В сухой солнечный день середины октября все небуйные и ходячие обитатели мужского корпуса психиатрического диспансера-интерната Љ3, что по улице командарма Белого, после положенного короткого отдыха завершающего обеденную трапезу, в полном составе кроме как уже было сказано хулиганов и овощей и еще ударившего накануне палец на ноге старожила Пархоменко, возбуждённо суетились у длинной вешалки в раздевалке, облачаясь в долгополые бледно-коричневые больничные халаты. Суета как всегда возникла сама по себе. Кто-то хотел вполне определённый халат, кто-то не хотел никакого, кого-то отпихнули, кто-то отпихнул сам. Один требовал добавки компота, другой просился в туалет, третий ничего не требовал и не просил, но исполнял и весьма прилично песню из кинофильма "Приключения Электроника" "Крылатые качели", четвёртый стоял спокойно с отрешённым лицом и судорожно теребил у себя в штанах. Остальные делали, что хотели и никакого толку ни от кого не было. За всем этим не без участия следил упомянутый выше Пархоменко, он стоял на середине лестницы ведущей в вестибюль и словно озирающий поле боя полководец резко отмахивал руками и отдавал приказания своей кавалерии намечая ударить противника во фланг.
-Чего толпитесь дураки, - кричал Пархоменко возбуждённый видом крови поднятой в воздух пыли и запахом дымного пороха. - Эй, драчила бери халат и стройся. Ты куда барадятел. Ну, так дай ему, дай. Правее, правее бери Лёшка.
Неизвестно чем бы закончилась затеянная неизвестно кем и подогреваемая Пархоменко возня в раздевалке, если бы не нависла над самозваным генералом бочкообразная облачённая в чистейший белый халат фигура старшей нянечки Марьи Николаевны. Первым делом нянечка урезонила разошедшегося Пархоменко весомым сочным подзатыльником. Звук от шлепка по бритой кости эхом прошёлся по вестибюлю и заставил не только присесть и взяться руками за голову самого резонера, но и оглянуться в его сторону всю бесноватую братию у вешалки. Авторитет Марьи Николаевны был непререкаем и весил едва ли меньше её самой. Это была очень крупная женщина с открытым, словно сложенным из пяти крупных отварных очищенных картофелин лицом. Характера бойкого и взрывного, но никогда не выходила из себя по-пустому, всё должно было иметь вескую причину и соответствующую глубину, иначе Марья Николаевна бывала, благодушна добра и даже нежна со своими многочисленными и такими непредсказуемыми подопечными. Но стоило кому-нибудь из них или всем сразу преступить установленные гласные, и нет правила общежития, она проходила по палатам как смерч по техасской равнине, и тут уж берегись! Сама главврач Наталья Сергеевна признавала её первенство в вопросах порядка и организации, и потому слово старшей нянечки было железным и окончательным как параграф расстрельной статьи в уголовном кодексе.
Одним своим присутствием восстановив порядок и тишину, Марья Николаевна для пущей весомости угрозила всем мощным кулачищем и зычно скомандовала:
-Одеваться и строиться!
Тихо загудев, убогие вновь повернулись к вешалке и уже не отвлекаясь, стали не спеша одеваться. Только высокий мужчина с отрешённым лицом по-прежнему продолжал, не обращая ни на кого внимания, забавляться в своих штанах. Увидев это, Марья Николаевна опять громыхнула на всё пространство помещения, так что спины сумасшедших вздрогнули:
-Васька блядина руки оторву! Везде своей малафьи поналяпал! Подтирай за тобой да застирывай! Быстро одевайся!
Васька встрепенулся, его лицо на удивление прониклось мыслью, он вытащил из-за опушки штанов руку, обтер ладонь о грудь, поправил пальцами в промежности и пошел брать халат, слегка раскидывая по сторонам ноги.
Пархоменко всё ещё потирая ушибленный затылок, попытался было под шумок улизнуть вверх по лестнице, но не тут-то было. Недреманное око Марьи Николаевны засекло Пархоменко, а цепкая твёрдая кисть ухватила за воротник пижамы.
-Николаевна я надысь палец большой на ноге пришиб. Не могу я работать. Мне бюллетень полагается.
