Филимонов Роман Константинович : другие произведения.

Заброшенная ветка и сны сохатого

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА И СНЫ СОХАТОГО,
   ИЛИ ВНИЗ ПО НИГЕРУ В ТИНБУКТУ.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   -А муравьеды опасны?
   -Только для муравьёв.
  
   Шекли Роберт. Поединок разумов.
  
   -Где я? - спросил Билли.
   -Застыли в другом куске янтаря мистер Пилигрим. Мы там, где и должны сейчас быть, - в трёхстах миллионах миль от Земли...
  
   Курт Воннегут. Бойня номер пять, или Крестовый поход детей.
  
  
  
  ГЛАВА 1
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Небо низкое обветшалое без просветов, без переходов от серого невнятного цвета к другим оттенкам. Старая застиранная футболка с выбеленным пятном на груди. Там должно быть солнце. Там оно должно быть, но там его нет. Это просто облупившаяся эмблема торговой марки. Уже скоро две недели погода не меняется. До этого сумасшедшее светило высасывало соки из окружающего пейзажа, но вдруг всё переменилось, и небо от горизонта до горизонта заволокло пепельной пеленой мглистых туч.
   Ни капли дождя.
   А так хотелось.
   Я прошамкал пересохшим ртом. Сквозь плотно сжатые губы протиснул кончик языка и звучно в сухую сплюнул. Ещё раз, прищурившись, коротко посмотрел на угрюмую завесь облаков и оперевшись на посох с тяжёлым вздохом поднял с просмоленной шпалы вещмешок. Закинул его на плечо. Одна лямка тут же съехала, пришлось оправиться, надеть котомку как положено за спину, продев обе руки в лямки. В груди заломило, уже не так сильно, но дыхание сорвалось, подмышками и на спине выступил пот. Я грузно опёрся на посох.
   Сапун видимо заснул там, в кустах. Ждать надоело, я прикрикнул:
   -Эй ты скоро?
   -Скоро, скоро. Дай порты застегну.
   -Давай шевелись.
   Подцепив носком ботинка, овальный камень я легонько подтолкнул его к краю насыпи. На самом обрыве он остановился. Не отрывая ноги от земли, толкнул камень дальше. С негромким шуршанием булыжник покатился, вниз увлекая за собой мелкий щебень и песок. Шлейф пыли потянулся вдоль еле заметной бороздки на горбу насыпи. Сапун всё не появлялся.
   На ум пришел вопрос, заданный Зоей той ночью, когда я рассказал ей о своём желании идти в комиссариат за одобрением.
  
   -Зачем тебе это? - спросила она, как мне показалось равнодушно, что сильно задело моё самолюбие.
   Я грубо столкнул её руку со своей груди и ничего не ответил. Несколько минут мы провели в полной тишине. Зоя тихонько поглаживала мою голову. Я смотрел в выкрашенный белой краской потолок, потерявший свой изначальный глянец задолго до того, как Зоя пригласила меня в свою постель. Когда-то давно другой мужчина лежал рядом с ней и любовался девственной белизной потолка и наслаждался юным тогда телом Зои. Мне же достались засиженная мухами, отдающая желтизной скука и стареющая уставшая от веселья и одиночества женщина. Зоя была старше меня на пятнадцать лет и выглядела на свои годы. Мне двадцать девять, так что нетрудно подсчитать, сколько ей стукнуло. Почему я стал жить с ней? Да кто ж разберёт, и какая, в общем-то, разница. Она была одинока, а я был не против. Видимо так.
   -Ты обиделся? - Вот только голос у неё молодой. Красивый нежный. У какой девушки она его украла?
   -Не молчи. Обиделся?
   -Нет. - Я действительно не сердился на неё, просто хотелось участия от той с кем сейчас рядом, но так и не дождался его. Да и глупо было рассчитывать на Зою. У неё и сейчас-то не так много за душой, а что останется, если я уйду?
   -Не больно-то ты разговорчив.
   -Я уже всё сказал, что хотел, - не отрывая взгляда от потолка, ответил я.
   -Я люблю тебя, - своим не к месту юным голосом нежно прошептала Зоя мне в самое ухо.
   -Не говори глупости, - возразил я.
   -А вот я тебе докажу. - Она нырнула под одеяло и стала умело ласкать моё тело. В затылке и скулах сладко потянуло. Я почувствовал, как её губы коснулись пениса. Интересно скольким мужчинам она доказывала подобным образом свою любовь? Глупо думать, что я такой единственный.
   На следующий день с самого утра вышло продолжение разговора.
   Я сидел на кухне за столом. Завтракал булкой с молоком. Зоя стояла у окна, скрестив на груди руки. Я смотрел как бы сквозь неё, стараясь избегать прямых взглядов. По утрам я всегда стыдился нашей с ней связи.
   -Почему ты не смотришь на меня? - угадала моё настроение Зоя. Она обладала просто-таки сверхъестественной интуицией и всегда тонко чувствовала перемены происходящие во мне. Временами становилось страшно, настолько потрясающий у неё нюх.
   -Я ем, - нехотя подал я голос.
   -Не передумал идти к комиссару, - спросила она.
   -Не передумал. Почему я должен передумать?
   -Я просто спросила. Не кипятись.
   -Ерунда.
   -Значит уходишь?
   -Ухожу, если получу одобрение.
   -А если не получишь?
   -Думаю, получу. Ведь им нужно знать, что находится за топями. А кто пойдёт? Никто ведь не хочет, всем страшно или лень.
   Наверное, я не очень убедительно высказал свою позицию, поскольку Зоя лишь с сомнением покачала головой и опять спросила:
   -Но почему ты?
   Я отложил в сторону недоеденную булку, со стуком отставил стакан и попытался ответить ей, а заодно и самому себе тоже.
   -Понимаешь, я чувствую, что должен идти, необязательно за топи, хотя куда-либо ещё меня вряд ли выпустят. Я устал от конторы, от этих дурацких нарукавников и счёт, от тетрадей в клеточку...
   -От меня? - и опять в точку! Зоя с тоской заглянула мне в душу, что она там увидела? Ничего!
   -Зоя! Я не устал от тебя. Ты просто не хочешь, не можешь меня услышать! Мне нужно что-то сделать, я устал сидеть на одном месте. У меня задница уже как кирпич. Я словно умер. Я... я ... - И это чистая, правда. Больше добавить нечего.
   -Доедай, я соберу тебя к комиссару. - Она вышла, кажется, её душили слёзы, кажется.
  
   Лето началось неожиданно, не в том смысле, что его никто не ждал, напротив все кого я знаю, только и говорили, ну когда же, наконец, наступит настоящее тепло, когда? И вот когда все надежды уже растаяли и люди совсем отчаялись окунуться в солнце, тепло пришло и непросто пришло - грянуло и не просто тепло, а самая жуткая жара, какую только можно себе вообразить. В один миг как по волшебству вчерашняя взболтанная на улицах посёлка грязь, превратилась в едкую пыль. Прошла пора промоченных ботинок, пришла пора мокрых лбов и сгоревших шей.
   Выйдя из барака на улицу, я тут же ощутил убийственную мощь раскалённой пустыни. Меня моментально ошпарило пропитанным колючей пылью воздухом. Кожа на лице и голых руках зазудела я словно вывалялся в стекловате. Один вдох и в горле создалось ощущение проглоченного волоса - мерзость. Лёгкие отозвались какими-то невнятными коликами, или может, это мне показалось? Так или иначе, мне на улице не понравилось, захотелось развернуться и снова войти в барак. Сощурив один глаз, я глянул за плечо. На первом этаже в третьем по счёту от крыльца окне, из-за васильковой занавески выглядывала Зоя.
   Досадливо сплюнув, я решительно ступил на деревянный настил прохожей части, и больше не оглядываясь, бодренько пошагал к комиссариату.
  
   Комиссар Никанор Аристархович сидел посреди своего кабинета на деревянном табурете в теплых голубых кальсонах и тельняшке. Кисть правой руки неаккуратно перевязана грязным бинтом.
   Над лысым комиссарским черепом кружила большая навозная муха. Никанор Аристархович пришивал к выцветшим солдатским галифе генеральские лампасы. С бинтом на руке это представлялось дьявольски трудной задачей. Занятие настолько его увлекло, что он от усердия высунул изо рта вдвое сложенный язык и крепко сжал его зубами.
   Того как я вошел комиссар не слышал, полностью погруженный в шитьё он вообще ничего не замечал вокруг. Я не решался его отвлечь. Так и стоял у распахнутой двери, наблюдая за неуклюжей иглой в его руке, слушая, как он сосредоточенно пыхтит, поёрзывая на скрипучем табурете, да как жужжит блестящая муха над его головой. Я чувствовал себя неуютно. Будто подглядывал за человеком в момент молитвы или справления им естественных надобностей. Настолько интимно выглядело действо, в которое я невольно, хотя скорее нарочно вторгся.
   Неловко переминаясь с ноги на ногу, я негромко кашлянул. Никакого эффекта. Комиссар продолжал шить, я глупо топтаться на месте. Тогда я подал голос:
   -Извините.
   Комиссар, не отвлекаясь от своего занятия, дернул плечом, втянул язык, шумно сглотнул, и коротко взглянув на меня, продолжая, пришивать лампас спросил:
   -Ну, чего встал, говори, с чем пришел?
   От его слов моя нерешительность поглотила меня полностью. Я с тоской вспомнил Зою, и свои осточертевшие обязанности в конторе. Во второй раз за этот день захотелось оказаться в своём родном милом сердцу бараке. Я молчал.
   -Ладно, - все так же, не глядя на меня, молвил комиссар, - одобрение получишь. Карты топей у нас нет, и что дальше за ними мы, разумеется, не знаем, только понаслышке. Зайдешь в секретариат напишешь заявление. Получишь накладные на сухой паёк и прочее. Выправишь дорожные документы. За пару дней управишься и можешь выходить. Только одного я тебя отпустить не могу, сам понимаешь. Вдруг надумаешь не возвращаться, что тогда? - Он поднял голову, хитро мне подмигнул, и продолжил. - Пойдёшь с Сапуном. Он мужик ответственный грамотный. И в пути лишним не будет, и обратно доведёт в случае чего. - Ещё один многозначительный кивок в мою сторону. - Я ему полностью доверяю. Так что давай, шуруй, не теряй время.
   Высказавшись, комиссар вновь полностью окунулся в рукоделие. Я опешивший стоял с выпученными глазами, не зная, что сказать в ответ.
   -Извините.
   -Что ещё?
   -Извините. - Похоже, глупое слово прочно прилипло к моему языку.
   -Ну? - Комиссар недовольно посмотрел на меня.
   -Как вы ...
   -Узнал?
   -Да.
   -А ты парень вроде неглупый, может, сам попробуешь дотумкать?
   Я брезгливо поморщился. Зоя стерва! Заложила! И надо полагать не только. Вот живёшь-живёшь с человеком, и даже не подозреваешь, на какую гадость он способен. И зачем ей это? Комиссар прервал цепь моих суждений, поставив точку в нашем странном разговоре:
   -Ты на бабу не злись. Ночью ко мне приходила. Хлопотала за тебя. - Сальная улыбочка спорхнула с его тонких губ. Меня передёрнуло. - Ну, давай, давай. Некогда мне. Иди.
   Муха неожиданно изменила траекторию своих кругов над скользкой от пота макушкой комиссара и спикировала ему на колено. На мгновение он замер, медленно занёс руку для удара. Задержал дыхание как перед выстрелом и резко опустил кисть. Раздался звонкий шлепок. В последний момент муха на форсаже вынырнула из-под молота комиссарской ладони и унеслась на прежнюю орбиту. Игла, зажатая между пальцами, глубоко вошла Никанору Аристарховичу в сустав. Комиссар уронил галифе с не пришитым до конца лампасом на пол. Завязка на бинте лопнула. Обнажились сбитые в кровь костяшки кулака. Комиссар поднял к верху лицо, закатил глаза и издал вопль задираемого хищником животного:
   -По-о-о-ш-о-о-ол в-о-о-о-он!!!
   Я пулей вылетел из кабинета, захлопнув наглухо за собой дверь. Пока бежал по коридору меня преследовал крик терзаемого болью в ноге главы посёлка.
  
   В приёмной секретаря меня встретила безрадостная Леночка-на-коленочки. Своё прозвище она получила за особенную привязанность к данной позиции. Уже не помню, кто мне рассказал об этом, но теперь каждый раз как я видел Леночку, то представлял исключительно на коленочках. Но не в этот раз.
   Лицо Леночки выглядело жалко. Щёки отекли и повисли наподобие бульдожьих брыл, веки набухли красными дольками неведомого тропического фрукта, губы представляли сгнивший покрытый коркой аппендикс, на лбу явно отпечатались следы костяшек кулака. К тому же в комнате висел тяжёлый дух перегоревших полынной настойки и чесночной 'заразы'. Я не раз видел её побитой, муж, кстати, Никанор Аристархович, крепко гонял её за блядство, однако сегодня она выглядела, совершено потрясающе. Так что при входе я невольно воскликнул:
   -Ух, ты!
   Леночка словно не умеющий держать головку грудничок, прижимая подбородок к груди, скосилась в мою сторону и попыталась улыбнуться. Меня передёрнуло вновь как у комиссара. Я вспомнил идиотские рассказы Джона Леннона (не битла), где все друг с другом трахаются, не зная, что это известно всем в округе. И данное безобразие длиться до тех пор, пока не находиться кто-то кто трахает их всех или кого-то выборочно, и уходит в тень, предаваясь самоуничижению в духе разлагающегося американского мещанства. Каков раскладец?
   Я плюнулся (в который раз?) в сердцах и постарался больше не замыкаться на подобной чепухе, выкинув из головы и Зою и комиссара и Леночку-на-коленочки тоже, хотя последняя мне по-прежнему улыбалась своим чудовищным разбитым ртом, и с ней предстояло сейчас общаться. Мысленно я был уже очень далеко от посёлка, от всей этой кунсткамеры с её дикими экспонатами и экспонентами в виде безжизненных пейзажей. Поэтому я не помнил ни вопросов Леночки, не своих ответов.
   Очнулся лишь на улице, с пачкой заветных бумажек в руке. Они открывали мне двери в большой мир, если выражаться штампами.
   Под палящим солнцем ничего не изменилось. Вот только прилетела сорока. Она сидела на заборе у задрипанного здания управы и нагло пялилась на меня. Её красивые чёрные глаза пускали солнечных зайчиков, ослепляя меня, но я все же, смог разглядеть хорошие новости на её хвосте. Я выставил вперёд руку, чтобы защититься от жгучих всполохов, идущих от глаз птицы, и благодушно пробасил:
   -Иди, иди дура.
   Сорока щёлкнула клювом, подняла хвост, нагадила, взмахнула крыльями и поднялась в воздух.
   -Засранка, - сказал я и пошёл домой к Зое.
   Ах, же ты зараза моя любимая, подумал я. Но чему пошлые переживания. В конце концов, она мне не жена, была у меня одна, да и та вела себя не лучше. Так что домой в барак. Остальные хлопоты оставлю на завтра. Я застучал по дощатому настилу скукоженными неудобными гамашами, подбадривая себя нехитрой частушкой:
   -У меня была жена.
   Милая прилежная.
   С ней была одна беда.
   Всем селом поезжена.
  
   Зоя встретила меня с тихой обречённой готовностью, простится навсегда. Горела в её глазах какая-то искра подступившего одиночества. Она испекла рыбник - благоухала тиной и подгоревшей мукой. Поставила на стол кувшин с брагой. Она ждала меня. Увидев накрытый стол, я размяк, откинул прочь недавние обиды. Да и обиды ли? В общем, был рад, почти счастлив - сорока не соврала.
   -Ты проголодался?
   -Есть хочу.
   -Вот и отлично. Я пирог сделала и свекольной достала.
   -Хочу.
   -И ещё...
   Она потянула вниз ворот истончённого множественными стирками халата, оголив худосочную грудь. Я содрогнулся и немедленно возбудился.
   Позже я сидел за столом с мокрой головой после двух тазиков тёплой мыльной воды, слушая Зоины заунывные заупокойные:
   -Уходишь?
   -Ухожу. - Усугубив свекольной пьяно ухмыляясь, скалился я.
   -Уходишь?
   -Ухожу. - Опьянённый предстоящей свободой пыхтел я.
   -Уходишь?
   -Да ухожу же.
   -Я знаю.
   -До хрена ты знаешь.
   -Не ругайся.
   -Не ругаюсь.
   -Уходишь, значит?
   -Значит ухожу.
   -Не передумаешь?
   -Не знаю.
   -Уходи.
   -Спать хочу.
   -Иди ко мне.
   -Спать.
   -Да, да.
   -Спать.
   -Да...
   Я уснул у неё на коленях. Зоя источала запах настоящей женщиной, за что я её если и не любил то, по крайней мере, не призирал. Запах настоящей женщины это как запах дома, запах родной и в то же время тревожащий, волнующий кровь обещающий многое и дарящий ещё больше чем ожидаешь, запах безумной веры в свои силы, веры в то, что ты кому-то необходим, именно так пахнет настоящая женщина - дымом, потом и любовью. Ровно как любовь пахнет сладким потом и горьким дымом, а дым наполнен сладостным ароматом надломленных мышц и еловой смертью, всё прочее отдаёт рождением, а оно предшествует всё той же смерти. Стало быть, настоящая женщина пахнет смертью, то есть за неё не жалко умереть. Я бы и умер, если бы не спал, а спал я сладко.
   Пробуждение обернулось кошмаром. Кошмар носил имя - Сапун.
   -Лёха просыпайся бродяга!
   -Чё!
   -Лёха! - Всё с восклицательными знаками.
  
   -Лёха, - не умолкал Сапун, - Лёха, ты молодца, что меня позвал. Мы с тобой! Ух!
   -Верю.
   -Лёха да ты чё?
   -Да верю, верю.
   Подходя к пакгаузу........................................................................ .....................................................................................................................................................................................................................
  
   Складывая полученные продукты в плотные вещмешки, я с ужасом посмотрел на Сапуна. С этим человеком мне предстоит сделать, может даже открытие, чёрт его знает что может, предстоит мне совершить, а он ..., ну полный придурок!
  
