Февралёва Ольга Валерьевна : другие произведения.

Материалы к альтернативной биографии

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Четыре документа из жизни знаменитых романтиков.

Текст первый

  

Зеркало и конфеты

Открытое письмо

Перевод с французского

  
  

Пролог

   Плох тот поэт, что не мечтает в прозе подвизнуться, шитобриано-скоттскую манеру перенять, осмыслить принципы заглавий, ужаснуться, но полениться их менять. Вот собственные имена - что проще? И не в ущерб оно художественной мощи.
   Эпиграф - это наше всё. Не спорю. Но нету у меня библиотеки, цитатной трёхпудовой картотеки, и здесь не лондонский музей, а море. Однако прочь сомнения и грусть! Я много помню наизусть.
   Мои амбиции на сей раз не космичны. Я просто расскажу, что было на неделе. Иные сцены будут несколько комичны. Надеюсь, это то, чего хотели вы от меня, громилы-зоилиды?..
   Мне как всегда плевать на самом деле с двенадцатого этажа на вас. Я недоступен для обиды. Не возвратится тот ужасный час, когда издатель проползал кротовьим оком по строкам, где жила сама душа, и говорил в раздумии глубоком, карандашом сточённым за ухом чеша: "Не слишком много ли затей, страстей, красот?.. Хотя стишок ваш, верно, для детей, и сами вы - дитя".
   С тех пор я, право, стал взрослей в сто раз, что подтвердит немедля мой рассказ.
  
  
  

Пьетро.

Около же четвёртой стражи

подошёл к ним, идя по морю

Марк

   На тот корабль я пробрался поздним вечером, спрятался до темноты, дождался отплытия (каробонари всегда отплывают в ночь и причаливают в темноте, опасаясь погони и засады, часто сажая судно на камни или мель, но перенося потерю со смирением ворья, теряющего награбленное) и вышел порыскать. Зрелище чужого сна вселяет в меня бодрость, равно как и, глядя на чужое пированье, я бываю несколько сыт. В темноте я вижу лучше кошки.
   Обшарил карманы земляков, разжился куревом, переподсовывал им чужие вещи, затем отправился к итальянцам. Почти все они были наверху, но в одной каюте горел свет. У порога лежал Борсалино. Он встретил меня безмолвно, позволил поцеловать себя в лоб и перешагнуть. Его подопечный сидел за столом и выводил на самой дешёвой бумаге нечто, требующее частичной расшифровки:
   "Высокочтимый отец! Я верен своим планам, но по вине последнего англичанина (автор никогда никого не называет по имени), с которым я имею дело, мы оказались на родине падшего гения борьбы за свободу (и очень пафосен). Мы - это Б., К., Т., оба В., С-цо с сыном и зятем, Л., Р., Н., С.-Ч., А., младший С-чи (имена у них совершенно ханжеские: Сантино, Сантуццо, Сантуччи, Сантанджелло, Мастранжелла и т.д..), Б-о из Нового города (Неаполя) (он помог нам обзавестись крыльями (угнать корабль)), костоправ Ф. Все кланяются Вам. С нами ещё слуги этого прохиндея. Они-то и нашли меня в Новом с перевёрнутыми лицами и без хозяина, объяснить, конечно, ничего не смогли, но я всё понял и без слов. Крылья мы отрезали у морских драконов (таможенников), пока те спали, и 27 дней скитались, беря на абордаж каждое попавшееся судно под постыднейшим мытарским предлогом и даже требуя деньги во избежание подозрений (аморальная казуистика). Наконец мы настигли французскую торговую эскадру и на флагманском борту встретили нашего гастролёра. Мы были неузнаваемы, да и он отчасти тоже, но он, как всегда не скрыл своего имени, назвал эти корабли своими, рассказал, куда плывёт, а чтобы мы вполне ему поверили, вызвался спеть (почитать стихи - так он маскирует меня: кто ещё будет устраивать концерт для ватаги налётчиков?), к чему незамедлительно и довольно надолго приступил. Я всегда говорил, что его голос оказывает на людей необъяснимое воздействие. Как только он закончил, С-чи притащил все собранные нами деньги и отдал ему. Затем мы распрощались, зная теперь, где его ждать. На месте вывесили на флаг, который он называет Весёлым Руджьером (то есть британский), зная, что это его привлечёт, и расчеты были верны. Тот, кого мы так долго ловили, явился к нам в обществе действительного командира той флотилии, видного и наверняка богатого молодого француза, и я понял, что мы теряем нашего северного друга. Обнаружившись, мы навлекли на себя такой гнев, какого не видели прежде. Ещё как на грех все подаренные деньги оказались фальшивыми, и это его смертельно оскорбило. Хотя мы не знали и вовсе не хотели этим делать никаких намёков по поводу его творчества, к которому всегда относились с пониманием и терпением, он объявил, что порывает с нами окончательно, и распустил даже своих вернейших слуг. Теперь мы возвращаемся в печали, ведь не только большие неприятности, но и большие возможности принёс он нам. Утешаюсь мыслью о том, что теперь во Франции всё начнёт улаживаться (начнутся беспорядки). Тот человек, что вёл корабли, показался мне весьма благонадёжным (безбашенным честолюбцем с бунтарскими наклонностями)..."
   В этот лицемерный миг на писанину с моего нависшего рукава упала капля, уничтожая "большие возможности". Полуночник вскинул голову, и я схватил его за косу, склонился над его лицом, роняя новые капли с волос (иногда я несколько дней не могу просушить голову после купания, словно море въедается в череп):
   - Добрая ночка, Пьетро! Возмечтал отделаться от меня? - медленно отпустил его, - Письмо лучше поври. Оно компрометирует полмира.
   Он не склонил головы, не отвёл глаз, перекидывая из угла рта в другой неизменную спичку. Он умеет организовать эффектную паузу, придумывая какой-нибудь интересный ответ:
   - ... Не раньше, чем удалимся настолько, чтоб ты не мог догнать своих французов вплавь.
   Я улёгся на его койку переваривать этот волчий комплимент, между делом бросил:
   - Франкессини мёртв.
   - Наконец-то!
   - Знаешь, кто его грохнул?...
   - Кем бы ни был он, им должен был быть ты: ты был обесчещен...
   - Пустяки. Мы дружили ещё в Кембридже.
   - Я не о том!!! Тьфу!... Тьфу!... Чтоб я больше не слышал!... Я о клевете его...
   - А кто ещё не успел меня оклеветать? Ты полистай новинки! Лорд Гленарван - просто ангел по сравнению с кровопийцей Ратвеном, а ведь это сделали люди, которые меня любили. Тут уж сам Бог велел мистеру Пикоку, которому я никто, забавы ради раскавычивать моего несчастного первенца - однако, в безупречно пуританском опусе. А что дальше будет! Ведь бедняга Лавлейс устарел, как Казанова...
   - Я не буду даже пытаться сделать вид, что хочу понять, о чём ты. ...... Кто убил Франкессини?
   - Тот парень, с которым ты меня видел. ... Знаешь, чем он мне похвастался? Личным знакомством со Всемогущим Творцом...
   - Этим ты мог бы позабавить Ф.Р., да его уж нет с нами.
   - Смылся осваивать Полинезию?
   - Схвачен и казнён... Мы могли его вытащить, но он предпочёл потратить семь часов на отказ от исповеди и командовать собственным расстрелом...... Правда, что он тоже был твоим соотечественником?
   - Не знаю. Он предпочитал демонстрировать латиноамериканские корни.
   - Есть мнение, что нас продал он.
   - Я рад, что ты больше не подозреваешь меня.
   - Лучше, чем когда-либо я вижу твою вину! ... Кардинал М. скончался после того, как пытался спасти душу Р... Наш лучший человек из Ватикана!... Я был у его одра. Странно... Он вспоминал тебя - жалел, что ты отказался у него креститься - и тут же говорил о Боге-Отце, о Его страданиях, когда Он взирал на Голгофу...
   - Вот видишь! Грядёт обновление религии... За это надо выпить.
   - В поэмах твоих люди не пьянствуют.
   - Зато в твоих бы только тем и занимались...
   Он словно не слышал уже ни меня, ни себя самого, мечась по каюте и восклицая:
   - Англичане! Кто вас только выдумал!?...
   - Пьетро.
   - Что!?
   - Ты знаешь, я весь твой и отдам жизнь за что полагается... Вот только есть один человечек, которого мне нужно непременно срочно навестить.
   - Кто этот несчастный!?
   - Да Шелли... Он снится мне страшно. С ним что-то стряслось.
   - Ох! Когда же мы делом займёмся?
   - Нам это по пути.
   - Давай, давай пообещай, что встретившись с этим... Челли, не пропадёшь ещё на полгода! Я понимаю, тебе всё равно, где давать шороху, но я - я не могу так!...
   - Нам по пути, - повторил злостный манипулятор, - Всего один день, - и уснул.
  

Хэрриэт

Имею против тебя, что ты

оставил первую любовь твою

Откровение

   Меня перенесло на швейцарскую виллу, неузнаваемую, превратившуюся в руину, словно её обстреливали из сорока пушек, изнутри всю затканную паутиной. Через выбитые окна заплывал серый туман. Темнота валялась под ногами кучей жухлых листьев.
   Сердце было мне компасом, и вскоре я нашёл Перси. Он лежал на постели, оплетённый тенётами, бледный, как гриб, и прижимал к губам дрожащий палец.
   В такое его обычно превращали приступы невралгии. Порой они настолько изнуряли его, что он начинал молиться, жалко, униженно и в то же время словно делая одолжение, а заметив нас, тотчас выгонял.
   Он мечтал, требовал, делал всё возможное, чтоб его окружали безбожники, но чем звонче и выше были его аргументы, тем крепче становилась в нас вера. Мы расходились по разным комнатам и падали ниц лицом к востоку. Мэри колола себе руки швейной иглой, я - прижигал окурком. В конце концов Мироправители принимали наши жертвы, и Перси засыпал.
   Никогда не забуду дня, когда мы с Мэри обнаружили, что, не сговариваясь, делаем примерно одно и то же в эти тяжкие часы. Она позволила мне лизать её ранки, её слёзы, говорила, что мне, наверное, куда больней. Я отвечал, что мою боль легко унять стаканом бренди, крестил вино, угощал сообщницу, вспоминая о тех типах, что плели терновый венец - вот, наверное, намучились...
   Теперь я не знал, что делать. Молчать?... Этого от меня требуют в каждом втором сне...
   Перси перевёл перепуганные глаза на висящий прямо над ним большой чёрный кокон, чудом держащийся на тонкой нитке. Во мне рос страх. Что это такое!?
   Вдруг громкий и жёсткий голос полоснул по спине: "Спроси меня!".
   Тотчас бесформенный ком со скрежетом выбросил в стороны восемь коленчатых мохнатых лап, оказавшись подобием огромного паука. Перси закричал, пытаясь заслониться руками, а чудище упало на него, вонзило ему в пах роговое жало. Я бросился лицом в ладони.
   Через минуту всё затихло. Паук, приподнявшись над безжизненным телом, осторожно ощупывал когтеподобными губами его голову, больше не пугая меня.
   К одру подступила женщина в мокром сером платье, растрёпанная, неуклюжая. Её лицо было цвета трёхдневного синяка - оливково-зелёное и распухшее, и при этом выражало чуть ли не удовольствие. Не так уж трудно узнать её - первую миссис Шелли, соплюшку из захолустного трактира, которую Перси умыкнул, а потом выставил, ещё и хвастая, что дважды освободил её: в первый раз - от тирана-отца, во второй - от самого себя. Вскоре последовало и третье освобождение - от жизни. Её выловили из какой-то пучины.
   Англичанин, покончивший с собой, - всё равно что испанец, убивший свою жену, француз - изменивший ей, и немец, защитивший диссертацию. Давно думал, куда бы это ввернуть...
   Смерть от воды! Вот предо мной стоит она в самом откровенном облике и со смаком цитирует: "Упование его подсечено, и уверенность его - дом паука".
   Как бы ни старалась госпожа де Сталь, любимым женским чтивом останется Библия.
   - Хэрриэт, - выговорил я. - Что вы делаете?
   - Я верна моему мужу. Я всегда с ним.
   - Зачем вы разбудили эту тварь? Она его убила!
   Утопленница махнула рукой, и паук проворно вскарабкался вверх по волоску.
   - Он учил о свободной любви, а когда мне понравился один паренёк, - обвинил в измене и бросил, отказался от нашего ребёнка...
   - Да посмотрите: он сам - просто глупый мальчишка! Он не понимал, что творит...
   - С ним уже всё решено. Осталось устроить ту, ради которой он меня предал.
   - Только не Мэри!
   - И, может быть, кого-то из его друзей, насмехавшихся над нашим браком...
   - Безмозглая стерва! - прорвало меня, - Ты не понимаешь, кто мы!... Ну, пусть! Он виноват перед тобой, но Мэри лишь польстилась, как ты сама!..
   - Ты тоже её любишь?... Согласишься умереть вместо неё?
   - ... Да.
   Её голос утроился:
   - А знаешь, что ждёт в Царстве Правды распутников, служивших матери всех грехов - похоти? Они попадают на кровавое болото, скачут по топким кочкам, пока не теряют последние силы и не увязают. В жилистой тине стерегут их никем никогда не виденные существа. Они кидают в тело гнусной души своё семя, и оно начинает прорастать, как древесный побег, тянуться вверх, поднимая пронзённый стволом и ветвями труп души. Растение выпивает из него все капли уцелевшего добра, остальное же гниёт и сохнет. В конце концов дерево порождает один единственный плод. В нем созревают тысячи душ, но это души насекомых.
   Я рассыпался от ужаса, но пробормотал:
   - Зачем ты мне это рассказываешь? Я презираю грех и похоть - прежде всего...
   - Скоро ты сможешь это доказать.

Смерть

И возвратится прах в землю,

чем он и был, а дух возвратится

к Богу, Который дал его

Экклезиаст

   Описанием моего пробуждения только морить поклонников Рэтклифф.
   Через сорок минут псевдостолбляк миновал. Я различил лица спутников, глотнул чего-то крепко-живительного и, пропустив мимо глаз англичан, объявил итальянцам: "Наше - каморре!" с турецким приветственным жестом.
   Все обиделись и ушли.
   Мне медленно легчало. Я лежал, качаясь на волнах, кажется, безобидно задремал на краткое время, потом придумал себе упражнение вроде подсказанного Петрарке духом Блаженного Августина: вспоминать Перси на ложе смерти, приучать себя к мысли о том, что он может быть мёртв, и этот паук играет при нём роль прометеева орла. К орлам ведь Шелли относился сугубо критически, вот Всевышний Судия и учёл его дурацкие вкусы.
   И моя смерть совсем близка. Я погибну от призрачных рук случайной простолюдинки, хотя трижды предпочёл бы месть лорда Стирфорта или леди Дедли. Да хоть бы однофамилица ударила меня в затылок циркулем! Да хоть бы самая бесноватая дамочка (вот, уже сам перехожу на конспиративный язык) зарезала меня на том балу!... Мало ли было шансов?... Но, с другой стороны, теперь я могу умереть не сам за себя и не за никому не нужную свободу, а за Мэри.
   Две вещи оставались непонятными: как я смогу умереть от воды, но не в море, от которого ты меня заговорил и какая меня ждёт кара, когда я докажу чистоту чувств к моей Альфе-Омеге? Может быть, мне предстоит стать Сизифом и каменеем в одной персоне, бесконечно взбираться на Юнгфрау, чтоб прыгать вниз? Усталость, ужас падения, но эта тоска, которую не выветрит даже полёт, зато уж точно вышибет удар о дно ущелья!...
   А первое, внешнее тело будет таять, как грязная сальная свечка. Останется скелет с перекошенной коленкой и без мизинца на ноге...
   Дальше я стал воображать смерть, похороны и загробную участь близких.
   Пьетро изрешетят пулями и искромсают саблями турки. Он вознесётся на ледяной берег огненного моря планеты Марс. Над его гробом семь бандитов дадут три залпа в воздух, и я скажу: "Что вы наделали - вы подстрелили ангела!".
   Каролина умрёт от какого-нибудь истощения или просто от испуга, поймав себя на том, что уже три минуты ничего и никого не хочет. Мы с герцогом Веллингтоном припадём к стопам вдовца и не встанем, пока не упросим нарушить завещание и не хоронить покойную в костюме леди Годайвы.
   А вот приходит весть о кончине леди Анны. Её убило молнией во время городского гуляния ясным рождественским вечером. А мне какое дело? А такое, что она несла на руках нашу дочь. Я сорвусь на родину, но ни на что не успею и, получив пинка от родни, войду в самую грозовую погоду в самое живописное озеро и подниму к небу руку в железной перчатке, чтоб принять свою смерть посредством воды. На груди у себя напишу: "Ты победил, Саути". Верхом вниз, справа налево и очень мелко.
   Смерть Огасты! Франция. Январь. Передозировка снотворного. Я взломаю пол в алтаре миланского собора, пойду искать её во всех мирах и найду в столице планеты Венера. Это будет увлекательное путешествие, после которого меня наконец начнут узнавать на улице.
   А то однажды в Равенне, кажется, нас с Пьетро вынудили сойтись с каким-то залётным вашим маркизом-либералом. Г. произносит своё имя только под пытками, зато у твоего покорного язык без костей. "Вы знакомы с лордом Байроном?" - спрашиваю француза, подкравшись к нему со спины. "Нет, - отвечает он, - но безумно хочу познакомиться!" Хватает Пьетро за руку, трясёт и восклицает: "Я вас именно таким себе и представлял!". "Нет-нет, сударь, Байрон - это я" - "Вы???...".
   Твою смерть я вижу странной. Ты замерзаешь в своей постели в углу, обросшем инеем, в лиловом мраке под разноцветные всполохи фейерверка за окном. Тебя тоже окружает паутина, унизанная ледяными лепестками. Убор твоей Невесты прекрасен, и тебя достойно нарядят для брака: в самую тонкую, наполовину кружевную сорочку, призакутают в златошитый бархатный плащ на меховой подкладке. Я вижу на твоей руке этот перстень. Значит, мы ещё встретимся? Но как это возможно?
  

Тереза

Что нам будет делать

с сестрою нашей?

Песнь

   Тут - лёгок на помине - вошёл Пьетро и, заметив, что я лежу с бурей чувств на лице, возмущённо спросил:
   - Сочиняешь что-то?
   - Да. Поэму. Я назову её "Смерть всех, кого я знаю".
   Долгий чёрный взгляд.
   - Принести тебе яду?
   - Тебе совсем не интересно?
   - Отчего же. Я бы послушал, какой конец ты придумал для моей сестры...
   - Очень славный. Садись.
   В глазах Пьетро высветились героические грёзы. Постараюсь не разочаровать его.
   - В одно прекрасное утро донна Тереза скажет себе: "Коль скоро я ушла от мужа, то почему бы мне не уйти теперь от отца и брата?". Отправившись к его дряхлой светлости, она заявит: "Любезный батюшка, я намерена отныне выйти из подчинения вам, жить отдельно и всячески отстаивать независимость женщин от мужского ига, добиваться для них всевозможных прав, как этот делают многие достойные дамы севера". Сеньор призадумается, кое-что себе смекнёт и молвит: "Дерзай, дщерь, и да отвлекут твои глупости полицию от моей священной борьбы!".
   В Пьетро благородное негодование спорило с обыкновенным любопытством, а я продолжал:
   - И станет Тереза феминисткой, и, вспомнив о некоем человеке, отправится на его поиски, чтоб далее идти с ним вместе по жизни, ревизировать кабаки, сражаться плечом к плечу с врагами свободы, совершенно добровольно чинить ему перья и размешивать сахар в кофе. Злые люди посоветуют её искать этого загадочного героя в доме Шелли, где новоэменсипированную графиню подстерегает беда по имени Клара К.. Эта невинная некогда дева убеждена, что для соития с мужчиной брак с ним (или хотя бы с кем-то другим) - дело совершенно лишнее, однако ничто не мешает при случае заявить на избранника своё полное право. Так она и сделает, встретив странницу на пороге дома, где сама состоит царственной приживалкой. "Руки прочь от лорда Байрона! - воскликнет она, - Это моя кукла. Пройдёт ещё каких-нибудь пятнадцать лет, и он ко мне вернётся, а вам тут нечего ловить!". Твоя доблестная сестра немедленно вызовет самозванку на дуэль. В секундантки она выпишет себе ту ослепительную брюнетку, по которой сох и крючился Ф.Р.. Клара же пригласит на эту роль богоравную Мэри, леди Шелли. Соперницы встретятся в полночь на развалинах какой-нибудь часовни и с расстояния двух шагов одновременно выстрелят друг дружке в грудь. Пав в кровавые объятия, они обменяются такими фразами: "Простим друг друга, дорогая Клара, ведь мы могли быть сёстрами и одном гареме!" - "Увы, Тереза! Этот гадкий мир был создан не для нас!" с чем обе испустят дух.
   Пьетро снова окатил меня медленным дегтярным взором и процедил:
   - Ты окончательно рехнулся. Я высажу тебя на первом берегу, а грекам скажу...
   - Ну, что ты скажешь грекам!? - закричал я, сверкая глазами, - Что, умник!!?
   Борсалино возник ниоткуда, подбежал с рычаньем, вскинул лапы мне на колени и принялся вылизывать лицо. Он ничего не мог бы сделать хуже и лучше.
   Пьетро вышел в бессловном гневе.
   Как я всё-таки люблю этот гибрид Тибальта и Лаэрта! Поверь мне, юноша, главное действующее лицо в жизни молодой четы - это шурин. Его присутствие делает брак слишком похожим на адюльтер, чтобы соскучиться. Мы никогда бы не расстались с Анной, если бы у неё был брат, способный уткнуть мне дуло меж глаз за отказ ехать в гости к троюродным тёткам, вечно держащий руку на её подоле, шепчущей ей что-то, знающий, что ей нужно подать за чайным столом.
   Таким бы я сам при полковнике Ли. Таков при мне Пьетро.
   Пусть же думает, что сможет в любой момент взять меня за шиворот и водворить в альков Терезы, но только не рискует это проверять.

Конрад

Можно было бы перечесть

все кости мои, а они смотрят

и делают из меня зрелище

Давид

   На шум явилась моя бессменная свита и окружила с общим вопросом, которого я никогда до конца не понимал, но для тебя перевёл бы как "Ну, чего?":
   - Сэр?
   - Привет, джентльмены. Мы держим курс к мистеру Шелли.
   - Но вы вроде раздружились...
   - Это только моё дело, с кем я дружу, а с кем нет!
   - Оно конечно. / Кто же спорит? / Само собой.
   - Мне снится, что он мёртв... Вы верите в пророческие сны?
   - Мы верим вам. / Вам завсегда всё видней.
   - Вы мне тут дураков не валяйте! Отвечайте прямо!
   - Всё бывает. / Под Богом ходим.
   - Это так ужасно... Но ведь в жизни человека нет ничего естественнее смерти.
   - Что правда то правда. / Хорошо сказали. / Вы об это напишите?
   От их финтежа мне свело скулы, как от кислятины.
   - Нет!.. Я, может быть, об этом поплачу... А для вас у меня задание. Как только прибудем на место и если мои предчувствия окажутся верными, бегите куда угодно и любой ценой раздобудьте... зеркало (небольшое такое, с ручкой) и хороших конфет.
   - Зачем? / Для кого?
   - Кому здесь я должен отчитываться!?
   - Как же мы оставим вас в столь скорбный час?
   Я вскочил.
   - Конечно! Вам не хочется пропустить такое незабываемое шоу, как прощание лорда Байрона с прахом собрата, но - уверяю вас - вы не будете любоваться моим горем, не услышите моих стенаний!...
   - А кто же тогда будет отпаивать вас настойкой пустырника?
   - Сам отопьюсь!... И впредь - если у вас возникнет желание обсудить мои приказы, сделайте это - за горизонтом!!
   Они вышли за дверь с таким невесёлым видом, что я стал ждать чёрной метки.
   Вернулись, однако же, в образе волхвов с востока. Один поставил на стол блюдо с виноградом и вишнями, другой - бутыль и кружку, третий и четвёртый - письменные принадлежности, пятый повесил на спинку стула чистую одежду, шестой зажёг фонарь, седьмой спросил, не нужно ли господину ещё чего-нибудь.
   Конрадову спесь как ветром сдуло. Я растроганно поблагодарил, осторожно заметив, что белый галстук несколько некстати. "Другого не было", - буркнул мой костюмер.
   Где он всё вообще берёт тряпьё? Могилы что ли раскапывает?...
   - Не забудьте о моём заказе. От вас и этих предметов зависит, будет у меня ещё одна - последняя; может быть,.. единственная - минута счастья, или нет!
   Мы уже причалили. Пьетро отправился на разведку. Это его мания.
   Я не спал ночь, словно приговорённый к казни. Извёл всю бумагу, осушил пузырь, мечтал, чтоб время шло медленнее, погубил часы (в смысле прибор) - показалось, что у них пять стрелок, выломал две, а остальные исчезли.
   Когда начало рассветать, пальцы уже не держали перо. Клякса на столешнице превратилась в тарантула, и я отбежал подальше, пока он поедал мои рукописи.
   Наконец явился Г. и глухо выговорил:
   - Он утонул. Сегодня похороны. Мужайся...
   Я сполз по стенке на пол.
   Меня тотчас же поставили на ноги, крича в оба уха о том, что мне всё было известно заранее, что я не должен ронять себя (почти смешно), что на меня будут смотреть...
   Инстинкты публичного человека взяли своё.
   Через двадцать минут я соступил на сушу условно твёрдым шагом и с предельно высоко поднятой головой.
  

Перси

Крепка, как смерть, любовь;

люта, как преисподняя, ревность;

стрелы её - стрелы огненные;

она - пламень...

Песнь

   Вообрази унылый пологий берег без травинки и рачка, самое низкое небо - ниже театрального потолка, кучку оборванцев, три женских силуэта поодаль на холмике и в центре - какая-то поленница, на которой простёрт погибший.
   Как он красив! Сколько покоя и величия, какая кротость в чертах. Где же сейчас твоя душа, Перси? А вслух к местным:
   - Что это вы, сеньоры, собираетесь зарыть останки в песке под прибоем? Лучше уж вывесьте на дубе для воронов и буревестников.
   - Мы, - мрачно ответили мне, - предадим покойного огню.
   - Что!? Мало того, что человек потонул, так вы его ещё и сжечь хотите!? Давайте в промежутке ему голову отрежем! ... Сожжение! Раньше надо было думать. Теперь уж новых ересей не ждать, да, Перси?
   - Он знался с нечистыми, - глухо поясняет кто-то, - Не сожжём - вернётся...
   - И то.............
   Агнец тихо лежал на своём жертвеннике. Задумчивый ветер перебирал его кудряшки. Мне вспомнилось северное предание о божьем сыне, который был так прекрасен, что все создания на свете поклялись не причинять ему вреда. Смолчал только ничтожный стебелёк, который и стал потом стрелой в руках слепого убийцы. Наверное, над тем погребальным костром было такое же железное небо. Солнце умерло, всё изнывало от горя, и только бог огня зло радовался, предвкушая обладание всем, что осталось от святыни.
   Постепенно всё внимание обращалось на высокого гостя, от которого собравшиеся мысленно требовали спича.
   Пьетро со своими оцепил на десять шагов вокруг двух бессмертных для их прощания.
   - Какого чёрта, Перси!? Проторчать полжизни у моря, спустить все гонорары на наём яхт - и не научиться плавать! Потонуть, как гвоздь! Какая смерть постыдней этой?... Ну и поделом! Пусть сотня или две седых эстетов и фосфорооких дамочек одарят тебя титулом великого поэта, но я едва ли отыщу того, кто назовёт тебя хорошим парнем! Замутить любые отношения и, умыв руки, вознестись на снежную вершину сознания своей непогрешимости! - на это ты был мастер! Ты осудил манфредова орла, а сам не мог отличить магнетизм от гипноза и подобрать рифму к слову "вертлявый"!... Но пять дней я считал тебя самым близким человеком, самым главным в моей жизни... Мне не удалось спасти твоё жалкое тельце, но душу твою я не отпущу так просто!
   Я снял с шеи цепочку с твоим крестом и осенил им мертвеца:
   - Пусть это золото, некогда согретое сердцем праведника, расплавившись, втечёт в твоё, наполнит его верой, чтоб в новой жизни, какая бы дичь ни взбрела тебе в голову, твоя любовь ко Христу и Его церкви оставалась нерушимой! Чтоб в будущем веке ни друг, ни жена не могли указать на тебя со словами: "Он научил меня сомнению, отлучил меня от Бога"! Чтоб удалились от тебя бесы самодовольства! Ключ на дне - замок на облаках! Никто не снимет этого заклятья!... Разве только тот, кто разберёт хоть строчку в посвящённом мне твоём сонете...
   Стоя у изголовья, возложил крест на грудь уходящего, склонился к зеленоватому, как заветренная ветчина, виску, шепча:
   - Ну, вот и всё. Прощай, малыш. Не бойся паука. В его жале не яд, а снадобье от твоей болезни.
   Долг перед товарищем был исполнен. Теперь мой путь лежал к Мэри.
   Она стояла в середине. Справа от неё - Клара, слева - незнакомка в трауре же, смотрящая безучастно. Клара порывалась мне навстречу, но не сделала ни шага, не сказала ни слова. Мэри же бросилась в мои объятия, превращая моё имя в самый горестный всхлип.
   - Мэри, - отозвался я проникновенно, мягко прижимая её к себе, - ...наконец-то мы одни.
   Она в мгновенно вспыхнувшем бешенстве вырвалась, оттолкнула меня и со всего размаху влепила пощёчину. Я, галантно коснувшись ушибленного места, проговорил:
   - Да, теперь красноречие долго ко мне не вернётся.
   Сделал несколько несуразно-вычурных жестов и припечатал:
   - Я люблю тебя.
   Со стороны Клары донеслось что-то нечленораздельно-яростное; её пятно стало таять. Я не отводил глаз от Мэри, кричащей:
   - Скольким женщинам ты это говорил!?
   - Шести. Ты седьмая.
   - Что же ты говорил остальным пятистам!?
   - "Да", - и развёл руками.
   - А вот такого слова ты не знаешь? - так услышь его от меня: НЕТ!!!
   - Что - "нет"?
   - Нет! Я не буду с тобой спать!!!
   Где предел их грубости!? Вот теперь я чувствую, что меня ударили и я не устою...
   Но вдруг на лицо Мэри налетел отсвет разгоревшегося, словно взорвавшегося, костра. Она пошатнулась и потеряла сознание.
   Поймать её, поднять на руки - это был триумф, о котором и не мечталось.

Мэри

Большие воды не могут потушить любви

Песнь

   Я уложил Мэри на ставшую моей кровать на корабле, расстегнул её блузку, выбрал булавки и прочий мусор из её длинных тёмных волос.
   Обморок сделал её, крошечную, такой тяжёлой. Впрочем, она чуть-чуть поправилась. Мне стоила многих сил эта ноша.
   У неё маленький хитрый острый подбородок, высокий лоб, а вообще она похожа мордочкой на большеглазого сомнабуличного ежа.
   Мы встретились в самую невыносимую пору моей совершеннолетней жизни, когда я каждое утро начинал с клятв о том, что никогда больше не улыбнусь, никогда ничто не назову красивым и хорошим, и, главное, никогда больше не влюблюсь. Я делал это торжественно и публично, но однажды моя публика дерзнула меня перебить. "Сэр! - воскликнул старик Джо, - Прекратите наконец. Вы ж уж неделю как по уши!...".
   Если собрать воедино ужас пятидесяти молодых здоровых и богатых женщин, приговорённых к сожжению заживо, то, возможно, получилась бы значительная доля моего тогдашнего. Даже поверив к вечеру в семисторонние убеждения, что истинно любящего Бог защитит от любых проклятий, я не мог успокоиться, ведь сама любовь - хуже чумы...
   Что может быть преступнее воскрешения мёртвого? Кто беззащитнее него? У него нет сил, чтоб воспротивиться хотя бы словом и откупиться ему нечем... Не миновала меня сия чаша. Как я ни упирался, vita nuova набирала обороты. Я нашёл нужный стиль. Я отбросил всякую алчность, крутил романы направо и налево, разочаровывался, слал подальше всю эту сомнительную половину человечества, ударялся в какие-то авантюры, замуровывался в лирике, но стоило вспомнить, что есть она, и тут же молоделось вполовину, дышалось чаще и легче.
   Наверное, Огаста научила меня так любить - без устали, без ревности, без надежд, упрямо и немо, просто живя в каком-то особом свете...
   Насчёт немоты......... Сейчас-сейчас, я не оставлю это изделие без лейбла. Вот: и между нами с Мэри было что-то - что-то такое, чего, насколько мне известно, не творилось ещё ни между кем; об этом никто не знает, а если до кого-то что-то и дойдёт, то он едва ли что-нибудь поймёт, поскольку мы - совсем не то, что остальные.
   А если всё-таки сказать, то что? Как Перси привозил её ко мне с похорон очередного младенца и, ничего не говоря (во всяком случае, я ничего не слышал) оставлял наедине? Тогда мы просто стояли в обнимку... Я думал: вот бы так навечно, но за закрытой дверью позади меня сжимала нож моя любовница, а позади Мэри, за дверью ж, скулил её муж.
   Вот очнулась, опять позволила себя обнять, сразу заплакала, громко, протяжно, бессильно крича, как измученный ребёнок:
   - Я проклята! Наш брак был проклят! Эта несчастная женщина - она ведь погибла из-за нас! Ужасно! Мы её убили, и она мстит! Все мои дети умерли - пятеро!!! Только один успел назвать меня мамой! Я столько выстрадала с ними, столько!.. Ты не представишь!
   - Почему? Я лучше многих знаю, что такое боль...
   - Ты ведь не желал нам зла?
   - Нет, что ты!
   - ... Может, их убило созданное мной чудовище?
   - Тогда стоит признать, что Уилла Полидори прикончил Каин...
   - Давно пора!... Впрочем, это не моё дело...
   - Я точно знаю, что до публикации они совершенно безопасны. Ты ведь не...
   - Я стала отказывать Перси! Я сделала его несчастным...... Он полюбил другую,... даже посвятил её стихи.
   - Как он посмел?!
   - Я отдалилась от него. Всё говорила, что наш союз преступен, потому что скреплен чужим горем и смертью. Однажды он назвал меня малодушной изменницей...
   - Паршивец! Недоумок! А она что за мочалка?
   - Не говори так! Она - замечательная (феминистка никогда не даст соперницу в обиду)...
   - И у этого феномена есть имя?
   - Джейн У.
   - В чём же замечательность?
   - Она умела прикосновением навести на Перси дремоту.
   - Где вы её откопали?
   - Она - жена владельца той злосчастной яхты. Я думаю, он подстроил крушение - от ревности... Он тоже погиб...
   - Романтика!
   - Пусть лучше бы он ушёл от меня к ней, только жил!
   - Согласен! Лишенца У. мы познакомили бы с Кларой, а сами...
   - Господи, Джордж, какие "мы"!? Я уже сказала: у нас ничего не будет. Я не хочу больше всех этих мучений! Отпусти меня!
   - ... Я готов любить тебя, как сестру.
   - Что?!! А! Ну, и как это понимать?!
   - В меру разумения! - ответил я, резче, чем собирался, - ... Да если бы хоть половина того, что обо мне болтают, была правдой, я давно бы уже сидел за решёткой и гнил от сифилиса.
   - Ты сам даёшь всем повод о тебе судачить. Зачем ты целыми вечерами рассказывал нам, как таскался по борделям, сколько женщин перезнал за последнюю неделю?...
   - Затем, что меня коробит от проповедей свободной любви в уютном домашнем кружке! Любовь - это тоска, свобода - ужас. Да! Именно так! Но Перси хоть кол на голове теши!...
   - Не смей его ругать!
   - ... Мэри, ты ведь останешься со мной?
   - До тех пор, пока ты не наёдешь новую подружку?
   - Покуда не разлучит смерть.
   - ... Ты делаешь мне предложения?
   - Пока нет. Пока только прошу - будь спутницей моей жизни. Интимную сторону мы уже обсудили. Имя можешь оставить прежнее или вернуться к девичьему, а то ведь если кто-нибудь при мне поздоровается с тобой как с леди Байрон, я же в обморок упаду... Моим состоянием распоряжайся, как своим...
   - Я сама могу заработать на жизни.
   - Чем?
   - Литературой.
   - Уверена?
   - Почему нет?
   - Ты путаешь предложение с просьбой.
   - Иногда это одно и то же.
   - Для меня - никогда.
   - Но ты уже многое мне предложил.
   - Ещё ничего. Я сказал, что готов жить в белом браке, что ты можешь сохранить за собой имя Шелли и будешь владеть моим имуществом.
   - Ты такой буквоед?
   - Я профессионал.
   - А может, дело в том, что тебе нечего предложить?
   - Это не так. Но... я, кончено, волнуюсь.
   - Я заинтригована.
   - Я никому ещё этого не предлагал.
   - Я вся нетерпенье!
   - Подожди. Вот ещё одна просьба: не считай меня противником твоих убеждений. Мне смешны некоторые феминистки, но в самом феминизме я вижу стремление женщин избавиться от того,... что мне в них противно.
   - Прекрасное признание.
   - А теперь... Мэри, предлагаю тебе... зеркало... и пару конфет,... а если понравится,... то можно и больше.
   Она засмеялась и кивнула
   Пока я ходил за атрибутами, разделась до сорочки и залезла под одеяло, но в этом не было никакого соблазна. Голодная, съела сразу половину лакомства, спохватившись, предложила и мне, но я снова превратился в надменного Конрада:
   - Нет, благодарю. Моё зеркало - кинжал; моя конфета - пуля!
   Аплодисменты.
   Сняв корсарскую шляпу, я прикорнул на подушку, подсунув плечо под голову Мэри:
   - Знаешь, чем мы можем заниматься? Сочинять в соавторстве: твои сны; мои связи в издательствах. Надеюсь, нам не придётся долго спорить, кто будет сверху - на обложке, разумеется.
   - Я хочу сначала заняться редактированием рукописей Перси.
   - Помилуй! На это же жизни не хватит.
   - Вы колки, принц.
   - Не дождётесь, леди. Но всё равно спасибо: хуже быть тупым.
   Наконец она задремала.
   Я осторожно высвободил затёкшую руку и приготовился наверстать ночную утрату.
  

Франкенштейн

Тогда я была при нём художницею

Притчи

   К вечеру дождь стал утихать. Когда последние капли упали на крышу, П. закончил свой рассказ, и наши взгляды обратились на Байрона, а он по-прежнему смотрел в окно, поминутно вздыхая. Тогда его заклятый врач спросил:
   - Милорд, а вы нас чем-нибудь напугаете?
   - Конечно, - он порывисто оглянулся, - Слушайте внимательно: в течение двенадцати часов при самой вдохновляющей погоде мне ничегошеньки не пришло в голову... По-моему, это действительно кошмар. Пойду глотну валерианки.
   Прошуршал вдоль стены и исчез. Уильям с Перси переглянулись и захихикали.
   - Бедняга! Как его пробрало! Не пустил бы себе в лоб пару пуль. Мэри, ты сейчас же должна перед ним извиниться.
   На мои возражения доктор с ухмылкой сказал:
   - Он вовсе не так страшен, как кажется.
   Я рассердилась, схватила шаль и выбежала вон.
   Живое стихотворение сидело на обломке древней стены и лицом к озеру. На его левое плечо набегала пурпурная лента зари, на правое - спадал синий полог далёкого ливня. Он курил длинную костяную трубку и громко говорил на непонятном наречии. По интонации было трудно понять его настроение, но я успела убедить себя, что он обижен и теперь жалуется своим духам, накликая беды на мою голову.
   Незамеченная, я стояла в двух шагах от него, комкая в объятьях шаль и не имея ни малейшего представления, как начать разговор.
   Наконец промозглый ветер выручил меня - заставил чихнуть.
   - Будьте здоровы, - не дрогнув молвил мне великий человек. Я простучала зубами "спасибо" и не трогалась с места.
   - Вы что-то хотите?...
   - Д-да......... Я здесь,.. чтоб... попросить вас,... чтобы вы... ну,... не переживали...
   - Ладно, не переживу, - ответил он с улыбкой, которая, естественно, мне показалась безумной и зловещей. Нервы не выдержали, и я закричала жуткий вздор:
   - Между прочим, мы ничего гениального от вас не ждали!... то есть, я хочу сказать не требовали! Вы могли просто вспомнить любую дурацкую детскую байку, и все бы были рады, как в прош... О Боже!!! - в отчаянии швырнула шерстяной ком на землю и закрыла лицо руками, почти рыдая.
   Вовне как будто ничего не происходило. Я потёрла щёки и посмотрела на Джорджа. Он уже стоял, повернувшись ко мне, и держал мою накидку в приподнятой руке.
   - Сейчас уместна байка про форточку и русских англоманов: сделайте это сами.
   Я отняла у него шаль и закуталась наизнанку...
   - Так что вы хотели?
   - Я... должна сказать вам нечто,... но боюсь, потому что не знаю, утешит это вас или расстроит окончательно.
   - Мэри, вы меня, как говорят германцы, натурально с кем-то путаете. Утешьте лучше тех двоих: они, наверное, сейчас льют слёзы над своими музами. Сэр Персиваль не вызывался сделать из вашего проекта сатирическую поэму?
   - Нет.
   - А сеньор Помидори не требовал, чтоб вы выкинули из головы этот пасквиль на человечество и науку?
   - Нет.
   - А больше вы ничего странного за ними не наблюдали?
   - Вы насмехаетесь надо мной!............. Неужели моя история настолько нелепа?...
   - Дорогая, если вы хотите, чтоб через двести лет, когда моё имя будут помнить только носфераты, ваше знал каждый школьник в Австралии, Японии и Швеции, просто возьмите перо и бумагу.
   - Так вам понравилось!?
   - Что я! Вон солнце не желает уходить, пока не дослушает...
   - Но всё же вы огорчены! Я вижу!...... Ладно! Я скажу вам!...
   - Да не надо. Я и сам понял, какой удостоился чести... Поправьте, если заблужусь. Вы говорили, что драма про маньяка-доктора и его пугало вам приснилась. Но ведь сны - это не то что трезвый, произвольный вымысел, они - фатальны, порождения брака неизбежности с непредсказуемостью. Однако в них нет ничего ретроспективно-необъяснимого. Кто из вашего окружения носит звание доктора? - Сеньор Пандори. - А с кем обычно возится данный учёный муж? - С тёмным лордом Байроном, изобретателем албанского языка. - А как относится наш гений и подвижник к своему пациенту? - Как к не очень любимой игрушке. - Хм, может, поделом? Что ж вообще за человек этот Байрон? - Э! да он и не похож на человека! Вурдалак какой-то недоделанный!.. Ну,... я не ошибся?
   - ........ Нет.
   - Теперь вы думаете, как я поступлю: столкну вас в эту глубь или спрыгну в неё сам? Вы всё ещё подозреваете меня во лживой скрытности? Нет, Мэри. Если я, к примру, потеряю свою тень, с этим придётся мириться всему свету. А вы, уж если очень хотите что-то мне сказать, то во славу истины скажите, что именно случилось вечером - перед тем сном? Расставьте и под точками! Я не прошу пересказать само видение: это нескромно, но что же привело к нему? Мэри, пожалуйста!
   - ... На это вы уж точно обидитесь.... Но в сущности вы сами виноваты: вспомните, куда сбежали в позапрошлую среду... Впрочем, важно не это, а то, что несчастный покинутый доктор примчался к нам и принялся вас обличать в чём можно и нельзя. Перебрав все пороки вашего нрава, он не только не упокоился, но распалился пуще прежнего и заявил,... простите, что при близком рассмотрении... ваше тело так же безобразно, как ваша душа,... что у вас левое ухо без мочки и больше правого, а правое всей раковиной прирастает к голове; что одна ваша рука усыпана чёрными родинками, а другая совершенно бела; что между большими и, как он выразился, указательными пальцами на ваших ногах - перепонки, и зрачки у вас квадратные, и зубы стёртые, словно вы грызёте камни... Тут Перси не сдержался и спросил,...... а хорошо ли вы целуетесь...
   - Как будто он не знает.

Джейн

Для чего же ты расставляешь сеть душе моей?

Первое царство

   Вдруг откуда-то послышались срывающие моё сердце звуки гитары. Не зная, уже ли это сон или ещё явь, я встал и пошёл к двери в соседнюю каюту, приоткрыл её и увидел сидящую ко мне спиной женщину в чёрном, в одиночестве импровизирующую.
   Странно. Я был уверено, что эта музыка творится руками мужчины...
   Впрочем, о чём мне, осовелому извращенцу, судить?
   Постучал, уже будучи в одной комнате с гитаристкой.
   - Войдите.
   Оглянулась - это она, незнакомка с берега. Наверное, назвалась служанкой или сестрой Мэри.
   - Простите, что помешал. Люблю гитару.
   - Поиграть ещё?
   Моё вторжение её не растревожило. Я сел на якобы почтительном расстоянии:
   - Нет. Давайте лучше познакомимся. Я - Байрон, лорд Байрон, а вас как зовут?
   - Джейн...
   - До чего красивое имя! А то мне всё встречались какие-то Медоры, Изабеллы... Не та ли вы фея целебного сна, воспетая покойным Шелли?
   - Да, это я.
   - Вы в трауре. ... Мне говорили, ваш муж тоже был другом этой семьи и разделил с Перси его участь. Это правда?
   - Не совсем. Капитан У. погиб, и мне жаль его, но мужем моим он не был.
   - Тогда мне тоже его жаль.
   Что это? флирт?...
   - Вас это совершенно не касается.
   - ... Вы учились искусству гипноза или это природный дар?
   - И то и другое.
   - Много у вас пациентов?
   - Сейчас ни одного.
   - Возьмитесь за меня.
   - Вы только что объяснялись в любви миссис Шелли.
   - Я помню и - заметьте - не объясняюсь в любви вам. Мне просто нужна ваша помощь. Меня всю жизнь мучает бессонница.
   Неохотно подошла, положила руку мне на лоб, избегая смотреть в глаза.
   - Над вами совершались прежде какие-то магические ритуалы?
   - Мне кажется, на меня неоднократно наводили порчу.
   Аккуратно оттянула мне левое нижнее веко:
   - Посмотрите вверх, медленно проведите глазом слева направо и обратно.
   Я постарался это исполнить. Она резко отступила.
   - Что там?
   - Вы сами наводите порчу! Ваши несчастья копируются в жизнь других людей.
   - А мои... ну...
   Не находил слова. Радости? Успехи? Всё не то!
   - Этого у вас не бывает.
   - Неправда!
   - Тогда оно несовместимо с обычной человеческой душой.
   - Значит, я живу во зле и ради зла!? Нет, хватит! Я не верю в это больше! Я требую оправдания! Бог сотворил и оберёг меня до трети века не для погибели, не ради разрушения чужого счастья. Оправдания!!!
   - Это слишком сложно для меня... Ну, может быть вы... транслируете зло... как раз в ту область, где оно должно быть уничтожено, побеждено. Вам случалось удивляться поступкам ваших ближних?
   - Постоянно.
   - Например?
   Я не успел: вошёл слуга и сказал, что меня ищет какая-то женщина. Вот новость-то!
   Джейн хмыкнула и взяла гитару.

Люди

У дверей лежит грех;

он влечёт тебя к себе,

но ты господствуй над ним.

Бытие

   Ничего хорошего я, конечно, не ждал, но чтоб так...............!
   На палубе стояла баба с ребёнком на руках. Я представился и поздоровался:
   - Здравствуйте, мамаша.
   - Здравствуйте, папаша, - ответила она, ставя дитя (девочку) и протягивая мне конверт.
   Клара отказывалась от нашей дочери.
   "Отродье"! - неужели это слово мне не померещилось?
   Что бы там ни было, крышу мою унесло дальше, чем когда-либо.
   Вот, что творилась дальше, ели верить очевидцам. Я схватил детёныша в охапку, велел не выпускать на берег ведьму, притащил отчаянно пищавшего зверька к моим женщинам, заставил их снять с него платьишко и убираться подобру-поздорову, потом сунул левую руку в кисейно-дырявый мешочек, так что ладонь расправляла изнутри нагрудник и всадил в него нож, пригвозжая самого себя к столу. Слышал, как трещат кости, но боль глохла за злобой. Выдернул клинок, обтёр руку об руку, словно моя их, взвился наверх, комкая в кровавом кулаке одёжку, швырнул её в лицо той полудохлой гадюке:
   - Передай это ### #### ##### ### ###### #### !!!!!!
   Заголосила:
   - Убийца!!! Изверг!!!
   Я замахнулся на неё ножом, но подскочили добрые люди. Одни отняли у психопата оружие, другие выдворили посланницу.
   Британцы тут же затеяли перепалку с итальянцами, которые, как им казалось, грубо повели себя с их лордом.
   Гвалт прекратил выстрелом в воздух Пьетро.
   Он не понимал, о чём мы так сказать говорили с пришелицей, но видел девочку, потом её платье в крови. Он подошёл ко мне, тёмно-бледный, как старая доска, с вопросом благодарного зрителя: "Ты действительно убил ребёнка?".
   В нём пробудился человек. Он был готов повесть мне на шею пушечное ядро и выкинуть меня связанным в море или вздёрнуть на рею. В образе вчерашнего друга и брата передо мной стоял лютый враг.
   На меня накатила паника. На миг я сам поверил, что зарезал свою пятилетнюю дочку. Речь мне изменила. Ещё минута, и Пьетро ударил бы меня, его люди сцепились бы с моими и полетели бы головы... Положение спас парень-итальянец, державший меня за локоть. Заметив, что кровь не засыхает, а течёт капелью меж моих пальцев, он воскликнул:
   - Ваша светлость, он ранен!
   - ...Так, - я почувствовал, как ещё сильнее зачесались кулаки графа Г., - Значит это всё - очередной спектакль!?
   - Нет, Пьетро, - я поднял к его носу горящую руку, - Это кровь, а не вишнёвый сок.
   - ... Но зачем ты это сделал?...
   - Чтоб смыть оскорбление.
   Исчерпывающий ответ для Г.. Он отступил, обескураженный.
   Сменивший его пёс, принялся зализывать рану. Меня усадили. Кого-то послали за врачом. Пока тот накладывал повязку, Пьетро спускался в дамские покои, удостоверился, что девочка невредима, вернулся ко мне, демоническим взмахом отослал всех своих, долго молчал,... наконец процедил:
   - Ты же не будешь всю жизнь прикидываться незлопамятным...
   - Мне казалось, я имею право на то, чтоб самые близкие люди не видели во мне подонка!
   - ... Пожалуй, я подарю тебе Борсалино. Он тебя... полюбил...
   Мы помним, как этот озлобленный мальчишка пытался наложить на себя руки из-за одного подозрения моей обиды. Одинокий, обделённый почти всем, что утешает нас в жизни, он теперь готов расстаться с собакой (я бы лучше себе ухо отрезал!), но и это не предел его - великодушия или аскетизма - не знаю.
   - Слушай,... расскажи, там,... стих какой-нибудь...
   - Ты просишь, чтоб я прочёл тебе стихотворение!? Уау! Это так неожиданно!
   - Взфф!... Ъ!...
   - Ладно, а что именно ты хотел бы послушать?
   - Всё равно. Последнее.
   - Последнее!? Типун тебе! Я и в гробу срифмую что-нибудь! ... Библейская тематика устроит?
   - Более чем.
  

Поэт

И возмущал его злой дух от Господа

Первое царство

   Это было всё, что я помнил от поэмы, выброшенной Марианной из окна венецианской гостиницы, - история Давида, бедного певца, любимого Богом и гонимого депрессивным маньяком царём Саулом, презираемого снобкой-супругой, но жалеемого царевичем Ионафаном, с которым они побратались, смешав свои крови в чаше и распив.
   Вскоре начали твориться беды. Царский наследник погиб, а его безродному другу достались престол и держава. Но кто сел на трон? Отравленный.
   Новые песни Давида полны то ненависти к воображаемым врагам, то злорадства, то беспросветной, безнадёжной скорби.
   В жизни же он беспутен: жён берёт обманом; дети вырастают извращенцами, насилующими и убивающими друг друга.
   Преемник Соломон - справедливейший судья и братоубийца; гениальный поэт, забывший Бога ради женщин, воспевший любовь и заявивший, что жизнь - бессмысленна - приводит народ к небывалому процветанию и обрекает его на катастрофу.
   И по сей день скитаются по свету его потомки, в чьих жилах смешена светлая чистая кровь боговдохновенного пастуха-арфиста и тёмная мутная - бесноватого тирана, не отличавшего добра от зла.
   Один из них сейчас читает сотне сбежавшихся без приглашения людей непонятную легенду, и его слушают благоговейно, словно мессию, хотя час назад хотели казнить, а через час, возможно, таки-сделают это.
   Он смотрит вокруг и думает, что равно справедливы любовь и ненависть к нему, но ни та, ни другая не избавит от чёрной тоски.
   Всеобщий слезоточивый катарсис.
   Пьетро обнимает меня, и я сильнее семи прежних раз чувствую, что именно он уполномочен свыше разлучить меня с жизнью.

Анна

Нашёл я, что горше смерти женщина

Экклезиаст

   - Зачем ты это сделал? - спросила Мэри.
   - Я хотел уничтожения. Я хотел убить её как мать. У неё нет больше ребёнка. Пусть знает это.
   - Значит, девочка останется у тебя?
   - У нас. Это будет наше дитя, зачатое без грехи и рождённое без боли...
   - А твоя рука?
   - Ерунда. Займусь чем-нибудь и забуду о ней. Она только поможет мне не спать. ... Где Джейн?
   - Кажется, узнаёт об ужине. ...... Она тебе понравилась?... Ты ведь принципиальный полигам?
   - Я могу всё объяснить. Вот представь, что мы - настоящие супруги. Так. Вот мы сидим вдвоём в саду на закате. Розы, соловьи и всё такое прочее. Наконец я говорю: "Любимая, в постель нам не пора ли?". Казалось бы невинный вопрос, верно? Но ты вдруг отворачиваешься и говоришь, что у тебя сильно болит голова, хотя минуту назад беззаботно улыбалась и гладила меня по затылку. Ну, что ж, я не повёрнутый какой-нибудь, ночуй себе одна в покое. Но сам я не сомкну глаз, грызомый всякими домыслами. Они всё диче и диче. Часы идут как годы заточения в одиночной камере. Новый день я встречаю с единственным желанием - узнать, почему ты меня отвергаешь. Но ты отвечаешь стыдливо-уклоничиво, начинаешь как-то неестественно посмеиваться, не подпускаешь меня к себе близко. Может быть, я стал страшен? Я смотрю в зеркало и вижу - да - какого-то урода. Я стреляю ему в лоб, велю убрать из дома все зеркала, но ты не позволяешь. Я бегу и запираюсь в кабинете, начинаю пить вино, чтоб развеять это... отвращение от себя, сознание, что я никогда не буду никем любим. Так проходит пара дней. Затем мне начинают являться какие-то фантазии, я перевожу их на язык, сажусь записывать и пропадаю с головой и всем остальным, только прошу ещё, ещё бумаги и чернил, как воздуха и воды. И вдруг являешься ты и говоришь о какой-то прогулке. Изыйди, святотатка! Прочь, профанка, из святого места ненависти к миру! Нет! Ты называешь меня помешанным, грозишь пожаловаться матери, таки-вырываешь меня из моего астрала, но всё лучшее остаётся там. Сюда лишь падает осадок злобы. Дух ненависти сжимается и становится горящим, пульсирующим куском мяса здесь, внутри. Ты отнимаешь у меня рукопись, раздираешь их, ломаешь мои перья, разбиваешь о стену чернильницу. В отместку я так же поступаю с твоими платьями, побрякушками, духами. Ты находишь один из пятидесяти моих пистолетов и приставляешь к моей голове, но я уворачиваюсь, беру тебя на две мушки. Мы смотрим друг другу в дула и клянём друг друга на чём свет стоит, а устав, выбегаем из дома через противоположные двери, поджигаем его с двух углов и пропадаем навсегда...... А если бы... ты была не одна, если бы вас было, допустим,... десять, то хоть кто-нибудь да приголубил меня в тот вечер...... Что же ты молчишь? Ты обиделась?... Да неужели!? Эта вон тоже всё не обижалась, а потом взяла и спихнула меня с зиккурата своей жизни!... И что мне теперь... А помнишь твою тёзочку? Она послала меня прямо с порога, выскочила за какого-то козла, который вытирал об неё ноги... Я ездил к ней потом, сказал ей: "Мэри, я всё ещё твой", а она...: "Убирайся, вы все одинаковы!"... Мы!... А са!... О Боже!!! Кто ты?!!...
   Смотрю на неё, смотрю - - - кто она? Какая страшная! Только бы не шевелилась, ведьма-оборотень! Я вижу её насквозь. Неужели я сам привёл её в мой дом?! Неужели я сказал ей: "люблю"?! Я хватаю её за волосы и бью головой о стену. Я весь в крови. Я бегу за дверь, и за другую, третью, четвёртую, пятую, сбиваюсь со счёта, выбегаю наконец-то - в ночь под дождь. Ничего не вижу, ползу, цепляясь за стену, такую каменную! Пальцы прилипают к ней и отрываются от руки. Я больше никогда ничего не напишу!.....................
  

Джордж

Она пошла и возвестила

Марк

   Он прилёг, обнял левую руку правой и ответил: "Я могу всё объяснить. Вот представь, что мы - настоящие супруги. Так. Вот мы сидим вдвоём в саду на закате. Розы, соловьи и всё такое прочее". Вдруг умолк, глаза его закрылись.
   Несколько минут он был неподвижен, потом заметался, зацарапал подстилку, оскалил стиснутые зубы, хрипло застонал, словно от нестерпимой боли.
   Я позвала на помощь слуг. Они почти вытолкали меня из каюты.
   Приникнув к двери я слышала его крики и умоляла Того, Кто может помочь ему, сделать это поскорее.
   Когда внутри стало тихо, люди вышли и посоветовали не тревожить его, но я ослушалась.
   Он сидел на кровати прижавшись любом к стене и трясясь, как от озноба. Его ноги казались переломанными и вывихнутыми из всех суставов. Одной рукой он цеплялся за обтёсанные брёвна, другой - забинтованной - обнимал самого себя за шею.
   Подкравшись ближе, я расслышала его лепет: "Мой маленький, мой бедный птенчик! Успокойся, не бойся, не плачь. Я никому не дам тебя в обиду".
   Наверное, от отчаянной жалости я решилась тронуть его за плечо.
   Он отшатнулся, ощерился, как дикий пёс, прошипел:
   - Не смей касаться меня, женщина!!!
   Я вспомнила, как однажды в Швейцарии хотела погладить его собаку, но она чуть не укусила меня, а он сказал: "Никогда не заноси над зверем руку. Протягивай её снизу, как будто чем-то угощаешь".
   Для большей верности взяла конфету и поднесла ему так, как он тогда учил. Он уставился на шоколадную ракушку, нахмурился и выпалил: "Нет! Не хочу!". Посмотрел на меня сурово, искоса, но левый угол его рта обнадёживающе дрогнул: "Вот наемся лучше чеснока - и помру молодым!".
   Старый добрый коронный заскок!
   - В твоём лице род вампиров потерял бы самого уникального представителя - теплокровного, отражающегося в зеркале, не боящегося солнца, одарённого музами и любимого людьми.
   - Значит, не стану есть чеснок.
   Я подсела к нему, ласково глядя на его опущенные веки.
   - Ты меня узнал?
   - Да. По волосам. Это самое особенное в нас. Подумай только: каждый волосок имеет свой неповторимый цвет и длину, а число их на твоей голове знает только Господь Бог. Дело в том, что в луковичке, из которой растёт волос, живёт ангел. Для него это вроде телепатической антенны, чтоб связываться с Небом и сообщать Туда о тебе. Опытные вампиры умеют перехватывать эти сигналы, беря волосы человека в рот. Ещё так можно читать чужие мысли.
   - А ты умеешь это делать? Прочти мои, - я выбрала прядь и поднесла к его губам.
   Взял, склонил голову, словно прислушиваясь к вкусу, отвёл языком в сторону и сказал:
   - Ты хочешь спросить.
   - Верно.
   - Но не о том, как меня называли в детстве.
   - Нет-нет.
   - И не о том, как я потерял невинность.
   - Отнюдь.
   - И не о том, люблю ли я по-прежнему свою жену.
   - Боже упаси!
   - Ты хочешь знать, чем я болею.
   - В яблочко!
   Вздохнул, вынул изо рта мои волосы. Странно: их кончики как будто поседели.
   - Почти не ем. Почти не сплю. Не могу... А усну - такие ужасы снятся, что не пересказать. Если провести на ногах трое суток, непременно случится нарколептический приступ, вот как только что. Раз в сорок лет меня валит падучая, а в прошлом году случился солнечный удар - в ночь с 3 на 4 мая...
   - И так миру открылось "Солнце бессонных"?
   - Угу.
   - Нет худа без добра.
   - Добро из четырёх строк ценой в две недели головной боли - это уже сквернейшая диспропорция. Впрочем, я недавно сочинил другое, длинное.
   Он прочёл мне своё новое творение, но отказался записать. Потом я попросила что-нибудь сегодняшнее, зная, что он сочиняет даже во сне. Отстранился, качнул головой:
   - Я не могу,... - сказал Финдлей,... и Мойна не вступила в брак... Сколь ты ни злись, сколь слёз не лей, исхода нет, всё будет так... Из вереска не то что мёд - и дёготь будет не хорош. Другой любовь свою найдёт. Ты ж и насмешки не найдёшь...
   Тут я быстро сунула ему в рот конфету. Он так вздрогнул, что я испугалась: не поперхнулся бы. Всё его лицо застыло маской недоумения с оттенком обиды; на левой щеке всплыл бугорок. Джордж боязливо потрогал его, словно набитую шишку, потом раскусил, стал медленно-медленно жевать.
   Потеряв последний страх, я погладила его по волосам, слегка почесала за ухом.
   - Мэри... - ... - ... - ... - ... чисто между прочим - - - - - ты меня любишь?
   - Люблю. Но эта любовь - бескрыла.
   - ... Ничего. Бескрылая любовь лучше безрукой и безногой дружбы. Я мечтал о любви. Следуя завету "возлюби ближнего, как самого себя", я стал мизантропом; пытаясь компенсироваться эросом, - погубил свою репутацию. Но не душу! Нет! Это - самое главное, что ты должна им обо мне сказать...
   А дальше я сам.
   Как там наша племянница? Почему я называю её так? Потому, во-первых, что мы с тобой - брат и сестра, а во-вторых, что она - из нашего племени - племени беззаконных изгнанников! Проведай её поскорее. Спасибо, милая.

Астарта

Я скажу тебе тайну жены сей и зверя

Откровение

   Вошла Джейн и спросила:
   - Зачем вы это сделали?
   - Так. Люблю готику.
   - Любишь готику?!... - она разинула глаза, готовясь проглотить ими мои, схватила меня за этот треклятый белый галстук, дёрнула к себе и впилась зубами в мою верхнюю губу.
   Тут мои собратья обычно ставят точку на ближайший час. Что ж, им, верно, не приходилось стелиться на грязном дощатом полу в кромешной темноте, чувствовать, как во всём теле боль, истекающая от рук и ног, пытается взять штурмом оба мозга, но вновь и вновь отбрасывается куда-то в рукава и подмётки, гонимая волнами восторга; им не случалось переживать то, что ведомо лишь святым мученикам: сквозь этот мрак - сияние, и в нём соединение со всеми когда-либо любимыми людьми, которые суть Некто Единственный; верно нет, если они могут об этом молчать.
   Спустя несколько мнимых лет я увидел Джейн со свечой в руке, произносящую:
   - Хочешь ещё чего-нибудь?
   - Разве я уже чего-то хотел?
   - Ясно. Хочешь поскандалить.
   - Ничуть. Я понимаю, как трудно на твоём месте сказать что-то толковое.
   - На твоём - тоже!
   - Согласен. ... Я не кричал?
   - Нет. ... А я?
   - Я не слышал.
   Беседа выравнивалась:
   - У меня были подозрения, что от мужчин, дающих в руки женщины хлыст, тебя отделяет только гордость.
   - А я не сразу отнёс тебя к числу дамочек, вышивающих на своих платках: "Хочу ребёнка от лорда Байрона!".
   - Я бесплодна.
   - Тем страшней смотреть на твой платок.
   - ... А если бы вдруг нас застала миссис Шелли?
   - Застала? Разве не сама она тебя ко мне послала - хм! - с особым поручением?
   - Чтооо!!?
   - Я бы на её месте поступил так. Мы с ней договорились в совместной жизни хранить целомудрие, но это ведь не отменяет естественных потребностей. С её великодушием...
   - Ах ты подлец!...
   - По крайней мере, это был бы мой отмаз. А ты бы что ответила, когда тебя спросили, с какого перепугу ты на меня полезла? ... Наверное, что это лучший способ диагностики психического состояния. Ты ведь так говорила Мэри о вас с Перси?
   - Ублюдок! Тебя только могила вылечит! И знаешь, как ты попадёшь в неё? - Прямо из сна! Ты уснёшь и не проснёшься! Это тебе на роду написано! Душа твоя предчувствует: вот отчего твоя бессонница! Судьбы не изменить!
   - Да, это готика.
   Блудливая гадалка вскочила и умчалась, а меня подмяла лихорадка.
   В бред ворвалась Клара с отрядом полицейских.
   Шотландские пираты и итальянские повстанцы попрятались, как последние жуки. Единственный законопослушный человек на этом корабле - Мэри - встала между мной и этой оравой, стойко снося брань своей сводной и с ренессансным остроумием отвечая на вопросы фараонов:
   - Сеньора, правда ли на этом платье (Уликой служил побуревший, зачерствевший, словно перекрахмаленный сарафанчик) - кровь вашей племянницы?
   - Да, не стану возражать.
   - Так значит этот господин действительно ударил ножом ребёнка?
   - Нет, он этого не делал.
   - Почему же вы подтверждаете, что эти пятна - от крови девочки?
   - Потому, что у ребёнка и его отца - единая кровь. Если хотите видеть, откуда она истекла, - вот (Она подняла мою перемотанную клешню), взгляните.
   - Кто его так?
   - Он сам.
   - Но зачем?
   - Джордж, зачем?
   - Святые угодники! (Я не вам) Чья это рука?
   - Твоя. / Ваша.
   - Так что хочу я, то и делаю с ней! Правильно?
   - Да, но того же ли мнения вы о вашей дочери?
   - Мои мнения будут такими, какими угодно мне. Что вам до них за дело?
   - Что вы сделали с ребёнком!?
   - Ничего.
   - Покажите его нам.
   Я кивнул Мэри. Она принесла малышку. Та протянула руки к Кларе, закричала, плача: "Мама! Забери меня!", но мерзавка заявила, что ребёнка подменили. Мэри обругала её; она - захамила в ответ. Ор поднялся такой, что хоть святых выноси, но полиция утратила ко мне профессиональный интерес, развернулась, и приведшей отряд чертовке пришлось улепётывать.
   Успокоить девочку смогла только подоспевшая Джейн.
   Мэри же, сама в слезах, пыталась утешить меня.
   Из небытия восстали слуги, принялись меня перевязывать. Кому-то из них подвернулась под руку твоя фляга, и он влил половину из неё мне в рот, а другую - в дырявую ладонь.
   Боль исчезла моментально. Сначала напрочь отшибло память, потом напал смех, потом я стал читать стихи - всё вперемешку, примерно так: "Пойдёмте, следуйте за мной! Пусть переменятся все сказки! Пусть Ариман воздаст хвалу Творцу! Я - лорд, и у меня жена красотка? Всё это плутни королевы Маб! О чём поют глухие струны? Увы, кому во зло моя любовь? Или от вздохов тонут корабли? Любовь - над бурей поднятый маяк - любовь, которая вращает звёзды! А говорят, что котик мой хромает... Мы - я и Аннабелла Ли, в чьих взорах - свет, в чьих косах - мгла... Неужто больше нет других имён? Мне камни, кажется, кричат: "Умри!" Огарок догорел. Но как осмелюсь я?..."...
  

Аллегра

...ибо таковых есть Царствие Небесное

Матфей

   Я проснулся в гамаке, осмотрел свою вчерашнюю рану и нашёл вместо неё неброский стильный шрам.
   Мэри и Джейн спали на койке, обнявшись, как Кристабель и Джеральдин.
   В ногах у них свернулась калачиком девочка: должно быть, ночью перебралась туда от тесноты.
   Спускаясь с подвесного ложа, я наступил на Борсалино. Он взвизгнул, порычал, отошёл и улёгся в углу.
   Тогда-то я начал это письмо, но более пятнадцати минут над ним не сидел.
   Проснусь моя ближайшая родственница, глянула на меня с испугом, нерешительно вылезла на пол, заглянула под кровать, пошарила глазами по сторонам. Я спросил втретьголоса:
   - Что ты ищешь?
   - Горшочек, - ещё тише ответила она.
   - Зачем? ... А. Понятно. Но, кажется, здесь этого нет. ... Впрочем, есть кружка. Подойдёт?
   На малышку было жалко смотреть: у неё дрожали губки и всё лицо горело.
   - Нет. Я не сумею... Я упаду...
   - Я могу тебя подержать. Не бойся....
   Я жалел об отсутствии перчаток и необходимости касаться этого чистого тельца голыми лапами, но всё прошло благополучно. Кружку заткнул скомканным листом бумаги и выбросил за окно, не чувствуя, впрочем, настоящей брезгливости, даже радуясь этой прививке от синдрома Ченчи.
   Пока я ходил, девочка села на пол и неслышно заплакала, закрывшись ладонями.
   Я поднял её, угнездил у себя на коленях, стал утешать:
   - Не горюй. Это природа. Всем приходится с ней рассчитываться. Даже Манфреду.
   - Кто это?
   - Самый печальный человек на свете.
   Я думал, она спросит, почему Манфред печален, но она всхлипнула:
   - Что я сделала плохого? Почему мама меня прогнала?
   - Уж не знаю, что плохого сделала ты, если она прогнала тебя, а не наоборот! ... Они всегда внушают нам, что от нас больше вреда, чем от грабителей и охотников за головами, тогда как мы ещё не умеем сами обуваться и имени своего не помним.
   - Я помню своё имя - Аллегра.
   - Так вот, Аллегра, плохо поступила она сама. Ей нужно было думать, кого тащить в свою постель. В том, что ты родилась, виновата не ты, а она. Ну, и немножко я... (когда же она спросит, кто я такой?)...... Скажи, а она - мама - тебя раньше как-нибудь обижала?
   Потупившись, трясёт головкой.
   - А что она говорила, когда... прогоняла тебя?
   - Что отдаст разбойнику.
   - Кто такой разбойник?
   - Злодей.
   - И что он с тобой сделает?
   - Убьёт.
   - Что значит "убьёт"?
   - ... Убьёт... до смерти.
   - Что же такое смерть?
   - ... Это когда тебя сначала страшно-страшно больно, а потом... ты никогда ничего больше не увидишь.
   - Вот гуярские бредни! Смерть - это совсем другое! Она может сесть на тебя, как бабочка, и ты даже её не заметишь. Она на не уничтожит твои чувства, а лишь изменит их, и ты словно окажешься на другой планете, где обитают миллиарды людей и Сам Бог.
   - А это кто?
   - Бог? Ну, о Нём разное рассказывают. Я думаю так: Он создал множество ангелов...
   - Которых вешают на рождество?
   - Нет. Других. Больших, живых и сильных. Он поручил им сотворить мир, дал кучу веществ, из которых можно делать что угодно. Ангелы взялись и сляпали весь этот бардак, который мы наблюдаем каждый день. А Бог стал творить Себе особый мир из какого-то иного тайного материала прямо поверх уже сделанного, как художник рисует по холсту или доске. Мы сейчас застряли в колючем волокне, но со временем выберемся...
   - Ты ведь не разбойник?
   - В общем, нет, но как понять, что лучше, жизнь или смерть... Сказано: "Плодитесь и размножайтесь". Я ли не размножился! Меня штампуют стотысячными тиражами! Каждый грамотный человек от двенадцати до тридцати лет лезет вон из кожи, чтобы казаться моим детищем! Неужели этого мало, и нужно нести на своей совести ещё такого милого зверька!?...
  

Джек

Я и Отец - Одно

Иоанн

   Она сидела на краю стола, свесив ноги. Мы рассматривали друг друга.
   Меньше, чем на кого бы то ни было, она походила на меня: локончики непонятного цвета, круглые щёки, большие глаза и маленький рот, говорящий:
   - Так ты всё-таки меня убьёшь?
   - Видишь ли, от жизни спасает не только смерть. Можно просто измениться. Из меня, конечно, уже ничего, лучше трупа, не получится, но ты ещё успеешь взять себе другое имя, срезать пух с головы, снять эту постыдную кукольную одежонку. Ты знаешь, что ты - девочка?
   - Да.
   - А знаешь, что в этом хорошего?
   - Нет.
   - Совершенно верно! Ничего в этом хорошего нет! Вырастешь - тоже станешь мамой, будешь бить и бранить беззащитных, слабых...
   - Нет! Я буду доброй!
   - Они все считают себя добрыми - эти чёртовы мегеры! Так что либо ты сейчас же поклянёшься постричься, переодеться, переименоваться, забыть все уроки шитья и посвятить жизнь борьбе за свободу и справедливость, либо я тебя убью! Понятно?
   - ... Н-нет... Меня не учили шитью. Я ещё маленькая...
   Вдруг рванулась вперёд, повисла на мне, со слезами вскрикивая: "Ну, убей меня! Убей меня скорее! Я не хочу здесь быть!"...
   Мои руки покрыли её всю, правая ладонь оберегала горячий затылок, губы бормотали что-то покаянно-нежное, а в горле словно застрял бриллиантовый крест.
   На столе передо мной сидел призрак ангела в голубом саване. Он поднял к моим глазам зеркало, как нож, рукояткой кверху, и я увидел в стекле умилённое, счастливо-возволнованное лицо бедного безумца Джека.
   Он обнимает своего малыша. Он никогда его не покинет, и не будет этих тридцати кошмарных лет, этих шрамов и снов. Леди Кэтрин станет королевой сказочной страны. Весь мир исполнится добра. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь.
  

Эпилог

   Вечер. Я сижу за столом и пишу.
   За моей спиной Мэри купается в бочке из под пива и поёт какую-то балладу под аккомпанемент Джейн, кружащей по каюте с гитарой. Борсалино ходит за ней, как нянька, своим ворчаньем, наверно, ставя в пример такого тихого на сей раз меня.
   Готовые бумаги лежат у ног моего Сокровища, которое совершает таинственные манипуляции с твоим перстнем, патронами и измочаленными перьями.
   За день работы я изрядно ослабел, но никакие силы мне и не понадобятся в течение ближайшей недели.
   Это других в пути подстерегают опасности, а со мной, когда я движусь, не происходит ничего страшней дождя.
   Зато стоит лишь на полчаса зависнуть где-нибудь - и начинается чёрт знает что. Пьетро часто говорит: "Под ногами у тебя земля горит".
   Но и он, никто другой ещё не в состоянии вообразить великолепие и ужас того утра, когда лорд Байрон проснётся мёртвым.

Приложение

   Ну почему вы, мужчины, так расточительны? Написать мемуары - и сжечь! Потратить день и две ночи на поэму - и выбросить её в окно! Сочинить стихотворение - и лениться его записать! Вспомни форточку: сделай это!
   Так и быть. Вот оно - второе "Солнце бессонных":
  

Бессонных солнце, дрыхнущих беда!

Твой бледный луч доходит к нам сюда.

В твоём сиянии на крыше два вампира

Разыгрывают сцены из Шейкспира.

Над ними бродит Каин с фонарём

И машет им, как дьякон орарём.

Зовёт к себе он в гости Джона Китса:

С ним не соскучишься ни в церкви, ни в больнице.

Воспел он, кроме мильтонских мощей,

Ещё сто тысяч всяческих вещей:

Букеты, статуэтки, урны, вазы -

Всего и не припомнишь сразу!

Хотя, стих не об этом пустозвонце...

О чём же? Ах, ну, да - бессонных солнце!...

Там бегает бессмертный сенбернар,

Из пасти его льётся белый пар,

И я не сомневаюсь в том ни мало,

Что этот пар и образует гало,

Хотя любой индус или китаец

Вам скажет: там живёт бессмертный заяц.

Пусть говорят. Я думаю иначе.

Мне чудится в луне душа собачья.

Всех меньше и бессмысленней, но ближе,

Она лучом лицо земли уснувшей лижет.

Ей непонятен бог и чужд мамона;

Она упряма и неугомонна.

Она всем нам в пример пути верна -

Бессонных солнце, светлая луна!

Клянитесь ею! Крепче нет обета.

По-девичьи лукавила Джульетта.

За нею вслед не мыслите небрежно.

Рожденье, рост и полнолунье - неизбежно,

А там - ущерб и тьма. Всему свой день и час.

Хотя о тьме - потом, не в этот раз

О том, чего не скрасит стих и не осилит проза.

Лишь ты, свет лунный, - дирижёр невроза.

Ты превращаешь солнце в чёрное дупло,

Смех - в ужас и в мороз - тепло,

И сквозь лазурь причина так ясна

Того, что день - без жизни, ночь - без сна:

Средь всех утех выслеживает нас

Бельмо полудня, мёртвый лунный глаз.

О эти утра, съеденные бредом!

О это ночь беззвёздная пред обедом!

А вместо ужина - "быть иль не быть?" вопрос!...

Тучнеешь ты, луна, от наших слёз.

Ты таешь - к нам опять приходит сон.

Метаний сердца так велик диапазон!

Галактика его едва ли шире...

Постятся упыри. В их лапах - Шиллер.

Там наверху лампада Каина погасла,

Но они из кратера вычерпывает масло

И напевает что-то, чтобы не скучала

Луна, бессонных солнце. И сначала...

  
   Что? Половина слов непонятна!?
   Нужны ещё примечания!? Но, Мэри, этим испокон веков занимались издатели.
   Нет, я не догоняю, чем плох эпилог.
   Ну, хорошо. Дорогой друг, если тебе что-то тут показалось загадочным,... почитай наконец современную поэзию! Сколько можно на одном Поупе сидеть!?
   Мало ли как я к ним отношусь. Люди всё-таки стараются.
   Вот Колридж, например. Он отнял у меня первое место на конкурсе самых корявых и неприличных строк вступлением "Кристабели", но в целом поэма.... Что ещё? А, ну правильно. Нельзя про неё говорить "в целом", потому что она не дописана.
   Мы, помнится, как-то с весёлым Роджерсом, Муром (не путать с гофманским котом) и Хантом (что пуще неволи) взялись от скуки продолжать её, и - вот проклятье! - ничего не получилось ...................................................
   И этим я должен закончить?
   Ужасно!
  
   Можно я ещё напишу здесь "Турки - вон! Свободу Албании!"?
  
   НЕТ!
   + +
   + + + +
   + +
   + +
   +
   + Ну, и зачем ты это сделал?
   +
   +
   +
  
   Это моя монограмма!
   А если бы я был тобой, я рисовал бы букву "М" в виде четырёх скрещенных сабель.
  
  
  
  
   Нет, так нельзя. Мы забыли чего-то очень важное...
  
  
   Мне тоже так кажется.
  
   Тогда за дело!
  
  
  

P.S.

  
  
   Авторы смиренно просят прощения у талантливого мистера Полидори, незабвенных супругов Шелли, добродетельной леди Лэм, набожной мисс Клермонт, никому не известной леди Дедли и лорда Стирфорта, о котором каждый наверняка что-то слышал, волшебной миссис Уильямс, доблестных не по годам графов Гамба, весёлого Роджерса и строгой, но справедливой леди Байрон.
  
  
  
  
  
  

Текст второй

  
  

Подлинная история

лорда Ратвена и

доктора Франкенштейна

Любовный автобиографический

памфлет

Перевод с английского

***

   Мы встретились впервые на каменистой тропинке, ведущей к Женевскому озеру. Сначала он вовсе не обратил на меня внимание, здороваясь с моей сестрой и знакомясь с мужем. Уже на берегу я сама подошла к нему и спросила:
   - Вы здесь впервые?
   Он склонил голову на бок, подумал и ответил:
   - Не знаю... Две капли воды - похожи, а если их много, все стремятся искать различия...
   - Меня зовут Мэри, - я протянула ему руку по-мужски. Он пожал её без всякого замешательства, хотя и бережно.
   - Рад за вас.
   - Не хотите представиться сами?
   - Я - скромный живой мертвец из нехорошей семьи и самый высокооплачиваемый писатель в Европе. Этого достаточно?
   - Для начала - вполне.
   - А продолжение неизбежно?
   - Вы уже приглашены к нам на ужин.
   - Это невозможно! - он внезапно взволновался, - Это ошибка! Я уже ужинал на этой неделе. Так. Всё. Свидание окончено. Не провожайте меня. Особенно взглядами.
   И словно провалился сквозь землю.
  

***

   Действительно, лишь пять дней спустя он показался у нас, с порога заявил:
   - Больше я к вам не пойду. Лучше вы ко мне. Договорились?
   За столом он ни к чему не притронулся, только сосал вилку с отсутствующим видом. Перси всячески, но тщетно, пытался его разговорить и, наконец громко выразил обиду, тогда наш гость извлёк изо рта прибор, зубья которого оказались заплетёнными в тугую косицу (мы все так и ахнули!) и сказал:
   - Я не такой молчун, как может показаться. Что вы предпочтёте: чтоб я вам спел или рассказал таблицу умножения?
   Я беззвучно засмеялась в салфетку, Клара завозилась на стуле.
   - Объясните лучше, как вам удалось так изогнуть вилку! - строго попросил чудака его неотлучный доктор, похожий на молоденького гувернёра или дрессировщика болонок.
   - Нет, - задумчиво произнёс наш новый приятель, - не буду я петь.
   - Но и никаких таблиц нам, пожалуйста, не надо! - воскликнула сестра.
   - Да я и не настаиваю...
  