-Чего ты мне тут представляешь? Вы все тут и без того бюллетенщики. Палец у него. У тебя всякий раз что-нибудь. Месяц назад застудился. На той неделе зуб болел. И всякий раз перед работой. Не понос так золотуха. Экий мужичонка ты - мозгляк, одно слово. На вроде моего. Ни руками, ни головой, ни головкой ничем работать не может. Тьфу, и растереть. Что за мужик пошел. Только в горло лить, блядей юлить да говно плодить. Уйди ты с глаз моих Пархоменко. Брысь!
Не дожидаясь повторной команды Пархоменко, взвился волчком и мигом перемахнул через три ступеньки, но быстро спохватился и, прихрамывая, продолжил подъём. На его счастье Марья Николаевна не заметила этого неосторожного маневра, она была увлечена построением взвода умалишенных в две ровные шеренги.
-Иванов вставай за Филимоновым, а ты его не пихай, не пихай, ничего он там у тебя не ищет. Макаров не заваливайся и слюни подотри. Сашка Якушев, поганец, перестань пинать Лёшку.
Когда Пархоменко подволачивая ногу уже почти миновал лестницу и был готов скрыться на втором этаже, подальше от Марьи Николаевны властительницы беспокойных душ и грязных простыней, как она окликнула его по имени:
-Семён!
Пархоменко нехотя остановился на последней ступеньке и обернулся, внутренне приготовившись к новому испытанию.
-Чего Николаевна? - Спросил он.
-Семён, - повторила нянечка, - вы там прекращайте Вовку за водкой гонять. Сами пьянь на пьяни и этого спаиваете, а он парень молодой к тому же припадочный. Ночью его дугой выгнуло. Чуть ложку не перекусил. Теперь лежит без памяти.
-Николаевна! - Поведя плечами и откинув от сердца руку, искренне возмутился облыжному обвинению Пархоменко. - Не в жисть Николаевна. Ты же меня знаешь.
-Знаю, - ответила та и добавила: - Потому и говорю. Смотри Семен морду мизинцем расковыряю. Башку твою и без того безмозглую ещё больше нарушу. Иди.
Пархоменко скрылся, и Марья Николаевна принялась вновь дисциплинировать свои во всех отношениях малосильные войска.
-Филимонов, ты, куда опять спрятался, выходи вперёд голубчик, тебя без глазу оставлять нельзя, и морду-то не криви, кривее уже не будет. Васька рукоблуд опять за своё! Я тебе! Лёнька хватит петь. Якушев жопосуй оставь Лёшку в покое. Лёшенька милый вставай с краю, от этого дурака толку не будет. Левее Лёшенька, левее. Вот так мой славный.
Лешка был её любимцем, и она его опекала, как могла. Говорила ласковые слова, гладила по голове, угощала конфеткой, которую он съедал тут же при ней, потому что очень любил сладкое и из боязни, что конфетку заберут или она сама как-нибудь пропадёт. На прошлый Новый Год Марья Николаевна подарила Лёшке собственноручно связанные носки и рукавички. Любила нянечка мальчика, а он был действительно мальчиком всего девятнадцать лет. Он поступил в интернат сразу по совершеннолетии из такого же интерната только для детей с задержками в развитии и отклонениями в психике. Он появился тогда жалкий трясущийся и зареванный в сопровождении двух тоже плачущих женщин. Лёшка держал их за руки и не хотел отпускать, боялся остаться один в приёмном покое и только доброе участие Марьи Николаевны и конфетка смогли его хоть как-то успокоить. Женщины так были расстроены расставанием, что даже оставили Лёшке одежду, в которой его привезли, а на прощание расцеловали его и уехали. С тех пор он и приобрёл полновесную нянечкину эгиду и прозвища любимчик и Марьинькин сынок. Что впрочем, так и было, поскольку Лёшка очень напоминал Марье Николаевне её собственного сына в том же возрасте. Который хоть и относился к матери с теплотой и должным сыновним уважением, но жил теперь своей семьёй в другом городе, и не мог больше двух раз в год бывать в своём старом доме, и радовать пожилую мать своим обществом и весёлыми воплями внуков. Поэтому-то и вымещала на Лёшке свою не растраченную законсервированную нежность Марья Николаевна и строго следила за тем, чтобы никто его ненароком и упаси боже нарочно, не обидел. Такой неосмотрительный проступок грозил обидчику тем, что он приобретал в лице старшей нянечки беспощадного персонального врага, и неважно кем был этот обидчик душевнобольной или кто-нибудь из персонала интерната, Марья Николаевна отмщала любому. Отмщала неотвратимо жёстко и в сжатые сроки, не откладывая возмездие в долгий ящик, так как и всякий великодушный человек была отходчива и всё-таки незлопамятна. Вот и теперь потеряв терпение на предмет объяснений с Якушевым она, как только Лёшка занял безопасное место с краю, тяжело ступая, спустилась с лестницы, пересекла вестибюль, выволокла из шеренги за грудки безобразника Сашку, развернула его к себе спиной и мощным коленом несколько раз со всей силы поддала ему под зад. От пинков Якушев высоко подлетал над плиткой пола, и казалось только мёртвая хватка Марьи Николаевна, позволяла ему остаться в поле земного притяжения. Линчуемый при каждом новом взлёте сначала тонким щенячьим фальцетом взвизгивал, затем прижимал подбородок к груди, а после резко вскидывал голову, возводя к потолку глаза. Тем самым как бы становясь живой иллюстрацией к древней латинской пословице: "Через тернии к звёздам". Закончив экзекуцию, Марья Николаевна втолкнула Сашку в строй, в два счёта навела окончательный порядок и, развернув колонну на право, повела на выход из здания.