   Мы выходили душным полднем. Солнце наметилось встать в зенит, оно злорадно нависало разбухшим желчным пузырём на границе разделяющей жару и удушающую немощь зноя, угрожающего выжечь небо дотла и сравнять его цвет с невнятной мутью горизонта.
   Сапун подъехал к крыльцу барака в покосившемся со сломанным задним бортом старом фургоне, его еле тянула пузатая кляча с седыми хвостом и гривой и опухшими разбитыми артритом суставами. В уголках её мутных глаз и на широких ноздрях сидели насекомые. Старая кобыла то и дело вяло вскидывала головой и негромко всфыркивала. Докучающая ей мошкара поднималась в воздух, вскипала в нём, и вновь садились на оголённую влажную слизистую. К крупу и бокам бедного животного присосались разбухшие от крови слепни, но лошадь не била копытом не одёргивала боками и не стегала себя хвостом, единственное, на что ей доставало сил это слабо фыркать, да крутить длинной мордой. Когда я увидел лошадь, мне стало её жалко почти как самого себя.
   Зоя хотела плакать, но я запретил ей. Она коротко кудахнула прикрыла на мгновение глаза и когда распахнула их вновь, то выглядела полностью безучастной к происходящему, это играло мне на руку. Не хотелось сцен. Я не шел на верную погибель, так что причитания были излишни. Она, молча, передала мне белый в голубой горошек узелок с гостинцем, быстро тычком, словно пырнула ножом, чмокнула в щёку и убежала в барак, там она наверно расплакалась, а может, и нет, кто её знает.
   Сапун, молча, наблюдал сцену прощания, причем молчал он скорее из любопытства, чем из деликатности. Когда Зоя убежала в дом, он смачно цыкнул дыркой в зубе и сказал:
   -Всё чё ли? Сидай ихоть пора. - Его отчётливый вологодский говорок сильно меня раздражал.
   Не говоря ни слова, я кинул в фургон вещмешок, спрятал в один из бесчисленных карманов разгрузки подаренный Зоей сувенир и залез сам.
   -Трогай, - сказал я.
   -Нно-о Маруська, - резко вскрикнул Сапун и хлопнул по бокам лошади поводьями. Маруська неуверенно переступила мосластыми ногами и медленно пошагала вперёд.
  
   Я сидел на устланном соломой дне фургона, на ухабах покачивало. Постукивала привязанная к борту клеть с тремя коричневыми голубями. Их выдал комиссар для связи. Птицы бились о прутья, но молча, терпели, ни чем, не выказывая своего неудовольствия. Зато Сапун бухтел безусталь:
   -Бабы. Да. Суки. Да.
   Я его не слушал.
   Поднялся порывистый несильный у земли, но довольно уверенный в себе выше ветерок. Тополя дрожащие, могучие и развесистые, плотными шеренгами растущие по обе стороны поселкового тракта кивали верхами, и желтое солнце то слепило глаза, то скрывалось за их ветвями. Меня укачивало, внутренности мотало из стороны в сторону. Я еле сдерживался, чтобы не выплескать наружу свой завтрак две сосиски притопленные жиденьким чайком. Сапун всё говорил:
   -Веришь, нет, была у меня женщина плотная красивая. Любила меня, аж дух захватывало. Я тоже к ней сильно прикипел. Словом полное взаимное расположение чувств. Я в ту пору в Череповце жил на комбинате ишачил, деньгу разрабатывал. Получал неплохо на жратву шмотки и ханку хватало. Неплохо, в общем, мы с моей женщиной жили - душа в душу, можно сказать.
   Был у меня дружок Михась. Мы с ним часто после смены в заведение ходили. Прополоскать пыль в глотке. Не сильно сидели, так, душу отвести - пивком побаловаться, а иногда и чем покрепче.
   И вот как-то мы с Михасем смыли цеховскую грязь и потопали в родную пивнушку.
   Пришли, заказали мюнхенского пивка и под него сенчика вяленого на блюдечке. Сидим, чешем языками за своё за воровское. Всё хорошо, в общем. Взяли по второй, по третьей - сидим. Уже и по домам пора. Решили выпить по последней порции для ровного счёта и закругляться.
   Я, значит, сижу на лавке за столиком, а Михась пошел к прилавку сказать девочкам, чтобы принесли нам.
   Тут Сапун прервал на короткое время свой рассказ. Посмотрел на меня очень серьёзно, вздохнул, отвернулся обратно к дороге и продолжил:
   -Пока Михась ходил, ко мне подсели двое. И сразу так с ходу начали. Чё, да, чё, через плечо. Я даже толком не помню, как всё произошло. Когда пелена с глаз спала, вижу: один под лавкой с разбитой башкой лежит, не шевелится, это значит, я его кружкой пригладил. А второй стоит, согнувшись, и руками за брюхо держится, а между пальцев красненькое подтекает и на пол капает. Я стою рядом и ножичек складываю. Молча так, складываю, не суетясь, а вокруг тихо, тихо. - Сапун вновь замолчал. И молчал долго, пока я не спросил его:
   -Убил?
   -Кого?
   -Ну, второго.
   -Да, нет, просто подрезал, брюшину немного попортил да в кишках небольшую дырочку прокрутил, оклемался он.
   -А другой как? - Меня чего я никак не ожидал, заинтриговала повесть Сапуна. Возник интерес, не терпелось услышать концовку, даже тошнота прошла.
   -С другим тоже всё нормально. Да не об них я рассказать хотел.
   -А о чём?
   -Хочешь знать?
   -Хочу?
   -Ну, так молчи и не перебивай. - Сапун не спеша, достал из кармана спецовки кисет, спички и пачку настриженной прямоугольниками бумаги. Свернул козью ногу, засыпал в неё махорки, утрамбовал мизинцем - прикурился. Сладкий дым густым облаком обволок его косматую голову, и поплыл в мою сторону. Я с удовольствием потянул носом аромат ядрёной 'махры', и решил тоже закурить. Вытащив из нагрудного кармана чёрной латаной перелатанной разгрузки свои курительные причиндалы, разложил между пальцами лоскут папиросной бумаги такой же, как у Сапуна, её и махорку мы получили в числе прочего на складе, послюнил один край, насыпал посреди бумажки ровную дорожку табака. Сигарета получилась грубая и норовила расклеиться. Когда я закурил, Сапун продолжил:
   -Короче повязали меня, я и не сопротивлялся. Следствие недолгое, через три месяца суд, до него в СИЗО парился. Уже там мне объяснили, чтобы на условняк не надеялся, несмотря на первую судимость. Так и вышло. Дали шестерик сторогоча. Два просидел на 'строгом' после перевели на 'общий'. Ещё через два с половиной выпустили. Сидел хорошо ровно. Работал, мылся, не женился. - Сапун засмеялся своей шутке, я тоже улыбнулся.
   -И...? - подал я голос.
   -Что и? Первый год моя женщина мне писала, дачки слала. Даже приезжала ко мне раз на короткую свиданку, мы ведь не расписаны были по закону, так что долгие не положены. Я предлагал ей. Она промолчала. После писал - не отвечала. Потом от друзей только узнал. Сошлась моя красавица с Михасем, а шмотки мои на помойку выбросила. А ты говоришь любовь. Бабы! Да! Суки! Да!
   Неожиданно Сапун откинулся назад, запрокинул голову и дико засмеялся. У меня по коже рассыпались мурашки. Но после недолгого замешательства я не знаю сам почему, присоединился к его заразительному смеху.
   Вскоре осины кончились. По обе стороны дороги открылись обширные клеверные поля. Солнце, уйдя докучающих ему преград, вдарило вовсю мощь. Оно разом вспыхнуло и больше не гасло. Поклонило в сон. Я пьяно клюнул носом. Но быстро встрепенулся и испуганно распахнул зенки, приказав себе не забываться. Однако почему бы и нет? Пуркуа бы, как говориться, не па?
   Измотанная житейскими перипетиями кляча, казалось, вот-вот издохнет под тяжестью везомого воза, настолько флегматично переставляла она ногами. Так идёт приговорённый к эшафоту или слепой, потерявший по рассеянности свою белую тросточку. Мерная как отсчёт метронома поступь Маруськи вводила меня в лёгкую прострацию. Я снова начал клевать носом и всхрапывать, давясь скопившейся слюной. Всё тот же ветерок поганец нагонял пустоту в голову. Сон будто властной хозяйской рукой придавил мои плечи к колючей соломе.
  
  СОН.
  
   Котейка замерзал. Он не ел уже три дня, и он замерзал. В подворотне бесновалась злющая декабрьская метель. Колючий ледяной ветер наморозил на мордочке котейки снежную кружевную бахрому. При каждом новом порыве зверёныш жмурился, шерсть металась по сторонам, иногда молодой кот жалобно мяучил.
   От бессилия и отчаянной тяги к жизни котейка перетоптал под собой задними лапами, вздыбил хвост и метнулся из подворотни к свету, горящего над подъездом плафона. Взлетел по ступеням крыльца, прижался дрожащим боком к холодной металлической двери, замер и приготовился замерзнуть насмерть.
   Прошло время. Котейка ещё жил.
   Гул автомобильного двигателя огласил двор. В свет фонаря нырнула желтая в чёрных шашечках по борту 'волга'. Котейка уставился на подкатившую грохочущую колымагу, сощурив свои большие зелёные глаза. Что в них страх или надежда понять невозможно, как невозможно постичь, что творилось в сердце зверёныша. Машина остановилась напротив подъезда, у которого ютился котейка, урча на холостых оборотах дробно отбивая такт клапанами.
   Салон автомобиля озарился, там сидели двое, один пытался расплатиться, другой недовольно водил подбородком. Наконец они договорились. Свет в салоне погас. Хлопнула дверца. Мотор взрыл морозный воздух. Машина покинула тусклый прореженный снежными хлопьями конус света. Послышались неуверенные, но жесткие в снегу шаги.
   Котейка пискнул и затих.
  
  
  ГЛАВА 2
  
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   От резкого толчка, толи Маруська оступилась и бойко дёрнула поклажу, толи колесо въехало в рытвину, я прикусил язык и тут же проснулся.
   Сапун что-то напевал себе под нос. Временами он переходил на окрик, предназначенный для Маруськи и вновь заводил песню.
   Я прислушался.
   Мелодия показалась мне знакомой. Пытаясь понять, что именно исполняет Сапун, чуть не заработал себе паралич мозга. Главным образом, потому что слова Сапун перетирал в труху, превращая в подобие вокализа, темп хромал, и интонация песни прорисовывалась чудовищно искаженной. Сапун выводил свои хрипловатые рулады, я маялся провалом в памяти. Пока сам не стал про себя подпевать ему. Медленно, но верно я угадывал произведение. И в одну секунду меня озарило.
   Я едва не рассмеялся, насколько просто и вместе с тем неожиданно вышло моё открытие.
   Сотни раз я заводил исцарапанную винилу на своём проигрывателе. Третья дорожка на второй стороне. Я вспомнил, как бережно выводил головку звукоснимателя на нужный трек. Как раздавался спотыкающийся треск в динамиках, когда игла резала по бороздке, и как возникала музыка. Группа 'The Bold Eagles'. Песня - 'California Dreams'. Я зал её наизусть.
   Странный надо сказать у Сапуна репертуар. Я ожидал от него матерных частушек или что-нибудь про чёрного ворона, но никак не то что услышал.
   Он закончил свои вокальные упражнения и принялся понукать Маруську:
   -Но-о-о мёртвая! Пошла волчья сыть. Зараза. Но-о-о! Но-о-о! Давай родная! Пошла! Но-о-о!
   Я поскрёб прикушенным языком о верхние резцы. Рывком сел, перекинул ноги через борт фургона, пожевал клейкую застоявшуюся со сна слюну и с отвращением сплюнул отдающий нечищеными зубами комок мокроты на серый от слежавшейся пыли половик дороги.
   После короткого сольного концерта Сапун молчал, мне тоже не хотелось говорить. Однако мой напарник был человеком любящим посудачить и не мог долго мириться с безмолвием обволакивающим нас, поэтому он начал первым. Сначала он говорил один, я мало его слушал, но затем как-то незаметно втянулся.
   Не скажу, что Сапун был блистательным собеседником - нет, просто он значился в перечне земных талантов как трепло от бога. Ему интересно было внимать, он умел заинтриговать своей болтовнёй, заставить слушать. Хотя подсознательно, да и осознанно тоже я, конечно, знал, что половина его побасёнок откровенная брехня, а вторая половина не стоит и выеденного яйца. Однако ж вот незадача я слушал Сапуна с удовольствием, дебильно раскрыв рот, стараясь не пропустить ни слова.
   Суть его рассказов сводилась по преимуществу к половому аспекту жизни или к пьянке, которая всё одно незатейливо приводила к голым бабам в количествах, неподдающихся исчислению, третья категория историй заключала в себе описание последствий всё тех же пьянок и, разумеется, результаты общения с прекрасным полом. Последняя повесть была как раз из третьего ряда. О том, как его наградила лобковыми вшами семнадцатилетняя девственница петеушница. История мне понравилась и в чём-то даже потрясла, главным образом не тем что девственница оказалась носителем обидной болячки, а тем, что соблюла себя до семнадцати лет, однако тот факт, что в роли дефлоратора выступил Сапун, всё расставило по своим местам.
   -Понял да Лёха. Потешила меня девчуха, а на другой день весь мох себе до мяса изорвал. Пришлось срам наголо обривать и мазёй вонючей мазаться. Поломал, значит целку. Хорошо хоть кроме мандавошек ничего другого не поймал. Такие вот они припевочки ученицы-отличницы. Бля! Учись Лёха у учёных людей, учись, значит у меня, не будь лаптем. Не смотри что они все в бантиках и рюшах. Семь раз подумай, один раз вставь. - Сказав последнее Сапун сначала безмолвно затрясся, после резко распрямил плечи и взорвался диким каким-то животным смехом, свиной рык мешался с гортанными петушиными вскриками, и вся эта какофония накрывалась сверху раскидистыми совиными уханьями. Я тоже присоединился к нему и от души поржал, умел Сапун заразить своим настроением.
   Я смеялся так самозабвенно, что чуть вновь не защемил язык зубами. Отдышавшись, переместил ноги с больно режущего под коленями борта фургона на выстланное соломой дно. Сапун некоторое время ещё вздрагивал всем телом при этом, издавая звук спускаемого автомобильного баллона но, наконец, утих совсем. Взглянув на меня через плечо, он хитро прищурился и задал вопрос:
   -А вообще-то чего ты намылился за топи и меня за собой потащил? Не сиделось-то дома чего?
   -Не знаю Сапун. Наверное, просто скучно стало.
   -Ну, мне-то скучно не было, мне-то, что за радость.
   -Ты Сапун человек подневольный тебе, что скажут то ты и делаешь. Некогда тебе скучать.
   -Тоже верно Леха, тут ты прав. Только всё равно я понять не могу, что ты найти хочешь?
   -Я же сказал, не знаю. Может себя?
   Сапун снова посмотрел на меня, однако уже без лукавого прищура, его место заняло некое нехорошее выражение не то раздраженной скуки и недоброжелательства, не то попросту откровенной ничем неприкрытой злобы. Меня поневоле повлекло назад прочь от этого пронзающего взгляда. Сапун отвернулся к дороге, шумно вздохнул и, не глядя на меня, стиснув скулы, мрачно проговорил:
   -Странно ты говоришь Лёха, не понимаю я тебя. Может, ты надо мной смеёшься, а я не люблю, когда надо мной смеются. А может, и не смеёшься. Тогда я вообще ничего не понимаю. Только ты помни я тут тоже не просто так. Так что не балуй. Понял! - Чуть повысив голос, закончил Сапун.
   Я промолчал, заворожено поглядывая, как он привычным движением нежно поглаживает отполированную множественными прикосновениями деревянную кобуру маузера, которая как бы нечаянно сползла сильнее на бок по удерживающему её ремню, чтобы я мог лучше разглядеть зловещего вида рукоятку пистолета, излюбленного оружия революционных матросов и забранных в чёрную кожу комиссаров в пыльных шлемах. Так вроде? У меня екнуло под ложечкой.
   -По-онял. - Ответил за меня Сапун, убрал руку от маузера и ненадолго замолчал, удовлетворённый тем, что поставил меня на место.
   Пока держалась тишина, я хорошенько поразмыслил. Из всего, что удалось накопать, напрашивался нехитрый вывод: Сапун не прост, и его нужно поберечься, по крайней мере, пока что.
   -Ладно, Лёха это я так. Ты не думай.
   -Ничего я не думаю, - огрызнулся я.
   -Это правильно нечего тут голову ломать. Вот щас ещё немного потрясёмся, до леска совсем ничего осталось. Свернём в тенёк под берёзки и похаваем, а то давно пора, в кишках уже как на пустой сковородке сало шкварчит. - Голос Сапуна опять стал прежним дружелюбным, моё напряжение спало, однако данное себе обещание держать ухо востро я отменять не собирался.
   -Жрать-то хотца, а Лёха? - Со смешком спросил Сапун.
   -Да не помешало бы? - С готовностью отозвался я, не смотря на только что пережитое чувство неприязни к этому странному диковатому человеку. Во всяком случае, напряжение повисшее было, между нами испарилось. Все опять стало, так как когда мы только выехали на своей несуразной повозке из посёлка. Маруська всё также неспешно трюхала, увлекая вперёд расшатанный скрипучий фургон, Сапун, балагурил на месте возницы, я скучал, поглядывая сквозь ресницы, на желтое-желтое солнце, развалившись на колючей соломенной подстилке.
   -А быстрее твоя кляча не может? - безнадёжно спросил я, с трудом борясь с заиканием. Я лежал на спине, голова покоилась на сложенных замком, ладонях её подбрасывало вверх и мотало из стороны в сторону, как у фарфорового китайского болванчика, так что говорить было крайне неудобно.
   Сапун немедленно отозвался:
   -Но-о-о-о Маруська, но-о-о-о! Пошла но-о-о-о! Газу Маруська, газу! - И для пущей весомости своих увещеваний Сапун несколько раз звонко щёлкнул поводьями по бокам животного. Это растормошило престарелую Маруську и возымело своё действие. Она коротко всхрапнула, досадливо мотнула длинной мордой, крутанула хвостом задрала его и действительно дала газу. Произошел такой звук, точно кто-то не умеющий играть на тромбоне пытался выдуть из него как можно больше звуков. Запахло полежавшими на солнце куриными яйцами, причём так оглушительно, что не ожидавший такого подвоха Сапун попутно поливая всех и вся самым ядовитым матом, буквально вывалился со своего места прямо на дорогу, чуть не угодив при этом под заднее колесо. Задыхаясь от зловония, я катался по дну фургона, колотил по нему кулаками и коленями не в силах сдерживать безумный смех.
   Несколько позади, раздался сердитый голос Сапуна.
   -Скотина колченогая, надо так обосраться. А ты чёго ржешь как ненормальный. Она же мне чуть глаза не выворотила. У-у скотина. - Жертва химической атаки поспешала следом, по ходу выбивая широкими ладонями трактовую пыль из потёртой робы. Догонять, пришлось недолго, так как Маруська газу хоть и дала, но на скорости её хода это никак не сказалось.
   Сев на прежнее место Сапун ещё пару раз бессвязно выругался но, в конце концов, и он рассмеялся. Это примирило нас окончательно.
   Дорога сильно петляла ныряла с пригорка на пригорок, и вскоре после очередного подъёма показался ранее обещанный Сапуном лиственный лесок. Градус моего самочувствия резко пошел вверх.
   Найдя подходящее место для привала, мы съехали с дороги к ближайшим берёзкам в ласковый сероватый тенёк.
   Сапун решил Маруську не распрягать потому, как надолго задерживаться не собирались. Вместо того он отвел кобылу к ближайшей зелёной кочке. После достал из фургона побитую ржавчиной десятилитровую канистру с водой, отцепил с вбитого в борт и загнутого крючком гвоздя оцинкованное ведро, наполнил его на треть, напоил Маруську, и только тогда она принялась равнодушно обрывать толстыми влажными губами зелень с кочки.
   Сапун швырнул канистру обратно, голуби в клетке обеспокоено забили крыльями и закурлыкали. Три коричневые птицы смущали меня одним своим присутствием. Зачем они? Для какой такой связи? С кем? Непонятно? Я решил прояснить ситуацию у Сапуна.
   -Эти для чего? - Спросил я его.
   -Кто? - Не глядя на меня, осведомился он.
   -Да голуби эти, зачем они?
   -Голуби-то, да хрен их знает. Сожрём потом.
   -Как сожрём?! - изумился я.
   -Обыкновенно, - спокойно ответил Сапун, приготавливая хворост, - но ты, если не хочешь, может не есть, хотя голуби они знаешь какие аа-ах! Да и что ты к ним привязался, в самом деле, лучше помоги с костром что ли, вдвоём-то спорее будет. Давай, давай иди сюда.
   Я нехотя повиновался.
   Мы быстро натаскали валежника и сухостоя. Сапун выбрал место для костра. Я штык-ножом от АК-74 (у Сапуна помимо его страшного пистолета был такой же, нам их выдали на складе вооружений) снял кусок дёрна, немного углубил образовавшуюся ямку, критически осмотрел свою работу и удовлетворенно кивнул сам себе, для скромного костерка вполне достаточно.
   Вскоре весело заиграл практически не видимый в жиденькой тени огонь. Мы развязали один из двух вещмешков и достали что нужно. Порезали хлеб толстыми скибами, вскрыли по банке тушеной свинины с перловой кашей и поставили их поближе к костру. В котелке вскипятили воды для чая.
   Трапеза проходила в молчании, прерываемом лишь короткими утробными рыгами Сапуна и моим одобрительным мычанием. Мы настолько проголодались, что тратить время на разговоры не хотелось даже Сапуну. Покончив с консервами и хлебом, мы приступили к крепкому отдающим холщёвым мешком чаю. Сапун первый отпил из своей кружки и поморщился:
   -Лёха пошуруй в котомке, сахарку не хватает.
   Я, молча, встал и отправился к фургону. Оба вещмешка, пришлось перетряхнуть почти до самого дна, прежде чем тот самый сахарок обнаружился.
   После трапезы мы, не сговариваясь, завернули по самокрутке, закурили и рухнули на спины в траву. Я, кажется, опять задремал.
  