***

   Рассевшись в гостиной, мы приступили к космологическому диспуту. Перси изложил семь излюбленных тезисов о невозможности зла и важно осведомился:
   - Что вы об этом думаете, Джордж?
   - Я думаю, что зло... У вас, наверное, нельзя курить?
   - Можно-можно!
   - Да нет, наверное не стоит.
   - Да курите на здоровье! Не стесняйтесь! - зауговаривали тут мы его (только доктор помалкивал). Клара поднесла поближе свечу. Он достал портсигар, поджёг одну из зеленовато-бурых трубочек.
   - Зло фундаментально, Перси. Вы читали Фрэнсиса Бэкона?
   - Давно когда-то, - подозрительно медлительно ответил мой друг.
   - Рассуждая о том, что мешает людям добраться до истин, он описал четырёх призраков. Я мог бы по его примеру описать четырёх демонов, мешающих людям избавиться от зла...
   Он продолжал и говорил что-то очень интересное, но я не могла понять. Всю комнату заволокло перламутровым туманом, полным звёзд, все предметы поменяли цвет и зыбились, пока совсем не растворились в темноте.
  

***

   Я очнулась от прикосновения к лицу чего-то холодного и мокрого.
   - Зря я закурил, - печально прозвучал надо мной уже знакомый голос. Я приподняла с головы сырую тряпку. Джордж стоял у стены меж двух распахнутых окон. Его спутник сидел на подоконнике и выговаривал:
   - Вы также зря разорвали скатерть и выбросили цветы из всех ваз.
   - Но ведь нужна была вода. Где ещё её взять?
   - Эта вода стояла третий день! - зазвенел полный муки голос Клары, лежавшей слева.
   - Ну, уж я не виноват в небрежности ваших горничных.
   - Чтто ввы сказааалли? - простонал справа Перси.
   - Я говорю, у моих слуг ни одна жидкость дольше получала в посуде не держится.
   - Ах, даааа... Мир - это прекрасный хаос, все куда-то мчится...
   - Лично я - к себе в берлогу. Уилл, вы останетесь?
   - Нет, - сказал доктор, - Их жизнь уже вне опасности.
   - А мне что угрожает?
   - Сами знаете, - загадочно промолвил врач.
  

***

   На следующий вечер любитель восточных дурманов пришёл с повинной. Доктор нёс за ним охапку цветов и ароматный шампунь. Эмпирические трофеи Клара тотчас унесла к себе. Мы заняли прежние места и, хотя головы до сих пор покруживались, продолжили беседу о зле. Джордж выступал на "бис":
   - Первый демон - демон пещеры. Он олицетворяет личные пороки каждого человека, болезни, тяжкие воспоминания, страхи, разочарования, с которыми ты оказываешься один на один; они могут озлобить так, что сам дьявол тебя испугается! Если же кому-то посчастливится победить этого монстра, ему все равно не спастись от его отца - демона рода, воплощающего пороки, заложенные в самой сущности человека...
   - Сущность человека в самом своём корне - чиста от пороков! - возразил Перси.
   - Сознание, способность помнить, воображать, оценивать, верить, изощрённая способность к действиям...
   - Но всё это - наше богатство!
   - А знаете, кто вам это внушил? Третий демон - демон рынка. Он учит очернять или оправдывать всё, что угодно, по усмотрению... клиента. Он - трудоустроитель слов. Слова лицемерны. Каждое служит всем, и для каждого означает то, что больше нравится. Мы все по-разному понимаем и порок, и сознание, и богатство, и никогда не сговоримся... Мэри, чем вы заняты?
   - Не видите? Вышиваю.
   - Новую скатерть, - вставила Клара.
   - А. А ведь по совести я должен делать это. ... Красиво. Трудно?
   - Нет, не очень.
   - Можно попробовать?
   Он подсел ко мне, уставился на мои руки - они тотчас стали мокрыми, непослушными, и я была рада бросить работу, передав пяльцы любопытному.
   - Видели? Продолжайте.
   То был орнамент из виол и незабудок - тонкая, мелкая цветная гладь.
   - Что ещё за затея! - нервно пробормотал доктор, - Он думает, что может всё!...
   - И правильно, - поддержал Перси, - Человеку действительно всё доступно...
   - Ай ты чёрт! - вскрикнул Джордж.
   - Что?
   - Укололся, - он вытащил левую руку из-под моего батиста, сунул палец в рот и почему-то заулыбался.
   - Покажите, - заглянула Клара (мимо предоставленного злосчастного пальца), - АА! Мэри! Он нам всё испортил!
   Я осмотрела вышивку и нашла на самом изящном завитке, вокруг самого крупного синего цветка тёмно-красное пятно, небольшое, но непоправимо броское.
   - Это он нарочно! Варвар! - разозлилась сестра, а доктор схватил своего пациента за руку и, едва попрощавшись с нами, поспешно увёл.
  

***

   Новая встреча состоялась на том же озере. Мы катались на лодке. Наступал вечер, на небе было много звёзд. Перси читал свои новые стихи, такие нежные, проникновенные... Едва он закончил и безмолвно предложил оценить, как Джордж расхохотался, припав головой к спине моего бедного милого поэта. Потом обнял его, ошеломлённого, за шею и сквозь неунимающийся смех, торопливо выговорил:
   - Не сердись! Я просто вообразил нашу траекторию за время твоей декламации. Боюсь, она не понравилась бы даже пастору Стерну, - размашисто описал рукой, оставляющей белый след в воздухе, диковинную загогулину, - Надо что-нибудь двухстопное читать, когда гребёшь, только без спондеев и прочих финтов.
   - Пиррихиев, - ледовито уточнила Клара.
   Мне тоже хотелось подколоть насмешника, и я напомнила:
   - Когда-то кто-то обещал нам спеть.
   Стало тихо.
   - Или под таблицу умножения гребётся лучше? - съязвил в свою очередь Перси.
   - Я, конечно, могу спеть, - сказал Джордж, - но только что-нибудь... фольклорное.
   - Шотландское?
   - Шампанское, - буркнул доктор.
   - Албанское! - эвристически объявил оригинал.
   - О Господи! - вздохнула Клара, а Перси сердито на неё кашлянул.
   - Но вы, пожалуйста, забудьте всё, что знали прежде о песнях. А я отвернусь и отсяду подальше. (Уильяму) Посторонись, сынок.
   Никогда за всю жизнь я не слышала ничего более потрясающего. Эффект такой, словно над самым ухом грянул гром, хотя это был разряд небесного электричества, а голос живого существа. Как только он - такой! - мог родиться в маленькой мягкой гортани! Я ощутила звон и дрожь внутри костей. На далёком берегу свалилось сухое дерево. Перепуганные птицы взмыли в тёмное небо, вторя криками тому нечеловеческому воплю.
  

***

   Ещё через три дня Джордж принёс нам продолжение своей поэмы и новую скатерть. Перси, облизнувшись над рукописью, убежал с ней в кабинет. Я укрыла стол зелёным шёлком, расшитым молодыми золотыми месяцами разной величины.
   - Их тут ровно столько, сколько вы прожили, Мэри, - пояснил мне даритель, - Вот этот, самый большой - сегодняшний. ... Мне кажется, скоро случится что-то особенное.
   - Уже случилось, - вмешалась Клара, - Я жду ребёнка.
   - Как раз в этом ничего особенного нет, - проскрипел её горе-любовник и удалился, мертвенно бледный.
  

***

   Мы страдали. От рыданий Клары у Перси разболелась голова. И та, и другой требовали врача, а пригласить его можно было только из трёхэтажной виллы, где засел враг всякого спокойствия и благочестия. Наконец я отважилась пойти туда.
   Стоял сухой, но хмурый полдень.
   На крыльце бастиона мировой скорби резались в карты четверо дюжих, неопрятных лакеев, ещё трое наблюдали и комментировали игру не самыми лирическими фразами.
   - Вы к кому, мэм? - соизволил поинтересоваться самый седой и бакенбардистый, пока его сосед тасовал колоду между партиями.
   - К тому, кто здесь живёт - к вашему хозяину.
   - Наш хозяин уж давно не живёт, а только мается. Не велено никого пускать.
   - Оставьте парня в покое! - прибавил смуглый усач с такой страстью, словно имел в виду самого себя.
   - Мне, собственно, нужен не сам лорд, а его доктор.
   - Занят он. Своих заводите, - отрезал чёрствый старик.
   - Но необходима немедленная медицинская помощь моему... гражданскому мужу, замечательному человеку и поэту!
   Привратник возвёл глаза и руки к небу:
   - Нет поэта кроме милорда...
   - И мистер Х.- редактор его! - вклинил самый молодой и рыжий.
   - Подите себе с Богом, мэм... от греха подальше...

***

   Можно ли было отступить? Мне несказанно повезло: обогнув неприступную виллу, я обнаружила отрытое окно на первом этаже и с ловкостью, которой даже не ожидала, влезла в него и очутилась в самом зачарованном, задымлённом и захламлённом месте на свете, служившем, однако, кому-то спальней. Кровать без полога - бесформенная куча обрывков самых разных тканей и мехов - находилась в трёх шагах от окна, и среди этой пестроты в глубоком сне лежал Джордж, красивый, как изваяние Челлини, и мокрый, как рыба. На нём не было ничего, кроме трёх амулетов, татуировок и клочка шоколадного бархата. Его рука покоилась на спине бладхаунда. Более чуткий в своей дрёме пёс приоткрыл красные, мутные, словно пьяные глаза и снова закрыл. Я осмелела, шагнула к постели и тут над животом сони поднялась драконья голова стаффордширца и грозно зарычала, окончательно пробуждая боле ленивого стража. Оба ринулись на меня, но хозяйские руки со змеиной скоростью перехватили их за ошейники.
   - Кто здесь?! - прокричал Джордж. Можно было подумать, что он ждёт убийц.
   - Это я, Мэри.
   - Какая Мэри!? - упор на первое слово.
   - Последняя!...
   - Как вы угодили в этот вертеп?
   - Мне нужна ваша помощь...
   - Это уж точно. Вон там, в углу на стуле - мой халат. Серый с отливом, да-да.
   - Сколько ему лет?
   Я не без робости взяла непонятного происхождения дерюгу и приготовилась бросить ему.
   - Нет, - поменял он мои планы, - Оботрите им свои руки, и хорошенько.
   - Зачем?
   - Выполняйте.
   - Вы хоть когда-нибудь отдавали это в стирку?
   - Нет, и скоро вы поймёте, почему. То же самое - с шеей.
   - Это уж слишком!
   - Не кричите.
   Возмущаясь, я всё-таки делала, что он велел.
   - Нет, этого мало. Наденьте его.
   Я обрядилась в балахон, сердито закатала рукава.
   - Ну, что теперь?
   - Теперь - знакомьтесь, - и отпустил собак.
   Я взвизгнула, прижалась к стене, не помня себя от испуга. Звери подбежали. Резвый осторухий вскинул мне на грудь тяжёлые когтистые лапы, его товарищ вертелся вокруг и вдруг лизнул мою руку. Первый тоже норовил скорее обнять и расцеловать меня, чем покалечить. Опасность миновала, и ничто не мешало мне громогласно оскорбиться:
   - Вы - просто хам!
   - Разумеется! - Джордж соскочил с ложа, чуть не падая, шагнул ко мне и глянул в упор, - Ведь я непрошено проник в ваши покои и теперь с презрением созерцаю наготу вашего нелепого, ущербного тела!
   Он держался как хороший трагический актёр и смотрел на меня так, будто и впрямь это я перед ним стояла голая. Я отвернулась и села на стул, машинально трепля по затылку собаку, а та, услышав голос хозяина, покинула меня, и другая тоже.
   - Что там интересного? Сюда смотрите, - не унимался уязвлённый, - Любуйтесь!...
   - Прекратите! - бешено закричала я, топая ногой.
   Как и следовало ожидать, явились слуги - втроём - и тупо разглядели меня в анахоретском рубище поверх модного прогулочного платья и своего хозяина в эзотерических символах на торсе и арабских письменах на руках и ногах. Он стоял, прислонившись плечом к дверце платяного шкафа (можно представить, что он там хранит!), подбоченившись и ожидая приветствия.
   - С благополучным пробуждением, сэр!
   - Спасибо.
   - Что прикажете насчёт дамы?
   - Принесите ей выпить и помогите раздеться.
   - А вашей светлости?
   - Мне, - изящный самодемонстрационный жест, - вроде дальше некуда...
   - Я к тому, чтоб, - сакраментальная гримаса, - выпить.
   - Нет, сегодня - без меня: пятница.
   - Пятница была позавчера.
   - А что тогда сегодня ?
   - Воскресенье, сэр.
   - Нда?... Ну, и что вы стоите?
   - Сию минуту!
   Один убежал, двое сделали некое движение в мою сторону. Я сорвалась с места, собрала во взгляде всё гневное высокомерие:
   - Не трудитесь, джентльмены!
   Содрала с себя так называемый халат, швырнула его на пол, подняла подол на длину ладони (всеобщий ах), вытерла ноги о то, что, возможно, спасло мне жизнь и бросилась к выходу, но там столкнулась с типом, державшим на подносе бутылку и четыре наполненных бокала. Подавшись соблазну, я схватила один из них, развернулась к Джорджу (он Бог весть как успел подобрать свою ризу и - о небо! - надеть) и выплеснула содержимое ему в лицо.
   Он - словно ждал - успел зажмуриться. Облитый, медленно сел на кровать, запрокинул голову и мечтательно молвил:
   - Ещё.
   Я взяла второй, стараясь не смотреть в глаза слуг, тонкой струйкой выпустила вино на гениальный лоб. Мне хотелось кричать от досады, разбить о голову этого идола бутылку и пригладить подносом.
  

***

   Отбежав от бесовской виллы ярдов на тридцать, я вспомнила, зачем отправлалась туда.
   На сей раз мне приветливо открыли, а старый камердинер заговорщически шепнул:
   - Принесите пузырёк настоящего "Чёрного Джека", и узнаете, как прожить с этим отвязком семь лет без единой драки.
   - Какого ещё Джека?
   - Виски, мэм.
   - Ещё чего!...
   - Тогда выкручивайтесь сами.
   Подвели меня к белым дверям, изрешечённым пулями, и оставили. Я на всякий случай присела, а уж потом постучалась.
   - Вы с ума сошли? - спросил сквозь дыры голос Джорджа.
   - У меня нет выхода...
   - Тогда входите.
   Он странным серым пятном лежал на краю многоцветного ковра и раскрашивал пастельными мелками гравюру в газете, расстеленной по чёрному паркету.
   - Я ведь не за тем к вам шла, чтоб ссориться. Клара и Перси заболели.
   - Чем?
   - Не знаю. Она всё время громко плачет, а у него раскалывается голова, ломит суставы.
   - Истерия и невралгия, если не мигрень.
   - Уильям очень занят?
   - О да! Но ради друзей я его потревожу. Мы ведь друзья, Мэри?
   - Ну,... конечно...
   - Дайте руку.
   Сквозь перчатку проник жар от его ладони, но когда он отпустил, стало холодно...
   - Идите вперёд. Я буду говорить, куда.
   Мы поднялись на третий этаж и достигли библиотеки.
   - Здесь я пишу, когда все спят, - сказал мой провожатый.
   - А в остальное время?
   Вместо ответа он толкнул дверь и пропустил меня внутрь, в полутёмный готический зал, в глубине которого мерцал огонёк. Я разглядела фигуру человека, склонившегося над столом. Это и был доктор.
   - Каков! - шепнул Джордж как будто с гордостью, - Ни часу без строчки! Я сейчас...
   Исчез во мраке и через минуту возник подле Уилла со словами и не без ужимок:
   - Милорд, зачем вы так низко наклоняетесь? Совсем глаза испортите.
   Спина доктора чуть распрямилась.
   - А вы уже поддали? - донеслась глухая реплика.
   - Ничуть. Если вы улавливаете винный дух, так это оттого, что ваша гостья окатила меня с головы до ног!
   - Какая ещё гостья?
   - Вон.
   Доктор обернулся, а кривляка-пациент сорвал с окна огромную штору. Меня залило светом, осыпало пылью, и такой, словно вылезшей из бабушкиного сундука, меня увидел врач. Он встал, поклонился:
   - Добрый день, сударыня! Чему обязаны?
   Я рассказала вкратце, а Джордж повторил свой заочный диагноз, назвав при этом Уилла коллегой. Быстро собрав со стола, сунув подмышку исписанные листы, сурово глянув на лицедея и бросив ему: "Умойтесь и больше не пейте", доктор выбежал из библиотеки; я - за ним, забывая проститься.
  

***

   Разорив аптечку своего господина, медик мгновенно исцелил моих близких.
   - Ну, разве он не исчадье ада? - заторможено говорила Клара через день за завтраком, разумея, естественно, Джорджа.
   Перси принялся сбивчиво внушать ей, что ада не существует, а женщина вполне способна воспитать ребёнка без мужа, обещать всемерную помощь от себя и Уилла, которого внезапно полюбил. Мне пришлось поддакивать, но мысли мои гуляли под окнами чужого дома.
   К обеду мы сочинили письмо к Джорджу от имени Клары о том, что он ей не нужен, которое должна была передать я. Я разыграла недовольство поручением, но, скрывшись из виду сестры и друга, побежала со всех ног.
  

***

   - Эх, не сносить вам головы, миледи, - пророчил седой привратник. Я пронеслась мимо него, но застыла в полёте, услышав обращение.
   - Как вы меня назвали?
   - По-английски, - насмешливо ответил слуга.
   Собаки, уже совсем дружелюбные, проводили меня в столовую. Слева от пустой тарелки Джорджа лежала стопа из шести раскрытых книг, справа - пистолет, сам он сосал вилку и читал, водя, как школьник - палочкой, ножом по строкам.
   - Здравствуйте. Это завтрак, обед или ужин?
   - Это Блейк.
   - У вас много его изданий. Любите его?
   - Не так, как вас, но всё-таки...
   - Я принесла вам... ещё одно чтиво, - подсунула конверт на тарелку. Адресат отложил его в сторону и поднял лицо. Одна его щека была испачкана розовой зубной пастой, другая - синей тушью.
   - Хотите есть?
   - Будете читать?
   Мы полторы минуты смотрели друг на друга, а потов в один голос смешали взаимное "нет".
  

***

   Мы не виделись с Джорджем почти неделю. Зато Уильям приходил каждый вечер с новой порцией лекарств, от которых четверть часа меланхолия сменялась эйфорией. Мне, не принимающей никаких таблеток и микстур, было жутко наблюдать, как этот маленький самовлюблённый фокусник превращает недоверие и презрение к себе в восторженную нежность. Он читал свои стихи, и Перси аплодировал. Он говорил о сострадании к женщинам, и Клара целовала его. Но главной забавой врача были сплетни о его прославленном клиенте: шизофренические ритуалы, гоблинские диеты, чёрная магия и безграничное самодурство. Единственное, что могло несколько оправдать болтуна, это его собственное опьянение ворованными наркотиками.
   Он был очень странным существом без возраста и пола, миловидным до слащавости - на первый взгляд. Над его маленькими губами чуть темнели усики, словно у кавказской девушки, в улыбке его было что-то лукаво-кошачье, густые мягкие чёрные волосы обвивали его голову крупными кольцами, но недоброе мерещилось в заострённости его носа, угрюмой гуще бровей, а зрачки его были глазами злого больного воронёнка.
   Я боялась его и старалась не вмешиваться в его общение с моими домочадцами, но днём всё настойчивей внушала Перси, что за услуги доктора он платит собственным достоинством, а также честью друга, который хоть и не свят, но правдив, умён и щедр, не говоря уже о таланте. В конце концов я уговорила мужа не пить дурманных снадобий, а только притвориться, чтоб собственным чистым оком увидеть, как безобразно поведение гостя.
   В тот вечер Уильям был особенно в ударе (то есть зол на Джорджа) и принялся описывать его физические недостатки. Клара кивала, заливисто хохоча, а Перси краснел от возмущения и вдруг прервал кляузника дерзким вопросом, намекающим на противоестественную близость доктора с пациентом. Тот вспылил, обозвал Перси безбожным нахалом, насулил неприятностей и удрал.
   Спустя два часа мне приснился сон, изменивший всю мою жизнь...
  

***

   Угрозы докторишки сбылись: без лекарств Клара снова истекала слезами и причитала до хрипоты, а Перси одолела невралгия. Моя тропа к замку тёмного лорда не хотела зарастать, да у меня и своих причин идти туда было достаточно. Воспоминания о сне не отступали, и я всё чётче понимала его смысл, но много ли в нём было правды? Ответ - только там!
   - Э, миледи, - прокряхтел на пороге слуга, - Зажали виски-то, а я вам всё равно скажу: остерегайтесь доктора, и с его светлостью - поаккуратнее: сегодня среда.
   В спальне были выбиты оконные стёкла, гардины обрушены, дверь от шифоньера валялась расщеплённая как будто топором, и в нише навсегда открытого шкафа белела груда костей вперемешку с различными железками. Я наступила ногой на зуб, выпавший из челюсти черепа.
   Под стать всей обстановке её обитатель простирался поперёк кровати в саванно белой распахнутой, надорванной у ворота сорочке. Из его полуоткрытого рта спадала на щёку длинная цепочка петлёй. Я осторожно потянула её и извлекла большой потемневший (если не сказать "ржавый") ключ, омерзительно проскрежетавший по зубам Джорджа.
   Вбежавшие вместе со мной псы стали лизать его свешенную руку. Его ресницы задрожали, меж ними блеснули бледно-зелёные блики. Через три минуты он окончательно вышел из забытья, тихо и любезно поздоровался со мной.
   Ах, давно ли и как я стала почётной гостьей в его святая святых, если можно так сказать?
   - Зачем вы сосёте металлические предметы?
   - Это дело вкуса, а мой нелепей, чем у беременной женщины.
   - Много вы об этом знаете! - я вспомнила о Кларе, и тон мой стал резким.
   - Да знаю кое-что. Моя сестра рожала у меня на руках... Это вроде ранения в живот со сравнительно хорошим шансом выжить.
   - Не всякий мужчина подвергается такому ранению, но практически всякая женщина становится матерью, и не однократно.
   - Наши раны наносятся врагами помимо нашей воли, а вы сами к ним стремитесь. Нужно, конечно, исключить случаи насильственного зачатия, но их едва ли больше, чем убийств.
   - Как можно так сближать убийство с рождением?
   - Можно, если предварительно наплевать в рожу демону театра, ткачу общественного мнения, сочинителю лозунгов. Клянусь Ламагрой, я прямо сейчас вспорол бы себе брюхо, если бы мог надеяться, что уже завтра смогу ходить, и верить, что совершаю богоугодное дело, за которое мне все должны быть благодарны! Но я не верю и не надеюсь. В отличие от Клары, что и предопределило её поступок.
   - Вы забываете о самом главном! - О ребёнке!...
   - Не делайте проблемы хотя бы из того, чего не существует, и не лишайте человека привилегии небытия! Неужто Кларе или ей подобной сейчас интересна та несчастная душа, которую она, как ведьма, отнимающая покой у мертвецов, готовится призвать в этот проклятый мир!? Да полно! Её заботят более реальные предметы, например покорный ваш слуга, который - присмотритесь - ведь ни с чем не спорит и готов расплачиваться за собственную неприкаянность и глупую доверчивость, но только в социальном измерении: я оплачу расходы, предоставлю вещи, но не позволю отнимать меня у моего времени. Мой путь слишком узок для двоих. Надеюсь, вы поймёте. И верните ключ.
   - Довольно необычный леденец, - невольно заметила я вновь, когда пылкий парадоксалист зажал губами ржавый черенок, предварительно жадно обнюхав.
   - И не то бывает! Знаете миф о том, как богиня Афина воткнула в землю копьё, а оно превратилось в оливковое дерево? Греки рассказывают, что то дерево стоит и плодоносит по сей день, только никто не знает, где. А плод его узнать очень просто - в нём бронзовая косточка. Тот, кто её найдёт в своей прожёванной маслине, должен её проглотить. От сока ягоды он вскоре непробудно уснёт, а косточка в нутре пустит корни и росток. Поднимется широкая густая крона. Листья на ней будут стальными наконечниками для стрел, а плоды - бомбами.
   - Оружие - ваша страсть.
   - Оно вообще сама страсть! В нём есть душа и мудрость. Оно умеет хранить тайны. С ним, как со зверьём, можно советоваться.
   - Вы знаете язык зверей?
   - Да в том и штука, что у них нет никакого языка! А вот мысли - есть, и весьма толковые, - он погладил лопоухого бладхаунда по горбатой голове.
   - Джордж, одна вещь в вашей жизни не даёт мне покоя.
   - Ого...
   - Ваш доктор. Зачем он вам?
   - Как это зачем?
   - Он вас ни от чего не лечит, только третирует...
   - Не без взаимности.
   - Тем более всё это бестолково! Живут два в общем милых и неглупых человека - и друг из друга кровь сосут!
   - А если им по вкусу... кровь?...
   "Вкус-беременность-Клара-истерика" - пронеслось в моём сознании.
   - Ладно... Слушайте, у нас снова несчастье - всё то же, а Уильям поссорился с Перси и перестал нас лечить... Нам нужны хотя бы медикаменты.
   - А кому они не нужны? У меня с вашего позволения застарелый маниакально-депрессивный психоз... Однако вот уже три дня, как моя аптечка пуста, так что пейте шнапс и дышите кислородом.
   - Только вместе с вами.
  

***

   Наконец-то мы помирились! На альпийских лугах и в рощах Джордж показал Перси травы, нагоняющие дрёму и облегчающие боль; с Кларой он держался учтиво, дарил ей какие-то безделушки.
   Частые недомогания не позволяли ей участвовать в наших прогулках и посиделках. Не было её с нами и в тот знаменательный вечер, когда мы взялись рассказывать страшные истории. Что из этого получилось, знают все...
   Джордж был до того тронут и взбудоражен моей фантазией, что выбежал из дома, взобрался на какой-то утёс и погрузился в подобие бреда. Я отыскала его и расспросила о впечатлении. Он признал сюжет великолепным и - ясновидец - догадался о происхождении образов.
   Слушая его, я точно падала в пропасть, хотелось позвать на помощь, но моей власти над собой пришёл конец.
   - Давайте разыграем тех двоих, - предложил Джордж, - Я выстрелю из пистолета, а вы ляжете, как будто я вас убил.
   - А они точно услышат?
   - Может, выстрелить дважды?
   - Не надо, - проронила я, сама не зная, о чём, ложась к его ногам, закрыла глаза и стиснула зубы, чтоб не закричать, когда подо мной содрогнётся до самого огненного сердца земля.
   Первыми прибежали слуги и собаки.
   - Я её предупреждал! - скорбно изрёк надо мной старый привратник.
   Я много потеряла, не увидев их, и ещё больше - не полюбовавшись моим убийцей в момент, когда наконец подоспели Уилл и Перси. На их нечленораздельные восклицания он ответил примерно таким монологом:
   - Ответьте, но не мне, а небу, кто подослал сюда эту бедняжку? ... Как получилось, что какая-то девчонка раскрыла тайну тайн и заявилась на авторство ближайшего бестселлера? Пока я жив (а я бессмертен) никто не в праве сочинять про вурдалаков, зомби и так далее! Берите же теперь всё, что осталось от жалкой, неразумной дилетантки. Кровь её на вашей совести, как, в прочем, и моя!
   Тут я не удержалась и посмотрела на него - он приставлял дуло к виску! Моя рука сама взлетала к поле его сюртука и из последних сил дёрнула. От этой неожиданности Джордж нажал на курок. К счастью он наклонил голову и выстрел лишь слегка оглушил его и подпалил его волосы. Он не без усилия но удержался на ногах и, когда умолкло эхо, скороговоркой громко прошептал:
   - Вотэтода! Я чуть себе мозги не вышиб!... Мэээри!...
   Я встала, машинально цепляясь за его, остолбеневшего, одежду.
   - Вы целы?!
   - Мэри! - крикнул Перси, - Как ты могла так поступить со мной!!? Я думал, моё сердце тебе дороже этого камня! (пнул кусок гранита)
   - Милый, прости меня!
   - Пошли немедленно отсюда! - он попытался схватить меня за уже протянутую руку, но тут в его грудь воткнулось с двух сторон ружейные стволы, а меня какая-то сила оторвала от земли и передала самому рослому типу из челяди.
   - Не смей при мне орать на даму, - сказал Джордж трясомому праведным гневом Перси.
   - Он считает это своей прерогативой, - жужжал из-за спины моего друга Уилл.
   - Отпустите! - билась я, - Этот человек - мой муж, и я люблю его!!!
   - Ты негодяй! Мы будем стреляться! - рыдал Перси с отчаянием.
   - Постреляйтесь с доктором, - отвечал бесстрастно его обидчик, - С меня на сегодня достаточно.
  

***

   Меня унесли в дом, двери которого тотчас были заперты. Слуга передал на руки меня своему господину, в тот усадил на диван. Я вскочила, причём не на пол, а на диванную подушку. Мне хотелось казаться выше в окружении этих диких мужчин.
   - Теперь, значит, я ваша пленница!? - спросила вызывающе.
   - "Твоя", - ласково поправил Джордж на старинном языке, - Апартаменты на втором этаже - направо четвёртая дверь по белой стороне.
   Спорхнув, я побежала вверх по лестнице.

***

   Стены - одна белая, другая чёрная - все исписаны углём и мелом. Там были и лирические наброски, и восхваления, и ругательства, и арамейские заклинания, и какие-то иероглифы, и рисунки зверей - особенно занятен пёс, понурившийся над человеческим черепом. На канделябрах висели колокольчики со шнурками до самого пола.
   В отведённой мне комнате над изголовьем кровати красовался цветок хризантемы, составленный из кинжалов, подвешенных на магниты. Я немедленно взяла один, прилегла и задремала от усталости.
  

***

   - Проснись, Мэри. Нельзя терять эту ночь.
   Похититель сидел возле меня. На нём была чёрная рубашка, забрызганная розовой пастой, поверх неё - пурпурный камзол без рукавов с золотыми нашивками, широкие белые штаны, из-под них - тёплые носки из серой шерсти, а голову он обвязал красной косынкой.
   Я погрозила кулаком с зажатым кинжалом:
   - Даже не надейся! Я люблю Перси!
   - Знаю. Я затем и разбудил тебя, чтобы вернуть последние часы способности любить... живого человека.
   Сказав это, он вышел.

***

   Я спала не раздеваясь поверх покрывала, чем по утру втройне огорчила хозяина, сидевшего в изножье с блюдом пирожных:
   - Какое небрежение! Ну что такого вам могло присниться, чтоб ради этого забыться в последнюю ночь живых чувств? И платье помялось, и постель стелили зря! Вы знаете, сколько я отдал за эту простынь? Пять фунтов.
   - По-моему она сделана в прошлом веке.
   - В самом начале его! Ручная, сердечная работа! На ней почивала и почила мать одного профессора из Оксфорда... Я всегда стараюсь покупать подержанные тряпки, помнящие чей-то пульс... Жизнь избыточна там, где она есть, и нам совсем не трудно прокормиться.
   Я взяла с тарелки тартинку:
   - Да, наверное. Ты уже завтракал? - может быть, бездумная фамильярность оттолкнёт его?
   - Хочешь чаю? - не оттолкнула.
  

***

   В столовой мы расселись как можно дальше друг от друга. Мне принесли обещанный чай, Джорджу - парного медвежьего молока в серебряной пиалке. Отпивая, он заметил:
   - Это лучшее средство вытравить гордыню, а мне она сейчас особенно мешает.
   - Милорд, соперник ваш! И доктор с ним! - доложили слуги от окон.
   - Эх! Давно мы не играли в "Укрощение строптивой". По местам! Вы - на ролях, вы двое - к двери. Фрэнк, объясни всё леди Мэри...
   Первый слуга:
   Сэр, я совсем не помню роли!
   Джордж:
   Жить надоело тебе что ли!?
   Второй слуга:
   А можно мне сыграть другого лорда?
   Джордж:
   Нельзя, кривая твоя морда. Прошу - с "картины любишь..."
   Меня вывели на кухню, сунули мне руки раскрытого Шекспира и сказали:
   - Вам надо из себя изобразить мальчишку, который - якобы его жена.
   - Чья?
   - Его светлости, который как бы медник Слай, которого по пьяни вельможей нарядили. Учите поживей слова.
   - А как же Перси и Уильям?
   - Их - хе-хе-хе! - комедиантами представят!
   - Я не могу так!...
   - Ну, возьмите с собой книжку и по ней читайте, только не мешайте нам.
   - Но это просто... свинство!
   - Не-не-не! Это искусство! Ну, пора.
   Мой бедный друг и не менее несчастный доктор уже вошли в столовую - под конвоем.
   - Как чувствует себя милорд сегодня? - спросила я не поднимая глаз.
   - Отлично чувствую. Еды здесь вдоволь. А где моя жена? - на это фразе голос Джорджа чуть пресёкся. Здесь должна быть пауза. Я рассмотрела моего партнёра - он походил на жениха у алтаря, хотя едва ли утром брился и весь его наряд состоял из пресловутого заношенного балахона. У него были яркие страстные голубовато-зелёные влажные глаза...
   - Я здесь, милорд. Что приказать угодно?...
  

***

   Тут спектакль и закончился: Джордж вырвался из комнаты, как из паутины; Уильям побежал за ним, Перси подошел ко мне. Мы обнялись, попросили друг у друга прощения и провели весь день в нежности.
   Вечером мы заговорили о нашем многозагадочном соседе. Перси сказал:
   - Жаль его. Так мучается...
   - Отчего?
   - А ты не знаешь? Его бросила жена, опозорила, ославила тираном... Он и впрямь...
   - Он часто говорит, что не такой как все,... и в то же время постоянно намекает, что есть... кто-то... такой же. Что всё это значит?
   - Ему очень одиноко. Он как замурованный. И ничего не хочет слушать, живёт в каком-то своём страшном мире...
   - А тебе не кажется, что твой мир как-то подозрительно хорош? - спросила я и отвернулась, глотая слёзы.
   - Бедняжка моя! Неужели ты влюбилась в эту готическую руину?
   - Глупости!......... Ах, Перси! Что мне делать!?
   - Отвлекись, сосредоточься на другом. Твой вчерашний рассказ - прекрасная заделка для романа. Займись им.

***

   Итак, я приговорена, исторгнута, погребена, поглощена, не чувствую вкуса пищи, не отличаю ночь от дня, не замечаю, когда засыпаю и просыпаюсь, не веду счёта времени, только пишу, читаю, переписываю, перечитываю. Кажется, если бы под письменный стол залез крокодил и укусил меня на ногу, я бы не обратила внимания.
   Но в покинутом мной мире оставалось что-то нужное мне, то есть моему созданию.
   Я умылась, переоделась и побрела к Джорджу, сперва даже не заметив, что до рассвета около пяти часов.
   Дверь была не заперта, в столовой мрачно играли в кары. Ко мне подбежала собака с запиской в зубах: "Фтарой иТаш нале во чорная старана V". Я не потеряла ни секунды.
  

***

   Замочная скважина - моя путеводная звезда. Решительно встав на колени, я прикладывала к отверстию то глаз, то ухо. Улыбка возникла на моём лице, едва лишь я услышала его голос:
   - Каждый тридцатый хромает, каждый шестидесятый слеп, каждый второй не доживает до пяти лет, а каждый доживший всё равно умрёт, но почему это должно сделать меня счастливым?
   Они сидели друг на против друга в креслах. Уилл налегал на ликёр.
   - Да почему вам непременно нужно это (ульк-ульк) счастье? Вот я к примеру не могу сказать, что счастлив, но и на особую несчастность не пожалуюсь (ульк).
   - Вы у нас вообще уникум...
   - А что вы сейчас пишете? (ульк) Мне показалось, (ульк) драму (ульк) в стихах. Про что?
   - Про человека, изнемогшего от своей памяти...
   - Понятно. Про себя. (ульк-ульк-ульк-ульк).
   - Пожалуй. Ну и что? Так хоть точно знаешь, о чём...
   - У меня тоже есть один замысел. Трагическая история юноши, добившегося дружбы некоего эксцентричного аристократа, уехавшего с ним за границу и вдруг заметившего, что становится жертвой непонятных событий...
   - Каких именно?
   - Внезапно утром - кажется, во вторник - он не может вполне проснуться, чувствует ужасную слабость, озноб...
   - Видит в углу синюю собаку...
   - Хотя накануне не пил ни капли спиртного. Только так называемый чай!
   - Хм, подумаешь казус. Мой дед (царствие ему хоть какое-нибудь) часто повторял: "Если по утру у тебя ничего не болит, значит ты умер".
   - Наверное, и симптомы значительной кровопотери у вашего деда наблюдались регулярно.
   - Наверное. А несомненно вот что: лучше потерять всю кровь, чем каплю совести. Выкатывайтесь. Я от вас устал.
   Доктор подскочил, роняя бокал:
   - Не смейте так со мной обращаться!
   Однако то, что через минуту его там уже не будет, не вызывало сомнений, и я затаилась у стены, надеясь, что не в мою строну направится изгнанник. Так оно и вышло.

***

   Сумрачная душа, мечтающая о счастье, вскоре пренебрегала народным правилом после драки кулаками не машут, но в поисках обидчика натолкнулась на меня.
   - А вот и вы - как всегда не вовремя! - крикнул, - Хотите, я скажу вам комплимент? - Вы плохо выглядите!
   - Уверена, что в вашем сердце найдётся снисхождение к моему уродству, как я всегда нахожу время, чтоб прийти на помощь своему... прототипу.
   Я решительно сжимала обеими руками его запястье, что было не лишне.
   - Дорогая, если Кларе не удалось вразумить вас, то я буду рад предоставить вам адреса ещё двух-трёх дюжин дур, способных рассказать, к чему ведут попытки мне помочь!
   - Допустим, вам я помогать не собиралась. Речь о докторе: ему грозит опасность.
   - Он сам себе роет могилу!
   - Ладно, пусть роет, а нам надо серьёзно поговорить.
   - Я не желаю с тобой разговаривать!... Как ты могла!? Бежать средь ночи в разбойничий притон - только затем, чтоб заступиться за этого паразита!?... Я, чёртов олух, сам хорош! Добро б змею пригрел, а то ведь вошь!...
   - Он по-своему мил и талантлив. (Это я зря сказала)
   - Его талант зависит от того, как туго он накачался дуревом! На днях, сожрав пару фунтов опия, он лицезрел древнюю богиню. У неё было три ноздри - пирамидкой - а место рта и глаз занимали срамные щели. В нижней, однако, скрывались зубы. Правую верхнюю заполняло глазное яблоко с огромным - слышите? - красным бельмом! А из левой будто только что это яблоко выдрали!...
  

***

   Привести меня в сознание удалось только на заре. Первое, что я увидела, - фреску на потолке - зодиакальный знак водолея. Вдруг поле зрения заняло лицо доктора, суматошно шепчущего:
   - Он погубит вас, как погубил вашу сестру! Это - сущее чудовище!...
   Подошедший Джордж двумя пальцами взял Уилла за шиворот, оттянул от моего ложа и толкнул в направлении выхода, сам присел рядом со мной, долго молчал, потом проговорил:
   - А знаешь, что по-настоящему страшно?
   - Нет! - хныкнул я.
   - ... Человек, семь, нет, пожалуй, даже восемь или девять раз позволивший расквасить своё сердце, понимает, что ещё жив, что завтра - наступит, и налагает на себя самые кошмарные проклятия на тот случай, если вновь полюбит,... не зная другого способа себя обезопасить... Но приходит новый день,... и... новая любовь, неотвратимая, безнадёжная....... Ах, ну, что же мне делать!? О Боже!...
   Я приподнялась.
   - Ты страдаешь от невзаимности или боишься исполнения проклятий?
   - Разве голова и живот не могут болеть одновременно с коленкой и горлом?... Бояться,... - встряхнулся, - Нет, я не боюсь. Пускай. Туда и дорога. А взаимность... - это только хуже! Скукотища!... Напишу поэму или драму, потом другую, третью... Такова судьба... И пусть вокруг хоть атомы дробятся!...
   Встал, обошёл кровать и, не разуваясь, лёг параллельно мне.
   - Не думаю, что это утешит, но ты не одинок в своих терзаниях. То есть мои скорее противоположны твоим: я, как ты и предсказывал, утратила способность любить, отвечать на чувства и вынуждена жертвовать моими близкими - фантомам, которым должна дать жизнь. Но я не хочу служить фальшивым призракам! Моему роману нужна правда!... О чём именно я должна писать?.......... Это не риторический вопрос!
   Он повернулся на бок, подложил под голову руку.
   - Моим бродягам слишком часто указывали дорогу, чтоб я хотел считать швы на чужих чучелах. Что же касается правды, то тут показательна история моего лучшего предка - Томаса Лермонта из Эрсилдана. Он был славным музыкантом и поэтом, а также слыл человеком, не способным ни на малейшую ложь, потому что такова над ним чара королевы фей, в чьём подземном замке он прогостил семь лет. Отсюда мораль: прав не тот, кто не врёт, а тот, кому верят.
   С этой сентенцией он заснул, а я - пошла домой, где, раскидав по всей спальне одежду, юркнула под крылышко к Перси и встала лишь к обеду.
  

***

   Перси долго дулся и мялся и наконец выпалил:
   - Мэри! сегодня утром я... почувствовал себя некрофилом!
   Я пожала плечами. Клара, шьющая что-то младенческое, процедила:
   - А Джорджу нравится, когда женщина притворяется мёртвой. Он часто меня об этом просил.
  

***

   Над озером вставала полная луна. Чёрную воду испещрили золотые стежки. Мы стояли вдвоём на балконе.
   - Я ничего не могу с собой поделать. Мне надо видеть тебя, чтоб продолжать.
   - Я не гипсовый болван в художественной студии.
   - Я ничего от тебя не прошу. Делай, что хочешь, не обращай на меня никакого внимания... Как твоя драма?
   - Так...
   - Ты говорил, она страшная.
   - Ну, да. Толпа чертей. Вроде Макбета.
   - Это тебе не мешает?
   - Что - это?
   - Страх.
   - Я знаю заклинание, отгоняющее его.
   - Научи.
   - Не сейчас... Вот дьявол, как сияет солнце ярко!
   - Какое солнце? - На небе луна.
   - А я сказал, что солнце ярко светит.
   - Иль это не луна? Иль я ослепла?
   - Нет, но не ослеп и я. Не шаровая ж это молния или пузырь из лавы в туче пепла. Рассуди же здраво: кругло, ярко - значит солнце. Так любой ответит.

***

   Готический кабинет разделили вдоль от входа и до противоположной стены и от пола до потолка тугой сеткой из толстых канатов, вроде тех, что натягивают на больших кораблях, чтоб можно было взбираться к парусам. Меж створками дверей приколотили толстый брус. Каждая из них открывалась особым ключом. На каждой половине комнаты были лёгкий стол, табурет, скамейка, кресло-качалка, три подушки, плед, всё необходимое для письма, собака и оружие всех видов.
   Первые сорок минут я добросовестно скрипела пером за столом, откладывая готовые листы в аккуратную стопку, потом, всё чаще и чаще глядя на компаньона и всякий раз находя его в разных местах и позах, заражалась его беспокойностью, садилась на пол, бродила из стороны в сторону, засматривалась в окно или на огонёк свечи.
   Нередко мы обсуждали наши работы, деликатно делая вид, что говорим о постороннем:
   - Сегодня я перечитал блейковского "Тигра". Нигде прежде не было столь очевидно описано творение как грубое, бессмысленное насилие.
   - Я не считаю, что наделить существо существованием - это такое же преступление, как убийство.
   - Это роковая неодолимая потребность: у одного - создавать, у другого - губить. Две стороны одной медали. Одна другой стоит.
   - А я вот думаю, как можно просить власти или богатства у стихийных духов?
   - Запросто. Ведь всякая материя и сила у них во владении, зато ни о чём другом они не имеют представления: ни о любви, ни о памяти...
   - Если им чужда всякая ментальность, как они могут говорить?
   - А как написать о них драму, если они будут молчать? Впрочем, они всё равно ничего толкового не говорят, и драма не о них.
  

***

   В моём воображении неслась череда смертей. Я скулила от ужаса над рукописью, оцепеневшая, закутанная в плед, наконец подбежала к сетке, где уже ждал меня товарищ с тёплыми объятиями и тем, что он называл заклинанием от страха:
  

В час, когда, безутешен и зол,

Бродит призрак по сумрачным залам,...

Я залезу под письменный стол

И накрою его одеялом.

  

***

   Он с равной страстью любил свою готику и презирал чужую. Однажды взялся читать нам вслух "Замок Отранто", по обыкновению, щедро пробавляя отсебятельством, и я за всю свою жизнь не хохотала дольше.
   Но стоило продемонстрировать малейшую несерьёзность в отношении его созданий, как из его руки вырастал огненный меч, а из глаз сыпались молнии.

***

   Как-то к утру он расхрабрился и попросил меня прочесть вслух фрагмент его драмы - монолог, полный обличений и проклятий, которых хватило бы на десятерых злодеев. Я озвучила, а с автором случился приступ паники. Он забился в угол и минут семь кричал, будто его жгли раскалённым железом.
   Именно в этот момент, ведомый коварным доктором, в наше убежище ворвался Перси. Меньше всего он предполагал увидеть такое, и его нежным сердцем завладела жалость, подкрепляемая раскаянием. Корабельная сеть блестяще играла роль тристанова меча, а сомнительной репутации хозяин отнюдь не выглядел счастливым любовником, так что ревность казалась невозможной.
   Пока опытные слуги приводили в порядок своего паранормального лорда, Перси провёл литературное расследование. Он признал, что мой роман стал лучше, а драма Джорджа - местами подлинный шедевр. Эта оценка окончательно восстановила душевное равновесие припадочного, и он непослушным губами сказал: "Ещё бы!" и подмигнул мне.
   - Что произошло? - спросила я, припав к сетке, - Тебя что-то напугало? Неужели заклятье не помогло?
   - Оно перестаёт действовать, если пересказать его кому-то другому.
   - Так зачем ты это сделал? Мой страх мучил меня, но не сводил с ума.
   - И меня не свёл, - отвечал Джордж, задыхаясь, но уже пытаясь самодовольно улыбнуться, - Эта голова крепче, чем выглядит. К тому же мог ли я оставить тебя безоружной в нашем общем деле? Тебе труднее. Стихи питают, а проза - питается. Потому я её ненавижу.
  

***

   Теперь я работала дома, а Джордж сидел по близости и болтал с Перси. Издёрганное воображение гадало о двух гееннах огненных под покровом размеренной беседы. Джордж был на три порядка более непосредствен и так беззастенчиво выговаривался, что некоторые монологи я писала прямо под его диктовку. Перси углублялся в метафизику, пропадал в мистических лабиринтах. Его речь, казалось, теряла смысл, но интонация переливалась калейдоскопом боли. Благородный искалеченный разбойник и благородный утопист-неудачник, злое пугало респектабельного мира и одухотворённый прогрессист, гуманист, оптимист... Образ героя-творца щедро освещала моя любовь, героя-тварь омывали слёзы моей жалости. Но порой, очнувшись, я видела и слышала что-то совсем иное:
   - А как твоя драма?
   - Никак. Не могу больше. Что-то не ладится.
   - У меня есть идея. Надо ввести туда Мэри.
   - Я подумаю...
   Холодно, расчетливо - настоящие охотники под вылазкой... Но лучше ли их была я, вопреки всем сантиментам выбирающая, как рысь в засаде, кто из двоих умрёт!
  

***

   Доктор пустил слух, что, убеждая Перси в безгрешности своих чувств ко мне, Джордж зашёл чересчур далеко. Клара доводила своё презрение к мужчинам до рефлекторности. Я погружалась в грязные грёзы о двух моих стражах и из них выводила приговор герою-доктору, там более, что доктора реального мне порой тоже хотелось убить. Стихи Перси становились всё более тоскливыми. Джордж хвалился, что нашёл для меня роль в своей драме.
   Уходя гулять вдвоём, они обычно возвращались злые и потрёпанные. Джордж сразу удалялся к себе на виллу, бросив у порога что-нибудь загадочное типа: "Нет, всё-таки через четыре" или "Причём тут патриотизм?". Перси залезал в горячую ванну и сидел, наморщив лоб, пока я или Клара не спрашивала, чем вызвано унылое смятение.
   Ответы были таковы:
   - Тупица! Ему просто недоступна идея красоты! Я указал ему на поле эдельвейсов, а он поймал в нём суслика и провозился с ним до вечера, приговаривая: "Нет, я не люблю природу"!
   - Я полтора часа толковал ему о мировой душе, а он возьми да брякни: "Шеллинг. Хм. Вы случайно не родственники?"!
   - Никогда больше не сяду в одну лодку с этим психопатом!
   - Он только и знает, что мотать мне нервы своими солдафонскими байками...
   - Знаешь, что он читает? "Путь паломника"! Люблю - говорит - всякие бродилки!...
  

***

   - Как по-твоему, - спрашивала я его друга-оппонента, - хищным птицам знакома ревность?
   - Откуда? Они же живут одиноко... Даже когда вокруг куча народу...
   На закате из орлиного гнезда доносилась песня:
  

Наш кум с кумою на пожар

Бежали тёмной ночию.

Соседский полыхал амбар

И всё такое прочее.

Всё было б очень хорошо,

Дай только полномочия

Спасти картошки им мешок,

Муку, фасоль и прочее.

Но ведь никто его не звал

И не просил помочь её.

При всём при том туда-сюда

И всё такое прочее.

***

   Доктор исчез. Кроме меня, на это никто не реагировал. Клара уехала в город за покупками. Оба поэта словно избегали меня под предлогом того, что не хотят мешать. Оставалось только одно - ждать ночи и идти в разведку, благо что пограничники пропускали меня и указывали путь на вилле.
   Они тоже были в курсе моего романа и находили его очень верным, хотя, конечно, жаль что не в стихах. Освещая мне путь на лестнице, плотный, коротко стриженный косоглазый лакей с золотым клыком, взахлёб рассказывал о своих впечатлениях от первой восточной поэмы: "Нас сперва, конечно, ржач прошиб - ну, с непривычки. Не то, что плохо, а чудно - кучеряво так рассказывать, прости, Господи, нас грешных... А потом попривыкли, вникли малость, и к концу так прям сердце и рвалось! И ведь сколько правды! Что, про лесных разбойников можно сочинять, а про морских - шиш!? Ан нет! Тоже люди, и не хуже вашего! И мне теперь ничего другого, кроме стихов, даром не надо. Даст его светлость, там, Скотта или Тома Джонса, а я: увольте, мне от этой прозы... - как от редьки!.. Против лирики - отстой!"
  

***

   В апартаментах доктора с потолка свисало полтысячи верёвок разной длины с петлями для удушения. Широкий, длинный, словно операционный стол был стеклянной плитой на тонких железных ножках. На кровати спиной ко мне сидел Джордж, а Уильям лежал на низкой подушке и не мог видеть меня, стоящую в дверях.
   - Немезиду не надо путать с эринией. Эриний три, а Немезида - одна, - просвещал старший, - Валькирии - это не Парки. Парок скандинавы называли Норнами.
   - А меня друзья называли Джоном, - прозвучал слабый голосок.
   - Ну и что? Фауста тоже так звали, а Гёте взял и перекрестил его в Хайнриха.
   - Умоляю, скажите, что со мной происходит? Я умру?
   - Нет, если будете есть яблоки, телячью печёнку, рыбу и пить сладкий чай.
   - Вы меня убиваете!
   - При чём тут я? У вас обычная анемия.
  

***

   Находил ли он злорадное удовольствие в зрелище чужих страданий, или сочувствие к другому позволяло ему забыть о собственных горестях, но когда у кого-то подле него случались неприятности, он бросался помогать и словом, и делом, и деньгами - и, казалось, это единственное, что доставляет ему радость. То же и с его кошмарными фантазиями. Бог весть, отчего они у него возникали - оттого, что всё в мире казалось ему отвратительным, или он просто так укрощал свою буйную весёлость, или червём подтачивал самодовольство цивилизации. Сполна пользуясь своим влиянием на людей, думал он о последствиях или нет?
   Когда он вышел от доктора, я снова пристала к нему с вопросами об их отношениях.
   - Несчастный говорящий зверёк, - вздохнул Джордж, - Встретившись со мной, придя в мой дом, он так ликовал, будто в рай попал, и я сказал ему: "Нравится - оставайтесь. Берите здесь всё, что плохо лежит; делайте, что вздумается. Можете попробовать лечить меня, а захотите убить - попробуйте и это. Так живут у меня все".
   - Так ты сам сделал его таким, ты - его создал...
   - Я люблю и не боюсь его. Мне лучше оттого, что он где-то тут сидит или бегает. Я обращаюсь к нему, как к себе, не из издёвки, а потому что, наверное, действительно хотел бы быть им,... а он хочет быть мной.
   - А что это значит - быть тобой? Быть - каким? Богатым? Любимым? Презираемым? Страшным? Красивым? Больным? Гениальным? Глупым? Щедрым? Злым? Порочным? Смелым?
   Тут из спальни выскочил в одной сорочке Уилл и завопил Джорджу:
   - А слабо тебе подписаться под моими пьесами, а мне отдать свою?!!!
   - Она ещё не закончена, - провалившимся голосом проикал мой опешивший собеседник.
   - Так заканчивай скорее! - рявкнул наглец и хлопнул дверью.
   - Дааа, - протянул властитель здешних мест, - давно меня так не прикладывали, - и, шатаясь от стены к стене, вышел на балкон. Я семенила следом, с замиранием сердца предлагая сорвать зло на мне, не видя другого способа себя обезопасить.
   Он задрал голову, часто моргая, и закурил, выпуская дым через ноздри...
   - Подарите мне ваш роман. А себе стащите у Перси "Мэб". А заодно передайте, что я готов обменять оду к Наполеону на что-нибудь проренессансное. Клара ещё не сочиняет колыбельных песен? Я могу признать их вместе с ребёнком, а ей вместо чека вручить стихи к сестре! Получится вполне правдоподобно, ведь у неё тоже есть сестра!!...
   Видя, что его вот-вот заколотит, я отважилась на вооружённый экстремизм - вытащила кинжал и приставила лезвием к его горлу:
   - Третью главу Паломничества - немедленно и безвозмездно!
   - Лучше смерть! - гордо прошипел сочинитель, нарочно дёрнул шеей, и по ней к моему ужасу потекла чёрная струйка. Я бросила оружие, убежала в дом, крича: "Помогите! Милорд ранен!"
   Слуги чуть на сбили меня. Они умело обработали царапину чем-то из фляжки, забинтовали шею своему господину, мягко укорили его в неосторожности, ободрили краткой фразой "заживёт" и удалились, увлекая за собой и меня, аргументируя: "Дважды в день он на себя не покушается".
  

***

   Из комнаты доктора вдруг тоже послышались призывы на помощь. Челядь была к ним глуха, но я по обыкновению решила выяснить, что ещё стряслось.
   Трагикомическая картина! Уильям болтался над своей кроватью, застряв в петле правой рукой. Вероятно, он пытался повеситься, но удавки были слишком высоко (незадачливый самоубийца не вышел ростом). Ему пришлось подпрыгивать на перине и ловить верёвки. Несколько из них он затянул на пустоте, и вот эта - роковая - уподобила его пойманному привидению из детских страшилок.
   - Мисс Мэри! - верещал он, - Вызволите меня!
   - И не подумаю. Покачайтесь так до утра - может, умерите свои артистические амбиции.
   - Моя рука - отомрёт!!!
   - А зачем она вам? Подписываться под чужими произведениями? Рыться в чужих шкафах? Лазить под юбку к беременным женщинам?
   - Я просто исполнял свой долг! Ведь я же врач!
   - Не врач вы, а врун и враг своему благодетелю!
   - Сами вы клеветница и развратница! Спасите!!! Кто-нибудь!!!
   Я позвала Джорджа лишь затем, чтоб позабавить, но маньяк сострадания воскликнул:
   - Мой бедный малютка! Как же вас угораздило?
   - Убейте меня, ваша тьма! Пронзите чем-нибудь это гнилое неблагодарное сердце! Или спасите эту мертвеющую длань! Клянусь вашей вечной славой, она не так запятнана, как думают некоторые!
   Джордж ступил на кровать, деловито взял в рот вполне пиратский тесак, поймал одну из обезвреженных верёвок, вскарабкался, подтягиваясь обеими руками почти до самых стропил и принялся пилить уиллов канат.
   Шмякнувшись обратно на перину, доктор сорвал с запястья узел и проворчал:
   - Обязательно было влезать на постель в сапогах?
  

***

   Нет, он, мой сотрудник, никогда бы не сочинил моей истории. Во-первых, создание жизни было для него грехом, а во-вторых, уж если бы его герой и совершил этот грех, он никогда бы не отрёкся от своего детища, более того, он встал бы против всего мира, защищая то, что сотворил, до последней капли крови - не обязательно своей.
   Позднее в Италии я говорила Джорджу, что хотела бы переделать роман так, чтоб доктор не казался столь жестоким. Он возражал: "Пусть твой доктор хуже Иуды, но он правдоподобен и поучителен в своей подлости. Большинство людей поступает, как он. Пусть же все видят, к чему приводит такое предательство. А демона я уже недели три назад свёл с Конрадом, и, кажется, они поладили. Только чур никому ни слова". "Конрад жив!?" - возликовала я. Поэт ответил: "Э, он нас с тобой переживёт".
  

***

   Через две ночи случилось небывалое: не я потревожила драматурга теней в его пещерах, а он - меня. Первым проснулся Перси. Он и встретил пришельца на пороге, не расположенный пускать его дальше. Меня выдернул из дрёмы вопрос:
   - Ты что, убил доктора?
   - Да они сами меня скоро в могилу сведут! - отвечал Джордж более чем в полный голос.
   - Кто?
   - Мне нужна Мэри!
   - Ты забываешься. У Мэри есть... я. Она, конечно, вольна посещать тебя, если видит на это какой-то резон, но ты никак не в праве врываться к ней в спальню.
   - Что там у вас? - спросила я, садясь на кровати.
   - Наш сиятельный друг явился по твою душу.
   - Джордж, проходи.
   Он просочился по стене в альков, осел на пол в бессилии, словно разорённый, потерявший кого-то любимого или уличённый в страшном преступлении.
   - Не понимаю, как это могло случиться, - бормотал, - Как им удалось меня найти?
   - Что бы ни произошло, ты можешь доверять Перси не меньше, чем мне.
   Он вынул из-за пазухи какое-то письмо и швырнул на пол. Перси фыркнул, а я подняла конверт.
   Я: Это... от твоей жены?
   Джордж: Другой однофамилицы у меня нет.
   Перси: И ты не сообщал никому своего адреса.
   Джордж: Нет.
   Перси: Найми ещё двух докторов, и они тебя самого отправят по почте!
   Джордж: Уильям клянётся, что я наверняка сам отписал ей о себе, потому что... тоскую... и вообще у меня правое полушарие мозга не знает, что происходит в левом, а спинной живёт совершенно автономно.
   Я: Кажется, ты его ещё не читал.
   Джордж: И не буду. Ты прочти. А ты, Перси, напиши ей за меня ответ.
   Перси (хмуро): Мне без вас есть кому отвечать. Лучше вмени своему графоману обязанности секретаря.
   Я: Чтоб всему миру стало известно, что наш друг поседел на полголовы, пристрастился к гашишу, погряз в свальном грехе, написал четыре нецензурных трагедии, перестал стричь ногти на ногах, утроил жалованием слугам и так далее?
   Перси: Ну, а Клара?...
   Джордж: Она напишет, что мы уже десять лет проживаем в счастливом браке.
   Я: Может, сначала всё-таки прочесть?
   Джордж: Без меня!
   Перси: Сядь! Не малодушничай! Я получаю такие через день... Мэри, вскрывай и читай.
   Я (читаю): Милорд, не имея в душе ни малейшего желания с Вами контактировать, но внемля голосу долга, я всё же пишу к Вам, ибо по-прежнему чувствую ответственность за Вас.
   Не буду распространяться о нашем бедном ребёнке ввиду Вашего крайнего безразличия к оному. Спешу, однако, сознаться в глубоком сострадании к Вам. Понимаю, что из-за меня Вы были вынуждены покинуть нашу непримиримую к нравственной распущенности родину, вне которой Ваш образ жизни неизбежно приобретёт самый гротескный характер, о чём искренне скорблю.
   Впрочем, и здесь Вас преимущественно окружали люди, пагубно влияющие на Вашу неустойчивую психику, а Ваш ближайший родственник - вообще ходячее недоразумение, способное сбить с толку даже твёрдый и завершённый ум, чего, увы, не скажешь о Вашем.
   Я готова признать, что была не права относительно Ваших литературных занятий, которые без сомнения составляют лучшую из возможных альтернатив основной Вашей склонности - к разврату и дебоширству, но и Вы должны отдавать себе отчёт в том, что данные творения суть отбросы больной фантазии и не сообразного ни с чем мировоззрения. То, что Вы пишете, возможно, полезно для Вас, но остерегитесь публиковаться. Когда Вам понадобятся деньги, я вышлю Вам вдвое больше, чем любое издательство, при условии, что тексты, подготовленные Вами к печати, Вы переправите мне для заслуженного уничтожения.
   Хорошо ли Вы знаете иностранные языки? Говорят, проще всех итальянский.
   Не собираетесь ли посетить Россию. Это было бы интересно.
   Снится ли Вам Англия? Я последнее время много сплю, и время от времени сознание переносит меня к Вам. Признаюсь, в ночных видениях Вы гораздо моложе и красивей, чем в дневных воспоминаниях
   Вашей Клитемнестры.
  
   Письмо подействовало на Джорджа, как холодная вода на расплавленный металл: он застыл, вытянулся в струнку, оскалился, сверкнул глазами, отчеканил:
   - Если это всё, но что она способна, мне просто стыдно за неё. Простите, что отвлёк столь незначительным предметом.
   И вылетел прочь, хромой ветер.
   Я стремглав кинулась вдогонку. У меня уже был готов монолог: "Мне тоже стыдно! впервые стыдно, что я женщина! а эта чертовка наверняка крутится в кровати, как рыба на сковородке, а по утрам ревёт в три ручья, если ты ей снишься ещё красивее, чем есть!".
   Но он исчез, его нельзя было найти в туманной ночи, остаток которой мы с Перси проколобродили в тревоге за жизнь друга.

***

   На рассвете Перси отключился, чтобы через сорок минут спустя быть разбуженным Кларой и сочинять с ней в соавторстве ответ колкой леди, а к обеду искусный доктор переписал нужным почерком следующее:
   "Спасибо, милочка, что не забываете меня. Ваше письмо как нельзя более ободрило мой противоречивый дух. Я живу в красивейшем месте - в Швейцарии, на самом берегу волшебного озера. Погода изумительна. Днём такое ясное и глубокое небо, что кажется вот-вот разглядишь звёзды, а по ночам налетают милые моему сердцу грозы, превращающие древние дубы в факелы, вырывающие с корнем вековые ели. В свете молний тучи напоминают перевёрнутые горы. Отражаясь в озере, они превращаются в подобие гор, вздымающихся навстречу отражениям реальных гор, утыкающихся в них вершинами. Я бы никогда не обратил внимания на это явление, если бы на него не указал мой новый друг - человек, подобный мне в самых лучших чертах - истинный философ и служитель священной поэзии.
   Я мог бы сказать, что он исцелил мою душу от всех заблуждений молодости, если бы это не сделала прекрасная и мудрая женщина, взявшая меня под своё руководство и покровительство, подарившая мне сокровище своей любви. Она укрепила меня в презрении к суеверию, именуемому религией. Конечно, я был смешон, предлагая ей венчаться хоть в ватиканском соборе Св. Павла. Мы можем быть счастливы и без этих дикарских обрядов. Наши дети никогда не узнают, что такое бог, и вырастут душевно здоровыми людьми, чего не скажешь о вашем сыне.
   Вторая гордость моей жизни - моя поэма переведена на турецкий язык и снискала на востоке ещё больший успех, чем в Европе. Сам султан прислал мне в благодарность ожерелье из жемчуга и бирюзы, которое так к лицу моей возлюбленной!
   Кроме нас здесь живёт ещё много людей, имевших несчастье родиться в Англии, жертв мракобесия и диктатуры конформизма, принимающих с неизменным почтением и радостью Вашего непокорного слугу - такого-то".
  

***

   "Всю ночь строчил, как угорелый, - доложили мне на вилле, - Полчаса назад ушёл".
   Допущенная к ещё дымящимся рукописям, я умилилась, видя, какая мне отведена роль, а по ремарке догадалась, где найду сочинителя; схватила бумаги, чтоб по дороге выучить слова, и устремилась в горы.
   У ближайшего водопада я была мало похожа на дочь воздуха... Мой заклинатель, сам запыхавшийся, с мешками под глазами, пил из пригоршней и умывался по другую сторону потока, неширокого, но грохочущего так, что мне пришлось надрывать горло. Но партнёр мой, кажется, без особых усилий перекрывал своим голосом шум воды. Наверное, когда он выступал в палате лордов, мало кому не хотелось спрятаться под кресло или выскочить в окно, а он едва ли привирает, называя себя внуком банши.
   Я показала бумаги, вопросительно кивая. Он покачал головой, приложил к счастливо улыбающимся губам пальцы, словно в ожидании, потом протянул руку вверх и описал четверть круга. В эту минуту лучи солнца пересекли водопад, и появилась радуга. Я спрятала рукопись за спину и зажмурилась, зная, что он, романтичный, но злопамятный, плеснёт мне прямо в лицо, и не скупо...
  

***

   Какая лукавая сцена! Он впервые заговорил со мной на языке обожания; предписал мне знание и понимание его; заставил предложить ему прочнейший на его взгляд союз - и отклонил им же придуманное предложение.
   Отыграв, мы спустились на лужайку, туда, где пересечь поток было нетрудно, и повалились в траву с моей стороны.
   - ...Джордж,... почему именно на ней?...
   - ...... Первым, что я о ней узнал, были её стихи...
   - ... Хорошие?
   - ...... Да я и не думал, что женщина может делать это!
   - Фрхъ!...... (Беспросветный шовинист!!!!!!)
   - Правда, потом она объявила поэзию дурной привычкой...
   - ...... Кстати,... если бы Манфред не отказал фее, что бы она с ним сделала?
   - Спроси у неё.
  

***

   Вот и развязка. Я пишу за столом, Перси тихо ходит за моей спиной и говорит.

Осквернённый злодейством, терзаемый укорами совести, где я найду покой, если не в смерти?

   - Мэри, я почти забыл твоё лицо.

Прощай! Покидая тебя, я расстаюсь с последним, которого увидят эти глаза.

   - Ты не хочешь видеть меня, жить со мной?

Если бы ты ещё жил и желал мне отомстить, тебе лучше было бы обречь меня жить, чем предать уничтожению.

   - Да, я не так понимаю тебя, как тебе нужно, не могу помочь тебе в творчестве...

Но всё было иначе; ты стремился уничтожить меня, чтоб я не творил зла...

   - Но как же наши чувства?

Если по каким-то неведомым мне законам, мысль и чувства не угасли в тебе, ты не можешь пожелать мне более жестоких мук, чем те, что я ощущаю.

   - Без тебя я буду несчастнейшим человеком в мире.

Как ни был ты несчастен, мои страдания были ещё сильней.

   - Мы оба пожалеем... Ты плачешь? О чём?

Жало раскаяния не перестаёт растравлять мои раны, пока их навек не закроет смерть.

   - Скоро осень...

Скоро, скоро я умру и уже ничего не буду чувствовать.

   - Я говорил с ним. Он согласен, что так больше не может продолжаться.

Жгучие муки скоро угаснут во мне.

   - Он не хочет никому наносить обид, а сам не уступит своей свободы.

Я гордо взойду на свой погребальный костёр и с ликованием отдамся жадному пламени.

   - Мы расстанемся, как хорошие знакомые, будем переписываться.

Потом костёр погаснет, и ветер развеет мой пепел над водными просторами.

   - Мы все успокоимся, изменчивая жизнь подарит нам новые встречи.

Мой дух уснёт спокойно, а если будет мыслить, то это, конечно, будут совсем иные мысли. Прощай.

   - Прости, что я тебе мешаю. Мне, конечно, лучше уйти. Не засиживайся. Тебе надо спать.

С этими словами он выпрыгнул из окна каюты на ледяной плот, причаленный вплотную к нашему кораблю.

  

***

   Под хлёстким ледяным дождём, сквозь кипящую ветром ночь, теряя разум, как раненый - кровь, чувствуя боль, слыша свои крики, но не веря, что жива, я ползла к вилле, то резко освещаемой молниями, но исчезающей во тьме. Вошла ли я внутрь, или меня внесли, подобрав на пороге? Лучше всего мне запомнился треск разрываемого платья. Тогда я поняла, что не погибну, что меня воскресят, и это было страшно, но постепенно я согрелась, смирилась и доверилась. Я будто проходила в дантовском подземелье то место, где низ превращается в верх, Ад - в Чистилище, и вскоре надо мной замерцали снящиеся звёзды...
  

***

   Мглистое утро. Усталый, безнадёжный дождь. Я вспомнила, что сделала вчера, и заплакала, вслепую попыталась встать с постели и сквозь слёзы увидела Джорджа, лежащего на полу среди исписанных мятых листов, рухнула на него, стала трясти, крича:
   - Живи! Живи! Прости меня!
   Он проснулся, схватил меня за плечи, поймал мой взгляд своим, и я проглотила язык...
   Мы вернулась в кровать. Я укрылась одеялом, а он - мной.
   - У тебя все умерли?
   - Не все, но все обречены............ Я так и не дала ему имени...
   - Он сам его себе возьмёт - по праву присвоит имя создателя.
   - А ты чем закончил?
   - Пока ничем.
   - Чего же ты ждёшь?
   - Новолуния... Спи.
  

***

   Я слушала дождь и свои глубинные ощущения, зная, на что обречено моё естество смертью луны, но сознание переродилось. Я знаю чувства матери, кормящей грудью. То же самое испытывала я, представляя, как одежда и плоть собрата пропитываются моей кровью. Как ему, обагрённому, понравится смотреть на себя в зеркало!... Ему и к лицу этот цвет...
   Но теперь он разлюбит меня, а я - его. Человек в нём удовлетворится; человек во мне оскорбится...Но разве любовь подвластна человеческому? Какое отношение к ней имеют ничтожные смертные?... Но Перси!...
  

***

   - Джордж, та женщина...... я выбираю её путь...
   - ...Смотри....
   - Но я не могу вернуться к жизни! Я не знаю, как!
   - Ты должна это знать лучше всех, - он начинал озлобляться.
   - Я писала лишь о жизни. О смерти я ничего не знаю... Скажи, что ты делаешь, чтоб выходить на улицу, знакомиться с людьми, вести переписку, принимать гостей?...
   - Тебе кажется, что эти дела - и есть признаки жизни?...... Всё, что ты перечислила, для меня - адские круги,... тоскливый, сумасшедший сон, неразбериха, свалка бессмыслицы... Я совершенно не понимаю, как здесь всё устроено... Я не понимаю... времени,... времени вообще... Весь мир словно издевается, смеётся над мной, врёт мне! А какие глупые фокусы выкидывает это небо! То светло, то вдруг темно....... Впрочем, я читал где-то, что так нужно для растений, а растения необходимы всему живому, потому что источают кислород и геральдическую символику... Ещё ими можно отравиться...... Древние называли это "соломенной смертью",... или не это......... Я так много всего помню. Откуда? По паспорту мне ещё нет тридцати........... Да какая разница! В гробу я видел этот расчудесный мир!!!......... Но - - - это... вот,... - поднял с пола бумаги, - ......... Меня никто не учил, что надо делать. Аэндорский обряд практически не описан... К счастью есть "Одиссея" с руководством по возвращению мёртвых, по пробуждению памяти. Память... чудовищна, но без неё... И мне приходится... Вот зачем......... Но нет! Я не делаю этого!!! Я обманываю мою полудохлую душонку горячей крашеной ржавой солёной водой! Я вылавливаю её из озера смерти крючком с искусственной мухой... И только когда нужно сделать что-то... абсолютное, когда знаешь: вот это, вот так! нет только сил...
   - Ты позволяешь себе выпить крови?
   Он с животным криком скомкал рукописи, отшвырнул их и вцепился ногтями в лоб, но через минуту перевёл дух и продолжил тише и спокойнее:
   - Я много экспериментировал и размышлял. Всё живое постоянно обменивается материей и энергией. Каждый - вампир! Я делаю то же, что и все, но я не жив, поэтом преступен. Я не только эксплуатирую жизнь, но и заражаю её своей мертвенностью. Многие хотят от меня взять, но не понимают, что берут...
   - Не может быть, чтоб ты был такой один.
   - Безусловно, но мне не интересен подобный, и, уверен, это взаимно. Нам нужна не компания, а пища. Не обязательно кровь - любое вещество, участвующее в жизни, творящее её. Да даже просто тепло и движение... Поэтому ты хочешь к Перси: у него сердце бьётся!...
   Сейчас я часто думаю, что совершила ошибку, не поверив ему.
   - Ты можешь сочинить что-нибудь менее безысходное?! Я только хочу освободиться от мыслей о романе и возвратиться к нормальному существованию.
   - Вернись к первоисточнику, вырви свой третий глаз... и отрави его... словами.
   - Что это значит?
   - Это значит - расскажи твой вещий сон.
   - Мой сон..........Но он был совсем не похож на то, что я написала...
   - Тем более.
   - ... Я очутилась в каком-то старом нищем городке, все улицы которого затоплены водой мне по колено. Была ночь, но от молний и зарниц она казалась светлее дня. Я увидела тебя, лежащим прямо на воде посреди площади. Ты был мёртв... Но вот к тебе приближается человек в белой одежде и серебряной маске с шестью крыльями. Он поднимает к небу руку, ловит ею молнию, пропускает по себе, и вода вокруг него загорается синим огнём, который, как позёмка, летит к тебе, охватывает тебя всего, сотрясает,... и ты встаёшь, но совсем другой... Я знаю, что теперь ты совершишь много зла,... будешь убивать людей... Это очень страшно!...
   - При чём тут доктор?
   - Его я не видела вовсе, но как будто помнила, что он погиб от руки,... точнее от... от того, что он сотворил, чего-то странного,... и оно сейчас живо,... и никогда не умрёт.
   - Значит, и этому юродивому суждено создать что-то бессмертное...
   - Я хотела его предупредить, но мне что-то мешало,... пугало...
   - Правильно. Не надо вмешиваться в чужую смерть... Впрочем, это ведь так человечно - пытаться спасти обречённых. Это ваша любимая игра............ Твоё платье сильно пострадало, но высохло. Я дам тебе булавки и плащ. Дойдёшь как-нибудь. После завтрака, конечно...
  

***

   Три дня я пролежала в безболезненном забытьи, потом поднялась, как ни в чём не бывало, съела тарелку вкуснейшего супа с грибами и попросила Перси проводить меня к озеру.
   Там мы встретили Джорджа, складывающего небольшой багаж на не самый добротный плот. На прибрежных камнях валялось весло, стоял переносной фонарь, и всё это охраняли знакомые псы. Увидев нас, затейник застенчиво улыбнулся и сказал:
   - Не уверен, что на этой циновке мне будет легче плыть, чем без неё, но рискну.
   - Удачи, - оживлённо и участливо пожелал Перси, - Будь вежлив с пограничниками. Документы у тебя в порядке?
   - Посмотри.
   - Э! Кажется ты прихватил чужой паспорт. Огастас Дарвелл - кто это?
   - Джентльмен с большим будущим.
   - Нда... Бумага терпит многое... Постарайся не попасться тому рыбаку, у которого давеча отнял весло и цепь... Мэри,... вы прощайтесь, а я...
   Перси пожал другу руку и почти побежал обратно.
   - Прощаться?...
   - Да. Здесь меня уже вычислили. Вчера пришло ещё одно письмо: я-де превзошёл все её ожидания. Чем???........ К тому же становится холодно. Переберусь куда-нибудь на юг.
   - Вот так!? На этом!? Один!? В ночь!?... А как же твои слуги? А доктор?
   - Доктора берите себе. Он понадобится Кларе. Жить будет в моих покоях, и денег я ему оставил лет на двадцать. Слугам не привыкать. Я всегда так делаю. Пусть со счетами разбираются, приводят логово в порядок; найду другое место - вызову их.
   - Нам напишешь?
   - Обязательно. И в гости приглашу.
   - ... Ты закончил драму?
   - Нет. Ещё рано... Ну,... прощай.
   - И если?...
   - Но! - Но если не удастся эта твоя (передёрнулся)... нормальная жизнь, и всё, что в ней обычно любят, вытечет сквозь пальцы, вспомни,... что ты в ней чужая! И храни его. Он непременно должен выйти в свет,... когда мы уйдём...
   Скоро волны унесли его, и он исчез в тёмной дали.
   Но от берега до берега раздавалась залихватская песня:
  
  

О смертной тени вспоминать

Все могут трепеща лишь,

А я сумел из гроба встать.

Меня не застращаешь.

Хоть мне никто не обещал,

Что где-то и для монстров

Гостеприимный есть причал

И свой блаженный остров,

Хоть миром явно правит зло,

Кругом разврат и хаос,

Не лень мне браться за весло,

Не страшно ставить парус.

Нет, я не буду одинок

Средь тех, кто любит бури,

Кто мчится в драку со всех ног

И бьётся со всей дури.


А если мир настанет вдруг,

Что ж, не беда и это.

Найду друзей среди зверюг:

Зверюги - не эстеты.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Текст третий

  

Многоодарённый

Мемуары

Перевод с английского

  
  
  

глава первая

ВЕЛИКИЙ

Как же я начну, если заткнусь?

Шекспир

  
   Темза со своими величественными волнами катилась по долине, неся многочисленные корабли на своих водах в море, ждавшее и нас. Портовые сцены были душераздирающе трогательны. Всякий, кому знакомы пылкая дружба и скорбь разлуки, без труда вообразит, как не хотели выпускать из рук моего высокочтимого спутника его полоумные однокашники, спесивые пиявки его больного сердца. Я держался поодаль, угадывая их отношение ко мне.
   На борту я трижды тщетно уговаривал славного эмигранта не бередить себе душу и глаза зрелищем таяния вдали британского берега. Наконец его светлость свистнул и таким способом подозвал семерых своих слуг, указал им на меня и сказал: "Джентльмены, отныне вы поступаете на должность его телохранителей" и снова отвернулся к вечереющей стихии.
   - Вот ведь до чего ведь дошло! - мрачно проронил старейшина бригады и сердобольно глянул на меня.
  

***

   Ночь надвигалась. Автор данных строк уединился в тесной каюте и вернулся памятью на неделю назад, когда, влекомый юношеским восторгом и поклонением искусству, дерзновенно проник в жилище светоча поэзии. Двери его были распахнуты настежь, внутри царили немота зачехленных, как привидения, предметов мебели и сбираемого багажа. Мимо всех к выходу пронёсся некий субъект, белый, как смерть. Больше никто не препятствовал непрошеному гостю, поднимающемуся на второй этаж, пересекающему анфиладу и достигающему отдаленной комнаты, подоконник которой использовал наподобие скамейки статный и унылый человек с виду лет тридцати. В том, как он располагал свои ноги, было что-то непонятно странное, при том, что всякий нормальный человек мог бы принять ту же позу. Я (ибо это я и являюсь автором настоящих записок) тихо постучал по дверной притолоке, и из рук моего незнакомца выскочила незамеченная прежде белка, чтоб молниеносно спрятаться на антресолях шкафа, а сам он медленно повернул ко мне свою правильную, даже изящную голову с вопросительно усталым взором.
   - Боже мой! - воскликнул я вне себя, - Это вы!?
   - Несомненно, - прозвучал приятным приглушённым голосом ответ, - Вы журналист или судебный пристав?
   - Ни то ни другое. Я ваш поклонник.
   - Вы уже завтракали?
   - Ещё нет.
   - Не пугайтесь того, что я сейчас сделаю.
   С этими словами мой кумир достал пистолет и выстрелил в мою сторону. Я непринуждённо вздрогнул от изумления и грома, а за моей спиной тотчас приблизились шаги камердинера.
   - Хью, накормите этого пилигрима, - велел ему милорд.
   - Будет сделано, - поклялся тот, - Извольте снизойти в холл, - молвил мне и - снова своему хозяину с мягкой укоризной, - И для кого по всему боту рынды развешаны?
   - Я поснимал их. Нынче после трёх синих склянок Лициска взялась по ним прыгать, переполошила всю команду до того, что Макнаббс пригрозил мне чёрной меткой.
   - Лично я ничего не слышал.
   - Потому-то я и предпочитаю стрелять. Вас, сударь, иерихонской трубой не добудишься.
   По истечении трёх минут я восседал за столом, ломящимся от бисквитов, молока, лимонада, сливок, фиников и прочих явств. Усердные клевреты даже водрузили меж ними хрустальную вазу с пурпурным, как открытая рана, гладиолусом. Тарелка, поставленная передо мной, была терракотовой и казалась древне-эллинским экспонатом. На её черном поле выделялись тёплые нагие фигуры молодых воинов. Один стоял, грациозно согнув в локте руку, второй, держась за копье, склонялся к нему. Присмотревшись, я различил в пальцах первого горящую спичку, от коей второй прикуривал. Очнувшись от созерцания посуды, я обнаружил его светлость сидящей напротив себя.
   - Угощайтесь, - любезно предложил он и умолк, преодолевая неловкость, я преступил к трапезе. Отсчитав дюжину вафлей, канувших в моём рте, милорд сказал: "Ну, спрашивайте".
   - Кто такая Лициска?
   - Зверюшка. Вы её видели.
   - И она давеча нализалась психоделических снадобий?
   - Нет, она сама по себе шалунья. Склянки - это время.
   - Какая глубокая метафора!
   - Говорят, её придумал сам Морган.
   - А что он написал из известного?
   - Завещание его знаменито.
   - Элегия?
   - Нет. Обычное завещание с приложением карты островов, где он позарывал награбленное золото.
   - Так он вовсе не был поэтом, - разочаровался я.
   - Может и был, но в тайне. Прославился он как пират.
   Я сугубо смутился, позволив себя так мистифицировать, и снова принялся поедать печенье. Сочинитель "Корсара", через чур, как видно, проникшийся жизнью своего персонажа, ничего не брал с блюд, и прибора ему не положилось, но уста и челюсти его шевелились.
   - А что вы жуёте? - полюбопытствовал я.
   - Вяленые листья табака и лавра.
   - Зачем?
   - Чтоб не есть ничего другого.
   - Вы поститесь по мусульманскому обычаю?
   - Да. Пожалуй, - рассеянно отвечал поэт.
   - Позвольте вам заметить, однако, что таким способом невозможно убить чувство голода. Напротив! Вы, во-первых, усиливаете его острым вкусом пряностей, во-вторых, жеванием сигнализируете желудку производить побольше желудочного сока, чтоб переработать грядущую пищу, но она не поступает, и едкий кислотный секрет разъедает ваш орган изнутри!
   - Откуда вам известны секреты моих органов?
   - Секретом называется биологически активная субстанция, вырабатываемая железами.
   - Какая глубокая метафора ... Вы медик?
   - Я изучал медицину.
   - Отлично. Добро пожаловать в семью...