Обогнув мужской корпус, скорбная процессия уткнулась в торец хозяйственного арсенала, где и была встречена завхозом Дмитрием Ивановичем, который должен был всем выдать грабли для проведения планового парко-хозяйственного дня, а именно для уборки павшей листвы. При остановке задние ряды натолкнулись на передние, и вновь поднялась весёлая суматошная неразбериха. Кому-то отдавили ногу, кому-то порвали карман на халате, а кто-то заблажил, что у него свистнули двадцать шесть рублей сорок три копейки одной бумажкой и мелочь, которые он честно выиграл в буру. Марья Николаевна быстро вразумила свою неспокойную ватагу. Дольше всех не унимался обкраденный лудоман Лившиц, но и тут всё обошлось благополучно, оброненную им самим бумажку на которой действительно было от руки написано: двадцать шесть рублей сорок три копейки, Марья Николаевна подняла с земли и отдала Лившицу. Правда мелочь куда-то закатилась, но тот был так рад самодельной банкноте, что и думать про какую-то мелочь позабыл.
Завхоз Георгий Лукьянович Маленький раздал каждому новобранцу пластмассовые грабли, и Марья Николаевна повела своё войско на отведённые заранее позиции. Обогнув участок, где работали женщины тридцать два пациента, и старшая нянечка рассредоточились на газоне между забором и заасфальтированной прогулочной дорожкой. Получив точные указания, что делать измождённые душевным не покоем постояльцы жёлтого дома весело и недружно принялись за работу.
Задорно по-праздничному шелестела под ногами и граблями разноцветная листва. Солнце одаривало теплом и неисчислимой палитрой красок. Головной купол близстоящего храма Вознесения Господня полыхал пастью раскаленной доменной печи, и при взгляде на него поражал до слёз глаза, и долго ещё не проходил крестообразный фосфен перед взором, а под сердцем щекоталась, не пойми как залетевшая в грудную клетку, муха.
Марья Николаевна, не спеша взад вперёд прогуливалась по дорожке, то и дело, отпуская замечания, но чаще одалживая похвалами. Она походила на педагога начальных классов, и как действительная классная дама была слегка свысока, немного претенциозна, в меру иронична, сколько нужно снисходительна, непререкаемо авторитарна словом себе на уме, как и любой опытный учитель.
-К себе Лёня подгребай листья, а не по сторонам их расшвыривай. Вот молодец! Филька голова садовая, ты, куда в говно собачье залез. Ой, голова-дурак. Да что ты топчешься по нему, ведь всё в корпус понесёшь. Об траву вытирай, об траву. Опять залез горе луковое. Иди в другое место грабь. Да куды ты, стой. Вот так, вот так. Лившиц убери свою бумажку, последний ум потерял что ли? После сходишь в лавку, пива себе на неё купишь. Лёшенька молодец ты мой. Теперь правее, а после левее возьми. Умничка что за мальчик, просто бригадир.