  СОН.
  
   Котейка услышал гулкие шаги по очищенным от снега ступенькам крыльца. После негромкий пьяный мужской голос:
   -Что бродяжка замёрз?
   Котейка приподнял мордочку, облепленную снежной наледью, и жалобно подал голос.
   -Замёрз бродяжка, замёрз.
   Чьи-то теплые мягкие руки осторожно подняли котейку и повлекли куда-то вверх и вбок. Заскулил магнитный замок, скрипнула металлическая дверь подъезда, и котейка очутился, наверное, в раю. Яркий свет вынудил сощуриться, а тепло, объявшее его всего целиком, заставило тревожно завертеться в руках незнакомца.
   -Тихо ты бродяжка, - слегка заплетающимся языком успокаивал кота незнакомец, ласково поглаживая двумя пальцами между ушей, - тихо.
   Мужчина прошел тамбур опустился и поставил котейку на пол возле раскалённого водяного радиатора. Выпрямившись и глядя на своего 'крестника' полусонными глазами сказал:
   -Подожди бродяжка я скоро, - и ушел.
   Котейка слышал, как заурчала лебёдка лифта.
   Растаявший снег с шерсти образовал приличную лужу под животным в ней-то он и уснул.
   Котейку разбудил тот же голос спасителя:
   -Уснул бродяжка. Ну-ка подожди. - Мужчина нежно взял одной рукой котейку под мягкий мокрый живот и переместил на подстилку, подготовленную из вдвое сложенной фланелевой тряпки. Затем поставил перед мордочкой кота глубокое блюдце со сливками, а рядом с ним положил смятый газетный клочок, на котором постно бледнел кусок вареной куриной грудки.
   Запах пищи моментально изгнал сон из котейки. Он вскочил и набросился на неожиданно свалившееся, на него угощение. Ел жадно, давился, спешил. Весь мир для котейки утонул в блюдце со сливками, а если и остались какие-нибудь, не утопленные уголки, он проглотил их вместе с отварной курицей.
   Благодетель со снисхождением смотрел на оживающего кота. Постояв ещё несколько секунд, он удалился.
   Набив утробу, котейка неуверенно прошел к подстилке, попытался покрутиться на месте, чтобы устроить гнездо, не сумел, опрокинулся на бок и мгновенно уснул.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   После еды легкая дрёма наполнила тело жидким гелем, постепенно загустевающим и делающим мышцы неотзывчивыми на приказы мозга. Подниматься с земли не хотелось. Я смотрел сквозь прищуренные веки, как Сапун остатками кипячёной воды из котелка ополаскивает кружки и ложки. Нехотя встав с зелёного ложа, я занялся остатками кострища. Щедро помочился на прогоревшие угли, послышалось негромкое шипение, вверх поднялся столп лёгкого пепла и пара, запахло аммиаком. Я гадливо поморщился.
   -Хорошее дело Лёха, - одобрил Сапун мои действия, уже укладывая вымытую посуду в вещмешок.
   Вынутый ранее из земли кусок дёрна я уложил на прежнее место и хорошенько притоптал каблуком ботинка с высоким берцем. Из всей амуниции, выданные нам с Сапуном берцы, были самой замечательной после штыков вещью, не умаляло их достоинств и то, что их кому-то уже доводилось нашивать. Все равно берцы - вещь! Лучше них только штык-ножи.
   Сапун вывел фургон на дорогу, и мы прежним порядком двинулись вперёд, я развалился на задках, он на месте возницы пенял Маруське за медлительность, впрочем, дать газу больше не требовал.
   Лесок, в котором мы харчевались, оказался всего лишь небольшой берёзовой рощицей, которую мы даже при нашей неспешной езде миновали едва ли больше чем за полчаса.
   По смутным рассказам людей 'знающих' я предполагал, что тракт заканчивается неким подобием поста с вышкой и пулемётчиком. Так что я осторожно полюбопытствовал на этот счёт.
   -Нет Лёха, до ночи не доберёмся. Придётся на обочине дрыхнуть. Да ты не ссы, всё в лучшем виде будет, не загнёмся.
   -Да я не об этом.
   -А я об этом. Ведь боязно тебе вижу? Это и понятно, тут зверюги знаешь, какие шастают?
   -Какие? - дрогнувшим голосом осведомился я.
   -Не приведи Господь увидеть какие. Так-то. - Заключил Сапун.
   -Да ну тебя, - отмахнулся я.
   -Как знаешь. Только потом не говори, что я тебя не предупреждал. Поздно будет.
   Сапуну я, разумеется, ни на грамм не поверил, про зверюг, он зараза, конечно же, набрехал трепло паршивое. Однако некое нехорошее предчувствие незаметно проникло мне под кожу да там и поселилось.
   Солнце неспешно миновало зенит и теперь заваливалось к исходу.
   Дорога представлялась бесконечным кошмаром, как бы даже отстраненным от меня, да и вообще ото всех кто по ней идет, прошел раньше или пройдёт когда-нибудь потом. Дорога это ужас сам по себе, ужас с определёнными координатами в пространстве от точки 'А' до точки 'С' с остановкой в точке 'В', то есть кошмар, расположенный в пространстве от сих до сих. Причём кошмар этот помещается не на самой дороге, а где-то в подкорке моего мозга, хотя вот чертовщина! кошмар этот всё равно вне меня, но рождён непосредственно моими идиотским рассуждениями.
   Елки-палки! До чего можно от скуки и готовности верить во всякую чушь додуматься.
   Хватит.
   Я резко сел и стал с неприязнью рассматривать медленно плывущее над головой небо, пытаясь уловить момент перемещения солнечного диска к западу. Я смотрел так долго, что таки увидел, как ненавистное светило коснулось невидимой нити после разрыва, которой близкая ночь становилась такой же реальностью, как и её предчувствие, что прежде поселилось у меня под кожей в виде неоформленной тревоги. Вот что это было.
   Сапун тоже увидел перемены в небе.
   -Всё Лёха давай подыскивать местечко. Скоро стемнеет.
   Вдоль дороги стали изредка попадаться одиночные деревья. Присмотрев подходящий съезд, мы направили свою колымагу под крону высокой березы и принялись разбирать пожитки. Сапун снова первым делом занялся Маруськой. Выпряг её, расхомутал, дал воды. После стреножил и отправил пастись.
   Я взял небольшой туристический топорик, притороченный к моему вещмешку, и отправился за дровами. Сухостоя я не нашел, пришлось срубить несколько средних деревцев.
   Сырые дрова разгорались неохотно, трещали и со свистом отстреливали искры. Вскипевший сок вспучивал почерневшую кору на ветках, и та лопалась, разбрызгивая кругом горячие брызги. Дымило. Но вскоре разгорелось прилично, и можно было заняться ужином.
   Надо отдать должное Сапуну кулинаром он оказался отменным, и обещанные им голуби получились просто объедение. Пока я занимался непослушным костром он по одному, доставал птиц из клети и ловко крутил им головы после бросал на землю себе под ноги, тельца в одну сторону головы в другую. Обезглавленные голуби занятно вразвалку бегали вокруг него, после угомонившись, усталые валились на бок и наконец, умирали. Ощипал и выпотрошил их он тоже в два счёта. Голые и как мне показалось очень маленькие голубиные тушки, Сапун сполоснул в небольшом количестве воды в котелке. Слил кровь в траву, заново уложил тушки в котелок, залил чистой водой из канистры и подвесил котелок над огнём, на поперечину, установленную на двух врытых возле кострища рогатинах. Сразу щедро посолил.
   -Немного соли? - поинтересовался я.
   -Не лезь, - сердито буркнул Сапун. И я предпочёл больше не вмешиваться в процесс готовки.
   Вода в котелке закипела.
   Дождавшись багрово-серой пены, Сапун снял её столовой ложкой и добавил в варево имеющиеся у нас нехитрые запасы специй, горсть чёрного перца горошком и пару листов лаврушки. Подождав минут двадцать, Сапун бросил в блюдо три полные горсти пшенной крупы, и время от времени стал помешивать ложкой, дожидаясь готовности. Иногда он черпал из котелка и пробовал похлёбку на вкус швыркая и отдуваясь, при этом удовлетворенно покачивая головой и посылая в мою сторону многообещающие взгляды. А запах шедший из котелка обещал ещё больше. Минут через двадцать пшено голубиная похлёбка была готова.
   Мы сидели на земле, скрестив по-турецки ноги, посудина стояла точно посередине между нами. Черпали ложками горячее пшено с кусками разварившегося голубиного мяса, осторожно дули остужая пищу, и с жадностью набивали рты.
   Вкус просто волшебный!
   Не знаю, какие из этих голубей получились бы почтари, но закуска из них вышла отменная.
   По такому случаю Сапун налил нам по половине эмалированной кружки чистого спирта из армейской алюминиевой фляжки, обшитой зелёной тканью. Себе я разбавил, Сапун пил спирт чистым. Я смотрел с восхищением, как он прикладывался к кружке и делал небольшие сжигающие гортань глотки.
   -Тут Лёха умение важно и привычка, а ты пей пока разбадяженный, я тебя после научу. Давай за удачу, - сказал он и протянул мне навстречу свою кружку.
   Мы чокнулись и выпили за удачу.
   Под спирт и неспешные разговоры мы выскребли котелок до железа и облизали ложки. Осталась только небольшая кучка тонких голубиных косточек тех, что мы не сумели разгрызть.
   Ночь наступила. Костер давно прогорел, угли, уснувшие под слоем серо-белого пепла, бесцеремонно тревожил налетающий исподтишка ветерок. Он рвал бархатное покрывало, обнажая стыдливо заливающиеся краской огненные всполохи. Я, молча, наблюдал за игрой цвета и постепенно утихающего жара.
   Сапун уже спал, развалившись в фургоне.
   Тянулись долгие минуты. Ко мне сон не шел. Мыслей тоже никаких. Голова наполнена какой-то невообразимой тягомотиной, что-то не склеивалось, что-то было не так. Словно то, что происходило сейчас, происходило не то чтобы не со мной, но как-то это не вписывалось в мои собственные представления о реальности. Меня даже стало потряхивать от невозможности прояснить свои ощущения.
   Докучали комары. Где-то поблизости дремала Маруська, посипывая и всхрапывая. Зачем её Сапун стреножил я понятия не имел, не куда бы эта кляча ни делась, даже если бы мы её как тех голубей сожрать вздумали. Вот ещё дурость - голуби.
   Глаза сами собой стали закрываться. Пора бы и на боковую. Я подошел к фургону вытащил у Сапуна из-под башки свою фуфайку. Ложиться рядом с ним и мысли не возникло. Поэтому я присел возле колеса, прислонился к нему, протянул ноги к затухшим окончательно углям и закрыл глаза.
  
  СОН.
  
   В то время как сытый котейка дрых в подъезде у жаркого радиатора, беспокойно вздрагивая и напрягаясь всем телом. В другом конце города в типовой панельной пятиэтажке на третьем этаже горел свет голубоватый из-за синей ситцевой занавески. И там за занавесью в своей малогабаритной мастерской творил белобородый кудесник.
   Кудесник был стар и очень умел. Из под его морщинистых покрытых веснушками рук выходили удивительные поделки: волшебные воздушные, словно сплетённые из зимних сквозняков фонари, фигурки диковинных единорогов и драконов, шары и колючие объёмные снежинки, звёзды и наконечники для рождественских ёлок, и конечно, бесчисленное воинство Господне, во всех ликах его и во всех чинах. И всё это из цветной бумаги, ватмана, фольги, бисера, и чего-то еще, что делало все творения кудесника не просто красивыми, но живыми, ну или почти.
   Звали кудесника Дрей Палыч или просто Палыч, как к нему обращались знакомые и пьянь во дворе. Он был пенсионером и не терпел безделья, к тому же дополнительная копейка не была лишней. Вот и занимался Дрей Палыч ремеслом. Летом мастерил из дерева кухонные доски и наборы, а зимой ближе к Новому Году принимался за елочные украшения. Так продолжалось уже не один год и видимо, этим когда-нибудь и закончиться, что и говорить, стар был кудесник, ой как стар.
   Сняв с носа толстые плюсовые линзы в костяной оправе, Дрей Палыч устало опустил руки на стол и тяжело выдохнул. Окинув взглядом сотворённое чудо, кудесник мелкой пользованной тряпочкой обтёр кончики пальцев от остатков канцелярского клея, отмахнул от себя остатки ниток, стряхнул с рукавов блёстки и обрезки бумаги. Воткнул в истерзанную самодельную игольницу, искривлённую на манер хирургического инструмента иглу, и устало откинулся на спинку старого стула, который тут же издал звук падающего дерева - дикий почти истошный скрип. Кудесник устал. Он хотел спать. Время начало первого ночи. Старик широко зевнул. Ближайшего ангела снесло с края стола силой его дыхания.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Я протёр зенки и увидел нависающую надо мной продолговатую в седой щетине морду дьявола. Непонимающе махнув рукой, отогнал это дикое видение. Попав пальцами в слюнявые брылья брезгливо отряхнулся после обтёрся о разгрузку. Маруська снова сунулась.
   -Пошла, пошла отсюда тварюга, - сказал я. Маруська оскалила в сатанинской улыбке подгнившие зубы и ответила:
   -Гхэ-э-м-м-м-от-р-р-рр! - Что видимо, означало крайнее недоумение по поводу моего недовольства.
   -Ну-ну. Пошла, пошла. - Ответил я и зарядил ей по харе. Харя вновь издала нечеловеческий не то храп, не то всхлип и отпряла.
   -Скотина, - потирая щеки, вяло, но смачно сказал я.
   Сапуна нигде не было. Солнце встало высоко его свет раздражающе бил в зрачки.
   День начался.
   Смертельно затекла поясница, непонятно как я смог проспать в такой кошмарной позе так долго. Оперевшись локтем о ступицу колеса я со старческим кряком поднялся и понял что проклятая поясница не единственная моя проблема. Стоя, согнувшись в три рубля, попытался определить, где мой зад - тщетно. Моя несчастная задница решительно отказывалась давать о себе знать. Её словно под крестец нашпиговали лидокаином. Я немедленно вспомнил отцовские нагоняи и особенно толстый широкий кожаный ремень с покрытой патиной медной бляхой со стёртым морским якорем. Ух, и попадало, мне бывало! вот тогда бы мне такую деревянную жопу всё бы мне было нипочём. Однако сейчас я расстроился и принялся нервно мутузить онемевшие ягодицы костяшками пальцев. Почувствовав покусывание огненных мурашей, я удовлетворенно осклабился и резко распрямился. Тут же услышал и главным образом прочувствовал, как что-то с треском сломалось в грудном отделе позвоночника, а по пояснице, будто кто-то врезал железным прутом. С плаксивыми причитаниями я запрыгал на месте, хватаясь одновременно, то за грудь, то за спину, то чуть ниже её.
   -Как спалось, - услышал я насмешливый басок.
   -Так себе, - ответил я, не переставая скакать и переминаться с ноги на ногу, как обретшая волю макака после заточения в вольере.
   -Прыгаешь, то чё? - спросил Сапун.
   -Зарядку, блин, делаю. - Зло огрызнулся я, и обернулся.
   Сапун казалось, не заметил ни моей агрессии, ни неприкрытого сарказма. Он, молча, пожал плечами и сказал:
   -Давай шустрее, скоро трогаемся. Завтракать пора.
   -Идиот, - шепотом сказал я, Сапун не расслышал, или сделал вид.
  