***

   Это выше и великолепнее всего, о чём я мог мечтать. Увидав однажды этого человека издали, я считал бы, что не напрасно прожил жизнь, и вдруг я не только поступаю к нему на службу, но ужинаю и ночую в его доме!
   Однако странное событие потрясло мой ночной покой. Ровно в двенадцать часов в мою опочивальню вошло семь человек в руках со свечами и картонными карточками, расселось полуколесом у кровати и без предупреждений зачитало по очереди следующие нелепости:
   - Если кажется теперь вам, что вы угодили в сказку, что хозяин ваш - приличный, благородный человек, вы в жестоком заблужденье и, чтоб избежать несчастий, все советы наши крепко намотайте на усы.
   - Если пригласит милорд вас перекинуться с ним в карты, чтоб забавою невинной долгий вечер скоротать, откажитесь лучше сразу под предлогом неуменья, а не то лишитесь глаза, и костей вам не собрать.
   - Если господин откажет вам в покупке новых туфель, не захочет выдать денег на починку сюртука, бесполезно долго клянчить; съешьте в утешенье трюфель и стащите старый галстук у него из сундука.
   - Если вдруг милорд решится вас оставить без обеда и отправить с порученьем вас на почту или в банк, не теряйте время даром, заскочите в ресторанчик, основательно поешьте: банк от вас не убежит.
   - Если вдруг взбредёт милорду выгнать вас из вашей спальни, выставить вас на ночь глядя на чердак или балкон, не рыдайте, как сиротка, а скорей мушкет хватайте и орите во всю глотку, чтоб он сам катился вон.
   - Если скажет его светлость, что вы олух и бездельник, что от вас одни убытки, грязь и головная боль - оправдаетесь вы тотчас, коль сошлётесь на увечья, слабость общечеловечью и влюблённость в алкоголь.
   - Если его светлость спросит, любите ли вы Шекспира, посещаете ли театры, сочиняете ль стихи, отвечайте: "Да, бывает", даже грамоты не зная и в культурных заведениях не сидевши отродясь.
   Затем они встали и ушли. Я подумал: "Недоумки" и снова заснул.

***

   Серебристый флёр утреннего света струился над моим ложем вперемешку с табачным дымом сидящего подле лорда Байрона, сдержанной улыбкой приветствовавшего моё пробуждение.
   - Мне надо вам сказать что-то важное, Уилл.
   - Мне вам тоже.
   - Валяйте.
   - Прежде - вы.
   - Хорошо. Скажите, я похож на того, кому нужен врач?
   - А я похож на врача?
   - Во сне - не очень... Так кто вы, таинственный посетитель?
   - Тот же, кто вы сами.
   - Это как???...
   - Я писатель.
   - ...... И внутривенных кислородных инъекций вы делать не умеете?
   - Нет.
   - Как же мы с вами будем жить?
   - Как друзья.
   - А вы знаете, как живут друзья?
   - Да что там знать!...
   Он отошёл от меня, не сказав того, что подразумевал важным, но некоторое время спустя наш разговор продолжился по моей на сей раз инициативе.
   - Между нами остался неразрешённым один щекотливый вопрос. В Британии я имел неосторожность подписать контракт на путевой дневник. Надо думать, что мои собственные приключения никого не интересуют...
   - То есть вы подрядились вести календарь наблюдения за мной, - облёк мой высокий компаньон ситуацию в жестокие слова, интонацией их наводя на меня невразумительный страх, - Как же это получается - угнездившись в моём лагере, вы полетели наниматься в шпионы к моим врагам?
   - Врагам? Разве у вас есть враги?...
   - Что!?... Так! Рассказывайте по порядку.
   - С чего же начать?...
   - Что вы знаете обо мне?
   - ... Почти ничего... Я знаю, что весь мир восхищается вами, и я сам...
   - Ладно. Как вас занесло... туда, где вы договорились о дневнике?
   - К издателю М.? Я хотел предложить ему мои сочинения...
   - Где взяли адрес?
   - У вас на столе лежала визитная карточка...
   - И?...
   - Он отказался печатать мои драмы, а я сказал, что вам они понравились... Понравились же?
   - Ну, для начала сойдёт.
   - Он весь подскочил, спросил, откуда я вас знаю; я объяснил, и он...
   - Понятно. ... Сколько вам обещали за работу?
   - Пятьдесят тысяч...
   - А сроку дали?
   - Год и день........
   - ... Почему вы согласились? Просто любопытно.
   - Я подумал, что сделаю хорошее дело, если изложу для современников и потомков вашу жизнь. Ведь вы такой необычайный, изумительный человек... И... что же в этом плохого? Разве вы совершаете нечто такое, что не способно понять преданное вам сердце? Больше скажу: вас следовало бы решительно обязать к самоописанию вашей жизни, но ведь у вас ведь на это не хватило бы времени: вы заняты творческими замыслами! Следовательно, вам нужен посторонний биограф...
   - Я вёл когда-то дневник, но сжёг его.
   - Почему?
   - Слишком личный... Никто не дал бы за него настоящей цены... Впрочем, я и теперь записываю что-то по привычке на ночь глядя... полчаса.
   - Тогда, быть может,......
   - Что?
   - ... Вы сами будете вести этот дневник... от моего имени?...
   - За полтинник!? Вы в своём уме?
   - Но тогда хоть не откажитесь его редактировать. Вдруг какие-то происшествия вы захотите утаить, а другие...
   - Расписать маслом, а третьи - с потолка снять!... Разумеется! Смастерить дневник не сложнее, чем мистерию и оду. Всё у вас получится. Главное помните: мои разоблачения стоят куда дороже.
  

***

   Приведённый диалог запал мне в душу каким-то грузным обломком; вероятно, это раскололось моё отношение к моему патрону, полное иллюзорных предубеждений. Несомненно, человек он неординарный, но есть в нём явная непоследовательность. Я заставил себя вспомнить всё, что мне когда-либо доводилось узнавать о всевозможных творческих личностях, и убедился, что всякий из них отличался определённым эксцентризмом. Многих из них объединяло недозволительное легкомыслие в отношении к искусству, иные были слишокм строги к себе, иные - ничего, кроме своих сочинений не уважали, однако лорд Байрон не подпадал ни под одну из этих характеристик. Он мало говорил о поэзии. То есть он мало говорил о ней со мной, способным понять его. Вместо этого он то и дело принимался толковать о Вергилие, Милтоне, Тассо в кругу своих мужиковатых прислужников, с которым, очевидно, имел давнюю традицию общения. Моё перо предпочитает ломается и падать из руки, нежели предавать звучащие в той среде реплики, и - видит Бог! - мне прискорбен гений, ниспустившийся до столь броской аудитории.
   В одном из неглупых журналов я прочёл, что в поэтике Байрона заметен диалог культур востока и запада. От себя добавлю, что в его жизни бросался в глаза диалог культуры с бескультурьем. В совершенстве владея моряцким жаргоном, он часами беседовал с корабельщиками, к концу плаванья узко подружился с грубияном-капитаном. Со своей свитой милорд использовал крайне маргинальный язык, отчасти узнанный из источников, о которых лучше не думать, отчасти возникший в фантазии самого поэта как некая пародийная система. Излюбленными словечками шайки были гуяр, гуярство, гуярский, гуярить и т.д.. Относились они к чему-либо негативному, достойному осуждения. Я длительно размышлял над происхождением их корня и вдруг узнал в нём искажённое заглавие одной из Восточных поэм! Незамедлительно я поставил милорду на вид эти метаморфозы и спросил, почему он позволяет подобные вольности. "В своей исконности, - ответил автор, - это слово очень оскорбительно. В нём собрано всё представление о неправедности, так что сам смысл толкает на извраты". Он лично вышеназванными словами пользовался редко, имя в распоряжении синонимы, образованные от названия страны Албании. Насколько я понял, они довольно смягчены и называют не что-то нежелательное, а что-то неожиданное, нетипичное, гротескное.
   Очень больно мне было оттого, что между собой мои телохранители отзывались о своём господине крайне непочтительно, говоря о его светлости таким тоном, будто светлость - это что-то вроде глупости, придумывали ему различные насмешливые титулы... Я и этот факт донёс до сведения милорда, он же лишь фыркнул: "Неужели? Вот обормоты!" и не принял никаких мер. Может, ему нравится такое обхождение?...
  

***

   Первый наш материковый приют его угрюмство облагодетельствовал, заняв две страницы учётной книги спенсеровыми строфами, истребовав шампанского и напоив им всех посетителей, всю прислугу и даже своих новых четвероногих товарищей, затем добился освобождения из кухонного плена всех уток, всей рыбы, взял под личное покровительство старого кролика, громогласно окрестил гнилым дуплом лучший номер гостиницы и отправился с позволения смазливой горничной ночевать в людскую, предоставив вашему покорному слуге апартаменты и постель. Спозаранку неистовый лирик уже постирался рядом со мной, держа на животе дряблого серого грызуна.
   - Что за беда! - сокрушался он, - Я никак не могу ему объяснить, что вредно вот так попусту жевать! Эй, ушастый! Помрёшь от гастрита!
   Кролик жмурился под гладящей его ладонью и неизменно совершал ритмические колебания нижней частью мордочки, что свойственно его природе.
   - Надо срочно дать ему что-нибудь съесть, а то осиротит, - озабоченно произнёс милорд, вручая животному осьмушку груши, - Как спалось?
   - Покойно. А вам? - отозвался я.
   - А мне превосходно не спалось.
  

***

   Благосклонный читатель, неужели действительно всё, что вас волнует - это похождения порочных богачей или социально опасные умоповреждения артистов с растлением малолетних!? "В обоих случаях!" - чеканно уточняет его светлость из смежного кабинета.
   В полдень он строит своих молодцов и препоручает их мне для экскурсии по Антверпену, сам же наотрез отказывается присоединиться к прогулке. Мне пришлось вести сию свору в музей Рубенса, где меня едва не тошнило от воззрений на искусство жалких кокни. На улицах заламаншские варвары высмеивали скульптурные фонтаны, на которые сам я глядел с безмолвным презрением, ибо недостойно публично демонстрировать низменные отправления, хоть бы тела были бронозвы, а истекала из них вода.
   "Сюда бы милорда!" - звучало рефреном из гущи неотесанных британцев, словно мало им было потехи, а мне - нервотрёпки. "Жаль, милорда нет!" - басил Фрэнк, отдуваясь после пятой кружки пива в кабаке под вечер. Прошла молодая толстая официантка - "Эх, вот милорд бы оценил такую брюкву!". Пила эта компания сначала за "папашу Безумного Джека", потом за "доброго дедушку Злого Лорда", потом за "адмирала Непогоду", потом за собственно его промрачненчество, потом за здоровье Мэри, за меня, за Шекспира, Шиллера и всех на свете бардов.
  

***

   Бог весть, как мы оказались в Брюсселе.
   Его величество на вскидку совершенно не умеет путешествовать. Он делает это как какой-то одержимый, словно его ветром сдувает с места. Время суток, погода - ничто не важно, если ему приспичит сорваться. Он не участвует в сборах. Распорядится только, что де отчаливаем через час или два и, пока команда скидывает в чемоданы всё подряд, сидит с блокнотом или книжкой, курит у окна со скучающим видом, а то и ляжет подремать. Входя же в новое жилище, ставит на пол сумку (он всегда что-нибудь сам несёт - якобы для равновесия) и садится в нерасчехлённое кресло, чтоб почитать или записать что-то, пьёт, умывается (однажды при это забыл снять перчатки), а слуги лихорадочно вытряхивают содержимое из баулов, и не дай Бог им было забыть любимый бело-розовый карандаш милорда или какую-то эксклюзивную зубную щётку. Своё огорчение он выражает многими манерами: от безутешных слёз до звериного рыка: "Раздолбаи! Всех к чертям уволю!!!".

***

   - Скажи мне честно, Хью, - стонал из-под мокрого полотенца аристократичный предводитель оравы охломонов, - у нас уже кончились деньги?
   - Отнюдь не бывало, сэр, - храбрился камердинер, - На пару-тройку дней ещё осталось.
   - Ах, это катастрофа! Смерть и бездна!
   - Прошения просим. Малость увлеклись...
   - Вас, извергов, я не виню. Я сам был расточителен!
   - Полторы тысячи наскребём по углам...
   - Придётся мне идти на улицу торговать автографами.
   - Упаси вас Бог от такого бесчестия! Лучше стишок какой-нибудь придумайте.
   - Не хочу!
   - В картишки поиграйте.
   - Никогда! Эта затея погубила моего отца!
   - Вашему отцу всегда было море по колено, а лужа по уши; он нигде бы, кроме как на ровном месте, шеи себе не сломил. Не карты губят - неудача! - соблазнял льстивый служитель, и, подстречённый данными речами, через две четверти часа лорд Байрон отбыл в казино, чтоб к утру вернуться на крыльях из ассигнаций, теряя монеты из переполненных карманов и голенищ. "Чтоб я ещё хоть раз кому-нибудь представился! - ворчал он, - Барон С. продул мне полмиллиона, за свой счёт напоил и пригласил в гости! Пятеро крупье чуть не убили друг друга, споря за червовый туз, на котором я что-то черкнул".
   Пронырливые слуги окружили его фигуру, как осы, и, незамечаемые, выгребали деньги себе за пазухи. "И всё-таки что бы сообразить, чтобы не таскаться на чай к этому типу? - рассуждал вслух покоритель зелёного сукна, - Заболеть?... Но если я заболею летом во Фламандии, то Дания - необитаема!.."
   - Дания - тюрьма! - озлобленно ввернул Падди.
   - Сейчас нигде не продохнуть, - развил Джо.
   - Есть у меня одна давняя задумка, - выговорил Байрон, облегчёно от денег вздыхая.
   - Балда какая-нибудь или станцы? - подобострастно осведомился Хью.
   - Уотерлу.
   - Чего? Утопиться что ли?
   - Не сегодня. Глянем с высоты...
   Расстелив на столе жёваную, драную, пожженную по углам и прострелянную в центре карту Европы, его светлость в окружении приспешников был подобен полководцу, планирующему наступление.
   - Вот тут. Отсюда - пара миль. После завтрака выдвигаемся.
   - Вообще-то это называется Ватерлоо, - заметил я.
   - А я как сказал?
   Слава полиглота справедливо преследовала моего друга. Он бегло и чисто изъяснялся на всех известных мне и некоторых неизвестных языках, но имена собственные были его ахиллесовой пятой: он безбожно их коверкал, особенно романские. Мне приходилось ломать голову часами, отгадывая, кого он имеет в виду под Уолтером или Уайлоном, или Уинсом. Алигьери у него оказывался Элджером, Бруно - Брауном.
   - Что ж это за место?
   - Место последнего сражения Нейплона.
   - С кем?
   - Со всем миром.
   - И кто кого?...
  

***

   Парой миль его светлость ума назвал бесконечный серпантин по камням и ухабам. Мгновенно сломавшаяся коляска была тут же предана многоэтажному проклятью:
   - Тридцать пять собак и Гроб Господень!
   - Вот вам и вид на жительство в Албании!
   - Распрогуярская тачка!...
   Солнце вкатилось в зенит, гоня нас под ажурную тень кроны дерева, идентификацией которого тотчас занялись отважные бонапартисты. Они не помянули только баобаб.
   - Уилл, а вы что думаете? - спросил меня наш заводила.
   - По-моему, это ясень.
   - Здорово! Мировое древо древних норманнов тоже было ясенем.
   Полились рассказы о скандинавских поверьях, в которых какой-то бог самого себя приколотил к дереву, прозвучала живодёрская загадка про него же, имевшего двух воронов - белого и чёрного - и только один глаз. Потом начались дознания, чем мы могли накликать неурядицы: не возвращался ли кто-нибудь по выходу? не пересекали ли нашу дорогу подозрительный субъект? не стояло ли по левую сторону сухой коряги или пня? не забыли ли плеснуть впереди себя вина? Забыли!? Это ужасно! Всё пропало!
   Диковенное собрание привлекло интерес проходящего мимо мызника с мулом, и он с радостью, узнав, кто перед ним, уступил его милорду в качестве не столько транспорта, сколько собеседника на практически весь оставшийся маршрут. Бедный я снова брёл в хороводе клоунов, невольно внимая их репликам:
   - Тут явно прошли русские. Говорят, у них самые плохие в мире дороги.
   - Дуралей! Они что, дороги свои, как половики, притащили с собой?
   - Нет, земля - она везде одинаковая, а ноги у одних лёгкие, у других - как мотыги...
   - Хорош про ноги!...
   - Самая плохая дорога - это море в шторм.
   - А тихого моря лучше нет. Тащись тут по буеракам...
   - Братцы, а не зарыто ли тут где клада?
  

***

   До поля брани мы в тот день так и не добрались и ночевали в частном доме, вызывая у хозяев дежавю посещения казаков, с той лишь разницей, что у тех не было собак. Детишки из-за стола утащили милорда показывать свою коллекцию обломков войны, там затеяли азартный торг, завершившийся для них приобретением белой волнистой ракушки, турецкого шнурка, сплетённого из двенадцати ниток разных цветов, мелких английских монет, агатовой бусины величиной с перепелиное яйцо, спички с голубой головкой; он же обзавелся свистулькой из чертополохового черенка, солдатской пуговицей и грубой мятой гравюркой, живописующей переход наполеоновских войск через Неман, которую до полуночи рассматривал через увеличительное стекло с горестными вздохами. Ему долго пришлось это делать, прежде чем слуги, с энтузиазмом разбиравшие по слогам Чосера над масляной лампой в неблизком углу, отлучились от чтива проведать, не угодно ли чего его светлости.
   - Вы помните мой портрет в албанском прикиде? - спросил он их.
   - Да, сэр.
   - Помните, что там у меня за спиной?
   Мужланы захихикали:
   - На портретах за спинами нечего не бывает. Они же плоские.
   - Ах, и верно... Как странно. Как много мнимого в нашей жизни...
   - Ох, да. И усы вы себе карандашом тогда нарисовали...
   - Не правда!... Но дело в другом. Видите тут, - показал им картинку, - этот зигзаг. Такой же был и на моём портрете!
   - Кажись да...
   - Что, по-вашему, он значит?
   - Так молния же это.
   - Молния!? Где вы видели такие молнии!!? Молния - это белая небесная омела, нисходящая сефира! Почему они не рисуют под всадниками кошек?!...
   - Бес их знает. Без ума творят... Чего о дураках думать? Почитайте нам лучше.
   Они с поклоном подали книгу, расселись вокруг и развесили уши. Милорд небрежно глянул на обложку: "Ага. Кентерберрийские байки, или Классические сюжеты для чайников". Сначала он просмаковал трагедию Уголино, потом, вдохновившись, довёл до самоубийства Гризельду и до слёз - своих лоботрясов, затем было устроено соревнование, кто громче всех стонет во сне. В конце концов я просто завопил во всё горло. Мои спутники повскакивали, кинулись меня утешать, заставили глотнуть крепкой горькой настойки, а как только они разошлись по лежанкам, пропел петух.
  

***

   Наконец я получил возможность лицезреть лорда Байрона, что-то вкушающим, и то это выглядело странно. Он попросил у хозяйки свежего, так называемого парного молока, отошёл ото всех, приложил край стакана к губам и замер, а через пять минут вернул пустой сосуд, хотя я не видел, чтоб он наклонял его вверх, как всякий пьющий.
   Полдня мы бродили по весьма банальной равнине.
   - Этакое Уотерлу и под Ноттингемом имеется, - вполголоса констатировала челядь.
   Один только предводитель имел такое выражение, словно видит груды костей и реку крови, впрочем, у него оно бывало и глядя в окно на базарную площадь. Он бормотал, как сивилла Кассандра, о том, что за ужасы творились тут. Мне хотелось спросить, что он подмешал себе в молоко. Исчерпавшись, он отстранился, отвернулся и неподвижно встал на одном месте на полчаса. Слуги издали взирали на него, как бездомные ребята на рождественскую ёлку. Я снова вынужден приводить их идиотские речи:
   - Надо же! Стоит - и ведь думает себе чего-то! Одно слово - великий человек!... Вот ты, Гарри, о чём-нибудь думаешь, когда ничего не делаешь?
   - Бывает. Да я сейчас всё больше читаю. Намедни вот Бекфорда начал. Ничего. Интересно.
   - А я вчерась рифму придумал к слову кожа.
   - Какую? Рожа?
   - Не. Тоже.
   - А ещё можно Боже и ложе.
   - Похоже.
   - В прихожей!
   - Дороже!
   - Кого же!
   - Чего же!
   - Уройся, плагиатчк!...
   - Может,... - начал я.
   - Годится! Молодец, док!
   - Может окликнуть его?
   - Ни в коем случае! Морожу!
   - До дрожи!
   - Вожжи!
   Я не вытерпел и подбежал к Байрону. Он не замечал меня, устремляя в пространство взгляд, полный гордого презрения. Вдруг с его уст сорвались такие слова:
   - Веллингтон! .......... И что она в нём нашла?
   Моё терпение лопнуло. Я схватил этого лжеромантика за плечо и резко повернул к себе. В первую минуту изумления он глянул куда-то выше себя, словно потревожить его мог посметь только ангел, потом ошеломлённо смерил глазами меня.
   - Что случилось, Уилл?
   - Чем вы тут занимаетесь? Размышляете о крушении прекраснейшей из человеческих судеб или вспоминаете свои шашни!? Зачем вы здесь!? Пошли бы в гости к барону С., наставили ему рога, соблазнили его дочь, переспали бы со всеми его служанками, объяснились в пламенной любви его бабушке! Вы вообще о чём-нибудь, кроме женщин, думаете!? Ваши дармоеды развлекаются игрой в буриме! Я за время нашего знакомства написал полторы поэмы! А вы когда последний раз подарили миру хоть строчку!? Кто из нас здесь Байрон?!!!
   Его лицо стало пепельным, глаза потемнели. Он снова поднял голову и без всякой интонации проговорил:
   - Какая скверная погода.
   За моей спиной затрещали изготавливаемые ружья. Я оледенел от ужаса! Неужели меня сейчас расстреляют!?
   - Милорд, - прозвучал голос Джо, - извольте показать свои руки, ничего в них не брать и отойти на три шага назад.
   Оказывается, мои телохранители вспомнили о своих обязанностях. Но и строгость их, и повиновение Байрона - очередной фарс в этом цирке кошмаров! Куда же я попал!? Чем я восхищался!? Где он, мой идол!? Вместо него я вижу какого-то долговязого нескладно-инфантильного позёра! Какой жестокий обман!
   - Прочь! - крикнул я и стремглав помчался в неизвестном направлении.
  

***

   Я бежал по рыхлой чёрной пашне, пока не наступил на что-то округлое и не поскользнулся. Липкая земля проникла мне в сапоги, в рукава и даже за шиворот, пристала к увлажнённому слезами лицу. Я был жалок и готов провалиться пропадом. Бессильный свой гнев обратил я на камень, виновный в моём падении, - пнул его; а он, катнувшись, оказался человеческим черепом.
  

***

   Меня нашёл Сетанта - лопоухий пёс. За ним подошли и британцы, принялись уговаривать возвращаться с ними, уверяли, что его светлость ничуть не сердится. Сам он тем временем раздобыл где-то лошака для меня, что оказалось очень кстати: я подвернул ступню.
   На обратном пути его беспросветлость с высоты своего седла рассказывал наёмникам о греческих дьяволицах Форкиадах и теперешнем положении Бонапарта. Ретивый парень предложили взять хороший корабль, доплыть до Святой Елены и освободить бывшего императора, "или хотя бы просто проведать" - добавил умеренный старик. Идея развеселила милорда. Он пустился вскачь и затянул какую-то безумную песню, если только это мул не взбесился от его вопля.
  

***

   Постель приняла меня в верхнем платье и сапогах, скорчившись, я прикорнул и отдался каменному сну, опустошённый усталостью и стыдом. Мне грезился горизонт, заросший голыми кустарниками; они перевёрнуты, они словно в инее, они сверкают на всё грозно-лиловое небо, они неподвижны. Хотелось подойти к ним вплотную, коснуться; я пытался, но моё тело оцепенело, ноги словно увязли в трясине...
   Пробудился укутанным шерстяным пушистым пледом, в ознобе, с тихой болью в голове. Прислушался. За окнами стучали колёса экипажей, доносились чужие далёкие голоса. Я зажмурился и попытался задуматься,... но ничего не получалось... Взял тетрадь... Рука дрожит. Кто увидит оригинальный автограф - поверит. А вот тут - заметьте - две капли моих слёз. Жаль, что бессердечный типографский санок не передаст вполне моих терзаний!
   Ещё час или два, и мне предложат паковать вещи, но я ещё успею занести в мои записки некоторые общие сведения о моём... объекте? Пусть будет объектом, раз не может быть идеалом.
   Он одевается обычно в светлое, набивает карманы всякой пустяковой мелочью, жить не может без того, чтоб собрать вокруг себя как можно больше человек и устроить кавардак. Если он не спит, его дом ходит ходуном; спя же, он то и дело дёргается, бормочет, перекатывается с места на место, потому частенько просыпается на полу и не редко - далеко от кровати. Он не любит использовать вещи по назначению. Самые простые предметы иногда долго удивлённо рассматривает. Для него нет ничего милей животных. Когда он умрёт, лесные волки будут его оплакивать, ужи снимут жёлтые галстуки в знак траура, бабочки поседеют... Да, со зверями он очень добр, но тот же тип хорошего отношения он переносит на людей; это мало кому может понравиться. И то сказать: лишь с избранными приближёнными он обращается как со своими ненаглядными собаками. На остальных он смотрит, как нежная барышня - на толстых шершавых пауков: брезгливостью прикрывая подкаты паники...
  

***

   Нельзя сказать, что он входит всюду без стука, но сначала он входит, потом - стучит.
   - Вот как, - сказал, - вы работаете!
   - Мне не спится, - сдавленно ответил я.
   - Это от усталости. Вы не привыкли к походам. Оказывается, у морской болезни есть сухопутный аналог...
   - Вы так любите красивые и мудрёные фразы...
   - Разве красивые?...
   - И напрашиваться на комплименты!
   - Ну, у вас-то не допросишься. ... Обижены на меня?
   - Вовсе нет. Это я виноват: я нарушил субординацию, забыл, что являюсь лишь наёмным служащим, позволил себе, ничтожному, судить вас...
   - Меня судили куда более ничтожные...
   - Чем кто?
   - Чем вы.
   - Так я для вас ничтожество!?
   - Нет, для себя: вы сами так себя назвали.
   - Я лишь предполагал ваше мнение, - и, как видно, не ошибся: вы презираете меня!
   - С чего бы вдруг?...
   - Я... я плохо пишу!
   - Как умеете, так и пишете.
   - Но умею - плохо!
   - Я тут не разбираюсь...
   - Что!? Вы издеваетесь!? Вы - один из выдающихся писателей!....
   - Вот именно.
   - Как так?
   - Мне самому часто не нравится мои сочинения. ... Наверное, я страшно заблуждаюсь.
   - Или не вы!
   Посмотрел на меня, как на чихнувшего клопа, усмехнулся:
   - Этак мы до обеда не помиримся.
   - Зачем нам мириться!? Дайте мне расчет - и живите спокойно!
   - Нет. Я не хочу спокойно жить. Вы мне всё больше нравитесь. Но вам, пожалуй, надо успокоиться. Будете миндальный коржик с какао на молоке?
   - Я должен сперва принять ванну.
   - Чувство долга всегда похвально. Распоряжусь, чтоб нагрели воды. Приходите через десять минут.
   Я ему нравлюсь! Выскочка, пресытившийся лаврами! (Это я о нём) Я для него - шут! Шут может и обругать короля - ведь он дурачок - шут, разумеется... О, Господи! У меня ничего не получается! Чёртовы местоимения! Проклятый английский!
   Ну, ничего. Я ведь только учусь. Я ещё зарою тут собаку!
  

***

   Повреждённая нога причиняла мне сильную боль с каждым шагом, и, соответственно, я боялся показаться на глаза великому хромому, предвкушая какое-либо ёрничество, однако, встретив меня еле ковыляющим у ванной, милорд сказал только, что лохань уже полна воды напополам с розовым маслом и пенным шампунем. Я расстегнул первую пуговицу и испытывающее взглянул на моего благодетеля. Тот стоял, присев на край стола для умывального таза, и бросал на меня двусмысленно-хищные взоры. После трёхкратной просьбы он оставил меня наедине с ванной. Я (прошу прощения) разоблачился и, прежде чем погрузиться, отодвинул комья пены. Что же я увидел!? Белое дно обыденной купели было осыпано крупным чёрным песком, а по поверхности воды торжественно и безмятежно плавал прямой, как заноза, длинный бурый волос. "О Боже! - вскричал я, - Что за чертовщина!".
   Я был уверен, что Байрон стоит за дверью. Может, так оно и было, но, прежде чем он в неё постучал (а она была заперта) я успел снова одеться и надломить деревянную щётку, колотя ею по тазу и стенам, а так же изрядно натрудить горло.
   - Ну, что у вас? - спросил он, заглядывая, - Левиафан?
   - Не знаю, какую из ваших тварей вы мыли тут до меня!
   - Со своими тварями я так не поступаю: они портятся от воды...
   - Вы понимаете, что я говорю!? Эта вода - грязная! Я в неё не полезу!
   - Грязная?......... Нда, что-то не то...
   Он свистнул в дудочку с Ватерлоо, созвал слуг и спросил их:
   - Кто из вас... ещё не мылся после вчерашнего?
   Откликнулось трое.
   - Ладно. Мечите жребий и ныряйте, пока не остыла. Его высочество отказывается.
   - Нет! - возразил я, - Я не отказываюсь!
   Рассудив, что после посещения любого из этих верзил ванна окончательно придёт в негодность, тогда же как эта вода всё-таки сдобрена благовониями и мылом, прозрачна и ещё тепла, я отважился на данный гигиенический компромисс и снова не без труда выставил за дверь его светлость с его отребьем.
   В шапке из пены в окружении плавающих обломков щётки я лежал и думал, как же мне реагировать на известные поползновения моего работотдателя, которому и как врач я не нужен, и как писатель не интересен. Сбежать? Прибегнуть к защите телохранителей? Или покориться его причудам? Может быть они суть выражения действительно доброго отношения ко мне? В любом случае это будет более его позор, нежели мой, а я, пожалуй, стяжаю даже завить многих любопытных.
   Водные приключения мои не закончились добром. Сначала я полчаса надрывался, требуя свежего полотенца, потом весь дом был перерыт в поисках халата для меня. В том, который нашли, я был окрещён маленьким Муком.
   Я почти не обращал внимания на окружающее веселье, преданный всё тем же вопросам.

***

   К вечеру решение созрело. Я проник в альков его сиятельства. В кои-то веки он заполнял лист письменами. Отсалютовал мне пером.
   - О, вы кстати. Поищите где-нибудь свечку: это совсем прогорела.
   Проглотив обиду, я вышел, еле докричался до прислуги, успевшей поднабраться.
   В кабинете милорда давно уже господствовала тьма, но он, казалось, даже рад был этому:
   - А я было задумался, о чём ещё написать, - прозвучал из мрака его голос.
   Кое-какие огарки мы для него нашли. Я отослал слуг, а сам остался послушать последний монолог Макбета. Дослушав, взял серьёзный тон:
   - Милостивый государь, мы уже давно вместе, но я так и не имел возможности исполнить при вас своих прямых обязанностей.
   - Вы до сих пор не начали дневник?
   - Дневник я веду исправно, но как врач остаюсь не у дел.
   - Врач, исцели самого себя, - ответил этот умник на латыни.
   - Я знал, что рано или поздно вы поставите мне на вид мою вывихнутую ногу, - хранил хладнокровие я, - Если вам хочется ещё поостроумничать, вы можете приоткрыть мои рукописи и, вот эдак сморщившись, изречь, что - да, мне уж лучше заняться медициной! Видите, я достаточно изучил вашу душу. Но вот ваше тело остаётся для меня тайной.
   - Так вы за этим шли?
   Он явно обескуражен и тянет время, не находя достойного ответа!
   - Именно. Потрудитесь раздеться - я вас осмотрю.
   В темноте прищур этих глубоких глаз особенно страшен, но я не боюсь.
   - Завтра.
   - Нет, сейчас.
   - Это приказ?
   - Да. Я врач, а вы - пациент и должны меня слушаться!
   Я решительно гений!
  
  
  

Глава вторая

ВСЕМОГУЩИЙ

  
   Глендаур

Я духов вызывать из тьмы умею.

   Хотспер

И я, как, впрочем, всякий человек.

Всё дело в том, появятся ли духи.

Шекспир же

  

***

  
   Что правда, то правда - в потёмках и таком небывалом потрясении я ничего не мог рассмотреть, а утром моему вниманию предстало два документа. Первый - сам мой подопечный озолотитель, уплетённый арабской вязью от горла до пят. Второй - его собственный текст. Буквы гнутся, как путники, идущие навстречу ветру, вправо; строка оплывает вниз. А в общем простой красивый почерк, незатейливый стиль: "Привет, дорогая" и так далее.
   - Вы прямо как открытая книга, - весело заметил я пробуждающемуся Джорджу.
   - Так почитайте, - сказал он хмуровато.
   - Право, я не знаю языка! - мне хотелось смеяться от непонятной радости, - Что значит вот эта надпись - на запястье?
   - Жизнь - живым, смерть - мёртвым, проклятье - безбожным.
   Я не удержался от хохота:
   - Тут есть ошибка! "Смерть - мертвым" - это пустая фраза. Живые могут перестать жить, безбожные могут блаженствовать, но мёртвым ведь ничего, кроме смерти и не остаётся!
   - А вот и нет. Мёртвые могут воскреснуть.
   - Разве что воле Господа Всемогущего...
   - Не знаю, по чьей, но это случается. Их по-разному называют: зомби, носфераты, вриколаки, вампиры...
   - Чем же они плохи?
   - Они... меняются... там... Они уже не могут смотреть на мир прежними глазами... И...
   - Если они не причиняют вреда нормальным, пусть себе живут.
   - У вас... доброе сердце... Немногие столь снисходительны...
   - Почему вы так серьёзны и говорите так, словно верите в эти сказки!?
   Он сделал досадливую гримасу, потом заставил себя улыбнуться:
   - Вам неплохо удаётся пародировать мою леди Анну, а я как ей, так и вам скажу: всё это сущая правда. В старину люди точно знали, что среди них рождаются и живут подобные им, но не равные, отличные тем, что смерть берёт их - и отпускает. После её посещения их время останавливается - они не стареют и могут жить тысячелетья. Вспомните, ещё в гомеровской поэме один герой - вроде бы убитый - остаётся нетленным. Из страха перед ноосферами или из зависти к ним люди изобрели особые, наверняка истребительные способы погребения и казни: сожжение и обезглавливание. Только так...
   - Только так и можно убить этих существ?
   - ... Да.
   - Кажется, это страшная тайна, - снова засмеялся я, - Обещаю никому её не разглашать!
   Бедный мой гений. Он, как все мы, боится смерти и тешит себя изощрёнными выдумками.
  

***

   Представляете, мы стали говорить друг другу "ты" - по-итальянски и французски!
   Право, я не знаю, как обо всём этом рассказывать! Что может написать неделю назад невинная невесточка в своём дневничке по поводу брачных утех? У меня были догадки насчёт того, как это бывает, даже довольно различные, но перед тем, что вытворяет этот архиизвращенец, бессильны воображение и язык.
   "Язык вообще бессилен", - говорит разблистатльный автор самых красноречивых многоточий. Вон он, приводит в надлежащий инвалидный вид новую карту. Мы только что вернулись от живописца, написавшего мой нарядный портрет, а завтра отправляемся в Швейцарию. Здесь - цитирую: "камни и листья сделаны из мяса", перевожу: "слишком много соблазнов". Мы даже ссоримся из-за его девчонок. Не очень-то серьёзно. Просто мне жаль этих малюток. Джордж выслушивает мои нотации с францисканской кротостью. А вчера самую кульминацию моей проповеди прервал аплодисментами. Оказывается, я совершенно случайно сказал двустишье: "Ваше поведение едва ли угодит общественно морали".
  

***

   "Ненавижу города! Зачем это всё - эти часы! Эти... копилки! Нет! Сегодня же ноги моей не будет здесь! Не одной!" - так сотрясал воздух Байрон первый же вечер в Берне.
   Благими намерениями выстелена дорога в Ад. Его необузданная щедрость затеял реверанс цивилизации: открыл счета в здешнем знаменитом банке на имена всех своих спутников, вложил в каждую ячейку по одинаковой сумме и спросил нас, довольны ли мы. Кокни чуть в землю ему не кланялись. Тридцать тысяч золотом! Они, наверное, и не знали, что бывают такие числа! Меня же всего трясло от негодования, и как только мы остались наедине с незадачливым благотворителем, я крикнул:
   - Спасибо! Спасибо вам от всей моей жалкой душонки! Наконец-то я узнал себе цену! Безвестному издателю я дороже, чем вам! Меня вы приравняли к быдлу, которому по сумасбродному капризу швыряете под ноги жемчуг!...
   - Кого вы назвали быдлом? Надеюсь, не тех добрых и честных людей, что не раз спасали мне жизнь?...
   - Тоже мне заслуга! Вы только и твердите, как она - жизнь - вам противна!...
   - Они предпочли возможность жить прилично скитанию со мной...
   - Опомнитесь! Мы оба знаем, что вы повытаскивали этих молодчиков чуть ли не из тюрем, и не было у них никогда никакой возможности жить по-человечески! Единственный, кто принёс вам жертвы - я!...
   - Так вы их принесли - за деньги?
   Я содрогнулся, увидев его злые глаза и, стиснув зубы, выслушал неприводимый укоризненный монолог, имеющий целью внушить мне, что последнюю неделю я лишь удовлетворял свои желания и вообще не способен к чему-то похожему на жертву.
   - А каких вам надо жертв?! Смерти моей что ли хотите?!!
   - Напротив, - отвечал милорд с улыбкой Моны Лизы, замыслившей детоубийство, - Жизнь ваша мне куда желанней.
   - Если вам дорога моя жизнь, сделайте её достойной. Это в ваших силах.
   - Итак, пятьдесят тысяч...
   - Ежемесячно!
   - ... Хорошо. Но только теперь - никаких вопросов и жалоб.
   - А если мне что-то не понравится?
   - Защищайтесь.
  

***

   Возникла дилемма - что снимать: замок в горах или трёхэтажную виллу на берегу Женевского озера. Мне более по вкусу был бы замок: я побаиваюсь воды. Но его демократичность прибег к открытому голосованию, и стараниями отставных пиратов выбор пал на озеро.
   Вопреки традиции, милорд отправил всю свиту авангардом, а сам задержался под предлогом визита к некому Костюшко (в оригинале - Костяшко), герою борьбы за свободу Польши и Америки.
   - Отчего бы вам не взять с собой меня? - спросил я.
   - Во-первых, мне хочется побыть одному. Во-вторых, этот человек уже стар. Не стоит его беспокоить...
   - Пустяками типа меня! Понятно! Зато вас сей ветеран непременно будет счастлив видеть у своего одра!
   - Конечно.
   - Прекратите считать себя каким-то исключительным существом! Вы такое же человек, как все, и я ничем вас не хуже!
   - О, вы гораздо лучше. Вы бы не подбили глаз дельфину, мешающему вам переплывать Хеллеспонт; не погасили бы выстрелом полярную звезду; не испортили бы настроение всему миру поэмой, за год выдержавшей сорок два переиздания с тиражом, растущим от десяти тысяч в геометрической прогрессии!

***

   В первый же день нашей оседлости на синем берегу среди величавых гор я прочёл в газете некролог о пресловутом Костюшко. Лист выпал из моих рук, а за окном блеснула молния. Погода тотчас испортилась, начался ливень с грозой.
   Команда усердно драила паркеты, не обращая на меня внимания.
   От скуки и странного страха я напился и накурился какого-то дурмана, затем заперся в кабинете, предназначенном милорду, стал учиться копировать его почерк, переписывать своим его наброски, черкать оригиналы, имитировать исправления, потом перемерил все его наряды, разрядил все его пистолеты и вышвырнул пули в окно, все ножи утащил к себе, защёлкнул изнутри все щеколды, придвинул к двери тяжёлый секретер и упал без сил на постель.
  

***

   Проснувшись в тишине, я чуть не умер от ужаса. Мне показалось, что вся вселенная опустела. Я и не думал, что мой голос может превратиться в такой животный визг. Я вскочил, забегал по комнате, потом ринулся к выходу на балкон, перевесился в через парапет и полетел бы вниз, если бы меня не схватили сзади за воротник и не оттянули назад. Спрятавшись за пазуху к моему спасителю, я позволил увлечь себя в спальню.
   - Бедная моя обезьянка! На час нельзя оставить без присмотра! - ворковал тот, пока я бессвязно рыдал и кусал его одежду.
   - Как вы попали в мою комнату? - удивился я, едва придя в себя и вспомнив, как баррикадировался.
   - Я стоял на соседнем балконе.
   - Разве он близко?
   - Как оказалось. Прилягте-ка снова. Я пришлю к вам кого-нибудь с едой: вам немедленно надо поесть.
   - А вы завтракали?
   - Я? Да...... Давно...
   Принимая тарелку горячей каши с изюмом, я спросил принесшего её мне слугу быстрым шёпотом:
   - А он когда-нибудь ест?
   - А как же?
   - Вы лично видели его, что-то едящим?
   - Нет. Он не любит, чтоб смотрели.
   - Это не кажется вам странным?
   - Да что за лорд без странностей! В том ихнее правило и есть, чтоб всё наперекосяк...
  

***

   Вечером мы (наконец-то вдвоём) пошли на ужин к британцам, с которыми Джордж встретился утром по дороге к новому дому. Знаменитые люди. Один - поэт Шелли, Перси Биши. С ним его гражданская жена Мэри Годвин и её сводная сестра Клара Клермонт (прямо тавтология какая-то). Шелли имеет вид невзрачный. Он щупл, длиннонос, бледен; на его голове мелко вьются редкие волосёнки; голос у него неприятный, как у сойки. Мэри изображает из себя таинственную пэри, но вообще её лицо непропорционально: лоб с залысиной, подбородок запал, глаза навыкате. Клара - дородная позитивная девица. Вся эта троица не верит в Бога и ратует за всяческие свободы, особенно любви и совести.
   Теперь, снисходительный читатель, вам предстоит удостовериться, что лорд Байрон способен закрутить роман со всем, что движется.
   Его отношения с Кларой были довольно последовательны. Она ещё в Англии навестила его и попыталась утешить в горести развода. Она развлекала его феминистскими идеями, как Шахерезада, и в благодарность получила возможность уйти с Пикадилли живой. Тут, в Швейцарии, она пришла к естественному для любящей женщины итогу - беременности. Джордж воспринял это почти как джентльмен, хотя убеждён, что ничего, кроме плевка в лицо, от своих детей ждать не может, да и сам бы с удовольствием засветил своему родителю в ухо. Тема семьи могла иметь сколь угодное развитие, но это скучно.
   Перси нас интриговал запутанными афоризмами и нестандартными ритмами. На словах он был очень смел, самомнение его переходило все границы. Его светлость терпеливо потешался над похвальбой юного романтика, меня же она через пять дней достала. Грешно ненавидеть полумёртвого забитого невралгика, но я объявил настоящую войну мистеру Шелли и вёл её вполне успешно.
   Самой извращённой была связь Джорджа с Мэри. Днём он лишь снисходительно косился на то, как она нежной лианкой льнула к Перси; она и вовсе не решалась поднять глаза на милорда. Но в ожидании полуночи наша вилла озарялась огнями, хозяин выходил на балкон с длинным охотничьим ружьём и зорко караулил тропинку, по которой двигалась неясная тень - бесстрашная и беззаконная подружка корсара с кинжалом под тёмно-пёстрой шалью. Возникни кто-нибудь ещё на этой дорожке - он будет убит наповал. Как только истая романтичка переступает порог, все светильники гаснут. Полутороногий кавалер приветствует её безмолвным поклоном. Она отвечает тем же. Затем сумрачная чета удаляется в кабинет, где творится тайное. Она списывает с него черноволосого светлоокого монстра, скроенного нечестивым доктором, он с неё - фею с радугами в косах, возлюбленную депрессивного чернокнижника. Они не касаются друг друга, только с упоением беседуют. Слуги называют Мэри "леди" и угождают ей всячески.
   Я же прозябаю в положении пятого лишнего. Клара ко мне чуть благосклонна. Перси невыносим. Мэри - что с неё взять? Она - муза. Правда, челядь, едва ли не строит матримональные планы, весело поговаривая: "Эх, пропал наш! / Я как увидал её - сразу понял: вот она погибель милорду! / Отобьёт он её, как пить дать!".
   Ерунда! Он больше никогда не женится! Это я вам обещаю!
  

***

   Я развернул мои ревнивые манёвры быстро и широко. Почерк Байрона я знал уже лучше, чем собственный, и во избежание путаницы всё писал только одной рукой - его рукой.
   Что должно оттолкнуть Шелли от моего друга? О, это ясно, как белый день!
   Хватаю бумагу и пишу:
  
   "Ваше привосходительство господин тайный советник всего разумного мира Джон-Вулфхэнк Хотт! Луччая струна британской лиры преведствует Ваз! Мы проживаем ныне на вилле Дайодед, что в Швицерии близ Джиневры. Естьли Вы слишком занеты, чтоб навестить Нас, пришлите что-нибудь с чем-нибудь в знак Вашево глубокого пачтения, например, книшку с афтографом или пищее перо для утоления фетишистских наклонностей вАшего неприменённого друга -
   лорда Байрона!"
  
   Если господин Гёте сочтёт автора этих строк законченным придурком, оно никому не повредит. Если же откликнется - Шелли лопнет от зависти!
   Затем я обошёл окрестные харчесвни и предупредил о том - о сём, раскошелился немного на ловушки для моего тщеславного соперника. А что? Я тоже люблю развлекаться!
  

***

   Экскурсия в горы - отличная идея!
   Видели бы вы его светлость в походном наряде! Кремовый сюртук на алой подкладке, толстый кожаный жилет со вшитыми кобурами, массивная портупея вдоль в последний раз белых штанов, перчатки без пальцев, перстни с аметистом, рубином, гематитом, серебряные цепочки и заклёпки на сапогах, в петлице цветок аквилегии, на голове - бежевая треуголка, из которой свисает искусственная косичка с янтарными бусинами. В одной руке он держал полупустой рюкзак, в другой - уже известное читателю ружьё. Неразлучные псы были наряжены в попоны, изображающие английский флаг.
   Шелли плаксиво засмеялся, увидев его. Серьёзная Клара выразила неодобрение. Мэри, видавшая и не такие виды, молчала.
   Молчал и я, крадясь позади всех и слушая верещание Перси о сущности и ипостасях красоты, и, кажется, я был единственным, кто ему внимал. Перелом для младшего лирика наступил с моим вопросом к Джорджу о какой-то травке. Тот мгновенно вспомнил (или придумал) её название на трёх языках, а также пару легенд об этом крошечном создании Альп. С той минуты он не закрывал рта. Мы узнали, что он с детства и по гроб жизни виноват перед родом прямокрылых, потому что считал безобразными ручных сверчков своего полоумного деда и выгонял их из своей тарелки. Тут же всплыли библейские рассказы о саранче и друидские заговоры от неё. Потом, увидев пчелу, он пересказал миф об Аристее и Эвридике, из коего следовали философские выводы о том, что любовь не отчего освобождать, кроме похоти (прозвучал пифагорейско-платонический гимн); смерть, как и жизнь, обратима, а дух зверей - от тли до быка - свят, как ангельский. Браво, ваше благочестие! У Перси острая аллергия на теологию.
   А вот и трактир! Заходим, садимся, берём меню. Хороший выбор салатов и вин. И на каждой странице броское примечание: "Для ветеранов Аустерлица, Бородино, Ватерлоо - скидка 50%. Для лорда Байрона - всё бесплатно".
   Сама ходячая сенсация в недоумении, но вскоре предполагает, что кто-то, верно, распустил слухи о том, как мало она вообще ест.
   - Какая разница, - в нетерпении зашептала Клара, - закажи всего побольше от себя, а мы съедим.
   - Вот это всеобщий подход к моей персоне, - пожаловался мне оглушённый своей славой.
   - Угу, - посочувствовал я, кивая, хотя, кажется, и в мой огород отлетал метеорит.
   - Надеюсь, у тебя собой паспорт, - продолжала будущая мать.
   - Нет. Зачем он мне в горах?
   - Чтоб тебя можно было опознать, если бы ты свалился в пропасть.
   Джорджа передёрнуло. У него свои тараканы. Но Мэри привела его в чувства кратким ласковым взглядом. Тут подошёл кельнер.
   - Насколько я могу судить, - пропел он, изгибаясь штопором, - господа - англичане?
   - Да-да! - живо отозвалась голодная Клара.
   - Нет ли среди вас лорда Байрона?
   - Есть! Вот он!
   Официант надел очки и пристально посмотрел на Джорджа.
   - Это действительно вы?
   - Ну, что вы, - стушевался живой классик, - Мои друзья шутят.
   - Это нетрудно проверить.
   Человек с полотенцем обернулся к посетителям:
   - Господа, у кого имеется при себе портрет лорда Байрона?
   Отказов не было. Просыпались только реплики: "А у вас здесь что, своего нет!? / Я думал, это приличное заведение!...". Каждый вынул из кармана, корзинки, корсажа икону романтизма. Сличение повергло официанта в печаль: невозможно было поверить, что эти тридцать семь гравюр и эмалей посвящены одной и той же личности, а сходство аутентичнейшей из них с нашим спутником было мизерно.
   - Как известно, наш первый льготник, имеет особую прискорбную примету, - не унимался ресторанный служака, - Вашей милости стоит сделать несколько шагов, и всё станет ясно.
   - Пусть лучше почитает что-нибудь! - закричали из-за столиков.
   - Может, я просто заплачу за обед? - затравленно предложил избранник судьбы.
   Поднялся адский гвалт, требовавший выступления.
   - Ну, давайте, позажигайте! - шепнул я Джорджу.
   Он встал, и стало тихо, как под водой. Нетвёрдыми движениями расстегнул сюртук, ослабил галстук, на цыпочках пробрался к стойке, положил на неё разведённый в стороны руки и начал, поводя взором с невидящей равномерностью маякового луча:
   - Каждый уважающий себя писатель современности должен хоть одно произведение посвятить трагически жившему и погибшему Томасу Чъттртону, вот и я обращаюсь к нему с таким стихом:
  

Ты говоришь, что родился поэтом,

Но беден ты, и не блистать твоей звезде.

Что за беда? Скорее обратись к газетам:

Работники нужны везде!

Гаси с утра и зажигай под вечер фонари

На площадях, на остановках мой кареты,

Или в закусочной лапшу вари

И сочиняй свои сонеты.

А если мало кажется подённой меди,

То, дерзости у беса испросив,

Пойди к богатой одинокой леди,

Скажи: "Возьми меня. Я молод и красив".

Иль обучись искусству краж

Во тьме преступничьей берлоги,

Иль кормит пусть тебя шантаж,

Или торгашей запуганных налоги.

Нам не понять теперь ни стать, ни суть:

Ты оказался глупым или слишком мудрым,

Коль предпочёл всем навек уснуть

От опиума жёлтым утром.

   - Уж лучше так, чем хоронить свой гений в гнилой трухе газетных объявлений! - прокричал я. Джордж козырнул мне по-флотски, и началось столпотворение. Фанатики чуть не разорвали нашего кормильца на части. Дамочка, к руке которой он слегка прикоснулся губами, упала в обморок.
   Что-то тяжёлое внезапно опустилось на моё сердце. Даже нравственная агония бедняги Шелли не радовала меня, даже собственный удачный экспромт...
   Наш стол засыпали цветами и уставили лучшими блюдами. За всё это было уплачено из моего кармана, а меня финансировал мой хозяин. Порочный круг...
   Шепчет что-то официанту, дожидается стакана, отходит и цедит, не опрокидывая.
   - Почему вы никогда ничего не едите? - решительно спросил я, подойдя к нему.
   Он глянул как-то пьяно, роговица его глаз выцвела до плохого нефрита, а белки испещряли красные жилки. Я попятился и выбежал на улицу.
  

***

   На обратном пути мы зашли в другой трактир. Здесь не было посетителей, и нас накормили без особых церемоний, но перед самым нашим уходом владелец заведения с поклоном попросил у Джорджа сохранить память о визите такого славного человека, переименовать в его честь отель или что-нибудь в этом роде. Это доконало Шелли. Он посмотрел на собрата с откровенной злобой, словно спрашивая: "И что дальше, мерзавец?!".
   - Разумное желание, - посыпалась с уст милорда свинцовая стружка, - Давайте встретимся завтра в два по полудни у нотариуса З. и составим договор об условиях использования вами моего брэнда. Заранее могу предупредить, что моё имя стоит от трёх тысяч франков в год, имена моих героев - от двух, героинь - одну. Если это не слишком для вас дорого, до скорого свидания.
   Последние судороги раздавленного Шелли выразились в ругательствах, типа лицемер, филистер и выжига, которыми он осыпал Байрона до самого дома.
   Поделом им обоим. Но один из них был всё же весьма доволен мной за этот день и ночью искусно развеял мои грустные мысли.
  

***

   Чтение вслух - добротная респектабельная забава. Если, конечно, вам не попадётся под руку Колридж или Хоффманн. Некоторые таланты могут, однако, и на страницы Ричардсона напустить отборного хоррора:
   - "... при ея свечении на зловещей поляне Стоунхенджа узрел я сэра Уоргейфа. Что ещё затевает сей богомерзкий джентльмен!? Не алчет ли он невинной крови мистера Грендиссона и позора его прелестной обожаемой сестрицы!? Нет, он пал ещё ниже. Он обратился к ворожбе. Он скликает языческих демонов и велит им устроить так, чтоб благонравная девица Дженни Байрон вместо счастия с этим ханжой вкусила горчайшего разочарования, узнала о своём благоверном триста чудовищных тайн, а также чтоб все ея потомки были столь глупыми и неудачливыми женихами, сколь жестокой невестой была она!"
   - Что за удовольствие читать чужое, когда можно сочинить своё? - прервал импровизации Джорджа только вчера воскресший и ещё ничего не соображающий Перси.
   - Что ж, давайте придумаем по новой страшилке и расскажем, - согласился милорд.
   Мы разделили бумагу, чернила и разошлись по отдельным кабинетам.
   Я уронил на свой лист слезу и больше ни на что не был способен. Вдруг ко мне постучался мой повелитель и прошептал:
   - Ну, как получается?
   - Нет, - скорбно сознался я.
   - Аналогично. Как быть?
   - Да никак! - воспрял я, - Бьюсь об заклад, что у тех троих тоже ничего путного не выйдет.
   - Ау, Уилл! Мы кто? Римский сенат? или консилиум? Мы же писатели! Если у нас не получится, то у кого же?...
   - Мне тут видится только один путь - вообразить какого-нибудь настоящего врага и измочалить его в пух и прах.
   - Что вы! Грех на душу!
   - Как хотите. А я уже кое-то придумал.
  

***

   "Чума на оба ваши дома!!!" - воскликнул бы добрый Боккаччо, выслушай он наши непутёвые взвинченные новеллы. Клара рассказал всем давно известную историю лорда О., застрелившегося от счастья. Перси вытянул за уши из Тартара гесиодовых уродцев и поместил их в зарю своей биографии - хороший приём для деморализации главного противника. Я рассказал анекдот о даме, чья голова превратилась в череп оттого, что она подсмотрела в замочную скважину какое-то таинство. К сожалению, мисс Годвин не поняла намёка. Ей самой хватило ума пересказать свой кошмарный сон.
   Джордж сподобился на притчу из жизни древнего короля, которого льстивые подданные склоняли к абсолютизации власти. Монарх тот притворился охмелевшим от гордыни, велел вынести свой трон на берег моря и на глаза у всех приказал морю идти к нему, но волны по-прежнему плескались вдали. День прошёл впустую, потом другой, и король сказал своим людям: "Видите, власть человека никогда не может быть безграничной". Тут начался прилив и унёс с собой трон...
  

***

   Время раскрыло мне глаза на причину увлечения моего патрона девушками из народа: он с ними отдыхал от интеллигентных дам, преследовавших его, как либертины - куртизанку. После свидания с каждой из них он три ночи спал одетым и вооружённым, если спал. Если нашествие синих чулок выпадало на утро, обильное дармовое чаепитие оборачивалось распятием Байрона за его к ним неприязнь и эгоизм. Он, стоик, даже привык к этим мотивам, как будто намеренно держал собеседниц в обозначенной колее и эпатировал их, как циркач пугает детей для их же удовольствия.
   - Вы действительно знались с пиратами? - спрашивала рыжебровая ирландка, задерживая томный взор на левом клыке отложенного воротника.
   - Элис,...
   - Матильда.
   - Матильда, если бы я написал что-то от имени женщины, вы сочли бы меня трансвеститкой?
   Гостья сладострастно потягивается в кресле:
   - Вы никогда бы не написали ничего подобного.
   - Почему?
   - Потому что вы нас совершенно не понимаете.
   - Вас в принципе невозможно понять.
   - Потому что мы глупы?
   - Я бы сказал, невменяемы...
   - И вы, - гостья задыхается и почти сползает на пол, - нас всех без исключения ненавидите?
   - Ну, что вы! Я верен леди Байрон...
  

***

   С женщинами мы воевали, как русские с Бонапартом.
   Наглотавшись шпилек за ужином, дамы в большинстве своём отказывались от страстной ночи, а утром духу их не было на вилле. Те же, что оказывались покрепче, допускались в самую спальню, прокуренную, пролёжанную псами, до потолка забрызганную вином и чернилами. Мы всей командой, затаившись под лестницей, считали минуты. Не проходило и десяти, как претендентка выскакивала с бранью и слезами. Джордж выходил за ней сконфуженный и извинялся от всего своего раздраконенного сердца... Пожалуй, даже искренне. Феноменально бестолковый в людях, он влюбился бы в первую куклу, способную промолчать четверть часа, так что байронистки падали жертвами исключительно собственной болтливости.
   Огнекудрая вахнака, по её собственным словам, хотевшая милорда с пятнадцати лет, слышала: "Как же вы могли терпеть так долго!?". "Будьте нежней со мной!" - просила сочная блондинка - избранник уточнял: "Нежней, чем кто?"...
   Для прощания с разочарованками были заготовлены две стандартные фразы. Первая имела оттенок почтительности: "Глубоко сожалею, что причинил боль вашей ладони"; вторая выражала апогей презрения: "Вы сами выплеснули желе вашего сердца на этот утёс".
  

***

   В то утро я с помощью двух зеркал рассмотрел на своей спине странные красные пятнышки, похожие не прыщи или комариные укусы. Странность в том, что они образовывали вершины правильного треугольника. Но природа полна курьёзов. Язвочки почти не беспокоили меня, и я о них забыл, тем более, что к нам пожаловала долгожданная визитёрша.
   Я наблюдал с балкона. Джордж на крыльце поил изо рта молоком старого ворона, подобранного недавно на дороге. Тут возле виллы остановился двуколка и на землю ступила молодая женщина с приятным лицом, искажённым хронической экзальтацией. Она подсеменила к его светлости и воскликнула:
   - Хо! Как у фас это получайтся - целофаться с страшный форон!?
   Неисправимый мистификатор незаметно взглотнул, сдвинул брови и ответил:
   - Я держу в зубах куски сырого мяса.
   - Не-у-ше-ли!?
   - Нет, сударыня, - бледная физиономия расправилась, приняла более типичное выражение, - Очевидно, мудрая птица просто чует телетворный дух от моего растерзанного сердца.
   - Ах так! Токта я с фосторком упештаюсь, что фишу снаменитый лорт Пайрон!
   - Нда, что-то вроде этого...
   - Меня софут Прентано, Елисапета Прентано. Тля фас просто Петтина или Петти. Я приехал к фам по поручений Кётхе. Он пыл отшен рат фаш письмо! А это фаш том? Как прекрастно!
   - Вы завтракали?
   - Не откашусь! Фы фесьма люпесен!
   - Песни потом. Пойдёмте в столовую. Уилл! - крикнул, заметив меня, - Хватит прохлаждаться! Давайте подстрахуйте меня!
   Ворон каркнул и хлопнул крылами.
  

***

   Ознакомившись с визитной карточкой немки, Джордж стал называть её "мисс Брендон", а Беттина, отчаявшись восстановить ономастическую справедливость, перешла к делу. Она достала из ридикюля первую часть "Фауста" в карманном формате и перо с позолоченным черенком.
   - Фот этот он просит перетать фам.
   - Кто?
   - Йохан-Фольфканк Кётхе, афтар "Фёртар", "Экмонт" унт "Фауст".
   - Гёте, автор "Вёртера", - перевёл я.
   - А! Очень приятно!
   - Тут имеет сепя афтокраф.
   - Большое спасибо, - и не посмотрел.
   - А это перо феликий муш.
   - Это перо Гёте.
   - Право, это уж лишнее. Я предпочитаю гусиные, и у меня их много.
   Я едва удержался от того, чтоб пырнуть его в бок, и Беттина, очевидно понимавшая по-английски лучше, чем говорившая, надула губы:
   - Фи! Натурально фантазтишный кортец! Наферной, он тумает, что я хотеть са ним ухашивать! Я нахошу фас испорченный мальчик!
   - Она нас перепутала, - перевёл теперь мне Джордж.
   - Я исполнить мой тело и маку фас покинуть, фысокомерный анклитшанин! Прошчайт!
   - Прощайте. Передайте вот это от меня вашему хозяину, - милорд отломил половинку от крекера и протянул посланнице. Она машинально схватила этот унизительный дар, сунула в сумочку и убежала.
   - Что это было? - спросил Байрон, глядя ей вслед, потом на визитку, потом на меня, - При чём тут... Джъ... Хьюте?
   - Может, она его дочь или любовница, и он послал её к вам с этими подарками.
   - Это называется "подарки"?
   - А что вам нужно? Чек на миллион гульденов и сотню невольников-гермафродиотов?
   - Мне показалось, или она действительно назвала меня гордецом?
   - Боюсь, вы не ошиблись
   - Уму не постижимо! Мне жалуют грошовую книжонку с помусоленным огрызком - и я - гордец!? Я кого-то просил о подобной чести? Не припомню!
   - Ну, давайте догоним её и засунем это барахло ей за шиворот.
   - Я не к тому. ... Кхи-от-тъ. ........... Говорят, его повесть, вызвала эпидемию самоубийств от Лайсбона до Уоренборга...
   - Есть чему поучиться.
   - Да подите вы... к Шелли...
   - Как раз собирался, - ухмыльнулся я, стаскивая золочёное пёрышко.
   Моему оппоненту предстоит ещё одна ночь страданий. Мэри останется с ним, а Джордж - со мной. И записки мои я продолжу, держа в пальцах вожделенный для всякого писателя трофей. А гётев автограф я выдрал и сожрал, как каннибал! "Будьте бдительны" - нацарапал старик по-гречески. Ишь, провидец!
  

***

   Читатель, наверное, задаётся вопросом, откуда я узнал адрес Гёте. О, мне дала его особа почти столь же известная - госпожа де Сталь. Она тоже хотела сойтись с моим неукротимым лордом. Он и с ней пытался быть вежливым, а получалось всё хуже, чем если бы он просто наорал на неё и вытолкал за дверь. После трёх сеансов он стал ей просто омерзителен. Знаете, чем он попытался произвести впечатление? Альтернативным языком цветов, вошедшим в историю под названием Албанской флористической геральдики. Привожу фрагменты:
  
   Аквилегия - смерть от воды.
   Кислица - врождённая лейкемия.
   Незабудка - не жди прощения.
   Колокольчик - не спрашивай, по ком звонит колокол.
   Фиалка - девственником и помрёшь.
   Роза - дай закурить.
   Барвинок - а выпить не найдётся?
   Чистотел - христопродавец!
   Нарцисс - дешёвая рабочая сила.
   Сирень - долго я буду любоваться этим бардаком?
   Вереск - ты даже на заборе пишешь плохо.
   Сивец - хватит врать.
   Астра - здесь слишком людно.
   Кровохлёбка - без комментариев.
   Эдельвейс - краше только в гроб кладут.
   Очиток - думай, что говоришь.
   Примула - прежде батьки в пекло не лезь.
   Повилика - кончились патроны.
   Настурция - позорное поражение.
   Купена - виселица.
   Ландыш - детская виселица.
   Со мной же почтенная дама сохранила самые лестные отношения до самой смерти.
  

***

   Со мной ладила даже чудовищная Хантиха, считавшая своего супруга единственным умеющим держать перо, а остальных (в том числе Байрона и Шелли) - фиглярами и самозванцами. О моей внедрённости в литературный мир она не знала. Для неё я был симпатичным деликатным медиком.
   Она пасла парочку неугомонных малышей. Потом их стало больше.
   У меня же родилась новая диверсия.
   Убедившись, что Мэри слишком привязана к своему полудохлому баронету, чтоб променять его на разбитного лорда с разбитым сердцем, я принялся поощрять последнего на борьбу за эту благородную женщину сами знаете, с кем.
   - Мне кажется, - говорил я, - мистер Шелли не сможет быть хорошим супругом. Он слишком любит уединение, тишину и ласку, а семья ничего такого не сулит. Взгляните, в каком бедламе обитает наш, то есть ваш друг Хант! Друге дело - вы. Вы, по-моему, были бы не только примерным мужем...
   - Вы хотели сказать "приблизительным"?
   - Я хотел сказать "безупречным" - мужем... и прекрасным отцом.
   Байрон смотрит мне в рот, как волк - на луну, потом сосредоточенно озирает пол под ногами... Я знаю, какую рану бережу...
   - Вы вообще ладите с детьми - я это сразу заметил.
   - К чему этот разговор?
   - Давайте пригласим сегодня их всех к нам на вечер.
   - Нет. Не хочу... Не сегодня... Впрочем,... пусть.
   Когда Шелли с сёстрами брякнули рындой на крыльце, хантыши уже носились по вилле с пистолетами. Мои предположения сбылись: увидав детей, наш романтик спал с лица и отпрянул к выходу. Мэри тянула суженого за руку к гостям, а он нащупывал дверную ручку.
   Зря я подошёл полюбоваться мизансценой. Увязавшийся за мной Джордж совершил очередное чудо - приобнял труса и быстро заговорил ему на ухо: "Перси, всё в порядке. Они втрое тебя меньше и слабее. Они будут смотреть на тебя, задрав головы, и говорить тебе "сэр". Затем он подозвал ребят, велел им поздороваться с мистером Шелли и проводить его к столу.
   Так сорвался мой план. Под конец ужина бывший детофоб уже улыбался проделкам юных Хантов и с благодарностью поглядывал на хозяина, а, прощаясь, тихо спросил его:
   - Как ты понял?
   - Со мной было то же самое при знакомстве с племянниками.
   Гениальный краснобай задержался у порога ещё на сорок минут, занятых монологом о несчастьях детства. Мэри, видя, что творится с Джорджем от такой темы, утащила своего милого за фалды, но было поздно.
   - Неужели я кажусь человеком, у которого всё хорошо?!!! - взвыл милорд.
   - Да, - ответил я и чуть не оглох от грохота захлопнутых дверей...
  

***

   Снедаемый жаждой что-то сделать с собой, я схватил со стола пресс-папье и с размаху бросил себе на ногу.
   Через минуту все обитатели виллы были рядом со мной, ревущим от боли на полу.
   - Простите, ваша светлость, - дребендели слуги, словно это он пострадал, - Не углядели!
   - Я нарочно! - всхлипывал я, сквозь слёзы едва различая белое пятно его лица, - Я должен был покарать себя за нанесённое вам оскорбление!
   - Я сам умею рассчитываться с моими оскорбителями, - звучит далёкий, какой-то подземный голос.
   - Нет! вы не смогли бы поднять руку на такого слабого!...
   Даёт мне повиснуть на его шее, гладит по голове.
   - Дааа, умом вы точно не сильны. Нашли к кому... Эй, разойтись! ... Я говорю, нашли к кому приревновать! К этой русалочке!...
   - Нет-нет, я к Перси...
   - Вот и я о нём!
   - Вы от него без памяти!...
   - Меня с ним связывает только Мэри, только этот...долг или как ещё назвать:...? вина, жалость...... Он такой... блаженный! Пишет, говорит ли... - я ведь ничего не понимаю!...
   - Зачем тогда вы неразлучны!?
   - Да его на минуту оставить страшно! На воде его лягушка съест, в лугу - изнасилует первый встречный кролик! Что за смех? Ты не знаешь кроликов! ... И плакать не надо...
   - Ах, я такое жалкое, посредственное, ни к чему не пригодное создание! Что я рядом с вами! Бездарь и всё!...
   - Ну, полно. У тебя часто получаются стихи, а на дневник я вообще не нарадуюсь...
   - Положим, руку к писание я набил, но в голове-то у меня всё те же величавости и душераздирания!...
   - Ох, да у кого их нет...
   - И говорить я не умею!
   - Может, просто боишься?
   - А не надо!?
   - Нет.
   - Тогда я вот что скажу! Когда я узнал о тебе и о том, какой ты, я подложил себе в ботинок гроздь и ходил с ним три недели, чуть не довёл себя до гангрены! А сейчас я тебя презираю...
   - И ненавижу, - тихо и спокойно подсказал Джордж, ободрительно кивая.
   - И хочу триста раз умереть за тебя самой лютой смертью!!!!!!!
   - ......Всё?.... Ну, вот. И ни ничего сложного...
   - Ответь!
   - ... Тебе, конечно, есть чего стыдиться. И в уме у тебя блажи много, и стервец ты изрядный, но всё это окуплено твоей горячей кровью.
  

***

   Мы начинаем жёстко, мстительно, сшибаясь зубами, хрипя угрозы и ругательства, деря друг с друга ткани - мёртвые и живые; потом всё превращается в обмен любезностями с выяснением, кто сильнее любит в себе жертву; под утро, сбившись со счёта, умываемся слезами, исковерканные, неразделимые, как пара мучеников, истолчённых в одной ступе.
  
   Перечёркнуто. Ниже приписка: "О, прости, благовоспитанный читатель, бедного больного!...".
  
  
  
  

Глава третья

ЧЕЛОВЕЧНЫЙ

"И он ему сказал". "И он ему

сказал". "И он сказал".

"И он ответил"."

Бротски

***

   Многие английские приятели нас навещали. Их въезд на виллу был праздничен, шумен, радостен. Всех очаровывало озеро. Все просились не менее чем на месяц... и не задерживались дольше недели. Уезжали суетливо, неловко, как будто обиженно или напугано, хотя ничего особенного не происходило.
   Джордж искренне огорчался, когда они, отворачиваясь, мямлили: "Простите, нам тут нужно срочно...", но никого не удерживал.
   Погода не радовала. Я всё чаще ощущал необъяснимую слабость, озноб и апатию. У меня пропал аппетит и сон. На левом плече я обнаружил новую трёхточечную метку. Не было сомнений, что все три язвы возникли одновременно. Когда и отчего они появлялись, я не знал. Они почти не болели, но я не мог не связывать их с моим недомоганием и с моим лордом.
   В тот день, когда они с Шелли уплыли на лодке буквально в грозу, я осмотрел всё своё тело и нашёл ещё шесть треугольников. Они совпадали по величине, были геометрически безупречны. Только одни почти стёрлись, другие казались свежее.
   Я возмечтал, чтоб шторм погубил обоих моих мучителей.
   Ночь прошла, а они не вернулись.
   Слуги метались, как угорелые коты, собирались плыть на поиски любимого хозяина. Погрузились в ветхий ботик и отчалили кораблём дураков, оря и паля из мушкетов. Подружка корсара едва не увязалась с ними. Клара бренчала ключами в апартаментах любовника. Я лежал в постели и думал, что мы все сошли с ума.
  

***

   К полудню наши поэты объявились. Джордж сдал коматозного Перси женщинам, а сам принялся кипятить себе воду, переодеваться, кормить собак, как ни в чём ни бывало. Моё любопытство побороло слабость. Я встал и пристал с расспросами.
   Если всё, что я услышал, не было вымыслом, то дело обстояло так: буря перевернула лодку на середине озера в кромешной тьме. Шелли оказался не более водоплавающим, чем улитка, и героическому Байрону пришлось волочить его на себе до берега. Но и там положение оставалось катастрофическим. Ветер и дождь душу готовы были вытрясти из двух потерянных во мраке смертных. Младший из них не подавал признаков жизни, а старший нашёл перевёрнутую рыбачью лодку, утащил под её свод приятеля и до утра согревал его единственным возможным способом. На рассвете покинув убежище, он, Джордж отыскал и людей, выторговал у них всё необходимое для первой помощи пострадавшему, нанял судёнышко, сняв с себя всё, что хоть сколько-то стоило.
   Теперь он сидел у огня на низкой табуретке и грел руки, тяжело дыша, пришёптывая что-то, как во сне. Псы свернулись клубками рядом на полу.
   Я облокотился на каминную полку.
   - .............. Почему вы спасли его?
   - Что?...
   - Захотелось поиграть в благородство? Или может быть вам нравятся его стихи? Или это ради Мэри? Но ведь глупо же! Если бы он сгинул, она бы стала вашей.
   Он почти окунул пальцы в огонь. Казалось, они обуглились.
   - ... Зачем?
   - Прекратите! Все знают о ваших чувствах к ней! Вы тоже ей не безразличны.
   - Её роман почти завершён. Я ей не нужен больше...
   - Это он, ваш Шелли - самое никчёмное на этом свете членистоногое!
   - То же я слышал от него о вас.
   - Гадёныш!
   - Вот-вот. ... И обо мне так говорили.
   - О вас-то кто?
   - Моя мать... и девушка, на которой я хотел жениться. ......... Люди очень злы. ... Не надо им уподобляться.
   - Кому же тогда?
   Ответы буквально валялись под ногами. Стоило коснуться одного из них - он пустился лизать человечью ладонь.
   - Вот им.
   - Отлично. Покажите, как вы это делаете!
   Я протянул руку для поцелуя, уверенный, что посрамлю голословного гуманиста, но он жестом испросил у собаки лапу и, склонившись, припал к ней губам. Зверь тут же провёл языком по его щёке, другой - по другой.
   В приступе бешенства я сбил с камина пепельницу и пустую кружку и убежал к себе.
  

***

   А сейчас я расскажу, какой инцидент вышел из премьеры первых картин "Манфреда".
   Впрочем, кажется, я что-то напутал с хронологией...
   Или, во всяком случае, должен поведать, как мы выживали вдвоём без слуг двое суток.
   Я по большей части лежал и жаловался на такое чувство, что регулярно теряю кровь. Джордж умильно качал головой и нёс чепуху о том, что даже если это и так, то вреда для меня нет, и я, медик, сам должен понимать, что обновление крови полезно организму.
   - С одной стороны, да, - принуждённо соглашался я, - с другой, от этого ведь можно умереть.
   - Умереть тебе я не позволю.
   Он раз семь повторил, что рад остаться по-настоящему наедине со мной; как хорошо, - говорил, - что я нашёл его, что стал частью его жизни; не давал мне спать до рассвета, рассказывал о своём студенчестве, о смешных и страшных поступках, о каком-то влюблённом однокурснике, который чуть не зарезал его...
   Задремав на несколько минут, я оказался на залитой дождями дороге, похожей на остановившуюся реку. Вокруг расходились в туман пустые поля. Над моей головой медленно низко пролетали чёрные птицы - я видел их отражения в лужах-колеях. Вдалеке различаю смутную фигуру, я с опаской приближаюсь к ней и узнаю Джорджа. Он стоит спиной ко мне, закутанный в тёмный плащ, держа руки, как флейтист. Обежав его я вижу, что он сдирает зубами и жуёт сырое мясо с длинной раздвоенной кости...
   Через три дня эскадра клоунов вернулась без потерь.
   Теперь "Манфред".
  

***

   Началось всё с "Фауста", конечно, и то не сразу, ведь немецкий язык оказался досадной лакуной в нашей панглосии. Пришлось прибегнуть к помощи кого-то сведущего.
   Методика освоения нового наречия у милорда своя. Она несколько цинична, но не лишена рациональности. Она проходит несколько стадий. На первой находятся слова, созвучные с английскими, а неожиданные значения их очень смешат. На второй заучиваются без разбора все односложные слова. На второй - двусложные с ударным первым слогом. Затем - все остальные слова. Затем - беглое ознакомление с грамматикой. На седьмой день можно уже писать на этом языке стихи.
   Амбивалентное впечатление от "Фауста" на многие ночи лишило Байрона последней возможности уснуть. Он шатался по комнатам в свете луны и негодовал: "Вот до чего дорос европейский гений со времён Марло! Вызвать духа - и спрятаться от него под стол! Продаться Нечистому, чтоб соблазнить сиротку-мещанку! Это таковы ваши германские доктора, что тут-то и предел их дерзаний!?".
  

***

   Нужно ли говорить, что создавался "Манфред" на моих глазах. Отыщите в архиве автограф. Это я вписал правильные буквы в такие слова, как диградацыя, ифир, оббад, помашч, хемера. Силы мои истощались в обороне орфографии от непримиримого её врага, но на последнем издыхании меня вдруг посетило особое вдохновение.
   Достопамятный второй акт с неудачным самоубийством. В первом варианте Охотника не было, был лишь Пастух. В окончательной редакции от него почти ничего не осталось, но я в свой час приголубил этого персонажа:
  

Манфред пытается броситься со скалы, но Пастух внезапно хватает его и удерживает

Пастух

А ну, не смей! Стоять! Ты кто таков?

Кто, нечестивому, тебе дал право

Манить своим трупом в долину волков

И кровью травит у подножия травы?

Манфред

Ах, скажут: жизнь на волоске...

Да неразрывен волосок!

Я - тот, кто погребён в тоске

С душой мертвее, чем песок,

И нет ни петли, ни крюка мне...

  

Пастух

Тебя послать возить бы воду,

Или дробить для тракта камни,

Да нагишом, да в непогоду!

Иль был бы ты, как я, пастух,

Чтобы нужду терпеть, смиряться и трудиться...

Манфред

Нужда лишь возмутит мой дух,

Подобный кровожадной горной птице.

Людей голодных и обиженных я скличу

И гневом ярым заражу народ,

И поведу с оружием искать добычу

На графский замок - вон на тот.

(показывает на свой замок)

Не твой ли дом то?

Пастух

Полно, что ты?

  

Манфред

А был бы! Стало б лишь охоты!

Расшевели в себе отвагу

И нынешнею ночью ж,

Собрав товарищей ватагу,

Вломись туда... Что? Ты не хочешь?

Пастух

Изыйди, нечисть! Скройся с глаз!

Зачем я только тебя спас!?

  
   Расцеловав себе руки, я подсунул лист в общую кипу и пустился в пляс по кабинету.
   А он вот этого не сможет!
  

