере озабочена и занята этнокультурным самоосмыслением. Пресловутым вопросам "Кто виноват?" и "Что делать?" предшествует никем не заданный, но всех волнующий: "Что такое Россия?".
Ответ на него не так уж труден. Россия - это самобытная формация, которая на рубеже XVII-XVIII веков вступила в близкие отношения с западно-европейской цивилизацией. Петровские реформы реорганизовали жизнь вплоть до бытовых мелочей. Старый уклад и одухотворяющие его верования, впрочем, были не полностью искоренены. Россия оказалась культурным гибридом, отнюдь не единственным в мире, но, пожалуй, самым сложным. Ей пришлось усвоить достижения сразу всех европейских культур, между собой подчас несхожих (несомненна, например, пропасть между испанским и германским мироощущением), и совмещать его с допетровскими традициями. С одной стороны это составляет несравнимое богатство опыта, с другой породило неизгладимое чувство внутренней расколотости.
Литераторы не могли игнорировать эту проблему, но её нельзя было отобразить, столкнув европеизированного аристократа с крестьянином, носителем исконной культуры: между их мирами к концу XVIII в. установилась значительная дистанция и субординация. Тут не могло быть речи о диалоге, полемике, противоборстве на равных. Поэтому русская литература стихийно избирает путь особого иносказания: она использует типичнейший сюжет - историю любви - как шифр, метафору культурного противоречия, тем более что отношения России и Европы в XVIII в. действительно более всего похожи на бурный роман.
Конечно, содержание европейского сюжета, построенного на выборе героем спутницы жизни, имеет свой философский или социальный подтекст. Пифагоровы оппозиции, авторитетные не смотря на свою архаичность, утверждают большую связанность женского начала с природой. Как правило, одна из двух героинь западного сюжета олицетворяет саму естественность, истину бытия, другая же - уклонение от этой истины или непричастность к ней. Кроме того, над западной литературой начиная с дидактических поэм Гесиода, трагедий Еврипида и комедий Аристофана довлеет стереотип, утрирующий различия между мужчиной и женщиной, прокладывающий между ними некую онтологическую границу.
Русская литература свободна от этой навязчивой тенденции, но она вырабатывает другую, превращая женский персонаж в национальный символ. "Бедная Лиза" Карамзина была лишь предвестием. Текст, по-настоящему, утверждающий корреляцию героиня-Россия - роман "Евгений Онегин": Татьяна Ларина "русская душою" [5, VI, 98]. Одновременно мужской персонаж пушкинского текста подчёркнуто чужд русской среде: Онегин усвоил французскую галантность и английский дендизм; "с душою прямо геттингенской" [5, VI, 33] является Ленский. Показательно, что, прежде чем влюбиться в экстравагантного соседа, Татьяна Ларина пленялась образами из европейских романов. Они оказались "инвазивным" фактором, формировавшим миропонимание героини параллельно "преданиям простонародной старины" [5, VI, 99].
Культурологическую нагрузку получает повесть "Барышня-крестьянка" с её двойным маскарадом: герой напускает на себя байронизм, а героиня надевает сарафан и лапти. Возникшее между ними чувство снимает все противоречия, но так легко разрешить конфликт, сведя его лишь к костюмированной игре, мог, пожалуй, только гений Пушкин, устремлённый всё-таки к общечеловеческим ценностям.
Другой великий роман первой половины XIX в. "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтова, кажется, стоит вне обозначенной дилеммы, но это не так. Просто три его наиболее заметные героини воплощают не русское начало. Так называемая Ундина - это женщина в европейском романтическом понимании - сама стихия, неукротимая и неуловимая. Тут даже не может идти речи о чувствах. Герой борется с ней, как с морскими волнами, рискуя собственной жизнью. Бэла представляет азиатскую культуру, манящую, но слишком чуждую. Княжна Мери - такая же европейка, как сам Печорин; она легко поддаётся его обаянию, но не может ему ничего дать. Есть в романе и четвёртая героиня, Вера Лиговская. С ней героя связывает давняя, не угасшая, и, видимо, истинная любовь, но Вера, как пушкинская Татьяна "другому отдана" [5, VI, 188] и не может освободиться. Очевидно, её образ и следует трактовать как олицетворение России, любимой и любящей, тем не менее, недосягаемой, утраченной.