  
  ГЛАВА 3
  
  
   На что это похоже? Спрашиваю я себя. Может быть, на рога северного оленя или корень имбиря или подтёки ртути? Только цвет другой непохожий не на что перечисленное. Цвет прозрачного полдня, какой он на картинах Магрита, цвет текущей воды напоенной синевой неба, цвет младенческой наивности, живущий в васильковых глазах счастливого человека. Почему-то счастливый человек виделся мне исключительно с васильковыми глазами и сглаженными чертами лица блаженного имбецила. Вот оно слово, вертевшееся на языке и которое я никак не решался мысленно проговорить - блаженное. Если с формой всё предельно понятно, то с цветом вышла заминка, но теперь неясность разрешена. Я смотрел на прикидывающиеся облаками блаженные рога северного оленя, плывущие в чистой лазури неба.
   Это довольно забавно разглядывать бесформенные клубы взвешенного в воздухе водяного пара и, напрягая фантазию придавать им смысл, хотя был ли смысл в том, что я нагородил? Разумеется, нет. Когда задумываешься о смысле, теряется главное - красота. Ведь она бессмысленна она сама по себе, она не для кого и не преследует никакой цели, ее, если разобраться, вообще нет. Её не существует как таковой. Она рождается в восприятии той или иной вещи, процесса, явления. А как отвлечённого понятия красоты не может быть в принципе. Не побоявшись репутации плагиатора, скажу: - Красота это наиболее удачное преломление света на сетчатке глаза. Ведь что красота для одного для другого в лучшем случае серость и посредственность, и наоборот. Красоту делает красотой настрой, и желание её увидеть. Когда взор замутнён тревогой или самоуверенностью видишь лишь то, что стоит перед глазами, а когда тебя ничто не тревожит, открывается стоящая за обыденностью прелесть, и ты начинаешь видеть то, что раньше для тебя было всего лишь неопределённой метафорой. Ты начинаешь видеть красоту. Иногда, даже там, где ей быть не положено по определению хотя бы и в мусорном бачке у себя в квартире.
   Почему бы и нет?
   Вдруг на тебя снизойдет озарение при виде безобразного нагромождения оберток от полуфабрикатов банановой кожуры и скользких объедков, и ты сочинишь что-нибудь в сюрреалистическом духе или уничтожишь мир? Может такое случиться? Не исключено. Но это, конечно же, крайность, впадая в которую ты снова рискуешь лишиться красоты. Потому что красота требует пассивного созерцания и более ничего, и уж конечно она не терпит, что бы её препарировали, искали в ней смысл, от этого она умирает. Чего я, конечно же, не хотел. Поэтому блаженные рога северного оленя, плывущие в глубокой небесной синеве, останутся красивыми вовеки веков или пока их не растреплет ветром.
   Аминь.
   К слову сказать, теперь я ощущал себя счастливым. Пусть и пустомелей, но счастливым! Расслабив затёкшую шею, опустил голову и покачал ею из стороны в сторону. Щёлкнули шейные позвонки.
   -Сапун, - позвал я.
   -Чего-й?
   -На что похожи эти облака?
   -Какие? - с готовностью откликнулся Сапун.
   -Вон те над головой, - ответил я и ткнул указательным пальцем прямо над макушкой. Сапун задрал кверху свою гривастую голову долго и пристально вглядывался в указанное мною место, он кажется, даже вспотел от натуги, так хотел хоть что-то увидеть. Наконец почти обездвижив лицом от усердия, перевёл взгляд на меня, и как-то неуверенно пожав плечами, ответил. Первые слова его звучали тускло, зато продолжение вышло на подъёме:
   -Не знаю? А ... это. На рога северного оленя.
   Я удовлетворённо кивнул головой.
   -А какого они цвета?
   -Да чёрт поймёшь, блаженный цвет какой-то.
   -Точно, - сказал я и рухнул спиной на солому. Вот она красота.
   -А ты чего спросил- то?
   -Так. Интересно было узнать твоё мнение. Мне показалось, что они похожи на очищенный корень имбиря.
   -Может, конечно, и на корень, только по мне рога они и есть рога. Или нет?
   -Да нет, нет, всё верно, это рога. До заставы долго осталось?
   -До заставы-то? Да километров семь-восемь. А чё?
   Я не ответил.
   Маруська мерила шаг, Сапун дымил цигаркой. Я пересел и, свесив ноги с фургона, лениво прогонял в голове какой-то внезапно нахлынувший музыкальный этюд, очень нескладный и невероятно навязчивый как молочная ириска. Дорога желтоватым полозом юлила назад, пропадала и вновь появлялась из-под задних колёс повозки, оставляющих на шкуре поистине чудовищного размера змеюки, словно из сказа Бажова, чёткие параллельные следы.
   Я помню в детстве в деревне моей прабабки мы с моим сверстником Серёгой, вроде каким-то моим дальним родственником, играли в такой же дорожной пыли. Мы брали её руками, какая же она была мягкая тёплая приятная на ощупь, набивали ею листья лопуха, сворачивали их, перевязывали травинкой, а после бросали эти пылевые бомбочки вверх. Когда они падали на землю то с легким чпокающим звуком взрывались, поднимая в воздух плотные клубы непроницаемой пыли. Домой мы с Серёгой возвращались чумазые как трубочисты. Весело было, чёрт возьми!
   Сейчас другое дело, пыль не вызывала у меня радости а только лишь досаду на жару скрип на зубах да непрошенную ностальгию, но и это не мало.
   Неожиданно движение прекратилось. Фургон встал.
   -Что? - спросил я.
   -Приехали, - почему-то шепотом ответил Сапун и резко мотнул головой вперёд.
   Я слегка отклонился вправо и увидел то, что скрывала от меня его широкая спина.
   Метрах в тридцати от нас рос жиденький лесок, а прямо перед ним стояла неказистая бревенчатая избушка, рядом с которой громоздилась обветшалая уродина караульной вышки. К тому же дорогу нам преграждал неясно, для какой цели установленный, поскольку дорога всё равно закончилась, ржавый шлагбаум.
   -Приехали, - отозвался я.
   -Да тихо ты, - шикнул Сапун.
   -Чего?
   -Тихо дядя.
   -Чего?
   -Тихо, - повторил Сапун и нажал кнопку на кобуре. Я замолчал. Сапун вытащил пистолет, положил рядом с собой и прижал ногой. Мне стало жутко.
   Зачем это?
   Сапун словно позабыл про меня, он был целиком сосредоточен на стоящих впереди строениях. Долгое время ничего не происходило, никакого движения извне и только цепкий напряжённый взгляд Сапуна говорил о неведомой опасности грозящей нам. Только вот в чём она состояла я, убей бог, понять не мог, и от этого становилось вдвойне жутко.
   Раздавшийся скрип рассохшегося дерева вывел меня из пограничного к панике состояния, и я увидел то, чего раньше не замечал. В густых сочных зарослях ядовитого борщевика росших несколько в стороне примостился кособокий дощатый сортир с прорезью на двери в виде стилизованного сердца. Из туалета кто-то вышел.
   -Теперь не шевелись, говорить буду я. Понял Лёха? Шутить не будем не я ни он. Так что сожми жопку в кулак, и тихо, тихо. - Не глядя на меня, шепотом очень серьёзно произнёс Сапун. Я благоразумно прислушался к полученному совету, тем более что ничего другого мне не оставалось.
   Появившийся человек был невзрачен и неухожен, словно побит молью, как и всё его скудное натуральное хозяйство. Невысокого роста чуть ниже Сапуна, так же, как и он бородат, неимоверно тонок и сух. Человек более всего походил на вяленую воблу, а огромные воспалённые навыкате глаза только подчёркивали это сходство. Он был бос, одет в линялые спортивки с лампасами, так что я моментально вспомнил Никанора Аристарховича с его генеральскими амбициями. На хлипком тельце как простыня на ветру развевалась, по крайней мере, с виду совершенно новенькая белая футболка с неразличимым с расстояния чёрным монохромным рисунком, какой-то полукруг с монограммой.
   Человечек, зевая и потягиваясь, придерживая одной рукой растянутую резинку на спортивных штанах, выбрался из уборной и пошел в сторону избушки. И тут Сапун столько времени призывающий меня к тишине совершил уж совершенно нелогичный поступок в свете его же собственных советов. Он широко отвел руку от груди как бы в приветствии и точно драматический актёр со сцены продекламировал:
   -Как сам Аскольд?! Не соскучился? - Причём мне показалось, что говорил он гораздо громче, чем в обычной ситуации, хотя тихим его голос нельзя было назвать и прежде.
   Клич Сапуна произвёл на тщедушного Аскольда эффект удара бича так что он чуть не выпрыгнул из своих спортивок. Он испуганно зыркнул в нашу сторону на секунду замешкался, и бросился к караульной вышке, всё так же придерживая штаны одной рукой. Подбежав к лестнице, Аскольд попытался штурмовать её с ходу, но оступился и звучно и, видимо, больно ударился коленом о вторую ступеньку. Снова посмотрев на нас, он выпучил ещё больше свои базедовы глаза, погрозил нам кулаком и резво бросился вверх. Его торопливые шаги звучали весело как апрельская капель. Но самое веселье началось, когда этот странный тип добрался до смотровой площадки.
   Я услышал, как сухо отозвался затвор. Увидел сначала профиль, а потом и фас угрожающего нам оружия. Чёрный красивый СКС дырявил дулом мой разом промокший лоб.
   Я похолодел.
   Ведь убьёт, как куропаток на выкорме - убьёт!
   -А... а... ты чего? Чего это он? - нелепо лопоча, потянулся я к Сапуну, тот только отмахнулся.
   -Аскольд, Ася не узнаёшь старого кореша? Ты что Ася, это же я Сапун. Ну не дури, Ася, - проникновенно пропел Сапун. Его голос казалось, звучал, уверено, но я видел, как по голой шее старого ухаря потянулась капля пота. Мне стало нехорошо, а последующая реплика Аси и вовсе чуть не лишила меня чувств:
   -Стой, кто идёт?
   -Чего? - ошалело переспросил я шепотом.
   -Стой, кто идёт?
   -Он что слышит? - задал я вопрос Сапуну. Он не обернулся, но ответил.
   -Работа у него такая. Ася, Ася не психуй, мы ведь и так стоим. Видишь?
   -Стой, стрелять буду!
   -Он что? Он выстрелит?
   -Может. - Сапун вмиг растратил всё своё многословие.
   -А будет?
   -А кто его знает? - Мы переговаривались шепотом, и обоим было не по себе, во всяком случае, мне. Сапун выглядел молодцом, но руку под ляжку за пистолетом тянул. Что-то будет.
   Наступила тишина недолгая чуткая нервная. Все были на взводе. Закончилось всё неожиданно скоро.
   Ася выстрелил.
   Я прищурился и невольно тихонько вскрикнул.
   И снова тихо.
   Ощупав себя и поняв, что цел, посмотрел на Сапуна.
   Он сидел под передним колесом фургона и целился в Аскольда из пистолета. Мочка его правого уха начисто слизана пулей, на плечо капала кровь.
   -Все живы? - осведомился Аскольд с высоты. - Я нечаянно. Нервы. Сапун всё я больше не буду.
   -Стрелок твою мать, - в полголоса сказал Сапун и громче добавил. - Опусти карабин Ася и спускайся.
   -Да, да убираю уже. - Вновь лязгнуло оружие, на этот раз звук успокаивал, похоже конфликт исчерпан, хотя...
   Послышались босые шаги, и глухие удары приклада карабина по деревянным ступеням лестницы, Ася спускался. Сапун выпрямился, но маузер в кобуру не убрал, а спрятал его за спину.
   Аскольд медленно нерешительно шел в нашу сторону, волоча за брезентовый ремень карабин по пыли. Подойдя к шлагбауму, он остановился и виновато как бы заискивающе посмотрел на Сапуна и слегка наклонив голову спросил:
   -Не больно?
   Сапун потрогал то, что осталось от уха, скривился, но не произнёс ни звука.
   -Не больно? - Повторил свой вопрос Аскольд.
   Во время нехитрых Асиных вопросов я разглядывал, рисунок на его футболке. Это оказалась эмблема Всемирного Фонда Защиты Природы, чёрная косолапая панда и заглавные латинские буквы под ней 'WWF'.
   Сапун медлил с ответом, он казалось, раздумывал. Наконец он с какой-то плотоядной и в то же время доверительной интонацией в голосе сказал:
   -Не так как тебе.
   -Что? - В голосе Аскольда тепла не чувствовалось но звучало неподдельное удевление.
   Я, не отрываясь, смотрел на панду на груди Аси и не видел, как Сапун резко выкинул руку из-за спины, только боковым зрением заметил юркнувшую тень похожую на кошку в прыжке, не видел я и изумлённых глаз Аскольда лишь слышал его короткий громкий как выстрел вскрик. Слышал я и сам выстрел. И видел, как взорвалась панда на белоснежной ткани, и как отнесло Аскольда метра на три назад, и как упал он, вскинув руки, и выронил ненужный теперь карабин в махровую пыль, и она тучей поднялась над его мёртвым телом, и как пыль не спеша, оседала, покрывая Аскольда седым невесомым саванном.
   Скрипя и порыкивая, медленно поднялся ржавый шлагбаум. Путь открылся настежь.
   Что меня поразило в собственных чувствах так это полное равнодушие к постигшей Аскольда участи, мне стало жаль изуродованной панды, она так гармонично смотрелась на белом фоне, и алый насыщенный кислородом цвет её совсем не украсил. Длилось это не долго, ровно столько, чтобы понять что произошло. То есть ровно две секунды, а это довольно долго в подобной ситуации. Что случилось после, вновь поразило меня.
   Действуя словно на автомате, я развернулся, ухватил Сапуна за запястье и ударил под локоть. Пистолет вылетел в сторону обездвижившего Аскольда. Ударил ногой по зубам, всё ещё удерживая руку. Сапун пустил кровавую слюну, рыгнул и неспешно опустился на свой костлявый зад. Я спрыгнул с фургона и, нависая над падалью, нанёс правый кросс в челюсть. Сапун расслабился, удобно прикорнув у колеса, за которым недавно прятался.
   Я отпустил обмякшую конечность.
   Что теперь? Я совершенно не представлял, как следует поступить. Пристрелить ли Сапуна и продолжить путь в одиночестве или связать его вожжами и тронуться в обратную дорогу и в посёлке сдать комиссару на праведную расправу. И в том и в другом случае судьба Сапуна очевидна - гнить мерзкой тушей на тракте, как и Аскольд. Только второй вариант почти полностью снимал с меня ответственность за его смерть. Я крепко задумался.
   Такие решения даются нелегко. Не буду ли сожалеть после, не совершаю ли ошибки теперь. Что ж, неопределённость цели допускает возможность ошибки, но что бы её распознать нужно, иметь на руках хоть какой-то результат, а у меня, его не было, я даже не знал, куда и зачем шел. Просто Федот-стрелец воплоти, но у того хоть баба приличная была. Эх, Зоя, Зоя...
   Я решился.
   Шумно втянув носом, горячий взбаламученный воздух и так же шумно выдохнув, я переступил через лежащего калачиком Сапуна. Подошел к трупу Аси нагнулся к нему и заглянул в глаза.
   Раньше на заре криминалистики многие серьёзно полагали, что в глазах убитого, на радужке, как на дагерротипной пластине сохраняется последнее, что человек видел перед смертью. Суеверные убийцы старались подойти к жертве сзади или вырезали трупу глазные яблоки. Жуть!
   На потухших Аскольдовых глазах образовались тонкие сухие плёнки, прозрачные и скользкие, а всё же сухие. Наверное, это пыль осела на них. Я приблизился, насколько смог и попытался рассмотреть внимательнее что там, в глубине зрачков. То, что я увидел, заставило меня отпрянуть и вскочить на ноги. Это не было не мистикой не оптическим фокусом просто отражение моего любопытного лица в двух мёртвых зрачках, тем не менее, меня проняло до мозга костей от этого зрелища. Ведь, по сути, я был убийцей Аскольда. Не попади мне вожжа под хвост, не соберись я в путь-дорогу, жил бы себе бедный Ася дальше. А так лежит теперь не двигается, скоро вонять начнёт. Надо бы стащить его с дороги. Я взял Аскольда за голые худые грязные ступи и моментально выпустил их из рук. Они были теплые как свежие булочки.
   Нет.
   Не могу.
   Я ещё раз с сомнение посмотрел на труп, но больше не смог себя заставить прикоснуться к нему.
   Подняв с дороги тяжёлый маузер, заткнул его за пояс. Затем подобрал карабин. От мощи оружия дух захватывало. Чуть потянув затвор, убедился, что патрон в патроннике. Взяв карабин наизготовку, прицелился Сапуну в голову.
   С четырёх метров прореженный сединой ком спутанных волос похожий на шерсть старой овчарки был отличной мишенью. Я даже представил себе, как лопнет одновременно с выстрелом, словно спелый арбуз череп. Как расплескаются серые мозги вперемешку с кровью, как дёрнется от инерционного толчка тело. Как мелко задрожит оно в предсмертной конвульсии и как затихнет, и как толчками будет выходить сок из пролома в голове, их будет не много всего две три пульсации, а после ровный не очень обильный ток, а когда рассеется пороховой туман, Сапун будет мертвее мёртвого. Останусь ли я после этого прежним?
   Я опустил СКС, вытер набежавший на лицо пот и стал глубоко плавно дышать, чуть задерживаясь на подъёме грудной клетки.
   Подняв глаза кверху, я улыбнулся - блаженные рога северного оленя всё так же неторопливо плыли в чистом голубом небе, как я и предсказывал. Ведь белое с голубым много лучше красного с серым.
   С этим не поспоришь.
  
  
  ГЛАВА 4
  
  
  СОН.
  