***

   На следующий вечер состоялась презентация. Всем нравилось. Женщины глотали слёзы. Перси - проливал. Я изображал что-то вроде потрясённости, хотя знал весь текст наизусть. Но вот чтец запнулся. Вовсе прерваться на самом интересном месте он не посмел, стал озвучивать моё вкрапление, и не без удовольствия!
   Через час, когда все разойдутся, я приласкаюсь к нему и скажу, что это просто шутка, что поэма прекрасна, а я - счастливейший из смертных. Он ответит: "Конечно, иначе бы первый акт тоже был вашим".
   Вдруг поднимается Шелли, подходит к Джорджу, нагло отгибает лист в его руке, смотрит в них, на него. Он умолкает, не закончив фрагмента.
   - Перси?
   - Откуда тут рифмы?
   - Хм... Почему бы нет?
   - Ты прочитал нам десять страниц надрывного белого стиха, а на одиннадцатом начинается какой-то... раёшник!
   - Что тебе не нравится?
   - Твоя... неразборчивость! Кого ты к себе подпускаешь!? Бездарных прихлебателей, не умеющих даже льстить, делящих твои ризы прямо на тебе!...
   - Кого ты имеешь в виду?
   - Его!
   Трясущийся бескровный палец тянется в мою сторону.
   - При чём тут мой доктор?
   - Он тебе не доктор!!! - вопит негодяй, - Он - твой грабитель! Он высасывает из тебя душу! Видишь? Он уже давно завладел твоей правой рукой! На очереди твой разум!
   Я пускаюсь на крайность, простираю руки к милорду:
   - Ваше святотатство! Чего оне от мене, убогого, хочут!? Скажите уж йим, что мы люди тёмнеи, гамматикоми не владеим и поэмов отродясь не писывали!
   - Презренный шут!
   - Остыньте, Перси.
   - Никогда! Выбирайте сейчас же: я - или эта тварь!
   Молчание. Кажется, гаснет свет. Я вытягиваюсь во весь рост.
   - Тебе, - говорю ненавистнику, - не страшно выдвигать такие ультиматумы? Неужто можешь ты назвать хотя б одно своё передо мною преимущество? В твоё лицо синюшное нельзя взглянуть без тошноты. Плоды мышленья твоего безбожного - литьё в пустое из порожнего. Поёшь о море - а утонешь в луже. Кому ты нужен!... Да даже то, что прозвучало тут, не ты, а я придумал - шут!
   С этим монологом я обошёл вокруг стола и остановился прямо напротив Байрона, как бы подменяя его собой перед обомлевшими людишками. Они должны были видеть теперь двухголового демона, достойного кисти Блейка.
   - Чудовище! - шипит, хватая под руку своего дружка, Мэри, - Ты умрёшь!
   - Не раньше тебя, ведьма!...
   Не докричав, я вдруг словно вспыхиваю с затылка, моя голова превращается в факел, горящий долю секунды, затем - темнота.
  

***

   "Она с тобой рядом. Она не ушла. Она по-прежнему твоя. Она велит тебе: "Живи!".
   Эти шёпотные заклинания вьются вокруг меня и пробуждают от беспамятства.
   Ночь. Далёкие зарницы над горами. Огромному Ориону подмигивает с глади озера его двойник.
   У меня есть лишь мгновение, чтоб всё это увидеть. В следующем я срываюсь на подушку.
   Зарницы неспешны. Мягкий свет наплывает на потолок и ускользает, не пугая глаз.
   Если б эта ночь осталась навсегда! Если б исчезла вся суша!
   Как прекрасен был мир во дни Потопа! Лазурный мир без теней. Когда же уходило солнце, и луна была мертва, земля становилась безвидна. Ничто не отделяло воду от воды, небо от неба. Тогда мы не знали зла. Мы не виновны. Они породили сами себя - драконы дна, рвущие друг другу горла. Их кровь превращалась в ил, кости - в камни, а они всё ели и ели друг друга. Теперь даже небо бывает как кровь. Если только не идёт дождь - наша последняя радость.
  

***

   Не странно ли, что ещё похож на человека и веду себя, как человек? Мне душно, мне омерзительно это, но я одержим человеческим духом.
  

***

   Я шарю по этому телу, выискивая новые метки. Он мерещатся мне всюду. Я спрашиваю слуг, не замечали ли они таких на себе. - Не замечали. Тупицы!
   Вторгаюсь в адресную книгу, пишу всем, кто был здесь в течение последнего месяца, не испытывали ли они или их дети недомогания и не было ли на их шеях, руках и других членах этих трёх язв, - восемь писем! Кто-нибудь должен ответить. Я не могу отправить их: меня не выпускают из дома. Доверюсь младшему Макмерфи, посланному в город за покупками. Больше надеяться не на кого. Беря бумаги, он обронил:
   - Вы что-то бедный,... прямо как вампир...
   - Вампир? Кто это?
   - Живой покойник.
   Я вспомнил брюссельское утро...
   - А эти вампиры,... за счёт чего они живут?
   - Они кровь из людей по ночам сосут.
  

***

   Окна плотно закрыты. Камин забит горящими дровами. Слабейший свет режет мне глаза.
   Мой губитель бросает в огонь восемь распечатанных конвертов, подходит, берёт мою немую руку.
   - Уилл, здесь никто не желает вам зла.
   - Я умру?
   - Вы поправитесь. Только, - присел, - нам придётся расстаться.
   Где ты, мой прежний ужас? Только одно сейчас страшно!...
   - Это невозможно!
   - Вам кажется, что мы - одно существо?... Мне тоже. Но это скоро пройдёт. Я постараюсь реже с вами видеться, чтоб вы отвыкли...
   - Я сам вас найду!
   - Оххх... Ну, как вы не поймёте! Так нельзя. Вам надо жить. Я не прощу себе...
   - Лучше смерть!
   - В таком случае, вы видите меня в последний раз.
   - Я от вас не оторвусь!
   - Сегодня меня здесь уже не будет.
   - Предатель! Вы недостойны самого себя!
   - Да... И никто такого не заслуживает,... - выдёргивает свою кисть из моих пальцев.
   - Ты раскаешься!
   - Не больше, чем теперь... Прощай.
  

***

   Трио Шелли испарилось на третий день. Пиратская свора - на пятый. "Неужели вы вернётесь к нему!? - голосил я им вслед, - Неужели его деньги вам дороже ваших душ!!?", а они и не оглянулись...
   На седьмой я разослал во все крупные европейские редакции плод моего отчаяния. Без подписи. Узнают почерк. Выкинут через час по получении миллиардными тиражами. То будет моя месть! Сначала я буду упьюсь каждым словом каждой рецензии: бездарно, пошло, ходульно, глупо, дико, лживо, бесстыдно, выморочно... Потом он приползёт умолять меня признать авторство и объявить повесть чистым вымыслом. Перовое будет стоить ему пятисот тысяч фунтов или дарственной на родовое поместье и посвящения мне "Манфреда". А уж от вечного страха перед тем, что я могу ответить, если корреспондент престижного толстого журнала спросит меня: "Это правда?" его не избавит никто! И это только начало! Я ещё не сказал им, как можно прикончить вампира.
  

***

   Я жил и ждал, как джинн, замурованный в потонувшей бутылке. Прошёл месяц, второй, но ничего не происходило. Срок аренды виллы истекал.
   В первую среду ноября в двери постучал молодой мужчина, красотой и статью оставивший бы Аполлона в другом полушарии.
   Он спокойно позволил мне налюбоваться им и через три минуты дождался вопроса:
   - Вы новый жилец?
   - Нет. Я ищу лорда Байрона.
   - Вы его друг?
   - Нет.

***

   Я вручился ему мгновенно и без остатка. Сутки напролёт я рассказывал ему обо всём, что постигло меня, обо всех наших вымыслах и безумствах. Он слушал молча, задумчиво листая мой дневник. Когда исповедь кончилась, спросил:
   - Куда же он теперь направился?
   - В Италию.
   - Что ж, Италия так Италия.
   - Ты поедешь туда? Возьми меня с собой!
   - Я путешествую один,... но... изволь. Поможешь найти.
   - Охотно, но скажи, зачем он тебе?
   - Так. Посмотрю...
   - Ты можешь сделать для меня кое-то?
   - Да.
   - Убей его.
   Он улыбнулся и кивнул.

***

   Я так и не узнал его настоящего имени. Он стал называть себя графом Франкессини, очевидно, реминисцируясь с героем романа Мэри Годвин, копия которого осталась у меня.
   В Женеве я нашёл ходящие по руками нелегальные издания "Вампира", уже переведённые на немецкий и французский! Сознавшись в свой проделке спутнику, я отказался следовать в Италию, но взял с него обещание держать меня в курсе всего, что совершит там. "Запомни, - дал я последние напутствия, - ты должен обязательно отрезать его голову и привезти мне, а труп - сжечь".
   Я снял для моего наёмника половину накоплений. Мы условились встречаться каждый месяц на берегу нашего озера. Не было недели, чтоб я не получал от него весточки.
  

***

   Под Рождество пришло и другое письмо, связанное с первой неанонимной парижской публикацией "Вампира". Оно было словно написано мне мной самим:
   "Друг мой, в кого Вы только уродились таким дурачком? Я лез вон из родного скелета, чтоб не дать Вам погибнуть, но Ваша настырность превзошла моё воображение. Последнее, что я могу для Вас сделать, это подтвердить авторство, но отступлюсь, если Вам хоть раз вздумается его оспорить. Терпения моего не хватает на Вас. Будьте же благоразумны, Уилл. Займитесь чем-нибудь толковым и не прикасайтесь больше к перу. Вы не представляете, какие беды можете накликать на себя одной опубликованной строкой! Я пытаюсь остановиться, но, кажется, уже не могу. Поверьте и простите".
   Лжец! Он пытается остановится! За полгода выпустил три пьесы, пять фунтов лирической мелочёвки и очередной кусок этого бесконечного "Паломничества". Можно подумать, он там размножился и строчит в десять рук!
   Ясно, почему ему вдруг захотелось присвоить моё детище. Один отзыв радушней другого! Нет, я совсем не дурачок!
   "Ваша светлость, мне очень неловко за возникшее недоразумение. Кажется, я забыл указать своё имя на рукописи. Вам известна моя скромность, а мне - Ваша справедливость. Не может быть и речи, чтоб Вы брали на Себя ответственность за мой опус. Не далее, как к марту я отредактирую повесть и опубликую за надлежащим именем. Остаюсь Вашим преданным другом и ежедневно поминаю Вас в молитвах".
  

***

   "...Не делайте этого!!! То, на что Вы готовы обречь себя, хуже смерти! Вы ещё можете быть свободны. Забудьте и Вашу новеллу, и меня...".
   "Не надейтесь! Я тоже хочу проснуться знаменитым! Мне нужно моё бессмертие, и я его получу. Не пишите мне больше. Мне нечего Вам сказать. Впрочем, если хотите, чтоб я не открывал миру своего лица до нового года, перечислите на мой счёт, столько сотен тысяч, сколько Вам не жалко. Насчёт пресс-конференций не тревожьтесь. Раньше, чем через десять лет я не подпущу к себе ни одного щелкопёра. Выдержу мою харизму, как благородное вино. Будьте здоровы"
  

***

   Что ж он медлит, мой ассасин? И денег не поступает на счёт.
   Вы не оставляете мне выбора. Я должен чем-то жить. Я ваш, мои законные гонорары!
   По дороге на почту с признанием века в кармане достаю из ящика его новое письмо, читаю в карете:
   "Сударь, у меня очень мало времени и, возможно, Вы уж совершили самую непоправимую в Вашей жизни ошибку, но прислушайтесь к этим поздним предупреждениям. Знаменитым Вы проснётесь в настоящее пекле. Благодарные читатели - это сказка для школьников, долбящих правописание. Каждый берущий в руки наши книги, ненавидит нас так, словно мы выгнали его из отчего дома; не мне Вам рассказывать...
   Не в обиду! Вы не хуже других. Вы даже не открыли никакой Америки.
   Я давно понял, как именно этот мир решил расправиться со мной. Когда мне было столько лет, сколько Вам сейчас, я вообразил себя писателем и играл в эту игру, не замечая, что перестаю быть человеком. Мои ближние кинулись слагать обо мне пасквили и наводнили ими книжные прилавки. Меня, как Кухулина, убили моим же оружием. Для современников я стал прототипом, для потомков буду персонажем, и весьма одиозным
   Уверен, им понравится эта стратегия надругательства над тем, что претендует пережить их. Кто не рад накарябать своё имя на стене знаменитого дворца или храма! В нашем случае хамы-туристы выдают себя за архитекторов, и отчасти они правы...
   Ваша повесть - позор для меня, но мне к нему не привыкать. Я думаю о том, что будет с Вами, когда они поймут, что из Вас тоже можно соорудить себе мемориал, когда о Вас начнут сочинять похабные небылицы! Не дай Вам Бог дожить до этих дней!
   Деньги Вы получите независимо от того, как поступите, только чуть позже: мне случились на днях крупные расходы.
   Берегите себя"
  

***

   Я решил над ним смиловаться - позволить ему умереть автором "Вампира". Франкессини уже внедрился в общество карбонариев, приобрёл в нём авторитет своей беспощадностью. Он хочет сдать их всех от имени Байрона. Уже прислал мне текст доноса. Сегодня я отредактирую его и оформлю, завтра отправлю в Италию, а через неделю всё будет кончено для него и начнётся - для меня.
   Уверенный в успехе моего друга, я обнародовался, не дождавшись его вестей.

***

   На обложку с моим именем никто смог смотреть без недоумения, даже я сам. Оно казалось нелепым претенциозным псевдонимом. Произошло что-то вроде тихого скандала. Публика разделилась на тех, кто не верил в моё авторство; тех, кто не верил в моё существование; тех, кто проклинал меня за клевету на их кумира и тех, кто нашёл, что повесть на самом деле слаба и может понравиться только чахоточной пасторской дочери.
   Карбонарии несдобровали, но этот пройдоха выбрался сухим из воды и осчастливил вселенную парой среднеформатных поэм, четвёртым этапом "Паломничества" и новым крупным проектом.
   Франкессини исчез. Я был уверен, что его вычислили и прикончили повстанцы, или того хуже... Странно - я не понимал до конца, как опасен вампир. Или мой страх не вязался с воспоминаниями о человеке, сентиментально преданном домашним моськам, сорящем золотом и трясущемся над каждым медяком, способном переплыть штормящее море и спотыкающемся на ровном месте.
   Я жил в Брюсселе в той же гостинице на те же милостыни и ждал теперь лишь одного - чтобы меня оставили в покое мои критики и не мои поклонники. Я всё больше замуровывался, двое, трое суток подряд не выходил из номера; по неделям не говорил ни с одним человеком. Только истязал себя чтением...
   Пытался напиваться, но вместе с опьянением приходил он, мой зеленоглазый ужас, смотреть в меня, и это было невыносимо...
   Вдруг объявился безымянный красавец.
   Он верно служил моим привратником, ограждая меня от постылой шушеры, и я простил его. Он не рассказывал, что за срыв случился в Италии. Пусть молчит. Может быть, так нам удастся наконец начать новую жизнь.

***

   Было пасмурное утро. Мне не хотелось вылезать из ванны, а на уме вертелась странная песенка Бёрнса:

Три короля из трёх сторон

Решили заодно:

Погибнуть должен юный Джон -

Ячменное зерно...

   Кажется, я стал её напевать.
   Тут ко мне вошёл Франкессини. Он держал изогнутый кинжал с перламутровой рукояткой. Не задумываясь, зачем ему сейчас это оружие, я сонно заметил, что видел прежде подобный нож.
   - Скажи "этот" и не ошибёшься.
   - Не начинай. Всё забыто.
   - Да, конечно. Дай твою руку.
   Я молча протянул руку. Он бережно вытер её платком, быстрым точный движением вскрыл запястье и тотчас погрузил в воду, словно распечатанную бутылку красного вина.
   - Что это! - всхлипнул я.
   - То, что тебе хорошо знакомо, Уилл.
   Да, это головокружение, иллюзия сумрака, монотонный слабый звон в ушах... Привычные ощущения мешали мне по-настоящему испугаться.
   - Не смотри туда. Смотри на меня, - быстро говорит убийца, сжимая в кровавой воде мою ладонь. Нож брошен на дно, освобождённая от него рука держит мою голову: большой палец под подбородком, указательный - за ухом, - Это быстро и совсем не страшно. А там - исполнятся твои мечты. Ты станешь легендой, мучеником литературы...
   - Он этого хотел?
   - Он - глупец - был бы рад сейчас оказаться на твоём месте.
   - Я ничего не понимаю!...
   - Ещё в Кембридже я положил на него глаз: робкий, неуклюжий, жалобно-миловидный, вполне доступный парнишка с громким именем - он не позволил мне только одного - вырезать из него сердце. Я дал ему время одуматься. Пять лет назад по его тоскливым стихам я решил, что он готов... Разве не пышную церемонию мы ему уготовали?... Но он снова вывернулся!
   - Чем он тебя так обидел?
   - Ничем. Он просто мне понравился. Я назвал бы себя охотником,... или коллекционером.
   - Значит, я тоже...
   - Я полюбил тебя, но ты - не трофей, а приманка. Я долго думал, как наказать строптивца, какая утрата заставит его возжаждать смерти, как счастья, и не нашёл никого, лучше тебя.
   Веки срастаются, отнимаются руки и ноги. Человек целует меня в лоб и уходит.
   Безнадёжно смотрю, не завалялось ли в углах моей души гранулки гнева, ужаса, разочарования... Нет, ничего нет. Окончание срока земного бытия заботит меня не более, чем заход солнца. Я не прошу ни у кого прощения. Пусть меня постигнет та кара, которую я заслуживаю.
  
  
  

Глава четвёртая

ВЕНЧАНЫЙ

Слово стало мясом

Павич

***

   Брюссельский полдень - пять лет назад.
   - Это очень, очень плохая затея, Уилл, - сокрушённо говорит его светлость, наблюдая, как я готовлю инструменты и реактивы для анализа крови.
   - Ну, уж нет, я хочу знать о вас всё. Пожалуйте ручку.
   Крепко закусывает белую губу и кладёт на стол ладонь тыльной стороной вверх.
   - Это быстро и совсем не страшно. Не смотрите туда.
   Я прокалываю его лилейную кожу железным зубцом и приникаю к ранке со стеклянной трубочкой во рту, но не успеваю даже всосать, как всё моё нёбо, вся гортань словно наполняются расплавленным металлом. Я взвиваюсь волчком, держась за горло, из глаз брызжут слёзы, сердце сводит аритмия. Вдруг всё проходит. Я полулежу в кресле. Джордж стоит рядом, баюкая свою руку, словно я её разрезал по всей длине. Стол и пол усыпан осколками стеклянных пластинок и пробирок. Злосчастная соломинка рассыпалась почти в пыль. Наверное, один из нас наступил на неё.
   - Надеюсь, - выговаривает пациент, - большего вам от меня не понадобится...
  

***

   "Она с тобой рядом. Она не ушла. Она по-прежнему твоя. Она велит тебе: "Живи!".
   Мои глаза открываются в полной тьме. Я вытянут в тесном глухом ящике на мягкой гладкой подстилке. Толкаю крышку - не поддаётся. Колочу по ней кулаками, кричу: "Выпустите меня! Я жив!". Вдруг она взлетает. Нестерпимое жжение от света... Не могу понять, что делаю. Меня словно подкидывает вверх и в сторону, хватаюсь за что-то подвижное... Постепенно судорога прекращается. Кое-как разжимаю веки в тумане вижу лежащего мальчика лет четырнадцати в одежде церковного служки. На его белой, словно от тройного слоя пудры, щеке лилово горят три пятнышка, образуя точный треугольник, только перевёрнутый.
   Я задохнулся бы от ужаса,... если бы дышал...
   Вот оно, заслуженное возмездие. Поздно просить у Неба чего угодно, только не этого.
   Где я? Какая-то часовня?... Гроб стоит изголовьем к алтарю. Горят свечи. Под столом валяется букет красно-белых георгинов. Там, за стенами - ещё день. Инстинкт велит мне бояться его.
   Прости, малыш, надеюсь, ты сирота. Так или иначе, тебя никто больше не увидит.
   Захлопываю крышку, кладу на неё цветы, хоронюсь до темноты в тенистом закутке, каких всегда много даже в самой крошечной церковке. Потом выхожу на улицу и спешу к ближайшему отделению швейцарского банка, шарахаясь от прохожих, пряча от них лицо.
   Не глядя на конторщиков, диктую номер счёта.
   - Снимаю всё, что есть.
   - Это займёт какое-то время. Вас проводят в зал ожидания.
   Хорошая тёмная комната с бархатными креслами.
   - Принести вам кофе или чаю?
   - Нет, спасибо. Ничего не нужно.
   На противоположной стене от бордюра до плинтуса тянется магическое полотно зеркала. В его тёмной глубине, где-то очень далеко сидит одинокий бледный гномик во фраке.
   Бросаю все усилия на притворные слёзы, но хочется лишь смеяться над здешней прислугой, принимающей меня за проигравшегося картёжника.

***

   На моём нёбе - что-то вроде кошелька. В нём таится гибкое чёрное жало, похожее на змеиное, но более тонкое и расходящееся не двойной, а тройной вилкой. Оно не имеет осязания в обычном смысле, но я не могу подавить его рефлексы. Все попытки вырвать или отрезать его тщетны. Оно скрывается быстрее, чем рожок моллюска от одного прикосновения. Скоро я оставил эти эксперименты и по другой причине: без естественного оружия моё выживание будет совсем уж антигуманно, а мне их жаль, людей...
   Я снимаю мансарду на западной окраине Женевы. Комнатка невелика. Кровать ограждена стеллажами книг, снаружи завешанными гобеленами. Полная темнота тревожна. Днём я предпочитаю полутень, а ночью - яркие огни.
   Это неправда, что заход солнца не волнует меня. Я наслаждаюсь им. Он пробуждает меня всего - мою жажду, мою жалость и любовь.
   Но больше всего меня утешает ночной дождь. Он дарит мне покой, вселяет стойкость и надежду. Бесчисленные часы напролёт я учусь читать бегущие строки воды по стеклянным страницам. В каждой капле - какая-то весть, траектория каждой повторяет чью-то судьбу.
   С каждым безжизненным днём теряется память. Я уже не помню ни детства, ни родителей. Зато всё чаще моё сознание обращается к тем порам, когда один из падших ангелов смиловался над горсткой людей, умирающих от голода и холода на горном пике, ставшем островком среди затопленной планеты, и накормил их, как пеликан - своих птенцов.
   И ещё одно не покинет меня никогда...
   Я знаю о нём всё: где он находится в каждую минуту, что видит, что говорит, что думает. Иногда я сажусь за стол одновременно с ним и пишу с ним на перегонки, подсказываю ему какие-то слова. Мне нравится копировать его позы, петь его песни. Тяжко только его видеть сны: попадать то в горящий лес, то под дождь из дохлых тараканов, то в ров со змеями, то в море нефти, полное мёртвой рыбы; скитаться по руинам столиц, по кладбищам, которым нет границ.
   Не тлен и запустение мучают меня, а невозможность облегчить скорбь второго и последнего носителя сердца в этом конченом мире. Я страстно мечтаю о том, чтоб он узнал мою меру в себе, но чувство вины не позволяет явиться ему на глаза. Я боюсь, что всё случится, как в его стихотворении "Тьма"... Неужели, Господи, нам, самым близким существам на свете, суждено теперь всегда быть врозь?
  

***

   Меня тянет к зверям. Я завёл большого рыжеватого пуделя и назвал его Перси. Мы славно подружились, и когда от капельного укуса он слёг и околел, я тоже чуть не умер. Кажется, такого горя ещё не было на моём веку. Даже слёзы вернулись, и тринадцать суток я пил только их. На четырнадцатую ночь ко мне явились демон Анубис и праматерь Сохмет, сказали, что эдемские духи признают меня достойным причащаться от их наследников, то есть отныне я смогу питаться молоком и кровью животных, не причиняя им вреда, с тем условием, что не буду давать им попробовать моей крови. "За нарушение запрета, - прибавил Анубис, - ты тут же будешь растерзан и сгниёшь и телом, и душой".
   Я спросил, допустит ли меня к себе тот, кому я обязан вечной жизнью. "Он не умеет никого прогнать, - молвила богиня, - Иди к нему смело".
   Да, он никого не гонит. Он лишь ускользает, отворачивается; тебя как будто нет с ним, и тогда пространственная близость кажется насмешкой.
  

***

   Через год и день после моего обращения, мы узнали об участи Шелли. Бедняжка! Погребальный костёр не оставил ему шансов.
   Спасибо, Мэри, что напомнили обо мне!
   Пусть он только на миг пожелает меня увидеть - и это случится!
   Мы оба знаем, что срок подходит. Кому, кроме меня, он доверится?
   Гамба прост, как дрозофила. Он только всё испортит!
   Франкессини нашёл бесславную смерть в парижском притоне. Да и кем он был - живым человеком или таким же големом моей тоски, как лорд Ратвен?...
  

***

   Отдай мне твою жизнь! Пусть она раскрошится в моих зубах, растает паутиной на моём языке и совьётся в четвёртую ветку в моём жале.....................
   Ну, что ты за упрямец!?
   Может, мне перецеловать твоих соплюшек - красавицу Медору, умницу Аду и разбойницу Аллегру? Ты и тут упредил меня - надел на них хрустальные оберёги!
   Но я не сдамся, и ты потом будешь мне благодарен.
   Вот, что сделай: пошли кому-нибудь свои волосы. Правильно, путь это будет Мэри. Её я тоже немножко чую, и детёныш твой с ней...
  

***

   В августе двадцать четвёртого я отправляюсь в Венецию, увожу из залива гондолу и плыву на восток под растущей луной. Время вышло из моего внимания. Скажу просто, что в густом ночном тумане различил золотой огонёк и услышал сначала весёлую мысль, потом наигранно-сдержанную фразу:
   - Тебя только за смертью посылать.
   Наверное, какая-то человеческая шутка.
   В длинном тёмном плаще лёгкой ровной походкой мой брат шёл навстречу мне по морю, приподняв фонарь. Приблизившись, он протянул руку. Я припал к ней ртом, пил, пока мне не стало жарко, а потом без помощи выбрался из лодки. Бросив её в волнах, мы побрели к берегу. Вода под нами была черна, как небо. Лунный диск не отражалась в ней. Джордж утопил фонарь.
   - Судя по последним ощущениям жизни, ты, мой добрый друг, высасывал по волосу в день. Что так? Сердечко не остыло?
   - Слишком жутко - всё и сразу...
   - Да отчего?
   - ...... Блаженствовать за счёт чужих страданий... Особенно твоих... Мне самому казалось, что я умираю... Снова... Только это было так...
   - Сладко.
   - Да.
   - Ну, поздравляю.
   Мы выбрались на сушу и пошли в город.
   - .... Кого похоронили вместо тебя?
   - Вот так заботы! А вместо тебя кого? ... Они все одинаковы. И видят только то, что хотят.
   - Каждый из них - в возможности один из нас... Мне только невдомёк...
   - Ну?
   - Как ты мог быть чем-то... промежуточным?
   - Смотри, - кивнул на показавшийся вдали над дымкой далёкий белый акрополь, - Я не впервые в этих краях. Здесь всё и началось - казалось бы, с обычной малярии. Смерть лежала со мной в обнимку двадцать дней. Меня пичкали всем подряд... и оторвали её от меня раньше времени, при том что......... Когда турки только начали наступление на Балканы, им преградил путь полководец откуда-то с севера, с гор, казавшийся выродком Преисподней. Он мог голыми руками растерзать тысячу человек за час, его же самого не брало никакое оружие. Его военные успехи мало радовали местных, потому что он и им не давал никакого житья. Они нашли какой-то способ умертвить его - и позволили османам захватить их земли. Триста лет греки и славяне мечтали освободиться, и всё это время они помнили того вампира, чувствовали, что без него ничего не смогут...... Кто-то сберёг его кровь и, верно, дал мне вместо хины, но она потеряла часть силы,... вот и пришлось мне прожить ещё лет пятнадцать что ли, пока она возрождалась........ Не удивлюсь, если всё было подстроено с самого начала. Какой-нибудь колдун-патриот...... Может быть, ему понравилось, что я не боюсь умереть; может, привлекло его то, что я пришёл с Запада, из края смерти, как им верится; а может, одна моя молодость подала надежду... С тех пор я никогда не был ни болен, ни здоров. Меня не задевала никакая зараза, но я не мог есть и спать... Знахари предполагали, что меня сглазили...
   - А доктора что говорили?
   - "Платите, и никто не узнает".
   - Люди!
   - Ничего. Кривая вывела. Теперь я на своём месте в наилучшем качестве. Выгрызаю турок, трясу в сновидениях европейских политиков...
   - А что будешь делать, когда освободишь Грецию?
   - Не знаю. Умру, наверное, совсем... Посмотрим...... Ты помнишь жизнь?
   - Только с тобой...
   - ... А я помню много жизней. Это оттого, что долго умирал...... Сколько же их было! - Больше сотни!... Я верил в разных богов, но всегда воевал за них...... Победа будет нашей!
   - А за душу свою ты не боишься?
   - Нет. За неё молится весь Афон... Я даже соборован.
   - Но обитаешь в языческом капище.
   Мы остановились в тронном зеле исчезнувшего божества.
   - Святому Духу нет запретных мест.
   Две плиты у наших ног раскрылись, как дверные створки, выпуская в сумрак бело-голубое сияние, исходящее от россыпи мелких кристаллов, что заполняли ковчег, бывший чуть короче гондолы, но шире её.
   - Алмазы!?
   - Нет. Освящённая соль. Я отдыхаю в ней, если накануне убиваю. Но война медлительна, ленива. Когда она совсем впадает в дрёму, я предпочитаю дневать на дне моря: можно видеть солнце, множество животных, и вода съедобна, правда, говорят, если много её пить, дёсны окостенеют...
   - А с дельфинами ты больше не враждуешь?
   - О, эти волки волн! Они только и мечтают откусить мне ещё что-нибудь! Но уж если я живой был им не по зубам, то мёртвого меня им подавно не достать, прости, Боже: грех злословить на чистых, хоть они и мои недруги. ... Утро нескоро, но мы устали. Ложе ждёт.
  

***

   Я никогда не спал слаще. Зарывшись в святую соль, я тотчас согрелся от миллиона слабых уколов и вскоре перенёсся душой под золотое небо на край необъятного кратера, в котором располагался причудливый город с улицами в виде террас, мостов и лестниц. Он начинался прямо подо мной: моё подножье - крыша дома или храма. На отдалённом углу стоит женоподобный человек в длинной чёрной хламиде. Приблизившись, я узнаю Перси Шелли. Его волосы отросли и растрепались на длину ладони во все стороны. К его серой коже тут и там прилипли крупные рыбьи чешуйки, редкие, как у карпа. Правую руку он держит на подозрительно выпуклом животе и клонит кроткий взор на дно воронки. С его тонкой шеи свисает на цепочке золотой оплавленный крест.
   - А, - кивает мне, - Доктор... Здесь много докторов. Здесь больше никого и нет, только больные и врачи... Они искусней и честней, чем там... Болезни тяжелы... но я не жалуюсь: они не навсегда. Нам позволяется искать места, где лучше... Здесь вот тихо... И красивый вид, не правда ли?....... Очень красиво и гармонично. Пойдём, я покажу тебе, что там вокруг.
   Мы отошли к внешнему краю кратера и посмотрели в долину у подножья.
   - Здесь у них северный склон. Он мшист и лесист. Мой куратор говорит, что некоторое время спустя я должен буду отправиться туда - за грибами и ещё чем-то. Это волнует меня: я никогда не собирал ни грибов, ни орехов... Но это, наверное, легче, чем делать что-то на более тёплых склонах, где нужно ухаживать за всякими... тыквами,... бобами,... сельдереем...
   - А кому здесь нужна еда?
   - Не сбивай меня. Внизу - болота Стикса и Леты, а дальше - поле вечного боя у ворот Уалхолла. Там гибнут, воскресают и снова гибнут те, кто воевали в жизни. Теперь они защищают лестницу в мир от духов вражды. Каждый должен умереть столько раз, сколько раз прежде убил, тогда он сможет покинуть это место. Но оно считается очень почётным. Там много привилегий - вплоть до права выйти к живым и требовать изменений здешних законов... Западнее - злые чащи. На северной опушке ближе к болотам - всегда зима, а на южной - тропическое лето. Эти леса мертвенны и страшны. Они предназначены людям, не умевшим справиться с дурными инстинктами. Не знаю точно, что там происходит, но никому не желаю там оказаться. Самый дикий край. Он более всех удалён от Иденского сада, что расположен точно на востоке. Туда в свой срок попадают все, чтоб вспомнить земные услады, в том числе и вкусную еду. Там время идёт обратно, и люди постепенно умаляются до младенцев, которых потом кладут в эвнойскую воду и дают им доменьшиться до одной незримой частички, которую выпускают к новой жизни. Если человек не прельщается дарами сада и не становится ребёнком, его отвозят в чёрное море, где его душа растворяется во тьме или оседает на дно тьмы, или поселяется на каких-то островах - я этого не знаю.
   - А что происходит в городе? Ты говоришь, вы болеете, и вас лечат. От чего?
   - От узаконенных живыми пороков их природы: изменчивости чувств, склонности лгать, желания порабощать других, от влечения к жестокости и распутству, называемому семьёй и браком. И ещё здесь рождаются новые души.
   - Одна из них - у тебя в животе?
   - Да. Уже вторая. Мне сказали, что всего их должно быть семь. А некоторым приходится вынашивать и тридцать, и больше.
   - А есть такие, кого это вообще не касается?
   - Есть. И тебя не коснётся. Тебе будет назначено что-то другое... Я хочу спуститься и прилечь. Не ходи за мной. Прощай.
  

***

   Мы проросли, как белые цветы из-под озарённого снега. Пол над нами уже вскрылся, но мы не торопились. Я рассказал свой сон с восторгом, достойным молодой жизни. Джордж подумал: "Хорошо, что ты не изменился", а вслух спросил:
   - Разве ты прежде не был там? Разве нам может сниться что-то, кроме Ада?
   - Мой Ад и Рай - это ты. Пока ты был жив, я всегда кружил возле тебя, а с ночи твоей смерти - ни на минуту не смыкал глаз. Иногда мне грезились какие-то странные улицы, подвалы, люди-калеки, но я не понимал, что это за места, и бежал мимо всего, ища тебя.
   - Я чувствовал, что меня выслеживают... Все мы кого-то ищем. Засыпая, я оказываюсь на поле вечной битвы за мир - в тот самый час, когда враги отступают, не оставив ни одного невредимого человека. Для сражения отводится срок, за который людям нужно просто не подпустить демонов к своим дверям, но бой всегда ведётся до полного разгрома смертных. Не успевших пасть в схватке, убивают как пленников. Потом над трупами поднимается зелёный туман, заживляющий их раны. В этом тумане я брожу, вынимаю из тел железо, соединяю с ним их отрубки и смотрю во все лица, мечтая найти моего Джека; спрашиваю о нём тех, кто ещё не омертвел, но они в бреду не понимают ничего,... и всё-таки я всегда буду его искать.
   - Может, он уже переселился оттуда?
   - Глупости! Он там пробудет до конца века! Я найду его и закляну браком по любви.
  

***

   Джордж познакомил меня с тремя своими главными сподвижниками. Первый - суровый католик сеньор Пьетро, оставив половину разума в турецком плену, считает себя погубителем друга и не помнит жизни без отчаяния. Всё его утешение теперь - большой тёмно-серый пёс со свисающими до груди бархатными щеками, да горы вражьих трупов. Он, Пьетро, молвит:
   - Греция - это лучшее, за что сейчас можно отдать жизнь...
   Второй - некто Трелони, англичанин, надутый гордостью за своего дядю, нашедшего какие-то пиратские сокровища.
   - Если, - заявляет он высокомерно, - за ближайшие пять лет нам не удастся отвоевать Грецию, мы попросту её купим.
   Третьего, грека, предводитель называет "сэром Блекхартом". Он посмотрел на меня поверх янтарных очков, задумчиво проговорил:
   - Какое у вас имя - царственное и трагическое. Младший из пятидесяти сыновей Приама был вашим тёзкой. А значит оно - знаете, что? - Многоодарённый.
  

***

   В двадцать девятом, когда все документы о независимости Греции были подписаны, её ночной герой - Кровавый Георгий выкинул свой последний фокус: потребовал провозглашения его правителем этой страны. Шок был всеобщим, но отказ сулил слишком большие неприятности. Несчастная мировая общественность, сгорая от стыда, завираясь в прессе, готовилась короновать своего изгоя, официально изглоданного червями в недрах английской земли несколько лет назад. Трижды гений! Вот это я понимаю - реванш!
   И уйти он сумел красиво, приурочив церемонию к рассвету.
   Большинство его соратников погибло в тот же час, но некоторые смогли дотянуть до выхода второй части "Фауста" и достройки Кёльнского собора.
   Меня не было в их рядах. Мне было поручено навести и оберегать порядок в гареме.
   Я писал трогательные письма леди Анне, конечно, не оставлял заботами Мэри, не преследовал Клару, не тревожил Терезу. А вот леди Каролина сполна расплатилась и за свою бессовестную писанину, и за то, что нашла в Веллингтоне.
   О леди Огасте я узнал много интересного, например, то, что она скончалась в раннем детстве на руках своей мачехи (тёмная история!) и была тайком где-то похоронена. Воздадим, однако, должные почести чаровнице Астарте, посвящённой во все тайны, единственной, заглянувшей в гроб и сказавшей: "Это не он". Начав свою игру отстранённым критичным наблюдателем, она по-настоящему полюбила... И погубила?... Хм... Провожая его из Англии, она не утерпела и раскрыла карты, думая либо спасти, либо добить того, кому была дороже всего на свете, но ничего не получилось. В первом же порту несчастный влюблённый отправил письмо "милой сестре", и потом без вздоха о "бедной дорогой покинутой сестре" не проходило ни дня.
   Подружившись с Мэри, не без влияния последней, Астарта почти насильно повезла на Балканы свою горемычную невестку, чтоб в незабываемое утро рядом с королём Греции встала королева. Свидание длилось лишь минуту. Он успел только сказать ей: "Мы с вами давно не виделись...". Затем открылись двери переполненного алым солнцем алтаря, из него вышла девочка лет четырёх, взяла вампира за мизинец и увела в пожар зари.

***

   Долгие потусторонние мытарства Джордж претерпевал со стойкостью, пленявшей чертей. В самых тяжких муках с его лица не сходила злорадная усмешка.
   Великий грешник, он был вынужден идти в Уалхолл через лес, устрашавший Перси. Там обитают хищники всех родов - вплоть до насекомых и растений, и они мстят тем, кто, живя, забывал в себе человека. Не единожды ядовитые острые лианы впивались в ноги и руки скитальца, отравляли и дурманили его, но он собирался силами, обламывал пронзавшие его стебли, выдёргивал шипы и шёл дальше мимо распятых развратников и обглоданных убийц. Если же он сам не справлялся, звери, помнившие его доброту, помогали ему - перегрызали ветки, зализывали раны.
   На поле вечной брани Джордж оставался долгонько, но всякий раз погибал легко и мгновенно. В один из кратких перерывов между битвами он наконец нашёл своего отца.
   В Иден они отправились вместе, ну, а там мой герой вновь явил собой аномалию: он не прикасался ни к яствам, ни к козоногим резвушкам, белые ризы на нём темнели до черноты, и при всём этом он молодел и демонически хорошел. Всякий раз я находил его на краю высокого берега отрешённо смотрящим в море тьмы. Вскоре он перестал меня узнавать. Я рассудил, что время, обращённое вспять, отнесло его в тот возраст, когда он не был со мной знаком, и, смирившись, я более не тревожил его, только наблюдал издали.
   Черти рвали на себе шерсть: они считали своим долгом выпускать в мир оздоровлённые души, а эта обещала возродиться чудовищем. Уговорам он не внимал; применять какое-либо насилие они не имели права. Они пригласили на помощь своего патриция, бывшего небожителя. Тот обменялся с Джорджем несколькими непонятными словами, после чего велел подчинённым оставить человека в покое. "Он опомнится, - сказал, - Приведите ему матерей. Пусть одна накормит его, другая сосватает, третья опоёт".
   Шёл шестьдесят второй год.
   На чёрную кручу выбрели три старухи. Старшая тянула по земле шлейф седых волос, как невеста - фату. Средняя, высокая и сухощавая, гордо изгибала лебяжью шею, обвязанную чёрным шёлком. Младшая, круглолицая, востроносая, большеглазая, словно в нетерпении сжимала пальцы и что-то искала в складках пеплоса. На их зовы Джордж, кажущийся уже семнадцатилетним, отступил от обрыва и вернулся в сад, где сперва нехотя, потом охотно стал есть, подпустил к себе гибкую красавицу в змеиной коже, прислушался к песням...
   Однажды я проснулся, а когда уснул опять, не смог найти моего господина и брата. Его больше не было. Его душа стала зерном, а плодом будет другой человек............................... ..................................................................
  

***

   Я вернулся в Швейцарию, каждую ночь гулял по Женевскому озеру, а днём спал в его глубине.
  

***

   Мир изменился. Не понимая, что случилось с ним в десятых годах девятнадцатого века, он всё-таки уже никогда не сможет смотреть на себя прежними глазами, не посмеет больше гордиться собой, скрывать свои уродства и оправдывать преступления. Быть счастливым стало стыдно. Чистую совесть признали изобретением дьявола.
   Каждый из нас, составивших и подписавших Великую Декларацию Вселенской Скорби, заплатил свою цену и получил свой венец.
   Когда литераторы стали вкладывать во второстепенные уста слова о том, что байронизм смешон, и его время прошло, - наступил его истинный расцвет. Талантливая молодёжь, раболепно лепеча цитаты о бесполезности искусства, то складывала голову в позитивистских авантюрах, то срывалась в артистические крайности - всё по сценарию...
   Ни один влиятельный персонаж последнего времени не может быть назван не-байроническим. Этот типаж (или, вернее, архетип) стал кислородом культуры. В моей коллекции более ста тысяч очевидно зависимых от него текстов. Они, конечно, не похожи друг на друга, поскольку лучи одной звезды расходятся в разные стороны. Никто не читает его собственных вещей, как никто не читал Евангелия в десятом веке. В том нет нужды. Его имя знают все и все понимают, что за ним стоит.
   Дюжина самодельных карманных портретов в ресторанчике на пути к Юнгфрау - чепуха на фоне тридцатиметровых баннеров, развешанных по всей планете. Одно и то же лицо - на афишах, в рекламах сигарет, часов, одеколона, костюмов, автомобилей!
   Траур, над которым стебался мистер Пикок, стал стандартом официального наряда мужчины или женщины.
   Хватает, конечно, и ереси. Не вполне понятно, из каких соображений мистер Фаулз нарёк славнейшим именем какую-то сомнительную школу в винноцветных окрестностях Афин... Я к тому, что больше подошла бы ветеринарная клиника. А ещё раньше Фицджеральд... Потом Элиот... Впрочем, для этого божьего человека и "Гамлет" - неудачная пьеса.
   Всепримиряющий феномен кино вернул в объятия друг друга нас, ранимых и ревнивых фантазёров. Недавно вышел умопомрачительный фильм, где доктор Франкенштейн сляпал своего монстра по заказу бессердечного графа-вампира для трёх его бесноватых девчонок. Замыслы у этой компании были самыми гнусными, но благородное чудовище перешло на сторону таинственного, трагического, оклеветанного, эксплуатируемого и неотразимо возвышенного борца с тёмными силами, которому помогали также маленький, но неглупый ватиканский лаборант и воинственная возлюбленная красавица. Ею, бедняжкой, пришлось пожертвовать. Таков романтический канон...

***

   Моё бессмертие скромно, однако благосклонный читатель без труда сможет найти в Интернете не только срок моего земного бытия, но и мой тот самый портрет.
   И пророчество о позорящей меня книге (или даже книгах) исполнилось, но та, где, кроме нас, вампирами оказывается не только треть балканского населения, но и половина лондонского, и все обязаны высасывать до смерти как запоздалых прохожих на улице, так и своих ближайших родственников, а ещё пожирать сердца и мозги себе подобных... Даже заикаться об этой чернухе ниже моего достоинства!
   Другая, конечно, не менее тошнотворна, но она хотя бы посвящена по преимуществу мне. Имею сказать дражайшему аффтару, что сказка про Уинни-Пуха отображает быт английских романтиков лучше, чем его опус! Несколько нравственных уроков я всё же из него вынес. Во-первых, лунатик Шелли мог и хуже относиться ко мне, во-вторых, его бред о раздираемых ризах оказался вещим, в-третьих, человеческий мозг таки-способен уяснить, что ни один текст не создаётся одним человеком. Но, право, синьоры Эко, Борхес, Барт вкупе с подобными пишут об этом проще и точнее! И потом из этого вовсе не следует, что кто-то один, неизвестный, поставлял замыслы всем прославленным. Например, я принял участие в "Жизни Дэвида Копперфилда", вставил пару шестерёнок в "Заводной апельсин", но о "Герое нашего времени" ничего не знал аж до шестидесятых. Милейшее произведение: "Есть минуты, когда я понимаю Вампира". Ничего ты не понимаешь, но всё равно спасибо, кузен. А этот "Онегин" - вообще что-то невероятное. У меня волосы на голове шевелились!...
   Что же до вашего постдекадентского эротизма, коллега, то он наивен по сравнению с теми оргиями нервов, что творились на вилле Диодати. Как сейчас вижу: вдохновенный Шелли четвёртый час крутит шарманку всеобщей свободной любви и никак не может остановится. Клара обгрызает края саксонской кофейной чашки. Мэри за пяльцами украшает батист пятнами своей крови. Джордж, не сводя с оратора слепых глаз, незаметным движением вынимает из галстука булавку и вонзает себе в бедро по самую жемчужину. Его прекрасное бледное лицо не меняет выражения, только зрачки сжимаются в точки. Тут я вырываю Перси из воображаемых объятий всего мира и спрашиваю, а решился ли бы он сегодняшней ночью допустить кого-нибудь третьим. Свергнутый бросает на меня взгляд василиска, потом с мольбой о пощаде переводит глаза на собрата и, дрожа подбородком, произносит: "Почему бы нет". Мэри струит в защиту друга свой волшебный взор, Клара угрожающе царапает обшивку кресла, и Джордж, надавливая на жемчужину, отвечает осипшим от страсти голосом: "Да кому это надо?
  

***

   Но вот чего я боюсь - боюсь однажды выдвинуть ящик своего стола и найти там - собственную - рукопись "Милосердных"! Шлю же я себе письма из путешествий по Италии и Германии...
   Как я ненавидел себя за всё, что сделал!...
   Правда, сейчас тоска и раскаяния всё реже посещают меня. Я живу не из трусости, не без радости, и со мной живёт моя память.

***

   В девятьсот девятом в Венеции я повстречал его инкарната. Его невозможно было не узнать: та же осанка, те же повадки... Он приехал издалека и думал на русском языке четырёхстопным ямбом... Приближалась полночь; этот угол набережной был безлюден. Я подошёл к нему, заглянул в его усталые глаза и сказал по-английски:
   - Это вы! Здравствуйте!
   - Здравствуйте, но вы меня, наверное, с кем-то перепутали.
   - Нет. Я точно знаю, кто вы.
   - И кто я?
   - Вы поэт.
   - ... Допустим, я поэт. А вы кто?
   - Я...... вампир... и ваш поклонник.
   Развёл руками, горько усмехаясь:
   - Что ж, лестно.
   - Проводить вас до дома?
   - Зачем? Давайте прямо здесь...
   Я засмеялся, захлопал в ладоши, прижался на минуту к его тёплой груди, потом спрыгнул на воду и побежал в открытое море.
  
  
  
  
  
  
  
  

Текст четвёртый

  
  
  

На кубке кровь...

Роман

Перевод с французского, английского и русского

  
  
  
  
  

Часть первая.

I

   Я проживал тогда в Швейцарии... Я был очень молод, очень самолюбив - и очень одинок. Мне жилось тяжело - и невесело. Ещё ничего не изведав, я уже скучал, унывал и злился. Всё на земле мне казалось ничтожным и пошлым, - и, как это часто случается с молодыми людьми, я с тайным злорадством лелеял мысль... о самоубийстве. "Докажу... отомщу..." - думалось мне... Но что доказать? За что мстить? Этого я сам не знал. Во мне просто кровь бродила, как вино в закупоренном сосуде... а мне казалось, что надо дать этому вину вылиться наружу и что пора разбить стесняющий сосуд... Байрон был моим идолом, Манфред - моим героем.
   Однажды вечером я, как Манфред, решился отправиться туда, на темя гор, превыше ледников, далеко от людей, - туда, где нет даже растительной жизни, где громоздятся одни мёртвые скалы, где застывает всякий звук, где не слышен даже рёв водопадов!
   Что я намерен был там делать... Быть может, покончить с собою?!
   Я отправился...
   Шёл я долго, сперва по дороге, потом по тропинке, всё выше поднимался... всё выше. Я уже давно миновал последние домики, последние деревья... Камни - одни камни кругом, - резким холодом дышит на меня близкий, но уже невидимый снег, - со всех сторон чёрными клубами надвигаются ночные тени.
   Я остановился наконец.
   Какая страшная тишина!
   Это царство Смерти.
   И я здесь один, один живой человек, со своим надменным горем, и отчаянием, и презрением... Живой, сознательный человек, ушедший от жизни и не желающий жить. Тайный ужас леденил меня - но я воображал себя великим!...
   Манфред - да и полно!
   - Один! Я один! - повторял я, - один лицом к лицу со смертью! Уж не пора ли? Да... пора. Прощай, ничтожный мир! Я отталкиваю тебя ногою!
   И вдруг в этот самый миг долетел до меня странный, не сразу мной понятый, но живой... человеческий звук... Я вздрогнул, прислушался... звук повторился... Да это... это крик младенца, грудного ребёнка!... В этой пустынной, дикой выси, где всякая жизнь, казалось, давно и навсегда замерла, - крик младенца?!!
   Изумление моё внезапно сменилось другим чувством, чувством задыхающейся радости... Я побежал стремглав, не разбирая дороги, прямо на этот крик, на этот слабый, жалкий - и спасительный крик!
   Вскоре мелькнул передо мною трепетный огонёк. Я побежал ещё скорее - и через несколько мгновений увидел низкую хижину. Сложенные из камней, с придавленными плоскими крышами, такие хижины служат по целым неделям убежищам для альпийских пастухов.
   Я толкнул полураскрытую дверь - и так и ворвался в хижину, словно смерть по пятам гналась за мною...
   Прикорнув на скамейке, молодая женщина кормила грудью ребёнка... Пастух, вероятно её муж, сидел с ней рядом. Они оба уставились на меня... Но я ничего не мог промолвить... Я только улыбался и кивал головою...
   Байрон, Манфред, мечты о самоубийстве, моя гордость и моё величие, куда вы все делись?...
  
   О горячий крик человеческой, только что народившейся жизни, ты меня спас, ты меня вылечил!
   Вдруг из тени, из угла, из-за очага вышел человек в крестьянской одежде, не старик ещё, но, назови он себя отцом одного из супругов, я поверил бы ему. Он присмотрелся ко мне в тревоге и пробормотал с поклоном:
   - Покой тебе, ночной странник. Мы мирные люди, на Бога уповаем, никому не творим обид и дитя наше любим...
   - Я знаю, - ответил я, - Позвольте мне побыть с вами до утра и ожить вполне, ведь я только вырвался из когтей безумия и гибели!
   - Помилуй, - голос этого человека стал жалобным и робким, - Неужели ты поставишь между тобой и твоим врагом беззащитную женщину с младенцем?
   - Не бойтесь! - воскликнул я, - Опасность миновала! Теперь я - один из!...
   Лёгкая нежданная дрожь пробежала по моей спине. Что-то в моих собственных словах показалось мне странным, а взгляд и речи пастуха прямо устрашили меня.
   - Я - один из вас, - принудил я себя сказать, - Живой... живой человек. Не гоните меня. Я так боюсь, что оно вернётся!...
   Горло моё перехватили рыданья, я протягивал к людям руки, как увязший в трясину, но всё явней различал недоверие в их лицах.
   - Прости, господин. Хочешь, останься в этом доме, но мы немедля уйдём. Или же я сейчас провожу тебя до одного постоялого двора. Он тут неподалёку. Там всегда много народу.
   - Ну, что ж, будь по-вашему, - согласился, - Ведите. Только дайте что-нибудь накинуть: я совсем продрог.
   Молодой пастух дал мне свою овчинную душегрейку. Я закутался и вышел вслед за проводником.
   Мы огибали гору, уклоняясь влево. Я пытался определит час. Чёрное небо было усыпано мириадами крупных звёзд, только луны я не видел. Но вот мы совершили резкий поворот, и она сверкнула из расщелины в скалах так ярко, что я зажмурился.
   - Светит солнышко, - заметил мой вожатый.
   - Солнце? - переспросил я, - Разве это не луна?
   - Кому луна, кому солнце, - отозвался пастух.
   - Далеко ещё?
   В ответ мне где-то хохотнула сова.
   - Э, господин, - усмехнулся и горец, глядя мне в лицо гораздо смелее, чем в хижине, - Я же говорил - близко. Почти пришли.
   - Слушайте, укажите мне дорогу и возвращайтесь к своим. Я один доберусь.
   - Я сам решу, куда мне идти, а куда - тебе, - огрызнулся он, глядя кругом, - Послал мне Бог испытание! Но я знаю, что делать. Если он уже в доме, если Урсула на успела укачать малыша, я ничем не помогу. Но если он сидит у моего огня в тишине, а я вернусь, бросив в опасности гостя, он ещё больше разозлится!
   - Кто?
   - Тот, за кого я принял тебя. Ночной бродяга - он приходит на крики.
   - И что он делает?
   - Всё, что захочет. Может утешить ребёнка, помочь роженице, а может изничтожить целую семью.
   Пастух отвернулся от меня и пошагал дальше вперёд. Я последовал за ним, расспрашивая:
   - Давно он живёт здесь?
   - Нет. Лет двадцать. Но я бы не сказал, что он живёт.
   - То есть он - призрак? Дух?
   - С виду он человек, но чутьё у него как у зверя, а говорит он, как ангел.
   - Кто-то с ним беседовал?
   - Многие. А вот и гостиница.
   В лицо луне смотрел жёлтыми окнами небольшой отель. На фронтоне крылечного навеса красовалась дугой изогнутая вывеска, освещённая тремя стеклянными фонарями, свисающими на цепочках и составляющими вершины невидимой пирамиды. "Белка и свисток. Странноприимный дом в честь лорда Байрона", - гласила надпись.
   Проводник довёл меня до порога, почти грубо сдёрнул с моих плеч душегрейку, и, не простившись, исчез в темноте.
  

II

   Я долго топтался перед дверями. Какое странное совпадение! Словно и впрямь меня что-то преследует. Мне казалось прежде, что я сотворил себе кумира добровольно и сознательно, и, если пожелаю, разобью его, но тут меня коснулось новое ощущение: мой идол держит меня, тянет меня к себе рукою случая. Что ж, поколебавшись и помёрзнув, я вошёл.
   На первый взгляд обстановка на первом этаже была обычной. Белёные стены с массивными диагональными перекладинами морёного дерева, длинный лавки у столов, покрытых скатертями, множество полок с посудой, запах пива, табака, кофе, жареного мяса, свежего репчатого лука и ароматной зелени. Но, присмотревшись, я заметил многое такое, чего не встретишь ни в одном подобном месте.
   Посреди зала располагался толстый прямоугольный столб, выложенный диким мрамором. Из щелей между камнями торчали железные крючки и такие цветы, которые не теряют вида от засушивания. Прямо ко входу из этого столба обращалась ниша с зеркалом, из-под которой выдвигался чёрный деревянный прилавок, где на уровне вашей груди лежал толстый журнал регистрации посетителей, слева от него - чернильница с чёрным пером, слева - человеческий череп. Всякий, подходящий к нише, должен был видать своё лицо в соседстве с тем, во что оно неизбежно превратится, и наверняка я не правый, вписав своё имя в книгу, отшатнулся, ёжась от страха.
   Завернув за правый угол столба, я ударился лбом о глиняную свистульку в виде тритона, болтающуюся на пёстром снурке, потёр голову и перед новым манёвром отошёл на некоторое расстояние, но всё равно принуждён был содрогнуться до самых костей: на третьей грани столба висело изображение моего вчерашнего божества - очень красивый, пожалуй, самый замечательный из всех виданных мною портрет, настоящий, живописный, точно снятый с натуры - не дешёвая небрежная гравюра. Я тотчас опустил глаза, как школьник перед строгим учителем, отступил ещё на три шага, упёрся в стол, покрытый клетчатой скатертью, и снова, уже храбро глянул на картину. Не всё ли равно, что украшает стены гостиницы? Вот потрет молодого аристократичного человека, равнодушно устремляющего взор куда-то влево. Он не смотрит на меня, и я не буду на него смотреть. Я снова завернул и нашёл на столбе закреплённую клепсидру, подсвеченную лампадами сверху и снизу. В ней из сосуда в сосуд капала тёмно-рубиновая жидкость. Она гипнотизировала меня. В глазах моих стало быстро смеркаться...
   Внезапный пронзительный звук пробудил меня. Я сидел за столиком напротив портрета и только что оторвал голову от стола. Мне казалось, что я уже очень долго пробыл в этой гостинице или часто бывал тут прежде - есть такое нервическое наваждение...
   Спиной ко мне, глядя на три одинаковых двери перед свистком, стоял неподвижно мальчик. Его ожидание вознаградилось, когда одна из дверей открылась и выпустила в зал сонного служителя.
   - Чего стряслось? - спросил тот.
   - Новый человек пришёл, - ответил мальчуган и указал на меня.
   Служитель не слишком приветливо окинул меня взглядом.
   - Новый человек, - повтори он себе под нос, - Вот пусть бы он сам и свистел.
   - А мне нравится свистеть! - заявил мальчик.
   - Чего желаете? - спросил меня угрюмый толстяк, - Только попробуйте сказать "ничего"!
   - Горячего чаю и постель на один день.
   - Стало быть вы собираетесь весь день проваляться под одеялом и ничего не возьмёте в рот, коме чаю?
   - Нет, вы не совсем пра...
   - Так вы уж говорите попонятней!
   - Сейчас я выпил бы чашку горячего чаю, потом лёг в постель, а, выспавшись, ушёл бы, - исправился я.
   - А денег, стало быть, не держите?
   - Нет, деньги есть, но мало...
   - Значит, русский?
   - Верно. Как вы догадались?
   - Только русские говорят "нет да" и "да нет".
   - Так вы дадите мне чаю?
   - Дам. Минутку.
   Служитель скрылся, а мальчик, встав на цыпочки, перевернул клепсидру и наконец вернулся к своему столу, где его ждала женщина в тёмном платье.
   - Значит, он вырос без родителей? - спросил он её по-английски, но не совсем правильно, будто он только недавно начал изучать этот язык.
   - Да, мать рано умерла, а отцу не позволяли с ним видеться, - возобновила рассказ дама, - Он жил на попечении взбалмошной бабки и перевлюблялся во всех своих кузин.
   - А на дуэли он дрался? - перебил её слушатель.
   - Да, за что потом отправился в изгнание на Кавказ...
   - На восток, - вступил в разговор мужчина, дымящий трубкой в углу, - Все держат путь на восток...
   Мне хотелось пересесть, и свободные места в зале были, но что-то придавливало меня к лавке. При том я недурно себя чувствовал. Краткая дремота восстановила мою бодрость. Только всё мне казалось здесь странным, особенно гости, ужинающие или завтракающие часа в три ночи. Наблюдая за ними, рассматривая обстановку, я коротал время, забыв про заказанный чай.
   В плинтус у подножья увешанного символами столба были вонзены копья и дротики - столь часто, что они щетинились, как куст молодой ивы у реки по весне. По всему периметру комнаты пядей на пять от потолка тянулись полки, уставленные пустыми пыльными бутылками. Люстра была сделана из корабельного штурвала о двенадцати рукоятках, к каждой из которых крепилась цепочка, держащая стеклянную лампаду с прозрачным маслом и тонким фитильком. Эти светильники походили на парящие в воздухе цветки лилий. В грубую древесину колеса были вправлены кусочки перламутра, складывающиеся в знаки зодиакальных созвездий.
   - А он женат? - продолжали свой разговор посетители.
   - Нет. И ни братьев, ни сестёр у него нет. Очевидно, с ним погибнет весь его род.
   - Значит, слава не утихнет.
   - Ваш чай, - прозвучал надо мной голос служителя, ставящего на стол дымящуюся чашку.
   - Благодарю.
   - Без сахара, - бросил угрюмый тип и удалился восвояси.
   Напиток не вызывал моего доверия, к тому же он был заварен таким крутым кипятком, что прикоснуться было страшно. Я отодвинул чашку и вздохнул.
   - Вы читали его "Ночи"? - спрашивала дама у курильщика, - Я слышала, Ламартин перевёл их. Они так ужасны! Особенно вторая.
   - А сколько их всего?
   - Три.
   Я попытался пригубить таинственный отвар, но обжёгся и снова отставил чашку.
   Несколько минут было совершенно тихо, потом на пороге глухо застучали тяжёлые подошвы, раскрывшаяся дверь обдала весь зал горным холодом, зазвучал тонкий стеклянный перезвон, словно в гофмановой сказке. Кто-то вошёл, но столб скрывал его. Я мог лишь слышать неспешные гулкие шаги, и, признаюсь, мне снова стало жутковато. Не тот ли самый ночной бродяга пожаловал? От свистка вздрогнули стены. Рослый человек в широкой тёмной шляпе и балахонистом, перештопанном, лоскутном каком-то плаще, в складках которого болталась длинная связка пустых бутылок, похожая на связку пойманной рыбы, явился наконец в поле моего зрения и, не глядя ни на кого, бесцеремонно сбросил верхнюю одежду на край моей лавки, а головной убор - на край моего стола. Когда совсем рассвирепевший служитель ворвался в зал, перед ним стоял юноша в скромном платье, кудрявый и забравший волосы в пучок на затылке. Увидав его, верзила, оказавшийся самим хозяином заведения, тотчас же заулыбался с подобострастием и бережно принял из рук гостя его улов.
   - Вот, полюбуйтесь! - произнёс молодой высокий звучный голос, - А ведь сезон только начался. Как бы бедную девушку не сравняли с землёй.
   - Не сравняют, - проскрипел толстяк, уставляя бутылками соседний стол.
   - Значит утопят в шампанском.
   - Эх-эхе...
   - В чём дело, милейший?
   - Вы ведь не просто так зашли...
   - Ну, ведь и вы не просто так сидите здесь. Я целый год спустил вам. Это же не может продолжаться вечно.
   - Так ведь клиентов меньше с каждым месяцем. То, чем мы с вами тут торгуем, больше не в цене. Сейчас другие имена доходны. Я не виноват...
   - Что имена! - пустые звуки. Чего не скажем мы о буквах документа. Не ждите же того момента, когда закон на вас поднимет руки. Прискорбный, но бесспорный факт - фамильной славы шум умолк. Только при чём тут наш контракт и ваш четырёхзначный долг? Клянусь любовью к людям псов, весной, закатом и луной, коль через тридцать шесть часов вы не расплатитесь со мной, не выдадите все три-триста, то, словно с липы цвет в июле, сдерёт их с вас судебный пристав. Я за себя не постою ли! Сейчас мне нужен лучший номер, еда и общество артиста - живого и того, что помер. И не забудьте про три-триста... Жду ужина и вашей вести. Кстати, подсыпав мне отраву, вы погрешите против чести, но будете во многом правы.
   Я был потрясён! Пришедший говорил стихами, сам будто того не замечая, распалившись, грозя, иронизируя, провоцируя, но не декламируя, абсолютно естественно.
   Хозяин втянул голову в рыхлые плечи, сгорбился, невнятно бубня, снял портрет и пропал за своей дверью, а гость, давший бы фору пушкинскому Импровизатору, рассеянно опустился на скамейку у торца моего стола, вскинул руку к губам и стал яростно обкусывать заусенцы, тоскливо глядя на опустевшее место на столбе. Надеясь привлечь его внимание, я шумно отхлебнул из чашки и, ставя её, громко звякнул донцем, но не достиг желаемого. Мне доводилось слышать, что одарённые люди очень чувствительны к чужим взглядам, и, рискуя навлечь на себя гнев незнакомца, я принялся рассматривать его высокий гладкий лоб, прямой греческий нос, изящную белую руку; когда она упала на скатерть, мне открылся абрис волевого выступающего подбородка под губами, истерзанными студёными и знойным ветрами, но ещё сохранившими красоту. Опустив веки с длинными густыми ресницами, хмуря тонкую чёрную бровь, юноша сосредоточенно думал о чём-то, и мой взгляд его не трогал. Я уже решился было заговорить с ним, как вернулся хозяин, положил на середину стола ключ с брелоком-ракушкой и сказал одновременно нам обоим:
   - К величайшему сожалению, у меня свободен только один номер. Если вам будет угодно разделить его, извольте. Ужин ждёт вас там.
   Белая рука хищной птицей взлетела и закогтила ключ. В тот же миг мне в лицо сверкнули яркие иззелена тёмно-серые глаза.
   - Согласен. А вы? - отрывисто спросил меня мой удивительный сосед.
   - Да. С радостью...
   - Пошли.
   Мы покинули зал через левую из дверей, поднялись по тёмной лестнице, такой узкой, что приходилось обернуться плечом вперёд.
  

III

   Комната, предоставленная нам, выходила окнами на запад, и я залюбовался горами, убелёнными приближающимся утром, на фоне густо-синего неба; через час льды станут перламутрово-розовыми, в ущелья упадут лиловые и сиреневые тени, а синя мгла всё будет стоять за спинами озарённых вершин и звёзды над ними покажутся крупней и лучистей.
   Однако на двоих у нас была только одна кровать, и незнакомец уже лежал на ней, разувшись и протирая босые ноги льняным клочком, смоченным в дорогом одеколоне. На столе подле кровати стоял высокий бокал наполовину заполненный зелёным, наполовину белым. Закончив туалет ступней, мой случайный товарищ отпил из него, заел каким-то пряником и вытянулся на постели.
   - Ну, - жуя, обратился он ко мне, - кто вы?
   - Русский. Дворянин. Студент, - проговорил я.
   - Как вас зовут?
   Я назвал свою фамилию.
   - Нет. Я люблю называть людей их крестными именами.
   - Если вы англичанин, можете звать меня Джоном.
   - Полно! Какой из вас Джон! - усмехнулся он, делая какой-то неопределённый жест, - Айвен - вот как я буду вас звать.
   - Что ж... В этом есть что-то вальтер-скоттвоское... Воля ваша... А ваше имя?
   - Альбин.
   - Хм,... тоже... романтично,... странно... Я никогда не слышал, чтоб кого-то так звали...
   - Так звали одного из ближайших сподвижников Карла Великого, знатока латыни и поэта. Он писал под псевдонимом. Знаете, каким? Гораций Флакк. Занятно, верно? Поди разберись теперь... Он основал целую академию поэтов, и каждый писал от какого-то чужого славного имени.
   - Зачем?
   - Так. Они играли в поэзию, как дети играют в героев.
   - А вы - тоже поэт?
   - Да.
   - И под каким именем пишете вы?
   - Я не пишу.
   - Тогда как вы можете называть себя поэтом?
   Альбин снова глянул на меня в упор, снова усмехнулся.
   - Вот вы назвали себя дворянином. Вы при оружии?
   - Нет.
   - Почему?
   - Я плоховато им владею.
   - Ваш государь знает, где вы находитесь и зачем вы тут?
   - Едва ли.
   - Когда вы последний раз видели свою кровь?
   - Не помню.
   - Так вот вам мой ответ: в мире, где дворянин - рыцарь - ходит без оружия, боится кровопролития, бегает от своего сюзерена, поэт может не прикасаться к перу.
   - Но, послушайте, ведь объективная ценность всего, что вы назвали...
   - А велика ли объективная ценность подогнанных друг под дружку слов, составленных в рассказец или рассужденьице!?
   Не дожидаясь моего ответа, недобрый собеседник вгрызся в свою коврижку и запил её зелёно-белым зельем.
   - Что это в вашем бокале?
   - Абсент со сливками. Хотите попробовать?
   - Нет. Спасибо.
   - Вы на меня не дуйтесь. Я привык говорить прямо. По возможности.
   - Привыкли!... Но вы так молоды! Мне кажется, ваших щёк ещё не касалась бритва.
   - Боюсь, она их никогда не коснётся, - лукаво щурясь, отвечало странное создание.
   - Так вы!?....
   - Я не мужчина, - прозвучало уже грустно.
   И как я не заметил необычного сложения фигуры! И эта нежная кожа, и губы...
   - Но что же принудило вас к этому маскараду? Зачем вы переоделись юношей?
   - Кто переоделся? Я всю жизнь так хожу. Парнем я кажусь молоденьким и симпатичным, но на самом деле мне уже за двадцать. И красоты - той, женской - нет у меня...
   - Ваш воспитатель, верно, был большой чудак!
   - Ещё какой!
   - Вы... имеете какое-то особое отношение к этому заведению?
   - Я его совладелец. Но хозяин не платит мне...
   - Я слышал.
   - Ничего. Так или по-другому я своё возьму. Но прежде неплохо бы выспаться, - незнакомка сняла жилет, и, хоть я и тут же отвратил взгляд, могу поклясться, что она напрасно сетовала на отсутствие красоты, - Что же вы не раздеваетесь?
   - Прошу простить меня, фро... мад... мисс... Право, я теперь не знаю, как к вам обращаться, как с вами вести себя. Могу ли я вот так простецки разделить с вами постель? Ведь это... Так... нельзя...
   - Ляжем иначе - как карта.
   Она взяла одну подушки и кинула в ноги, перебралась туда, протянув душистые ступни к изголовью. Я с ужасом подумал о моих истоптанных, испревших подошвах.
   - У вас не осталось капельки одеколона?...
   Альбин молча выставила на столик флакон. Я попытался повторить её процедуру, но смущение сковывало малейшее моё движение, делало меня мучительно неуклюжим. Под конец я сбил локтем бутылочку и разлил половину содержимого.
   - Извините Бога ради!
   - Ничего страшного.
   С этим трудно мне было согласиться, поскольку, пока я возился, Альбин поставила рядом с собой на перину портрет Байрона.
   - Вам... очень хочется,... чтоб эта картина находилась тут?
   - Да. А вы против?
   - У меня на то есть веские причины.
   - Ого! Послушаем охотно, - таинственная странница обняла раму и склонила голову к ней.
   - Только вчера я сам был страстным его поклонником...
   - Только вчера? Один день?
   - Нет. Три последних года... Или даже чуть больше. Представьте, я даже написал пьесу в подражание "Манфреду"...
   - Расскажите.
   - Право, не знаю... Её герой - римский патриций, тонко чувствует мир природы, любуется ночью над Колизеем, думает о бренности людской славы... о том, что сам он обречён на смерть, и стоило ли жить, если неизбежно небытие. Он мог бы быть великим человеком, мог утешиться любовью чистой прекрасной девушки, но его преследует некий демон, отравляющий его лучшие мечты, отнимающий у него силы, надежды, веру,... и вот в момент особого просветления, душевного освобождения он... застреливается.
   - Мило. А при чём тут Манфред?
   - Ну, как же? Тот тоже тяготился жизнью, был чужд людям и обладал высоким даром...
   - Ненависти. Он ненавидел себя. А ваш приятель, верно, только и делал, что оплакивал себя любимого... Вы сказали, там фигурирует живая женщина... Бьюсь об заклад, что и не первой, и на последней странице ваш герой обращается к матери.
   - Так и есть. Вы очень проницательны...
   - Не жалуюсь. Теперь перейдём к десерту: как это ваше поклонение очутилось в прошлом?
   - Давешним вечером мне стало как-то особенно печально, и я решил подобно Манфреду отправиться в горы...
   - Манфред был там утром.
   - Разве? Почему вы так считаете?
   - Потому что он там видел орла, а не филина; слышал голоса стад, а не волчий вой...
   - Действительно...
   - Что же было с вами дальше?
   Я поведал о своём безрассудном порыве к самоубийству, о крике младенца, вернувшем меня на путь праведный и в довершение сказал:
   - Теперь я вижу, что подлинную ценность имеет лишь то, что служит живой жизни, ладу с живыми людьми, а... он... учил обратному.
   - А по-моему, Манфред ходил на Юнгфрау не в поисках одиночества и гибели. Он хотел смотреть и слушать жизнь, размышлять о движениях бытия - полёте птицы и землетрясении. Он восстал на своё окостенение, стремился стать частью живого жестокого мира - хотя бы в качестве добычи хищника. Но миг, когда всё было готово для торжества зла, обернулся триумфом добра: на вершине оказался другой человек - простак, голодранец, вышедший в горы для убийства, он случайно заметил нашего безбашенного графа, поднялся к нему и спас его...
   - Да, я хорошо всё это помню.
   - Какого же чёрта вам не хватает?
   - В итоге его всё равно настигает смерть.
   - А вы думаете, вас сделал бессмертным ваш пастушонок?
   - Нет, но я уверен, что проведу остаток моих дней не в пустом пессимизме и мизантропии.
   - А как же судьба?
   - Судьба непостижима.
   - Вовсе нет. Её очень легко понять.
   Я скептически пожал плечами, если не сказать "поёжился". Альбин совсем приникла щекой к раме и проговорила, косясь то на изображенье, то на меня:
   - Если вы росли без отцовской заботы, а мать была с вами жестока, то это прекрасное бледное лицо будет вашей судьбой.
   Меня словно прострелило, в суеверном ужасе я соскочил с кровати, пол подо мной качнулся. Вынужденный схватиться за изголовье кровати, я вскричал:
   - Откуда вы можете знать обо мне!?...
   Сивилла повела головой в сторону, и на мгновенье её лицо повторило наклоном портрет, а он, казалось, повторил её тонкую улыбку сфинкса.
   - Это называется парадигма. Не пугайтесь так. Ну, хорошо, я скрою от вас лик вашей совести, - зловещая байронистка накинула на свою икону полотенце - в доме покойника так завешивают зеркала, - Ложитесь и укройтесь с головой.
   - Скажите же, кто вы!? - прошептал я, забираясь под одеяло; меня всего трясло. Альбин задула лампу и молвила в темноте.
   - Мне нечего сказать. Если бы у меня была собака, я назвал бы себя человеком моей собаки, но у меня её нет.
   - И людей - родных - у вас тоже нет?
   - Всё, что у меня есть, перед вами.
   - Ну, а ваш воспитатель? Вы говорили, он был странный человек. Расскажите о нём.
   - Он был моим отцом.
   - ... Это он привил вам любовь к поэзии Байрона?
   - Он не любил ни поэзии, ни Байрона.
   - И вы из духа протеста?...
   - Хватит этих глупых вопросов! Почти рассвело. Я хочу спать.
   Я закусил губу от обиды и закрыл глаза.

IV

  
   Снежные вершины сверкали алмазно-жемчужным венцом на челе матери-земли, когда я пробудился, тихо встал, прошёлся по комнате, встал у окна, открыл его и долго с наслаждением вдыхал звенящий воздух. Ощутив голод, я доел пряники, слизал сливки с абсента и собрался было идти вниз, как заметил на столе потрёпанную книгу, заложенную хрустальными чётками. Любознательность и страсть к чтению двигали мной, когда я раскрыл её страницы, исписанные от руки. Владелица спала. Я осторожно присел так, чтоб в любой момент видеть Альбин, и прочёл следующее:
   "Это тот же Лондон, Лондон в его самых корыстных, пьяных и развратных сновидениях. Завершающей сходство чертой стал наплыв англичан, для которых главной достопримечательностью Венеции оказалась моя светлость. Несчастный Манфред отправился на покой из гондолы, в которой качалось ещё шестеро выплывцев с Альбиона. Видит Бог, в таком положении и весёлая кухарка нашла бы смерть нестрашной. Мне казалось, что я сижу майской ночью у пруда, оглушительно кряхтящего сотнями лягушек. Соловья изображал из себя наш лодочник, то и дело прерывающий трель приветственными криками друзьям-товарищам, ответами на их вопросы, требованиями посторониться. Собачья голова скулила у меня левой мышкой. "Не ной, - сказал я, - Мракус. Я делаю всё, что могу. Вот только что одним человеком тут стало меньше".
   Поминки справили в тот же вечер. Из тридцати трёх гостей восемнадцать нашли, что я закосил под "Фауста". Остальные, не читавшие "Фауста", ничего не нашли. Х. притворился спящим.........
   Нужно было сделать это сразу же после Женевы. Но тогда я несколько устал от гор. Теперь самое время к ним вернуться. Пусть сначала они попробуют мне сказать, что я нечестный сочинитель, а потом я спрошу об этом у ваймарского оракула.
   Недель пять я мотался по Альпам, потом переплыл Донау, потом Рейн, потом Эльбу. Вот наконец и эта евромекка с её жёлтой трёхэтажной каабой. Избегая столкновений и объяснений со жрицами (всё-таки я ни черта не понимаю по-немецки), проскользнул сразу в святилище. Его превосходительство работал в кабинете. Серебряные волосы торчали ровным дыбом над атласным воротником, мерно покачиваясь в розовом свете лампы, как сухие травы-вейники на макушке холма перед лицом вечернего солнца. В ту минуту я не стал тревожить его, нашёл вход в спальню и засел засадой.
   Какое дикое, глухое место! Ни одна дверь не скрипит, ни одна половица. Все устелено коврами, обито войлоком. Я изо всех сил пытался хлопнуть дверью, но добился лишь чуть слышного треска, а расшатанная петля всё же не издала ни звука. Люди тут ходят, точно заводные куклы. Служанка приползла помешать угли в камине и не заметила меня, сидящего у окна. Дождавшись её ухода, я перебрался поближе к жару. Меня познабливало от недосыпания, а от волнения дремота становилось неодолимой.
   Только я вскарабкался на самую высокую башню замка на рейнском острове и сросся губами с мраморным бюстом Бонапарта, как меня хапнули за плечо... Я приземлился на полу у ног старика, смотрящего на меня блестящими чёрными глазами, высоко поднимая над головой подсвечник, и спрашивающего что-то.
   - Я не говорю по-немецки. Я англичанин, - первично отрекомендовался я.
   - Зачем вы здесь? - спросил тут же Советник вразумительно.
   - У меня к вам очень важное дело.
   - Поднимайтесь же. Почему мне о вас не сообщили?
   - Меня никто не видел.
   - Как вы называетесь?
   - Байрон, лорд Байрон".

В этом месте записок я так и схватился за голову и продолжал читать уже в какой-то горячке:

   "- Хо! Знаете ли, это очень серьёзное заявление! - ониксовые бусинки глаз Советника подпрыгнули к самому моему лицу, - Как вы можете доказать, что вы - действительно вы?
   - Но разве это не очевидно?
   - Ни коим образом, друг мой. Я в любом случае рад гостю, но в один год с вами (если это вы) в Британии родилось 778 мальчиков; хромоту, простите, можно симулировать; подделать паспорт ещё проще.
   - Он у меня давно под... Ну, хотите, я вам стихи почитаю.
   - Вы могли их выучить, как любой грамотный неидиот... Впрочем, можем сделать так: я прочту вам любую вашу строку наугад, а вы её продолжите. Согласны?
   - Начинайте.
   - "С безоблачных небес струятся ветра волны".
   - ..................... Вы уверены, что это - моё?
   Старик глянул на меня с кроткой сострадательной улыбкой и принёс из библиотеки сборник моих стихов - если не первый, то второй, открыл как раз на только что озвученном.
   - Взгляните.
   - Ндаа...
   - И я действительно не уверен, что это - ваше.
   - А вы что, точно помните наизусть все ваши драмы и поэмы за всю жизнь?
   - Конечно. Я также помню целиком "Дона Карлоса", "Оду к радости", "Бурю", "Ромео и Джульетту", "Гамлета", "Ад" Данте Алигьери, "Канцоньере" Петрарки, некоторые книги "Потерянного рая", "Неистового Орладно", "Энеиды", "Илиады", "Махабхараты", несколько строк Лукиана, Эмпедокла, Низами... Впрочем, в тридцатилетнем возрасте я вряд ли мог этим похвастаться. Ну, ответьте, пожалуйста, что вы написали мне от 7 июня 1916 года?
   - Я ничего вам никогда не писал. .... Наверное, это мой секретарь валял дурака...
   - Что ж,...... я присылал вам подарки, не так ли?
   - ... Так.
   - Что это были за вещи?
   - ...... Перо... и книжка.
   - Какая книжка?
   - ..."Фауст".
   - Вы так... необычно выговариваете...
   - Давайте напишу!...
   - Не нужно. Был ли в книге автограф?
   - Вроде был.
   - На каком языке?
   - Не помню.
   - Вы не читали его?
   - Если честно, нет.
   - Ох!... Ну, а что же вы отправили мне в ответ?
   - Я разве что-то отправлял?
   - Любезный друг! у вас теперь только одна возможность продолжить разговор со мной - назвать тот единственный предмет, который был подарен мне лордом Байроном!
   - ... Мне нужно подумать.
   - Думайте.
   Я уставился на угли и стал вспоминать тот эпизод, нарочно погружая себя в полусон, а когда Гёте снова тряхнул меня за рукав, я крикнул:
   - Да! Конечно! Я кормил ворона, а тут она - Бетти - мисс Брендон! Это было в Швейцарии...
   - Какой! Предмет! Вы! Мне послали!!!?
   - ............................................. Ломтик крекера.
   - Уффф! - старик облегчёно просапел, приложив руку к сердцу, - Наконец-то вы близки к истине.
   - Бывает ли ближе!
   - Бывает. Идёмте со мной.
   Пришлось вернуться в кабинет. Там Советник снял с полки застеклённого шкафа фарфоровую шкатулку, бережно отомкнул мизерный замочек и извлёк специальной лопаткой тот самый обломок с торжественными словами:
   - Я сразу понял смысл вашего дара. (- я медленно обугливался от стыда -) Это - символ. Древние эллины разламывали специальные глиняные пластинки, чтоб потом узнать друг друга по сошедшимся половинкам. Ввиду неимения таковых в современном мире было очень остроумно взять обычное сухое печенье. Давайте же вашу половинку. Если она подойдёт к моей, мои сомнения развеются и я с восторгом обниму дорогого собрата!
   - Ъъъъъъъ...
   Кошмарный сон!
   - Что?
   - Я...
   - Ну?
   - Так уж получилось, что... я очень неосторожно нёс её... она вся раскрошилась...
   - Где ж крошки?
   - Скормил каким-то воробьям...
   - ......... Где вы несли... это?
   - Где?
   - В кармане? В чемодане? В кошельке?
   - ... В кармане, если не ошибаюсь.
   - Пойдёмте.
   Притащил меня в лабораторию, указал на стеклянную пластину на столе:
   - Вытряхните сюда весь сор из ваших карманов.
   Я вычерпал по две горсти из штанов, по три из сюртука, по щепотке из жилета. Советник зажёг вокруг кучи четыре светильника с линзами, увеличивающими огонь, вооружился пинцетом и шпателем.
   - Может, дождаться дневного света? - предложил я.
   - И где вы намереваетесь коротать эту ночь?
   - Неужели у вашем доме не найдётся для меня угла?
   - Боюсь, что нет. Вдруг вы - бандит.
   - Тогда я пойду искать гостиницу.
   - А если вы, несмотря на свой дикий вид, - мирный и невинный человек, то сами можете стать жертвой грабителей, и это окажется на моей совести.
   - Дайте мне провожатого.
   - Вся прислуга уже спит. Подождите немного, не мешайте, кажется, я что-то нашёл...
   Он подцепил какую-то пылинку, сунул её под микроскоп рядом с отщеплённой крошкой своей реликвии и склонился к смотровой трубке. Я рухнул в очередное кресло, кусая манжеты, чтоб не зареветь. Упёртый перечник, непроходимый мозголом!
   Далёкие часы пробили два по полуночи.
   - Ура! - воскликнул Гёте, - Эти фрагменты совершенно идентичны! Поздравляю!
   - С чем? С тем, что я - это я!? Об этом нужно соболезновать! Не приближайтесь ко мне с вашей радостью!
   - Успокойтесь!
   - Щш! Для этой ситуации я спокоен, как болотная кочка!
   - Не желаете что-нибудь выпить?
   - Крови ваших внуков!
   - Зелёного или чёрного чаю?
   - Синего!
   - То есть по рюмочке?
   - У вас хороший английский
   - Это у вас не такой уж плохой немецкий".
  

