Она входила в пору своей осени, солнечных дней впереди не отнять и до заморозков ещё далеко, но всё же мысль о том, что лучшая часть жизни прошла по левому борту, внушала ей тревогу. И эта тревога трогала тем сильнее, чем дольше она оставалась в том октябрьском настроении, которое посещало её теперь всё чаще и чаще. Не сказать, чтобы это её пугало - тревожило. Она вообще была мнительна и во многом доверялась своим ощущениям. Вот и теперь выйдя из дома ей на секундочку, показалось, что сегодняшний день станет особенным. И от этого ёе тревога усилилась, и дыхание осени вновь затеплилось в сознании, несмотря на то, что стоял июнь месяц.
Утреннее неуверенное в своих силах солнце кралось по кровлям крыш соседних домов, и в смущении от неуклюжести попытки вскарабкаться выше укрылось полупрозрачной вуалью навеянного простуженным сквозняком смога.
Она давно для себя решила, что не будет одинока. И это решение стало для неё чем-то вроде отправной точки, и она всерьез поддалась самообману, несмотря на то, что вектор жизни намертво упёрся в тупик неудовлетворённых желаний. Хотя она была и привлекательна и умна и вдобавок обладала той особенной чёрточкой, что выделяла её из общей среды претенденток на простое женское счастье, но... но, что-то не клеилось несмотря на то что даже гадалка в своё время предсказала ей долгую счастливую жизнь.
Всё что у неё осталось это мост и мучительное вглядывание в подходящие к причалу пароходы в надежде распознать лицо своего Грэя.
Последний оказался ещё тем мудаком. Он ставил её на четыре мосла, бил мозолистой ладонью по заду, поправлял бескозырку на затылке и пьяным голосом объявлял о семяизвержении:
-Да бля!
Она деликатно кашляла в локоть, приподнимала голову и, обернувшись и поймав его взгляд, спрашивала:
-Тебе хорошо?
-Да бля! Вот бля!
Затем он отталкивал ее от себя, валился на спину, и тяжело дыша, постепенно успокаивался. Она же, не решаясь его беспокоить, ютилась рядом с его подмышкой, прислушиваясь к себе, переживая вселенскую бездну пустоты. Когда её возлюбленный оповещал тяжёлым храпом что погрузился в глубокий сон, она робко укладывалась, на рокочущую тектонической мощью грудь накрывалась волосатой его дланью с выцветшей от времени вытатуированной обнажённой женщиной с нежным именем "Люба" и только тогда совершенно счастливая затихала сама. Однако как следует из одного заплесневелого утверждения, счастье не могло длиться вечно. Вот и Грэй, как-то появившись на её пороге после очередного похода за семь морей, не говоря ни слова и не удостоив её взглядом, не разувшись, прошел в комнату. Он вытащил из-под дивана потёртый подбитый металлическими планками фанерный чемодан и так же молча, стал небрежно скидывать в него своё скромное имущество. Собравшись, Грэй ушел. У самых дверей она, задыхаясь от поднявшегося в груди волнения, окликнула его:
-Куда ты?
Он обернулся и произнёс на прощанье самую длинную фразу за всё время их совместного быта:
-Ну, что за дура, бля!
И захлопнул за собой дверь. Последнее что осталось в её памяти это взметнувшиеся в стремительно сужающейся щели дверного проёма концы ленточек на его бескозырке.
Всё.
С тех пор она была одна, и её уже было позабытые прогулки к шмидтовскому мосту опять стали повседневными.
Она выходила из дому около восьми, и шла вслед за утренним солнцем к набережной, и каждый раз, проходя мимо адмиралтейства душа Ассоль, воспаряла в необозримую высь, и взор её словно охватывал весь город целиком, она усилием мысли устремлялась к излюбленному месту у парапета шмидтовского моста. И видела тогда Ассоль себя пятнадцатилетней девушкой прижавшейся к широкой груди того первого Грэя. Она говорила ему:
-Совершенно такой.
-И ты тоже. Узнала ли ты меня?
Она ничего не отвечала, лишь сильнее прижималась к нему...
Очнувшись от наваждения, Ассоль ускорила шаг, свернула к набережной и вскоре была на месте.
К полудню, когда надеяться уже было не на что, на причальную стенку с борта ближайшего парохода упали сходни. По пружинящей доске твёрдой походкой держа в руке скромную поклажу, сошел на берег он...
Ассоль не могла ошибиться, ведь он был совершенно такой, каким она его себе представляла. Конечно, его спина была не так пряма, как её помнилось, и торчащий из-под бескозырки вихор скорее походил на клок истрёпанного мочала, да и беззубая ухмылка скорее свидетельствовала не в пользу её догадки. Однако сердце Ассоль вычертило такое пике, что чуть не упало на асфальт прямо под острые шпильки её туфель.
-Боже! - сказала Ассоль и прижала ладонь к губам.
Он обернулся на её едва слышный выдох, на мгновенье замер, будто в задумчивости, и решительно направился к ней. Подойдя вплотную, долго всматривался в её испуганные глаза и наконец, спросил:
-Знаешь меня что ли?
Его слова едва не подкосили её, она только и смогла выдавить из себя:
-О, Грэй!
-Вообще Гриша, - поправил её моряк и тут же сам поинтересовался её именем:
-А ты кто?
-Ася, но ты зови меня Ассоль. О, Грэй!
Он пожал плечами, стиснул её локоть и повлёк за собой, предварительно, спросив:
-Куда итить-то?
-Ко мне, - тихо ответила она.
На этот раз картонный чемодан с заржавевшими железными уголками занял своё место под кроватью, которая представлялась ей в полусне уходящим от пристани кораблём. Поборотый портвейном Грэй, едва одолевший с долгой дороги одну пятиминутную вахту, спал, наполняя комнату шумом удаляющегося прибоя. И только густой смешанный запах, селёдки пота и утомившегося вина напоминал о том, что за кормой остался, медленно растворяясь в дали, рыбачий посёлок, со всей его суетой скукой и бесконечным одиночеством...
Ассоль слышала приглушённые волшебные звуки виолончели, и хоть и неудовлетворённая, но была совершенно счастлива...