   -'Подумаешь, занавеска подумаешь дырка. Ну и что дырка? Небольшая дырка. Всего-то раз ткнул сигаретой и то нечаянно. Сразу и не заметишь, а она заметила. Я не заметил, она заметила, как только в комнату вошла сразу увидела. И началось! Ты да ты. Тымда! Дура глазастая! У-у-у! Зла не хватает! Дура!', - Костерил он её, угрюмо куря в подъезде.
   На уродливом подобие подоконника жило уродливое подобие кактуса. Кто его принёс в подъезд неизвестно так или иначе цветок потихоньку загибался на своём месте у окна. Иногда об него тушили окурки и плевали в горшок, но чаще просто не замечали и поливали реже, чем раз в месяц. Кактус имел потрясающую тягу к жизни, и окончательно подохнуть не хотел ни в какую. Он походил на разросшуюся раковую опухоль. Местами, лысый, пожелтевший покрытый сухой коричневой коркой, толстый здоровячёк с пузатыми множественными отростками-пасынками. Некоторые из них отделившись от растения, валялись на изразцовой плитке пола, не дав корня и второго шанса кактусу. Но растение жило вопреки всему и человеческому свинству и прочими не настолько убивающим обстоятельствам.
   Кактус притягивал его своей убогостью, было в нём что-то от него самого. Они и вправду походили друг на друга. Во всяком случае, кактус казался ему отображением собственного внутреннего мира. Он, как и его подруга был глухонемым - кактус тоже. Оба росли на виду, и до обоих не было ни кому дела, и у каждого был свой горшок. У кактуса коричневый глиняный у него горшок представлял абстракцию, составленную из врождённой ущербности и равнодушия окружающих. И обоим их горшки были малы.
   Но сегодня в последний перед праздником день он был настроен враждебно даже по отношению к своему любимцу. Сейчас гнусный неопрятный цветок вызывал у него лишь чувство брезгливости. И понятно почему, уже третья склока на неделе, это кого угодно выведет из равновесия.
   -'Милые бранятся, только тешатся. Тому, кто это сказал нужно кактус в задний проход вставить', - подумал он, глядя с раздражением на изувеченное растение.
   Выпустив дым ноздрями, он плюнул в цветочный горшок и потушил в плевке окурок. Повернувшись к лестнице, он двинулся к своей квартире, поднявшись на три ступени, резко развернулся и спустился обратно к цветку. Осторожно чтобы, не испачкаться и не уколоться вытащил из горшка окурок, бросил его на пол, так же резко повернулся вновь и пулей взлетел к двери своей квартиры.
   Она так и стояла, где он её оставил и в той же позе. Сколько прошло времени? Пять минут - десять, года, а может полжизни или сменилась эпоха, и успели издохнуть динозавры? Почудилось что пыль осела на её узких опущенных плечах. Он испугался. Вдруг действительно время пробежало мимо него и накрыло её непроницаемым пледом, и она успела его позабыть.
   -'Дела!' - мелькнула мысль и угасла.
   Девушка уловила его приближение, он понял это по тому, как слегка качнулась её фигурка. Замечено, когда теряешь одно из чувств, другие обостряются, это же относится и к интуиции. Он надеялся, что сейчас она его не подвела и девушка действительно его простила.
   Облегчение!
   Неимоверная тяжесть!
   Чтоб тебя!
   Ведь он её чуть не ударил!
   Совсем немного отделяло его оттого, что бы может быть навсегда, прервать нить связывающую их. Гнев, замешанный на обиде, почти задушил его, отнял способность контролировать свои поступки. Сознание как-то разом померкло наряду с дневным светом в глазах. И он, крепко стиснув зубы, ёрзая нижней губой по зубам, резко вскинул для удара ладонь с плотно сжатыми побелевшими от напряжения пальцами.
   И в ту секунду, когда плечевой сустав слегка подался вперед, а локоть пошел вниз и назад, и ладонь была готова с тяжестью упасть на её раскрасневшуюся от ругани щёку, он сквозь пелену бешенства явственно прочёл в её глазах, будто писанное пером на бумаге выражение чувств порождённых замахом его руки. И увидел он не безотчётный страх перед болью и унижением, ни ненависть от бессилия ответить тем же обидчику, и даже не надменное холодное презрение. Всё это было бы естественным проявлением живых эмоций живого человека и возможно только бы подхлестнуло его, но он увидел сожаление к нему и разочарование в нём же.
   И всё!
   Она даже не пыталась отклониться от возможного удара или поднять рук для защиты. Просто стояла и смотрела на него с горечью и разочарованием.
   Тогда он опустил руку, отшатнулся от нее, словно сам получил увесистую оплеуху и живо вылетел из квартиры в подъезд. И уже там нервно куря, он вновь окунулся в клокочущую, смердящую серой ярость, вспоминая, как она песочила его за нечаянно прожжённую дыру в занавеске.
   Лишь немного остынув, он, смог вернуться в квартиру, но как только увидел девушку, сразу вспомнил, как она смотрела и его скулы обожгла кровь, а ладонь правой руки запульсировала, загудела в неприятном онемении, словно он всё-таки ударил и не раз.
   Судорожно потерев рукой о бедро, он сделал первый неуверенный шаг ей навстречу. Она обернулась, и он заметил в её руках большие портновские ножницы. Значит, она всё-таки сходила с места.
   -'Вот тебе раз!?'.
   Злосчастная занавеска была раскроена от пола до самого карниза.
   Парень не смог удержаться от улыбки.
  
   * * *
  
   Настойчивый стук в дверь заставил поморщиться ночного спасителя котейки. Выругавшись про себя, он выбрался из-под одеяла и, потягиваясь, пошел в коридор. Похоже, сегодня ему так и не дадут выспаться, как следует. Сначала, ещё затемно, глухонемая парочка, что живёт в квартире над ним, подняла такой вой и топот точно во весь дух галопом неслась в атаку конница Будённого а 'беляки' на взмыленных лошадях в ужасе от неё удирали. Или может, они устроили там, наверху ритуальные пляски с жертвоприношением, или дружно давили ногами внезапно расплодившихся насекомых? Как бы там не было, крови эти двое попортили ему достаточно, чтобы подорвать веру в человеческие добродетели.
   Только глухонемые успокоились, как какой-то кретин принялся разогревать машину прямо под окнами, при этом в двигателе автомобиля что-то хрюкало лязгало и взрывалось, прежде чем он довольно ровно заработал на холостых оборотах.
   А теперь вот, пожалуйста, это. И долбиться и долбиться зараза точно дятел шизофреник.
   Припав к дверному глазку, спаситель котейки коротко и обречённо простонал.
   С той стороны стоял сосед: добряк тунеядец и алкоголик да вдобавок ещё и порядочная скотина, страдающая мнимыми провалами в памяти, что касалось возврата небольших денежных сумм, которые он, не стесняясь, одалживал для утоления постоянно терзающей его жажды.
   -Что нужно? - С раздражением спросил хозяин квартиры непрошеного гостя.
   -Это, Лёха открой, дело есть. - Донеслось из-за двери.
   -Денег не дам. - Категорично заявил названный Лёхой.
   -Да, нет Лёха я не за этим.
   Дважды провернулся ключ в замочной скважине. Зло, рыкнув, дверь отошла в сторону. Преграда, обрубающая взгляды исчезла, и соседи встретились глазами.
   -Тогда может, долг вернуть хочешь?
   -Долг? - глаза пьянчужки округлились в неподдельном изумлении.
   -'А ведь из него мог получиться неплохой артист', - подумал Алексей. - 'Гляди, как зенки вылупил. Даже верить ему хочется'.
   -Что Володя проблемы с памятью? Ну, так я тебе напомню. Четыре с половиной сотни за тобой с того месяца и полтинник ты умудрился выморщить в этом.
   -Ишь ты! - воскликнул Володя, всплеснув руками.
   -Сам поражаюсь, как у тебя, получается, - поддержал Алексей.
   -Запамятовал я Лёха. У меня же это, контузия. Да разве я тебе не рассказывал? Это случилось, когда я в армии служил. - Подбоченясь повёл он повесть. - На учебных стрельбах дело было. Пушки знаешь, как палили. - И помогая себе руками Володя показал, как именно палили на учебных стрельбах пушки и если присовокупить к его замысловатым жестам ещё и вырывавшееся из расплюснутых губищ звуковое сопровождение, то становилось совершенно ясно на полигоне царил ад. - Бух. Бух. Бах. Бах. Бух. - Изо всех сил старался рассказчик.
   -Я тогда слегка оглох с непривычки и под ствол мортиры полез сдуру прятаться. И тут как саданёт над головой. Ба-а-а-б-а-а-а-а-х-а-ах. Ну, у меня сразу кровь из ушей и носа потекла, а потом и вовсе вырубился. Очнулся уже в госпитале. Подлечили и на комиссию. А военврач, который главный улыбнулся мне и говорит. Такому, мол, дураку, это значит про меня, такому, говорит, дураку только голышей в речке пускать, а не в артиллерии служить. Так и комиссовали. Всего-то и послужил три месяцочка. Жалко очень, - короткая вдумчивая пауза, - я артиллерию сильно полюбил. Знаешь, как говорят артиллерия бог войны.
   Алексей медленно наливался багровым цветом, наконец, не выдержал, вскипел и рявкнул:
   -Знаю, ты мне эту байку уже в сотый раз скармливаешь. Чего пришел, спрашиваю?
   -Ну, знаешь, так знаешь. У меня с памятью плохо. - На короткое время мелкий пройдоха прервался, выдохнул и, взглянув на Алексея, будто только его увидел, проникновенно молвил:
   -Контузия военная у меня.
   Алесей мотнул головой и закусил горящую пунцом щеку, так что снаружи образовалась приличная вмятина. Еле сдерживаясь, чтобы не лягнуть наглого враля в мошонку, он переступил с ноги на ногу, и, справившись с собой, криво усмехнулся. Такой концерт, пожалуй, стоил прерванного сна. Он уже добродушно посмотрел на соседа и незлобиво спросил:
   -Что у тебя стряслось?
   -Беда у меня Лёха.
   -Какая? - Терпеливо спросил Алексей вновь. Володя набрал воздуха в лёгкие, и загадочно покачивая головой, развёл руки в стороны, затем с досадой хлопнул себя по бокам и повторил:
   -Беда!
   -Брат Митька помирает, ухи просит? - Не удержался от ехидного вопроса Алексей.
   -Какой Митька? - Вроде как ошалел Володя. Похоже, новое представление было чистейшей импровизацией, и он нарочно тянул время, чтобы собраться с мыслями. Видимо, это у него не очень получалось, поскольку он завёл старую песню заново.
   -А такая вот беда. Знаешь?
   -Не знаю, скажи.
   Алексею стало любопытно, что изобретёт алкаш-прозаик на этот раз. Вроде бы все возможные сюжеты исчерпаны, но он недооценивал изворотливый ум алкоголика, стремящийся к дармовой выпивке, да и к любой выпивке вообще. Такие люди как Володя никогда не испытывают творческого кризиса они только совершенствуют технику вымогательства красочно обставляя просьбы об ассигновании энной суммы денег такими фантастическими подробностями, что зачастую самый жестокосердный из людей не выдерживает их пламенного напора и идёт на попятную. Алексей приготовился крепко держать удар, но последующая реплика Володи повергла его в лёгкое замешательство.
   -У тебя Лёха, это, топор есть?
   -Чего-о-о? - протянув звук 'о' переспросил Алексей.
   -Топор у тебя есть?
   -Ну-ка дыхни. Денатурату с утра заглотил? Топор ему. Да нафига тебе топор?
   -Так ведь день, сегодня какой? - Спросил Володя многозначительно, задрав к верху указательный палец.
   -Какой? - Нелепо хлопая ресницами, спросил Алексей уже совсем переставший понимать, что происходит.
   - А такой, на носу Новый Год! - По-прежнему указывая перстом в потолок, всё так же многозначительно произнёс Володя.
   -Ну, и ...
   -Что ну, что ну, денег-то у меня нету, - наконец, изрёк сакраментальное проспиртованный хитрец.
   -Так ты что людей грабить, что ли с топором пойдёшь? - Недоумевал Алексей.
   -Это ещё зачем? - Не меньше своего собеседника удивился Володя.
   -А топор-то тебе, зачем задница ты самогонная.
   -А ты подумай хорошенько? - Хитро спросил проходимец.
   -И думать нечего. Нет у меня топора, а если бы и был, то всё равно не дал бы. Мало ли что ты дурак с белых коней учудить сможешь.
   -Ведь Новый Год! - В отчаянии заломил кисти рук и закатил глаза неугомонный тип.
   -Да что ты, в самом деле, заладил Новый Год, Новый Год. Ну, Новый Год и дальше что?
   -А в Новый Год, что самое главное?
   -Стол выпивка, - уверенно заявил Алексей.
   -Эх ты, а ещё образованный человек. Уж на что я человек, употребляющий, и то знаю что на Новый Год самое главное это ель! - торжественно объявил Володя. Алексей, опешивший от подобных речей, сдался.
   -Ну, хорошо, ель это главное, а топор тебе, зачем понадобился? - Спросил он.
   -Так денег-то нету.
   -Ближе к сути.
   -Пойду, ель срублю. Может, посмотришь топор?
   Алексей отрицательно помотал головой:
   -Нет у меня топора.
   -Эх, - в сердцах выдохнул Володя. Казалось неподдельное разочарование, озарило его лицо. - У кого не спрошу, ни у кого нет. Что и говорить пропал праздник. Как и быть без ели не знаю.
   Алексей мысленно представил, как Володя в костюме Деда Мороза выстраивает вокруг ели хоровод своих собутыльников. За спиной его большой мешок набитый подарками. Нос и щёки красны от румян и выпитого. На щеках на резинке держатся фальшивые из мочала борода и усы. Он нарочито басит, призывая к вниманию не в меру расшалившихся непосед.
   -Вот что ребятишки сейчас мы хороводом пройдём вокруг ёлочки и споём про неё песенку. А после проведём конкурс на самый лучший карнавальный костюм, и вы почитаете дедушке стишки, и чей стишок мне понравиться тот получит подарок. Все всё поняли, - осведомился Дед Вова Мороз.
   -Все, - нестройным хором ответили алкоголики и, пошатываясь, двинулись, держась за руки вокруг ёлки. Кто-то вступил, другие недружно подхватили, но постепенно выровнялись.
   -В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла.
   Володя пританцовывал на месте и, отбивая такт одетыми в тёплые ярко-красные варежки ладонями подпевал сам:
   -Зимой и летом стройная зелёная была...
   Очнувшись от мысленно увиденного кошмара, обставленного в духе детского утренника, Алексей стал задумчиво пощипывать мочку правого уха.
   -Действительно, - вполголоса рассуждал он, - зачем ещё нужен топор, коли, денег нет? Может дать?
   -Ну, так как? - Володя моментально оживился, и лицо его просияло сквозь синюшную корку (отпечаток вечных загулов) полуденным солнышком.
   -Что? - рассеянно отвлёкся от своих мыслей Алексей.
   -Может действительно денег? А? Раз топора нет. А я потом отдам.
   -Денег? - выплывая из своего поддельного транса, спросил Алексей. И вдруг резко ощерился как уличный котяра и заорал на весь подъезд:
   -Пошел вон идиот!!!
  