V

   - Интересно?
   Я чуть не полетел со стула. Альбин стояла передо мной в тонкой сорочке, распустив волосы. Её лицо посвежело от сна, глаза блестели.
   - Что это такое? - пробормотал я, поднимая книжку.
   - А то вы сами не догадались!
   - Откуда это у вас?!
   - От отца.
   - Но вы же говорили, что он был чужд... этого писателя.
   - Я сказал: он его не любил.
   - ... Он приходился ему каким-то родственником?
   - Боже мой, Айвен! - девушка села на край постели, посмотрела мне прямо в глаза с комической жалостью, - Он приходился ему собственной персоной!
   С минуту я совсем ничего не понимал, потом понял всё - и только ахнул. Молодая леди рассмеялась надо мной, загладила кудри, собрала их хрустальными бусиками. На её полураскрытой груди золотисто сверкнул медальон. Я потряс головой и выдохнул:
   - Как вы прекрасны! Верно, сама фея Альп - ваша мать!
   - Не говорите чепухи.
   - Можно я буду называть вас Альбиной? Так женственней...
   - Мне всё равно.
   - Позвольте наконец быть вашим слугой...
   - Мне нечем вам платить.
   - Один ваш взор обогащает меня,... а слова ваши - величайшее сокровище, оправдание....
   Девушка нахмурилась и ответила строго:
   - Неужели последние три года вас ничему толковому не научили? За всю свою жизнь сами знаете, кто - никому - никогда - не предлагал себя в рабство. Особенно постыдным он считал зависимость от женщины.
   - Я не верю, что он презирал прекрасный пол.
   - Он презирал тиранию, а женщин считал её главным оплотом, поскольку они либо провоцируют, либо практикуют её.
   - Ну, а встреть он женщину равно прекрасную и мудрую, одухотворённую и великодушную?...
   - Однажды с ним и такое случилось.
   - И как он поступил?
   - Как порядочный человек, - раздражённо отвечала наследница гения с жестом, словно требующим прекращения разговора.
   - Простите, я слишком назойлив...
   - Пойдёмте завтракать.
   - Я бы предпочёл...
   - Чего застряли?
   - Дочитать о встрече двух поэтов. Неужели это не вымысел!?
   - Не знаю.
   - Так вы не возражаете?
   - Ничуть. Читайте на здоровье.
   Я снова бросил взгляд на кружево рукописи.
   "Рассвет разодрал мне веки, по виску прогромыхало уличное колесо. Я приподнял голову с мягкой тапки с заправленным в неё носком.
   - Кстати, Джордж, - старательно вывёл над моим ухом неугомонный старик, - что значит "упёртый перечник"?
   - Это... как бы вам объяснить.... Это такой человек,... который составляет перечни...
   - Списки, каталоги?
   - Да. Пока не упрётся.
   - Полные, исчерпывающие списки?
   - Точно.
   Гёте удовлетворённо закивал. Он успел нарядиться, даже цветок в петлицу засадил.
   - Очень хорошо. Я вынужден вас покинуть часов на пять. Мои домашние осведомлены на ваш счёт. Пользуйтесь всем, что вам понадобится, библиотека в вашем полном распоряжении. Я также пригласил для вас портного - он прибудет через полтора часа, а цирюльник уже ждёт...
   - Спасибо, но я привык сам приводить порядок свою голову, а одежду заказал ещё вчера и велел притащить к вам домой к полудню.
   - Замечательная предусмотрительность! Мы с вами непременно сходим куда-нибудь вечером.
   - До вечера надо дожить.
   С висков Советника приподнялись сединки. Он пригладил их, вежливо поклонился мне со знакомой снисходительной улыбкой и удалился.
   Поскольку в своём одиночестве я только и делал, что висел неугасимой лампадой перед портретом Шиллера, ко второй половине дня вид у меня был подвыгоревший, и Гёте уже не заикался ни о каких выходах в свет, я же, не отрывая глаз от прелестной картинки, пропел, что завидую другу такого красавца. Старик долго переваривал, потом спросил: "Вы любите цветы?".
   - Я зверей люблю, - ответил я.
   - Это заметно. Но я всё же хочу показать вам мою оранжерею.
   В просторной стеклянной палатке действительно было много разных трав с толстенными стеблями и большими яркими цветами. Советник благоговейно надел серый фартук, перчатки (я тут подумал, что он, верно, глубокий масон), накачал воды в лейку и стал обихаживать своих бесчувственных питомцев, рассказывая что-то о каждом, при чём латыни в его речах было больше, чем чего-либо другого. Он ещё спрашивал у меня английские названия этих растений, демонстрируя талант находить чужие слабости. Какое-то время мне удавалось выкручиваться, но когда я нарёк хризантему одуванчиком, его превосходительство раскусил меня и совсем крепко насупился. Вдруг я заметил бьющегося лбом о стену матёрого шершня, указал на него Гёте и сказал:
   - А вот это худшее насекомое наших широт - разбойник шершень!
   - Его укус опасен для жизни?
   - К сожалению, нет. Но зато стаи этих чудищ нападают на пчелиные гнёзда, убивают всех защитников и поедают детей. Вот так... Дайте мне, пожалуйста, стеклянную банку и плотный лист бумаги.
   - Хотите его поймать?
   - Ага.
   - И что вы с ним будете делать?
   Он подумал: "Я не хочу ни иметь эту тварь в своей коллекции, ни смотреть, как её раздавит этот сумасбродный мальчишка".
   - Как что? Выпущу.
   Садовод притащил колбу с бумагой, и, опытный ловец, я с первого приёма заполучил в сосуд хищника. Мы рассмотрели его под такую мою тираду:
   - Если бы я встретил его нападающим на улей, я голыми руками оторвал бы ему голову; если бы его слопал грач, мне было бы наплевать, но дать ему медленно умирать в этой благоуханной тюрьме я не могу.
   Через минуту шершень с леденящим сердце гудом улетел на волю, а Гёте, начинающий уставать от меня, спросил:
   - Так какое там у вас ко мне важное дело?
   Мы вернулись в дом.
   - Я написал одну драматическую поэму. Друзья говорят, что она до неприличия похожа на вашего "Фауста".
   - Вы хотите мне её показать? - великий автор чуть закраснелся, - Что ж. Охотно взгляну.
   - Вы ведь знаете обо мне больше, чем показываете! Узнайте ещё: я дорожу своей честью. Если вы сочтёте это неоригинальным, я на ваших глазах сожгу рукопись.
   - Вам настолько безразлично ваше творение?
   - Оно останется со мной - в моей памяти - проживёт свой век и умрёт вместе со мной, но никто не посмеет упрекнуть меня в эпигонстве!
   - Ну-ну, не надо так горячиться. Дайте мне вашу поэму и сорок минут.
   Прошёл час моего рассматривания гербариев. Господин советник вырвался из кабинета, как ошпаренный, схватил со стола стакан, выплеснул в рот, упал за стол, подоткнул под голову неверную руку. Посидев так немного, он перевёл каменный взгляд на меня, ни живого ни мёртвого, и загробно произнёс:
   - Я действительно наслышан о вас и прочёл почти все ваши сочинения, и узнал вас ещё раньше, чем разбудил, и сразу понял в вас большой талант... И вы ведь сами цените себя высоко. Вам много раз говорили в лицо, что вы - гений. ....... Вы, видимо, сочли, что вам всё дозволено... Допустим, вам не понравился мой "Фауст". Вы сели за пародию, увлеклись,... ещё больше увлеклись и как никогда настойчиво указали на ваш семейный скандал, о котором уже все знают, что он был, но не всё ещё - в чём он состоял!... Но зачем вам понадобился этот eintopf из древней нечисти, призраки какие-то, колдунья эта? А главное, зачем вы это привезли мне!? Если бы вы были моложе, я счёл бы вас просто наивным лоботрясом, но передо мной мужчина и признанный писатель! Вы хотите, чтоб это читали? Чтоб мой "Фауст" стал посмешищем, а молодые люди начали влюбляться в ближайших родственниц, потом призывать стихийных духов и смерть!? Вы готовы сделать всю Европу жертвой вашей сердечной невзгоды?! Как вам не совестно?!! Покиньте меня сейчас! Если моё мнение переменится, я вам напишу.
   До меня донёсся собственный спокойный голос, требующий вернуть рукопись.
   - Нет, я сохраню этот шедевр, покажу знатокам и любителям..."

Здесь был допущен пробел в две строки, а дальше почерк автора несколько изменился.

   "Теперь я сижу на мосту и курю. Мне ничего не остаётся, как утешаться воспоминаниями о премьере "Корсара", когда мои лучшие друзья, простые добрые души обхохотали меня с моим издельем, как пьяного индюка на катке. Я выскочил на улицу, добежал до реки. Было так больно, что, казалось, между прыжком и погруженьем в воду прошёл целый день.
   Наконец всё исчезло, я выпал в другое измерение, в его тугой холод. Там не было никаких сил и мыслей, а время чувствовалось так, как чувствуется ветер в воздухе. Я открыл глаза, ничего не помня, лёжа на груде ржавого железа и битого стекла, покрытого полипами; чёрные водоросли струились из щелей дна, как кровь из ран. Шёл редкий дождь из окурков, огрызков, разорванных писем; причудливой глубоководный рыбой, состоящей их одной лишь зубастой раззявленной пасти, лениво опустилась консервная банка и, отыскав последнюю пядь чистого ила, врылась в него. Яхтёнка проплыла надо мной, как дохлая акула брюхом вверх. Я подобрал мои ноги, руки, оттолкнулся чёрти от чего и всплыл.
   Живой мир поприветствовал меня девичьими визгами и полицейскими свистками. Мне помогли выкарабкаться и предоставили собственной милости с эполетом из водяной травины. Память вернулась и повела меня домой, где эти лодыри и кретины продолжали мусолить поэму. Смеха уже не слышалось, напротив, все сидели вокруг чтеца в волнении и печали, грызя губы и ногти, хмуря брови, почёсывая затылки. Я привалился плечом к косяку и свистнул. Обернулись. Некоторые встали.
   - Сэр! - прошептал Майк, - Это что-то с чем-то!
   Я слабенько улыбнулся, и они тотчас показали мне затылки.
   - Эй, а как насчёт чаю?
   - Спасибо. / Попозжее. / Не хотим.
   - Я - хочу!.... Вы меня слышите?
   - А? / Чего? / Да мы сейчас / Вот только дочитаем / Тут немного осталось / Уж до того здорово! / Так за душу и берёт!
   И снова уткнулись. Я схватил со стены саблю, одной левой разорвал кружок любителей поэзии, рубанул по листам в миллиметре от держащих их пальцев и повторил, глядя в глаза читателю:
   - Заварите мне чаю, и поскорей, - к другим, - А вы приготовьте ванну, свежее бельё и приберите эту бумагу.
   Почтительные сгибы, робкое шарканье, шелест под ногами, и вот я одиноко сжимаю эфес в собственной гостиной - любуюсь своим зеркальным отражением.
   Отражение в немецкой речке не так красиво. На набережной зажигают фонари"

Новый пробел, сильное искажение почерка.

   "Я мог искать гостиницу, но хотелось приключений. Подкараулил солидного бюргера и оторвал ему рукав. В полицейском участке неожиданно быстро оценили по достоинству мои документы и стали допытываться, кто я такой на самом деле. Нашли у меня какие-то итальянские вещички, чуть было не записали меня (тут приписка сверху: "раньше времени") в карбонари, но я не давал повода, говоря только по-английски. В ответ на вопрос, что я делаю в Ваймаре, я написал на чистом листе "Гете", что не произвело никакого эффекта. Естественно: все знают Гёте и где он живёт, и под покровом этого знания можно замышлять что угодно, особенно с итальянским огнивом в кармане.
   Назвав в районе полуночи своё настоящее имя, удостоился долгожданной затрещины - причём от того, кто прежде беседовал сравнительно любезно. "Могу вас понять", - сказал я этому горячему сердцу. Товарищ сорвавшегося пошумел на него и выгнал, сел передо мной, снял нагар со свечи, выдвинул стольный ящик, вынул какую-то картонку, запялился на неё, на меня, повторил, отклонившись вбок; убрал, отдулся, вытер лоб, подёргал галстук, взял перо, нарисовал вокруг слова "Гете" пятиугольник в виде дома, сказал: "Фы" и уткнул в столешницу два пальца - указательный и средний - вилкой, остальные сложил у ладони, пошагал этими подобиями ножек к нарисованному дому. "Похоже," -признал я, поскольку конечности получились разной длины... Зайдя пальцами в обведённое поле, чуть не наступая на великое имя, следователь многозначительно посмотрел на меня, потом развернул кисть, вывел вовне и спросил меня: "Та?". Он хотел знать, успел ли я побывать у Гёте. Я закивал. Меня угостили папироской, парой ласковых слов и отправили в камеру.
   Вот сейчас начнётся самое интересное, сейчас мы посмотрим, кому будет хуже".
   Большой пробел, какие-то подозрительные бурые пятна на бумаге, почерк едва разборчив.
   Я отложил рукопись и глубоко задумался.
   "Велик, но однообразен," - говаривал о Байроне Пушкин. Ни той, ни другой характеристике я не нахожу подтверждения в этом документе. Но кто поручится за подлинность его? Эта девушка - не безумица ли, не авантюристка ли?
   Но ведь стоит же этот отель, и гостят в нём поклонники мрака и смерти, и чего-то же боятся пастухи...
   Мой блуждающий взгляд остановился на завешанном портрете. Зачем так? Чего я забоялся вчера? Долой эту тряпку!...
   Нет, не поднимается рука. Лучше уйти. В конце концов я ещё не завтракал. Толкаю дверь - она не поддаётся. Что за притча! Прислушиваюсь, улавливаю какие-то голоса, как будто выстрелы, крики... Я кинулся открывать шкапы, выдвигать ящики из комода, и себе на изумление в одном из них нашёл дюжий топор, остальные же были набиты патронами и, очевидно, ручными бомбами. Я принялся бить по двери. С первого удара лезвие застряло - мне едва удалось его выдернуть; рукоятка выскальзывала из непривычных моих ладоней, щепки отлетали мне в лицо. Наконец я додумался колотить обухом и быстро сокрушил мою преграду.
   В гостинице воцарилась тишина, не сулящая ничего доброго. Я крадучись спустился по тёмной лестнице и заглянул в зал. Там было пусто. Альбина сидела на моём прежнем месте и курила длинную трубку, в протянутой по столу руке сжимая пистолет. Прямо под моими ногами пол был забрызган... кровью!
   - Что случилось? - спросил я, - Вы ранены?
   - В каком-то смысле да, - проговорила она, - Но скоро полегчает.
   - Но что же произошло? Где все?
   - Ушли.
   - Куда? Почему?
   - По моей настоятельной просьбе, - приложила дуло плашмя к своей щеке, - Я убедил их покинуть мой дом.
   - А чья это кровь?
   - Мальчишки. Помните, он вчера был тут с мамашей.
   - Вы стреляли в ребёнка!!!?
   - Он первый направил на меня оружие. Вон оно валяется. Можете забрать себе.
   - Боже! Это же игрушка!
   - Он так не думал. Я почтил его мнение и пыл, но преимущество осталось за мной, а он отправился щеголять со шрамом на щеке, сможет теперь похвалиться, что сражался в горах с бандитами, друзьям, отцу, невесте... По-моему, не самое плохое приобретение для парня.
   - Но зачем всё это!? Что вы теперь намерены делать?
   - Разграбить эту халупу. Всё равно добром со мной тут не расплатятся.
   Я прислонился к стене мокрой спиной, с трудом перевёл дух. Альбин жадно кусала мундштук, долго молчала, потом напомнила:
   - Вы напрашивались мне в товарищи.
   - В таких делах - никогда! Если все люди ушли,... я тоже уйду... Счастливо оставаться!
   Однако я не двигался с места. Разбойница тёрлась щекой о дуло и сверлила меня глазами. Продлилось ещё несколько мучительных минут безмолвия, нарушенного мной.
   - Мисс Байрон! Позвольте мне уйти. Я мирный человек, любитель поэзии...
   Злодейка изготовила пистолет к выстрелу.
   - Бога ради, подумайте - о моей... матери!...
   Мятежница вскочила, опрокидывая стол, и крикнула: "Матери!", целясь в меня. Я вскрикнул и зажмурился, и прошептал:
   - Она одна...
   - Вот кого мне точно не жаль! - зашипела Альбин у самого моего уха, - Посмотрите-ка, что у меня есть. Это не ваш паспорт? А в этом блокнотике не адреса ли ваших родичей? Я охотно выступил бы с ними в переписку.
   - Чего вы от меня хотите!?
   - Берте стулья и скамейки, всё, что горит и ничего не стоит; выносите наружу, соорудите костёр полумесяцем у крыльца и постарайтесь поддерживать огонь до полуночи, а не то я вас выдеру, как нерадивую весталку.
   Невозможно описать дикую жестокость её глаз в тот момент. Я пролепетал:
   - Вы чудовище!
   - Забыли эпитет - прекрасное!
   Потерянный, раздавленный, я повиновался. Вскоре перед злополучным отелем запылала сломанная мебель. Я вспомнил знаменитый пассаж об Александре Македонском из "Ревизора" и горько засмеялся.
   Альбин тем временем обыскивала комнаты гостей, собирала деньги и ценности в сумку; одежду, книги, документы швыряла с балкона мне.
   - Зачем этот костёр? - спросил я.
   - Дым будет виден издалека. Они решат, что мы спалили хибару, и не поспешат обратно.
   - Я устал. Я не завтракал, а ведь уже пора обедать. Если мы товарищи, то с товарищами так не обращаются!
   - Ладно, идите перекусите, а я тут послежу, - ответила девушка непривычно милостиво.
   Стол стоял на месте, а на нём лежал хлеб, масло, ветчина. Я наскоро утолил голод, но ещё больше ослабел духом, мне неудержимо захотелось плакать. Казалось, что весь мир распадается на куски и летит в пекло, и это делается моими же руками! Едкий дым заполняет мою грудь. Вся моя душа выгорает изнутри. Скорей бы покончить со всем! Я сходил в нумер, взял там свой томик "Манфреда" и понёс к костру, где уже обугливалась отодранная вывеска. Моей тиранки там не было, и я мог без стеснения отдаться моей скорби, когда пламень стал пожирать страницы некогда святой для меня книги. Прощай же навсегда, мой развенчанный кумир! Ты оказался демоном зла и разрушения. Пусть я останусь нищ, но не предам добра...
   Тут на почерневший пустой переплёт обрушился лицом вверх ночевавший с нами портрет из рук бесноватой дочери.
   - Салют, капитан! - крикнула Альбин, - Твой лик не более уместен здесь, чем крест над дверями борделя!
   На щеках Поэта вздулись отвратительные пузыри, язык огня разорвал его рот, другой перерезал горло, третий стал рвать волосы с головы. Нос провалился, как у сифилитика, глаз вытёк... Я застонал от ужаса и отвернулся, но тут увидел такое, что даже на вопль моих сил не стало: в пяти шагах от нас стоял человек, всеми чертами - точно ожившая, восставшая из пепла картина, если не учитывать, что одет он был проще, а на спине имел горб, вдвойне уродливый рядом с этим удивительно красивым молодым благородным лицом. Правой рукой он опирался на высокий посох, левой держал на верёвке белую козу. Я пошатнулся и упал на колени.
   - Здравствуйте, господа, - сказал тут пришелец, поклонившись, кротко, но с достоинством, - Это гостиница?
   Ему никто не ответил, только костёр свистел и трещал. Коза пугливо проблеяла.
   - Наверное, да, - молвил странник и побрёл к крыльцу.
   Я поднялся и посмотрел на Альбин. Она была ошарашена не намного меньше моего.
   - Что это? Призрак?
   Мы постояли ещё немного, недоуменно глядя друг на друга, и, не сговариваясь, наперегонки побежали к дому.
  

VI

   Ресторанный зал был разорён и опустошён. Один только стол мой уцелел и лавка перед ним. На ней и лежал пластом наш новый гость. Посох он выронил, освободившейся рукой прижал к груди снятый рюкзак (я очень порадовался, что горб оказался мнимым). Вторая же рука его висела на верёвке, обвязанной вокруг запястья. Коза стояла рядом, бессмысленно озираясь и издавая плачущие звуки. Никакая мрачная таинственность не сочеталась с этой жалкой картиной. Альбин нагнулась над спящим, обнюхала его шею, языком отвела волосы с его лба и засмеялась:
   - Никакое это не привидение.
   Она сняла с себя сюртук, свернула в рулон, заботливо подсунула под затылок гостю, достала кинжал и перерезала верёвку у его кисти, уложила руку ему на живот, потом присела на корточки и осторожно поцеловала в губы. В этом было что-то трогательное. Дикое создание ощутило симпатию и вот так прямо выразило её. Губы юноши шевельнулись, и я расслышал выговоренное им слово: "Эмили". Альбин распрямилась со стремительностью пригнутой к земле и отпущенной ветлы, рванула из объятий спящего его сумку, чем разбудила его. Он резко сел, встряхнул головой, нахмурился, осмотрелся и уставился на нас, словно ожидая объяснений.
   - Кто вы такой? - сурово спросила разбойница.
   - Человек, - отвечал он, спокойно глядя ей в лицо.
   - Что вам здесь надо?
   - Мне нужен кров и еда.
   - А где был ваш кров прошлой ночью?
   - Нигде. Я шёл.
   - Что же случилось? Почему вы лишились всякого пристанища? - полюбопытствовал я.
   - Какая вам разница? Я же не спрашиваю вас ни о чём. Помогите мне, если можете. Не можете - не надо, но к чему допрос!
   - А я вот, - похвалилась мисс Байрон, - не скрытен, и хочу довести до вашего сведения, что мы с приятелем - грабители и, соответственно, грабим сейчас этот отель.
   - Делайте, что вам угодно. Я вам не помешаю. Мне нужны только кровать и что-нибудь съедобное, чуть-чуть. Я слышал, что, если после долгой голодовки сразу много съесть, может так скрутить живот, что Богу душу отдашь.
   - Верно.
   - Вот перед вами пища! - радушно предложил я, указывая на свой почти нетронутый обед.
   - Простите, но я ещё вижу разницу между едой и объедками, - ответил бродяга с манерами принца.
   Альбин усмехнулась, ничего не говоря вышла в хозяйскую дверь, как позже выяснится, ведущую на кухню. Я тут же бросился к незнакомцу, шепча:
   - Клянусь вам, я честный человек, меня принудили участвовать в преступлении. Вы знаете, кто эта женщина?
   - Какая женщина?
   - Мой... Тот, кто говорил с вами, - переодетая девушка.
   - Так девушка или женщина?
   - Во всяком случае, она не мужчина, за которого себя выдаёт, но самое поразительное, что она - родная дочь лорда Байрона!
   Незнакомец посмотрел на меня без определённого выражения и спросил после короткой паузы:
   - Зачем вы это мне рассказываете?
   - Чтоб вы знали.
   - Да что мне за забота? Каждый приходится кому-то дочерью или сыном.
   - Но Байрон - это, согласитесь, не "кто-то"!...
   - Не могу согласиться. О всяком человеке, будь он даже мёртвым, следует говорит "кто".
   - Я имел в виду, что он был не один из всех, не из обычных людей!
   - Ну и Бог с ним.
   - Но она!...
   Тут вернулась Альбин, неся сдобный колобок, обсыпанный кунгутными семечками, и кружку пива.
   - Ешьте медленно.
   - С вашего позволения я займу какой-нибудь ненужный вам номер.
   - Будьте как дома, - с шутовским поклоном ответила разбойница.
   - Нет уж, предпочту таверну с ворами! - глухо вырвалось у молодого человека.
   - О! золотые слова! Давайте помогу. Как вас звать?
   - Джеймс.
   - Я Альбин.
   Они скрылись на лестнице. Я вздохнул и доел ветчину. Хоть новоявленный гость казался эксцентричен, от его присутствия мне сделалось покойнее, и любопытство моё он растревожил. Определённо эта личность таит свою загадку. Воображение помимо воли стало набрасывать сюжет: Альбин и Джеймс влюбляются друг в друга, а потом узнают друг в друге детей одного отца. Трагедия повторяется!... Но есть ещё некая Эмили, ещё одна тайна...
   Вдруг наверху грохнул выстрел.
  
  
  
  

VII

   Зачем она это сделала? Из ревности? Безумной зависти? Чистого безумия? Или это он решил умертвить циничную злодейку? Или они нашли постояльца, не успевшего скрыться?
   Думая так, я пробирался на второй этаж. Левое крыло коридора было затуманено пороховым дымом, сквозь который, впрочем, нетрудно было разглядеть распахнутую дверь в самый отдалённый нумер. Я устремился туда. Верно, у меня уже вошло в привычку пренебрегать чувством самосохранения.
   К великому счастью я застал моих героев живыми и невредимыми. Выстрелом был просто раздроблен дверной замок. Они стояли у кровати, на которой лежала бледная красавица с разметавшимися длинным чёрными волосами.
   - Господи! А это ещё кто? Она жива?
   Альбин приникла ухом к её груди и покачала головой. Джеймс поднял с пола раскрытую книгу.
   - По-моему, это Библия. На латыни. Я не очень разбираюсь... Тут отметка.
   Всезнающая мисс Байрон приняла из рук нового друга книгу и тотчас опознала книгу Судей, главу об Иеффае и его дочери, отмечены же чёрным по полям были слова: "взойду на горы и оплачу девство моё"; Альбин нашла под кроватью опустошённый тюбик снотворного.
   - Ясно. Самоубийца.
   - Ужасно! Такая молодая!
   - Она ещё не умерла, но вот-вот отойдёт.
   - Что мы можем сделать!?
   - Нужно её расшевелить.
   - Но как?
   - Есть один старый проверенный способ, - Альбин стянула с несчастный одеяло, - Милашка, верно? ... Кто начнёт?
   Меня затошнило от злости на эту распутницу. Уверен, что Джеймс разделял мои чувства. Но оба мы, желая уйти, не могли оторвать ступней от пола, а глаз - от умирающей красавицы.
   Новой неожиданностью стал какой-то странный тонкий протяжный скрип, прерывающийся и возобновляющийся ещё громче. Джеймс ахнул и выскочил из комнаты. Я - за ним. Мы прибежали в нумер с противоположного края коридора. Англичанин схватил свой рюкзак и вытащил оттуда плачущего младенца, неумело обмотанного каким-то тряпками. В воздухе сразу крепко запахло простоквашей. Джеймс распеленал дитя, кое-как обтёр его, шёпотом бранясь и корча гримасы, потом вышвырнул тряпки за окно, а младенец - мальчик - не унимался. Выглядел он болезненно, всё его тельце было измято. Джеймс сидел на кровати, косясь на него с выражением беспомощной жалости. Непохож был этот голосок на тот, что я слышал в бедной хижине. Прежде я думал, что так стонать и хрипеть могут только старики на смертном одре...
   - Чей это ребёнок?
   - Мой.
   - Ваш сын?
   - Да... Бедняга...
   - Умоляю, расскажите!...
   - Да оставьте меня в покое! - злобно прокричал молодой отец.
   Оскорблённой, я направился к входу, но был окликнут:
   - Сударь, эй, не сердитесь на меня. Я не плохой человек. У меня просто характер скверный.
   - По-моему, одно предполагает другое.
   - Не будем сейчас философствовать. Я не умею обращаться с детьми. Я боюсь, что он умрёт. У меня ничего больше не осталось....... Вы умеете доить козу?
   - Нет. А где вы её взяли?
   - Чёрт!!! - взбесился Джеймс, - Что вам за дело до того, где кто что взял!? Вы кто? Немец? Поляк?
   - Русский.
   - Ба! Ну, тогда постараюсь не обращать внимания на ваши закидоны. Как вас зовут?
   - Джон, - отрекомендовался я исключительно назло Альбин.
   - Джеймс.
   - Я слышал.
   - Вы можете это слышать только при прямоадресованном представлении.
   - Насколько я могу судить, вы аристократ.
   - Судить вы не должны. Вам скажут - вы будете знать.
   - Сколь непохожи могут быть национальные нравы! - заметил я.
   - Предлагаю спуститься вниз и провести эксперимент над козой.
   Завернув хнычущего ребёнка в полотенце, Джеймс взял его на руки и распахнул ногой дверь. Я последовал за ним.
   Коза спала под столом, поджав под себя ноги. Заслышав нас, она проснулась выскочила и стала шарахаться по залу, а нам пришлось её ловить. Нет, не добром она досталась своему владельцу. Наконец нам удалось схватить её: мне - за голову, Джеймсу - за бока. Моё деревенское детство оказалось очень кстати. Я стал гладить животное промеж рогов, ласково заговорил с ним по-русски и - о чудо! - оно совершенно утихомирилось.
   - Браво! Так и держите, - сказал Джеймс.
   Сам он взял откуда-то стакан, сел на пол перед крупным полным выменем и сморщился.
   - Какая мерзость!
   - Подумайте о вашем наследнике!
   - Маленький паршивец!
   - Он может погибнуть! Смелее.
   - Уфф... Грехи мои!... Ладно. Вспомним первое, чему учатся в Оксфорде, - протянул руку к длинному отвисшему соску - отдёрнул, - Нет, не могу!
   - Надо это делать двумя руками.
   - Откуда вы знаете?
   - Видел.
   - Так займитесь сами!
   - Вы не удержите её.
   - Я ей шею сверну, пусть только шелохнётся!
   - Так нельзя. Надо с мягкостью всё делать.
   - Хорошо-хорошо, перебирайтесь сюда.
   Он перехватил рог козы твёрдой рукой тореадора, а я опустился на пол и потянул за оба соска. Молоко брызнуло в разные стороны.
   - Ничего, - сказал Джеймс на это, - там его, верно, много. Попадёт и в стакан что-нибудь.
   Вскоре я наловчился цедить точно в подставленный сосуд и наполнил его.
   - Чудесно, Джон, вы молодец! Теперь придумайте, как скормите это джентльмену, не умеющему пить по-человечески.
   - Слушайте, а не проще ли поднести ребёнка прямо сюда, чтоб он кормился сам.
   - Как зверёныш?
   - Как младенец-Зевс, - возразил я, полагая себя убедительным, но гордый британец поворотил нос:
   - Мой сын не будет лизать скотину.
   - Тогда надо соорудить соску.
   - О том вас и просят.
   Я открыл буфет, пошарил глазами, и вдруг мне приглянулся питьевой рог из белой кости.
   - Кажется, это то, что нам нужно.
   - Сильно сомневаюсь.
   - Да ну как же? Вспомните "Путешествие из Петербурга в Москву"...
   - Никогда там не бывал.
   - О, простите, конечно, вы едва ли можете знать об этой удивительной книге. Её написал один из просвещённейших людей России, выдающийся гуманист Александр Радищев ещё в годы правления Екатерины Великой. Под непримечательным, даже скучным заголовком таился такой силы социальный протест, такое осуждение несправедливости, что автор, увы, был объявлен бунтовщиком и сослан в Сибирь.
   - Его не устроило качество дорожного покрытия и сэрвис на станциях?
   - Нет, он вознегодовал на бесчинства помещиков, на их жестокое обращение с крестьянами. Хотя и сам он было дворянин. Но вы не думайте, что крепостничество, владение людьми, подлое рабство, всё ещё бытующее на моей родине, поддерживается всеми...
   - Я ничего не думаю. Мне бы сына накормить.
   - Ах, да. В одной из глав этой книги автор заходит в пустую избу и находит трёх младенцев, и устройством для их кормления служил некий рожок. Я точно это помню - рожок! Смотрите, если в его конце проделать дырку, молоко будет сочиться вниз, и ребёнок легко сможет его пить.
   Джеймс взял и разглядел рог, вздохнул:
   - Кажется, вы меня убедили. Осталось проделать отверстие.
   - Для этого понадобится портняжное шило или гвоздь.
   - И всё-то вы знаете!
   Это, видимо, означало подозрение в плебействе.
   - Мои знания вам на руку, так что нечего ухмыляться.
   У меня теплилась надежда, что озабоченный лорд поищет какого-нибудь инструмента, но он скрестил руки на груди и замер, уставив взор в плинтус. Ребёнок кряхтел из последних силёнок. Я выдернул из пола дротик и стал ковырять костяное дно.
   - Кстати, как зовут вашего сына?
   - Некрасиво.
   - Стало быть, не вы придумали ему имя.
   - Нет, не я.
   - А кто? ... Мать?...
   - Она о нём не знает.
   - Я говорю о матери ребёнка.
   - А... Да, это она...
   - Она... умерла?
   Джемс прикрыл рукой рот, отвернулся, но ответил с насильственным равнодушием:
   - Последний раз я видел её живой.
   - Слава Богу! Но вы расстались... Отчего?
   - Что вы там копаетесь!? Дайте я попробую...
   - Я почти закончил...... Джеймс, послушайте, ведь на самом деле вам тяжко не от моих вопросов, а от того, что вы в себе носите, но вам станет легче, если вы выговоритесь. Если с вами случилось какое-то горе, можно поделиться с близкими...
   - Джон, вы говорите с уважением о гуманистах, а разве гуманно вешать на посторонних людей свои проблемы?
   - Не совсем, но вам же нужна помощь...
   - Вы очень мне поможете, если наконец продырявите эту воронку. Молоко уже остыло.
   - Я могу надоить свежего, а это выпейте сами, если хотите. ... Вот, кажется, всё!
   Я продул дырку-точку, налил молока, попробовал высосать капельку - получилось.
   - Работает! Джеймс! Мы накормим ваше дитя!
   Англичанин не глянул в мою сторону, ещё ниже нагнул голову; мне показалось, что его плечи вздрогнули. Мне пришлось самому поднести спасительный рожок к губам младенца, тотчас же приникшему и нему. Я поддерживал детскую головку, чтобы она не слишком запрокидывалась. Невыразимое счастье охватывало меня при виде блаженно смеженных глазок, тонких бледных ручек, тянущихся обнять соску.
   - Да посмотрите же! Он пьёт! Какое чудо! Вот она - жизнь!
   Джеймс медленно обернулся, и я не узнал его лица от ставших огромными неподвижных глаз, от красных пятен на мраморных щеках, по которым бежали слёзы.
   - Жизнь, - шепнул он.
   Тут меня, как Печорина, посетило предчувствие: дни этого человека сочтены. Чтоб отогнать страшную мысль, я взглянул на младенца и подумал в утешение о том, что род свой он, Джеймс, продолжил, что будет кому жить вместо него.
   - Жизнь - прекрасна! - проговорил я и снова поднял глаза на товарища, но тот смотрел на светлый прямоугольник на каменном столбе и кривил губы. Цвет его лица снова стал ровным матовым, выражение - безразличным.
   - Вам это всё равно?
   - Что именно?
   - Человеческая жизнь.
   - Хм, знаете, Джон, пожалуй, мне так и придётся вам рассказать о себе, чтоб избавить от соблазна недалёких опрометчивых выводов. Только я не знаю, с чего начать... Ну, спрашивается же? Что вам во мне интересно?
   - Больше всего - ... ваше внешнее сходство с... лордом Байроном...
   - Первое: я никогда не носил такой фамилии. Второе: вы вряд ли видели лорда Байрона так, как видите меня, следовательно, не можете знать, похожи мы с ним или нет.
   - Но множество портретов...
   - Им нельзя верить.
   - Почему?
   Джеймс повёл плечами, странно улыбаясь:
   - Этот человек с детства был маньяком мистификации.
   - Ну, а вы-то почём можете знать, каким он был с детства?
   - У меня есть источник, которому я верю.
   - Не матушка ли ваша?
   Сын Альбиона бросил на меня угрожающий взор и процедил сквозь зубы:
   - Сударь, я благодарен вам за спасение моего ребёнка и потому прощаю сейчас вашу наглость, но если вы и в третий раз упомянете мою мать, я постараюсь вас убить.
   Я решил, что замечание, подобное моему, Джеймс слышит не впервые. Очевидно, это всегда задевало его, поскольку бросало тень на репутацию его семьи и чистоту его происхождения.
   - Простите, я ничуть не хотел вас обижать...
   - Но вы только тем и занимаете с первой секунды нашего знакомства.
   - Но и ваш характер - не мёд.
   - Характер и не должен быть мёдом...
   Он мог ещё что-то сказать, но тут в зал вошла Альбин, обнимающая и ведущая неизвестную девушку, пытавшуюся свести счёты с жизнью. Бедняжка едва держалась на ногах, Её наготу прикрывали лишь полуразорванная сорочка и тёмный плед.
   - А вот и мы, - громко заявила виновница беспорядков, - Друзья, представляю вам мадемуазель Полину. Полина, это Джеймс и Айвен.
   Девушка приподняла голову и снова уронила её на плечо Альбин, спрашивающей нас:
   - Вы тут заскучали или поссорились?
   - Не до скуки! - отозвался я, - У Джеймса, оказывается, есть маленький сын. Посмотрите. Прелесть, правда?
   - Нда, действительно....
   - Мне удалость подоить козу и соорудить питьевой рожок для младенца. Какое это счастье - служить жизни! Вот и вы спасли чью-то жизнь. Поздравляю!
   - О мой Бог! - воскликнул за моей спиной Джеймс, - Есть хоть какой-нибудь способ заткнуть этого энтузиаста!?
   - Пусть говорит, - затупилась Альбин, - Мне нравится его сарказм.
  

VIII

  
   Вслед за нашей атаманкой мы перебрались на кухню, показавшуюся мне лучшим место во всём отеле. Там было тепло, уютно полусумрачно, кругом стояла мирная утварь, пахло съестным. Мы расселись за столом, предназначенным для поварских работ, удлиненным, высоковатым. Словно желая придать нашему собранию вид пиратского пира, Альбин поставила на самое видное место большое жестяное блюдо, наполненное деньгами и украшениями разогнанных постояльцев. Каждому из нас она наложила в тарелки того, что считала нужным. Джеймсу - омлет, свекольную пасту, свежий редис, гренки; Полине - брынзу, копчёную колбасу, обсыпанную чесноком, какое-то варенье; мне - большую булку, мягкий сыр, мелкую солёную белую икру неизвестной рыбы; себе - большой кусок окорока и пару варёных картофелин. Она ещё сварила хорошего кофею, добавила в него рому и разлила по большим кружкам:
   - Пейте, братья и особенно сёстры, не время спать. За мёртвых! - Альбин подняла кружку и выпила залпом.
   Джеймс чинно разделал вилкой и ножом свои яства. Полина положила дрожащей рукой в рот ломтик. Я откусил хлеба.
   - День не назовёшь неудачным, - резонёрствовала мисс Байрон, - У меня никогда не было такой дивной компании.
   - У меня тоже, - подхватил я.
   - А Джеймс, верно, знался и не с такими чудилами - где-нибудь в палате лордов! Джеймс, хотите, я вас передразню?
   Альбин выпрямилась на стуле, прижала локти к бокам, оттопырила мизинцы, втянула щёки, нахмурилась и стала медленно отпиливать от своего мяса кусочек на один мышиный зуб. Невозмутимый британец улыбнулся теневой половиной лица и проговорил, обращаясь ко всем разом:
   - Вот так и ваш Байрон кривлялся в Кембридже - в отсутствие нормальных манер. А образцом ему служил - как в застольном поведении, так и в искусстве одеваться, говорить - Джонатан Стирфорт,... мой блистательный однофамилец...
   - Хъ! А на чьи деньги он блистал? - дерзко перебила Альбин.
   - Деньги эти погубили его, - негромко промолвил Джеймс.
   Альбин щурилась на земляка, а тот продолжал есть со всем изяществом голубой крови.
   - Джонатан Стирфорт, - повторила наконец наследница, - Он что, вёл педагогический дневник? Вот бы почитать! Проследить метаморфозу конформиста, не имеющего за душой ничего, кроме куртуазных ужимок, в настоящего человека.
   - И мертвеца. ... Вам, право, есть за кого пить.
   - Да...Что ж... Мне по-своему дорога память о вашем отце: он был другом моего. Не знаю, что уж между ними перетряслось, но это дело давнее, и я не вижу поводов для вендетты... Впрочем, если вы настаиваете...
   - Я не настаиваю.
   - Тогда расскажите лучше о себе.
   Джеймс положил на стол приборы, задумался...
   - ... Моя жизнь всегда была полна ловушек, а в голове заседали предрассудки. Например, я верил в какую-то фантастическую честность и добродетельность бедняков и, когда меня познакомили с одной рыбацкой семьёй, был очень рад. В их доме всё удивляло. Они не красивы, но они грустят, смеются, поют, обнимаются... От них пахнет. У них тёплые руки...
   - И вам вдруг захотелось смутить их блаженный покой? - подсказал я.
   - Нет! Что за дикая идея? Я подружился с ними,... но там была девушка...
   - Вы влюбились?
   - Да...
   - Но ваши родные были против?
   - Я, признаться, никого не спрашивал... Мы бежали на континент, жили во Франции, в Италии, потом переехали сюда...
   - Но что же случилось? Из-за чего вы расстались?
   - Наверное, из-за того, что кончились деньги. То есть их осталось совсем мало. Эмили бранила меня, проклинала нашу встречу, потом заперлась у себя. Я взял ребёнка, накинул плащ и ушёл. С каждым шагом по улице, потом - по дороге я понимал, как давно хотел этого и что с самого начала всё было неправильно. У меня всё болело, но по-другому и не могло быть, ведь я только явился на свет, - при этих словах его лицо и голос ожили страстью, поза его стала иной, гибкой, подвижной, - Только сердцу делалось легко и весело, ничего становилось не жаль. Увидев стадо на лугу, я снял с пальца обручальное кольцо и отдал пастуху в обмен на козу. Я думал только о еде и сне...
   - Так вы были женаты?
   - Да. Я делал всё, чего хотела Эмили. Сначала это было просто. Я жил, чтобы видеть её улыбку, остальное было незначительно, и мне казалось, я всё могу, но её всегда всего оказывалось мало...
   - Зачем вы забрали ребёнка? - пытливо спросила Альбин, - Зачем он вам нужен?
   - Нужен не он мне, а я - ему. У меня не было отца. У него - пусть будет.
   - Так как же его зовут?
   - Это я ещё не решил. Эмили, правда, окрестила его - худшим именем на свете - Ноа. Разве это имя вообще? Это какая-то нигиляция. Впрочем, у неё всегда с именами было туго. Я раз триста просил её не называть меня Джимом, и всё впустую...
   - Что ж, спасибо за откровенность. Может быть, теперь поделитесь впечатлениями от нас?
   - Чтоб произвести на меня впечатления, надо быть не людьми. Люди для меня теперь - вроде текущей мимо воды.
   - Вода камень точит.
   - За долгое время.
   - Ладно. Подождём. А что нам расскажет спящая красавица?
   Полина, медленно отпивающая из кружки, поставила её на стол обеими руками и чуть слышно проронила:
   - Вы знаете обо мне то, чего не знаю я сама. Расскажите вы мне, что вы сделали со мной и по какому праву?
   - По праву силы. Но вообще мы народ не злой. Мы были уверены, что ваша душа уже в лучшем мире, а с пустым телом можно делать что угодно. Нам в голову не приходило, что вы возьмёте и очнётесь, - лживо и по-хамски отчиталась Альбин, - Но уж, коль скоро так случилось, мы хотим стать вашими друзьями.
   - Любовниками?
   - Если на то будет ваша воля.
   Девушка откинула от лица чёрные пряди, обвела томным взором нас троих. Она была удивительно хороша даже в этом плачевном состоянии. Мягкие её губы начинали розоветь, в светло-голубых глазах появились искорки, но выражение лица оставалось скорбным. Джеймс промокнул рот салфеткой и вымолвил:
   - Лично меня и дюжина чьих бы то ни было воль, мисс, не принудит к сближению с вами.
   - Но это уже случилось.
   - Отнюдь. Я не только не прикасался к вам, но и впервые вижу вас так близко. Вы довольно миловидны, но я женат и разочарован...
   - А вы? - обратилась Полина ко мне.
   - Я нахожу вас чудом прелести, но как не смел, так и не посмею осквернить вас даже помыслом грубым! Всё, чего я желаю от вас, это вашего скорейшего выздоровления...
   - На самом деле, - едко усмехаясь, вставил Стирфорт, - он позарез хочет знать, что вас побудило к самоубийству.
   Это было правдой, но не отменяло моих слов.
   - Покажите мне того, кто никогда не мечтал о смерти! - проворчала в полупустую кружку Альбин и привлекла обращение Полины:
   - Так это вам я обязана жизнью и бесчестьем?
   - Никакого бесчестия вам никто не причинил, - сказал я, - Эта особа - не наш брат, а ваша сестра. Она не могла нанести вам никакого ущерба!...
   - Во всяком случае крупного, - уточнила разбойница, - Этих ребят с нами действительно не было, так что потерями мы обошлись минимальными.
   - Зато обрели такую очаровательную сотрапезницу, - любезничал я.
   - Вы ничего обо мне не знаете. Я вовсе не хороша...
   - Только не надо сейчас исповедей! - запротестовал одинокий лорд, - Самоубийство - не оспа. При большом желании и меньшем стечении народа его можно повторить.
   - Сударь! - крикнул я, - боюсь, вам придётся искать другого доильщика вашей козы!
   В нашу перепалку вмешался тут самый влиятельный голос - плач крошки Ноа, лежащего на отцовых коленях. Джеймс вытащил его на общее обозрение.
   - Не кладите на стол: плохая примета! - предупредила Альбин, благородный же родитель, не внимая совету, стыдил меня:
   - Отказываясь доить, вы не мне вредите, а ребёнку!
   - Что это? Младенец? - заинтересовалась Полина. Она даже привстала, чтоб лучше рассмотреть.
   - Успокойте его! - попросил Стирфорт.
   Альбин вышла из-за стола, набрала кастрюлю воды и поставила на горячую плиту, приговаривая:
   - Мелюзгу надо чаще купать.
   - Чаще, чем кормить?
   - Кормить его мне нечем. Разве крови нацедить в ваш белый рожок...
   - Можно я попробую? - предложила Полина, протягивая руки.
   Джеймс сбыл сынишку, не преминув при этом обнаружить свой скепсис:
   - Вряд ли у вас что-то получится, если вы сами не мать...
   Последнее слово будто все силы из него исторгло, он сел и надолго умолк, а Полина без тени стеснение распахнула сорочку и дала малышу свою грудь.
   - Что вы делаете!? - воскликнул я.
   - Опыт, - ответила недавняя самоубийца, - Мне любопытно знать, что чувствуют кормилицы.
   - Ну, и как? - спросила через плечо Альбин.
   - Довольно приятно.
   - Дайте мне тоже.
   Джеймс хлопнул себя ладонями по вискам и испустил протяжный ох, но ничем не помешал, только я пытался увещевать девиц:
   - Постыдитесь! Это же гнусно! Вы причащаете невинное создание - лжи!..
   - А пусть привыкает, если хочет жить - злорадно отвечала Альбин, приходя в исступление, - Что здесь не ложь?! Мощь цивилизации?! Красота природы?! Честная бедность?! Святое искусство?! Семейное счастье?! Девичий стыд?! Материнская любовь?!!
   Уют кухни был отравлен тоской. Все уныло молчали. Дитя прижималось к пустой груди. Мне хотелось оторвать его, открыть ему глаза, унести его куда-нибудь подальше... Но ведь я такой же бесприютный, сиротливый, неприкаянный, как все они...
   Наконец на краях кастрюли заплясала, бренча, крышка, из-под неё с шипеньем побежал кипяток, полетел пар. Мы тотчас оживились, нашли большой котёл, смешали горячую воду с холодной в таком соотношении, чтоб маленький купальщик не озяб и не обжёгся. Полина аккуратно отняла ребёнка от груди и передала Альбин, которая, ласково пришёптывая, окунула его. Джеймс отправился искать чистые полотенца, я смирено сел доить козу, жующую салатные и капустные листья из рук Полины, вновь превратившейся в моих глазах в прекрасную светлую девушку. Впрочем, меня уже радовало всё: и несмутимая находчивость мисс Байрон, и самообладание Стирфорта, а особенно - собственная ловкость. Мы возобновили беседу, но уже куда более добродушно:
   - Джеймс, в номере 4 - куча, прошу прощения - стопка свежих сорочек. Вам не надо?
   - Не откажусь.
   - А как вы намерены распорядится деньгами?
   - Поделим. Мне одному столько не унести.
   - Полина, подайте, пожалуйста, рожок.
   - Вы ещё не утопили мальчишку?
   - По-моему, ему нравится в воде.
   - Он не кажется вам больным?
   - Он здоровей нас вместе-взятых!
   - Что мы будем делать завтра?
   - До завтра надо дожить.
   Пока я кормил дитя, Альбин, сидя на столе, делила награбленное напополам с Джеймсом, поскольку Полина и я отказались от преступного пайщичества.
   - Идиллическая беспечность не для нас, - разглагольствовала она, - Считайте, что мы засели в крепости, и в любой момент может нагрянуть враг в лице каких-нибудь местных рейнджеров. Джеймс, вы вооружены?
   - Так - нет, но при случае я неплохо обхожусь подручными вещицами.
   - Хорошо. До утра будем дежурить по очереди (исключая, конечно, барышню), а на утро расклад такой: замечаем незнакомца в форме - громко кричим и прикидываемся жертвами.
   - Прикидываемся? Мы и есть жертвы, - заметил я.
   - Если гостей не будет, распрячем трофеи и пойдём гулять до ночи.
   - Почему бы нам не уйти отсюда навсегда? - снова подал голос я.
   - Потому, что здесь ещё полно еды, есть печки и кровати... Баловство, конечно. Не зима...
   - Признайтесь, вам просто не хочется покидать ваше владение.
   - Отчасти и так.
   - Эти серёжки понравились бы Эмили, - задумчиво проговорил Стирфорт, - Они, наверное, дорогие...
   - Я не разбираюсь в побрякушках, - пренебрежительно бросила Альбин.
   Ей самой приглянулся Джеймс, и упоминания о сопернице вызывали у неё досаду.
   - Вот сестрица моя Медора - та готова есть жемчуг и бриллианты.
   - У вас есть сестра?
   - Две. Одна, пожалуй, немного похожа на человека, зато другая - сущий монстр. Во сне не приснится.
   - А где они живут?
   - В Лондоне и в Париже.
   - А...
   - Хватит. Расходимся. Через три часа я подниму одного из вас на караул.

IX

   - Напрасно я это делаю, - сказал Стирфорт, впуская меня в свою комнату.
   - Напрасно вы меня невзлюбили. Я полон к вам самой горячей симпатии.
   - Напрасно, - повторил англичанин, садясь к столу и наливая в стакан из прихваченной бутылки.
   - Вы пережили разочарование и дружбе?
   - Разочарование? Нет. Гораздо хуже...
   Он поболтал вино и опрокинул себе в рот.
   - Позвольте и мне.
   - Оххх, зачем?... В Оксфорде у меня были... Но это так, попусту... А вот он... Нет... Давайте так: вы говорит, что вроде любите Байрона? ....... А я вот его... ненавижу. Он лишил меня не только отца......... Когда мне было лет восемь, мне попалась в руки какая-то книжка. Я открыл её, попытался прочесть, но ничего не мог разобрать. Вдруг... моя мать... выхватила её у меня, швырнула в камин, а меня ударила по лицу... Не помню, что случилось потом. Кажется, я заболел,... а поправившись, отправился в самую паскудную школу, директором которой был садист. Он избивал детей и не скрывал, что получает от этого удовольствие. В таком кошмаре мне нужно было уцелеть, сохранить честь и рассудок... Не знаю, что подсказало мне, как вести себя с директором, как посмотреть и сказать: "Прежде, чем приблизиться ко мне на расстояние вытянутой руки, спросите себя, где можете оказаться через каких-нибудь семь лет". Он засмеялся своим кабаньим рылом, но взял в толк моё предупреждение... Да,... но тогда я не мог знать... Мне всегда хотелось защитить и других, но.... Я жил в том же вечном страхе, что и остальные, только я понимал, что ни в коем случае нельзя показывать свой страх: это развяжет руки изуверу...
   - Мать не приезжала к вам?
   - Только однажды, через несколько месяцев моего пребывания в этой... тюрьме. Спросила, не хочу ли я вернуться... Я ответил: "Нет".
   - Почему?!
   Джеймс замотал головой, расплеснул руками, выпил ещё вина.
   - Я пробыл там почти четверть моей жизни. Потом меня забрал опекун, определил в какой-то приличный пансион, откуда меня очень быстро выдворили... Мне наняли толпу гувернёров, чтоб подготовить к университету. Но на первом же уроке я поколотил моего репетитора. Так, взял и засветил ему в ухо...... Учителей сменили доктора, а я лежал, привязанный к кровати. Был там такой мистер Грендальф Крофт, настоящий маг с аметистовым кулоном и мешком наркотиков. Ему удалось что-то: частично вправить мне мозги, частично усыпить мою ярость, частично разобраться, отчего это со мной творится. Он мастерски делал свою работу, не отходил от меня ни на шаг, читал мне вслух учёные книжки, пока я валялся, прибитый морфином.... Что ж... Я поступил в Оксфорд, постепенно перемогся, стал таким, как другие, даже не свихнулся, узнав, что, точнее, кто и как стал первопричиной моих страданий... Когда я уже сознательно читал его стихи, они казались мне... наивными, лёгкими, светлыми,... хотя ему, в общем, тоже пришлось несладко... Что же его держало?... Догадываюсь! Он знал о своём отце, что тот - герой войны и революции, гроза всех флотов, включая Британский, верил, что его дед повелевал штормами, а прадед гостил у фей. Я же лишь смог допытаться у старых тёток, что лорд К., опекун Байрона ссудил моего деду круглую сумму за то, что его сын возьмёт на себя обязательство привить будущему светилу светские манеры и вообще как-нибудь положительно на него повлиять,... и как мало толку из всего этого вышло...
   От третьего стакана несчастный Стирфорт зашатался, как подрубленное деревце, и ничком рухнул поверх одеяла.
   - И вот,... - зашептал в полубреду, - я... не умею... двух слов... не читал... ни черта... не был... нигде... пустая,... пустая башка... пустое... сердце,... неудачник,... выродок...
   А маленький Ноа, чистый и сытый нашим общими стараниями, спал рядом в углублении подушки, закутанный в меха: Альбин разорвала для него чью-то прямо царскую шубу.
  

Х

  
   Я вышел на балконную галерею, тянущуюся вдоль по всему фасаду и застал мисс Байрон прогуливающейся во мраке с ружьём. Она сказала мне негромко:
   - Ещё рано. Отправляйтесь на боковую.
   - Не могу, никак не спится. Давайте посумерничаем вместе.
   - Нет, если вы намерены колобродить, я пойду спать.
   - Подождите! Я имею вам рассказать что-то очень важное!...
   Выслушав историю Стирфорта, Альбин проговорила:
   - Из вас получился бы хороший разведчик.
   - Мы ещё очень много не знаем о нём, но уже сейчас хочу вас предостеречь: вы к нему неравнодушны, а между тем он может быть вашим сводным братом.
   - Исключено. Леди Стирфорт готова была перегрызть горло моему Джорджу после того, как он чуть не расстроил её свадьбу.
   - Каким же образом?
   - Он заявился на венчание, и, когда священник по обычаю призвал того, кто знает, почему этот брак не может быть заключён, поднялся и крикнул на всю церковь: "Я знаю, что этот человек женится не по любви". То есть на самом деле его речь была длинней и сложней, но общий смысл таков.
   - И всё же церемония состоялась?
   - Да. Все рассудили: это ж Байрон, что с него взять?...
   - Но он был прав?
   - Конечно. Джонатан любил другую женщину, но безответно... Или она умерла... Я не знаю точно.
   - А кто может знать?
   - Огаста, мистер Х., слуги, если кто-нибудь из них до сих пор жив. И вот ещё - во Франции у Джорджа был какой-то независимый конфидент. Они познакомились на Средиземноморье. Тот вёл торгово-дипломатическую компанию с Россией...
   - Россией?
   - И Турцией. А потом задаром поставлял оружие сулиотам. Широкий был человек.
   - Может, попробуем его найти?
   - Попробуем, если нас тут не перебьют.
   С этими словами Альбин передала мне ружьё и удалилась; я остался один.
   Луна, начинающая таять с левого бока, всплывала над горами, высветляя их и небо. Звёзды пришли в движение: млечный путь стал как стая светлячков, устремлённых от горизонта к горизонту; пояс Ориона сложился в треугольник. Остывшее, казалось, кострище стало источать белый дым, застилающий площадку перед домом, и средь этого седого морока явилась человеческая фигура в серебристо-тёмном одеянии, медленно идущая к гостинице.
   Я зажал себе рот рукой - она была как ледяная! - и взмолился Создателю...
   У пепельной границы призрак остановился, склонился и вынул из груды праха прямоугольную перегибающуюся пластину. Да это же книжный переплёт! Это сожжённый мной "Манфред"! Тень поднялась, подставляя исчезнувшие страницы лучам луны. Дым заклубился гуще, его клочки вдруг стали превращаться в листки, слетающиеся в пустую корку, как большие белые бабочки. Книга наполнилась вновь, ожила. Призрак бережно положил её, раскрытую, наземь и удалился в том направлении, откуда пришёл сутки назад я.
   Как ни безмерен был мой трепет, любопытство и вера в лучшее пересилили, и я вошёл сначала в дом, потом спустился по жуткой лестнице, бегом пересёк зал и оказался на улице (не всегда уместное выражение, но я не знаю, как ещё сказать), шагнул с крыльца, приблизился к пепелищу и, задыхаясь от изумления, увидел невредимой книгу, которой малодушно хотел отомстить за мою собственную незрелость, прижал её к сердцу. Наверное, так повёл бы себя Онегин, если бы Зарецкий сказал о Ленском: "Убит!... А, нет, целёхонек!".
   До утра я сидел со свечой в блаженной тиши кухни и перечитывал со сладкими слезами и волнением, большим, чем когда-либо. Прежде Манфред был дорог мне как моя собственная воображаемая ипостась, теперь же я видел его со стороны, как другого человека, жалел, любил и понимал, как другого, и знал, что не Охотник, не Фея, не аббат, а я один могу спасти его.

XI

   Проснувшись, я приподнял голову, и страница, прилипшая к моей щеке, отклеилась, словно кто-то легонько щипнул меня. В комнате без окон трудно было угадать время. Я вышел в гостиную и понял, что утро в самом разгаре. Где же мои товарищи? Наверняка Альбин будет злиться на меня, покинувшего пост, а может, она ещё спит и нечего не узнает... Повесив по-охотничьи ружьё на плечо, сунув книгу за пазуху, взошёл наверх, на балкон. Солнце плеснуло мне в глаза рыжим светом. Поворотив взгляд, я увидел прекрасную разбойницу, которая, уцепившись за перекладину под самым навесом, подтягивалась и опускалась, видимо, чтоб развить силу в мышцах рук. Бёдра её были обтянуты штанами, сквозь тонкую сорочку просвечивал стан, и я опять почувствовал себя очарованным, подумал, пусть эта девушка не скромна и не добра, но её отваги, стойкости, искренности так не хватает всем салонным богиням и усадебным ангелам!
   - С добрым утром, мисс Байрон!
   Она соскочила пантерой и ринулась на меня.
   - Где вас черти носили всю ночь!?
   Я попятился. Альбин остановилась, упёрлась кулаками в боки и расхохоталась:
   - Полюбуйтесь на этого храбреца! Со стволом подмышкой - и готов пятками сверкать! Не бойтесь. Вас и надо бы вздуть, но я не трону того, кто держит эту книгу.
   - Мне захотелось ещё раз прочесть - после всего, что вы говорили...
   - Ну-ну. Пойдите умойтесь.
   - Джеймс и Полина уже проснулись?
   - Не знаю. Э! Ружьё оставьте.
   Отыскав спальню Стирфорта, я застал его соскребающим дрожащей рукой мыльную пену с иззелена-бледных щёк перед тазом, что вчера был переполнен золотом.
   - С добрым утром, - поприветствовал я, - Как вы себя чувствуете? Как вам спалось?
   - Спасибо, недурно.
   - А я такое пережил этой ночью! Вы не поверите!...
   Меня перебило, принуждая перейти на шёпот, детское хныканье.
   - Сейчас я не могу вам всего рассказать...
   - Вот отличная новость, - буркнул Джеймс.
   - Где вы раздобыли бритву? Можно мне будет тоже ею воспользоваться?
   - Без проблем. Я закончу через три минуты.
   - Я буду в нумере 3. Это по соседству.
   - Хорошо.
   Третьей числилась комната, где я спал в первую ночь моего пребывания здесь. Дневник, данный мне Альбин, лежал на прежнем месте. Я решил начать читать его с начала.
   "Фрэнк с полным невысказанных глупостей ртом, с интеллектуальной похотью в глазах полировал лезвие и косился на меня. "У вас задумчивый вид," - пошутил я. "Да вот, да, думаю, - сознался этот смертный, - Намедни вот ваша светлость прилюдно посетовали, что дескать не могёте быть гениальными круглеи сутки, потому как бы, что тогда вам будет некогда побриться. Так вот как я рассудил: вам всего-то и надо, что самому, стало быть, и делать это. Знамо: вы за чего ни возьмётесь, всё будет в самый раз гениально".
   - Ты один так думаешь, или вся команда солидарна? - спросил я.
   - Вся, - Фрэнк кивнул столь энергично, что чуть голову с плеч не стряхнул.
   - То, что вам не хочется лишний раз пальцем по пальцу ударить, это понятно, но что же будет, если меня за таким занятием обуяют бесы, и я к чертям зарежусь?
   - Никуда вы не зарежетесь. У вас вон поёма недописанная лежит.
   - Так допишу - и зарежусь.
   - Это уж как хочете - значит, судьба ваша такая, да только вам с вашей репетицией надо быть того...
   - Чего?
   - Тем-и-критичным.
   - Это как?
   - Всё самому для себя делать. И благотворительностью заниматься.
   - А, демократичным?
   - Я вроде так и сказал - демокритичным.
   - Фрэнк, это замечательное слово. Оно может называть склонность вечно критиковать, то есть обличать демос - народ по-гречески, и - Бог свидетель - это мне присуще, но всё, что касается демократии, тебе следует разучить получше.
   - На разучку время надо, а мы занятые вечно. Ваш папаша только два слова знал: в бой и отбой, а вам то чаю, то газету, то пятое-десятое... С вашими-то премудростями вы не только побреетесь - постригётесь сами, с закрытыми глазами. Во как сказанул - в рифму!"
   Чего я не знал, до чего не догадывался, о чём не думал, так это о том, как мой Поэт общался с людьми. Воображение рисовала мне его застывшим на утёсе над пропастью водной или воздушной, в крайнем случае, величаво беседующим с другим гением или возлюбленной дамой. Допускал я также, что он иногда приближал к себе людей простодушных и верных, но не искал их понимания, взирал на наивность с трагической высоты своего опыта страстей и раздумий... Но мне отрадно было найти действительный демократизм в его записках и, видимо, в жизни, это обращение со слугами в духе доброй старой Англии и Европы вообще, начиная с комедий Плавта и раннего Шекспира, где раб - всё равно что наперсник, приятель, с которым можно запросто побалагурить. Непременно покажу этот отрывок Стирфорту и скажу ему, снобу, что не гордость за мифических предков, а дружба с простым народом не давала Байрону окончательно провалиться в омут отчаяния.
   Но где же он, Джеймс? Прошло не три минуты, а четверть часа.
   В нетерпении я вошёл в нумер четвёртый - там не оказалось ни души. Туалетные принадлежности лежали, чистые, на подобающем месте. Только воды не доставало. Я взял кувшин и спустился на кухню, где Альбин уже готовила завтрак, а Джеймс купал ребёнка в самой большой кастрюле. Он что-то говорил, но при моём появлении замолчал и не повернул головы в мою сторону.
   - Джеймс, - окликнул я его, - ну, что же вы забыли про своё обещание?
   - Я? Я точно сдержал слово и освободил для вас бритву в срок.
   - Но я думал, вы её мне занесёте...
   - Серьёзно!?
   - Могли хотя бы постучать, сказать, что закончили... Я нарочно предупредил вас, где буду ждать.
   - Ах, вы меня там ждали? Ну, извините...
   Он по-прежнему, а может и больше был нерасположен ко мне, и это вызывало у меня тоскливое недоумение, желание поскорей объясниться, однако присутствие Альбин стесняло меня. Я зачерпнул кувшином воды из кадки и побрёл к себе, но в коридоре второго этажа встретился с Полиной. Она оделась в элегантно и опрятно, красиво забрала волосы.
   - Доброе утро, мадемуазель.
   - Здравствуйте, сударь. Вы чем-то огорчены?
   - Нет, ничего... Я иду умываться... А все уже там...
   - Простите, я не запомнила вашего имени.
   - Жан...
   - Хорошо, буду знать. До встречи.
   Я закрылся в своих апартаментах, взял круглое, зеркало намылил лицо, медленно поднял бритву, невольно воображая, как мог бы это делать он...
  

XII

   Стол был накрыт и уставлен закусками. Альбин и Джеймс мерились силами, пытаясь пригнуть противникову руку набок, и никто не побеждал. Полина в углу уложила младенца на какую-то полку, повесив над нам рожок точно так, чтоб можно было пить без посторонней помощи, и как раз наливала в чудесный сосудец молока.
   - А кто подоил козу? - спросил я.
   - Я, - ответила Альбин, не обращая внимания на то, что соперник наконец одолел.
   - Вы ещё не начали завтрака?
   - Мы вас дожидались, - проговорил, накладывая себе каши, Стирфорт, - Садитесь скорее.
   - А у нас в России есть поговорка "семеро одного не ждут"...
   - Мне наоборот внушали, что общество существует только целиком, а если кого-то нет, нет и всей компании.
   Завтрак прошёл в сравнительной безмятежности. Альбин всё смотрела на благородного соотечественника, а тот приглядывал издали за малышом; Полина была задумчива, но порой останавливала свой ясный взор на ком-нибудь из нас и как будто собиралась спросить, но передумывала.
   Затем начались хлопотливые приготовления к прогулке. Долго решали, брать ли с собой козу, и постановили привязать её на длинной верёвке у крыльца, чтоб она могла пастись. Все деньги и ценности были прихвачены с собой на тот случай, если возвращение окажется невозможным. Набили корзины и сумки снедью, свернули подстилки, оделись потеплей. Всё это весело, словно отправляясь на пикник. Я предложил маршрут, вспомнив о горной деревеньке и о кормящей матери, которая могла бы хоть единожды напитать нашего бедняжку Ноа тем, чем следует. Альбин сказала, что знает это селенье, что дорога туда не слишком утомительна, и мы пошагали.
   Одержимая романтической страстью главенствовать во всём, мисс Байрон шла впереди. Рядом с ней грациозно прыгала с камня на камень Полина. Джеймс поотстал, и я воспользовался этим обстоятельством для запланированного разговора:
   - Стирфорт, - начал я, пытаясь поймать ускользающий локоть лорда, - пора нам разобраться друг в друге.
   - Извольте. Сразу скажу, что я вообще не любитель пьянствовать, просто вчерашний день изнурил меня. Прошу прощения за свои ночные бредни, и, кажется, больше мне нечего...
   - Да я благодарен вам за эту ночь: она позволила мне понять, как неподлинна ваша чопорность. Ею вы лишь прикрываете свои душевные раны.
   - Я веду себя, как умею...
   - Скажите сейчас напрямик, как вы ко мне относитесь? ... Ведь нехорошо. Но отчего? Чем я настолько обидел вас, что вы избегаете меня, чуть ли не гоните? ... Помнится, вы говорили о какой-то несчастливой дружбе... Могу я узнать?...
   - Я плохой рассказчик.
   - Вовсе нет.
   - Есть и лучше... Откуда только это берётся в людях?
   - Что?
   - Мания жить чужой жизнью.
   - Это называется чувством общности, любовью к ближнему...
   - Вампирством это называется! Прицепится к вам этакий паучёнок с невинными глазками, отравит вас лестью, запутает признаниями, уволочёт в логово своих фантазий, глядь - а от вас уж ничего не осталось...
   - Я вас не понимаю.
   - Я предупреждал, что не умею говорить.
   - Из нас двоих на вампира похожи вы!
   - Это что ли вас ко мне притягивает? Если я вампир - держитесь от меня подальше!
   - О чём это вы? О вампирах? - вмешалась Альбин, - Знаем таких!
   - Кто из нас двоих, по-вашему, больше на них похож? - призвал я её в судьи.
   - Из вас - никто, а вот Полина...
   - Каждый из нас, может быть латентным вампиром, - вымолвила француженка, - Вампиризм - это синкретичное онтогенетическое явление, сочетающее в себе черты вирусного заболевания и невротического расстройства, биологической аномалии и спиритического феномена. Известно, что развитее этого качества у человека проходит несколько стадий. На первой вирус попадает в организм жертвы, где начинает тихо размножаться, но чтобы он активизировался вполне, носитель должен умереть. Это второй этап. Во время агонии вирус целиком перестраивает биохимический состав своего хозяина, потом даёт телу отдых на несколько часов, потом наступает реанимация.
   - Вы говорите об этом, как о научном факте!?... - удивился я.
   - Откуда вы всё это знаете? - сурово спросила Альбин.
   - От моего отца и его сподвижников. Они занимались исследованием того, что считается чудесами или мифами. По всему миру есть такие группы учёных. Вместе они составляют орден, но не любят, чтоб их так назвали...
   - Ваш отец жив?
   - Полагаю, что да.
   - Почему вы не рядом с ним? Будь жив мой, я на шаг бы от него не отходил! - воскликнула Альбин.
   - На то были причины, - твёрдо ответила Полина.
   Я вернулся к первоначальной теме:
   - А какого вы мнения о знаменитой новелле "Вампир", приписываемой лорду Байрону?
   - Это очень сложный вопрос, - девушка потупила взор, - Если бы вы спросили, какого я мнения о вампирах вообще, я не знала бы что сказать. Об этой повести сейчас много спорят... Ведутся, например, дискуссии о том, может ли у вампира случится гангрена. Одни убеждены, что, ввиду абсолютного физиологического иммунитета, эти существа никогда ничем не болеют. Другие находят этот иммунитет недоказанным и допускают, что вампиры подвержены каким-то особым заболеваниям. Третьи по старинке считают вампиров аллергиками в отношении некоторых металлов и растений. Ещё одной, более, на мой взгляд, важной темой обсуждений является нравственно-интеллектуальный портрет вампира. В названном вами тексте содержатся крайне противоречивые указания. С одной стороны герой весьма харизматичен, с другой - примитивен. Конечно, можно пуститься в софистику и заявить, что харизма интенсивизирует личность, следовательно, упрощает её...
   Полина говорила всё более увлечённо, а я всё меньше понимал её слова и растерянно смотрел на спутников. Альбин шла, внимательно склонив голову набок и таинственно улыбалась. Джеймс снова отстал и, казалось, вовсе не слушал, вполне оправдывая моё о нём замечание.
   - Стирфорт, вам хоть что-нибудь в этой жизни интересно?! вас что-нибудь волнует?!
   Он глянул на меня исподлобья и не сразу ответил:
   - Волноваться вредно.
   - Ну, правильно, можно думать только о себе и собственном удобстве!...
   - Айвен, отвяжитесь от него! - оборвала меня Альбин.
   - Строго говоря, - продолжала Полина, словно рассуждая сама с собой, - это вовсе не первый случай литературного изображения вампира. Ярчайшим прецедентом была "Коринфская невеста" Гёте, но в то же время эти вещи малосопоставимы, поскольку Гёте описывает женщину-вампира, что, кстати, согласуется с фундаментальными представлениями о большей склонности женщин ко всякого рода деструкции, хаотизму. Талант автора возвысил этот архаичный предрассудок до психологической сложности и оправдания... Героиня поэмы вызывает сострадание, герой же повести - недоумение по преимуществу. Некоторые воспринимают это произведение лишь как сатиру на общество, в котором прилично одетый выходец из преисподней может оказаться желанным гостем, другом и женихом. Иные усматривают здесь отзеркаливание гендерного мифа: если прежде именно мир мужчины понимался как область упорядоченного, разумного и созидательно-животворящего, в который женщина входила либо диким, либо приручённым чудовищем, то теперь покой, равновесие, жизнь сосредоточены в мире женщины, а мужчина вторгается в него кровожадным демоном...
   - А вы не пытались прочесть "Вампира" как некую моральную аллегорию? - спросил я, - Как изобличение хищного эгоизма, присущего столь многим людям, особенно в высшем свете? Как предупреждение молодёжи об опасности книжно-романтических увлечений?
   - Этическое содержание повести, по-моему, концентрируется вокруг героя-рассказчика и являет собой критику формальной морали, предполагающей главной ценностью совпадение слова с поступком. Когда мой младший брат прочитал эту новеллу, он сказал мне, что ради спасения моей жизни нарушил бы любую клятву. Рассказчик же оказывается из тех людей, что всеми силами пытаются спасти свою душу - и теряют её. Манипулируют ими не адские монстры, а собственная косность и трусость. Отец объяснял мне, что человек как доминирующая форма жизни на этой планете постоянно вынужден отчитываться перед вселенской инстанцией. Есть иной мир, откуда к нам приходят некие ревизоры. Им нужна не кровь, а правда наша. Не зная человеческих языков (хотя и делая вид, что знают), они вопрошают нас через создаваемые экстремальные ситуации. Каждый из нас в любой момент может быть вовлечён в жестокую игру, где ему отведена роль всечеловеческого представителя.
   - На что влияет поведение испытуемых? - спросила Альбин.
   - На основании результатов этих экспериментов проводятся реформы там, куда уходят мёртвые, здесь - отменяются или возникают войны, эпидемии...
   - А сколько сейчас лет вашему брату? - поинтересовался я.
   - Ему было около шестнадцати, когда он пропал.
   - Пропал?
   - Исчез. Сбежал, наверное, куда-нибудь. Это было бы в его духе...
   - Вы были очень привязаны к нему?
   - Нет. Он сам всех сторонился, никого к себе не подпускал.
   - Даже отца?
   - Особенно отца.
   - А матушка ваша жива?
   - Нет. Она умерла два года назад.
   - Чёрное ваше сердце! - глухо воскликнула Альбин, - Покинуть отца в такую пору!
   - Да уж, - согласился я, - вы могли бы сейчас быть с ним и в каком-то смысле заменить...
   - В каком же именно? - спросила Полина с некоторым вызовом.
   - Вот вам они, слова невинности! - снизошёл до реплики Стирфорт.
   Разговор пресёкся. Мы уже далеко ушли от гостиницы, а солнце стояло в зените. Настало время подумать о привале, и подумала о нём, естественно, мисс Байрон. Она указал нам замшелый полугрот, удобный для посиделки. Расстелив в тени одеяла, разложили еду, мы принялись обедать и всё молчали, пока я не посетовал между прочим на то, что слишком мало хлеба на нашей скатерти.
   - Мясо полезнее хлеба, - сказала Альбин и впилась своими большими белыми зубами в ногу копчёного кролика.
   - С химической точки зрения, может быть, но еда может говорить что-то душе. У каждого из нас наверняка есть добрые воспоминания, связанные с тем или иным кушаньем.
   - Смерть, где твоё жало! - проскрежетал Джеймс и отсел на пять локтей.
   Ещё минута и я вспылил бы, но Альбин упредила мой порыв, промолвив:
   - Я грешным делом люблю конфеты. Когда тётя Мэри возила меня на поклон к Жорж Санд, та накупила их вот такую корзину, - она сомкнула широким обручем руки перед грудью, - потом смотрела, как я ем, с таким умилением, будто я ей банкноты отсчитывал.
   - Вы были в гостях у Жорж Санд!?
   - Да, она и сама к нам приезжала пару раз.
   - Стало быть, у вас, кроме сестёр, есть и тётя?
   - Две, - кратко отвечала литературная принцесса.
   С каждым ответом у меня назревало всё больше вопросов, но Стирфорт решился на тактический ход - он вступил в беседу, отвлекая дам от меня:
   - Кстати, я вот тут всё думаю, если на человека нападает хищный зверь, это тоже мистическое испытание, или что-то другое?
   - Я не знаю этого, - сказала Полина.
   - По-моему, чтоб на вас напал зверь, вам надо очень глупо себя с ним повести, - изрекла Альбин.
   Мне хотелось спросить, неужели и это несчастье с ним приключалось, я сдержался, чтоб не накликать гнева, но и молчать совсем не мог.
   - Ох-ох-ох, не слишком-то приятно сознавать себя нежеланным для товарищей, изгоем...
   - Смотрите, орёл! - радостно воскликнула Альбин, вскакивая на ноги и заглядываясь в небесную синеву, купающей в своём эфире гордую птицу.
   - Он нас видит? - спросил Стирфорт с почти нескрываемой тревогой.
   - Если бы он знал геометрию, то мог бы рассчитать сейчас диаметры ваших зрачков.
   Мысли, пришедшие ко мне по поводу орла, были, возможно, ещё более мрачны, чем то, что таила непроницаемость нашего британского спутника. Я вспомнил, как Манфред мечтал - о чём? Не уподобиться орлу, как мне упорно запоминалось прежде, а (где ты, Прометей!?) стать его добычей! Какую же лютость к себе надо иметь, чтоб в своём воображении превратиться в мясо, терзаемое крылатым чудищем, которое сейчас с холодной тупостью считает мои ресницы! Разумеется, я попытался высказать эту свою думу. Откликом мне стал джеймсов всполох:
   - Всё, с меня хватит!
   Он схватил запелёнатого малыша, какой-то кусок и решительно пошёл прочь - назад к гостинице. Альбин бросилась за ним, догнала, остановила, не позволив особенно удалиться. Ветер донёс обращённые к нему её слова, как всегда громкие и развязанные:
   - Эй, милорд, у меня есть для тебя кой-какое сведение - довольно простое: я люблю тебя. Это ни к чему тебя не обязывает - пока. Но если есть охота чем-то заморочиться, заморочься этим.
   - Вы меня любите? - переспросил Джеймс, - Это что, лучший момент и форма для признания? Бред какой-то! Прощайте!
   - Нет!!! - оглушительно крикнула Альбин. Весь воздух наполнился её голосом. Эхо семикратно повторило его разными голосами, а когда оно затихло, в небо над горами прыснул детский плач. Стирфорт так и остолбенел. Альбин бесцеремонно отняла у него драгоценную ношу и потащила к нашему биваку, огрызаясь: "Никуда ты не денешься!". Джеймс поспешил за ней, но его движения были неверны и замедлены. Она села между мной и Полиной, совершенно другая, нарочито весёлая, стала ласково тормошить младенца и вскоре успокоила его. Джеймс повалился на землю в шаге от скатерти с восклицанием, которого я не понял.
   Ребёнок в руках играющей с ним разбойницы смеялся и размахивал ручками, пытаясь перехватить золотой медальон, который качала перед ним Альбин, а она говорила ровно и миролюбиво:
   - Что ж, все мы жертвы нашего воспитания. Мне вот выпало расти без матери, а тётя была закоренелой феминисткой. Отец завещал мне по возможности избавиться от женственности...
   - Он так хотел сына? - несмело спросил я.
   - Ему, скорее, не хотелось множить в мире женщин. От него и без меня их народилось две. Ну, ладно. Засиделись. Джеймс, забирайте ваше сокровище, и подъём!
  