Лёшка от тёплых слов стал стараться ещё больше, хотя по правде говоря, выходило у него не очень-то гладко. Лёшка был развитием как двух летний ребёнок. Худо-бедно говорил слов пятьдесят, понимал немногим больше. В основном общался жестами и интонациями. Хорошо знал, где право, где лево, и чётко выполнял действия связанные с этими понятиями. И вот какая странность, на которую обратили все внимание, как только он поступил, Лёшка безошибочно чувствовал заход и восход солнца, и курс его движения по небу. За пять минут до угасания или воскрешения светила, он смотрел в нужном направлении и тихонько говорил: солнышко проснулось, или: солнышко уснуло. Всё равно даже если спал, он просыпался и пророчил. За эту его особенность равнодушных к Лёшке не оставалось, за исключением уж совершенно черство-сердечных и абсолютно чокнутых.
В то время как Марья Николаевна обходила работающих. Затаивший на Лёшку злую обиду Сашка Якушев, потихоньку не прекращая работу, стараясь не привлекать к себе внимания, подкрадывался к своему недругу, имея твёрдое намерение отомстить. Лёшка думать ничего такого не думал, да и не мог, говоря по совести. И когда Марья Николаевна потеряв бдительность, удалилась на приличное расстояние, Лёшку вдруг обхватил такой восторг под рёбра, что, не контролируя себя, он выпустил грабли, раскинул на всю ширь руки, зажмурившись, окунул лицо в солнце и стал, словно сам по себе вращаться на месте как какой-нибудь кружащийся дервиш в древнем Стамбуле. Полы больничного халата взлетели и очертили в воздухе волнующийся круг. Какая-то мысль зазвенела в голове у Лёшки. И....
Лёшку грубо ухватили за плечи, бросили на землю и натолкали за шиворот и в рот горьких палых листьев. Боль и испуг заставили его какое-то время лежать безмолвно и неподвижно, но вот он мелко затрясся и громко заплакал.
Услышав плач и узнав в нем голос своего птенца, Марья Николаевна сломя голову громко бухая гамашами по асфальту, бросилась к месту разыгравшейся трагедии. Грозная и большая в белом халате она напоминала в своей несокрушимой ярости несущуюся с горы ледяную глыбу всё более обрастающую снегом по мере приближения.
Подбежав к Лёшке, Марья Николаевна грузно упала возле него на колени и стала одной рукой оглаживать его, другой выбирать натолканные за ворот и рот листья. Лёшка плакал, отплевывался и бился в припадке. Марья Николаевна шептала ему на ухо и баюкала. Наконец он перешел на всхлипывания и затих, зарывшись носом между больших тёплых и мягких грудей старшей нянечки. А она всё качала и качала и качала...
Оставшаяся без надзирающего глаза и властной руки бригада сумасшедших, нисколько не сострадающая своему побитому бригадиру, разбрелась меж деревьев, и каждый сам по себе занялся, чем хотел.
Удовлетворённый сатисфакцией Якушев бросил без присмотру грабли и ушел смотреть телевизор. Филимонов сел на паребрик снял ботинок и принялся пальцем счищать дерьмо с подошвы. Лившиц покинул территорию интерната и отправился покупать пиво на имеющиеся у него в наличии двадцать шесть рублей сорок три копейки. Кто-то впрочем, ещё работал, но без видимого энтузиазма. Несколько человек стояли, сгрудившись вокруг Марьи Николаевны и Лёшки.
Лёня по одному ему ведомой команде заводил вдруг бёдрами и плечами имитируя плавный танец на месте, и вдруг запел. Его голос звучал чисто звонко как искрящаяся мартовская капель. Слова песни поднимались ввысь, они пронеслись незримой лентой, вокруг ликующего червонным пожаром купола собора Вознесения Господня, взвились вместе с благословлением в самую глубину синего неба, и долго отзываясь эхом, звучали там. Лёня знал только одну песню и ту не целиком, а один припев, и повторял его нескончаемое количество раз, если только начинал петь, а остановить его могла, лишь Марья Николаевна. Однако сейчас она была слишком занята. А значит, песня лилась, и не было ей конца.
-Взлетая выше ели,
Не ведая преград.
Крылатые качели
Летят, летят, летят.
И как всегда голос Лёни возымел отклик в душе Василия. По его телу прокатилась горячая волна, и бывший комендант женского общежития в посёлке Молочное ощутил сильнейшее половое возбуждение, подойдя к ближайшей березе, он прислонился к дереву лбом, и засунул руку в штаны.