  
   * * *
  
  
   Дрей Палыч проснулся глубокой ночью. Его старческие кости не требовали долгого отдыха. Всего-то пара часов, если повезёт, и глаза открывались сами собой. Старик не сетовал на бессонницу, он давно с ней свыкся. Пожилым людям короткий сон продлевает жизнь. Когда молодые спят, нежась в тепле пуховых одеял, теряя попусту бесценное время, старики уже давно на ногах. Они заваривают себе некрепкий чай, размачивают в нём сушки, и молча, сосут их, с грустью глядя в чёрные пропасти окон, выглядывая в них прошлое своё время, или может, пытаются заглянуть в будущее, кто их поймет стариков этих кроме них самих.
   Кудесник, молча, лежал в постели, на которую перебрался со стула всего-то с час назад. Его глаза открыты. Вокруг жила непроницаемая темнота в ней кружились какими-то рваными ошмётками, схожими с трепанными рыбьими потрохами, плавающими в мутной воде, неясные предчувствия несчастья.
   'Что-то будет'.
   'В этот праздник что-то обязательно произойдёт'.
   Дрей Палыч был тёртым калачом, жизнь его чаще била, чем баловала. Голодное детство - в его родном селе на Западной Украине в особо тяжкие времена не гнушались и человеченки.
   Родители и все присные тогда же и сгинули. Голодомор. Мать пропала за три колоска. Вывели её за околицу. Поставили на колени перед вырытой впопыхах ямой, и на глазах Андрейки не дав наложить крест, закололи трёхгранным штыком в шею, пожалев пули, закололи не до смерти так и засыпали землёй еле живую. Он помнил, как земля слабо дышала и, как бросился грудью на могилу, а когда оттащили его сироту за ноги, то лицо и руки его оказались черны и красны. Отец умер, мучаясь резями в животе наевшись не в меру жмыха подсолнечника с пылью с мукомольни. Братья и сёстры умерли как-то сами собой. Две его тётки отказались от него. Другой родни у него не было. Сам выжил чудом. Пробрался сквозь красный кордон и дальше по железке в собачьем ящике под вагоном до средней полосы, там было спокойнее и сытнее. Бродяжничал, воровал, ходил с отобранным в драке финским ножом в рукаве. Был изловлен и помещён в детский дом.
   Опять чудом выжил.
   Из того времени он вынес только одно воспоминание.
   Барак. Вечные зимние сумерки. Простуженный сухой обречённый кашель, доносящийся то из одного угла, то из другого. Яростная матерная перебранка пьяных воспитателей. Тихие детские голоса тоже очень матерящееся. На стене пляшущий отблеск от печи. И постоянный отчаянный доводящий до безумия голод.
   Двенадцать кроватей на тридцать деток. Худая поповская девчонка с обгоревшим плечом. Она слишком прислонилась к буржуйке, на которой пекли мороженую картошку, и платье на ней вспыхнуло. Её старшая сестра сбила пламя и в благодарность бог забрал её первой. А погоревшая девчонка прожила целый январь, и, накрывшись куском мешковины, всё читала в последние дни - 'Отче наш, иже еси на небеси, да придёт царствие твоё, да прибудет воля твоя...'. От неё пахло чем-то сладким.
   Старшей было пять лет, младшей три года.
   Когда маленькая умерла, Дрейка сидел возле неё, касаясь, пальцами закоченевшей её ноги и тихо выл, чувствуя свою скорую смерть.
   Не взяла.
   Когда пришла воспитательница пересчитывать трупики, Дрейка бросился её кусать и загрыз бы до смерти, если бы подоспевший спец не оглушил его кулаком.
   После Дрей Палыч помнил себя наскоро одетым и снова не кормленным учащимся профтехучилища. Там получил кой-какое образование. Специальность токаря. Образумился. Повзрослел. И в отличие от многих других, которые не смогли простить советам загубленной, в общем-то, жизни, в отличие от тех которые стали костяком самой дремучей уголовщины, он вник в суть грандиозных перемен, уловил замысел вождя, и со второй попытки стал комсомольцем.
   Женился на крепко сбитой бабёнке, такой же в прошлом как он сам беспризорнице. Родил двойню, двух толстеньких румяных девчонок. По разнарядке как комсомольский лидер был отправлен в Ленинград на Кировский завод.
   Мог бы пойти выше, но....
   ....грянуло 22 июня 1941 года.
   После кратких офицерских курсов был призван в звании младшего лейтенанта от инфантерии.
   Принимал участие в битве за Москву. Вышел из мясорубки невредим. Был замечен, повышен и по странному стечению обстоятельств переведён в другой род войск, в танкисты.
   Когда он горел в первый раз, его жена и дочери погибли в блокадном Ленинграде, погребённые под перекрытиями рухнувшего дома ставшего в один миг их общей могилой.
   Где они похоронены он так никогда и не узнал.
   Да и были ли они вообще преданы ритуалу? Но каждый год после войны пока мог, ездил в Ленинград, а после в Санкт-Петербург на Пискаревское кладбище, клал цветы на одну и ту же братскую могилу, и выпивал чарку под мирный отчёт метронома, закусывая ста двадцати пяти граммовой пайкой хлеба, испечённой по тому самому рецепту.
   Война помотала Палыча довольно, был подбит ещё раз, из экипажа остался он и Сашка зарядчик орудия, все остальные к четям или вернее к ангелам, а на них двоих ни царапины.
   Когда получил старшего лейтенанта, радовался. Мочил в спирте звёздочки.
   А на следующий день Т-34-ый под его командой получил прямое попадание в бак из немецкой 'тигры'.
   Все сгорели заживо. Он же словно хранимый Господом выбрался из искореженного нижнего люка, упал на взрытую тяжелыми гусеницами землю и не в силах пошевелиться тлел, сжимая в одной руке пистолет, в другой запёкшийся от крови и жара ком коричневой глины, вдыхая запах своей жареной плоти и горящей солярки. Как он смог добраться из пышущей жаровни башни до нижнего люка и как получилось что, он открыт, так и осталось для него загадкой. Видимо действительно Божее Провидение.
   Оклемывался долго.
   Шкура на спине прогорела до кости, но особенно досталось правой ноге, от пролившегося дизельного топлива сгорели подколенные сухожилия.
   Началась гангрена.
   Спас тогда от ампутации, да и вообще американский пенициллин. С тех пор Дрей Палыч оставался, одинок и ходил на прямой ноге.
   После войны выписавшись из госпиталя вернулся в Ленинград но не найдя там покоя вернулся в город, в котором проходил лечение и после долгих мытарств устроился-таки на работу кладовщиком на стройку, выдавал под роспись шанцевый инструмент. Калеку пусть и героя войны и коммуниста брать не работу не спешили. Не нужен был никому калека, а их тогда было, да что там говорить...
   После, когда в городе началось масштабное строительство металлургического гиганта, перевёлся туда распорядителем работ и трудился на этой должности вплоть до пенсии и даже сверх того, ну не мог он сидеть без дела, уж такой он был закалки.
   Когда пришлось уйти на заслуженный отдых по состоянию здоровья и, конечно же, по выслуге лет Дрей Палыч тихо мирно принялся доживать отпущенное ему время в своей доставшейся от государства однокомнатной квартире.
   Пенсии и ветеранских выплат вполне хватало на жизнь, и год от года Дрей Палыч хирел от тоски и одиночества. Но грянули девяностые, и старик буквально вернулся к жизни, поскольку вновь настала необходимость за неё сражаться.
   Просить Христа ради на паперти и собирать стеклянную тару на улице ветеран не мог в силу своей какой-то тишайшей гордости, она не била из него ключом он не выставлял её напоказ, а просто жил в соответствии со своими представлениями.
   И тогда старик занялся ремеслом.
   Он резал из дерева красивые удобные в применении и необычайно стойкие в хозяйстве кухонные доски, лопатки, ложки и другие необходимые на кухне предметы. Плёл из ивовых прутьев и бересты замечательные короба, корзины, хлебницы и блюда для фруктов. Ассортимент его продукции был разнообразен и пользовался стойким спросом, что дало Дрей Палычу заново ощутить свою нужность, что ли, востребованность в обществе, тем более что у него даже сложился свой круг постоянных клиентов и временами он работал на заказ. Постепенно жизнь вошла в относительное спокойное русло. Без дополнительного приработка пришлось бы туговато, а так старик скопил на похороны достойную сумму, купил цветной телевизор и мог позволить себе курить сигареты с фильтром и выпивать иногда, в основном по праздникам, креплёного красного вина приличной марки.
   А года три-четыре назад Дрей Палыч открыл в себе ещё один талант, способность к рукоделию. Конечно, ничего удивительного в этом нет ведь как уже понятно, старик был одарённым.
   Несколько лет назад под Новый Год возвращаясь, домой с перекрестка, где он торговал, Дрей Палыч прошел мимо брошенного елочного базара и нашел там кинутую несчастную с поломанными ветвями хилую ёлку. Недолго думая, Дрей Палыч надрал с бедной уродки уцелевших веток и с их охапкой продолжил свой путь.
   Дома он поставил ветви в единственную имевшуюся в хозяйстве хрустальную вазу, подаренную на родном предприятии по случаю Пятидесятилетия Великой Победы.
   Оттаявшая хвоя дала изумительный аромат соснового бора. У Дрей Палыча аж слёзы навернулись, и ему во что бы то ни стало, захотелось украсить ветви, хоть чем-нибудь. К сожалению, ничего подходящего в доме не нашлось, и взялся тогда Дрей Палыч за ножницы и бумагу с фольгой от пустых сигаретных пачек.
   Получилось очень неплохо.
   И уже на следующий год, заметно поднаторев в неизвестном ему прежде искусстве оригами, Дрей Палыч вышел на площадь у перекрёстка со своим поделками. К его удивлению продать удалось почти всё. Иначе, и быть не могло. Игрушки вышли очень живыми, особенно удались ангелы. Да и цену он назначил невеликую.
   С того времени перед каждым Новым Годом Дрей Палыч выносил на продажу своих знаменитых ангелов всех девяти чинов, драконов, снежинки и прочую сказку.
   Этот год не стал исключением.
   Всё было готово. Игрушки ждали своего часа, выстроившись ровными рядами на кухонном столе.
   Лишь один ангел нижнего чина лежал на полу, закатившись к самой стене.
   Тот самый, которого перед сном Дрей Палыч нечаянно сдул со столешни.
  
   Старик встал, умылся, пошел на кухню, надел очки, бережно уложил в берестяной короб игрушки. После отварил себе два куриных яйца вкрутую, вскипятил воды и приготовил некрепкий чай. И неспешно завтракая, стал смотреть в чёрный провал окна, дожидаясь урочного часа.
  
   Перед самым уходом Дрей Палыч заметил лежащего на полу бумажного ангела.
   Кряхтя и отдуваясь, почернев лицом от натуги, старик с большим трудом пытался выскрести елочную игрушку из-под батареи.
   Наконец ему это удалось.
   От напряжения пальцы дрогнули, он нечаянно замял ангелу крыло.
   Досадливо покачав головой, кудесник расправил бумагу. Однако загиб всё равно ясно проступал. Не зная как поступить, Дрей Палыч всё же аккуратно уложил ангела-терпельца поверх остальных поделок.
   -Авось купят, - пробурчал старик и пошел к входной двери.
  
   * * *
  
   Котейку разбудил грохот металлической двери подъезда ухнувшей о косяки, сваренные из крепкого уголка. Он встрепенулся, поднялся и, не соображая со сна, что происходит громко протяжно мявкнул.
   Наступила тишина.
   Котейка тяжело моргая надолго закрывая глаза, снова подал голос. Слез с фланелевой подстилки служившей ему постелью.
   Присел под батареей.
   Напрудил здоровенную лужу, замочив себе задние лапы. Брезгливо ими, встряхнув, котейка вышел со света в тёмный тамбур подъезда и тут же получил грязным веником в нос.
   Вздыбив спину и распустив шерсть, он резко отскочил, назад издав при этом звук упавшего на раскалённый утюг плевка:
   -Ш-ш-ш-ш-ш-ш.
   -Пошурши мне ещё зараза такая, пошурши! - Гавкнуло на котейку сверху, он тревожно задрал морду.
   -Ты посмотри мне ещё зараза такая, посмотри! Ух, нелюди, прикормили тут инфекцию! Ой, боженьки нассал зараза такая, нассал-то!
   На котейку медленно выползло жирное чудовище в оранжевом переднике с совком и веником в одной лапе и оцинкованным ведром в другой.
   И почти тут же на бедного кота посыпались беспорядочные удары веником по спине, по морде, по заду, не болезненные, но очень унизительные.
   -Поссы мне ещё поссы! Зараза такая!
   Котейка дико крича, метался у запетой двери подъезда его по-прежнему унижал вонючий веник. Внезапно пискнул номерной замок двери, она распахнулась, и глаза котейки утонули в белом полотне девственно чистой морозной улицы.
   Котейка инстинктивно жмурясь, остановился и тут кувырком вылетел на улицу, получив от уборщицы весомый пинок под зад.
   -Поссы, поссы мне ещё зараза такая!
   Дверь захлопнулась.
   Котейка упал на последней ступени крыльца подъезда. Взбрыкнувшись сел и по-человечески с осуждением посмотрел на закрытую дверь, отошёл в сторону и принялся вылизываться. Приведя себя, порядок он чуть прихрамывая неспешно, почти вальяжно удалился.
   Спустя короткое время из подъезда выглянула уборщица.
   Она воровато оглянулась и скинула с совка мусор в кусты. По траектории движения её руки на белом снегу образовалась полоса бурого налёта.
   Дыхнув паром, уборщица сказала, закрывая створку:
   -Кошек тут разведут, а мне убирай. Засрали, засыкали тут всё заразы такие, чтоб вас всех, два раза поперёк. - Что означали её последние слова, осталось тайной.
   Дверь закрылась.
   Котейка покинул спасительный двор.
  
  
  ГЛАВА 5
  
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Сапун набычась смотрел на меня.
   Я не спеша, потягивал из фляги холодную только что набранную из колодца воду.
   Пока он находился в ауте, я по-быстренькому осмотрел хибару убиенного Аскольда. Нашел моток крепкого нейлонового жгута и, вернувшись, надёжно связал Сапуна по рукам и ногам. После продолжил осмотр жилища и окрестностей. В доме больше ничего не заинтересовало, но за ним я наткнулся на довольно большой, хотя и запущенный огород.
   Клубника только начиналась, и мне удалось съесть всего горсть бело-красных ягод. В теплице тоже негусто. Огурцы обобраны, а те, что висели на ботве с мизинец. Помидоры едва обозначились. Так что я накинулся на горох, который тоже рос не ахти как, и только нажравшись мелких мучнисто-сахарных зёрен, сообразил что наделал.
   Я не переносил бобовые!
   Но, слава богу, обошлось лишь лёгким бурчанием в желудке. Прислушиваясь к себе, пошел дальше.
   Сразу за грядками наткнулся на кособокий, срубленный из чего попало короб колодца с косым козырьком и растрескавшимся воротом с железной цепью и пробитым в нескольких местах оцинкованным ведром на ней. Стоило сказать, что Аскольд при жизни был никудышным хозяином, все, что я видел, говорило об этом.
   Напился.
   Наполнив флягу, утопил в колодце карабин. Хотел туда же отправить и маузер. Стало жалко. Поглубже заткнул его за пояс и вернулся к Сапуну.
   Тот уже пришел в себя и, теперь угрюмо поглядывал на меня, покусывая уголок нижней губы клыками.
   Я напоказ пил мелкими глотками воду давая понять как мне вкусно и хорошо.
   Сапун реагировал живо, потешая меня голыми эмоциями. Он словно дегустируя, медленно тянул волосатыми мясистыми в красно-синих прожилках ноздрями воздух. Поводил из стороны в сторону своим волчьим лицом. Хмурил мощными складками лоб, иногда взбрыкивал ногами и отвешивал сквозь стиснутые зубы тяжёлые и шершавые как мельничные жернова матюги.
   -Не скрипи зубами, пломбы сотрёшь. - Насмешливо бросил я.
   Сапун напрягся, резко расслабился и исторг из себя настоявшийся в яде пар. Круто вздёрнул косматой башкой, бросил на меня уничтожающий взгляд.
   Я уберёгся.
   Сапун перевернулся в пыли, взбаламутив воздух вокруг себя, и очень тихо попросил:
   -Развяжи.
   -Не шурши, - как несмышлёному ребёнку снисходительно бросил я.
   Сапун, медленно остыв взглядом, затих у колеса. Он видимо ждал, что я предприму дальше. Честно говоря, этот вопрос не меньше волновал меня самого. Было ясно, что пристрелить его я не смогу да и бросить здесь тоже. Следовательно, оставалось два возможных варианта действия. Либо возвращаться той дорогой, которой приехали. Либо махнуть на бедного Асю рукой и продолжить путь. Ехать назад мне претило. Это, на мой взгляд, приравнивалось к бегству, и было очень унизительно.
   Стоило только представить сочувственные Зоины вздохи и опущенные в поддельном сожалении, за которым крылась самая настоящая издёвка, глаза комиссара нашего Никанора Аристарховича, как меня начинало трясти мелкой дрожью от злости.
   Нет возвращаться нельзя.
   И дело не только в том позоре, в котором я выкупаюсь и которого сыто наемся. И даже не в том, что Сапуна выведут на тракт и хлопнут. Самое худшее, что меня попросту больше не выпустят за пределы посёлка.
   Уж будьте покойны, это как пить дать.
   Или ещё веселее.
   Сапуна не пустят в расход. Пожурят, как следует да в наказание поставят надо мной соглядатаем.
   А что?
   Вполне вероятно.
   То-то сладко мне придётся. Сапун, как и всякое быдло, наверняка очень злопамятен и мстителен. Уж он мне припомнит и выбитую челюсть, и последнюю засуху и то, что ему баба нагуляла пока он на киче парился. Походит он, походит за мной недельку, а потом инсценирует попытку несанкционированного выхода за территорию и влепит мне пулю в брюхо. Вот из этого самого маузера, который сейчас у меня за поясом и влепит. Да и не будет он ничего инсценировать он человек хоть тупой, но практичный, зачем идти от простого к сложному, если нет необходимости, скажем, превратиться из рыбы в млекопитающее.
   Всё будет гораздо проще и намного быстрее.
   Убьёт он меня как бешеного пса средь бела дня посреди улицы и вся недолга. А на вопрос как так вышло, не моргнув глазом, отрапортует, указывая грязным пальцем на мой скорчившийся на деревянном настиле трупик:
   -Да вот Никанор Аристархович хвалился Леха, что снова на топи собрался. Ну, я его и разъяснил, образумил, значит.
   -Ай, ай, ай, - покачает головой Никанор Аристархович. - Это ты бродяга поторопился. Сперва нужно было его ко мне в канцелярию определить. Я бы с ним потолковал, а уж коли, не одумался бы парень тогда его и того, разъяснили бы.
   -Дык я всё по инструкции. Всё как пописанному. - Разведёт руками Сапун.
   -Ну да, ну да. Если по инструкции, то конечно да.
   -Рад стараться, - вытянувшись во фрунт гаркнет Сапун.
   Комиссар по-свойски хлопнет его по плечу, скажет:
   -Ух, и бравый ты какой! Хорошо, что мы тебя за Асю не шлёпнули! Тогда ты тоже знаешь, загнул. Всё-таки должностное лицо при исполнении, а ты его в упор из пистолета. Нехорошо понимаешь. Но тут ты исправился. Хвалю! Молодец!
   Вот такой у них, наверное, состоится милый разговорчик. И всё! Сапун снова при деле даже может, приподнимут его до старосты.
   Меня же погрузит на раздолбанную тачку мусорщик, прокатит под взгляды любопытствующих зевак, которых впрочем, будет немного, по кривым улицам посёлка и свалит в компостную яму. А через годик другой будут в том самом компосте кабачки выращивать. Кабачки получатся, что надо в этом я уверен, мне такие доводилось кушать.
   Я буквально оцепенел от этих мыслей, и даже сразу не заметил, как из поднятой к губам фляги тонкой струйкой потекла заворот вода. Резко вступивший в область сердца холод заставил встрепенуться. Выровняв флягу, вздёрнул плечами. Промокшая одежда отошла от тела и снова прилипла к коже. Неприятное ощущение.
   Ругнувшись, я посмотрел на Сапуна.
   Он теперь совершенно успокоился и только с жадностью смотрел на флягу в моей руке. Поджатые губы и прыгающий кадык под бородой должны, видимо были дать мне понять, как сильно ему хочется пить. Попросить воды старому дураку, очевидно, мешала пустая гордость. Встряхнув несколько раз разгрузку на груди, я спросил:
   -Пить хочешь?
   Он, молча, кивнул.
   Сутулясь, чтобы мокрая холодная ткань не касалась тела, я подошел к нему и, усадив на земле, подставил горлышко к его обсохшим губам.
   Жадно припав к фляге Сапун, стал большими глотками давиться холодной водой, издавая при этом гулкие звуки горлом, будто в глубокий колодец падали увесистые камни.
   Ух-х.
   Пауза.
   Ух-х.
   Пауза.
   Глаза Сапуна, пьяно посоловев, вылезли из орбит. По щекам и подбородку текло. Борода до того взъерошенная и пыльная, масленно заблестела. Почти полностью опорожнив флягу, Сапун откинулся тяжело задышав. Утолив жажду, он покорно смотрел на меня. Исходило из его больших карих глаз лучистое пронизывающее меня насквозь наполненное обречённым покоем сияние.
   Я не смог долго выдерживать этот взгляд....
   ...отвернулся.
   Сапун деликатно крякнул, прочистив гортань, тихонько спросил:
   -О чём кумекаешь Лёша?
   -Накумекаешь тут с тобой. Помолчи ради бога. - Я вновь вернулся к своим мыслям.
   Так-так-так.
   Понятно, что поворачивать обратно, резона нет. Оставалось одно двигаться вперёд.
   И опять Сапун встал костью в горле. Его придётся развязать.
   Не тащить же его на горбу, в самом деле. А ну как он уличит момент, саданёт исподтишка камушком по темечку. Что тогда?
   Ночью!!
   Ночью-то что с ним делать?!
   Вязать!?
   Пустое дело.
   Ведь он скользкий как минога, обязательно развяжется собака и прирежет или тем же камушком по темечку - хрясь. Потом спирту неразбавленного полкружки засадит и спокойно спать ляжет. Нужно с ним договариваться, иначе никак. Только как? не честное же слово с него брать.
   Я неторопливо приблизился к Сапуну. Он напрягся в ожидании. Без спешки, с куражом, выверяя каждое движение, я расстегнул хлястик на рукояти штык-ножа, придерживая левой рукой, ножны правой вытянул тут же вспыхнувший на солнце клинок. Шагнув к Сапуну, нагнулся к нему, держа штык остриём вперёд на уровне его горла. Сапун затаил дыхание. Его глаза уже не лучились, они стали прозрачными. Я тотчас вспомнил остановившийся взгляд Аскольда. Вот сейчас возьму и всажу нож Сапуну под подбородок. Треснет череп, и я почувствую рукой, как лезвие входит в мягкую плоть мозга. Бр-р-р-р. Я снова убедился, что не способен на подобное убийство. Виной тому не излишнее человеколюбие, а буйное воображение и подспудный запрет, на лиходейство заложенный во мне генетически. Убить, защищая жизнь или на войне одно, а хладнокровно всадить нож в заведомо беззащитного человека совсем другое. Меня потом тоска сожрет, приведения мерещиться начнут и, в конце концов, я в петлю влезу. Не по мне это живых людей резать.
   Сапун ждал, когда я нанесу удар. К его чести держался он мужественно я бы так не смог.
   -Запомни Сапун, я мог тебя убить.
   Враньё! Не мог, потому и не убил, но ему это знать вовсе необязательно. Пусть думает, что его жизнь была зажата в моём кулаке, может это меня оградит от неприятностей. Кому я вру?
   -Легко мог. Запомнил?
   -Да Лёша.
   Почему-то это его новое обращение мне очень не понравилось, в нём чувствовалась фальшь и желание угодить.
   -Лёха, - сказал я, перерезая жгут на ногах.
   -Да, - коротко отозвался он. Я помог подняться ему с земли, развернул к себе спиной и одним движением штыка рассёк узел на запястьях.
  