XIII

   Не говорить больше со Стирфортом - вот какая мысль утвердилась во мне. Я решил искать собеседника в лице таинственной и мудрой Полины, предоставив друг другу неприступного лорда и неистовую леди.
   - Не кажется ли вам, мадемуазель, что попытки научно объяснить древние поверья убивают в своём предмете поэзию, то есть красоту и неисчерпаемую глубину смыслов? Я предпочёл бы жить среди чудес, нежели среди феноменов.
   - Символика и сущность - это разные грани объекта, - спокойно молвила в ответ девушка, перебирая тонкими пальцами сорванную под скалой былинку - ни дать ни взять уездная барышня, размышляющая на прогулке о прочитанном романе, - Удивление как эстетическая реакция на чудо блокирует активность субъекта, превращает его в пассивного созерцателя. Вы понимаете?
   - Кажется, да, но зачем же тут нужна активность? Мы, люди, по-моему, и так слишком часто и грубо вторгаемся в живой мир...
   - То, чем занимается мой отец и его друзья, исходит не от мира жизни, а от мира смерти, и оно требует от нас сопротивления.
   - А силы ветров, вулканов, молний, огня и прочих яростных стихий за одно с ними?
   - Стихии существуют сами по себе, но иногда - да - потусторонние духи привлекают их к себе на службу. Человеческий дух тоже в состоянии это сделать, но реже и с большим трудом.
   - Как Манфред! Вы читали?
   - Да. Сказка, или, как вы выразились, аллегория, впрочем, очень трогательная.
   От этих слов тянуло холодом.
   - Полина,... знакомы ли вам чувства?
   - Какие?
   - Любовь...
   - Да, - слетело льдинкой с розовых свежих губ, девушка отвернулась от меня и чуть ускорила шаг.
   Мы повернули направо и оказались на просторном уступе с небольшой лужайкой и чистым озерцом, пополняемым водопадом, в который превращался ручей, пробегающий по верхнему плато.
   - А вот тут можно искупаться! - объявила Альбин.
   - Это дивное место, но не заблудились ли мы? Я не помню, чтобы по дороге из деревни до гостиницы слышал поток, - забеспокоился я.
   - Мы уклонились малость от курса, спустились и взяли восточнее. Деревня ваша тут в трёх шагах. Куда нам спешить?
   Разбойница подошла к каменистому берегу и - чего и следовало ожидать - разделась донага. Я спрятал глаза, тем более что это зрелище предназначалось не мне, и лишь услыхал бултых и весёлый взвизг, потом звонкий смех и плеск, и зов:
   - Эй, давайте сюда! Айвен! Покажите вашу русскую udal`! Полина, парни не видели, какая вы красавица! Джеймс! Ну, хоть лицо умойте!
   Надо сказать, что день стоял знойный, все мы порядком попеклись на солнце, но последовать примеру отчаянной девицы не позволял стыд. Стирфорт ограничился тем, что разулся, закатал штаны до колен и опустил босые ноги в воду, но и это ему быстро надоело, поскольку Альбин стремительно нырнула, подплыла к его пятке и схватила, как рак - грека, так что он еле вырвался.
   После долгих колебаний я решился понаблюдать за купальщицей. Я был молод, но не так невинен, как могло показаться. Мне, правда, не случалось прежде видеть женщин, подобных Альбин, но, заходя вперёд, скажу, что и потом за всю жизнь свою я не встретил никого похожего на неё. Солнечные лучи, падая в воду, столь же прозрачную, сколь и воздух, прихотливо изгибались и покрывали живой световой зыбью дно и тело девушки, вплетались золотой сеткой в её волосы. Мне на память пришла Ундина, о которой я читал и в повести Ламот-Фуке, и в лирической сказке Жуковского, - та же необузданность, страстность... Но, может быть, она стала бы смиренной, если бы Стирфорт ответил на её любовь?
   Мечтая себе, я забыл о Полине, и вдруг она явилась на прибрежном валуне, также нагая, только самые укромные её прелести таились под тёмно-зелёным шёлком, из которого она соорудила тонкие повязки.
   - Ваау! - гикнула Альбин, резвой наядой выскакивая до пояса и снова погружаясь с вихре брызг. Полина осторожно соскользнула в озеро, звонко ахнув от внезапного холода.
   Джеймс зачерпнул воду пригоршнями и опрокинул себе на голову, потом на шею под подбородком, измочил всю сорочку, наконец глянул на меня, словно спрашивая, что же делать дальше. Я пожал плечами и удалился от берега. Мне хотелось вытащить из своей котомки дневник Байрона и продолжить его изучение, но едва я нащупал корешок книжки, как обе девушки выбрались на сушу и, дрожа на ветру и смеясь, стали кутаться в пледы. Альбин пришла в восторг от изобретения подруги, просила её выкроить второй набор повязок. Верно, в глубине души ей было неловко от своей распущенности...
  

XIV

   Достигнув деревеньки, мы постучались в безошибочно указанную мной хижину, где застали только хозяйку, хлопочущую у очага. Увидев нас, она едва не выронила горшок с варевом, а потом выкрикнула что-то вроде "что вы тут околачиваетесь? Никакого покоя от вас!". Альбин выступила вперёд и сказала:
   - Мы вам денег немножко принесли, - и протянула пригоршню серебра, - А вы будьте добры покормить нашего младшего братца.
   Ноа на сей раз лежал на руках Полины - предводительница рассудила, что это будет смотреться естественней и жалостней.
   - Молока что ли нет? - спросила крестьянка у нашей спутницы, принимая дитя.
   - Нет, - честно ответила Полина.
   Женщина отнесла ребёнка в уголок (мне показалось странным, нехорошим, что там не было образов), ловко обмыла, перепеленала и дала ему грудь. Мы молча расселись на длинной скамейке. Кормилица напряжённо смотрела в окно и бормотала:
   - Понаехало... Чего им не сидится на своём острове...
   - Эй, голубка, - окликнул я её, - а где твой муж? Где отец? Кто-нибудь из старших?
   - Муж пасёт, отец охотится.
   - Так он - охотник?!
   - Охотник.
   - А скоро он вернётся?
   Мне нужно, нужно было дождаться старика и спросить, не встречал ли он когда-нибудь кого-то похожего на Джеймса - наверняка он не забыл той встречи, если она была, но Альбин торопила нас в обратный путь, ей не нравилось здесь, в обжитом человеческом мире. Я не знал, что придумать, чтоб задержаться. Вдруг Полина попросила у хозяйки горячего питья, ссылаясь на то, что никак не может согреться после купания. Женщина стала кипятить воду, заваривать травы, потом отвар остывал, потом Полина медленно-медленно его пила...
   Джеймс же сидел глядя в пол, изредка проводя пальцами по лбу. Наверняка его одолевали воспоминания о бедном доме, откуда он увёл свою Эмили. Может быть, по-настоящему ему полюбилась не эта девушка, а именно её дом и семья, которой у него никогда не было, которую он сделал несчастной, похитив любимицу родителей, их радость. Теперь он боялся поднять глаза на крестьянку, словно стыдился...
   Миновал час. Альбин уже прощалась с матерью-пастушкой, когда на моё счастье в хижину вошёл мой недавний проводник. Я бросился к нему, шепча и кивая на Стирфорта: "Взгляните на этого человека. Его лицо вам не кажется знакомым?". Охотник отстранил меня, прищурился и выговорил:
   - Что ж, лицо как лицо. Англичане все такие.
   На том мы и расстались, и что-то необычное мерещилось мне в том, как смотрели нам вслед отец и дочь.
  
  
  

XV

  
   В горах время идёт так же неровно, как и тропа. Есть ущелья, куда никогда не заглядывает день; есть пики, на которых всегда светло, а между ними солнце является и пропадает внезапно. Когда мы снова приблизились к озеру, его гладь туманилась, среди густо-синих теней. Изо дня мы попали в поздний вечер, как из сада - во флигель, и немедленно почувствовали себя усталыми. Мысль заночевать возникла стразу у всех. Найдя чуть пониже сохлый кустарник, мы наломали хвороста и развели костёр. Еды у нас имелось ещё довольно. Ночь не предвещала особого холода, и, встречая её, мы ужинали, пили по очереди из общей бутылки рейнвейн и разговаривали, точнее, слушали рассказ Полины.
   - У меня, - говорила она, - никогда не было настоящих друзей, но от отца я знаю, как важна дружба, как могущественна она, какие великие деяния можно совершить с её помощью, какие горести разрешить. Я доверяю вам и хочу поведать о том, что заставило меня искать смерти. Однако, если кому-то не хочется слушать...
   - Если кому-то не хочется, - вклинился я, глядя, как и Полина, на Джеймса, -то пусть он удалится!
   - Семеро одного не терпят? - спросил тот, кисло усмехаясь, - Ладно, что мне, исповедуйтесь, мисс.
   - Я сказала Жану, что любила... Я любила друга моего отца - не как жениха, а скорее как старшего брата, но если бы он посватался ко мне, счастливее меня не было бы никого не свете. Клянусь вам, это был прекраснейший человек - его обожали все: от нищих до монархов. Женщины души в нём не чаяли, хотя он скорее сторонился их. Он мог всё. Его считали пророком и чудотворцем - слава шла по всей Европе... Он почти не нажил врагов: ненавидеть его было просто невозможно. Только один человек оказался непримирим - его родной младший брат - завистник. Сначала он поссорил с ним родителей, потом соблазнил его жену, внушил ей ненависть к мужу, и вдвоём они сделали невыносимой жизнь того, кто более всех был достоин любви и покоя, и за два года этого проклятого брака свели его в могилу... Вдова покинула семью, оставив по требованию свёкра детей, а негодяй-братоубийца... попросил моей руки,... и я ему не отказала... Я решилась жить с ним, чтоб день ото дня превращать его существование в муку.
   - А вы не боитесь?...
   - Я боюсь только одного: что он умрёт, не дав мне исчерпать свою жажду мести и испробовать все её способы!... Но иногда... я чувствую, что жить с таким желанием, какое я в себе ношу, - нельзя, невозможно жить переполненной злом. Механизм уже запущен,... но если один из двух должен погибнуть, может быть, лучше погибнуть мне... Ведь он... уже давно и без меня по-настоящему несчастен: им все пренебрегали... И потом... он любит меня...
   - Не понимаю, - заговорил Стирфорт, - если вы кого-то ненавидите и хотите отомстить, - мстите, но зачем для этого выходить замуж? Бывайте под разными предлогами в гостях, и воплощайте свои мечты...
   - Полина! Не слушайте его! Ваш наречённый вас любит! Ведь в этой любви - спасение для вас обоих! Простите его, выходите за него и живите с миром! - проповедовал я.
   - Это мне напоминает анекдот о том, как Байрон, Шелли и Полидори сочиняли продолжение "Кристабели", - лениво произнесла Альбин, - Первый предложил такой вариант: сэр Роланд, который прежде домогался своей дочери и за непослушание превратил её в змееподобное чудище, влюбляется Кристабель, заполучает её в жёны и увозит в свой чёрный замок, где зверски убивает бедняжку, а потом кончает с собой от раскаяния. Тем временам сэр Леолайн женится на демонической Джеральдин, которая в первую брачную ночь вырезает из него сердце и съедает, а поскольку это доброе сердце, то и сама ведьма тут же издыхает... Второй нашёл это через чур мрачным и додумался до следующего: сэр Роланд жалуется своему старому другу, что Джеральдин - оборотень. Они вдвоём отправляются искать волшебное снадобье, а Кристабель остаётся сторожить подружку, и та заражает её своими чарами. Отцы-рыцари погибают в пути, а девы-змеи свивают общее гнездо в замке, заманивают в него странников и горя не знают. Когда же дошла очередь до третьего, то он, почесав в затылке, сказал: а давайте закончим так: сэр Роланд влюбляется в Кристабель, женится на ней, и в лучах её добродетели сам избавляется от всех пороков, а сэр Леолайн своей любовью снимает проклятие с Джеральдин, и все они живут долго и счастливо.
   - Я не знаю, кто такой Полидори, - сказал я, - но его выдумка мне более по душе.
   - Говорят, она понравилась и сэру Джорджу, и они разыграли этот сценарий с той лишь поправкой, что сэра Роланда (в его собственном исполнении) прикончила-таки Кристабель - чтоб снять чары с Джеральдин и таким образом спасти отца. Получилось очень драматично, потому что по сценарию благонравная дева по-настоящему полюбила своего мрачного жениха, то есть вжалелась в него, ведь сердца неопытных женщин особенно благосклонны ко всяким упырям, но автор был не их тех, кто умиляется на сердобольных и кротких куколок; он хотел настоящую героиню - типа Электры... Всё это мне рассказала тётя Мэри. Ей тогда досталась роль дьяволицы, и на время спектакля всё её тело разрисовали золотыми и чёрными чешуйками. Было несколько эпизодов, когда ей приходилось покрасоваться в этом наряде...
   - Перед кем же они разыгрывали столь откровенное представление? - спросил я.
   - Сами перед собой.
   - А кто играл Кристабель?
   - Не знаю, нашли кого-нибудь...
   Альбин поворошила костёр, а Стирфорт, сонно смотревший на рдеющие головни, вздрогнул и огляделся.
   Было уже совсем темно. Мы разделили одеяла и расположились на ночлег. Я задремал ненадолго, но вдруг был разбужен тихими голосами, звучащими чуть поодаль. Это Альбин и Джеймс говорили меж собой. Диковенным было их объяснение:
   - ...если б вас отвращала гордыня, я говорил бы с вами иначе; если б вас держала прежняя любовь, я вовсе бы вас не тревожил, но другое видится мне за вашим отказом - страх, и я хочу его понять. Быть может, он - ваша судьба, вы сами, то единственное, что вы заслужили. Тогда я отступлюсь. Но если он - только заноза в вашей жизни, почему её не вырвать? Расскажите же, что вас во мне отпугивает.
   - На вашем медальоне - лев...
   - Ну, да. Это моё созвездие.
   - И мой вечный кошмар. Ко мне всё время возвращается воспоминание о сказке, в которой непослушный мальчик был отдан на съедение львам... Она мне кажется пророческой,... она как будто предвещает мою участь.
   - И вам страшно?
   - Да. На всём моём роду эта угроза. Знаете, как звали женщину, погубившую моего отца? Леонелла - львица! Она сначала согласилась быть его невестой, но стоило ей один раз глянуть на одного из отцовых друзей, как рассудок её покинул, она вообразила себя французской маркизой, а его, того - своим мужем-пиратом. Отец готов был жить даже с безумной, так он любил её, но она в нём видела какого-то врага, постоянно нападала на него с кулаками и оружием. Промучившись так целый год, он отправил её куда-то, оформил, надо понимать, развод, от горя закутил, залез в долги, женился на богатой, рассчитался из приданого - и утопился...
   - Однако, он остался твёрд в своём непослушании - на зажилось ему с другой. Как ни ужасал его шаг с кормы или с утёса, он совершил это.
   - Но зачем, ради чего!?
   - Странный вопрос! Разве неповиновение не свято? Разве пророк Даниил и первые христиане не были теми же непослушными детьми своего времени? И их бросали на съедение зверям, но - знайте - если вера в свою правду сильна в человеке, если он храбр, то ни львы, ни змеи, ни хищные птицы не причинят ему вреда.
   - Я не таков! Я слаб! Мне страшно! Эта пасть!...
   Обольстительница кружила над ним, расстёгивая его одежды. Она переспросила: "Эта пасть?" и зажала ему рот поцелуем, затем, торжествующая, уложила его на землю, потом позволила возобладать над собой, потом они сочетались, как животные, и я был невольным, безвестным и отчуждённым участником этой оргии... Пресытившись, они разно повели себя: Джеймс, словно израненный, подполз к костру и растянулся на своей подстилке. Альбин, бросив ближе к теплу скомканную одежду, прыгнула в озеро, вскоре вышла и грациозно возлегла, небрежно прикрывшись пледом, закурила трубку. На своего избранника она даже не взглянула. Я же дождался, когда эта бесноватая угомонится, и потихоньку укутал товарища, простёртого под чёрным звёздным небом.

XVI

   Разбуженный раньше всех первым холодным лучом, я потёр руки над полуостывшим пеплом и раскрыл дневник.
   "Реликтовый семито-кельтский спиритуальный гибрид, - прорвался сквозь тьму незнакомый голос.
   - Можно определить возраст? - спросил невидимый Гёте.
   - На глаз - нет, но, поверьте, он гораздо старше вас, вдове как минимум.
   - Это чем-то грозит?
   - Вряд ли с ним случится что-либо страшнее того, что уже произошло.
   - Что же это?
   - Обострённый анамнезис... Неблагополучное детство, болезни, несчастная любовь - всё это создаёт основу: разум начинает задавать себе слишком много вопросов, дух ищет путей компенсации ущербного существования за счёт запредельного прошлого. Обычный фон здесь: наркотики, гиперсексуальность, ксено- и графомания...
   - Я думал, что воображение - вот то, что помогает душе восполнить пустоты бытия.
   - Воображение - это воля к анамнезису. Сознание - плодородный, но хрупкий комок в атмосфере памяти, чреватой смерчами. Одни строят себе убежища и замыкаются в них, другие пытаются поймать руками молнии, что нередко удаётся.
   - А потом?
   - Потом - то, что лежит у вас на столе. Помните, кто такая Астарта? Матриархальное божество древнего Востока, покровительница матерей и блудниц, царица вод, чтимая в образе Луны... Текст, который вы мне показали, можно читать как апокалипсис патриархата. Феминные персонажи численно преобладают; все они агрессивны, и это агрессия реванша, справедливость которого признаётся самой преступной жертвой - главным героем. Он словно олицетворяет человечество последних трёх тысяч лет, стоящее перед судом своей судьбы.
   - То, что Манфред соблазнил свою сестру, имеет какое-то особое значение?
   - О, да! Это мифологема священного брака. Во главе почти каждого древнего пантеона стоит супружеская чета, в которой муж и жена - одновременно брат и сестра. Это был первый - и ещё весьма дипломатичный шаг нарождающегося патриархата, но со временам бог восстремился к единовластию, а богиня потеряла достоинство и самое существование. Этот миг, вероятно, и оплакивает Манфред. Именно тогда его духовные богатства превратились в хлам. Внешний мир подвластен ему, но не может дать никакого утешения, а призрак подруги объявляет войну. Дальше следует череда её альтернативных развязок в пользу той или иной стороны, но ни одна не реализовывается: ни самоубийство (победа истицы и поражение героя), ни гуманный здравый смысл (патриархальный формат добра в имплицитно сатирическом образе охотника), ни компромиссный союз с суррогатной богиней (сильфидой), ни предлагаемая аббатом христианская (то есть патриархальная же) религиозность, ни поклонение маскулинному дьяволу Ариману. Манфред признал бы только одно разрешение - любовь и прощение самой Астарты, но она ему в этом отказывает, и это приводит к самой ужасной развязке: когда Астарта приходит за умирающим Манфредом, он не узнаёт её и прогоняет. Теперь они разлучены навсегда...
   - Нет! - крикнул я, обрушивая руки на лицо и содрогаясь от боли, продавливающей голову до затылка: на ней нет живого места, один глаз совсем не открывается, губы словно только что оторвали и пришили чужие.
   Толкователь "Манфреда" отвёл мои не менее изуродованные клешни и дал мне нюхнуть чего-то вырубающего.
   Либо прошло много времени, либо одна секунда растянулась до ощущения часа. Я снова приоткрыл последнее око и увидел очень серьёзного, густобрового человека лет сорока семи. Его голову окутывало серое облако полуседых жёстких волнистых волос - можно было подумать, что это мозг не уместился в его черепе и вышел наружу, ничуть не портя голову, став для неё лучшей короной. Лицо было умно, но ещё более горделиво. Только бы не улыбался - это ему совершенно не пойдёт, но он сделал именно это и вежливо произнёс:
   - Здравствуйте, милорд. Я - доктор Эфраим ван Хелсинг, консультант господина Гёте по оккультным вопросам.
   - Привет, - выдохнул я.
   - Советник крайне встревожен и озадачен вашим состоянием, а я вот уверяю его, что синдром берсеркира - явление не более редкое, чем мигрень".
   Оторвавшись от записок, я обнаружил, что мои спутники давно бодрствуют. Полина складывала вещи по корзинам и сворачивала одеяла, Джеймс умывался из озера, Альбин сидела спиной к обрыву, держа в руках ребёнка, присосавшегося к её груди. Я разозлился так, что захотел бросить в неё камнем! Сделав своим любовником человека, перед Богом поклявшегося в верности матери его сына, она и невинного младенца обманом принуждает ублажать её! Мои губы против воли вымолвили грубое слово...
   - Доброе утро, - мимоходом обронил на меня Стирфорт, как прежде безучастно. Он прикорнул в двух шагах от лжекормилицы (видимо, по его представлениям, ближе друг к другу люди могут находиться лишь в моменты плотских утех, а дай ему волю, он и тут сохранял бы саженую дистанцию) и сказал не настолько тихо, чтобы для одной подруги, но и не настолько громко, чтоб для всех:
   - Я придумал ему имя - Дэниел.
   - Хорошо. Окрестим прямо тут?
   - Можно было бы, но... я бы предпочёл, чтоб это сделал кто-то из старших.
   - Вряд ли кто-то ещё остался, да им бы и не понравилось, что мы нуждаемся в них...
   Альбин отдала ребёнка отцу и запахнула рубашку. На белой ткани тут же проступило небольшое красное пятно.
   - Это кровь? - спросил Джеймс, - У него уже появились зубы?
   - Нет, просто мне хотелось дать ему что-то от себя.
   - Не лишнее...
   Поцелуй помешал ему договорить. Я отвернулся, стыдясь своего недавнего гнева. Что я понимаю в этих людях? У них всё иначе: и язык, и вера, и правда, и любовь.
   - Айвен, до чего вы дочитались?
   - До синдрома берсеркира.
   - А.
   - Кто это такой - берсеркир?
   - Посвящённый древнескандинавской воинской секты, в которой ярость бойца понималась как высшее вдохновение. Эти парни не знали никакого страха и не чувствовали боли, а сил в каждом из них было больше, чем в дюжине обычных человек. В сражении они теряли рассудок и крушили всё, что попадалось под руку.
   - А... в чём это проявлялось... у вашего отца?
   - Я не видел его приступов. Кажется, он ломал всякие вещи и наносил себе увечья.
   - Только себе?
   - Да. Ему хватало ума для побед над своим безумием.
   - А вы, - мой взгляд прилип к расплывшейся под её воротником капле крови, - тоже не чувствуете боли?
   - Вся жизнь - боль. В этот миг, может быть совсем близко, кого-то бьют, насилуют или убивают, кто-то мучается родами, у кого-то ломаются кости, кого-то пожирает опухоль... Каждое мгновение на свете кто-то гибнет... Разве вы не знали?
   Годы спустя, вспоминая эти пронзительные слова, я и придумал призрака, залитого кровью всего человечества, но тогда упрямо возражал:
   - Есть же и счастье на свете.
   - Приятно слышать.
   Альбин сунула руки в рукава камзола, выправила из-под воротника тёмно-рыжие пушистые волосы, и впрямь похожие на львиную гриву, застегнулась и скомандовала в путь.

XVII

   Гостиница стояла на открытом месте, и опасность на застала нас врасплох: мы издали увидели пару коней, привязанных у крыльца и подбирались к нашему приюту, как лазутчики во вражеском стане. На заднем дворе валялась окровавленная козья кожа, окружённая мухами отрубленная голова, которую я только вчера гладил, и обглоданные кости. Глядя на останки, я затрясся одновременно от гнева и отвращения. У Джеймса как-то стёрлось всё лицо...
   - Ну, как, готов показать, как обходишься подручными штуками? - шёпотом спросила его Альбин. Он не ответил. Мы проникли на кухню с чёрного хода и, посмотрев в дверную щёлку, нашли в зале двух человек, сидящих за столом и вяло, пьяно, зло ворчащих между собой. Альбин велела Полине сидеть здесь с малышом и изображать из себя мадонну, мне дала пистолет на крайний случай, сама взяла деревянный молоток для отбивания мяса и сделала Джеймсу знак следовать за ней.
   Они напали на пришельцев молниеносно и свирепо. С одним наша амазонка расправилась тремя точными ударами, от которых он замертво свалился к её ногам, а того, что случилось со вторым, не пожелаешь злейшему врагу: Стирфорт, этот утончённый аристократ, налетел на него безо всякого оружия, повалил и - о ужас! - зубами содрал с его головы кусок кожи вместе с волосами, оторвал, выпустил и замер, сидя верхом на неизвестном бродяге. В установившейся тишине мы с Полиной подкрались к нашим друзьям и их жертвам и чуть сами не попадали без чувств. Девушка прижалась лицом к моему плечу...
   - Почему у него открыты глаза? - проговорил Стирфорт с каким-то детским удивлением.
   - Потому что он мёртв, - проглохшим голосом ответила ему его подруга.
   - Что? Да нет же!... - вскрикнул убийца, - Как же так!?... Что я сделал!?
   - Ты ему шею сломал и череп расквасил.
   Джеймс с воплем отскочил от трупа, распластался по стене, покатился по ней в угол, не переставая реветь, потом осел на пол, сжался уродливым комом, от которого растекался по воздуху мёртво монотонное зудящее скуленье. Я подхватил Полину под руку и вытащил на улицу, усадил, полуобморочную, на ступени. Через минуту Альбин вытолкнула вслед нам Джеймса, изуродованного багровой бородой и отпечатками окровавленных пальцев на лбу и щеках. Он привалился к деревянной подпорке навеса, вцепившись в неё ногтями, кусая своё запястье. Полина заплакала навзрыд, а мне оставалось лишь следить, чтоб она на выронила малыша, потерявшего её грудь и поднявшего писк. Альбин, громче всех ругаясь на трёх языках, грузила на коней тюки с присвоенным добром, потом на одного закинула Полину с Дэниелом, сунула мне в кулак поводья, и я машинально пошагал по единственной дороге прочь. Сама разбойница повела вторую лошадь и сумасшедшего соотечественника. Я не смотрел на них, я старался бежать со всех ног, чтоб как можно скорей и как можно дальше уйти от проклятой гостиницы...
  

XVIII

   В отупелом ужасе добравшись до места ночлега, мы остановились, разнуздали коней и бросили их на собственный произвол; больше я их не видел. Альбин легла на берег и окунула голову в озеро. Полина попросила меня набрать в рожок воды для младенца, потому что её грудь уже посинела от его челюстей. Когда мы все вспомнили о Джеймсе, он стоял на краю обрыва. Мы ринулись к нему, но он обернулся и наставил на нас пистолет, прокричал:
   - Не подходите ко мне!
   Грязи на его лице было меньше (наверное, он стёр ей рукавом), к нему вернулась осмысленность, но выражало оно лишь отчаянье.
   - Я должен это сделать! Меня всё равно уже нет, раз я безумен!
   - Вы говорите связно и логично! Вы в совершенном уме! Одумайтесь! Побойтесь Бога! - стал взывать я.
   - Бог не осудит меня! Я умру, чтоб больше никого не убивать!
   В спор вступила Альбин:
   - Каждый пятый тридцатилетний мужчина на земле - человекоубийца; у многих на совести десятки мертвецов, а все живут!...
   - За это им особо воздастся!
   Из-под пяты несчастного сорвался в пропасть камень.
   - Джеймс, мать твою!... Ты не уйдёшь туда один! Я порешу их всех здесь! Я швырну тебе вдогонку твоего щенка! А потом и сам!...... Послушай! От тебя не убежит эта вышка! - Альбин потянула руку к его вооружённой, - Дай себе ещё час сроку! Клянусь, я сам всажу тебе пулю в затылок - если пожелаешь. Ты умрёшь безгрешно, ты ничего не почувствуешь!... Тут очень высоко. Ты будешь долго, долго падать. Воздух покажется тебе огнём, а земля тебя всего искорёжит. Ты скатишься в такую глушь, что сама смерть собьётся с дороги к тебе. Иди же сюда!
   С этой фразой отважная женщина схватилась за дуло нацеленного на неё пистолета. Джеймс пошатнулся на краю, но вскинул левую руку, и Альбин, поймав её, рванула его на себя, обняла, повела вглубь уступа.
   - Он хотел, чтоб его спасли, - шепнул я Полине.
   Она глянула недовольно, словно я сморозил глупость, отошла к воинственной чете. Кровавый лорд теперь сидел на земле, положив голову на согнутые колени, обхватив их руками.
   - Этим не кончится, - тяжело дыша, тихо проговорила мисс Байрон, - Он совсем плох...
   - Помните, вечером в отеле вы рассматривали серёжки. Они при вас?
   - Да.
   - Дайте одну.
   Альбин достала из внутреннего кармана тонко огранённый, почти плоский восьмиугольный сапфир в золотой оправе на специальном крючке, Полина взяла его, склонилась перед Стирфортом и обратилась к нему:
   - Джеймс, посмотри сюда.
   Тот приподнял глаза и, как только он увидел серёжку, француженка стала мерно качать её туда-сюда, проговаривая:
   - Ты устал и хочешь спать. И скоро ты уснёшь. Тебе не страшно. Ты один, ты в безопасности. Усни сейчас. Вот. Ты уже уснул. Сейчас тебе приснится что-то...
   От этих заклинаний Джеймс медленно лёг на спину, распрямился, и, хотя глаза его закрылись, на лице отразилась какая-то готовность, как у водящего в прятки или жмурки.
   - Теперь, - в треть голоса сказала Полина Альбин, - расскажите ему о его потрясении так, чтоб оно таковым не оказалось, понимаете?
   - Вполне. Джеймс, тебе снится, что ты входишь в нашу горную гостиницу. Там не должно никого быть, но какой-то человек сидит за столом в зале. Может быть, их двое, но второго ты прежде никогда не видел, а первого ты узнаёшь... Кто это?...... Это директор школы, где ты учился...
   Джеймса перекосило и передёрнуло.
   - Что же ты делаешь? - продолжала Альбин, наклоняясь к нему, - Ты быстро подходишь, берёшь его за голову и сворачиваешь ему шею! Ты делаешь это с радостью!...
   Убийца жутко оскалился, скрючил пальцы.
   - Да, это сложное, но сладкое чувство. Ты немного испуган, тебе странна эта лёгкость - с твоей души вдруг свалился камень, у неё вырастают крылья гордости...
   Мог ли я не помешать злодейке превращать этого бедного заблудившегося человека в хладнокровного убийцу! Я припал почти к самому уху Джеймса и закричал:
   - Нет! Всё не так! Ты смотришь на него и не находишь в сердце злобы, ты простил его и уходишь!...
   Усыплённый застонал сквозь стиснутые зубы и вдруг обмяк, затих, глаза его приоткрылись и застыли.
   - Ну, вот, вы сэкономили пулю, - пробормотала Полина.
   - Что!!? - крикнула Альбин, поворачивая к себе голову возлюбленного, - Нет!!! Не дам!!!
   Она стала дышать ему в рот, нажимать ему на грудь ладонями, наложенными одна на одну, при этом так кляня меня и грозя мне такими расправами, что я хотел уже было бежать, пока цел, но вдруг меня посетила мысль о маленьком Дэниеле: если в его отце ещё осталась хоть частичка жизни, разве она не отзовётся на голос самого близкого существа? Скрепя сердце, я взял младенца, привычно тихо хныкавшего на ворохе краденого тряпья, и ущипнул его, отвернувшись: так мне было совестно, но наитие моё оказалось благодатным. Как только громкий жалобный писк огласил горы и ущелье, сердце Стирфорта забилось, как колокол, а сам он рванулся от хлопочущих над ним женщин, правда тут же снова упал наземь, прижимая руки к груди и выговаривая чуть шевелящимися губами:
   - Что со мной? Что случилось?
   Альбин последние свои силы потратила на подавление крика; она лишь зачерпнула воздуха и умылась им, словно водой - такие делают молящиеся магометане.
   - Ты спал, - ответила воскресшему Полина, - Тебе, наверное, снился кошмар.
   - Да. Кошмар, - согласно повторил Джеймс, - Они мне часто снятся, но этот был ужасней всех во много раз!... Почему вы меня не разбудили?
   - Мы пытались, но ничего не получалось, а потом... у тебя остановилось сердце.
   - Я был мёртв!? Но ожил!?
   - Твоя смерть была поверхностной. Альбин не позволила ей вполне тобой завладеть, а тут ребёнок закричал, и ты очнулся.
   - Это правда? - спросил Джеймс у мисс Байрон. Она кивнула и тут же, соскочив с места, намочила в озере тёмный платок а вернувшись, начала отирать его лицо и руки от присохшей крови и пыли.
   - Лучше б вы позволили мне умереть.
   - Ага. Вон Айвен тоже так подумал.
   - Не правда! Я более всех желал, чтоб вы выжили. Вам более, чем кому-либо, есть для чего жить! - я протянул ему дитя.
   - Нет, уберите его. Это была моя ошибка. Я не должен был его брать.
   - Почему?
   - Я что-то понял... в этом сне...... Раньше я боялся какого-то зверя,... а теперь знаю, что тот зверь - я сам... Кто поручится, что лет через пять я не забью ребёнка до смерти? Я не должен быть с ним. Кто угодно в состоянии поддержать его жизнь, но я - ему опасен!
   - Кого же ты прочишь в опекуны ему? Может, бабушку или тётю? А может, новому лорду Стирфорту следует расти в углу рыбацкой лачуги? - возмутилась Альбин.
   - Нет. Воспитай его ты. Или отдай каким-нибудь богатым добрым людям, только навещай... и расскажи потом обо мне...
   - Мы вместе будем его навещать, а сейчас ты подремли ещё немного или просто спокойно полежи.
   Джеймс возвёл в небо, потом закрыл свои зелено-карие глаза и скоро забылся.
   Альбин обняла Полину, положила в её ладонь вторую серёжку со словами: "Спасибо, сестрёнка, волшебница! Они твои", потом подошла ко мне.
   - Молите Бога за Дэнни: он спас и вашу жизнь. Но если вы ещё хоть раз...
   - Мисс Байрон, дайте мне сказать!
   - Ну?
   - Прежде у меня были только подозрения, но нынче я уверен: Джеймс - ваш брат! Его... поступок подпадает под описание того самого синдрома! Он его унаследовал!...
   - Синдром берсеркира - распространённый недуг.
   Я не собрался отступаться, но подошла Полина и сказала:
   - Мальчик с вчерашнего вечера не кормлен. Я хочу отнести его в деревню. Жан, вы меня проводите?
   - Да, охотно! - обрадовался я, - Альбин, вы не против?
   - Нет. Хотите - заночуйте там. Утром мы вас нагоним.
   Так наша компания разделилась...
  

XIX

   Дороги до селения мне хватило, чтоб посвятить Полину во всё, что мне было известно об оставшихся наших спутниках, а увенчался мой рассказ всё той же гипотезой:
   - Я не хочу говорить дурно о женщинах: я очень уважаю их, но разве не может быть такого, чтоб знатная дама, храня свою репутацию, всюду демонстрировала неприязнь к человеку, в которого на самом деле влюблена?
   - Всё может быть. Не скажешь, что страшнее - непоследовательность женщин или изобретательность мужчин и их фанатизм в вопросах чести. Я допускаю, что покойный лорд Стирфорт сам устроил этот адюльтер.
   - Из каких соображений!?
   - Что мы знаем о нём? Что его семья получила деньги за то, что он перевоспитает Байрона, но у него не только не получилось это сделать - он увидел, что сила и правда жизни - на стороне его экстравагантного приятеля, и он сам (возможно, безотчётно) стал подражать тому - прежние чувства долга и лояльности вытеснил чувствами обиды и мести. Зачем он женился, едва расставшись с горячо любимой женщиной? Очевидно, его снова принуждали родители. Он по привычке выполнил их волю, но вместо того, чтоб разделить с новобрачной ложе, отдал её другу. Это должно было выглядеть, как отчаянное глумление, изощрённый укор: ты отнял у меня одну, забирай и эту.
   - Несчастная леди Стирфорт!
   - Её могли чем-то одурманить, чтоб не возникло лишнего противодействия. А вот поэт, с одной стороны, больше всего любящий свободу и не терпящий принуждения, с другой, сам жених или уже муж, действительно должен был претерпеть душевные страдания.
   - Разве он не мог отказаться?
   - Нет. Совесть сделала его соучастником в мести Джонатана. Честь для мужчин не столько идея, сколько вид спорта. И потом подобные поступки были в его вкусе. Он наверняка в тайне восхитился прежним тихоней и выполнил всё, что тот потребовал, а ребёнок, которого понесла леди Стирфорт, стал возмездием семье, гордящейся своим высоконравием и разумностью, подавлявшей чувства расчётами... Словно бросили бомбу в тихий красивый садовый бассейн: вы видели сами...
   - Да уж!...
   - После всех коварных предприятий их вершителю осталось только расквитаться с самим собой, что он и сделал.
   - Сюжет для романтической повести!
   Наш маленький питомец уже лежал на руках доброй крестьянки и насыщался, а мы с Полиной сидели в сторонке и строили собственные планы, которые без натяжки можно назвать интриганскими.
   - Помогите мне, - просил я, - Эти двое погубят себя своей страстью.
   - Если вы твёрдо намерены разлучить двух влюблённых...
   - Я намерен разорвать кровосмесительную связь, не сулящую ничего, кроме бед!
   - Могу дать вам совет: действуйте через Джеймса.
   - Да, в нём ещё обретается что-то вроде здравого смысла...
   - Он более уязвим и шаток - вот, в чём дело. Намекните ему, что сердце Альбин не с ним, а с потерянным отцом, образ которого ей мерещится в нём, в Джеймсе; что он для неё - просто возбуждающая картинка.
   - ......Знаете, Полина, когда вы говорили о своей помолвке, я испугался за вас, подумал: такая хрупкая юная девушка не сумеет и мухи обидеть, она только саму себя обречёт на мученья... Теперь я думаю иначе... Вы не зря сказали, что... совсем не хороши...
   - Конечно, но к чему укор? Я вас не заставляю; я просто указала кратчайший путь.
   Когда стемнело, хозяева хижины, забрав своего малыша, собрались уходить. Старший из них сказал мне:
   - Берегите ребёнка, что не кричал. Сами не шумите. Если кто придёт, приветьте, не отказывайте ни в чём - понимаете? - чего бы он ни пожелал.
   Мы закрыли за ними дверь, зажгли масляный фонарик, чтоб не так страшно было, заняли лежанки, но медлили спать.
   - Полина, а ваш отец - кто он?
   - Знатный и богатый человек.
   - Как же его имя?
   - Не хочу называть. Оно слишком известно.
   - Мне-то - вряд ли. Я впервые в Европе, и парижский свет для меня - что Америка. Правда, если он писатель, драматург или композитор...
   - Нет.
   - Тогда его имя мне ничего скажет.
   - Почему вы обособили артистов?
   - Потому что я - поклонник искусства, особенно литературы. Я сам пишу и мечтаю со временем стать настоящим писателем.
   - В таком случае имя моего отца у вас давно на слуху: не только сочинители живут в литературе.
   - Кто ж ещё?
   - Герои.
   - Я не понимаю.
   - Литературная работа состоит в том, что автор выбирает некоего человека и пишет о нём.
   - То есть жизнь вашего отца описана в какой-то книге? В какой?
   - В разных. Их много... Раньше писателей привлекали только имена, прославленные в истории, или они сами превращались в героев, как, например, Данте, но в прошлом веке всё изменилось: всем стали интересны современные, так называемый обычные люди. Правда, на поверку обычными оказывались лишь некоторые; так выработался критерий разделения на романтизм и реализм...
   - Но ведь реалисты изменяют имена своих прототипов.
   - Что значит изменить? А фактические совпадения, а анаграмматические намёки?...
   - Ну, есть же и целиком вымышленные персонажи.
   - Они обычно очень слабы и не получают известности. Чтоб сотворить силой мысли целого иного тебе человека, нужно благоволенье божье, особый дар. Проще взять уже готовое создание и перевести его на буквы, как говорил Эжен, да покоит его смерть.
   - Это тот, за кого вы хотите мстить?
   - Да. С ним это тоже случилось.
   - Он тоже стал литературным героем?
   Полина только вздохнула печально.
   - Но о чём же вы грустите? - удивился я, - Ваш отец и его друг, возможно, будут увековечены... Или?...
   "Может, эти люди вовсе не были образчиками добродетелей, - подумалось мне, - и в книгах их вывели персонажами отрицательными, что уже не слава, а позор?"
   Полина отвернулась к стене и с головой накрылась одеялом.
   - Спокойной ночи, - сконфуженно пробормотал я, снова вторгшийся случайно в чужую запретную область.
  

ХХ

   Едва дремота смежила мне веки, как странный звук донёсся с улицы - то был далёкий, но неимоверно громкий прерывистый крик живого существа. Я, благо, будучи одет, вышел за дверь и увидел, как из двух соседних домов выбегают с огнями перепуганные люди, замирают вытянув шеи, озираются, жмутся к стенам и друг к другу, крестятся и перешёптываются. Мне, единственному догадывающемуся, откуда этот голос, было не менее страшно, чем им... Когда через несколько минут он умолк и все разошлись по жилищам, я стал воображать, как предлагаю Полине бежать со мной и вступить хотя бы в фиктивный брак, чтоб спасти ребёнка от этих двух безумцев. Внезапно я вспомнил о драгоценном дневнике, забытом в лагере у озера, - о предмете, без которого я не хотел бы никуда уходить, который был нужен мне, как ответ на каждый жизненный вопрос. Колебания, сомнения, сборы были долгими. Не смыкая глаз, я пролежал до первых признаков утра, до этой храмовой тишины небес, первой прозрачности тёмного воздуха, а там запахнул одежду, украдкой выскользнул из хижины и побрёл вниз, на глухой рокот водопада.
   За последним поворотом уже белело утро. Я присел у валуна и глянул из укрытия на преступников естества. Они сидели рядом у обрыва и курили по очереди одну трубку. На них были почти одинаковые одежды, растерзанность которых довершала сходство. Расслышать разговор было не трудно. Начала его Альбин.
   - Я никогда не ожидал - да и не мог вообразить, что так бывает... Что я всегда знал о мире? - Что он полон зла. О людях? - Что они враждебны. О любви? - Что она унизительна. Первым словом, всегда приходившим ко мне на ум и язык, было "нет"... Но когда ты целовал меня, всё это вдруг исчезло; я ощутил в себе согласие, приятие... Оно пришло наперекор моей воле, но не причинило мне страдания; пришло, как добрая весть о том, что весь мир очистился от скверны. Впервые в жизни я ничего не боялся... и, кажется, понял, что такое прощение. Я тоже могу это - особенно с тобой. Тебе я прощу что угодно.
   - Если я что-то в чём-то понимаю, - тихо и неохотно отвечал Джеймс, - ты совершаешь вероотступничество.
   - Ерунда. У каждого своя вера, а от счастья ещё никто не отказывался. Джордж - я уверен - был бы раз за нас.
   - Лишь только если представления о человеческом достоинстве были ему неведомы. Мир плох, люди злы, я раздавлен, но ни с чем не стану спорить, всё прекрасно - это твоё счастье?
   - Это было мимолётное чувство. Я сознаю его абсурдность, но оно подарило мне наслаждение.
   В голосе Альбин зазвучала печаль, а Джеймс как будто нарочно продолжал придираться.
   - Можно тебя о чём-то попросить? - Никогда так больше не кричи. Мне кажется, что тебе больно, и я начинаю себя ненавидеть...
   - Если ты склонен ненавидеть себя, ты найдёшь триста поводов к этому, а мне не хочется молчать: я так не получаю истинного удовольствия.
   - А этак - я не получаю никакого!
   - Нда? Что же ты не останавливался?
   - Чтоб не выслушивать вердиктов типа "ты не мужчина". Ненавижу упрёки!
   - Я тоже!
   - Я не упрекаю, а прошу.
   - Скажи-ка, я тебя о чём-нибудь просил?
   - Нет: видимо, тебе всё нравится.
   - Ну, это не совсем так...
   - Тогда скажи, что я делаю плохо!
   - Не скажу.
   - Почему?
   - Это не важно.
   - Нет, я должен знать! Чем я тебя не устраиваю!? Я слишком холоден? или горяч? А может, мне фантазии не достаёт? Или ты думаешь, что я ежесекундно вспоминаю Эмили?
   - Ах, эта бедная девочка, так беззаветно, верно, нежно полюбившая... твой титул!...
   - Ложь! Она любила меня самого!
   - Ты наивен.
   - Это ты не любишь ничего, кроме своей ненасытной утробы!
   - Ханжа, пуританин.
   От таких прозваний Стирфорт окончательно взбесился и к моему ужасу хлестнул свою подругу ладонью по виску. Она упала на спину и на бок и пихнула обидчика ногой под рёбра. На миг он так и повис над пропастью, согнувшись в три погибели, а потом от второго удара - по лбу или по щеке - откинулся назад, инстинктивно схватился за выступ в скале, повернулся на живот, подтянулся, но едва угроза разбиться для него миновала, рассвирепевшая Альбин насела на него, закрутила ему руку за спину. Я закусил пальцы и скрылся от этого чудовищного зрелища. Формула "полюбил и погубил" утратила для меня таинственность...
   - Так-то ты можешь мне всё простить! - стонал Джеймс.
   - Мне это лишь почудилось.
   - И что же дальше?
   - Не дёргайся - я тебя отпущу.
   Я снова выглянул и увидел не менее безрадостную сцену: Джеймс сидит на земле и не знает, за что держаться: за плечо ли, за грудь ли, за голову ли; Альбин в четырёх шагах стоит на коленях и целится в него из пистолета.
   - Я сам бы вырвался, если бы захотел...
   - И я бы увернулся, да уж очень интересно стало, чего стоит твой трёп о ненависти к себе.
   - Правильно! Цена твоих любовных песен уже не под вопросом...
   - А что это был за трендёж о достоинстве? Хорошая прелюдия к драке со слабейшим...
   - Не тебе говорить о слабости!!!
   Польщённая воительница кокетливо заправила дулом прядь за ухо и ответила:
   - Ты сильнее меня, но ты невежествен, не знаешь, что делать с противником. Я показал бы тебе несколько приёмов. Жаль будет, если такие задатки пропадут.
   - Мои таланты не в твоих интересах!
   - Я сказал "несколько", а не все. ... Ну, мир? Или повыясняем, кто начал?
   - Нечего тут выяснять. Мир. И давай ограничимся рукопожатием. По-моему, это единственное, чего мы ещё не пробовали сегодня... Убери пистолет.
   - Ну, уж нет. Хочешь мира - готовься к войне.
   - Не очень-то это по мне.
   - Всё тебе не так! ... Весь в отца.
   Я с комом в горле выслушивал двусмысленный диалог, а греховодники вопреки уговору снова целовались и ласкали друг друга...
   Лишь первый луч солнца, взлетевший над противоположным пиком, расположил полуночников ко сну. Засыпая, они перекинулись ещё такими фразами:
   - А Эмили тоже от тебя доставалось?
   - Нет, скорей наоборот...
   Наконец-то я смог прокрасться к свёрткам и мешкам, вздрагивая от каждого шороха, отыскать дневник, спрятать его за пазуху и покинуть лагерь.
  

XXI

   Добредя до лежанки, я упал на неё и мгновенно заснул, а проснулся, как часто бывает, не от громкого звука, а от тихого лепета, приподнялся и увидел Альбин, обнимающую Полину и шепчущую в слезах:
   - Я погибаю! Он во мне как бьющееся сердце! без него я не живу! Меня как будто нет! Полина! Вызови мне Джорджа! Пусть исполнит надо мной свой обет - убьёт меня, или я нынче ж назову себя ею и надену юбку!...
   - Прости, - отвечала Полина, - я не могу этого сделать, и никто не может. Мёртвые порой являются в наш мир, но вызвать их невозможно.
   - Но это же описано!....
   - Обычно некроманты гипнотизируют клиента, внушают ему, что желанный дух явился, и отвечают на вопросы вместо призрака, которого нет.
   - Так что же мне!?...
   Альбин осеклась - она заметила, что мои глаза открыты, вскочила на ноги и выбежала из хижины. Полина призадумалась и вышла следом. Я же сел, обвёл глазами наш приют и на соседнем лавке нашёл Джеймса. Ночные излишества погрузили его в мертвецкий сон. На сердце у него лежала кверху коркой раскрытая книга - мой многострадальный "Манфред". Я взял её, перевернул. Оказывается, читатель прервался на сцене в доме Охотника, там, где герой восклицает: "Away, away! Thеre`s blood upon the brim!..." - своё "Да минует меня чаша сия". Надо же умудриться уснуть на таком патетическом эпизоде! Верно, это он нарочно, из желания всеми способами демонстрировать своё пренебрежение к отцу - пишу без малейшего сомнения. Вспомнил - в этой книжке тоже имеется изображение автора. Открываю, чтоб сопоставить лица, и покрываюсь мурашками: уж не сходство меня поражает, а то, что портрет обезображен. Глаз поэта тонет в пятне синяка, из носа его тянется вниз чёрная юшка, и из угла смазанных губ стекает кровь. Всё это подрисовано углём или графитным грифелем...
   Схватить злодея за горло, тряхнуть изо всех сил и втолковать ему, что его поступок низок и гнусен, как осквернение могилы, что это - глупое мальчишество и просто трусость - вот, что я должен был и очень хотел сделать, но в то же время я понимал, чем может для меня закончиться попытка поставить на место этого... не человека даже - оборотня...
   Что ж, от кого ему и досталось это не знающее границ бунтарство, кем был налит этот кубок...
   Я наложил на портрет сложенный вчетверо платок и бережно закрыл книгу, тут же снова открыл - с новой мыслью. Если то, что рассказывала Альбин, правда, он именно так и должен был выглядеть после приступов своей болезни. Таким, возможно, видел его и Гёте. Дневник! Как я забыл!...
   "- Кого вы назвали графоманом? - пока сдержанно спросил я.
   - Вас, - явил чудо храбрости доктор, - И господина советника можно так назвать. Мы не оцениваем качества вашего творчества; нас интересует сам феномен влечения к созданию текстов, особенно таких внеестественных, как поэтические. Согласитесь, само по себе это весьма необычно и свидетельствует о чём-то экстраординарном в личности.
   - Пожалуй.
   Я примирённо воображаю лавровую ветку под ухом, но, кажется, на неё ещё кто-то претендует:
   - Позвольте вам заметить, - сосредоточенно, как жуют варёную рыбу, произнёс Гёте, - что в моём "Фаусте" сполна присутствует та же коллизия, за которую вы, дрогой Эфраим, превозносите "Манфреда", только в более доступной форме, ведь не каждый поэт пишет для одного себя да ещё для учёных-эзотериков. То, что произошло между Фаустом и Маргаритой - не что иное, как символ всеисторической перманентной трагедии - преступления мужества против женственности, но, по крайней мере, в моей Гретхен есть душа, доброта, любовь, а что такое ваша Астарта? Бессердечный демон!...
   - И эту притяжку за уши вы называете крайней мерой? - пропустил я сквозь инфернальную улыбку, - А что изменилось бы, не будь Гретхен доброй и любящей?
   - Она не была бы спасена.
   - Что изменилось бы для Фауста? Разве он не мог с тем же успехом спутаться с какой-нибудь шлюшкой, которая обобрала бы его, оброгатила хоть с Мефистофелем и так же рационально распорядилась плодом своих приключений, как все они? Как все мы, он в ней видел бы ангела и страдалицу! Так что вам стоило помиловать невинную мещанку, если вы писали не для одних просвещённо-чувствительных бюргеров?
   - .............Я не стану возражать вам: вы ведь меня старше... Ваш древний дух не тяготеет к аналитике. Ваш Фауст сам себе Мефстофель, а ваша Маргарита - с самого начала ведьма...
   - Не говорите!... о ней... плохо...
   Боль одолела, и я долго не мог остановить крови своей души. Доктор влил мне за зубы горькой настойки, вытер моё лицо чем-то холодно-душистым, слегка щипучим. Гёте задал своему консультанту дюжину вопросов по-немецки. Все ответы были отрицательными. Потом заработало лекарство, и я улетел в безразличие, где пробыл примерно до полуночи, а по возвращении в реальный мир встретил у своего одра того же заступника.
   - Вы, - сказал я, - поняли "Манфреда" лучше меня самого, мне же ясно лишь одно - всё погибло для него... и для меня... Нет никаких надежд... Вот ваш клиент уже задумался о сиквеле, а что осталось мне? Уничтожить поэму? Или самого себя?... Ну, что вы молчите!?
   - Жду, когда вы договорите.
   - Считайте, что дождались.
   - Спасибо. Не бойтесь вашей поэмы и сохраните её: текст никогда не исчерпывает бытия, но может многое в нём предупредить. На собственном опыте я не раз убеждался, что запретная любовь лучше дозволенной ненависти, а, в сущности, ни то, ни другое не нуждается ни в каких санкциях. Не гоните от себя любовь; не лелейте злобу, как цветок в розарии...
   - Память моя - этот розарий!
   - Это не только ваша память. Вы знаете, что такое метемпсихоз?
   - Да, это единственный психоз, которого у меня ещё не находили...
   - Никакого открытия тут нет, как не было бы его, если бы сказал вам, что вы живы. Более девяноста процентов ныне здравствующих носят в себе возрождённую, возвращённую из преисподней душу, но не помнят своей потусторонней истории. В отличие от них, вы владеете воспоминаниями многих людей, живших в разные времена в разных странах, - людей, из которых в вас переселилась ваша душа. Конечно, вы не в состоянии отграничить собственные знания от чужих, но они вас переполняют... Я понимаю, как вам нелегко, тем более, что наследуемый опыт по преимуществу негативен...
   - Ах, имя мне легион....... За что мне это?
   - Вы неверно оцениваете свою роль. Вы - истец, а не подсудимый.
   - ...... Но я знаю, что и сам виновен в чём-то...
   - Судить - не вам. Ваше дело - помнить и рассказывать.
   - ........ А если в итоге окажется, что я и есть главный преступник?.... Просто я не понял этого сразу... Или... притворился...
   - Или готовы взять на себя чужую вину..."
   - Гдеона?!!! - вот так, в одно слово крикнул со своей лавки Стирфорт.
   - Кто? Альбин?
   - Нет! Пресвятая Богородица!
   - Наши дамы только что были здесь и недавно вышли, - сухо сообщил я.
   - О чем они говорили?
   - Альбин жаловалась Полине на свою любовь.
   - На меня!?
   - Нет, на то, что с ней самой происходит от любви - что в ней просыпается женщина.
   Счастливый любовник ничего не сказал на это, проворно оделся и вышел, а я прочёл ещё несколько строк:
   "- Вы самый виртуозный льстец из всех, что мне встречались, господин Ван Хелсинг, доктор прелести и лукавства. Подите уж к своему почтенному олимпийцу; оставьте простого и грешного человека в его печали".
  

XXII

   Солнце уже оторвалось от самого высокого пика; туман рассеялся, и открылись долины, бирюзовые, как море. Мы покидали вершины, ведомые старым охотником; его дочь, молодая мать, тоже шла с нами: она не хотела, чтоб наш младенец голодал. Из благодарности Джеймс нёс на руках своего молочного племянника, Дэниела же, точно заложника, держала Альбин.
   Любовники говорили без умолку - о безобразиях, творящихся в британских университетах; о кораблях и погоде на море, о размножении причудливых животных, о том, кому что снилось; об эмансипации женщин, о ядовитых растениях; о местах, где хочется побывать. Джеймс и рассказывал больше, и спрашивал. Казалось даже, что он помолодел года на три, тогда как Альбин будто состарилась и занемогла. Её движения стали медлительны, несмелы, слова - скупы и тихи; глаза померкли. Отдались от неё на три шага её возлюбленный, она наверное, бы пала замертво.
   Мне совсем не хотелось уже вмешиваться в их жизнь и чувства. Я лишь немного досадовал на то, что эта женщина готова чуть ли не погибнуть, только не уступить своей природе. Но ведь такова была воля самого близкого ей человека. Не столько собственный каприз, сколько дочерняя верность руководила нашей мятежницей.
   - Скажи, Джеймс, - спросила она своего наконец, - неужели тебе действительно было легко любить Эмили, несмотря на её требовательность и непохожесть на тебя?
   - Видишь ли, - отвечал Стирфорт, - в светском обществе человеку внушают, что чтить личные интересы, исполнять собственные желания - это эгоизм, то есть самый страшный грех, какой только можно представить, а мне не хотелось грешить (не из страха - из гордости), к тому же, в сущности, у меня и не было никаких особенных желаний; после школьных впечатлений никакое понятие о счастье просто не укладывалось в моей голове ( - Альбин оживилась и закивала - ); всякое новое место вызывало во мне единственный вопрос: "здесь опасно?", и если ответ был отрицательным, претензии исчерпывались. Ввиду всего этого мне было чертовски отрадно только тем и заниматься, что исполнять чужие желания и считать себя если не хорошим, то уж точно не плохим человеком.
   Тут Полина попыталась выразить то, что, возможно, волновало Альбин:
   - Однако, для женщины такой источник морального удовлетворения невозможен. Женщина, исполняющая все чужие прихоти, теряет уважение людей.
   - Я знаю, что это очень модно сейчас - затевать дебаты на тему различий полов, но, лично я не имею к этой теме никакого интереса...
   - Да что говорить о женщинах! - остервенело вскричала Альбин, - Это низкие твари, для которых мужчины всегда были и будут лишь средством утоления похоти!
   У меня мелькнуло желание возразить, но кто лучше знает женщин, чем одна из них?...
   В предгорье проводник и кормилица простились с нами, получив щедрое вознаграждение.
  

XXIII

  
   Наконец-то мир камней остался вдали; зелёная цветущая луговина встретила нас ароматом трав, щебетом птиц, жужжанием пчёл и стрекотанием кузнечиков. Я сбежал с дороги и нырнул в заросли душистого подмарника, дрока, злаков, маков, колокольчиков, распластался, растянулся по земле, счастливо, как ребёнок, хохоча к недоумению моих друзей-байронистов.
   - Вот бесноватый, - процедила главная из них, а её друг заступился:
   - Нет ничего странного в любви к траве. Говорят, её можно сушить, и тогда из неё получается оригинальная подстилка. Крестьяне набивают ею целые специальные сараи.
   - Сеновалы! Сено! - закричал я по-русски, - Травушка!
   - Мне случалось ночевать в таких.
   - И как?
   - Одиночку - скверно.
   - Но это ведь не в твоих правилах.
   - Увы, не везде найдёшь подходящую компанию... Вытащите уже его оттуда. Мне не терпится взять ближайшую корчму.
   Я вскочил и бросился к разбойнице:
   - Вы снова задумали грабёж!!?
   - Нет. У нас ещё есть деньги. Просто пообедаем по-людски.
   Бредя до ближайшего городка, я вспоминал разговор британцев о сеновале и догадывался, что Джеймс - не первая любовь Альбин, и, может быть, это его язвит, хотя он по обычаю скрывает раздражение и даже кажется весёлым...
   Засев в закутке простой, но радушной таверны, мы наелись до отвала и стали планировать дальнейшие продвижения. Я был зачислен слушателем в берлинский университет и предлагал податься в Германию. Альбин звала нас всех (особенно Джеймса) в Грецию. Сам Стирфорт говорил, что подумывает о возвращении на родину - ненадолго, с матерью проститься, а там хоть на Луну. Полина, разумеется, приглашала в Париж, обещала, что её отец примет нас с радостью, расскажет и покажет много всего чудесного. Мы выбрали последний вариант: Франция одинаково недалека от Англии и от Германии, а в Греции нас никто не ждёт с хлебом-солью.
  
  
  
  
  

Часть вторая

  

I

   "Наконец-то я встретил душу старше, чем моя. Ему неполных двадцать пять, и он прекрасен, как мгновенная смерть. Солнце Средиземноморья не первый месяц борется с белизной его кожи, а в его чёрные волосы вплелось немало лунных нитей - по затылку; их почти не видно, потому что он забирает назад пряди с висков.
   Его глаза горят синим огнём в раскосых гунно-угорских разрезах. Он говорит, что у него в них спрятаны увеличительные и уменьшительные стёкла и при желании он может разглядеть, как свою ладонь, жаворонка в небе или маковое зёрнышко на земле с высоты своего роста.
   У него светлое греческое имя. Он называет себя пацифистом и монархистом; рассказывает, как хорошо его принимали в Истанбуле, какой приятный человек султан... Он часто говорит, однако: "мой народ, мой лес, моя река, мой город". Ещё он говорит: "Я больше не могу читать. Я не помню, в какой руке держать перо". Он не знает ни одной моей строчки...
   Он чувственник - и аскет. Он набожен, как целое аббатство, но от всех на свете ортодоксий он дальше самого закоренелого атеиста; мне не доводилось слышать ереси пленительней. Она проста и так ужасна, что я слушаю его на грани обморока. Я молю его не говорить со мной о Боге - он не слышит. Он зовёт меня и в свою веру, и в свой город, выросший среди лесов на древней скале, опоясанной и прошитой потоками. Я отвечаю: "Нам не по пути. Я должен дать свободу Греции", а сам давно готов нарушить всё клятвы ради одного дня с ним или убить его и вместе с ним соблазн, сильней которого не может быть".
   Вот, какими строками заканчивался дневник, данный мне Альбин. Я дочитал его за столиком у Прокопа, где мы спускали последние деньги. Когда принесли счёт, оказалось, что нескольких франков не достаёт. Метрдотель, не желавший неприятных сцен, предложил кому-нибудь из нас почитать в счёт долга свои стихи, ведь - прибавил он - давно доказано, что из четырёх человек только один никогда не предавался рифмоплётству. Стирфот сделал всё, чтоб мы поверили, будто он и есть этот выбывающий; просить Полину было неловко; я писал лишь на русском и немецком; осталась Альбин с её наследственным даром и безупречным французским. Не дожидаясь особой просьбы, она развернулась на стуле к залу и без предупреждения начала:

В гордыне знать вольна.

"Как сделана рубаха?" -

Спросил сеньор, и пряха

Сказала: "Изо льна",

И слышит от вельможи:

"Бесчинствуете вы.

Одежду нам из кожи

Дал Бог - не из травы"

И, рад собой хвалиться,

"На мне, - прибавил князь, -

Не глупая тряпица,

А проволоки вязь

Под ней же шкура бычья

И мех с загривка волка,

А в тряпке ни приличья,

Не вижу я, ни толка".

"Вы, государь мой, правы,

Да только говорится,

Что в пору жизни в травы

Одета мать-землица.

Стальна на вас рубаха.

Знать, от пяты до уха

Изъел вас бесень страха, -

Ответила старуха, -

Да, вы этой зимою

Лишитесь головы

И, будучи мертвы,

Смешаетесь с землёю,

И в чёрной гнили тая,

Подумаете вы:

"Как славно!" - обретая

Одежду из травы.

   Посетители ресторана словно окоченели. Какой-то тучный усач, запросто поднёсший было ко рту ветку петрушки, выронил её или отбросил; какая-то дама вдавила обе ладони в грудь и по-лягушачьи надувала щёки; молодой человек в очках разинул рот; престарелый франт нервно поправил воротник. Нам тоже стало не по себе. Джеймс угрожающе наложил руку на столовый нож. Я пытался отогнать от себя отвратительные видения тлена...
   - Теперь мы можем уйти? - в гробовой тишине спросила мисс Байрон.
   - Сделайте милость, - ответил метрдотель. Мы направились к двери. На пороге Альбин обернулась и презрительно бросила:
   - Палата лордов!...
   Стирфорт взял её за локоть и увлёк за собой.
  

II

   Каменное плато, глубоко изборождённое сотнями пересохших рек, из которых главная всё же сохранилась; местами вздымающееся куполами, щетинящееся столбами, манящее издали арками и пугающее пещерами; местами опавшее до уровня устий; местами мертвенно серое, ноздреватое, щелистое; местами зелёное и журчащее - вот, чем предстал мне Париж в тот летний день. Фиакры казались слонокентаврами, бегающими куда-то по своей воле; гуляющие модницы - райскими птицами. Если и встречались настоящие люди, то так же каменные или металлические, охраняющие волшебные озёра, стремящие струи ввысь. Небо над Парижем было ему под стать: из синих глубин опускались величавые тучи, вершинами белее альпийских льдов, чреватые чёрными грозами. Ветер то и дело взвихривал пыль и гнал по коридорам улиц.
   Мы шли пешком. Полина знала адрес, но плохо ориентировалась и спрашивала у встречных теней, как скорее попасть на перекрёсток Арбалета и Новой Святой Женевьевы. Прохожие охотно и подробно объясняли, улыбаясь слишком проникновенно и искренне, чтоб это казалось случайностью или обычной вежливостью.
   Наконец мы свернули в тихий узкий переулок на окраине Латинского квартала и увидели высокий дом, почти совершенно скрытый густым садом и стеной, внешние подножия которой густо заросли кипреем и одуванчиками. Фигурно-литые бронзовые и уже позеленевшие ворота изображали виноградную шпалеру. Крупные пустоты меж искусственных лоз и листьев на высоте вытянутой кверху руки образовывали надпись: "Дом Воке".
   "Вот мы и добрались" - сказала Полина. Она сняла с шеи ключ, отомкнула коробку, вваренную в дверь, отогнула крышку, и мы, заглядывающие с обеих сторон, увидели в металлической нише тонкую поперечно расчленённую призму, похожую на позвоночник, нанизанный из нескольких многогранных барабанов, на каждой отдельной плоскости которых была выбита буква. В первый момент набор букв был бессмыслен, но Полина, поочерёдно прокручивая барабанчики, составила в качестве пароля то имя, что назвала мне вечером в пастушьей хижине; внутри ворот что-то щёлкнуло, и створка подалась наружу. Полина толкнула её, вступила в ограду, мы - следом. Дверь за нами механически затворилось, не суля простого выхода обратно. Хорошо, что я уже привык изумляться молча.
   Тропинка, ведущая к дому, была усыпана прозрачным хрящём и пёстрой галькой, точно специально собранной на морских берегах. Бордюрами служили крупные камни, также округлённые прибоем. Из-за них высились белые, голубые и фиолетовые колосья цветущего дельфиниума, заслоняющие газон и стволы плодовых деревьев. В глубине сада благоухали липы, серебристо-зелёными волнами спускала свои ветки-пряди ива и шелестела осина. Сам дом - все четыре этажа - заткал ковром плющ, на тёмной зелени которого розовели и алели строго вытянутые гирлянды лианных роз и синели всюду рассыпанные цветы ипомеи.
   - Мне как будто знакомо это место, - задумчиво вымолвила Альбин.
   - А мне откуда-то знакомо его название. Какой прекрасный особняк! - воскликнул я.
   - Это жилище великой печали, - ответила Полина. Я рассердился:
   - Вы всюду ищете одну тоску и страхи! Здесь так безмятежно и уютно!
   - Сад без капканов - что город без церкви и поэма без смерти, - изрекла Альбин.
   - Да ну вас!
   Я быстро пошагал к дому, взбежал на крыльцо. Вдруг витражная дверь раскрылась мне навстречу и из сумрака вышла высокая женщина в простом белом платье. Я невольно отшатнулся, поклонился со словами:
   - Здравствуйте, мадам! Прошу покорно простить за вторжение...
   - От кого вы ждёте покорности? От меня?
   - Нет, это я вам покорен...
   - Я от вас ничего не требую.
   - Господи! - раздался за моей спиной голос подошедшей Альбин, - Как тесен мир! Привет, Дора! ......... Ты что, не узнаёшь сестры?
   - Я вас впервые вижу, - неприветливо и резко отозвалась белая дама, - но если вам угодно знать моё имя, то оно Элиза.
   - Ты ополоумела...
   - Вы намерены оскорблять меня!? Ах, что ещё мне, несчастной, остаётся!...
   Незнакомка возвела горе светлые очи, полные слёз, молитвенно сжала руки в замок, явив собой живую картину мученичества.
   - Как ты сюда попала?
   - Не так, как вы! Против своей воли я живу здесь взаперти! О, господа, кто бы вы ни были - помогите мне покинуть эту темницу!
   - Но разве вам здесь плохо? - удивился я.
   - Мне нигде не было хуже! Только не спрашивайте меня, что здесь происходит, какому чудовищу служит логовом этот оазис!
   Мы переглянулись в замешательстве. Более всех недоумевала и гневалась Полина, вынужденная выслушивать эти обличения на пороге отчего дома. Она скрестила на груди руки, сдвинула брови и проговорила:
   - Только один вопрос: что вам нужно, чтоб покинуть это место?
   - Просто откройте ворота.
   - Собирайте вещи.
   - У меня их нет, и мне отсюда ничего не надо.
   - Тогда пошли.
   Неузнанная юная хозяйка повела странную жилицу к выходу. Альбин и я побежали за ними; только Стирфорт с сыном остался у дома.
   - Полина, неужели вы выставите эту даму на улицу даже без шляпки?
   - Такова её собственная воля.
   - Дора, куда ты! Мы видимся раз в три года - и ты не хочешь мне пары слов сказать?
   - Нам не о чем говорить. Я вас не знаю, а вы - меня.
   Дрожащими руками Полина раскодировала внутренний запор, потянула за ручку, Элиза (или Дора) выскочила на улицу и задиристо крикнула нам:
   - Передайте этому безумному Максу, что одна мысль о его любви мне тошнотворна!
   Ворота с грохотом закрылись. Полина прислонилась к ним лицом. Она вся трепетала.
   - Макс - это твой отец? - уточнила Альбин.
   - Да! И предатель моей матери!
   - Эй, да кого ты слушаешь!
   - Да! - Кого же!? Кто это такая!? - прорыдала Полина, обернувшись.
   - Медора, моя старшая сестра.
   - Почему она тебя не признала?
   - Чёрт её поймёт! Она всегда была чудной... Ну, стоит ли убиваться? Даже если она права... И что? Одинокий мужчина завёл подружку - дело обычное...
   - Замолчи!
   Полина бросилась к дому, мы - за ней.
   Джеймс сидел на ступенях, прижимая к себе ребёнка и мрачно озираясь.
   - Она ушла? - спросил он, когда мы подошли, - Это очень хорошо.
   - Почему? Вы с ней знакомы? (- покачал головой -) Что же вас встревожило?
   - Её имя - которым ты её назвала, - пробормотал он, глядя на Альбин, - Я его прежде слышал. Вряд ли это была именно она, но один человек из-за неё страдал, хотя сначала казался счастливым... Впрочем, с ним и самим было что-то не так... Хорошо, что она ушла. Чем меньше вокруг людей, тем...
   Вдруг раздался детский голос: "Мама, смотри, какой жук!"; из-за жасминового куста выбежала девочка лет четырёх или пяти и замерла, как вкопанная, увидав нас, вытращила глаза; из её кулачка вырвалась и понеслась с басистым жужжанием бронзовка. Альбин, стоявшая всех ближе к новоявленной крошке, поймала обеими руками жука на лету, присела на корточки перед девочкой, раскрыла пригоршни.
   - Да, он очень красивый. Он тебе нужен?
   - Нет. Где мама?
   Насекомое поднялось на воздух и умчалось.
   - Где мама? - повторила девочка испуганно.
   - Мы не знаем. Здесь никого не было.
   Что у неё за страсть - обманывать маленьких!
   - А вы кто?
   - А ты кто?
   - Я - Мэри.
   Они с самого начала говорили по-английски.
   - Я - Альбин, а это мои друзья: Полина, Джеймс и Айвен. Полина здесь жила. У неё есть ключ от дверей. Не бойся нас. Здесь есть ещё взрослые?
   Девочка пожала плечиками. У меня тихо шевелились волосы на голове: в моём воображении наша атаманка громила и разоряла этот дом, похищала нового ребёнка и тащила нас всех в Грецию, но мисс Байрон глянула на нас с радостной и умилённой улыбой и шепнула:
   - Племянница!
   Она выпрямилась, подхватив девочку в объятия, закружила её.
   - Пусти! - завизжала та, - Псих!
   - Это мама твоя - псих, а я просто тебя очень люблю! - ответила, остановившись, Альбин.
   - Не ставь меня теперь: я упаду. Неси меня в дом. Я хочу есть, - потребовала девочка, и ей ни в чём не было отказа.
  

III

   Я слышал, что богатые европейцы, одарённые вкусом и фантазией, любят обустраивать свои дома необычным манером, но самых смелых экспериментаторов над интерьером перещеголял владелец Дома Воке. Многие жилища так разубраны, что и слепой не усомнится во влюблённости владетеля в природу, но этот дом был вызовом самом идее дома - и победой над нею. Весь первый этаж представлял сбою буквальный лес - в потолок, который всюду был разной высоты, упирались стволы настоящих деревьев, массивных, старых, начинающих разветвляться высоко над нашими головами. Этих нерукотворных колонн тут было больше двадцати. Четыре самых мощных уходили в потолок третьего этажа, стоя по углам большого квадрата, пробитого в полу второго.
   Широкая лестница оказывалась развёрнутой к нам своей изнанкой и нависала над гостиной, как потолок в мансарде. В её сглаженный испод было вбито множество крючков, с которых свисали тыквообразные бумажные фонарики - зелёные, белые, лимонный, рыжие. Без них гостиная бы обреклась вечному сумраку.
   Пол сплошь застилал ворсистый ковёр ровного цвета свежего мха. Стен словно не было. Они терялись за деревьями, просветы меж которых оказывались окнами или стеклянными дверьми. Повсюду в проёмах весело светились вставки изумрудного и янтарного стекла.
   Всю мебель составляли чуть разомкнутое для прохода кольцо невысокого, но длинного дивна и в его центре - монолитный круглый стол; всё это покрывал тот же искусственный дёрн или мох. На столе стояли блюда с печеньем и засахаренными орехами, прозрачный графин воды и несколько стаканов.
   Широкий порог изумительной залы предполагал разувание входящих, что мы и сделали.
   Не успели мы рассесться на диване, как на стол с ближайшего столба скакнула белка. Встав на задние лапки, она по-хозяйски оглядела нас и тотчас убежала. Её спугнул слишком ликующий возглас Альбин, чуть не бросившейся ловить зверька.
   - Я точно бывал здесь раньше! Я помню эту комнату! - твердила она, -Мэри, ты здесь давно живёшь?
   - Нет, - ответила девочка, обкусывая край рассыпчатой лепёшки.
   - Ты живёшь с мамой?
   - Да.
   - А папа у тебя есть? - вмешалась Полина.
   - Есть.
   - Как его зовут? Какой он?
   - Он белый.
   - Его зовут Макс?
   - Ага.
   - О, нет! - Полина уронила голову на руки.
   - Он живёт прямо тут, или приходит иногда? - продолжила дознание Альбин.
   - Часто.
   - Он делает что-нибудь с твоей мамой?
   - Он хочет её расколдовать.
   - А она заколдованная?
   - Да. Она очень...
   Полина вскинулась, бешено метнула взор на девочку и властно промолвила:
   - Мэри, сейчас ты перестанешь видеть нас и останешься сидеть здесь, пока не придёт Макс! - вскочила, метнула взор на нашего британского спутника, -Джеймс! Ты ляжешь со мной здесь и сейчас же! Я проучу этого распутника!
   - Пожалуй, - несмутимо молвил Стирфорт, задирая голову и щурясь, - но каким-то другим способом. Впрочем, можешь потратить время на попытку заставить меня.
   - Альбин!... - молитвенно обратилась мстительная девушка к товарке, и та, призадумавшись, признала:
   - Этот способ - лучший.
   - Ты мне позволишь!?... - вскричал, весь затрясшись, Джеймс.
   - Притворись.
   - Да что я, кукла!? Я - живое тело! Я не выдержу!...
   - Попробуй.
   - Только ты - будь рядом!
   - Хорошо.
   - Остановитесь! - возопил я, но меня не слушали. Лишь Джеймс чуть повременил перед тем, как расстегнуть последнюю пуговицу. Я выбежал за дверь, прижался к ней и заплакал... Отчего? От того, что образчики человеческой красоты, наследники гения погрязают в разврате! Но не только. Честность велит сознаться и в досаде другого рода - досаде изгоя, лишнего... Неужели я в глазах этих женщин - не мужчина вовсе, а так себе, нечто?... Однако, удручён я был недолго. Во-первых, подумалось мне, пусть делают, что хотят - их воля их и грех. Во-вторых, Полина не предложила мне постыдной роли мнимого любовника, вероятно, потому, что знает меня как человека порядочного, имеющего твёрдые моральные принципы, целомудренного, наконец, то есть из уважения ко мне; так праздный волокита на бульваре зовёт точно, к какой девице обратиться за известного рода услугой...
   Успокоившись, я пустился гулять по саду, отважился пройтись по газону к цветущей липе, сел под ней, закрыл глаза и попытался внутренним зрением увидеть беглянку Медору, но, хотя я довольно долго стоял перед ней, память не сохранила ни единой черты. Только вот волосы - длинные, русо-рыжие, рассыпанные по плечам... Тревога за эту одинокую беззащитную женщину пронзила меня. Но что я знаю о ней? Она достаточно храбра; может быть, она умеет постоять за себя не хуже сестры... Тогда как она стала пленницей? А мало ли как, жизнь ведь полна превратностей...
   Мои размышления прервал громкий щелчок открываемых ворот, за которым послышался хруст песка и камня под чьими-то шагами. Я ринулся на тропинку; выскочив на неё, сломал два цветка и оказался уже за спиной подходящего к дому человека в богатом, но престранном траурном одеянии, напоминающем старинный кафтан, расшитый серебром. Удивила меня и белоснежно искрящаяся косица, спустившаяся почти до самого пояса незнакомца в чёрном. Я окликнул его: "Сударь!" и подбежал, едва успевая остановиться, чтоб не натолкнуться на него. Он повернулся ко мне, и я мгновенно понял, что вижу того самого Макса: кто угодно, не только наивный ребёнок, сказал бы о нём прежде всего, что он белый. Лицо его было бескровным; брови и ресницы выделялись не темнотой, а большей белизной на сероватой коже, не знавшей, верно, никогда румянца. Обращённые на меня бесцветные глаза сверкали, как осколки льда или бриллианты. В них медленно расширялись зрачки - не чётно круглые, как у всех, а размытые, расходящиеся чёрными лучами и вращающимися каплями, как планеты, имеющие спутников. Я вытянулся перед ним, уронил голову в быстром поклоне.
   - Позвольте представиться: Тургенев, русский дворянин.
   - Чем могу служить? - ответил красивый низкий голос с хрипотцой.
   - Я имею честь говорить с господином Воке?
   - Нет. Господину Воке вы не кивнули бы. Но хозяин этого дома - я. У вас ко мне дело?
   - Ваше имя Макс?
   - Для близких друзей.
   - У вас есть дочь Полина лет семнадцати от роду?
   - Есть. Она сейчас в отъезде.
   - Я знаю. Я познакомился с нею в Швейцарии.
   - Так вы ко мне с вестью от неё? Или с просьбой?
   - Н-нет. Просьба... у меня к вам личная.
   - Слушаю.
   - Не входите сейчас в дом!
   Черты лица господина Макса заострились от напряжения.
   - Почему? ....... Полина здесь?
   - Да, но вам нельзя её сейчас видеть!
   - Мне? Нельзя??...
   - Поверьте, я забочусь о вашем же сердце!... - я преградил ему дорогу, невольно пятясь от колкого холодного неподвижного взгляда, - То, что вы там увидите...
   - Даже если, - перебил он, темнея лицом, как старое железо, - меня там ждёт труп последнего любимого мной человека - почему я не могу на него взглянуть?
   И наступал на меня, он поднялся на крыльцо. Всё, что оставалось мне - это загораживать собою непотребное зрелище, проходя пятами вперёд в гостиную. Но вот он увидел - и тихо ахнул. Я потупился, отступил в сторону. Тут маленькая Мэри звонко закричала: "Папа!" и подбежала обнять Макса. Полина, прикрытая лишь распущенными волосами, тотчас опередила и, кажется, оттолкнула её, сама прижалась к отцу, рыдая и осыпая его упрёками за то, что он обманывал больную жену и бросил родных детей, чтоб прижить "эту дрянь" с какой-то непутёвой англичанкой. Закатилась криком и обиженная Мэри, и наш Дэниел не преминул присоединиться к горестному хору. Отцы не растерялись: Джеймс, едва натянув штаны, принялся укачивать сынишку, как самая опытная нянька; Макс же присел на корточки и что-то долго нашёптывал дочери Медоры, обнимая её правой рукой (на которой - я заметил - не было кисти!), левую же положив на голову павшей на колени безутешной Полины. Потом он обнял вторую, наговорил и ей не слышных нам увещеваний, помог встать, подобрал и подал ей платье, которое она лишь прижала к груди, низко-низко клоня голову и всхлипывая. Альбин (в расхристанном, но полном облачении), скрестив руки и скроив насмешливую мину, наблюдала сумятицу, стоя вовне диванного круга.
   Макс усадил дочерей рядом на зелёное сидение, после чего любезно обратился к ничего не замечающему Стирфорту:
   - Здравствуйте, счастливейший из смертных.
   Заносчивый британец глянул по сторонам от себя и спросил с нарочитым недоумением:
   - Вы это мне?
   - Разумеется.
   - Напрасно. Я далёк от вашей дочери. Мы вас разыграли.
   - Я имел в виду другое: у вас есть сын - и отвага держать его на руках, которой не бывает у людей, запятнавших свою совесть. Потому я и без вашего признания понял, что вы притворились, что, кстати, избавило вас от больших неприятностей. Скажите после этого, что вы несчастливы!
   - Я мало интересен себе и другим, если они умны. Взгляните лучше вот на этого человека: его теперешний удел - лишь голодные крики, собственные слёзы вместо материнского молока, и объятий он заслуживает лучших...
   - Если через полчаса моими стараниями у вас будет кормилица, вы перестанете хмуриться и поблагодарите меня?
   - Не исключено.
   Кивнув с, возможно, показным миролюбием, Макс обратился к Альбин:
   - А с вами мы знакомы, ваша лучезарность, и с отцом вашим были близки.
   - И сестрица моя вам будто бы небезразлична, - бесцеремонно отметила мисс Байрон, - Вы что, коллекционируете нас?
   - Наши кланы издавна связывает дружба. Я расскажу вам всё чуть позже, а теперь должен предложить гостям комнаты. Для кого-то этот дом - храм и мавзолей, но для большинства он - элитная гостиница.
   Макс подошёл к дереву у стены, пустившему в зал извивные ветки, на которых были развешаны прикреплённые к еловым и сосновым шишкам ключи; снял три, раздал их нам, исключив Полину, забившуюся с ногами на диван и словно задремавшую, держась за ручку такой же притихшей Мэри.
   Следуя за хозяином, мы поднялись на второй этаж, пронзённый вдоль длинным узким коридором, выстеленным синей ковровой дорожкой, меж двух стен с закрытыми нумерованными дверями. "Вы легко найдёте свои апартаменты," - сказал Макс и покинул нас.
  