Романы И.С. Тургенева с особым типом героини вполне вписывается в предложенную концепцию. Воплощение России середины XIX в. не гадает на Святки и не наряжаться в крестьянское платье. Главное в женском образе - скрытая духовная сила, жажда подвига, ожидание партнёра, который укажет ей достойный путь, пусть даже сопряжённый с жертвами и ведущий к гибели. Это качество кристаллизуется в героине стихотворения в прозе "Порог": Я вижу громадное здание. В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью - угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка... Русская девушка" [6, X, 147].
Работая над образом героя, Тургенев пытается оттолкнуться от типажа русскоязычного европейца. Наиболее традиционным в этом смысле оказывается Рудин из одноимённого романа, поверхностно усвоившего западные передовые идеи и красноречиво их излагающего. Фёдор Лаврецкий, сын помещика и крестьянки - принципиально новая фигура. Дмитрий Инсаров принадлежит не русской, но другой славянской нации. Однако подобные экспериментальные образы оказываются нежизнеспособными. Номинальный разночинец Базаров в глазах крестьян такой же "барин", как его оппонент П.П. Кирсанов. В отношениях с женщинами герой терпит двойное, если не тройное фиаско. То, что Наталья Ласунская ("Рудин") выходит замуж за Сергея Волынцева, национально укоренённого, но лишённого харизмы человека, кажется унылым компромиссом.
Творчество более демократичных писателей, таких, как И.А. Гончаров или А.Н. Островский также представляет собой попытки создать наконец героя, воплощающего национальный русский дух, но традиция уже отвердела, стала своего рода матрицей. К списку действующих лиц драмы "Гроза" (1859) приложено авторское замечание: "Все, <...> кроме Бориса, одеты по-русски " [4, II, 210], то есть европейский костюм - неотъемлемый атрибут героя-любовника. Друг и одновременно удачливый соперник Обломов Штольц исповедует православную веру и практически не имеет духовных связей с Германией, родиной его отца. Он симпатичен Гончарову, тем не менее, романист не удерживается от восклицания: "Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!" [2, IV, 171]. Оказывается, формальные этнические показатели очень важны.
В "Обыкновенной истории" и "Обрыве" фигурируют чисто русские подобия Штольца - энергичные дельцы, хозяйственники: Адуев-старший и Иван Тушин, но и в их образах нет того, что обычно создаёт центрального романного героя: ни тайны, ни эффекта, ни целостной программы. Героиня жаждет целеустремлённой, познавательной и творческой жизни, но ей приходится выбирать между бесплодными созерцателями, разрушителями и стяжателями.
Впрочем, Гончаров, расширяет ассоциацию героиня-Россия, вводя в этот концепт, наряду с душевно щедрой девушкой, мудрую и обаятельную, даже внешне необычайно красивую бабушку Татьяну Марковну Бережкову. Писатель откровенно отождествляет персонаж с родиной: "влекла его (Райского) к себе - еще другая, исполинская фигура, другая великая "бабушка" - Россия" [2, VI, 226]. Таковы последние слова романа "Обрыв", и в них заложена важная идея: Россия сильна не только потенциалом, юношеской чуткостью и восприимчивостью, но и долгим, закалившим её опытом, глубокими мировоззренческими основами.
Произведения критически настроенных прозаиков второй половины XIX в. расшатывают, даже опрокидывают клише идеализированной героини. В прозе М.Е. Салтыкова-Щедрина русская женщина, т.е. сама Россия предстаёт невежественной, чёрствой, в молодости тупо похотливой, в старости - свирепо деспотичной, всегда бездуховной. Арина Петровна Головлёва - это контрастный двойник, зловещая тень гончаровскай Татьяны Марковны.
Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой рисуют героиню-родину неприкаянной, заблудшей, поруганной, ущербной, больной. Только в эпопее "Война и мир", то есть в период до и после Отечественной войны 1812 г. Россия показана полнокровной, стойкой, искренней, и в итоге счастливой.
Трагизм положения героини-родины второй половины XIX в. возведён на уровень мифологемы в стихотворении Н.А. Некрасова "Выбор" - "русская девица, девица красная" [3, III, 52] выбирает между демоническими духами, предлагающими ей разные способы самоубийства. Причину, толкнувшую героиню искать смерти, автор не раскрывает. Очевидно, что этот персонаж встаёт в один ряд с Катериной Кабановой и Анной Карениной.
А.П. Чехов, всю жизнь ревниво сравнивавший себя с Тургеневым, довольно близкий к его стилистике в описаниях природы, портреты героев и особенно героинь создаёт скорей в манере Салтыкова-Щедрина. Ставшую аксиоматичной ситуацию выбора жениха превращает в горький фарс в фельетоне "Который из трёх?" с подзаголовком: "Старая, но вечно новая история". Героиня, несмотря на свою юность, уже так испорчена, что автор называет её не "хорошенькой, развратной гадиной" [7, I, 238]. Она жеманится и высокомерничает перед застенчивым влюблённым купцом, требует признания от барона Штраля; получив отказ, лицемерно кается перед молодым музыкантом, но соглашается на брак с богатым мещанином. Трагически разворачивается та же коллизия в повести "Драма на охоте".
Русская литература ХХ в. не только восприняла, но и вполне осознала свою организующую метафору. Восклицая: "О, Русь моя! Жена моя, до боли // Нам ясен долгий путь!" [1, II, 301], А.А.Блок одновременно выразил индивидуальное и развил традиционное литературное восприятие Родины. Революционно в этих стихах то, что она мыслится уже не как невеста или чужая жена. Лирический герой связан с ней безусловными и вечными узами.
Возможно, блоковский пассаж: "Россия - Сфинкс" [1, III, 176] генетически восходит к фрагменту романа И.С. Тургенева "Отцы и дети", а именно с историей влюблённости П.П. Кирсанова в загадочную княгиню Р.: "Она внезапно уезжала за границу, внезапно возвращалась в Россию, вообще вела странную жизнь. Она <...> c увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, <...> а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над псалтырем. <...> Ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал; во всем ее лице только и было хорошего, что глаза, и даже не самые глаза - они были невелики и серы, - но взгляд их, быстрый, глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния. <...> Он (Кирсанов) однажды подарил ей кольцо с вырезанным на камне сфинксом.
- Что это? - спросила она, - сфинкс?
- Да, - ответил он, - и этот сфинкс - вы" [6, VII, 30-31].
Блок как будто оптимистичнее взирает на будущее героини, обречённой на выбор: "Какому хочешь чародею // Отдай разбойную красу. // Пускай заманит и обманет, - // Не пропадёшь, не сгинешь ты" [1, II, 295], но из приведённых строк становится ясно, что, по мысли поэта, спасителя, истинного друга России не дождаться.
Тезисно обозначенная здесь концепция схематична, но в её свете по-новому можно интерпретировать такие важные тексты, как "Пиковая дама", "Чистый понедельник", "Мастер и Маргарита", "Русская красавица". Она не претендует быть универсальным кодом, разрешающим все вопросы русской литературы, но помогает увидеть её целостность и закономерность её эволюции.
Список использованной литературы
1. Блок А.А. Полное собрание стихотворений в 3 т. М.: "Прогресс-Плеяда", 2010.
2. Гончаров А.И. Собрание сочинений в 6 т. М.: Библиотека "Огонёк"; Издательство "Правда". 1972.
3. Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем в 15 т., Л.: Наука - Ленинградское отделение. 1982.
4. Островский А.Н. Полное собрание сочинений в 16 т., М.: Государственное издательство художественной литературы. 1950.
5. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 17 т. Репринтное изд., М.: "Воскресенье", 1995.
6. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в 30 т. М.: Наука. 1981.
7. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 т. М.: Наука. 1974.