  СОН.
  
   Дрей Палыч вышел из подъезда поправил толстую оправу очков, выпустил ртом густой пар, сказал:
   -Так-то Сашка. Праздник нынче. Чую скоро примешь гостя, чай не окажешь в радушие. Соскучился я Сашка. И вы девки ждите. Надо сбрызнуть. - Утерев нечаянно навернувшуюся слезу, Дрей Палыч двинулся почти в кромешной тьме к ближайшей палатке за четвертушкой, что позволял себе крайне редко.
   Слепящее окно уличного павильона, по сумасшедшему обрамлённоё светодиодной гирляндой мигающей с ровным интервалом, казалось прорубью в другой мир. Словно какой-то проныра пробрался в гардероб захудалого кинотеатра и втихаря выстриг ножницами прямоугольную дыру в подкладке чужого пальто в надежде раздобыть дармовую тряпку, а под атласной основой вдруг обнаружил не добротную шерсть, а сказочный балаган. Ему бы дураку приладить всё на место, но он толи испугался, толи попросту пожадничал куском материи и окошко, ведущее в другое измерение, так и осталось на потребу всем желающим, а сидящие там гномы приспособились делать выручку на людской глупости и теперь торговали водкой сухариками и контрацептивами с ароматом морского бриза.
   Осторожно стукнув в плексигласовое стекло Дрей Палыч тяжело наклонился, всунув свой нос в логово злых леприконов.
   -Внучка мне бы водочки маленькую, - попросил он.
   Двадцатилетняя леприконша с маленькими злыми пьяными глазками сюсюкая, гнусавя и причмокивая пренебрежительно бросила с того мира в этот:
   -Тчё дъд у нссс чкушк нет. Бри челуу.
   -Мне целую внучка много. Поменьше бы чего?
   -Бри кьияк или вискаррр. - Тут леприконша дико заверещала заулюкала, затараторила: - Эта деавки, пцны слушате каак, ик, я скаала вискаррр. Смешнаа!
   Логово гномов взорвалось хохотом ведьм, в лицо Дрей Палычу полетели ошметки мишуры и брызги мокрого конфетти. Он благодушно посмеялся, утёрся и спросил:
   -А сколько стоит, внучка скажи.
   -Высски трысто.
   -Ой, дорого внучка, дорого. Мне бы, что попроще
   -Тгда кияк.
   -А он тоже дорогой? - Неуверенно мялся Дрей Палыч.
   -Разн-ик-ый.
   -А самый дешёвый сколько?
   -Сто двадцать. Твестипьсяткраммм. Этт дагаестанский. Намальный!
   -Ну, давай, давай внучка дагестанский. Сколько говоришь? Сто двадцать?
   -Агна.
   -Хорошо, хорошо. С наступающим внученька! - сказал Дрей Палыч и протянул в прорубь две сотенные бумажки.
   Получив восемьдесят рублей сдачи и несчастную бутылочку коньяка, Дрей Палыч услышал в напутствие:
   -Я те чё Снегррчка. Ну, ты старый даашь!
   -С праздником внученька, с праздником! - замямлил Дрей Палыч, и бережно прижимая к груди бутылочку, попятился назад.
   Он развернулся, и про себя посмеиваясь, пошел восвояси. В спину ему летели странные слова смысла, которых старик не понимал. Гномы продолжали свой дикий шабаш.
   Вьюга налетела. Вьюга погнала.
   Дрей Палыч пролетел две подворотни и зажался в углу. Снял рукавицы, отдав их на волю эластичной нитке, смахнул с бороды снег. Бережно достал сигареточку, прикурился. Сделал пару затяжек. Наступило затишье.
   Бутылочка вынырнула у него из-под бороды как плавник дельфина в морской волне. Оп! И пропала! В районе губ вскипела пена седых волос. Звуки! О! Звуки! Бульк! О! Бульк! О-о-о-о! Да-а-агестанский!
   Полбутылочки.
   Всхрапнув, Дрей Палыч обмахнулся. Вскинул на резинке рукавицу и занюхал ею.
   Спрятав остатки коньяка в широкий рукав полушубка, он надел варежки, поправил короб на плечах и, не спеша, тронулся к большому перекрестку двух улиц, где обычно торговал.
   Путь неблизкий, но и торопиться не стоило. Ещё слишком рано ещё свет не забрезжил еще, наверное, все спят, хотя горящих окон в домах в округе доставало всё равно покупатель потянется нескоро. Так что куда спешить-то? Его место у остановки не займут. Он старожил. Да и нет опять же пока никого на точке. Дрей Палыч будет первым. Как всегда. Уж такой у него порядок. Всему виной его одиночество и старческие болячки. Самой главной, из которых была бессонница. С возрастом она всё сильнее давала о себе знать. Год от года старик спал всё меньше и меньше. Это мучило его и лишало покоя, коим сон и являлся.
   Дрей Палыча тревожило предчувствие неминуемой скорой смерти. Долг, который должен оплатить каждый. Кто это сказал? Он не больно-то ломал над этим голову. Но он был согласен с этим на все сто. Нет его не страшила сама смерть. Он повидал её достаточно во всех видах, чтобы бояться, он успел к ней подготовиться уже давно. К тому же он был глубоко верующим, и это делало его покорным, в хорошем смысле этого слова. Это был не страх, а скорее затянувшееся ожидание предстоящего покоя.
   Дрей Палыч прожил долгую жизнь не всегда счастливую скорее наоборот, но то была жизнь яркая, как не крути, и жалеть о ней не стоило и грехов особых из тех, что не простились бы, старик не совершил. Не лежало на его сердце тяжести собственных вин. Поэтому старик не страшился конца. Его пугало лишь, что смерть может, застигнуть его врасплох пусть он, и ждал её со дня на день. Так-то...
   Резко повалил снег.
   Замело.
   Дрей Палыч поднял ворот полушубка. Сгорбился, и привычно не торопясь и уверенно пошёл вперёд к намеченной цели, впечатывая валенки в тёмный снег. Он хотел снова сделать глоток коньяку, передумал. В голове шуршала разогретая алкоголем старческая кровь.
   -'Проклятые годы, и выпить-то, как следует нельзя. Вот доберусь до места и там уже отхлебну', - подумал Дрей Палыч, преодолевая крепчающую вьюгу.
   Как всегда у остановки он появился первым. Метель, весь путь ставившая ему подножки, стихла и пропала также неожиданно, как и налетела. Снег тоже перестал.
   Поставив на дорогу короб, Дрей Палыч отцепил с его правого торца небольшой раскладной табурет с брезентовым сиденьем и, сел на нём блаженно вытянув ноги. Снял рукавицы, вытащил из рукава бутылочку и сделал, наконец, вожделенный глоток, совсем маленький. После принялся выкладывать на крышке короба образы товара, чтобы его не сдуло ветром, Дрей Палыч прикреплял свои поделки самодельными прищепками к протянутой над крышкой невидимой леске. Устроив презентацию, Дрей Палыч укрыл её прозрачным целлофановым пакетом, превратив крышку короба в подобие витрины.
  
   В это же самое время в другом конце города глухонемые устроили ругань и в первый раз разбудили Алексея. Котейка пока мирно спал под радиатором центрального теплоснабжения. Через полчаса под окном затарахтел двигатель старенькой 'восьмерки' и разбудил Алексея во второй раз.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Я думал, Сапун отреагирует болезненнее. Может, станет кричать или ещё как ерепениться. На деле же всё вышло гораздо спокойнее. Он просто отвёл в сторону глаза и, угрюмо посапывая, принялся оправляться. Ни слова упрёка, ни одного косого взгляда.
   Подумав немного, я протянул ему маузер. Скосив глаза на оружие, Сапун устремил на меня глаза, полные как мне показалось непонимания и сочувствия одновременно. То была тяжелая для меня секунда, когда он взялся за рукоять пистолета. Я даже прищурился и приготовился получить пулю в печень.
   -После поймешь Лёха, - только и сказал Сапун, убирая маузер в кобуру.
   Нужно было что-то делать с трупом.
   -Похоронить бы его, - сказал я.
   Однако Сапун отсоветовал.
   -Пущай тут и лежит. Есть, не просит.
   -Но также нельзя. - Возразил я.
   -Можно. - Просто ответил Сапун.
   -Но....
   -После поймёшь. - Отрезал мой спутник. Похоже, что вскоре мне придётся очень многое узнать и переосмыслить. Например, как можно в принципе убить человека, а после бросить его на дороге. Недурственная надо сказать перспективка. Если по совести то....
   -Хорош, трепаться Лёха. Чем меньше слов, тем больше...
   Тут Сапун замялся не в силах подобрать те самые слова, которых по его разумению, чем меньше, тем больше ... только вот чего, осталось тайной, по-видимому, для нас обоих. Мозг Сапуна делал отчаянные попытки сохранить в коре минимально допустимое напряжение и не отключить сознание совсем. Из-за этого ему (мозгу, понятное дело) пришлось выпустить из-под контроля второстепенные функции организма в частности мимику. Лицо Сапуна приобрело вдруг схожесть с фасом автобуса 'Икарус'. Его левая щека обвисла, как не наполненный ветром парус, а правый глаз плавно ушел к зениту, но это длилось недолго. Более дебильного выражения лица мне видеть не приходилось, разве что у бывшей тёщи в моменты радости, вот ведь тоже харя была, прости господи.
   Тут Сапун дернул раз кверху подбородком, вдохнул и молвил:
   -Ну, ты меня понял?
   -Угу, - ответил я.
   Дальнейшее происходило в молчании.
   Я залез в фургон.
   Сапун принялся увещевать отстреленное ухо. Он делал это крайне неуклюже. Намотал на полголовы грязной тряпки, издавая при этом яркие чмокающие и присасывающие звуки. С его бородищей и этим подобием тюрбана на голове он превратился в воина сикха, не хватало только халата до колен шаровар и кривой сабли за поясом. Было если не жутко смешно, то уж просто жутко точно. Внезапно я почувствовал резкую дурноту. Позыв прошил острой болью желудок и мышцы диафрагмы. Попробовал сдержать дыхание, но ничего не вышло, меня стошнило прямо на колени. Я упал с телеги, покатился в пыли и оказался лицом к лицу с Аскольдом. В его мертвом скользком глазу стоял упрёк. И не хватало в его глазу для антуража огромной зелёной мухи.
   -М-м-м-м...., - простонал я, сделав обязательную в таком случае гримасу. После распустил слюни. Подтянул живот, расперил плечи. Вдохнул и...
   ...и вроде бы и жизнь хороша и, жить более чем замечательно.
   Только вот что-то не давало покоя. Толи померещившаяся мне блестящая муха в мёртвом зрачке Аскольда. Толи внезапно превратившееся в бардовый грейпфрут солнце под затянувшей в один миг всё небо без остатка пепельной пеленой мглистых туч.
   Я запрокинул голову. Ещё пару минут солнце оставалось угасающим красным гигантом, затем тучи уплотнились, и светило стало терять цвет - поблекло. Умерло. Оставив по себе лишь белёсое пятно чуть пониже зенита, да в моей памяти что-то такое плескалось что-то терзающее не дающее покоя...
  
  
  ГЛАВА 6
  
  
  СОН.
  
   После визита соседа Алексей долго пребывал в состоянии разъярённого хищника. Он метался по квартире от стенке к стенке. Бешено раздувал крылья носа. То бледнел, то краснел, то шел пятнами. Алексей бормотал про себя проклятия, понося всех и, вся, но в особенности сегодняшнее стопроцентно паршиво распаршивое препаршивое утро.
   Он подбегал к окну колотил по подоконнику кулаком, так что стекла в деревянных рамах дребезжали, а из щелей сыпались куски промёрзшей оконной замазки. У окна Алексей кидал короткие неприязненные взгляды на поднявшееся над кварталами новостроек солнце, похожее в звенящем от мороза воздухе на непочатую голову пошехонского сыра в ярко оранжевой парафиновой оболочке, было в его облике что-то болезненное. Алексей скрипел зубами и вновь принимался бегать по квартире. Однако неистовство, обуявшее его, постепенно сошло с души волной поистине океанического отлива.
   Алексей обнаружил себя на кухне взахлёб пьющим из трёхлитровой банки. Его голова прояснилась, и мысли вновь обрели ровный строй, ему даже стало стыдно за то, что он наорал на соседа.
   И чего так осатанел?
   Видимо виной та самая мысль, что прочно засела камнем за пазухой. И даже не просто мысль, а уже оформившееся решение. 'Да и чёрт с ним со всем и со всеми и со мной в том числе', - прогнал в голове Алексей, и решительно с громким стуком поставил на стол банку, в её брюхе звучно плюхнулась и опрокинувшаяся через край вода, прокатилась по руке и разлилась лужей по столешне.
   Уже без всякой злости Алексей взглянул на окончательно утвердившееся в своём праве солнце. Оно по-прежнему несло в своём лике некий нездоровый туберкулёзный глянец но уже не вызывало у Алексея той бури немотивированного протеста. Он остыл окончательно и теперь лишь думал об одном как бы ему попроще со всем разделаться. Хотя если разобраться это как раз самое лёгкое...
   А солнце?
   А что солнце? Было раньше и дальше преспокойно будет. Будет так долго, что по человеческим меркам означает вечно.
   Алексей вытер пролившуюся на стол воду, отжал тряпку в раковину, и чему-то улыбнулся...
  
   * * *
  
   Глухонемые шли, взявшись за руки вдоль обряженных по-праздничному витрин магазинов. Они были далеки от примирения, их лица слегка напряжены, а походка как бы навязано непринуждённа. Каждый думал о своём. Это была та самая ситуация когда невыносимо смотреть в лицо тому кто с тобой рядом но и без него никак нельзя. Иначе выть белугой или белухой? Белуга рыба из семейства осетровых, а белуха китообразное. Белуга молчалива, по природе, мечет черную икру, и сама по себе тоже очень вкусна и полезна, её добывают браконьеры и выть она, разумеется, не умеет хотя ей в самую пору. Белуху, наверное, тоже бьют какие-нибудь эскимосы, но она ко всему прочему мало того, что млекопитающее так ещё и не безгласна. Ну, там песни китов разные и прочее. На лицо несовпадение тезисов современной биологии и фольклора. Чёрт! Что за бред...
   Сначала.
   Глухонемые шли, взявшись за руки вдоль украшенных к Новому Году витрин магазинов....
  