IV

   После бессчётных европейских комнат, я внезапно угодил в обстановку русской опрятной зажиточной избы: пол, низкий потолок и стены обшиты золотистой рейкой; окошечки маленькие, со ставенками и форточками, с геранькой на подоконниках. Под ноги расстелены настоящие домотканые половики из разноцветных тряпок - тут особенно броскими были синие. Я заметил, что этот цвет как бы господствует во всём доме, порой уступая лишь зелёному. Тяжёлая дубовая кровать с горой подушек, кружевные салфетки на этажерках, посуда в шкапе-горке, какие-то безделушки на этажерке, лубочные картинки на стенах - всё было несомненно русским; и даже в красном углу по потолком висела старинная тёмная икона в чеканом окладе, осенённая белым полотенцем; перед ней горела лампадка - синим, разумеется, огоньком. На столе, покрытом скатертью из белёного, красно вышитого холста, величаво подбоченился золочёный самовар, чистый, но уже не сверкающий зеркально - такие бывают старые самовары у рачительных и хлебосольных хозяев. Из стены выпирала белая печка, уходящая дымоходом в потолок; перед топкой валялись настоящие дрова, а на лежанке дремал полосатый серый кот, то и дело полизывающий вытянутую лапу. Вдоль стены висели душистые связки сушёных трав и банные веники. Слева от печи находилась дверца в смежную комнату, до того маленькая, что заставляла нагибаться всякого, кто перешагивал бы её порог, а вела она в туалетную комнату, более всего похожую на обычную деревенскую баньку.
   Став посреди моей квартиры, я всплеснул руками. Хоть устроитель интерьера слегка сиронизировал над русским бытом, но воссоздал он его как нельзя более верно. Весело мне стало! Я снял с полки яркую нарядную краснощёкую матрёшку, полюбовался ею, потом бережно снял верхнюю половину и... не понял сразу, что такое внутри. Вынул - безликую розово-охристую фигурку - голую - с гроздью из дюжины грудей, спадающих на круглый живот... Дрожащими руками я разъединил этого идола и выронил от испуга опустошённую оболочку, заключавшую в себе изображение скелета, скрестившего костлявые руки поверх глухой чёрной мантии. Что же может быть скрыто во чреве Смерти?... Со скрипом разъединив её, я нашёл нечто вроде яйца, расписанного цветами и травами. Внутри же него находилась последняя крошечная куколка, вся запелёнатая белыми лентами - так изображают души новопреставленных на иконах... Я поцеловал её, чувствуя, как горячие слёзы струятся по щекам моим, и, пораздумав немного, спрятал в свой нагрудный карман, после чего с тяжёлым чувством собрал поскорей матрёшку, задвинул её подальше на полку, отвернув от себя её бессмысленное размалёванное лицо...
   Опустившись на тюфяк, я достал из-за пазухи рукописную книжку, ставшую мне вроде ближайшего друга. Чаще, чем можно было ждать, она утешала меня. Раскрыл наугад и снова попал на приключение в Ваймаре:
   "- Как это просто,... - начал, пригорюнившись, Гёте и умолк. Я почтительно всмотрелся в его зашторенные глазницы, пытаясь понять, о чём он.
   - Мефистофель, - продолжил старик спустя добрых четверть часа, - торгуется за душу Фауста, а тот говорит: забирай, но сперва поклонись-ка, чёрт, Богу!... Это вам не рак на горе свистнул!...... Тут от века враждовавшие мировые силы примирятся. Хитро - и так просто! И никто до вас... А почему!? - его голос взорвался яростью, - А потому что это никому не нужно! Все привыкли видеть в мире поле битвы! Все признают один закон бытия - вечное борение и преодоление! И вы сами не поступились бы ни долей мгновения славы, ни одним словом из стиха ради той, которую вы будто бы любите; вы любите - но она хочет запереть вас в своих покоях, отнять у вас ваш путь, ваши подвиги; ей хочется вечной тихой радости, а вам!?
   - Мне... Я не прочь быть с ней...
   - Всегда? Чтоб всё без перемен, без событий, без новых ощущений, без открытий???
   Я насторожился, задумался над жанром этой речи и понял, что меня опять тупо вводят во искушение. На миг стало страшно: ум ещё не окреп, но тут что-то внутри, где-то на дне гортани шепнуло: "МЭРИ", и я сказал:
   - Мне странно ваше мнение о женщинах. Не каждая из них - декоративный зверёк или комнатная птичка. Есть другие - независимые...
   - Я знаю их; им, к сожалению, не достаёт чистоты и красоты.
   - Оранжерейных добродетелей? - Конечно! Но зато мы стоим их, а они пред нами не трепещут. Это если говорить о тех, кого вы взяли на ум... А есть ещё - непостижимые... Их ложь дороже истины, их ненависть нежней и благодатней любви...
   - Вам нравятся злюки и склочницы? Что же, классический вкус, если вспомнить Сократа.
   - У Сократа была Диотима, - разошёлся я, - А для меня лучшая подруга - валькирия, которой её суженый тем ближе, чем дальше он от дома; любящая в избраннике его славную смерть!
   - А что же вы никак не воспоёте вашу идеальную возлюбленную? - вкрадчиво и колко спросил Советник.
   - Она сама себе певица".
   Освежившись этим диалогом, как ключевой водой, я решительно встал и вышел из обманчиво уютной комнаты, прошёл по коридору, навострив уши - всё было тихо. Вдруг из соседнего с моим нумера выскользнула фигурка в странном наряде и быстро скрылась на лестнице. Я подбежал к двери, только что закрывшейся за ней, взялся за ручку и услышал по ту сторону холодный категорический щелчок задвижки. "Стифорт!" - подумал я и постучал. Он отворил сразу, но удивился мне, впрочем, впустил с приветливой улыбкой.
   Ему отведена была комната в японском стиле, который я стал распознавать позже, а тогда мой рот так и раскрылся в удивлении. Кровати не было - перина лежала на тростниковой циновке прямо на полу. Стульев тоже не было, зато имелся столик, едва доходящий до колен. На нём на прямоугольно соломенной салфетке стояла пустое фарфоровое блюдце, а вокруг - белые кругляши свечек в серебристых цилиндрических колбочках. Пол был ровный, как зеркало, полированный и тёмный. Потолок был завешан бамбуковыми палками, к которым живописно крепились обрывки рыболовной сети. Окон не было - одни белые стены с прилепленными морскими ракушками.
   Там, где должны быть окна, скупыми и безупречно точными линиями изображены были цапли в полный свой рост и как будто вечерние серо-розовые тучки. Эта стена просвечивала, так что солнечным днём комната не нуждалась в лампах, хотя в тот час было скорее сумрачно в ней... На полу тут же лежали плетёные ящики, из которых тесной толпой росли высокие зелёные тростники, перевязанные зелёным снуром. Под одним стояла корзинка-зыбка для младенца.
   Левая стена на треть была занята аквариумом от пола до потолка. На дне резервуара лежали кораллы, из них в воду вырывались мелкие пузырьки, от которых колыхались длинные живые водоросли, и повсюду плавали разноцветные рыбки: во множестве крошечные, чёрные, плоские и широкие, как берёзовые листья; длинные с голубой светящейся полосой на бочку; крупные пёстрые и золотые. Рядом по белой стене извивался дракон и сверху вниз спускались какие-то каракулы. В углу из белых камней была сложена печка в виде естественной горки, на вершине которой притулился игрушечные домик с поддёрнутыми кверху, точно улыбающимися краями крыши.
   Правая стена была отчасти загорожена разногнёздными стеллажами, скромно, с неповторимым вкусом заставленными какими-то фигурками, чашками, трубками и камушками, отчасти выдвигалась вперёд, кажась платяным шкапом о двух дверцах. Передняя и левая стены состояли из набегающих друг на друга пластов, вставленных в рамы из тонкого розового дерева. По комнате разлился запах имбиря и моря.
   То ли это премудрый отец Полины, то ли сама судьба изощрённо угнетала Джеймса напоминаниями... Как обычно, по его виду нельзя было прочесть ни малейшего смущения. Он успел переодеться в тёмно-синюю шёлковую блузу и простые белые штаны; ноги его были босы. Он мрачно пошутил, когда я сказал, что заглянул проведать, как он устроился:
   - Если я умру, вы, наверное, раскопаете мою могилу, чтоб посмотреть, всё ли у меня в порядке!
   - Чур вас! Не накликайте беды!... Кто это вышел от вас сейчас?
   - Кормилица.
   - А. ... Ну, и обстановка! Настоящие рыбы!? Они, должно быть, из тропических морей... Вам нравится здесь?
   - Постель жестковата. Зато ванная большая.
   - И только? А то, что окон нет?...
   - Стены раздвигаются, и там - балкон. Рядом это шелестящее дерево - от него кажется, что идет дождь.
   Тут передняя стена словно и вспыхнула и усеялась чёрными остроугольными безобразными пятнами, а потом стало почти совсем темно.
   - Что это? - прошептал я, а вместо ответа грохнул гром и шум стал шквальным.
   - Похоже, началась гроза, - невозмутимо проговорил Стирфорт, - Неужто вы её боитесь?
   - Её - нет, но во всём этом доме, по-моему, есть что-то... настораживающее, колющее чуть заметно, но зато в самое сердце.
   - Не понимаю.
   - Разве? Думаете, эти сети, эта рыба здесь случайно?
   - Так дизайнер задумал.
   - А если поставить вопрос: случайно ли вы оказались в этой комнате? Именно в ней?
   - ... Знаете, Джон, я зверски устал и собирался поспать...
   - Всегда вы увиливаете! Нет бы прямо сказали...
   - Что?
   - Что невольно вспомнили здесь дом Эмили.
   - Да ничего подобного! Пожалуйста, уйдите: вы разбудите ребёнка.
   - Я...
   - Пожалуйста - уйдите!
   За моей спиной бешено визгнула и клацнула задвижка. Я будто воочию увидал, как Джеймс в тоске упал на низкую, словно призывающую отречься от гордыни, подстилку и спрятал лицо в подушке, набитой овсяной шелухой.
  

V

   Ливень словно из бездонного ведра окатывал Париж. Я сидел в тёмной гостиной, зажимая в ладонях матрёшку-младенчика, и мысли мне приходили всё грустные, пустотные...
   Вдруг на пороге кто-то затоптался, завозился; дверь распахнулась и в зелёныё зал кувырком влетала девочка-подросток в ярком апельсиновом с розовыми, синими и алыми рюшками платьице и таком же нелепом капоре, тащившая с полдюжины картонок и мешочков. Споткнувшись, она рассыпала все их по полу; из одной коробки выпали какие-то тряпки. Неуклюжая девчонка села, вытянув ноги и закатилась хохотом, а по моей спине побежал холодок - у этого существа было совершенно чёрное лицо!... Я отвёл от себя испуг, решив, что она, вероятно, дочь Африки...
   За ней с порога ощупью шагнул гигантский сноп цветущих роз на мужских ногах, обутых в промокшие сапоги; пара длинных рук с трудом обхватывала букет. "Чего расселась, кулёма!" - сердитым басом сказал ходячий розарий негритянке, а она только показала ему язык, яркий, как лучший из розовых бутонов.
   Третьей, отталкивая человека-букета влево, вошла высокая сухощавая женщина в серо-голубом платье, без шляпки, и её тёмные волосы, забранные по примеру древних гречанок, расплетались под дождём. Декольтированную её грудь покрывала белая сорочка с вышитой на ней крупной красной буквой "А". Сложена незнакомка была прекрасно и казалась бы молодой, но на её лицо невозможно было глянуть без отвращения: на нём, белом, как скоблёная кость, только тонкие губы, оттянутые капризно и брезгливо углами вниз, багрово темнели, да вокруг глаз были намазаны уродливые чёрные пятна до самых бровей сверху и у нижних век на вершок. От воды этот безобразный грим весь потёк, и по известяным щекам женщины словно скатились из каждого глаза чёрные слёзы, оставившие длинные следы.
   - Ужасно! - воскликнула она по-английски грудным, но сухим голосом, надтреснутым, утомлённым, - Куда я ни приеду - всюду дождь!
   Затем она легонько толкнула ногой притихшую чернышку с насмешливым призывом:
   - Встань, свободная гражданка штата Пенсильвания!
   Девочка послушно вскочила, одёрнула на себе свой аляповатый наряд и стала, как солдат на посту. Страшная дама решительно прошла к столу, заметив меня, тоже поднявшегося и замершего, и быстро, громко, внятно отрапортовала:
   - Я - Ада Лавлейс-Кинг. Мне нужен граф Максим де Трай.
   - Миледи!... - жалобно промычал цветоносец.
   - Джозеф! - подсекла его дама, - Вы не видите, что я разговариваю с этим джентльменом!?
   - Вы, конечно, разговариваете, но джентльмен-то как в рот воды набрал. Ему, может, надо поразмыслить над вашим вопросом - вот вам и возможность выслушать своего старого слугу!
   - Ну, что у вас?
   - Смотрите сами! Куда мне девать этот веник!?
   - Выбросьте вон.
   - Вы сказали - де Трай? - переспросил я.
   - Мэм, нехорошо: люди старались, тратились!... - возразил слуга.
   - Вон! - повторила его страшная госпожа, - Я им не шансоньетка! - потом обратила ко мне свою маску фурии, - Простите, я вас не расслышала.
   - Граф де Трай - это же герой повестей господина Бальзака!
   - А я сюда явилась - не из ричардсоновых черновиков?
   - Не знаю, право...
   - Что вы видите перед собой? ... Книжный лист или живую особь?
   - Ни то,... ни другое...
   - Эй, сэр! - рявкнул на меня слуга, тряхнув своей ношей, - Извольте не умничать, а то как огребёте!...
   - Да! - встала на его сторону негритянка и, оскалив, белые зубы, погрозила мне кулачком.
   - Простите, господа, но я сам не успел и трёх часов тут прогостить, а до этого никогда не был в Париже... Хозяина этого дома зовут Максом. Может, он и есть тот, кого вы ищите, но он куда-то пропал...
   - А кроме вас тут никого нет?
   - Есть. ... Были.
   - И тоже пропали!? Не дом, а бермудский треугольник! - вскрикивала дама, - Что же прикажете теперь делать? На улицу я больше не пойду! - она принялась нервно расхаживать взад-вперёд, как дикая кошка по клетке, - А долго ли ждать этого субъекта? Час? Два? Три? Четыре? Пять? Шесть? Семь? Восемь? Девять?... Джозеф! Бросьте, я сказала, эту гадость!
   Розы посыпались из объятий слуги, он подбежал к хозяйке словно за чем-то очень важным, словно ей грозила опасность, а негритянка поспешно сооружала пирамиду из своих картонок.
   - Если позволите,... - начал я, и все устремили взоры на меня, - Мне предоставлена очень хорошая, уютная комната. По-моему, там вы, сударыня, сможете отдохнуть и... привести себя в порядок.
   - Я в порядке!! - крикнула, вытращив глаза, женщина, да так громко, что мне волосы раздуло, и тотчас прибавила сдержанно с зыбкой неестественной улыбкой, - Ну, хорошо, мы пойдём с вами.
   Пока она это говорила, из обеих её ноздрей медленно потекла на губу густая тёмная кровь. Мои ноги и руки задрожали и перестали мне повиноваться.
   - Чёрт! - прошептала истеричка, вытирая нос и рот, смазывая помаду с губ. Слуга уже поддерживал её за локоть, а служанка имела наготове какую-то склянку, но госпожа растолкала их, громко шмыгнула, откашлялась, вскинула свою медузью голову, театральным жестом приподняла подол, показывая так готовность идти.
   Я отпер дверь в свой нумер, пропустил внутрь пришельцев и остался ждать в коридоре. Вскоре ко мне вышел Джозеф - рослый, хорошо выправленный, но уже немолодой, почти совершенно седой человек. Как у многих англичан, у него был длинный тонкий нос, плоские губы с отбегающими морщинками, густые брови и бакенбарды. Черты его лица казались в целом приятными, особенно когда он отходил от своей взбалмошной хозяйки, перед которой раболепствовал, впрочем, это было скорее похоже на преклонение отца перед единственной любимой дочерью.
   - Ох, - вздохнул он и сообщил ни с того ни с сего, - Есть такой город Беллония - в Италии - а там - университет чуть ли не самый старинный на всю Европу, так там ещё во времена поэта Данте лекции рассказывали дамы, только они при том на глаза студентам не показывались, а сидели за шторкой в уголке, а может, сзади всех диктовали, с верхотуры, как в церквях поют - никто ж не видит певчих... А сейчас чего! Стой у всей на виду! Как - правда что - певичка!... Кто угодно от такого взбесится!
   - Так ваша госпожа преподаёт в университете!?
   - Нет, она только по этим, как их, конференциям ездит или так, на один раз сходит на лекцию какую, только она этого не любит... И лицо себе разрисовывает, чтобы, значит, видно было всем - и никому... Это у ней типа боевой раскраски, смекаете?
   - А по какому предмету она читает лекции? Какими науками занимается?
   - Да всё математиками какими-то. Цифры всё, значки... Я сам-то не то чтоб неуч: книжек много читаю, пишу ничего так - даа!... но это что-то уж больно трудная штука... Ну, каждому своё. Хоть говорят: ей от её расчетов ума не прибывает ни на йоту... Да ведь иные мнят всякий талант болезнью; и для кого-то все поэты - идиоты... Вы сами любите поэзию?
   - О, да!...
   - И я смерть как люблю! Природу тоже! По мне вон молния любого фейерверка краше. Как сверкает! И воды целое море... низвергается... Как в сказано Писании: Отец небесный посылает дождь на правых и неправых... Да, хорошие слова! Пойдёмте что ли вниз: цветы там брошены - не дело. Надо их пристроить.
   И уверенной походкой независимого человека Джозеф пошагал к лестнице, увлекая меня за собою вопросом:
   - Вы сами из каких краёв?
   - Из России.
   - Ого! Я много где бывал, а вот до вас не довелось добраться.
   Заметив, что речь камердинера то и дело сбивается на рифмы или белый ямб, я поймал себя на подозрении, за которое читатель наверняка упрекнет меня в идее-фикс...
   У порога Джозеф деловито рассортировал розы по сортам и тонам, собрал и связал их в аккуратные пучки, ворча и охая при этом: "Вот надсады!", потом снова обхватил все разом, самоотверженно вышел в ним за дверь под дождь, а вернулся через две-три минуты с пустыми руками.
   - Озерцо там есть нарошенское - я их все туда засунул, - доложил он мне, затирая назад мокрые волосы, чтоб с них не текло на лицо, встряхнул ими, достал табакерку, трубку и огниво и вскоре, развалившись на диване, задымил на всю гостиную. Своими грязными сапогами он истоптал уже весь ковёр, на что я невольно досадовал, но молчал, сидя напротив и наблюдая.
   - Эх, - сказал Джозеф, быстро уставший от тишины, - рассказали бы ваша милость чего-нибудь что ли или стих какой прочли, а то тоска ведь...
   Я смутился:
   - Кажется, вы первый человек, который вот так меня просит... Что бы такое прочесть...
   - Да хоть там из Герберта, Драйдена, Спенсера...
   - Может, Байрона?...
   - Ой, только не его! - воскликнул Джозеф, хватаясь за сердце, сгруживая лоб жалобными морщинами и заставляя меня онеметь...
   - Пора бы к миледи, - выдавил верный слуга, - Может, прикажет чего...
   Тяжело поднявшись, сгорбившись, он поплёлся наверх...
  

VI

   Я не запомнил её имени, я впервые видел её по-настоящему - эту бледную высоколобую женщину с королевской осанкой, каменными зрачками, длинными и густыми чёрными ресницами, высокими тонкими бровями самого благородного рисунка... Влажно-розовые от косметического бальзама губы маленькой избалованной и вдруг чем-то обиженной девочки - и острые скулы, точёный подбородок суровой молодой монахини... Она сидела на моей кровати в синем сарафане, обвязав голову голубой лентой с бантом под длинной тёмной косой. А на груди у леди дождя снова алела буква "А", хотя сорочка на ней была другая - прежняя вместе с мокрым платьем валялась на половике. Гостья смотрелась в ручное зеркальце в резной берестяной оправе, и я сравнил бы её с мачехой пушкинской Мёртвой Царевны, когда Царица сама ещё была невестой. Но где она взяла этот наряд? А! Открыт большой кованый сундук, и в нём переворошены пёстрые и блестящие ткани.
   Джозеф, только войдя, тут же занялся брошенным платьем: вдел в него деревянные плечики на крючке и повесил на гардину сушиться; рубашку аккуратно сложил, всё время бормоча при этом упрёки ленивой негритянке, беззаботно сидящей на краю сундука в пунцовом и раззолоченном туалете приволжской купеческой дочери, в высоком круглом кокошнике, из-под которого на покатый чёрный лоб свисала длинная жемчужная сетка. Это было чудно и красиво. Девочка-дикарка стала похожа на древнего идола, усыпанного драгоценностями, и до бухтения слуги ей не было никакого дела.
   - Вам нравится, сударыня, здесь? - спросил я, тщетно стараясь говорить непринуждённо.
   Леди отложила зеркало, приняла грациозную светскую позу и ответила с улыбкой:
   - Да, благодарю вас.
   Признаться, такого отзыва я менее всего ждал - настолько я привык к тому, что все вокруг беснуются.
   - Здесь всё стилизовано под русский обиход, - радостно продолжил я, - Хозяин устроил меня в эту комнату, узнав, что я из России.
   - Да, предупредительно. Он, видимо, любезный человек.
   - Я не успел с ним коротко познакомиться.
   - То есть близко?
   - Да-да. Извините, у меня не очень хороший английский.
   - Ну, что вы! Вы отлично изъясняетесь...
   - Спасибо. ... А что означает эта литера на вашей груди?
   Стало тихо, только листья трепетали за окном, и гром рычал, как тигр. За спиной своей леди Джозеф беззвучно хлопнул пятернёй по зажмуренным глазам, а госпожа его вскочила,... снова села, стиснула в кулаке подол и наконец промолвила:
   - В Америке принуждают носить такие нашивки неверных жён...
   Меня охватили мучительный стыд за свой вопрос и жалость к этой гордой женщине, обречённой на позор, от которого она бежала через океан, но видимо в самой её душе поселилось неизбывное раскаяние, заставляющее несчастную и на чужбине носить знак своего преступления. Увы! Талантливая личность никогда не может жить в рамках каких-либо традиций, и строжайшая наука - математика - не могла смирить безудержного сердца... Но кто был он? Почтенный наставник? Или молодой студент?... А что же муж? Неужто прогнал её!?...
   - Я как бы выражаю этим протест против такого рода глупостей, - закончила собеседница, обрушив разом мои домыслы; я вздохнул - не знаю, облегчённо или же разочарованно - и произнёс:
   - Это смело и великодушно с вашей стороны.
   - Да ничего подобного! Мне давно пора вытравить из себя послушную дочку и жить своим умом!... Ах, бедная мама! Она была достойна своей репутации благоразумной женщины, пока... Впрочем, принимая в расчет её брачный выбор...
   - С чем-чем, а уж с замужеством ваша матушка не прогадала, - вмешался Джозеф довольно дерзко, словно одёргивая хозяйку, чем заслужил её яростный приказ:
   - Засуньте себе в рот подушку и катитесь за дверь, если до сих пор не научились по-человечески себя вести в нормальном обществе и не выкинули из головы всю эту ахинею!...
   Но слуга, задетый за живое, не сдался и пустился в препирательства:
   - Уж если в ком какая блажь и засела, так не во мне одном, миледи, если понимаете...
   - В отличие от вас, добровольно напичкавшегося всякой чушью, я такой родилась, и моей вины тут нет!
   - А всё ж не повод валить с больной головы на здоровую!
   - Проплеслые прибаутки! Я за всю жизнь ещё не встретила ни одной здоровой головы! ни половины здоровой головы!...
   - Тем более нечего,... - уже мягче и вдруг просветлев лицом, повторил Джозеф.
   - Нечего встревать в чужие разговоры!
   - Извиняйте, мэм, - камердинер шутовато поклонился.
   - О чём это мы? - спросила меня вспыльчивая леди.
   - О вашей матушке...
   - Ну, да. Брак, конечно, - вообще дикость, но нужно же среди этого культурного маразма питать в себе зерно рациональности и видеть вещи как они есть, а не тешиться скороспелыми мнениями и не плыть по течению! Если бы меня спросили, что свело этих двоих, я бы сказала: тот животный закон, что управляет продолжением рода папуасов, когда автоматически случаются самый завидный жених и самая выгодная невеста своей весны.
   - А не будь того, не было бы сейчас и никакой вашей светлости,... - заметил Джозеф.
   - Вы опять со своими дуростями! Думаете, я рада своей жизни!?
   - Знамо - нет, - кивнул слуга, - Но ведь без вас и Кембридж бы зарос быльём, и в тутошней Сорбонне вас на руках носют...
   - А родная мать считает меня сумасшедшей!...
   - Это она об вас заботится.
   - Если б она заботилась обо мне, то не откровенничала бы со всякими мошенницами, которые потом распускают сплетни, делая таким образом литературную карьеру, а потом ещё донимают нас чем-то очень похожим на шантаж! Возвращаясь к вашему вопросу о моей красной букве, - пламенная лектриса глянула на меня, - Это одна из множества причуд одной свихнувшейся американки, считающей себя борицей за что-то там прогрессивное. Она ухитрилась вытянуть из моей матери некоторые неопубликованные факты её приватной жизни, то есть даже не её, а её венценосного супруга...
   - Царство ему Небесное! - внушительно вставил Джозеф.
   - Аминь. Вскоре в печать выскочила книжица, позиционированная как попытка оправдать мою мать (как будто она в чём-то виновата!) через очернение отца (а то он был не чёрен!). Эта уродка с края света, эта пресвятая простота там же объявила себя лучшим и единственным другом несчастной оклеветанной вдовы, а потом втесалась в её жизнь, как заноза, и вот уже не первый год наша мудрая леди Анна пляшет под её дудку. Ну, пусть её - быть может, ей хотелось этого, но каково же мне? На первой неделе выхода в свет проклятой книжонки меня не пригласили на три раута, моего мужа осадили вопросами о моём характере, звучащими как соболезнования, а сам он такое отколол, что меня до сих пор коробит. Представьте: я сижу и проектирую электрическую машинку для вышивания - рассчитываю нужную силу тока, закладываю в план различные типы декоративных элементов, вдруг заходит этот субъект и говорит: "Дорогая, не пригласить ли нам к вам доктора?".
   - Ну, правильно - ведь вы безвылазно возились с этой штуковиной три дня и две ночи, - пояснил Джозеф.
   - Это серьёзная работа! Она требует времени и концентрации ума!... Конечно же я его выставила, но и заниматься больше не могла, и действительно заболела, и - больная! - уехала в Мюнхен... А видите это чудо природы? - кивнула дама на свою служанку, - Её мне тоже навязал американский клещ!
   - Но в Америке она была бы рабыней! - напомнил я.
   - А тут рабыня - я! Куда как весело делать благородные жесты из-под палки!... По большому счёту меня волнуют лишь одни права и свободы - мои собственные,...... потому что благодаря этому выдающемуся джентльмену, сделавшего меня женщиной, я должна сидеть в подполье и сдавать мои диссертации на подпись монополистам истины, для которых могла бы быть товарищем, а не куклой, если бы...
   - Так Бог судил, миледи, - изрёк Джозеф.
   - Ваш муж вас притесняет? - спросил я, в очередной раз попадая пальцев в небо.
   - Мой отец (не к ночи будь помянут!) - вот виновник всех зол моей жизни!
   - Грех вам! - выпалил её постоянный оппонент и вышел, хлопнув дверью, а прежде крепко хватив лбом о притолоку. Под этот грохот меня озарило. Даже вопросов больше не хотелось задавать... Я встретил открытие с покорностью, как нечто неизбежное. Как же иначе? Двух сестёр я знаю - вот и третья, и брат за стеной... До чего же они разные! И как я оказался в точке, где скрестились вдруг эти лучи! Я - избран? Для какой же роли?...
  

VII

  
   - Позвольте, я сейчас вас познакомлю с одним моим приятелем, - сказал я и вышел стучаться к Стирфорту. Он открыл насупленный, сонный, упёрся локтем в косяк и проронил:
   - Да-да, галдите лучше открыто, чем поднимать тарарам с завываниями по соседству, словно вы одни в доме.
   - Мы вам мешали?
   - Во-первых, кто эти таинственные мы? Мне мерещились женские голоса. У вас наши дамы или уже кто-то новый?
   "Сказать / не сказать?" - лихорадочно думал я...
   - Это новые. И ваши земляки.
   Джеймс мгновенно взбодрился и неожиданно сам попросил, что я его представил. Я подумал, что он в глубине души надеется, что покинутая Эмили ищет его. Через минуту он стоял перед последней принцессой, но смотрел, не тая детского боязливого любопытства, на чёрную девочку, сидящую с ногами на уже закрытом сундуке и корчащую рожи в брошенное госпожой зеркальце, а я говорил учёной леди:
   - Рекомендую: мой друг Джеймс Стирфорт.
   - Графиня Лавлейс, - назвалась дама, поднявшись. В её голосе мне послышались вызывающие нотки. Джеймс рассеянно поклонился и спросил, кивая на самовар:
   - Что это? Там есть вода?
   - Хотите воды? - приглушённо, словно с угрозой спросила леди.
   - Да.
   Она взяла из шкапа стакан, подставила под носик и повернула вертушок - на дно зигзагом полилась прозрачная струйка.
   - Вам случалось прежде видеть samowar? - удивился я.
   - Элементарная дедукция подсказывает, что сосуд с подобными габаритами и приспособлениями должен содержать жидкость. Пейте, сэр.
   Стирфорт сделал небольшой глоток и вернул стакан графине с чуть слышным "спасибо" по-французски, после чего вышел из комнаты и снова заперся у себя.
   - Однако! - фыркнула леди Лавлейс, - ... Наверное, он боялся посмотреть на мой глупый наряд и засмеяться над ним.
   Тут вошёл Джозеф, а за ним - Макс. Последний галантно склонился к руке британки и сказал:
   - Простите, дорогая Ада, сегодня вернулась из долгого странствия моя дочь, а утром мне пришлось разрешать семейную неурядицу пасынка... Как вы вошли?
   - Без особого труда. Замочное отверстие поддалось обычно булавке в руке Джозефа, и встроенный криптекс оказался весьма незатейливым. Из 46 656 возможный комбинаций, помимо десятка тысяч наподдающихся идентификации буквенных рядов, выходит 3 804 английских слов, 2 292 германских, 666 греческих, 511 итальянских, 6701 латинское, 321 португальское, 55 польских, 36 русских и 22 007 французских. Из их числа одно - существительное собственное - совпадает с именем вашего ересиарха, остальные не обнаруживают никаких смысловых связей с вашей доктриной или историей. Я провозилась меньше четверти часа. Если бы не дождь, это было бы лишь забавной шарадой... А знаете, я могла бы спроектировать для вас новые, более надёжные замки,... в обмен на одну услугу.
   - Я всегда к вашим услугам, но замки мои меня устраивают. Дверь - не печать, а фильтр. Вы - желанный гость, и вы вошли. Всё хорошо. Спасибо за доброту и находчивость. Теперь, графиня, я провожу вас в ваши собственные комнаты.
   Леди Ада встала, кликнула служанку странным именем "Триша", кивнула на прощание мне и вышла. Джозеф на секунду задержался в комнате, чтоб похвастаться:
   - Их светлости банки бы грабить!
  

VIII

   Проводив всех, я рухнул на то место, где сидела графиня, залпом проглотил недопитую Стирфортом воду... Альбин называла одну из своих сестёр монстром. Которую же? Честолюбивая, гордая интеллектуалка, мучимая невозможностью достойного самовыражения, вполне могла бы таить в себе злобу на весь мир. Отца она уже ненавидит, о матери говорит почти с презрением, мужа очевидно терпеть не может, так чего же ещё ждать...
   Чтоб заглушить дурные мысли, я вернулся к дневнику этого несчастного человека, всеми проклятого, кроме одной младшей дочери - новой Корделии.
   "- Недавно, - возобновил атаку советник, - мне в руки попалась книга малоизвестного автора, вашего соотечественника, содержащая любопытные соображения на этот счёт.
   Он извлёк из библиотеки нужное и дал мне прочесть такую прелюдию:
   "Эта история могла произойти лишь в том мире, где мужчина ставит себя выше женщины. В том мире, который американцы называют миром настоящих мужчин. В мире этом правят грубая сила, сумрачная гордыня, ложные приоритеты и пещерный идиотизм. Мужчинам нравится воевать потому, что это занятие придает им важности. Потому, что иначе женщины, как мужчинам кажется, вечно будут потешаться над ними. А во время войны женщина при желании может быть умалена до состояния объекта. В этом и заключается основная разница между полами. Мужчина воспринимает объект, женщина - взаимоотношения объектов. Нуждаются ли объекты друг в друге, любят ли, утоляют ли друг друга. Это добавочное измерение души, которого мужчины лишены, делает войну отвратительной и непостижимой в глазах истинных женщин. Хотите знать, что такое война? Война - это психоз, порожденный чьим-то неумением прозревать взаимоотношения вещей"
   - Нда, - сказал я, - замутили...
   - Что вы думаете по этому поводу?
   - К сожалению, я не силён в формальной логике - объекты и всё такое... Человеку так же свойственно воевать, как ошибаться, и, возможно, каждая война - ошибка... Но когда ошибка допускается большинством и регулярно, разве её не превращают в закон?... Психозы - всякие - тоже человеческий атрибут... Глупо верить, что одна половина людей лучше другой потому, что повёрнута не этом, а том. Поверьте мне: свихнуться можно на чём угодно, и безумие женщин в том, что они за отношениями не видят объектов, потому для них хорошо означает стандартно, а одиночество - то же самое, что небытие...
   - В этом есть немалая доля истины.
   - А доля оставшаяся приходится на идею свободу, которая недоступна женщинам, также как, например, понятия тайны и случая... Но и отношений на самом деле они не видят. Они их только придумывают. Их волнуют не те отношения, которые есть, а те, которые должны, по их мнению, быть, и все их страдания происходят от вечного несовпадения желаемого с действительным, ведь действительные отношения уразумению вообще не поддаются.
   - Почему!?
   - Потому что по природе своей они постоянно меняются, а культура учит нас маскировать их: называть другими именами, просто прятать...
   - То есть вы - такой агностик?...
   - Нет, я допускаю, что некоторые гении способны уловить движение отношений, угадать их качества, определить расстановку субъектов... Ведь иногда участниками событий являются совсем не те, которые маячат перед глазами, а настоящий зачинщик и вождь почти всегда выдаёт за себя кого-то другого. Среднему уму очень сложно во всём этом разобраться.
   - Да, но автор текста приписывает женщинам некую особую интуицию...
   - Интуиция сегодня работает, а завтра нет. Мы не контролируем наши души...... Кстати, нет ничего плохого в том, чтоб видеть объекты. Тут не только жерло войн, но и источник дружбы, которая не озабочена сама собой и облегчает жизнь, в отличие от усложняющей её любви... Любовь (и ненависть) - это отношения, а дружба (и вражда) - что-то совсем другое, правда?
   - Первую пару я скорее назвал бы страстями, а вторую - отношениями в точном смысле... или связями...
   - Я бы сказал - условия. Все остальные слова намекают на пассивность, а это... "
   Стук в дверь оторвал меня от чтения. Я отворил и не сразу узнал Альбин в её восточном наряде, состоящем из лёгкого узорного бешмета, бархатных синих шаровар, туфель с загнутыми носами и полосатого чёрно-бело-синего бурнуса. За широкий жёлтый пояс разбойница заткнула два пистолета. С них и началось моё распознание гостьи.
   - Айвен! Как устроились?... О! Кошак! - мисс Байрон стащила с печной лежанки сонного зверя и стала его тормошить и тискать.
   - Моя комната оформлена в чисто русском стиле...
   - Вижу, что не под Помпеи.
   - ... Альбин.
   - Ну?
   - Вам говорит о чём-нибудь имя Ады Лавлейс?
   - Лавлейс - это такой слащавый рифмоплёт, младший современник Данна или британский дон-жуан из сочинений Ричардсона; Ада - это любимая сестра Каина или же моя сестра, но у неё вроде другая была фамилия.
   - Ваша сестра занимается математикой?
   - Да, это у неё от матери...
   - Вы можете описать её внешность?
   - Прямая, как доска; причёска a-la Артемида; синие чулки...
   - Она здесь! Я только что беседовал с ней.
   - Так-так...
   - Это что-то невероятное! - вы - все - здесь! - вместе!...
   - А с Джеймсом вы не общались с тех пор, как...?
   - Да, его комната по соседству, там. Хотите, пойдём к нему?
   - Нет. Позже... Он, должно быть, зол на меня сейчас. Пусть остынет...
   Новый стук - это слуга леди Ады пришёл вернуть мне русские платья. Войдя и увидев Альбин, он словно позабыл обо всём на свете.
   - Здорово, мистер Макмерфи, - сказала та.
   - Мисс Элли!! - старый камердинер бросился к ней, нагнулся, чтоб поцеловать руку, но девушка взмахнула ею воспрещающее.
   - Вольно. Давно здесь?
   - Да только что. Ох!... какой вы стали!... Ну, прямо!...
   - Отведи-ка меня к твоей подопечной.
   - С радостью! Этот тут рядом!
   - Умоляю: возьмите меня с собой! - воскликнул я, а Альбин усмехнулась:
   - Что умолять? Вы свободный человек - идите, куда хотите.
  

IX

   Апартаменты леди Лавлейс состояли из двух комнат в стиле ампир, и платье на квартирантке совпадало с модами первых десятилетий нашего века. Она сидела у столика, заваленного тюбиками с красным и чёрным веществом, из одного вычерпывала кисточкой жидкую помаду и накладывала на губы.
   - Привет, дочь Евы, - поприветствовала её, подходя, сестра. Ада вскочила, уставила на неё долгий тревожный взгляд, потом нерешительно проговорила: "Герцог Альба?", и, когда особа в турецком платье весело кивнула, шагнула к ней; они пожали друг другу руки, а потом обнялись как лучшие друзья.
   - Ну, как тебя занесло в оплот гориотинской секты? - спросила Альбин, усаживаясь на кресло и начиная вертеть в руках цилиндрический флакон с тушью для ресниц.
   - Сорбонна проводит симпозиум по прикладной математике. Мать и тётка уверяли, что в этом частном клубе меня не достанет ни один газетчик... К тому же у них есть надежды относительно здешнего белого мага - якобы он может сделать со мной нечто полезное... А ты тут какими судьбами?
   - Мы столкнулись в Швейцарии: я, вот этот россиянин, ещё один парень и дочь Макса Полина. Она пригласила нас сюда, по пути вкратце рассказал, что они за люди. Оказывается, давние друзья нашей семьи... Мне немного надоело скитаться одному... Как там отчизна? Что леди Шелли? Донна Анна?
   - Твой русский друг в курсе всего?
   - Да, он свой в доску. Почитатель. И неглуп. Сам собирается в литературу. Айвен, ну, садитесь к нам. Джо, выпить за встречу найдётся?
   - Поищем, - отозвался слуга.
   Леди Ада чуть отодвинулась от меня вместе с креслом, но не отказалась удовлетворить любопытству сестры:
   - Мэри часто бывает у нас. Они с моей матушкой готовят разные благотворительные проекты и пишут автобиографическую мистерию по мотивам книги "Есфирь".
   - Ого! Расскажи!
   - Это драма о свободе и воле, любви и соперничестве. Действие начинается на пиру Артаксеркса, когда царь говорит гостям, что в его доме они могут делать всё, что пожелают, что здесь нет места никакому принуждению. Параллельно начинается пир в гареме, где царит великолепная Астинь, и тут болтают тысячи гостий, а хозяйка молча слушает льстивые речи о том, как она прекрасна и добра; какая-то еврейка вспоминает сказания допотопных веков, когда дочери человеческие становились супругами ангелов, и заверяет всех, что к праматери рода Астини сватались тридцать небожителей, и тридцать алмазных сердец разбила та красавица. Тем временем царь с подданными чествуют своих идолов, из которых самый почитаемый - образ богини Астарты. Её культ требует опьянения, бесстыдства, и, чтоб достойно послужить своему кумиру перед всем народом, Артаксеркс велит позвать царицу; та же, как известно, отказывается прийти. Она любит мужа, но ей претит его разнузданность и пристрастие ко всякого рода демонстрациям, которое она объявляет безрассудным тщеславием.
   Своим поступком Астинь срывает праздник; царь в бешенстве и горе, он не знает, как поступить, и прежде чем он что-либо придумывает сам, его окружают наушники. Одни говорят об извечной обязанности женщин подчиняться мужчинам (для этих царица совершила непростительное преступление); другие заводят речь о порядке вообще, который строится на власти и подвластности; кто-то заступается за Астинь, напоминая царю, что тот провозгласил свободу и безнаказанность, чем и воспользовалась царица. Выслушав всех, Артаксеркс, просит оставить его одного и долго размышляет в храме. Он вовсе не хочет наказывать Астинь и радуется, что так предусмотрительно заранее оправдал все вольности, но вдруг его взгляд падает на идол, которому он так и не принёс положенной жертвы, и в нём пробуждается страх. Он решает и клянётся больше никогда не встречаться со своевольной женщиной, презревшей свою великую покровительницу, а значит навлёкшую на себя проклятье небес.
   Второе действие целиком происходит в гареме, где опальная одинокая Астинь в скромных покоях вспоминает свою молодость, перебирает свитки любимых книг и готовится дожить свой век безропотно, служа богами и младшим сёстрам. Вдруг входит евнух и передаёт письмо от Артаксеркса, полное жалоб и упрёков в том, что его навсегда лишили счастья. Сообщая о созыве новых претенденток на венец, царь заверяет, что ни одну девицу царь не предпочтёт жестокой красавице, которая пренебрегла им. Астинь воспринимает послание сначала с сочувствием, потом - с иронией и тут же диктует суровый ответ, в котором насмехается над талантом адресата во всём винить кого угодно, только не себя, хотя по логике вещей ответственности больше тем, чем больше власти, а власти больше у царя, который у неё самой, у самого себя и отнял счастье, а теперь ещё затеял дикий фарс с невестами...
   Тем не менее вскоре гарем наводняют молодые красотки, и каждой из них старший смотритель даёт рабыню. Видя, как прелестна еврейка Есфирь, другие невесты подкупают распорядителя, чтоб он приставил с ней в качестве служанки свергнутую царицу. Они надеются, что та, ревнуя, изуродует девушку, чем и себя поставит в более тяжёлое положение, и их избавит от соперницы. Но Астинь умна и хитра. Сперва она устраивает еврейке нравственный экзамен, спрашивая, готова ли та ради короны отречься от бога отцов, согласится ли ублажать друзей царя, если тот велит. Есфирь отвечает: "Никогда!", и Астинь наряжает её в те уборы, в которых когда-то сама блистала невестой; заплетает по-своему её волосы, умащивает её своими любимыми благовониями, учит её танцевать и петь. Разумеется, на смотре Артаксеркс не видит никого, кроме подражательницы Астини, а когда он слышит её имя (которое сам не может выговорить иначе, чем Эштер), то находит его более всех похожим на имя его богини и этим официально объясняет свой выбор.
   Через несколько дней в храме Астарты снова праздник. Царь благодарит свою богиню за возрождение его любви, а один из приближенных - Аман - спрашивает, отчего это новая царица не приходит в святилище, не послать ли за нею? Вопрос смущает Артаксеркса; он не сразу отвечает, что Есфири нездоровится и он не хочет её тревожить.
   Третье действие посвящено стычке Амана с Мардохеем, где повторяется мотив непокорности... Есфирь и Астинь благоденствуют в гареме; они ходят всюду вместе в одинаковых роскошных нарядах и разговаривают о государственных делах; царица ничего не делает, не посоветовавшись со своей старшей мудрой наперсницей. Когда же приходит страшная весть и просьба о заступничестве от Мардохея, Есфирь перепугана - она знает, что царь, после покушения на его жизнь, заранее приговаривает к смерти всякого, кто явится к нему незваным; но бесстрашная Астинь воодушевляет её рассказом о том, как, оберегая свою лишь честь, рискнула жизнью и не раскаялась в том ни на миг. Действие завершается во дворце. Артаксеркс беседует с Аманом, по чьей просьбе он уже месяц не встречается с Есфирью, жалуется, что истосковался по любимой, но Аман напоминает, что её дядя - мятежник и мог подговорить воспитанницу на убийство мужа, ведь евреи беспрекословно повинуются страшим родичам. Внезапно докладывают о приходе царицы. Царь в смятении и двойном ужасе: за свою жизнь и за жизнь возлюбленной. Кажется, он должен выбрать, кому из них двоих сейчас погибнуть - и решается принять Есфирь, приказывает всем оставить их наедине...
   Леди Ада, едва начав свой рассказ, встала и заходила у стола, сопровождая речь выразительными жестами. Когда она остановилась, мы наперебой затребовали продолжения, но она сказал:
   - Это всё. Большего пока не сочинили.
   - А что, душевно! - одобрила Альбин; я закивал:
   - Ничуть не хуже "Каина"!
   - Не мудрено, - ответила Ада с высокомерной гримаской.
   - Однако, нелегко им будет всё это прилично закруглить.
   - Зачем прилично закруглять то, что от самого начала неприлично?
   - А впрочем, если авторы знакомы с чёрным юмором... Ведь это в духе Джи-Джи-Би: предложить одной половине народа истребить другую, а другой - защищаться.
   - Чистое безумие!
   - Нет, новое провозглашение свободы и равенства - с выводом на свет перед людьми их тайных злых желаний и указанием на последствия, то есть эзопово воззвание к благоразумию и миру!
   - Хм... Вроде действия с отрицательными... Сходится. Ты можешь это записать? я передам маме.
   - Я лучше пошлю письмо Мэри. Мне много надо ей сказать...
   - Добро. Но как же быть с Аманом? Он списан с мистера Х., и как-то маловероятно, чтоб наш герой отправил на виселицу лучшего друга... Или?...
   - Пусть в конце он нападёт на Мардохея, а тот, согласно высочайшему позволению, прикончит злопыхателя.
   - Нда, результативно... Ты тоже что-нибудь пишешь?
   - Нет. Пусть природа отдыхает.
   - Полно! Природа неутомима. Ты просто боишься публики.
   Альбин пожала плечами и встала из-за стола.
   - Мы, пожалуй, пойдём.
   Вдруг мы услышали словно откуда-то с потолка голос, похожий на полинин, молвивший: "Друзья, прошу всех на ужин в комнату двадцать".
   - Что это было!? - изумился я.
   - Какая-нибудь техническая новинка, - спокойно сказала Ада, - Не ждите меня: мне нужно закончить макияж.
  

Х

   Я был уверен, что ужинать мы будем внизу за круглым столом, воображал, как Макс, встав с бокалом шампанского в руке, произнесёт торжественно и трогательно приветствие гостям, наполнившим его одинокий дом жизнью, юностью, а сердце его - радостью.
   Но вот мы вошли в указанные покои... Они походили убранством на древний египетский храм. Каменные стены были выложены мозаиками, составляющими картины и письмена. Самым красивым было такое изображение: золотой круг, от которого вправо и влево простирались крылья и спускались, изгибаясь, две змеи, был в середине; головы змей ровнялись с профилями двух женщин, словно надевая на них полумаски, так что око змеи становилось и оком женщины; одна была в светлом одеянии и на голове имела золотую корону виде расходящегося кверху тока, другая была черноволоса, и платье на ней было скромней и темней; осенённые крыльями, повернувшись к женщинам, держа каждую из них за руку, стояли тут же мужчины - один с головой длинноносой птицы, другой с остроухой, остроносой собачьей головой; первый был наряжен в белое и увенчан высокой золотой шапкой, но его подругой была тёмная женщина; второй же, избранник царственной жены, не имел украшений и весь был словно тень. Первая пара стояла справа, вторая - слева от диска. Ещё под ногами женщин сидели какие-то человечки, но их трудно было разглядеть...
   В потолок зала упирались булавовидные колонны. Свет исходил от горящих в напольных чашах огней. Они же источали пряный аромат сжигаемых благовоний, а угар уходил куда-то. Посреди комнаты был накрыт довольно обычный стол без скатерти, обставленный очень простыми деревянными стульями с невысокой спинкой.
   Полина в платье из белого мелкомятого льна с широким драгоценным поясом подошла к нам, указала, где сесть.
   - Что это за картина? - спросил я, кивая на стену.
   - Это наша интерпретация Бехдетской эмблемы. Диск символизирует верховное божество - Отца; женщины-змеи - его дочери Нехбет и Уаджет...
   - Кристабель и Джеральдин, - вполголоса проговорила мисс Байрон.
   - Бог с головой ибиса - Тот, создатель языка и письменности; с головой шакала - Анубис, проводник и защитник мёртвых, мастер бальзмаирования...
   Я хотел спросить о главном: что же означают эти фигуры здесь, но вошёл Джеймс с малышом и почти сразу за ним - леди Ада со своей свитой.
   - Ага, - сказал сын Альбиона, - это были не глюки...
   - Ну и чудеса! - прошептал Джозеф, оглядывая комнату.
   - Где же хозяин? - спросила графиня, - Представьте меня кто-нибудь!... Только не ты! Лучше вы, - обратилась она к Стирфорту, а тот признался.
   - Я не помню вашего имени.
   - Что ж, придётся вам, мистер Чхувргьеньеф.
   - Господа, - произнёс я, - графиня Лавлейс, урождённая Байрон.
   - Просто Ада, - поправила новая гостья, одним мрачным быстрым взглядом давая мне понять, что я испортил ей весь вечер.
   - Полина де Трай, - назвалась наша давняя подруга.
   - А это мой сын Дэниел, - сказал Джеймс, отгибая пелёну от личика младенца.
   - А сами... ваша милость... чьих будут? - спросил его взволнованно Джозеф.
   - Стирфорт, лорд Стирфорт.
   - Мъ-хъ... Очень... приятно,... сэр.
   Джеймс зажёг на своём лице самую приветливую улыбу и подал слуге руку, но когда тот взял её, вцепился самыми ногтями.
   - А сейчас каково? - зашипел он, - Лестно? Удивительно?... Вы думаете, что я - очень милый простой человек?
   - Я думаю, нервничаете вы слишком, - стойко ответил бывалый камердинер, - А удивляться мне нечему: не вчера родился и с вашим братом поякшался...
   - Нет у меня братьев! - отрубил Стирфорт и швырнул Джозефу его руку; тот потёр ладонь и усмехнулся добродушно. Ребёнок, которого Джеймс прижимал к груди левой рукой, захныкал, напуганный резкими голосами и движениями. Наш гневливец вмиг присмирел, присел к столу, укачивая малыша.
   - Где вы учились обращаться с детьми? - спросила его Ада.
   - В Швейцарии.
   - Как называется учреждение и в каком городе оно находится?
   - Нуждой оно называется, - ответила за друга Альбин, - И у него филиал за каждым забором.
   - Тем более в горах, где только воздух, камни и лёд, - подхватил Джеймс.
   Тут Полина предложила начать трапезу.
   - А что же ваш отец? - спросил я, - Разве он к нам не присоединится?
   - Нет, он ужинает один.
   - Но мне... нужно с ним обо многом переговорить!... Я мог бы оставить вас ради встречи с ним? Вы не рассердитесь?
   - Я - нет, - объявил язвительный Стирфорт, а Полина промолвила:
   - На третьем этаже тридцать шестая комната - это библиотека, соединённая с личными покоями Макса. Там вы его найдёте. Но прежде, может, всё-таки съедите что-нибудь?
   Я наскоро сжевал несколько жареных креветок, фиников, персик, артишок, глотнул белого вина и, едва пожелав друзьям доброго вечера, помчался наверх.
  

XI

  
   Посреди внушительной готической библиотеки, как полагается, сумрачной, хотя с низковатым для этого стиля потолком сидел за столом этот странный белый господин и действительно ужинал.
   - Добрый вечер! - сказал я, входя в незапертую дверь, - Приятного аппетита... И тысяча извинений! Поверьте, я не мог не потревожить вас: я совершенно растерян!...
   - Я сейчас закончу, а вы, - Макс указал вилкой на кресло в углу, у двери, - обдумайте ваши вопросы.
   Спустя четверть часа граф де Трай сказал, что готов со мной побеседовать.
   - Сударь! - начал я, - Как получилось, что ваше имя совпадает с именем литературного героя - причём столь... неблагонравного?
   - Об этом лучше спросить писателя. Однако, надо признаться, что в благонравии я мало преуспел, и были моменты, когда я предпочёл бы быть таким, как мой беллетристический двойник - не таким, каков я по сути...
   - А что вас связывает с лордом Байроном?
   - Любовь.
   - Вы были лично знакомы?
   - Да. Около недели перед его окончательным отъездом из Англии я жил в его доме, но общались мы только по ночам, в темноте, так что потом не смогли бы узнать друг друга в лицо, и полного имени своего я ему не назвал.
   - Почему?
   - Я не хотел представать ему как личность. Я пытался изобразить собою его совесть.
   - Не слишком ли...
   - Амбициозно и жестоко? Да, пожалуй... Он был так разбит... Я потерял счёт его просьбам об убийстве уже на первом свидании, но мне он нужен был живым...
   - Я бы тоже сделал всё, чтобы спасти гения, который может обогатить мир новыми сокровищами поэзии и...
   - Об этом я думал меньше всего. Мне было интересно, сколько власти я могу иметь над человеком, ненавидящим всякую власть; я затеял эту игру ради выяснения пределов своего могущества.
   - О какой же любви вы говорите, если намеренно и методично причиняли другому страдания, унижали его?...
   - О своей. Я так люблю. Мне не нужны ни преданность, ни нежность, ни благодарность - только покорность, и только после долгой борьбы.
   Проговаривая это, Макс водил пальцами единственной руки по глади столешницы и напряженно следил за их скольжением, словно то была не часть его существа, а что-то чужеродное. Мне сделалось не по себе наедине с ним, заготовленные вопросы выскочили из памяти, но собеседник уже не нуждался в них.
   - Я знаю цену своим чувствам и всегда готов к расплате... Мы расстались почти как враги. В мою жизнь тут же сошла лавина бедствий; я чудом выпутался... Потом, спустя годы, мой побратим сблизился с ним в своей экспедиции на восток. Я не вмешивался в их отношения, но помогал в контактах с семьёй Джорджа: Эжен не знал английского языка...... Теперь, когда их обоих нет с нами, мы - осиротевшие - стараемся крепче держаться друг за друга.
   - А эта женщина - Медора... Кто она вам?
   - Вовсе не любовница.
   - Но у неё действительно тот же отец, что у леди Ады и Альбин?
   - По всей видимости.
   - И он же ей одновременно дядя!?........ А кто отец её ребёнка?
   - Она говорит, что её обесчестил её деверь, причём по воле его жены, свояков и тестя, которые её, Медору, ненавидят...
   - Чудовищно!
   - Ещё она говорит, что она и этот Генри страстно полюбили друг друга с первого взгляда, но злодейки-сёстры, негодяй-отец и интриганка-мать разлучили их.
   - Но как же?...
   - Это наиболее вразумительные экземпляры из вороха её, мягко говоря, противоречивых признаний. Обо всей этой сумятице мне написала леди Огаста, попросила разобраться. Вся её семья пребывала в крайнем обалдении: старший сын проиграл семьдесят тысяч фунтов, младший подцепил дурную болезнь, замужнюю дочь вынули из петли, незамужняя слегла с воспалением лёгких, отец с зятем ушли в запой... Пока я ставил на ноги этих несчастных, виновница скандала, отосланная к безотказной леди Анне, по словам последней, высосала из неё всю кровь и душу вытрясла, после чего сбежала с маленькой Мэри неизвестно куда. Сказать по чести, от исчезновения Медоры все мои знакомые британцы вздохнули облегчённо, мне же ничего не осталось, как вернуться во Францию... Некоторое время спустя вдова Эжена, принявшая постриг в монастыре, что неподалёку, сообщила мне о поступлении в тамошний детский приют английской девочки, мать которой, заявляя, что ей нечем кормить ребёнка, устроила сцену, затмевающую собрание трагедий Расина. Монахини приняли её за одержимую злым духом и связали, но ночью она как-то освободилась и скрылась. Через неделю, когда Медора снова забрела в обитель, я ждал её там, чтоб увести в этот дом вместе с дочкой. На сообщение о находке, матроны байронова клана откликнулись мольбами об удержании Медоры здесь, и вот уже почти год, как я маюсь с ней.
   - Ну, сегодня она вырвалась из-под вашей опеки...
   - Она так поступает еженедельно. Всякий раз отправляюсь её искать. Пойду и сейчас.
   - Где же вы её находите?
   - Вам лучше не знать.
   Макс попросил меня надеть на его руку перчатку со множеством железных пластинок и шипов на внешней стороне, сам закутался в плащ, взял трость и вышел.
  

XII

   На дворе почти совсем стемнело; дождь не прекращался. Я перелистывал дневник, потом заметил в шкапе книги, вытянул одну из ряда - его оказался том "Библиотеки для чтения", содержащий перевод второй части романа "Утраченные иллюзии" - о злоключениях и разочарованиях молодого поэта в столице, прельстившей его почестями, богатством, любовью прекрасных женщин - и давшей дурную славу продажного журналиста, жалкий хлеб, купленный ценою совести, и сердце комедиантки... В оригинале названием повести было "Провинциальная знаменитость в Париже", но переводчик озаглавил её "Провинциальный Байрон"... Моему недоумению не было конца. Причём тут Байрон!? Герой романа оказался довольно мелочным, беспринципным, эгоистичным и, несмотря на молодость, консервативным человеком; в своих сочинениях он воспевал какие-то цветочки и оправдывал кровопролитие Варфоломеевой ночи, пытался всячески потрафить существующей власти... Потом Байрон был настоящий аристократ, а этот - сын аптекаря, самозванец в высшем свете. Очевидно, злокозненный переводчик намеренно вписал сюда великое имя - чтоб очернить, скомпрометировать его! Я отбросил книжку и захлопнул дверцу шкапа, но мне даже находиться в одном помещении с этим пасквилем было тошно.
   Я решил заглянуть к соседу. В его комнате горел свет. Прислушавшись у двери, я различил голоса - Джеймс был не один, а с подругой.
   - Нет, - говорила Альбин, - наверное, эта кормёжка не для моего нутра.
   - У тебя болит живот?
   - Чуть-чуть.
   - Тогда зачем ты здесь?
   - Чтоб выяснить, прости ли ты меня за Полину?
   - Я и не помню уже этого...
   - Тогда я пойду.
   - Останься. Посиди. Или приляг. ... Расскажи мне что-нибудь....
   Альбин молчала, и я счёл этот момент удобным для стука, а войдя, сказал:
   - Друзья, меня посетила идея: Джозеф, слуга леди Ады, служил прежде её отцу и, должно быть, стал свидетелем кончины своего господина. Так давайте воспользуемся случаем и выспросим у него, как всё на самом деле было!
   Альбин медленно, нехотя поднялась перины, тяжело перевела дыхание и сказала:
   - Я не ручаюсь за сказительские таланты Джо, но вообще он занятный малый. Ладно, потрясём его немного.
   Джеймс взял сонного Дэнни; мы зашли за Полиной и всей компанией отправились на поиски истины.
   Графиня Лавлейс отнеслась скептически к нашей затее, но не возражала, только просила не кричать громко и удалилась вместе со своей Тришей в смежную комнату.
   Джозеф распрямился, гордо посмотрел на нас и вымолвил торжественно:
   - Сегодня я готов всю правду рассказать, и чтоб вы сразу знали: смерти милорда я не видел, зато пожил я при нём довольно, и - о чём теперь премного сокрушаюсь - не сказать, чтоб жили мы мирно. Я не про то, что приходилось с кем-то воевать - мы промеж собой, бывало, грызлись - прости, Господи! - а всё из-за чего? Во-первых, из-за женщин. Мы с ним одногодки, и как будто даже похожи были, и всё оно так выходило, что стоит ему с какой бабёнкой поладить - она тут же мне подмигивает, а если я какую приведу - она бегом к нему... Я не о леди - о простых. Тех он терпеть не мог... Ну, женщин всяких везде много, а отец у меня был один. Звали его, как и меня, Джо. Он-то и склонил меня в слуги - а так я хотел моряком быть, но мой старик мне говорит: "Не валяй дурака, работа чистая, а денег чёртова уйма!", я и согласился, он же - Джо (отец) в милорде до того души не чаял, что я мало-помалу ревновать стал. Ну, прикиньте: мы с этим сидим, покуриваем, ну, разговариваем, вдруг является мой хрыч и одному из нас говорит: "Не желаете ли чего, ваша светлость?", а другому: "Чего расселся, лодырь, пойди делом займись!". Из-за такой несправедливости я сорок раз хотел уволиться, но ведь привык уже: и сытно, и нескучно... Конечно, человек он был, каких нет больше, но... ещё третье: с нечистой силой знался,... вот и случилась с ним такая беда...
  

XIII

   Зимой в Греции ничуть не лучше, чем везде - сквозняки, стужа, а то чуть припечёт - и тут же снег с дождём. Земли нет - одни камни; камни и солёная вода. Городишка, куда нас занесло, был вроде Венеции - весь в воде - только нищенский, грязный и перепуганный. Кругом с суши обсели турки, только в море был выход, да и то недалёко. Народу нас там набилось много, все кто откуда и болтают всё какую-то неразбериху. Правда, его светлость знал много языков и с каждым мог говорить, но ни от кого ничего хорошего не слышал, и сидели мы, молясь о том, чтоб скорее пришло лето и чтоб нам до него дожить.
   Дождались весны; кое-где цветочки появились. Хлеб, правда, совсем кончился, но кого-кого, а милорда это не волновало. Он по жизни одним воздухом питался, и когда потеплело, воспрял, так сказать, ну, как это у него водилось, а был у него приятель - итальянец, мистер Гемб; они с ним обсуждали все дела, с ним он и решил прогуляться по берегу. "Холодно, дождь собирается," - говорили ему все, а он в ответ: "Хорош я буду солдат, коли мне холоду бояться!"...
   Как только они уехали, начался ливень с градом. Мы сидели дома у огня, ругали и его и себя, и этот край, и само небо. Вернулся в сумерках мокрый до последней нитки и в таком уже жару, будто напился из вулкана; и губы, и глаза чёрные. "Худо мне, - сказал, - Держите - падаю". Мы тотчас его раздели, обтёрли, уложили, привели ему собаку, Хью сел Библию читать наугад и влип на то, как Лот своих дочерей всему Содому хотел выставить на забаву. "Да, - сказал милорд, - там не один такой случай. Люди не любят ни детей своих, ни женщин, и в этой правдивой книге нет любви - есть только похоть". Мы стали возражать: ему так нравилось - поспорить, но теперь под наше балабонство он глаза закрыл и будто бы уснул, когда же мы умолкли, заговорил опять: "Вы знаете, о чём моя главная в жизни мечта? О безболезненной смерти... А перед тем - как всё-таки, наверное, хорошо иметь семью, там, дом... Кресло, салфетки, тарелки расписные, скатерть, шторы, коврики какие-нибудь, печка, да! - камин,... сверчок,... тараканы, пауки по углам,...... крысы,.........правда, их везде...".
   На том он наконец отрубился в обнимку с пистолетом и псом, а наутро встал бледный, до обеда ни с кем не говорил, потом чуть-чуть околемался; в гости кто-то к нам зашёл - поболтали... Но под вечер снова ему дурно; стал рассказывать нам, что ему приснилось ночью: "Всё обстояло точно так, как в яви: эта комната, и я лежу вот здесь, вы тоже спите где-то; темно; и кто-то подходит ко мне, поворачивает меня лицом вниз... Их несколько, они о чём-то совещаются. Я знаю: это доктора, и мне так страшно, что я верю, что вот-вот умру от страха, или проснусь - ведь пробуждение - это смерть из сна, но ничего не происходит; они прощупывают по всей длине мой хребет и под самым затылком, там, где он начинается, вонзают тонкий клинок; голова моя теперь отрезана - не с виду, но по существу: я не чувствую тела, я не чувствую лица; мне больно, но я не могу ни застонать, ни поморщиться; я не могу даже моргать - мне закрывают глаза, как мёртвому; со мною остаётся слух - я слышу хруст моих костей - сначала близко, потом дальше, ниже; и немного зрение: веки тонки, сквозь них просвечивает красная фигура вроде человеческой, она надевает на себя большие чёрные бусы - это мой позвоночник. Но они - доктора, мучители с добрыми намерениями; они кладут мне в кровавый овраг по спине что-то холодное и тяжёлое, и тот, в бусах говорит: "Она теперь - твоя душа, ты должен ей повиноваться, ты - её броня и оружие; когда вы полюбите друг друга и станете одним - не будет в мире совершенней существа"... Чего им надо от меня ещё!? Я не хочу быть никаким, никем!"... "Вам плохо? - всполошились мы, - Позвать врача?" - "Ни в коем случае!". Но мы таки-позвали... Тот сказал, что никаких лекарствов нет, разве что кровь отворить предложил. На это милорд с постели сорвался и чуть не придушил врача; "Никогда! - кричал, - Ни при каких условиях этого не делайте!". "Да как хотите," - обиделся врач и ушёл. Избежав такой опасности, наш больной задремал на малое время, но потом опять заколобродил; жаловался: "Холодно, болит всё"....
   Весь день он пролежал, ну, пробовал подняться, но силы не хватало, а день-то был кошмарней ночи: настоящий смерч разбушевался, небо словно кулаками молотило по земле и морю. Дом аж качало! И пёс этот выл... Только человек, лежавший при смерти, улыбался; глаза его в темноте блестели... Когда буря поутихла - под вечер - мой отец и ещё двое слуг постарше подсели к нему и завели весьма туманный разговор. Они сказали, что лекарства для него кругом в изобилии, и его светопреставлению стоит только попросить, нет - согласиться,... а он им отвечал: "Нет, это я не буду". - "Но тогда ведь вы и впрямь умрёте!" - "А чего мне жить? Чем? Я всё роздал: деньги, силы, таланты, один последний вздох осталось сделать - не самый, вроде, скучный поступок... (ну, это он, конечно, гнал с присвистом - что всего лишился; по крайней мере деньгами он мог перины три набить!)... Если я поправлюсь, - говорит, - что дальше? Меня тут тотчас же пристрелят... А если плен!?... Нет, пусть уж так" - "Но ведь смешно это: пойти на войну и помереть от простуды!" - "Если смешно, чего вы сопли распустили? Всё решено, так проводите меня честно - без дурацкого нытья. Врачей не надо. Этого человека (- показал на собаку -) тоже держите подальше. Воды из моря притащите побольше: жажда мучит... Буду бредить... Впрочем, я всю жизнь нёс околесицу...".
   Неделю мы промаялись: он и мы с ним, и местные. В рот он не брал ничего, кроме солёной воды и разбавленного пресной лимонного сока; лаврушку сосал понемногу сначала, потом бросил. Покойно ему не лежалось: он и ворочался, и охал, и бормотал на каких-то диких языках денно и нощно,... а тот Англию поминал, жену, сестру, дочек,... и плакался: "Не спится! Так свихнуться можно!". Тут я понял, что мой старик был большая голова. "На что вашей смутности ещё спать? - сказал он ему, - Ведь вы в бреду, а бред - он всё равно что сон: мозг точно так же не фурычит. Вам, господам, всё роскоши бы...", - это он так вроде в шутку стал его стыдить. Милорд обрадовался: "Верно, Джо. А я всё упирался, чтоб не слишком бредить. Теперь не буду..." - "Конечно, не надо: силам только перевод впустую..." - "Ах, на что мне силы! Уж скорее бы конец...".
   И забредил он отменно. Подозвал меня раз и такое вычужает: "Знаешь, кто это перед тобой?" - спрашивает. - "Знаю, - говорю, - Лорд Байрон" - "Ну, а знаешь, где его одежда" - "Да. Подать?" - "Нет. Ты нарядись в неё - все будут думать, что Байрон - это ты, а то мне что-то страшно за него, но ты хороший парень, у тебя получится" - "Да как же это можно? Вы же сами как есть Байрон!..." - "Да, знаю, но,... - и тут он стал перечислять десятков пять имён, причём иные и не имена-то непохожи, а в конце подвёл. - Всё это тоже я. Они между собою спорят: я ведь должен быть кто-то один. Все ненавидят Байрона и скоро выгонят его, а мне почему-то жаль. Давай ты будешь им, ведь он тебя не хуже". Я уж и сам стал словно не в себе: "А на меня ваши они - говорю, - не ополчатся?" - Нет, ты ведь живой" - "А может всё-таки вы Байрона себе оставите, а я прикинусь, ну, хоть Бодуэном Бретонским?" - "Нет-нет! Ведь ты его совсем не знаешь, и одежды его тут не найти..."... И всё вот так...
   Неделя кончилась, а жизнь - всё нет, и облегчения не было. "Ну, где ж она - Курносая! - причитал больной, - Добейте меня что ли!". Мы посовещались, и надумали позвать опять врача - пусть делает, что может: хуже всё равно уж больше, а мой старик вновь отличился: "Не врача - священника звать надо". Всё это милорд прослышал и опять же похвалил, только просил сперва его обмыть. Мы нагрели воды, уложили его, бедного, на стол, и вот что показалось мне чудным: болезнь обычно уродует тело, а он как будто даже окреп, подтянулся, но лежал, как сущий труп - вот не мог человек даже помереть без спектаклев!... А между тем неладное и тут приключилось: все наколки, какие были на нём, - все разом и стёрлись...
   Пришёл пастор здешний, чинный, основательный, сказал: "Я не могу тебя исповедовать, пока не окрещу в православную веру" - "Крести, отче, - сказал милорд, - Вода ещё осталась". Поп сделал, всё, что надо, крест новый на шею его святости повесил, потом приступил к расспросам и приказам, в чем каяться: "Кайся, что прожил жизнь, исповедуя кальвинскую ересь и англичанскую белиберду!" - "Каюсь" - "Кайся, что в мечети вражьи хаживал!" - "Каюсь, хоть и нечего дурного там не делал" - "Кайся, что с безумными католиками дружбу свёл!"... Милорд потёр-потёр висок и говорит: "Не буду. Эти католики за вас тут головы складывают! Вы за них должны Бога молить, как за самих себя!". Поп рассердился и хлобыстнул дверью, а милорд уткнулся в подушку - оплакивать свою неспасимую душу.
   Мы однако не унывали и нашли другого священника. Тот встал скромненько над одром и спрашивает: "Ну, в чём ты, господин Георгий, грешен?". Сэр Джордж его к себе склониться поманил, шепнул всего-то слова три... Поп побледнел, но выговорил: "Не бойся, вверься Божьей воле" и стал над ним читать свою Псалтирь, крестить и маслом освященным мазать, под конец поднёс ему чашу и говорит: "Вот кровь Христова". Тут милорд с лица и спал, шатнулся к стене, завопил: "Только не это!!! Никогда!!!"... Дело - дрянь; совсем его бесы примучили. Что делать? Мы навалились на него все разом и насильно влили ему в рот этот святой напиток, чуть не захебнули, но он всё же проглотил... "Ну, вот и всё, - защебетал над ним отец (мой то есть), - Теперь вся нечисть из вас выскочит. Ещё немного потрепите..."... Он же только прошептал: "Что вы наделали!... Теперь уж всё равно.... Уйдите все,... предатели"...
   Мы были так измотаны, что оставили его одного - до прихода врача...
   "А, - огрызнулся пациент, - вот и палач! Ну, действуй, гад!" - и протянул свою руку. Тот, чуть дыша, трясущимся ланцетником провел по жилам, сделал довольно глубокий надрез - а кровь не льётся! "Что, - зло усмехается милорд, - съел?". Врач заголосил: "Он уже мёртвый!", и давай Бог ноги. Мы закатали его предсмертности рукав и видим сыпь какую-то аж до плеча. И он вдруг жалобно захныкал: "Не позвольте!... Я так мало сделал! Зачем !? За что!? Как больно! Мама!... Мама!..." ... Вдруг замолк, глаза закрыл,.. но дышит... Покачался немного, как утопленник в прибое, и на бок повернулся, будто не сам, а кто толкнул. Мы думаем: уснул-таки, слава Богу!...
   Пролежал он так без малого сутки. Мы его не трогали: сами отсыпались, потом кто-то - то ли Фрэнк, то ли Стивен - подошёл его проведать,... а он уже с открытыми глазами... И... вот что жутко: глаза его были... нет, не живыми, но всё ж не как у трупов... В жизни-то его слёзность с глазами не дружил. Как это? А так, что он вечно будто не знал, куда их деть, прямо ни на что не глядел - всё искоса, набычившись или сощурившись, а если вдруг и прямо, то как будто сквозь тебя, точно слепой... Но тут его глаза открылись словно в первый раз. Они казались зрячими! Сам уж холодный - а смотрит! Внимательно, без страха и в самую душу...
   "Отошёл, - прошептал старый Джо, - Отмучился". "Закрой ему глаза!" - еле слышно попросил Хью. Старик попробовал, но веки его страхолюдства тотчас снова раздвинулись. "Это бывает, - стал успокаивать нас отец, - это, - говорит, - пройдёт", а сам весь дрожит и по голове его, мёртвого, гладит...... Ну, и впрямь прошло...
   Весь тот забытый Богом город оплакивал милорда. Чтоб все могли с ним попрощаться, его, так сказать, прах положили под навесом от дождя на типа площади что ли возле церквушки. Мы одели его получше и положили с ним рядом саблю - он ведь считал себя воителем. Вдруг вместо мелкой измороси встала гроза с дюжинами молний враз повсюду, ливень начался такой, что глаз невозможно было открыть, вода на земле до колен поднялась... Потом одна из молний ударила прямо по людям, и я, и все, кто там был, попадали замертво...
   Очнулись мы в лужах - грязные и будто побитые. Городские дома почти все обрушились. Время было ранне-утреннее; небо наконец-то прояснилось... Народ поднялся, огляделся - вроде все живы. Смотрим - у церкви на том же месте лежит кто-то, весь накрытый тканью с блестящими узорами, вроде турецкими. Гарри (он крепче всех перед тем нажрался) зашёл со стороны покойничьих ног и потянул покрывало, стащил его, и мы увидели нашего хозяина, но не сразу его узнали: одёжа на нём была другая - албанская, как он говаривал; руки он держал сложенными на груди и обеими накрывал рукоятку сабли - иссечённой, сточенной, стёртой почти до половины; на руках у него были перчатки, а на каждом пальце - по паре дорогих перстней: бирюзовых, гранатных - всяких... Не успел никто ничего толком сообразить, как случилось самое дивное диво - милорд открыл глаза и встал, одной рукой взяв саблю, другой опираясь - легко так, словно давно уже проснулся и устал лежать; прошёлся - и не хромает! Греки - врассыпную, сгрудились поодаль, мы тоже струхнули, и в тоже время - что греха таить! - рады до смерти, а уж как услыхали его голос, так уж вообще... Заговорил он с греками, и с обычными своими подковырками: "Не бойтесь, православные. Если здесь на двадцать миль в округе найдётся хоть один живой турок, то это уж какой-то очумелый марафонец" - "Мы не турок боимся, а тебя! - закричали из толпы, - Ты - живой мертвец!" - "Ну, конечно, вы не боитесь турок: их же здесь нет, но если моё присутствие вас пугает, почему было не сказать об этом раньше? Если вы боитесь живых, отчего не перебьёте друг друга? Если и мёртвых вы боитесь, то я вообще не понимаю, что вы за твари!" - "Мы люди как люди, а ты вурдалак! - обнаглел народ, - Уйди от нас, возвращайся в свои земли или лучше сразу в пекло!".
   Наш чуть смутился, но нашёл глазами своего духовника, крикнул ему: "Эй, отче! Заступись, а то порвёт меня твоя паства! Вольно им попрекать меня жизнью, за них же отданной!". Поп набрался храбрости, встал перед людьми, как бы и впрямь защищая его, и начал: "Братья и сёстры! Вспомните, какой нынче день - суббота Лазарева! Раньше, чем попрать Своею смертью смерть, Спаситель свершил сие чудо - над кем? Над простым человеком, о котором прежде ничего и сказано-то не было, кроме того, что он заболел и умер. Вспомните, сколь многих воскресил Господь до и после Лазаря! Истинны слова: у Бога все живы! И не одних безропотных рыб, послушных собак, скотов для ярма и убоя, птиц - для красоты сотворил Бог; волки, змеи, скорпионы - все они создания Божьи, и каждому Творец положил питаться по-особому. Так что не в чем вам винить этого чужестранца, он как был, так и остался нашим верным союзником, только ещё и сил у него прибавилось".
   Греки прикусили языки, чешут репы, лопочут между собой и требуют в конце концов: "Пусть крест целует и клянётся христианской крови не пить, басурманской одёжы не носить и об чертях всяких даже не заикаться". Его самоволие выслушал и покатил наперерез: "Кто-то подобный мне уже пытался помочь вам и быть при этом бескорыстным, но, питаясь кровью ваших врагов, он, как и следовало ожидать, превратился в одного из них. Мы - чистое могущество, мы свободны от всего, у нас нет ни приязней, ни претензий; мы лишь усваиваем ваши чувства и желания. Мне безразлично, сыт я или голоден, жив или мёртв, и никакой охоты на вас я не поведу, напротив, мне забавно будет вверить вам мои дни. Вы очень занимательный в своей безалаберности. Вы можете меня испепелить или уморить без пищи, можете накормить и укрыть от солнца. Мне всё равно. Вам - хотеть и решать... Да, это будет справедливо - вам стать моим роком, я ведь давно уже - ваш". Досказав эту заковыристую речь, милорд (или то, во что он превратился) зашёл в церковную руину, и за ним сорвались ещё какие-то карнизы или своды, в общем, завалило вход. Тут и солнце вышло.
   Считай, до самого заката мы обшаривали окрестности, сгребали в одни кучи трупы, в другие - брошенное оружие и что было ещё ценного. Кошмарный был денёк! Все, кто полёг там, были раскромсаны, как мухи. Вороны, грифы, собаки паслись, пировали повсюду. Под вечер мы облили мёртвых смолой, обсыпали порохом, обложили досками и подожгли - шесть костров высотой с колокольни полыхало на берегу. В разорённых ихних лагерях нашли какую-то еду, но - видит Бог! - и после месяца голодухи кусок в горло не лез в тот проклятый день.
   Как стемнело, все (и мы со всеми) собрались у церкви с факелами и фонарями, чтоб светлей было, и все с ружьями, саблями. Думаем, как бы его вызывать; стали в воздух стрелять - и вот он показался на обломке окна, крикнул: "Чего патроны переводите? Разбогатели?". Все притихли. "Вижу, - продолжает его смертоносность, - что немногие сегодня подумали обо мне, но мне хватило тех троих, что отыскали лазейки в моё убежище. Вам, люди, остаётся разобрать камни у парадного входа и узнать, какое решения приняли обо мне ваши добровольные послы".
   Когда мы раскопали завал и вошли в храмину, то увидали на амвоне головами к алтарю лежащих парня какого-то, девушку и старика. Девушка была вся в трауре, молодая такая, красивая. У парня в груди чернела рана. А старик... - - - это был мой отец... "Он пришёл первым, - сказал душегуб о покойном Джо, присев возле и положив руку ему не голову, - говорил, как рад за меня, как любит и желает мне счастья... Она, - перевёл взгляд на девушку, - дала мне щедрый задаток за месть, о которой должны мечтать все вы. А он, - указал на парня, - думал, что ненавидит и хочет убить меня, но ошибся и признал ошибку. Он хороший был боец. Я жалую ему мою могилу, - встал, оглядел народ, - От вас я, пожалуй, уйду: кисло тут... Распоряжайтесь". Сказал так, щёлкнул пальцами - и исчез.
   Ночью мы хоронили этих новых покойников: греки - девушку, мы - Джо; парня законопатили в железный ящик и спрятали в какой-то подвал. Я ушёл оттуда - невмоготу было - такая обида! Родной отец - считай, отрёкся, променял - на кого? на упыря! Убежал я в тот чёртов дом, который три дня назад спалить надо было вместе с этим издыхающим чудищем, а он там ждёт меня, сидит на подоконнике в своей спальне. "Ты, - говорит, - считал его своим отцом, а сам он считал себя моим. Видишь, как важны знакомства. Он в своё время слился душой с человеком, давшим мне ту жизнь и то имя, и вину того передо мной он впитал в себя, и жил, чтоб искупить её. Он сам не понимал, что это происходит, и потому не мог тебе объяснить, но мне ты можешь верить. ... Сейчас твоей злости на меня что-то мешает, верно? (-верно - мешало-) Знаешь, почему? Мой голос напоминает тебе его голос, моё лицо кажется похожим на его лицо. Но это долго не продлится, поэтому прошу тебя скорей отбыть домой и не возвращаться сюда". "Вы меня боитесь?" - прошипел я. "Я... Ты... Страх... Ты уверен, что согласовал эти категории в соответствии с истиной?" - "Чего?" - "В смысле "чего прикажете"? Свези мой гроб на родину и поступай на службу к моей вдове. О том, что здесь случилось, говори, что хочешь. ... Всё, иди отсюда".
   Я развернулся и поплёлся восвояси, и сделал всё, как он велел...
  

XIV

   - И теперь, - Джозеф оглянулся на дверь своей госпожи, - я сполна понимаю и всё, что пытался объяснить милорд, и всё, что переживал мой бедный старик. Думаю, каждая кровная вражда прямиком идёт к Ромео-и-Джульетте, а эгоизмы и всё прочее придумал кто-то не шибко умный, ведь, если рассудить, то всякому человеку сам он даром не нужен, всякий норовит жить кем-то другим.
   Я понял, что рассказ окончен, вытер последнюю слёзу и посмотрел на друзей. Альбин сидела верхом на стуле и, склонив голову, кусала кулак; Полина задумчиво грустила, сложив на коленях сцеплённые пальцами руки; Джеймс... о Боже мой! - он спал в своём кресле, спал и младенец на его опавших руках. О, воплощение чёрствости!
   - А это разве не эгоизм!? - вскричал я в сторону Стирфортов, - Кем, по-вашему, живёт этот человек, кроме самого себя?
   - Не кричите, сэр, - строго остановил меня Джо, - Разбудите - грех на душу.
   - Эка важность!
   - Вы не хорохорьтесь! Это вам не шутки. Знаете, как появилась на земле Смерть? Когда Бог решил сотворить Еву, он усыпил Адама, чтоб тому не больно было от вынимания ребра. А что сделала первая женщина в первую минуту своей жизни? Она толкнула мужа и громко крикнула над его ухом. Тут-то Адаму приснилось, что он умирает, а когда, проснувшись тут же, он открыл глаза, из них в мир вышел дух Смерти, с того момента в глазах у человека так и остались чёрные дыры. Потому будить спящего - большой грех: Смерть от этого к нему подходит ближе и вообще сильнее делается.
   - Но он прослушал всю вашу повесть!
   - Значит, и не надо ему было слышать.
   Мне не хотелось расходовать изобилие нахлынувших эмоций на такой неблагодарный предмет, как Джеймс Стирфорт, и вышел вон из комнаты, в волнении стал ходит по коридору, развевая в сумраке незримый шлейф размышлений. Но что это? Будто бы стук входной двери...
   Я кинулся к лестнице и, чуть спустившись, свесившись через перила, увидел прямо под собой покрытый чёрноё тканью круглый стол, на котором, словно на древнем жертвеннике, простиралось тело обнажённой женщины, причудливо разукрашенное хной и мушками-стразами, пышно убранное золотыми подвесками, монистами, браслетами, цепочками; волос её не было видно под огромной лучистой короной. Подле сидел, запрокинув голову и растянув, словно распятый, руки по спинке дивана, Макс. Оба были неподвижны, хоть я долго простоял над ними, и лишь когда под моими ногами тонко заскрипели нижние ступени, Макс открыл глаза и произнёс по-русски:
   - Этъвы, Иван? Да, пъдъйди те, - он выговаривал фразы, заботясь более о правильном ударении, нежели о целостности слов, но получалось у него недурно. Я ускорил шаг и через несколько секунд стоял напротив него за кольцом дивана, зарывая в зелёный ворс мокрые от волнения руки.
   - Вы знаете по-русски!?
   - Очень плохо, - граф снова перешёл на своё родное наречье, а слова его прозвучали не столько как ответ на мой вопрос, сколько как некая обобщённая жалоба. После томительной паузы он выговорил:
   - Она танцует в ночных кабаре.
   - Боже всемогущий! ... Какой позор! Как унизительно!...
   - Кажется, ничто другое не доставляет ей наслаждения,... а наслаждение во всех своих формах неизбежно, неотъемлемо предполагает унижение....
   Произнося этот парадокс, Макс слегка нажал своей ступнёй, одетой в странный носок, сплетённый из тонких металлических колечек, не покрывающий пальцев, на живот Медоры, и словно под действием этого немыслимого прикосновения всё золото осыпалось с головы и шеи, рук и ног плясуньи.
   - Нет большей радости, чем попрание собственного достоинства, - продолжал граф де Трай, - отказ от собственного величия, как это бывает с нами в храме, в лесу или в море, в соитии с возлюбленным или в предсмертной судороге... Для неё это танец. И танцует она так,... как солнце - светит... Завтра все поэты и художники Парижа будут выть за оградой Дома Воке,... - он говорил мечтательно и скорбно, гладя подошвой бедро новой Саломеи, - Я их понимаю. Я же видел... Всё в том вертепе всё принадлежало и повиновалось ей, женщины не хотели больше денег, мужчины - не выбирали; все стали другими, и это было прекрасно... Только я не мог забыться, я, посвящённый в такие таинства, какие и не снились этим профанам!...
   - Может, укрыть её? - спросил я, не узнавая собственного голоса.
   Макс спустил ногу на пол и жестом пригласил меня исполнить моё предложение. Я повёл себя, как добрый сын Ноя, после чего упал на диван и насилу перевёл дыхание; сердце моё отчаянно билось и рвалось то вверх, то вниз...
   - Отчего... вы не устроили... её в балет или театр, если она... столь артистична?
   - Я пытался, но её гений не терпит диктата. Она оказалась не в состоянии заучить слова пьесы или нарочно несла отсебятину, доводя режиссёров до нервных припадков. То же самое - с хореографами. На сценах же дешёвых кабаре она вытворяет всё, что хочет, устраивает настоящие вакханалии.
   - Но это же если и искусство, то глубоко порочное, пагубное для души. Одобрять его - малодушно и безответственно! Вы ведь обещали её матери заботиться, защищать...
   - Ничего я не обещал, - отрезал Макс, вставая и бросая на Медору взгляд почти презрительный, - Но блондинки и рыжие не в моём вкусе, да и вообще... Возьмите её и несите за мной.
   Мы поднялись к библиотеке, прошли её насквозь и попали в спальню, совмещённую с ванной комнатой, в полу которой было выбито углубление для купания, наполненное слегка дымящейся водой. По приказу графа я осторожно погрузил бесчувственную женщину в бассейн, оставив её голову на краю. Затем мы отошли. Я присел на табурет у стены; Макс - на край своей постели.
   - Вы должны узнать кое-что о Медоре: она очень больна. Ей, видимо, уже не помочь.
   - Она... умирает?
   - Мы все умираем!... Я говорю не о телесной болезни, но о болезни ума, называемой клиническим анамнезисом, или шизофренией. Суть этого недуга в плюралистичной самоидентификации. В одной особи диффузно существуют разные личности.... Это сложно для вас? Попробую иначе: Медора не понимает, кто она; её самосознание меняется со спонтанностью погоды. Как следствие - она не может адекватно воспринимать окружающий мир: она не узнаёт людей, даёт им другие имена...
   - Да, я это заметил: она не узнала Альбин и саму себя называла... Элизой, кажется...
   - Её память болезненно перегружена, в ней бесконтрольно комбинируются новые и новые версии прошлых событий... Помню, как Джордж говорил в нашу последнюю ночь: "Я не преклоняю колен в ваших храмах, я не пляшу под ваши дудки, и вы никогда не заставят меня лгать"... А дочь его физически неспособна быть правдивой. Вы меня понимаете, Иван?
   - Да... Но скажите, этот недуг может быть наследственным?
   - Конечно. Он таков и есть. Ваш любимый поэт на волосок не дотягивал до клиники, а может быть,.... но... Знаете, откуда пошла шутка "лорд - это не титул, а диагноз"? ... За последние пять лет в британских спиритических центрах скопилось невероятное количество жалоб мужей на безумие жён - жалоб справедливых. Большинство их поступило от аристократов. Когда же был созван специальный комитет и проведено общее расследование этого бедствия, выяснилось, что безумных мужчин в Англии чуть ли не вдвое больше, чем женщин. Я говорю о безумии в медицинском, а не поэтическом смысле, друг мой. Почему на это никто даже не обращал внимания? Дело в том, что у мужчин и женщин разные механизмы выживания в обществе. Путь мужчины - конфронтация; ему в принципе не свойственно считаться с правилами, он, напротив, всегда стремится изменить мир по своему усмотрению; мужчина только сам определяет, кто он - это его священное право, признаваемое и чтимое человечеством в целом. Путь женщины - адаптация, приспособление к порядку, принятие его и своей роли в нём, определённой извне, например, некой традицией. Медора к этому неспособна; она полностью дезориентирована... Родись она в другой категории, она бы объявила всему свету: "Я вот так тебя вижу, вот так называю себя, и тебе придётся с этим смириться"... То, что в женщине называется сумасшествием, в мужчине - просто чудачество, эксцентричность, оригинальность.
   - Или талант, - убито закончил я.
   - Да. Фантазия мужчины и для мужчины - не ложь. Мы привыкли к тому, что наши воображение и воля опережают опыт. Мы не живём за счёт авторитетов - мы от них чахнем.
   - Вам не кажется, что это очень несправедливо? Женщины тоже могут стремиться к творчеству и вольной жизни, как леди Ада или Альбин. Почему они оказываются отверженными!?
   - Это общее правило. Борец против мира - всегда одиночка, только мужчина не видит в этом личную катастрофу. То есть он не в этом её видит.
   На том мы простились. Наконец-то я вернулся в свой нумер и зарыл голову в подушки.
  

XV

  
   Утро било в окна солнечными лучами; в яркой зелени сада весело щебетами птицы и всюду искрилась роса. Я соскочил с постели, окатился в баньке прохладной водой, бодро оделся и пошёл будить соседа, но тот сам уже встал, успел принять ванну и теперь стоял посреди своей комнаты в шёлковой пижаме, вытирая полотенцем волосы. На его ложе сидела, поджав ноги, кормилица с ребёнком. Я заподозрил, что не только невинные обязанности выполняет тут эта женщина, и насупился.
   - Здравствуйте, Стирфорт. Надеюсь, вам стыдно.
   Он озадаченно посмотрел на меня:
   - Что на сей раз?
   - Вы беспардонно уснули во время рассказа Джозефа!
   - Разве он говорил о чём-то очень важном?
   - Возможно, вам безразличны жизнь и смерть лорда Байрона, ну, так нечего было вовсе с нами ходить!
   - А мне, может быть, легче засыпается, когда кто-то гундит над ухом. Кому я помешал? И разве то, что Байрон жил и умер, - новость?
   - Нет, но как он жил и умирал - тут столько тайн!...
   - И поводов для сплетен. По-моему, если вам не довелось лично присутствовать при чьей-то смерти, то доискиваться, как там всё прошло, нескромно, нетактично, как, например, рассматривать человека, когда он спит или подглядывать за ним в уборной. Если бы вы своим любопытством могли что-то исправить, если бы вообще надо было что-то исправлять...
   - А вам никогда не хочется изменить что-то в этом мире?
   - Оттого, что я развешу уши для какого-то анекдота, в мире вряд ли многое изменится.
   - Вы неисправимы!
   Он пожал плечами, а я вышел, браня себя за то, что вообще к нему сунулся.

XVI

   Залитый солнцем сад быстро рассеял мою досаду. Откуда-то из-за дома доносились удивительно красивые струнные звуки. Я обогнул левый угол и попал на лужайку, ведущую к раскидистой яблоне, под которой красовался живописно облаженный камнями водоём, из которого вместо кувшинок росли розы - то были те самые цветы, судьбой которых так гуманно распорядился вчера камердинер учёной леди. На берегу розового пруда сидела златовласка в тонком белом платье, похожем на ризу ботичеллиевой Примаверы; она перебирала пальцами струны маленькой арфы. Единственным драгоценным украшением её был крупный фероньер у самого пробора волос. Я узнал Медору! Своим чуть удлиненным лицом она была похожа на Аду, только все черты и краски его были теплей и мягче. Особенно трогательны были веснушки, осыпавшие не нос, а веки, виски и щёки под самыми глазами - светлыми аквамаринными.
   Я присел на траву на приличном расстоянии и заговорил учтиво:
   - Не потревожу ли я вас, сударыня, своим присутствием?
   - Обычно это я всем мешаю, - печально и смиренно ответила Медора.
   - Все мои намерения в том, чтоб быть вашим другом. ... Как вы себя чувствуете?
   - Я очень устала за ночь, но утро прекрасно, и мне уже лучше.
   - А вы... помните, где были ночью и что делали?
   - Да. Я танцевала в "Красной мельнице".
   - Но... что вас... заставило?...
   - Долг.
   - Перед кем?
   - Перед моим отцом. Он с рождения был хромым и не мог танцевать. Я посвящаю ему мои выступления. Мне кается, что он смотрит на меня, и ему отрадно...
   - Но не подвергаете ли вы опасности вашу честь в столь сомнительных заведениях?
   - Какая честь может быть у незаконнорожденной? И где ещё мне танцевать? На балы меня не приглашают.
   - Но есть же балетные театры...
   - От кабаре при борделях они отличаются лишь адресами и непроходимы ханжеством. Мне всегда был отвратительна их лицемерная слащавость. Перед кем извиваются в самых противоестественных движениях тамошние бедняжки? Перед ожиревшими тупыми нуворишами и их расфуфыренными старухами! Моим же искусством наслаждаются подлинные ценители красоты. Я не беру никакой платы. Моя награда - вдохновлять людей на творчество. Вы знаете, кто ко мне сватается? Гении!... А этот Макс хочет выдать меня за какого-то солдата!
   - Я поговорю с ним и обязательно заставлю его предоставить вам свободу!...
   - О, нет! Не говорите ему, что я жаловалась! Вы не знаете его! Он - просто больной! Отчего, по-вашему, умерла его жена и сбежали дети? Он самый отъявленный садист, какого только можно представить!
   - Но что же ваша семья?...
   - Эти люди только рады тому, в каком положении я оказалась! Я всегда была у них как бельмо в глазу! В день моей смерти они закажут благодарственный молебен, и я давно бы простилась с жизнью, но у меня на руках дочь!...
   Комок в горле, резь в глазах!... Обнять бедняжку, приласкать на совей груди, как Миньону, увезти отсюда в тихие счастливые края! Жениться самому!......... Но матушка... Стиснув руки, я в смятении озирал омрачённый в моих глазах сад. Вдруг словно по моим следам на лужайку вышла вся торица младших Байронов. В середине величаво выступала леди Ада.
   - Вот у тебя, Элли, есть лошадь? - спрашивала она у сестры, вразвалку бредущей в своём турецком архалуке.
   - Где ты у меня её видишь? - ответила вопросом Альбин.
   - А у вас, Джеймс?
   - У меня даже козы нет.
   - Так скажите мне на милость, почему высказывание "у каждого есть свой конёк" считается остроумным и правдивым?
   - Конёк - это не лошадь, - ввязался в довольно глупую дискуссию наш лорд, - Так называется какая-то причуда.
   - А почему бы причуду не называть, например, апельсином или зонтиком, вороной или креслом, молочником или ухом? Почему из тысяч существительных этот писатель выбрал именно коня, точней конька?
   - Наверное, он раскрыл наугад словарь и ткнул карандашом, - насмехалась Альбин.
   - Наверное, он подумал о том, что, если у кого-то есть конь, тот этот человек к нему очень привязан, - продолжал свои мальчишеские мудрствования Джеймс, - Это такая метафора.
   - Метафоры суть вербально-образные уравнения, приводящие нас к каким-то моральным понятиям, и метафора всадника отсылает к двойственности человеческой натуры, к присутствии в ней животного начала, выражающегося, например, в половой невоздержанности, а так же к предполагаемой способности человека победить дурные инстинкты, что, впрочем происходит далеко не всегда.
   Озвучивая это напыщенное толкование, учёная дама приблизилась к нашему пруду и посмотрела на плавающие розы, как на груду щебня.
   - К чему вы это всё говорите, сударыня? - вспыхнула тут Медора, - На что вы намекаете?
   Леди Ада глянула на неё, и на её мраморном челе зарябил нешуточный испуг. Казалось, она не хотела верить своим глазам... Она растерянно глянула на Альбин. Та только чуть заметно склонила сокрушённое лицо...
   - Мы, сударыня, - нервозно ответила наконец графиня отверженной сестре, - говорим не о ком-либо из людей, а о словах и их порочности.
   Медора встала, приблизилась к Аде, как мне показалось, копируя её походку.
   - Значит, словам присуща половая невоздержанность? Вот это открытие!
   - Прежде чем встревать в чужие разговоры, надо хотя бы поздороваться...
   - А почему бы, видя перед собой человека, не прервать разговор, и не поздороваться с ним?
   - Здравствуйте, кузина, - пасовала Ада.
   - Привет, - выплюнула сквозь зубы Альбин, а Джеймс ограничился чем-то вроде поклона.
   - Вы видите, - обратилась Медора ко мне, - как они на меня смотрят? Они пришли сюда, чтоб надо мной издеваться! Им кажется, что они лучше меня! Да! Я пляшу голая в непотребных домах! Но отчего торговать телом хуже, чем торговать умом или промышлять грабежами, как некоторые...
   - А ну заткнись, не то отправишься кормить пиявок! - вскипела Альбин и ринулась было на обличительницу, намереваясь столкнуть ту в пруд, но Ада удержала её за рукав:
   - Стой, Элли! Ей же только этого и надо! Не отвечай ей. Она ненормальная.
   - Они презирают меня, хотя по совести, не я, а они - ублюдки, ведь моя мать была единственной женщиной, которую отец по-настоящему любил! - продолжала Медора, и леди Лавлейс, только что призывавшая к хладнокровию, сама замахнулась на неё, но дерзкая танцовщица ловко отскочила и закатилась звонким хохотом. Преследовать её Аде помешала Альбин: она вдруг мертвенно побледнела и вцепилась в плечо сестры, чтоб не упасть, другой рукой схватившись за подреберье. Джеймс подержал её с другой стороны.
   - Что с тобой? - спросил.
   - Что ты? - эхом вырвалось у Ады.
   - Не знаю, - пробормотала Альбин, - Наверное, у меня аллергия на слово "мать".
   - Тогда тебе можно только посочувствовать! - крикнула ей Медора.
   - Я провожу тебя домой, - поспешно предложила занемогшей леди Ада. Они ушли, а Стирфорт, верный своим принципам невмешательства, сел под соседним деревом и закурил.
   Медора ликующей победительницей прохаживалась вдоль пруда:
   - Они думают, что я боюсь воды! Смотрите! - она грациозно присела на краю, поочерёдно спустила в пруд ноги, погрузилась по саму грудь во влажные розы и побрела на середину водоёма, где выбрала самый прекрасный цветок, словно распустившийся на небе в час утренней зари. С ним она выбралась снова на траву, подошла ко мне... Мокрая одежда окутала её фигуру прихотливыми волнистыми складками, кое-где натянулась, облепив её прелестные округлости.
   - Это вам, - она протянула мне розу.
   Наверное, Фауст, заключая договор с искусителем, надеялся волей и хитростью избежать своего поражения, но в тот момент я понял, что миг настоящего счастья сам по себе останавливается и растягивается до бесконечности..............
   - А мне? - спросил Джеймс.
   - Вам страшно оказывать знаки внимания, - сказала ему Медора, - Вас охраняет свирепая тигрица... Теперь она окончательно сбесится.
   - Теперь?...
   - Когда она брюхата.
   Джеймс вытянулся всей спиной по стволу, жадно втянул дым и выговорил:
   - Где вы нахватались таких вульгарных слов?
   - Ах, - Медора виновато оглянулась на меня, - я росла в семье военного: там только так и выражались... Таков и жених мой...
   "Мама! Мама, где ты?" - раздался откуда-то детский голосок, и Медора радостно закричала: "Я здесь!", но не тронулась с места. Вскоре к нам вышла маленькая Мэри. Увидав мать, она со всех ног бросилась к ней, а та, встав на колени, ласково улыбаясь, взяла её за ручки.
   - Здравствуй, моё солнышко. Как тебе спалось?
   - Плохо, - девочка смотрела хмуро и тревожно, - Я боялась за тебя.
   - Ну, видишь - я цела.
   - Ты мокрая! Зачем ты полезла в воду!? - эти беспомощно негодующие восклицания подошли бы матери непоседы и неслуха, а не крошечной девочке. Беспечна же была женщина:
   - Ничего, я сейчас переоденусь. Может быть, тебе поспать сейчас? Ещё рано.
   - Нет. Я иду к мессе. ... Тебе тоже надо.
   - Я не могу. Помолись ты за меня, ангелочек, - Медора поцеловала дочь в лоб; та не смягчалась.
   - Ты вся холодная. Иди сейчас же в дом! - Мэри властно дёрнула мать за палец.
   - Хорошо-хорошо.
   - Я спешу. Не делай больше глупостей.
   Провожая взглядом убегающего ребёнка, Медора обняла себя за плечи и говорила о том, какое это счастье - дети.
   - Дети - это люди, а не счастье, - сказал из-под своей сливы Джеймс.
   - И вы полагаете, сэр, что вашему сыну нравится вдыхать табачный дым? - напустилась на него эта нимфа.
   - Если ему что-то не нравится, он плачет.
   - Вам действительно лучше пойти в тепло, - сказал я, - Пойдёмте вместе.
   - Нет, спасибо. Я одна...
  

XVII

   Граф де Трай склонялся над столом, где пасьянсом лежали раскрытые книги. Его белые волосы были расплетены и разложены по обе стороны груди; глаза скрывали необычные очки - прямоугольная полоса чёрного стекла в тонкой серебряной рамке, с невидимыми тонкими дужками, со складкой для переносицы. Я стал на пороге, перетасовывая в памяти жалобы Медоры и не зная, как начать разговор. Тут господин Макс ошеломил меня:
   - Я - садист, - сказал он, не поднимая головы, - лорд Стирфорт - эгоист, лорд Байрон - шизофреник, а мадемуазель Медора - всеобщая невинная жертва.
   Ноги сами поднесли меня к столу и подломились над пустым креслом.
   - Продолжайте, Иван.
   - Почему - почему я должен верить вам, а не ей!?
   - Вы не умеете отличить ложь от истины?
   - Нет! Научите меня!
   Макс снял очки и распрямился.
   - Главные признаки лжи - её предсказуемость и правдоподобие. Она паразитирует на наших желаниях и страхах, подстраивается под наши ожидания. Чем легче вам верится во что-то, тем вероятнее ваше заблуждение. Истина всегда удивительна, и мудрые издавна знают это. Вспомните Тертуллиана: "Credo quia absurdum est". Если вам этого мало, добавлю, что ложь всегда полна, завершена, в ней не остаётся пробелов, тогда как истины никогда не бывает достаточно, и поэтому самая страшная ложь успокаивает больше, чем самая светлая истина.
   - Я отнюдь не чувствую себя успокоенным.
   - Но её речи понравились вам больше, чем мои.
   - ... Я не хочу вас осуждать. Мне просто бесконечно жаль эту женщину!
   - Мне тоже, и потому я забочусь о ней, как могу, а вы что готовы для неё сделать?
   - Я считаю, что лучшее, что тут можно сделать, это устроить её замужество...
   - Вы не столько придерживаетесь этого мнения, сколько знаете, что брак Медоры уже подготовлен.
   - Но я не уверен в правильности вашего выбора!...
   - Я могу рассказать вам о нашем кандидате, - и он заговорил, как по писаному, - В девятнадцатом году Фредерик Тайфер обладал многомиллионным состоянием и до того прочно стоял на ногах, что позволил себе выгнать из дома жену с единственной дочерью. Вскоре его единственный сын подружился с неким графом Франкессини - Синей Бородой от дружбы: тот сходился с людьми, чтоб убивать их, и несчастный наследник вскоре покинул этот мир. Мать уже ждала его на том свете. Вернуть себе любовь дочери господин Тайфер не сумел. Он вышла замуж против его воли. После ее безвременной смерти старик долго судился с зятем, пытаясь отобрать внука, но проиграл процесс. Тогда наш Эжен, неспособный спокойно смотреть, как рушатся жизни богатых мерзавцев, отыскал где-то в провинции парнишку, которого представил племянником вышеназванного Тайфера. Вот этот протеже и сосватан к Медоре, и лучшей партии составить невозможно: юноша навек ушиблен чувством собственной исключительности и до костного мозга пропитан Стендалем. Военная карьера, слава героя, - вот, чем всё ещё наполнен дурацкий колпак его воли, а между тем он уже года три прозябает в ничтожнейших чинах; брак с дочерью великого человека залечит раны на его самолюбии. Мы ждём лишь истечения срока службы...
   - Но если он не люб своей невесте?
   - С чего вы это взяли?... - Макс вдруг встал, прислушался, вертя головой, потом быстро сказал, - Я вызову его сюда, и вы посмотрите... Сейчас мне нужно отлучиться. Библиотека ваша, - прибавил с улыбкой и вышел.
   Не трудно догадаться, какие книги я отыскивал, но в отличие от моего заветного героя, я быстро позволил сну меня сморить и протомить почти до ужина, на который сошлись все, кроме Альбин. Макс сказал, что она нездорова, но он дал ей лекарство, а мы, её товарищи хорошо сделаем, если навестим больную часа через два. Джеймс сидел, как на иголках, почти ничего на ел, но правила хорошего тона не позволяли ему сейчас же сорваться к подруге.
  

XVIII

   Воздух в турецкой комнате был тяжёл и приторно-горек. Среди бессмысленной пестроты ковров, подушек, мозаик на пышной кушетке лежала на боку бледная Альбин. Её лицо казалось каплей воска на многоцветном арабесковом платке. Она медленно подняла на нас усталые, затуманенные и слезящиеся глаза и только вздохнула, неопределённо качнула свесившейся рукой. Джеймс присел на пол, так что его лицо сравнялось с её.
   - Что у тебя болит? - спросил он, не зная, как это интонировать.
   - Живот, - слабо ответила она, - И не болит, а так... Сил просто нет...
   - Послушай,... а это... не беременность?
   - Нет. ... Уже нет.
   Медора заломила руки и закричала:
   - Как ты могла так поступить, несчастная! безумная!! преступница!!!
   Ада схватила её и вытолкала за дверь, обозвав лицемерной прохиндейкой, но та и из коридора донимала нас воплями об ужасном злодействе, которому нет оправдания и прощения. Леди Лавлейс и Полина вышли утихомирить проповедницу, а с Альбин остались только я да Джеймс.
   - Да, - сказала она, когда стало тихо, - убийство. Я убил... всё счастье мира - твою любовь... Ведь ты теперь меня возненавидишь...
   - С чего вдруг,... - Джеймс неумело погладил её по волосам, - Это меня не касается... Это только твоё дело... Ты... У тебя... нет никаких там обязательств...
   - Значит, мы останемся друзьями?
   - По-моему, ты как раз из тех людей, с которыми лучше дружить.
   - Давай вернёмся в Англию.
   - Давай.
   - Я стану телохранителем твоей... Эмили. ... Научу Дэнни плавать, стрелять и драться.
   - Отличная мысль. .................. А хочешь,... я принесу его тебе сейчас? Будешь думать, что он... Он сейчас стал тихий. И, кажется, немножко улыбается.
   - Н-нет, лучше не надо...
   - Всё, я уже решил.
  

XIX

  
   Он принёс ей младенца, оставил их вдвоём... и больше никогда он их не увидел, никогда.
   Возвращаясь к себе, он встретил Медору. Она рыдала; она бросилась ему на шею, стала умолять о спасении, предлагать себя жёны, клясться в вечной благодарности и верности, и нежности, и обещать детей, уют и счастье и целовать в самые губы...
   А на утро комната Альбин была пуста. На шестиугольном мозаичном столике лежал моток обрезанных медных волос и записка: "Прости, брат. Будь свободен. Сын тебя полюбит".
   Бережно держа этот клочок двумя пальцами, Джеймс погрузился в остывшую кушетку. Мы пытались что-то сказать ему, но он уставил на дверь остекленевшие слепые глаза и вдруг громко запел какую-то рыбацкую песню. Так до темноты он сидел и пел, пока не свалился в душные подушки.
   Эмили - а как она, интересно, повела себя, когда её муж, вдруг исчез вместе с их ребёнком? Справедливый - и подлый вопрос...
   Встал он вместе с солнцем, очень спокойно попрощался со всеми, сердечно поблагодарил Макса за деньги на дорогу, поцеловал руки дамам...
   - Я рад был с вами познакомиться, - сказал мне Джеймс, - Спасибо, что не считали меня лучше, чем я есть.
   - Вы могли бы - из этой благодарности - сделать кое-что? - спросил я и протянул ему бесценный дневник, - Прочтите.
   Он взял, промолвил: "Хорошо", и мы расстались.
   Ещё через день леди Ада отбыла на родину, а Полина - к своему жениху.
   Я дождался приезда господина Тайфера. Накануне Медора в слезах просила меня не оставлять её с ним наедине; я согласился дежурить ночью у двери этой помешанной. Когда я заступил на свой постыдный пост, суженый был уже внутри, а робкая невеста бесстыдно ласкалась к нему, рассыпаясь непристойной лестью и какими-то насмешками...
  

XX

  
   Вбежав прямо в спальню к Максу, я взвыл:
   - Ну, почему меня никто не любит!!?
   Белый маг вылез из-под чёрного одеяла, усадил меня, зажёг свечи.
   - Вас, друг мой, не никто не любит. Вас не любят женщины. Догадываюсь: вам знакомо ощущение, словно кто-то преследует вас, чтоб отнять всё, что вам желанно. Какой-то призрак внушает вам, что вы ни на что в мире не смеете претендовать, что вы не нужны миру.
   - Да! Но что это такое!?
   - Ваш природный соперник. ... Лучше об этом рассказал бы мой сын. У него была теория о том, что мужчина не может начать настоящей жизни, пока не изведёт со своей дороги своего отца.
   - Что значит изведёт?
   - Избавится от его влияния.
   - Уверяю вас, мой отец никакого вли...... Избавиться...... Но как?
   - Лучший способы тонки, косвенны. Насколько мне известно, "Манфред" - ваша любимая книга. Многие молодые люди разделяют это пристрастие. Почему?... Небольшая романтическая пьеса, взвинченная, мрачная, эклектичная... Кажется, что каждый может нечто в этом роде сочинить (- я покраснел - )... Известно, что до создания этой вещи автору отчаянно не везло в любви: женщины, которые нравились ему, были холодны, тех же, что влюблялись сами, отвергал он; и как сестрин брат, и как женин муж он был крайне неадекватен. А после "Манфреда" всё вдруг наладилось: появились и весёлые подружки, и постоянная дама сердца, и с достоинством переносимая недосягаемая любовь... При всём трагизме в этой поэме есть нечто действительно спасительное для потерянной души: вот эти строки: "I say`t is blood - my blood! The pure warm stream which ran in veins of my fathers and ours...". Вы слышали? Вот главное! Отец! Он наконец решился разобраться с ним - осмыслить эту связь, и получилось гениально: с одной стороны это другой, совсем непохожий человек. Тут-то бы и застонать о разобщённости, непонимании... Нет! За отцом безоговорочно признано право быть именно таким, в знак чего ему даруется собственное имя; его причастность к гибели Астарты, его вина перед детьми никак не раскрыты, зато звучат слова о кровной общности, которая важнее внешнего несходства. Неброский, периферийный мотив примирения с отцом - через какую-то духовную победу над ним и парадоксальную смену ролей - и составляет благодатность "Манфреда". Эпизод с кубком буквально перерождает героя. Приняв на себя грехи своего рода, он, во-первых, обретает дар речи: рассказывает колдунье всё то, о чём не мог говорить в начале с духами; во-вторых, вступает в общение с людьми, которых прежде презирал; в-третьих, определяется в своих желаниях; наконец, получает право на смерть, без которого жизнь пуста... Вам нужно сделать то же самое - возобладать над вашим отцом, подчинить его, взять над ним власть - только так вы перестанете его бояться, а там - дай Бог! - сумеете и полюбить его, то есть, по сути, самого себя. Тогда-то ваша жизнь и обретёт все равновесия! Вас привлекает литература? Напишите о нём!
   Мне захолонуло сердце, по ногам забегали мурашки, словно от меня требовали совершить убийство. Макс коснулся моей деревянной руки и прибавил:
   - Как о ком-то другом - как всегда все это делают.
   Скорее от тона его голоса и тепла его ладони, чем от смысла фразы, я успокоился. Мы проговорили до утра обо всём на свете, за всю последующую жизнь мне не встретилось собеседника лучше Макса. Суждения его были всегда неожиданны для меня. Когда я заговорил о романтизме в России, он удивился: "Зачем в России романтизм? Его суть в восстании против приличий, которые у нас окаменели, у вас же там - подобны майским побегам".
   Меня не обижали ни эти, ни другие слова; мне казалось, слушая его, я становлюсь сильнее. Мы вернулись к Охотнику.
   - Почему, - спросил я, - Манфред видит свою кровь на посуде какого-то простолюдина?
   Учёный и маг отвечал так же, как его дочь:
   - Ответов существует несколько. Первый: Манфред страдает гемоскопическим неврозом, и ему где угодно может примерещиться кровь. Второй: фигура охотника символизирует читательскую публику, которая одновременно спасает своим вниманием - и мучает поэта, как бы поедая или высасывая его. Третий: на период создания "Манфреда" приходится как окончательное осознание автором своего вампиризма, так и принятие им определённой позиции относительно незваного качества - позиции противления; возможно, на этом пути ему помогала держаться мысль о кровном братстве всех людей... Но я более склоняюсь к такой версии: Манфред, помнящий своего отца заядлым охотником, на дне сознания ассоциирует с ним этого охотника, на средней глубине просто невольно, навязчиво вспоминает отца, и в миг появления яркого сигнала - вина-крови - всё это взметается на поверхность... Возможно, тут ещё какая-то не слишком почтительная игра с христианским ритуалом причастия. Если бы я ставил "Манфреда" на сцене, я дал бы роли Охотника и Аббата одному актёру...
   - Ваш сын,... - робко, но неудержимо начал я, - отчего он бежал? Вы были с ним слишком суровы?
   - Почему вы так решили?
   - В вашей душе угадывается столь великая сила...
   Макс прищурился, как обласканный кот, но не улыбнулся и задумчиво проговорил:
   - Силой можно пользоваться - и не пользоваться. Жорж был бы достойным противником, и он хотел насладиться поединком, утолять свою жадную враждебность постепенно, постоянно,... а я сразу сдался. ... Он сочинял наши отношения, как мистерию, в которой мне досталась роль олицетворённого зла...
   - Значит, вы дали повод.
   - Я тысячу раз спрашивал его об этом. ... Нет, он ненавидел не мою особу... Это было как детская игра, в которой один изображает героя, другой - дракона. Поскольку я не хотел честно притворяться, Жорж делал всё, чтоб я разъярился на самом деле. ... Кое-что ему удавалось, но чем больше подлинного зла выступало наружу, тем сильнее мне хотелось противостоять этому злу. У меня была своя игра и роль - искушаемого святоши с чёрным прошлым. ... Мою капитуляцию он воспринял как отказ его понять... Пристрелил на память моего хорошего друга...
   - Эжена?
   Макс встрепенулся, страдальчески перевёл дыхание.
   - Нет, нет, не Эжена...
   - Простите, господин граф! Я со своими бестактными вопросами...
   - Ничего-ничего. Всё ж легче, когда вслух......... Про руку? Нет, её я потерял совсем недавно. На спор подставил пригоршни под расплавленное железо...
   - Не будем об этом!
   - О чём же?
   - Ну, хотя бы... о любви.
   - Так, - Макс торжественно склонил голову в знак согласия на эту тему.
   - ... Знаете ли вы, что такое священный брак, и правда ли, будто он означает, что брату и сестре дозволено любить друг друга?
   - Не дозволено, а велено - любить друг друга - всем, - веско отвечал мне граф, - Вопрос лишь: как?... Священный брак, как всё священное, парадоксален. Конечно, он ещё и метафоричен, и нужно понимать, что тут предмет, а что образ для сравнения. Идея в том, что любовь - это не только страсть к совокуплению и его восторги. Любящие должны знать друг друга так, словно выросли вместе, уметь сочувствовать друг другу, вместе веселиться, размышлять о чём угодно, вместе странствовать, во всём советоваться... Братство-сестринство - образец достойных взаимоотношений и только. Уточнение формулы "единая плоть".
   - А в вашей жизни случилось... большое чувство? Вы ведь были женаты...
   Макс посмотрел себе на ладонь и, казалось, увидев там что-то согревающее сердце, повёл рассказ о любви в своей жизни. Было там много прекрасного; было и такое, что помыслить жутко... Между прочим, выяснилось, кто такой Эжен. Читатель, изумись! Тот человек, которого здесь почитали святым, который, согласно здешним легендам, был не только близким другом Байрона, но и постоянным корреспондентом Пушкина, познакомившись с ним в Одессе; этот благодетель своего и нескольких других народов, одарённый политик, экономист, законодатель и даже богослов носил имя, также ославленное французским романистом и бесповоротно опороченное российским переводчиком...
   Ночь миновала. Усталые, мы разошлись по своим постелям.
   После обеда я навестил Медору - она просила прощения, клялась, что никогда не забудет моей доброты, но она решили начать новую - чистую, добродетельную жизнь.
   Проводив жениха, она снова сбежала в "Красную мельницу"...
   Я покинул Париж и решил провести остаток лета в Англии.

Эпилог первый

  
   Ла-Манш коварен. Подпустив корабль к самому порту, он выдохнул в ночь самую дикую бурю. Паруса были растерзаны, кресты мачт трещали, готовые сломиться; море откусило якорь, и судно то выбрасывало вдаль от берега, то дразнящее подталкивало в сторону огней. Люди рыдали и боролись, отчаивались и надеялись. Только один пассажир точно знал, что этот шторм послан лишь ему; он добрался до борта, глянул вниз, и отчая пучина раскрыла ему объятия.
   Раскинув руки, как орлиные крылья, он висел между небом и землёй. Он увидел на дне свою тень, но это зрелище ему не понравилось. Оставив её, как ненужную затонувшую одежду, он всплыл на поверхность, повернулся на спину, подставил лицо огромной луне, окольцованной тремя радугами, а крупных звёзд на небе было так много, что темнота казалась чёрным кружевом, наброшенным на вселенский свет.
   Волны, поднимающиеся в унисон его вдохам, неспешно несли его к берегу. Наконец он смог нащупать ногами ил и обернуться к городу. Дома стояли без огней. На пристани не было ни души. Но в самом прибое, по колено в воде бродили белые фигуры. Одна забрасывала далеко в море светящуюся леску удочки, другая тянула сеть. На краю пирса сидела девочка и наматывала на сияющий клубок идущую прямо из воды прозрачную и поблёскивающую нить. Почему-то именно к ней повлекло Джеймса, а вместе с ним к девочке приближался красивый кудрявый большеглазый паренёк лет пятнадцати. Он держал у уха белую ракушку, внимательно слушая её.
   - Это твоё, - сказал девочка, протягивая Джеймсу законченный клубок.
   - Спасибо. Очень красиво. ... Я подарю его Эмили.
   - Кто такая Эмили? - спросил мальчик.
   - Прежде всего, здравствуйте.
   - А я и здравствую. Так кто такая Эмили?
   - Моя жена.
   - Она богатая наследница?
   - Нет, племянница одного здешнего рыбака.
   - Ты решил поступить, как настоящий джентльмен - поразвлечься с простушкой?
   - Я её полюбил.
   - По примеру какого-нибудь романтического героя?
   - Нет.
   - Может быть, ты хотел опрокинуть постылые предрассудки? Побороть социальное неравенство?
   - Куда мне...
   - Может, ты воображал, что сама любовь станет чище и прекрасней, оттого что любишь ты? Что твои чувства открывают новую эру в жизни человеческих сердец? Что ты - образчик истинно высокого отношения к женщине?
   - Я должен был это воображать?
   Мальчик отнял от уха ракушку, печально улыбнулся и промолвил:
   - Нет... Вовсе нет.
   - Тогда я пойду?
   - Иди - и ничего не бойся.
   Джеймс вышел на каменистый пляж и побрёл к знакомому домику. Он думал: "Просто скажу, что люблю, что непременно найду малыша и вернусь к ней, а захочет - вместе поедем искать, или к матери - я всё ей скажу, мне больше не страшно - с ней - нет..."
   За шаг до порога что-то чёрное и мокрое прыгнуло ему на плечи, как рысь, повалило и вонзило под рёбра железный клинок, а потом принялся кромсать ему живот и грудь, отвечая на его стоны: "Вот тебе за то, что ты сделал с Эми!".
   Решив, что дело сделано, убийца вскочил, подбежал к двери заветного дома и заколотил в неё, но никто не отзывался.
   Джеймс лежал на холодном песке (раньше тут была травка) и слушал, как его боль тупеет, растекается по ногам, приливает к горлу. Окончательное осознание произошедшего стиснуло всё его тело колюче-жарким спазмом, который тотчас сменился покоем и покорностью. Он снова обратил взгляд на луну и стал ждать... Когда кровь перестала течь, он приподнялся на локтях, отполз к стене и, хватаясь за её уступы, встал на ноги.
   Его мучитель уже устал избивать дверь и ошалело пялился на неё.
   - Эй, Хэм, - сказал Джеймс, - Что я сделал с Эмили такого, чего не сделал бы ты?
   Молодчик шарахнулся, глухо вскрикнул, увидев врага невредимым.
   - Стрифорт! Ты - сам дьявол!
   - А ты - сама дурость, приятель. Зачем ты полез в воду? Такой добычей море не делится с такими болванами.
   - Чего ты несёшь!? Чего тут творится!? Где люди!? Все как повымерли!...
   - Они-то живы... Мы с тобой... - нет.
   Хэм отмерил себе на соображение около минуты, потом привалился к двери и, схватившись за голову, испустил вой ужаса, затихнув, сполз в бессилии на порог, а Джеймс подсел к нему.
   - Я тоже не сразу понял. Странно... И курить не хочется...
   - О, бедная Эми! Бедный её дядя!...
   - Он лучший человек на свете. Я бы предпочёл быть ему хоть троюродным племянником, чем родным сыном - самой королеве... И он единственный, кто достоин жить с Эмили, потому что его любовь к ней безгрешна. Ясно тебе?
   Хэм всхрипнул и, скорчив жалобную мину, выговорил:
   - Вроде. Может, ты и прав. Но как же они будут? Он уж старый!... Кто их защитит!...
   - А у меня мать-вдова осталась... И маленький сын... Впрочем, он в хороших руках... - Джеймс поднял с земли оброненный клубок хрустально-искристой пряжи, - Это, надо полагать, нить моей жизни...
   - А по что она?
   - Может, по ней определится моя здешняя участь?
   - Страшно, поди, а? - съехидничал Хэм, с недавних пор считающий всякого лорда воплощением греховности, а в глубине души уже начинающий сам за себя трепетать.
   - Тот, кто мне его дал, сказал, чтоб я не боялся.
   - Это кто ж такой был?
   - Ангел, наверное, точней, его сестрёнка мне вручила эту штуку, а он - напутствовал.
   - А мне чего ничего не дали и не сказали?
   - Понятия не имею.
   - Давай тогда вернёмся что ли к морю и узнаем, что к чему!
   Примиренные смертью соперники покинули дом, бывший для них когда-то вожделенным, и пошли на пристань.
   Из воды выходили новые и новые люди - видимо, вместе с кораблём погибла вся его команда и все пассажиры. Белые дети каждому из несчастных и мокрых дарили светящиеся шары. Совсем близко к кромке суши бродил мальчик годков семи с клубком в руках и озабоченно смотрел в водную даль.
   - Эй, дружок! - обратился к нему Джеймс, - Для кого ты сделал эту катушку?
   Малыш сдвинул красивые тёмные бровки и очень серьёзно произнёс:
   - Мне не слишком приятно ставить вам это на вид, сэр, но ваши манеры оставляют желать лучшего. Во-первых, вы применили к незнакомому вам дворянину фамильярное словцо, во-вторых, словом того же качества вы назвали весьма ценный предмет. Общаться в столь вульгарных тонах ниже моего - да и вашего достоинства!
   Джеймс раскрыл рот, как голодный птенец, и медленно опустился на колени перед поучающим его мальчуганом.
   - Ради Бога! Как тебя зовут!?
   - Подобные вопросы невежливы. Дворянин не должен кому-либо впервые называть своё имя без свидетельства третьего лица. Я не требую, чтоб ваша светлость всякий раз именовала меня милордом, но слово "сэр", надеюсь, не надломит ваш язык.
   - Конечно,... сэр,... - задыхаясь от счастья, Джеймс спрятался губами в холодную ладошку, - Я чрезвычайно рад нашему знакомству, - выдавал он бредовые машинальности, - и верю, что, сколько бы оно не длилось, мы останемся добрыми друзьями.
   - Вот, так гораздо лучше. Но вы через чур экзальтированны, - назидательно, хотя уже не слишком сурово продолжал мальчик, то ли сам не замечая, как сжимает свободной рукой два пальца собеседника, то ли подавая этим некий тайный знак с той стороны игры, - Не помню, чтоб это было модно. Встаньте же, пожалуйста.
   Джеймс вознёсся головой под самую луну. Малышу пришлось запрокинуть голову.
   - Вы, кажется, хотели меня о чём-то спросить?
   - Да, сэр - это касается предмета, что вы держите в руках. У меня, как видите, тоже есть такой...
   - Не такой, а подобный.
   - Подобный... подобный такой предмет...
   - Просто подобный. Сосредоточьтесь.
   - Сейчас. Я знаю, то есть, в курсе...
   - Знаю лучше.
   - Лучше знаю, что вам он не нужен, а подобным как я - как раз да, и вот этот моряк - он...
   - Просто моряк.
   - Ну, да. Он моряк и моряк, но, то есть, однако ему не досталось... подобного... предмета. И, может быть, ваш - он...
   - Кто?
   - Предмет. Предмет вот этот вот вам не жаль для этого - данного моряка?
   От волнения ли на оксфордского выпускника напало, как икота, косноязычие? Или разговоры с Хэмом перенастроили его?...
   - Чудесная речь, сэр. Насколько я понял, вы просите меня отдать этот клубок тому человеку?
   - Ну, да, вроде того.
   Белый мальчик торжественно передал искрящуюся сферу Хэму, затем снова - уже не таясь - схватил Джеймса за руку...
   Когда все жертвы кораблекрушения выбрались, с моря подул горячий ветер, гонящий к порту шхуну под тёмными парусами. Со вступления на её борт начиналось для всех погибших у этого берега долгое странствование по иному миру. Вели её два капитана без единой зато команды. Обоим на вид было по сорок лет, хотя в действительности могло быть и меньше. Один был одет старомодно, другой - просто нелепо. Первый называл второго щенком, второй первого - забулдыгой. Первый был в дохлую пьян, второй в этом не нуждался.
   Кое-как приторочив судно к пристани, они очертело заспорили, кому держать штурвал на обратном пути. Наконец первый завладел колесом и так вандальски крутанул его, что смёл медношитым носом полпирса. Товарищ, хохоча, обругал его бестолочью, спрыгнул с рулевого мостика на среднюю палубу, припал к краю борта и заорал: "Пушки - к бою! Развалять эту помойку к псиной матери!" Тотчас полсотни ядер с оглушительным грохотом вырвались из недр корабля, и пустынный городок заполыхал, загорелась сама земля. "Не бойтесь! - кричал погромщик новопреставленным, - Это всё не настоящее!".
   Тут весь берег ухнул и ушёл под воду. Корабль дёрнуло вперёд - к воронке и вниз, но тотчас отпустило. Море стало чисто, подул попутный ветер.
   Примостившись поближе к носу, чтоб не очень качало, Джеймс вытащил из-за пазухи рукописную книжку и раскрыл.
   Луна сияла так, что читать было совсем не трудно.
   "- Это чудо! Это грандиозно! - Советник светил мне улыбкой в лицо и, похоже, пытался вылепить из моей кисти пасхального зайца, - Я всем буду его хвалить и никому не дам в обиду. Признаться, я ещё не до конца проник во все хитросплетения смыслов, но тем лучше! А ведь я-то думал, что мне всё уже понятно в этом мире, что я сделал всё, что мог. Теперь знаю: мои лучшие творения впереди!
   - Э, да что там! Вы вот ещё Шелли почитайте. Это уж точно прорыв с улётом...
   - Шелли? А как это пишется? ...Так?... Это он или она?
   - На ваше усмотрение.
   Великий немец роняет перо; я не поднимаю во избежание пошлой символики, но пускаюсь в разъяснения, что такое Шелли, и остаюсь ещё на пару дней".
  
  
  

Эпилог второй

  
   Я посмотрел на моего Мефистофеля.
   Он сидел на краю стола, копошась в какой-то книге. С виду ему от силы четверть века. Он смугл, егозлив, изнежен, злорадно смешлив - настоящий бесёнок. Сначала мне казался особенно кощунственным его юный вид, но потом я размыслил, что дух отрицания, укора и протеста не может выглядеть иначе - ведь и Гёте вывел беса в виде студента... На полу прямо под его качающейся ногой дремлет гигантский чёрный дог по кличке Штромиан или просто Ро. "Мне очень нравится это имя, - говорит хозяин, - но выговаривать его я не в состоянии".
   Подаю ему лист, выжидаю несколько минут. Он каламбурит:
   - Да, почить в Boze приятней, чем погибнуть аки Aubrey.
   - Вы мной довольны?
   - Вы делаете это для самого себя.
   - Кажется, дело закончено.
   - Ещё нет. Продолжайте.
   - Но я уже не знаю, что...
   - Вы - кто?
   - Несчастный старик...
   - Нет! Вы - писатель! Вот и пишите.
   И я пишу - о том, как четырнадцать лет, скитаясь по всей Европе, заглядывая и на Балканы, и в урезанную Турцию, Альбин растила похищенного Дэниела. Научив его всему и безвозвратно растлив, она решила отвезти воспитанника к его родной матери, ради чего напросилась на борт яхты, принадлежащей некоему лорду, прозываемому иронически Летучим Шотландцем, ибо он дня не мог просидеть дома и, вернувшись из очередного плавания, пускался в новое, дальше прежнего, словно душа Одиссея в него переселилась. Влекли его к себе особенно архипелаги Индийского океана, а конечный причал ему обычно давала Австралия - материк, на который переправилась семья Эмили после гибели Стирфорта. Пишу о том, какой счастливой была встреча, как забылись все обиды и...
   Тут надзиратель отнял у меня бумагу и сказал:
   - Достаточно.
   - Воля ваша. Я давно устал.
   Он собирает рукопись в стопку, прячет в папку.
   - Хм-хм, что же мне с вами дальше делать?...
   - Расскажите наконец о себе и проявите хоть каплю уважения: я вам в деды гожусь!
   - Если учесть, что я на каких-нибудь десять лет младше вашего отца...
   - Что ещё за бред!?
   - Соответственно, когда вы родились, мне уже было больше двадцати...
   - Вы сумасшедший!
   - И я уже тогда был обречён на бессмертие. Я был великим писателем, автором великой книги, но величие не достаётся дёшево.
   - Вы,... - в моей голове замелькали романтические клише, - продали душу?...
   - Я полюбил, да так, как просто грех любить!... Почти век мы были с ним вместе, но вот...
   - С кем?
   - С тем, с кем вы поднялись в Альпы и кого там предали! ......... Нас с ним не разлучило даже то, что вы зовёте смертью!......... Но рано или поздно существование любой души вступает в фазу коллапса. Жизнь есть, она сильна, но личности - нет... Всё, что мне было свято, сгинуло! Я больше никогда не увижу ни глаз, светивших моему перу, ни губ, выпивших мою невинность, ни рук, из которых я черпал, ни ног, которые я осыпал поцелуями!...
   Я вжался в кресло. Это создание не могло с такой откровенностью и страстью, со слезами - лгать...
   - Всё это исчезло навсегда, и Царство Правды стало для меня теперь таким же адом, как жалкий этот свет!
   - Неужто... безвозвратно?...
   - Ну,...... душа опять придёт сюда... Но в совсем другом человеке.
   - В нём наверняка проявится если не всё, то очень многое из дорогого вам... Вам надо только подождать и не терять надежды... впрочем, с вашей школой... Но всё равно отчаяньем горю не поможешь...
   - Моему - не поможешь ничем, и я сложил мои надежды, как жертву на алтарь; я отрёкся от радости, как схимник, и приготовился справлять мой долгий праздник скорби... Вдруг... в этом постыдном мире, недостойном даже своих язв,... раздался ваш сенильный вздор!!!....... Я сам творил порой такое, что не снилось Герострату и Иуде, но до святотатства вашей прозной лирики ещё никто не опускался!
   - Которая же из моих бедных миниатюр показалась вам... кощунственной?
   - "Проклятие", конечно!......... Может, назовёте имя настоящего автора "Отцов и детей"?
   - Всё, что числится под моим именем, создал только я! - ответил я не без гордости.
   Враг заполнил всё моё зрение мраком своих глаз, но не загасил им света моей искренности, потупился, помолчал, но продолжил с удвоенной яростью:
   - После этой... и некоторых других ваших штучек,... вы тоже стали жертвой, которую я заклал в моём опустевшем святилище. Вернуть вам жизнь - только затем, чтоб заживо вас закопать! - вот, что стало моей последней мечтой!.... Вы пролежали там тридцать шесть суток. Что вы чувствовали, расскажите!
   - Сначала я испугался, что задохнусь, но размыслил, что угорание от углекислого газа должно быть безболезненно, как обычное засыпание, и я стал ждать, молясь о том, о чём не успел,... но сознание всё больше прояснялось и бодрость прибывала. Тут я замелит, что не дышу... Я начал думать, в чём причина и что же это может означать, вопрошать Всевышнего... В конце концов решил, что суть случившегося вся и так передо мной, и возник другой вопрос: что мне теперь делать? Я на всякий случай ощупал, простучал гроб... Поворочался и с радостью...
   - С чем???
   - ...обнаружил, что мои ноги почти совсем не болят. Право, я был так счастлив!
   - Дальше!
   - Я стал думать, фантазировать.
   - О чем!?
   - О слепых людях, живущих в непроглядной тьме и ставших теперь моими братьями... Ещё я предался воспоминаниям; потом стал прикидывать, что делают сейчас мои близкие... Бедные! Знали бы они... Наверное, думал я, рано или поздно кто-нибудь потревожит эти недра - люди ведь не в состоянии оставить в покое землю, и мёртвых теперь то и дело вынимают для перезахоронения или экспертиз... Я, конечно, не рассчитывал, что это будет скоро, может быть, через века, когда человечество сконструирует машины для рытья - циклопические, с множеством рук-ковшей, похожих на сложенные в горсти когтистые лапы... Как - думал я - сложатся мои отношения с тем далёким поколением, что я буду делать средь них? Снова ли возьмусь за перо или освою иное поприще? Во всяком случае для медиков будущего я представлю собой феномен интереснейший. Возможно, именно с моей помощью люди научатся побеждать болезни и смерть! Эта мысль согревала меня, замурованного в холодной подземной глубине, внушала смирение и терпение...
   - А как же голод?
   - Он приходил и уходил и никогда не был слишком мучительным...
   - Аа... Ну, конечно - в старости витальные процессы заторможены. Вы ведь и в отключке-то пробыли несколько суток вместо положенных семи-десяти часов. Ну?
   - Больше мне нечего вам рассказать, так что до сих пор ваша месть не слишком удавалась.
   Он испытывающее посмотрел на меня, видимо, собираясь с мыслями; злобы я уже на находил в его глазах.
   - Если бы, - проговорил, - я всё ещё хотел вам мстить, вы оставались бы в могиле, и, поверьте, отчаяние докопалось бы до вас, но чувства мои изменились. Теперь я даже рад, что вышло так...
   - Позвольте же узнать, что вас умилостивило!
   - Я прочитал у вас и о вас всё, что было можно...
   - Что именно?
   - Многое. Многое в "Накануне", потом, разумеется, "Призраки" - очень хорошая вещь! потом в заметке по поводу "Отцов и детей" - там, где кто-то прислал вам письмо о том, что устроил ритуальное сожжение вашего портрета, - я заплакал, да...... Это что-то напомнило мне,... что-то личное...... С того момента вы словно стали мне родным, но на поиск вашего последнего пристанища я потратил много времени, а в пути меня сопровождала книга, изумительней которой я не встречал. Вот она.
   Я содрогнулся до самых костей: то были "Бесы" Достоевского!
   - Она охладила мои сантименты в ваш адрес, но при этом окончательно утвердила в желании вызволить вас.
   - Но этот роман!...... Вот он-то точно - что ни страница, то наглость, грязь и богохульство!
   - Не поспоришь... Зато уж честно. А до чего содержательно! Прямо омут смыслов! Очевидно, чувствуя свою несостоятельность в деле ясного - логического - дискурсивного изложения своих взглядов, автор отточил методику намёков, позволяющую создавать весьма полнозначные при своём лаконизме тексты... Имя Байрона там встречается, насколько помню, дважды. В первый раз - в связи с вами собственно, второй - в связи с вашим метатипом.
   - Кем?
   - Персонажем, списанным с вас.
   Я схватился за сердце, а чёрт раскрыл книгу и прочёл, словно вонзая в меня триста клинков:
   - "Этот Бадзароф это какая-то неясная смесь Нацдроу..."
   - Ноздрёва! - перекрикнул я, - Которого он приплёл тут совершенно наобум!...
   - А кто это вообще?
   - Гуляка, пьяница, драчун и враль!... Гнуснейший тип! И повторяю, он тут не при чём!... Уж если кто и фиктивное лицо, не имеющего ничего общего с реальностью, то это - прости, Господи! - его Ставрогин! Нет и нет!! Такого просто не бывает!!!
   - Ни тот, ни другой, ни третий, ни даже как называемый Байрон - никто из них не реален.
   - Но в основе моего...
   - Едва ли тот провинциальный доктор, которого вы называете прототипом вашего героя, зачитывался госпожой Рэтклифф............ За десять две с половиной тысячи лет человечество породило только одну (да и ту ошибочную) идею собственного совершенствования (в купе с антитезисом - идеей упадка). На самом деле вы всё те же дикари, взирающие на мир сквозь трафарет своего мифа, называемого теперь литературой. Вам невдомёк, что превращение собственного имени в нарицательное - вот страшнейшее преступление перед Творцом, Духом уникальности! Дети обезьян, если бы вы подражали природе! Нет, вы только передразниваете друг друга! Поэту, сказавшему вам: "Вот я, а вас мне не надо" и выточившему столп красоты и величия из монолита собственного духа, вы ставите это в укор! Вам надо пёстрой кладки разнонравия, разноголосья, маскарада!....... Как вы сказали? Как его зовут? Ста...
   - врогин.
   - ......... Странное имя. Оттуда бы ему взяться?
   - ... Пароним на Стирфорта!?...
   - Холодновато. Что ещё скажете о его происхождении?
   - Лермонтовский тип.
   - Холодно. Припомните портрет.
   - ... "Вампир"?
   - Нет ...... Ну, давайте почитаем...: " волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны,... зубы как жемчужины... казалось бы писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен". А вот для сравнения ( - собеседник взял какую-то другую книгу - ): "члены его были соразмерны, и я подбирал для него красивые черты. Красивые - Боже великий!... Волосы были чёрные, блестящие и длинные, а зубы белые, как жемчуг; но тем страшнее был их контраст с водянистыми глазами, почти неотличимыми по цвету от глазниц..." ... Улавливаете сходство?
   - Да! Но что это?
   - "Франкенштейн".
   - А!...
   - Очень символично! Я долго не мог понять, отчего Джордж так восхищался этой мутной кровослёзной выдумкой, не выдерживающей никакой анатомической критики... Теперь вижу: это ведь иносказание, посвящённое писателю и персонажу, которого тот составляет из кусков других каких-то расчленённых образов... Тут и левая рука Петшорина, и правая - Ратвена, и ухо Онегина, и ребро Мельмота, и манфредов хребет, и гипофиз другого Манфреда, и шевелюра безымянного пугала... Откуда же взяться жизни и гармонии?...
   - А откуда похвалы, коих вы удостоили бесовского принца и весь роман!...
   - Роман отличный! Материал отборный! Если свести воедино образы лорда Стаурогина и его жены, то получится весьма точное изображение Оригинала.
   - Может, сюда приплести уж заодно и капитана Лебядкина? - всё-таки поэт!
   - Капитан - фигура важная. Он - собирательный образ всех наших мелких прихлебателей.
   - Я начинаю догадываться, кто из бесов списан с вас!
   Осклабился, отмахнулся.
   - Мимо. Его импресарио в тайных обществах борцов за свободу были сеньоры Гамба - отец и сын. Меня никто не знает. Я - одно и множества недостающих звеньев истины; я слово, вырванное из разгадки.
   - Умноженное знание есть умноженная скорбь, но и недостаток знания её не умаляет, - проговорил я мысль, пришедшую вдруг на ум.
   - Кто мешает вам быть внимательнее? Вот тут ( - он снова обратился к Достоевскому - ) есть эпиграф из Евангелия от Луки... Джордж любил этот эпизод; он говорил: "человек может жить, нося в себе множество злых духов, а зверь - чистая душа - ни одного не потерпит и предпочтёт погибнуть". Но он тоже пропустил кое-что... А вы помните, как повествует об этом происшествии, вернее, об исходной ситуации Матфей?
   - Боюсь, что нет...
   - "Когда Он прибыл в страну Гергесинскую (другие называют её Гадаринской), Его встретили два бесноватых, вышедших из гробов, весьма свирепые, так что никто не смел проходить тем путём". Заметьте - двое! А Лука и Марк одного потеряли... Лука говорит, что одержимый жил в гробах, тогда как Матфей и Марк называют своих аналогичных вышедшими из гробов и подчёркивают их неимоверную физическую силу и неукротимость. Позволю себе предположить, что речь тут идёт о самых настоящих вампирах, восставших мертвецах. Лука, кстати, замечает, что с давнего времени бесновался этот человек - то есть, может быть, уже столетия, ведь век вампира неисчислен.
   Я задумался, потирая бороду, какой же вывод следует из этой цитатной мешанины...
   - Как бы там ни было, чудо-то свершилось. Какая разница, кем были эти несчастные и сколько их там маялось, если они все спаслись?
   Собеседник дрогнул, глаза и рот его распахнулись, чтоб тут же сжаться и сотворить жестокую гримасу:
   - А вы вообразите, что меня здесь больше нет и никогда не будет.
   Я вообразил и почувствовал тряску в ногах. За окошком хлестал дождь со снегом сквозь непроглядную темень; вой ветра нагонял тоску и страх; в могиле было одиноко, но хоть тихо, хоть одно и то же, нечего было терять и бояться, но здесь...
   - Нет-нет, не уходите!
   - Ладно, - он сполз со стола и перебрался на кушетку. Штромиан улёгся ему на ноги и тяжело вздохнул. Маленький кровопивец, паясничая, прочитал наизусть мою "Собаку". Меня пронизало отчаяние, но вдруг что-то сверкнуло в моей голове - злость и нежность одновременно, и, едва он умолк, я начал читать "Морское путешествие".
   Что с ним стряслось от этого - не передать. Он полночи бился в конвульсиях, рыдал и кричал на все лады: "Да! Да!", а ближе к утру приластился ко мне и, пока не заснул, лепетал что-то по-английски, по-итальянски, по-гречески, а я поглаживал его по голове.
   За окном проступили из серости голые ветки клёна. Дождь всё не унимался.
   Я задёрнул занавески, подбросил дров в печурку, ловко и быстро согнув колени, сел перед открытой топкой, погрелся, вернулся к моему губителю и товарищу, сунул руку в его карман и вынул визитную карточку с одной только буквой М, составленной из четырёх скрещённых сабель.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Комментарии

"Зеркало и конфеты"

   Произведение поддаётся относительно точной датировке - это июль или август 1822 года. С другой стороны вызывает недоумение присутствие в нём аллюзий на поэзию второй половины XIX в. и даже начала ХХ в. Возможно, среди иррациональных способностей автора было умение предслышать будущее в сфере лирики. Возможно, слова, сорвавшиеся с его уст, не утихали и носились по воздуху, пока не были уловлены и записаны другими поэтами. Например, героиня стихотворения Э. А. По Аннабелла Ли не может не иметь отношения к Байрону, поскольку наделена именем его жены и фамилией сестры. Возможно и то, что двойник Байрона, о котором речь впереди, снабдил рукопись своими вставками.
   Заголовок отсылает к провокационному афоризму Байрона: "Дайте женщине зеркало и несколько конфет, и она будет довольна", а весь текст переосмысливает это высказывание. Зеркало и конфеты оказываются не безделушками, забавами легкомысленной жизни, но символами: первое - истины, самопознания, вторые - простого и неоспоримого, материализованного счастья.
   Грамматические, лексические и фразеологические неточности, встречающиеся в произведении, можно объяснить том, что автор вынужденно писал на языке, которым не слишком хорошо владел.
   Жанровое определение - "открытое письмо" - многократно подтверждается в тексте обращениями к безымянному адресату. Личность этого неизвестного будет отчасти установлена в романе "На кубке кровь...".
  
   ... мы оказались на родине падшего гения борьбы за свободу - действие начинает у берегов Корсики, родины Наполеона.
   Франкессини - известный авантюрист начала XIX в., фигурирует под этим, несомненно вымышленным именем в нескольких романах Бальзака.
   Гленарван (или Гленарвон) - герой одноимённого романа Каролины Лэм, где она описывает свои неудачные отношения с Байроном. Не путать с персонажем Ж. Верна.
   Ратвен - списанный с Байрона герой повести Дж.У. Полидори "Вампир". См. "Многоодарённый".
   Пикок, Томас Лав - вывел Байрона в талантливой сатире на готическое направление романтизма "Аббатство кошмаров" под именем мистера Траура, который в посвящённой ему главе цитирует "Паломничество Чайльд-Гарольда". Возможно, в первом издании эти цитаты не были никак обозначены; впоследствии сатирик выделил их кавычками и курсивом.
   Лавлейс - скорее всего, имеется в виду герой романа С. Ричардсона "Кларисса Гарлоу, или история молодой леди", более известный как Ловелас. Интересно, что эту фамилию будет носить будущий зять Байрона.
   Ф.Р. - личность не установлена.
   Лорд Стирфорт - очевидно, отец одного из героев романа "На кубке кровь...".
   Леди Дедли - современницами Байрона были три дочери лорда Дедли - Арабелла, Мирабелла и Леонелла. Вероятно, речь идёт об одной из них.
   Однофамилица - леди Анна-Изабелла Байрон, жена автора. Циркуль - намёк на её увлечение точными науками.
   Бесноватая дамочка - Каролина Лэм, вечно пугавшая автора проявлениями своего пылкого темперамента.
   Юнгфрау - альпийская вершина, с которой пытается сброситься Манфред, герой одноимённой драматической поэмы Байрона.
   Герцог Веллингтон - по некоторым версиям, тоже был любовником леди Лэм.
   Леди Анна - см. Однофамилица. В её двойном имени как бы заключены обе героини драмы Тирсо де Молина "Севильский озорник, или каменный гость", в которой дебютировал Дон Жуан, - соблазнённая Изабелла и непорочная Анна. То, что автор предпочитает называть жену именно Анной, исподволь свидетельствует об уважении к ней - вопреки демонстрируемой (пожалуй, слишком громко для искренности) неприязни.
   Саути, Роберт - английский поэт, современник Байрона, не пользующийся его расположением.
   Огаста (или Августа) Ли - сводная сестра Байрона и его возлюбленная.
   Г. - фамилия Пьетро - Гамба.
   Донна Тереза - Тереза Гвиччиоли.
   Клара (или Клер) Клермонт - см. "Подлинная история..." и "Многодарённый".
   Леди Шелли - излишне титулуя Мэри, автор утверждает её равенство с собой.
   Тибальт и Лаэрт - шекспировские персонажи: кузен Джульетты и брат Офелии.
   Конрад - герой поэмы Байрона "Корсар". См. "Подлинная история...".
   ... условно твёрдым шагом - автор ни себе, ни читателю не даёт забыть о своей хромоте, трагически не вяжущееся с его красотой и воинственностью.
   Северное предание - скандинавская легенда о гибели Бальдра.
   Каин - герой одноимённой мистерии Байрона.
   Вы колки, принц - реплика Офелии, дающая возможность Гамлету ответить непристойным намёком.
   Заклятый врач - Дж. У. Полидори. См. "Подлинная история..." и "Многодарённый".
   ...жалуется своим духам - в эру доверия - то есть до ХХ века - люди часто заходили слишком далеко, отождествляя автора с его творениями. Здесь Мэри приписывает Байрону магические умения Манфреда.
   байка про форточку и русских англоманов - основана на созвучии "дует" - "do it".
   Если я, к примру, потеряю свою тень... - намёк на Петера Шлемиля, ставшего в повести А. Шамиссо изгоем по указанной причине.
   "Любимая, в постель нам не пора ли?" - цитата из комедии У. Шекспира "Укрощение строптивой".
   Тёзочка - Мэри Чаворт.
   "Солнце бессонных" - стихотворение Байрона.
   Финдлей - в одноимённой балладе Р. Бёрнса ведёт себя совсем иначе.
   Мойна - поступает наоборот в балладе У. Скотта.
   ...исхода нет, всё будет так - какое-то предчувствие стихотворения А. Блока "Ночь, улица, фонарь, аптека..."
   Из вереска не то что мёд... - предчувствие баллады Р.Л. Стивенсона "Вересковый мёд".
   Астрата - см. "На кубке кровь..."; имя богини совпадает с именем возлюбленной сестры Манфреда.
   всё вперемешку - здесь скомпилированы поэтически строфы самого Байрона, Данте Алигьери, У. Шекспира, Дж. Донна, Э.-А. По, Т.-С. Элиота, А. Блока.
   Кристабель и Джеральдин - героини поэмы С.Т. Колриджа "Кристабель".
   синдром Ченчи - вожделение к дочери, названо по трагедии П.Б. Шелли "Ченчи".
   Безумец Джек - отец Байрона.
   Леди Кэтрин - мать Байрона.
   ...проснётся мёртвым - обыгрывается ставшее расхожим, но изначально именно байроновское выражение "проснулся знаменитым".
   Твой бледный луч доходит к нам сюда - строка, перешедшая в это стихотворение из раннего, одноимённого и серьёзного.
   ...как дьякон орарём - подобное сравнение встретится в стихотворении А. Блока "Новая Америка".
   ...лукавила Джульетта - принимая от Ромео уверения в любви, шекспировская героиня прости не клясться луной, поскольку та изменчива.
  
  

"Подлинная история лорда Ратвена и доктора Франкенштейна"

   Эта маленькая интимная повесть написала М. Шелли уже в сороковые или пятидесятые годы XIX века. Заголовок, скорее всего, был дан кем-то другим - более заинтересованным литературной деятельностью героев.
  
   Мы встретились... - события происходят летом 1816 года.
   Ф. Бэкон - английский философ XVI в.
   Стерн, Лоренс - оригинальнейший английский писатель XVIII в. В его романе "Жизнь и мнения Тристрама Шенди" один из персонажей чертит тростью каракулю, которая в последствии станет эпиграфом к роману О. де Бальзака "Шагреневая кожа".
   Нет поэта, кроме милорда... - обыгрывается мусульманский "символ веры": "Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет - пророк Его".
   Хам - сын Ноя, подсмотревший за своим пьяным и голым отцом.
   "...картины любишь..." - здесь и далее цитируется комедия У. Шекспира "Укрощение строптивой".
   Трагическая история юноши... - сюжет повести Дж.У. Полидори "Вампир".
   Томас Лермонт - раннесредневековый шотландский поэт, общий предок Байрона и М.Ю. Лермонтова.
   "как сияет солнце..." - снова цитируется комедия У. Шекспира "Укрощение строптивой"
   "Замок Отранто" - готический роман Г. Уолпола.
   "Путь паломника" - аллегорический религиозный роман Дж. Беньяна, писателя XVII в.
   хищные птицы - с ними сравнивает себя Манфред.
   "Наш кум с кумою..." - пародируется стихотворение Р. Бёрнса "Честная бедность".
   Первая восточная поэма - "Корсар"
   Паломничество - Чайлд-Гарольда, надо думать.
   Ходячее недоразумение - леди Анна честит свою золовку и соперницу Огасту.
   Спасибо, милочка... - подложное письмо Клары содержит вопиющие ошибки: ватиканский собор посвящён Св. Петру, а у супругов Байронов родилась дочь, а не сын.
   какая роль мне отведена - Мэри узнаёт себя в Фее Альп, которой исповедуется Манфред.
   ... осквернённый злодейством и т.д. - заключительные фразы романа "Франкенштейн"
   соломенная смерть - в идиоматике викингов - постыдная смерть от болезни или старости, противопоставленная смерти в бою как единственно достойной.
   Аэндррский обряд - в библейском эпизоде (1 Цар 28:7-25) волшебница вызывает дух пророка Самуила.
   Одиссея - одиннадцатая песнь "Одиссеи" содержит ещё одно описание спиритического сеанса: герой приманивает призраков кровью жертвенного животного. Мертвецы пьют кровь, и в них просыпаются сознание и способность говорить.
   Огастас Дарвелл - герой незаконченного прозаического произведения, приписываемого Байрону и озаглавленного так же "Вампир", хотя до собственно кровопийства там не доходит. Сюжет во многом схож с началом повести Полидори, сходные позиции имеют рассказчики в обоих произведениях, однако, незавершённый текст лишён моралистических тенденций, в нём больше живописности, речь героев даётся прямо, а не косвенно, присутствует символика, впрочем, довольно туманная.
   Прощай, и если... - герои едва не цитируют известные строки Байрона: "Прощай! И если навсегда, / То навсегда прощай".
   Скоро волны унесли его, и он исчез в тёмной дали - последние слова романа "Франкенштейн".
  
  
  
  

"Многодарённый"

   Мемуары Дж. У. Полидори создавались с 1816 по 2004 год. Это наиболее сложный для прочтения текст, в котором история сильного противоречивого чувства, эволюция таланта, сенсационные свидетельства об исторических событиях и личностях помещены в некий нарративный лабиринт со множеством ловушек. Полидори вступает на свой путь соперником Байрона за власть в литературном мире, очень быстро становится соперником экзистенциальным, двойником и - в отличие от классических двойников - в конце концов достигает той полноты существования, к которой даже не стремился. Что позволяет ему, завистнику, интригану, фальсификатору, достичь бессмертия? Как удаётся полуграмотному дилетанту, каким мы видим автора в начале, создать влиятельнейшее произведение? Очевидно, его спасают от ничтожества щедрость и бесстрашие Байрона, которыми он ответил своему спутнику, справедливо изумлённый безмерностью его любви.
  
   заглавие одной из Восточных поэм - "Гяур".
   Злой Лорд и адмирал Непогода - прозвища родного и двоюродного дедов Байрона по отцовской линии.
   ...за здоровье Мэри - как в одном из стихотворений Байрона.
   Дания - тюрьма - известное заявления шекспировского Гамлета.
   Балда или станцы - видимо, баллада или стансы.
   Хорош про ноги! - один из слуг проявляет деликатность по отношению к своему хромому господину.
   Размышляете о крушении прекраснейшей из человеческих судеб - фраза из биографического романа А. Моруа "Байрон".
   Вот как, вы работаете! - эта простая фраза станет рефренной в сатирической повести А. Жида "Топи".
   последний монолог Макбета - содержит метафору догоревшей свечи (ограка).
   Чума на оба ваши дома - проклятия умирающего Меркуцио из трагедии У. Шекспира "Ромео и Джульетта".
   история лорда О., застрелившегося от счастья - подробно изложена в "Письмах русского путешественника" Н.М. Карамзина.
   Не странно ли, что ещё похож на человека - фраза близка к фрагменту одного из монологов Манфреда.
   плод моего отчаяния - повесть "Вампир".
   Окончание срока земного бытия заботит меня не более, чем заход солнца - слова смертельно раненого лорда Ратвена.
   как пеликан - согласно средневековом поверью, пеликан кормит птенцов собственной кровью, поэтому его изображение стало эмблемой самоотверженности.
   праматерь Сохмет - египетская богиня-львица, посланная на землю для истребления человечества. Люди усмирили её свирепство, разлив по земле тёмное пиво; приняв его за кровь и выпив, богиня заснула и забыла о своей миссии.
   младший из пятидесяти сыновей Приама - троянский царевич Полидор.
   три старухи - в них можно узнать леди Анну, Огасту Ли и Мэри Шелли.
   Чистую совесть признали изобретением дьявола - с подачи мыслителя ХХ в. А. Швейцера.
   байронизм смешон, и его время прошло - цитата из романа И.С. Тургенева "Отцы и дети".
   Фаулз, Джон Роберт - английский писатель ХХ в., в романе "Маг" (или "Волхв") подспудно выражающий сомнение в ценностях байронизма.
   Фицджеральд, Френсис Скотт - упоминания Байрона встречаются во многих его произведениях, например (и особенно), в романах "По ту сторону Рая" и "Ночь нежна".
   Элиот, Томас Стернз - посвятил Байрона развенчательскую статью.
   умопомрачительный фильм - предположительно, "Ван Хелсинг" (2004).
   позорящие книги - Полидори недоброжелательно отзывается о романах Тома Холланда "Тайная история лорда Байрона, вампира" (или "Повелитель мёртвых") и Федерико Андахази "Милосердные".
   "Жизнь Дэвида Копперфилда" - роман Ч. Диккенса.
   "Заводной апельсин" - роман Э. Бёрджеса.
   кузен - М.Ю. Лермонтов (см. Томас Лермонт).
   прекрасное бледное лицо - байронический штамп, в который превратилась дневниковая запись влюблённой Каролины Лэм: "Это прекрасное бледное лицо будет моей судьбой".
   его инкарнат - время, место, язык и род занятия указывают на Александра Блока.
  
  

"На кубке кровь..."

   Заголовок романа является искажённой цитатой из драматической поэмы "Манфред".
   Произведение крайне эклектично: традиционное беллетристическое повествование перемежается научными рассуждениями и выдержками из дневника Байрона.
   Время создания текста - вторая половина восьмидесятых годов XIX в. Описываемые события относятся к 1840 или 1841 году.
  
   Я проживал тогда в Швейцарии... - вступление романа до слов "ты меня вылечил!" целиком совпадает с миниатюрой "Уа..., уа" из цикла стихотворений в прозе И.С. Тургенева "Senilia".
   Опасность миновала - рассказчик случайно повторяет слова Манфреда, передумавшего кончать с собой.
   Пьеса в подражание "Манфреду" - озаглавлена "Стено" и включена в полное собрание сочинений И.С. Тургенева.
   Еintopf - нем. густой суп.
   Мистер Х. - под этим инициалом здесь и других тестах фигурирует, очевидно, Джон Кэм Хобхаус, близкий друг Байрона.
   независимый конфидент - адресат письма-рассказа "Зеркало и конфеты".
   Призрак, залитый кровью всего человечества - Лежнёв, резонёр романа Тургенева "Рудин" в юности, по собственному признанию, "целую драму сочинил, в подражание "Манфреду". В числе действующих лиц был призрак с кровью на груди, и не с своей кровью, заметьте, а с кровью человечества вообще".
   "Away, away! Thеre`s blood upon the brim!..." - "Прочь от меня! - На кубке кровь!" - в не очень точном переводе И.Бунина.
   Диотима - женщина, с чьих слов Сократ излагает собственную концепцию любви в диалоге Платона "Пир".
   Беллония - судя по всему, Болонья.
   такая прелюдия - этот фрагмент дневника представляет собой откровенную интерполяцию, поскольку закавыченный фрагмент в аналогичном виде встречается в романе Дж. Фаузла "Маг" (1965).
   слащавый рифмоплёт - Ричард Лавлейс (1618-1656)
   Ада - это любимая сестра Каина - в мистерии Байрона "Каин".
   "Хорош я буду солдат, коли мне холоду бояться!" - эту роковую фразу Тургенев передал герою своего романа "Накануне" Дмитрию Инсарову, которому смерть от болезни не позволила вступить в борьбу с турками за освобождение Болгарии.
   Бодуэн (или Бодуин) Бретонский - упомянут в эпопее Т. Мэлори как приближённый молодого короля Артура. Доктор И. де Фороньеж идентифицирует его с младшим сыном принцессы Гислы, сестры Карла Великого.
   "I say`t is blood - my blood! The pure warm stream which ran in veins of my fathers and ours..." - в переводе И.Бунина: "Наша кровь! Та, что текла в сердцах отцов и в наших..."; буквально: "Я говорю: это кровь - моя кровь! Чистый горячий поток, что бежал по венам моих отцов и нашим..."
   почить в Boze; погибнуть аки Aubrey - со словами из русских поговорок, означающих смерть, созвучны литературные имена: Боз - псевдоним молодого Диккенса, описавшего большую часть истории Джеймса Стирфорта в упомянутом ранее романе "Жизнь Дэвида Копперфилда"; Обри - рассказчик повести Полидори "Вампир".
   сенильный вздор - сборник стихотворения в прозе "Senilia".
   метатип - считается, что Достоевский вывел в "Бесах" Тургенева в образе писателя Кармазинова, в чьей "прощальной" речи мелькнул "казенный припадок Байроновской тоски".
   "Этот Бадзароф это какая-то неясная смесь Нацдроу..." - цитируется высказывание Степана Трофимовича Верховенского: "Я не понимаю Тургенева. У него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе; они же первые и отвергли его тогда, как ни на что не похожее. Этот Базаров это какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном...".
   буква М, составленная из четырёх скрещённых сабель - можно только гадать, какое отношение к этой истории имеет профессор Мориарти.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   171
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"