   * * *
  
   Котейка хромал, мягко приступая на обмороженную правую заднюю лапу. Он то и дело бестолково вертел, ушастой головёнкой выглядывая опасность или возможность поживиться. Первого было сколько угодно, второго не предвиделось.
   Сначала его в буквальном смысле слова отметелила полоумная дворничиха выгоняя из тёплого подъезда. После облаяла шелудивая псина безымянной породы, и вдобавок слюнявый малец лет пяти от роду на секунду отбившийся от материнской опеки попытался оборвать котейке усы, когда тот по ещё не приобретенной привычке чураться людского племени доверчиво ткнулся мордочкой в протянутую навстречу розовую с мороза детскую ладошку.
   Котейка семенил по улице, меж ног отчаявшейся от предчувствия праздника толпы. Люди суетились, сталкивались лбами и норовили задавить друг друга и заодно котейку. Непонятная человеческая каша мельтешила перед его глазами, сверкала мишурой, пахла разносолами с преобладающим оттенком копчёной курицы и абхазских мандаринов, крутилась в скрупулезной снежной мороси, голосила на тысячи ладов. Котейка обмирал сердцем. Он отчаянно шелестел по тротуару на своих трёх лапках, подгребая четвёртой. Как и любой кот, он был по своей природе любопытен. И не смотря на то, что все его чувства были напряжены до предела. Подготовительная предпраздничная суета, царящая на улице, будоражила его и заставляла вздрагивать от странного ощущения сопричастности к общему безумию. Но было ли это любопытством? Если разобраться, любопытного во всём этом было мало. Ведь что значил для кота этот странный человеческий праздник, когда каждый день как под копирку срисован с предыдущего. Праздник ли будни ли всё едино. В брюхе у котейки снова заурчало.
   Тут ему не то нарочно, не то нечаянно поддали под зад чем-то твёрдым и неприятно тяжелым, видимо носком утеплённого ботинка или днищем набитой под завязку продуктовой сумки. Разбираться было особо некогда, его словно ошпарило. Котейка утробно взвыл и чуть не на реактивной струе метнулся в ближайшую подворотню. Там он забился в какую-то щель, затаился, а когда дрожь в тельце унялась, принялся тщательнейшим образом вылизываться, оказывая особое внимание ушибленному заду.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   ...Ведь стоит только задуматься над чем-нибудь над какой-нибудь мелочью, стоит, только напрячь свои извилины и всё. Моментально постигает либо ментальный понос, либо внутренний ступор и мысли что маячили пусть в обозримой, но всё же дали превращаются в осклизлый копошащийся комок глистов на дымящейся куче экскрементов. И не что уже не говорит о том, что эта шевелящаяся вздымающаяся и опадающая боками мерзость могла быть порождением человеческого гения. То же самое могла извергнуть из себя мающаяся животом обезьяна. Так стоит ли ломать голову, если итог известен заранее и ясно наперёд что ты не Коперник. И стоит ли разгадывать сакраментальную загадку бессмысленного трещания натруженных в непосильном рвении гипоталамусов и тем более оплакивать в себе несостоявшегося Коперника.
   Вот ведь опять куда повело!
   Как не подстёгивай забрезжившую вдруг мыслишку, всё одно возвращаешься к самоувещеванию или выдавливанию душевных фурункулов.
   Фу!
   Как-то нехорошо.
   Хорошо, быть циником, хорошо на всё плевать!
   А когда не получается?
   Что тогда? Что?
   Да ничего.
   Представьте себе на миг человечишку. Некого маллера австрияшку по фамилии Шикльгрубер. Ему бы чуть усердия да толику таланта помимо уверенности обладания оным. Однако обидели его, изгнали из гимнасии или где он там обучался. Не скажу, что вытолкали его взашей напрасно, завалил он какой-то не то экзамен, не то тест, в общем, за дело выгнали. Но обиду мальчишка затаил.
   Не смог он плюнуть и забыть!
   Стал он ломать голову, что да как, и потихоньку замышлять против цыган евреев и вообще... А что плохого было бы, если бы маленький Адольф на всё наплевал с высокой колокольни? Однако ему было не всё равно, и плеваться он не стал.
   В первую мировую войну он подвизался фельдфебелем. Заслужил железный крест. Говорят, что тогда его непосредственным командиром был опять-таки еврей. Во вторую мировую несостоявшийся Левитан разгулялся вовсю. Около сорока миллионов трупов и только потому, что посредственному мазиле не дали мазать его натюрморты.
   Я понимаю, что всё это слишком утрированно, слишком поверхностно и даже более того притянуто за уши. Дык ведь и история делается абы как. А уж после полчища исследователей собирают все известные и задокументированные факты воедино проверяют их на достоверность и состоятельность, промывают сквозь решето собственных заблуждений и сиюминутных выгод, извлекая из песка крупинки истины или может громаде околичностей, из которых и складывается общее представление о прошлом. И вот на основе собранных материалов вся эта шайка-лейка следователей-исследователей заваривает превосходную легкоусвояемую кашку, которой всех прочих и кормит, пишет диссертации и статейки и, конечно же, учебники по которым все и обучаются и, кстати, будущие фюреры тоже.
   Понесло!
   А с чего начал. Что-то там.... Ах, да!
   Стоит только задуматься и помимо грязи и испражнений можно выдумать и колесо, и замечательную водородную взрывчатку и вакцину против чёрной смерти и новый восхитительный устойчивый к подавлению штамм сибирской язвы. Можно выдумать всё что угодно хватило бы воображения. А уж воображения у нас предостаточно аж дух шибает от собственной смелости. И на фоне этой отчаянной удали уже не кажутся такими высокопарными слова, вложенные в уста одного из трёх братьев выдуманных крамольным русским классиком. Если бы бога не было, его следовало бы выдумать. И ведь нашелся-таки смельчак и выдумал бога по своему разуму и представлению. И ничего более грандиозного этой выдумки пока ещё выдумано не было ни теперь не во время оно. И неважно смельчак ли по глупости выдумал бога или бог по неосторожности выдумал смельчака и ему подобных. Неважно. Это единственная выдумка, кроме выдумки полковника Кольта, разумеется, которая делает нас равными не с богом конечно, но между собой смельчаками и не очень. И потому мы становимся равными, как не ведомо нам, что же эта выдумка нам сулит, и что она скрывает. Улыбка ли это спасителя или распылённый в воздухе смертельный вирус, которым мы дышим с самого рождения. Все мы и верующие и так себе и вовсе уж атеисты, все мы и любим и боимся и шалим по малости, и нет. Подумаешь сорок миллионов трупов! Адольфов тоже крестят, и даже без оглядки. Никто и не думает делать это втихую.
   Бог один, а людей много и все под богом ходят и никому от этого не легче не людям не богу.
   Ведь стоит только задуматься и все, что было ясным как проветренный майский день, подёрнется древней патиной на бронзовом лбу истукана по имени недоверие или самоуверенность у кого что есть. А в той или иной мере того и другого есть у каждого и каждому не хватает веры. И даже не в бога, а в самого себя что, по сути, есть то же самое, и не в себя сильного или слабого, а в себя как есть человека со всеми своими хорошо и плохо, со всеми грешками и не побоюсь этого слова добродетелями. И пусть в меня плюются клирики и метафизики и материалисты верные клевреты прописных истин и пусть мое чучело сожгут на главной площади философы всех мастей и марок. Куда загнул?! А после экзекуции пусть все эти надутые дураки сядут рядком, и задумаются просто по-человечески без всяких своих выкрутасов и вот тогда пусть всех их сволочей стошнит себе на колени.
   Этакую околесицу я завернул, отстирывая на мостке в тазике облёванные свои штаны.
   -И пускай все они задохнуться насмерть в испарениях от своей блевотины. Понос на оба ваших дома. Dixi. - Заключил я.
   Вот ведь до чего может довести одно совсем маленькое убийство. И изгадишься и о боге чушь начнёшь молоть и о человечестве в целом думать станешь. Я отжал прополосканные как следует, штаны и с отвращением перевернул тазик ногой. Мутный поток подмыл и обрушил бок ближайшей к колодцу клубничной грядки.
   -И клубника то вся зелёная, гадство! - почему-то пронеслось в голове. А может, я сказал это вслух? Видимо не поспевшая клубника никак не вписывалась в моё теперешнее представление о мироустройстве. Но больше всего не влазил в схему труп, лежащий в шелковистой дорожной пыли.
   Вот раньше здорово было!
   Океан. Черепаха. На черепахе три слона. Или три кита? Нет всё-таки слона. На слонах диск земной. На диске я.
   Свобода!
   Захочу, пойду кругом, захочу в обратную сторону. Захочу, сверну к краю и стану на слонов-китов мочиться и на черепаху заодно. А теперь что? Китов-слонов нет. Черепахи нет. Вместо диска эллипс. Штаны заблевал. Труп на обочине. Клубника-ягода-зараза, садовая, зелёная. И куда идти непонятно.
   Топи.
   Ну, утону в этих топях, или Сапун меня из своего маузера рядом с Асей уложит.
   И что?
   Сапуну сапуного мне как придётся. А вот клубника могла бы, и поспеть, солнца было достаточно. Только теперь что-то всё небо словно паутиной запеленато. Может дождь пойдёт? А может батька запьёт? Кто знает.
   Куда бы штаны сушится повесить?
   Как только я об этом подумал, тут же увидел неподалёку два вбитых в землю столба с параллельными поперечинами на верхушках с натянутой между ними бёчёвкой.
   И то дело.
   Повесив штаны на веревку, я скрутил цигарку и задымил.
   Послышался какой-то шум из дома, там мародерствовал Сапун, что-то алюминиевое тяжелое и пустое с грохотом обрушилось и покатилось под невнятную задавленную матерщину. Первым порывом было пойти проверить, что произошло, но лень превозмогла. Я не спеша, курил и не без удовольствия слушал, как поругивается мой старый хрыч. В доме снова загремело, будто некто ссыпал горсть металлических шариков в крепкую стеклянную посуду. И опять голос Сапуна на этот раз довольный хоть и полузадушенный.
   Меня задирала и задирала одна мысль, она была как кровавый заусенец на пальце, который мешает и который неймётся откусить, но больно. Я думал о том стоит ли продолжать эту так дико начавшуюся компанию. И нечего придумать не смог. В голове мешались нелепые доводы за, разбиваемые не менее нелепыми аргументами против. Pro и contra. Так или не так. Идти или не идти. По всему выходило идти. Только почему-то опять повело к ...
  
  СОН: извлечение камней глупости.
  
   Загадка:
   Изобретя человека, бог поступил по совести, человек ответил ему тем же. Бог исковеркал себя, извергнув человека. Человек исковеркал Бога, извергнув Бога. Человек пытался остаться человеком, при этом остаться с Богом. Бог пытался остаться Богом, при этом остаться с человеком. Что из этого вышло неизвестно не человеку не тем более Богу. Бог устранился от человека, человек устранился от самого себя, но попытался остаться с Богом. Бог ответил усмешкой, человек ответил храмами. В храмах человека стали воспевать Бога, Бог стал плевать в сотворённого человеком Бога, поскольку человек возомнил себя человеком, возомня себя равным Богу, забывая при этом облик человека.
   Вопрос: Прав ли был человек, признавая Бога? И прав ли был Бог, изобретая человека? И кто из них менее неправ?
   Подоплёка: Очевидное положение вещей, присутствие и Бога и человека как неразрывной сущности обязало обоих считаться друг с другом и не принимать во внимание явных расхождений во взглядах одного относительно другого. Это обстоятельство вызвало к жизни суеверие, т.е. не окончательное признание Бога не его отрицание. То же самое справедливо и для определения Божественной сути к человеку. Как это ни гадостно, но выражение 'говно в проруби' как нельзя более подходяще.
   Ответ: Зеркало треснет, удавится жид.
   Чёрная кошка перебежит.....
  
  
  ГЛАВА 7
  
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Когда-то давно от кого-то не помню, я слышал не то сказку, не то просто выдумку, не то и вправду реальную историю. В общем, жили-были кто-то там не суть важно кто. Жили они сообразно где-то и вкупе с тем счастливо. Их положение было практически неуязвимо и возвращаясь к началу попросту сказочно.
   Наверное, это были принц и принцесса, а может баба с дедом как знать? И как знать о чём была их притча, и были ли оне всуе, или только мой бр-р-ред тому памятью.
   Лично я помню не так много, даже не помню, было ли их двое или только я один.
   Вот такая вот сказочка!
   А матом можно?
   Нельзя?
   Ну, тогда и не о чем, да и некому собственно сказочки-то рассказывать. Кто в них верит?
   Вот только как мираж покажется иногда на коротком отрезке сознания узкая и грязная полоска Нигера, по которой сплавляется чёрный мальчишка туарег с козой, привязанной к килю утлой длинной лодчонки, плывущий на базар в Тинбукту. Может быть, эта сказка для него или для его козы? Не знаю? Только я далёк от понимания эха собственной памяти, я не мыслю, чем обернётся следующая строка и чем закончится поездка беззаботного просмоленного врождённым загаром пацана.
  
   Сапун прилетел, словно накаркали - ожидаемо и некстати. Был взволнован и светел, как до блеска начищенный медный чайник. Две трети лица полыхали солнышком, оставшаяся треть скрытая уже замаранной какой-то копотью повязкой олицетворяла некую тайну, налитое кровавое пятно на месте бывшего уха вносило излишнего трагизма и нервозности в обстановку. Я, не отрываясь, смотрел на него и вновь почувствовал подступающую дурноту. Странно, раньше я не обращал внимание на кровь, ни на свою, ни на чью либо ещё, наверное, потому, что не видел её в достаточном объёме. Хотя и говорят, что нечто превышающее допустимую дозировку вызывает равнодушие. Это как взять двадцать голых баб, что испытаешь? Видимо ничего из того, как если бы их было две-три или меньше. Внимание рассеивается и всё тут. А если по двадцать баб каждый день, то тогда ещё и привычка. Всё-таки есть вещи, к которым не стоит привыкать, на сей раз речь не о бабах а, о крови. Её стоит избегать, пусть течет, где ей положено, на землю пусть льёт дождь, а судя по настроению на небе, дождь дело ближайшего времени. Вот и хорошо, всю эту скопившуюся мерзость стоит, как следует прополоскать. Пыль, растворенная в воздухе, линялая тряпица над головой не то голубая, не то чёрт знает, какая, и всё что скопилось во мне, просто вопияли о воде, и чтоб её было достаточно.
   Сапун несколько задержался на клубничных грядках, шуруя прямо по ним. Неловко балансируя руками занятыми награбленными трофеями, он преодолел полосу препятствий и встал передо мной навытяжку - страшный и бесконечно гордый собой.
   Ему было чем поделиться. В правой клешне Сапун держал вяленную, судя по очертаниям и размеру баранью ногу, в левой четверть с длинным горлом наполовину наполненную мутноватым ядом.
   Яд был на вкус ядом. Горек и приторен и маслянист. Но действовал безотказно. Стало всё равно, и Сапун очутился ближе. Он сидел теперь вплотную ко мне то и дело хлопал меня по голому колену, прижимался слюнявыми губами к уху и иногда как-то выпрашивающее заговорщицки заглядывал в глаза.
   Всё равно.
   И я не был приговоренным к смерти мыслителем, и бутыль с сивушной отрешенностью не была чашей с цикутой. Но возникла общность. Та покорность видимо, с которой принимается неизбежное, и доступность эквивалента бессмертия, которое всё та же неизбежность.
   Всплеском магниевой вспышки стало для меня признание. Уж не знаю, почему Сапун разоткровенничался, может, это стало своеобразной благодарностью за то, что я его не убил? Может, просто яд язык развязал? Обречённые редко лгут и зачастую сами идут на признание. Так или иначе, я услышал то, что услышал.
   -Топи? Да какие в жопу топи! - Колотил себя в грудь Сапун. - Тут камни только, да лишайники! Маруську придется назад завернуть. Да мы ходом, ходом. Топи! Думаешь, покойничек здесь топи берёг! Хрена! Есть и топи как без них, только не о том я. Тута она рукой протянуть и за яйца схватить, если они у неё есть, но, конечно, и свои пригодятся, без них не пройти. А кто говорил что просто. Просто только индюшатам головёнки крутить да девок портить, хитрого немного. Тут и попотеть придётся и как знать может пострелять. Ты вот карабинчик-то зря в колодец кунул. Пригодился бы эскаэсушка. Да ладно. Дойдём. Был раз. До стрелки, конечно, не доходил. Куда там, не пошалишь. Кто бы пустил, не моего это ума дело. Но шпалы топтал и не раз.
   -Ты о чём? - холодея, спросил я.
   Сапун хитро подмигнул и ответил:
   -Ваньку-то не валяй, не люблю. Знаю, куда шёл. Иначе, зачем бы мне Никанор Аристархович и тебя и Асю положить велел? А? Где один там и двое, это ещё проще, чем индюшата и девки, хотя сноровка тоже нужна. Я вот сплошал. Теперь ходу назад нету.
   На миг мне захотелось ухватить говнюка за горло и умять ему кадык. Сапун бы захрипел и заперхал. А я бы сломал ему шею и положил отдыхать с Асей. Где один там и двое. Только что-то не дало воплотить задуманное в жизнь. Может лень и усталость или нежелание возвращаться к уже пережитому внутреннему протесту против смертоубийства. Как знать? Хотя вернее всего меня остановила мысль ранее терзавшая исподтишка. В самом деле, ну за каким чёртом сдались кому эти злосчастные топи и уж тем более мне. Дело, разумеется, не в топях и уж, разумеется, во мне. А мне нужно нечто более стойкое под ногами. За каким чёртом...
   Мне нужна 'ветка'! Вот что!
   Я слышал о ней, и это была местная городская легенда. Когда сидишь без выхода к воздуху верить начинаешь во что, угодно хотя бы и в легенды. Я только что понял, что погнало меня к чёрту на рога. Я искренне хотел найти 'ветку'. Пусть не специально, пусть нечаянно. И не для кого-то, а для себя самого пройти 'ветку' до конца, до самой стрелки. И тогда как знать, может тупик обернётся неоглядной далью. И будут там и молочные реки и кисельные берега, и много ещё чего там будет. А главное там буду я и сам стану решать, что делать и кого брать себе в попутчики. Пока же Сапун единственно возможный вариант и надо признать не самый худший, так что ломать ему шею не годилось, не сейчас. Я даже с некоторой нежностью посмотрел на него и очень медленно с чёткой расстановкой спросил:
   -Ты сказал это сейчас серьёзно?
   -Ну, Лёха ты даёшь! Нет дуркую я тут с тобой! Шкурку тру по пьяной лавочке! Сам прикинь умишком. Я же тебе всё как на духу. Разжевал и выложил на тарелочку с её мать каёмочкой. Только самому мне стрелки не найти. Ася знал. За что я его и положил. Но до основной колеи доведу не бзди. А там уж порыщем, потопчем. Назад-то всё одно нельзя. Есть правда секретик маленький, но ты уж не серчай, я его пока при себе придержу. А то ты нервный больно, не ровён час, опять кидаться, примешься. Я старый и боли не терплю. Кости видимо не те, что в молодости, да и к теплу привык. Ты уж положись на меня. Всё будет путём. Ну-ка Леха давай хлебнём под завязку. Да ты закусывай, закусывай.
   Я и пил и закусывал. Ядрёный первач полыхал и в животе и в горле и во рту и в голове. Завтра он выйдет скользким густым потом, головной и мышечной болью и тёмно-коричневой мочой. А сегодня меня везло на скорой электричке не то в Ригу не то в родной Сапуну Череповец.
   Вяленная баранья нога оказалась жесткой неимоверно просоленной и к тому же собачатиной. На последнее соображение меня навели густой пёсий дух, шедший от мяса и в какое-то время раздавшийся тоскливый собачий вой. Он поддувал откуда-то из-за дома из прилеска и ненадолго прервал нашу нехитрую трапезу, хоть стола у нас и не было.
   Сапун держал псятину на коленях, а бутыль стояла на земле у наших ног. Он повёл носом в сторону воя и сказал:
   -Ишь ты по покойничку плачут. Ну да земля ему пухом. Давай молчком Лёха. Неплохой был мужик хоть и сука. Думаешь, он мне ухо нечаянно оттяпал. Охотник был первоклассный. Всю жизнь в тайге зверя добывал. Белку в глаз бил. Ну а сюда попал, тоже назначили ближе к лесу. И, поди ж ты, собак стал жрать. Питомник тут у него за избой он там чистокровных лаек разводит. Зверя до хера, а он собак стреляет. Ещё охотник! Ну да помянем, помянем.
   Сапун резко вскинул бутыль, сделал несколько глотков, так же резко оторвался от неё и передал мне. Я постарался не отстать. Глаза заложило слезами, дыхание надорвало и я пару раз с шумом переходящим в чёткое протяжное 'ы-ы-ы' втянул в себя воздух. Отдышавшись, задал вопрос:
   -Может, всё-таки похороним?
   -Тут Лёха дело не в церемонии тут нельзя по-людски. - Что он хотел этим выразить, осталось для меня загадкой. Только как же я собак не заметил вроде всё кругом обошел. Вопрос.
   Так мы и сидели. Пили, закусывали, закусывали, пили. Справляли скромную тризну по Аскольду. Я становился мягче, Сапун злее. Он то и дело принимался на меня орать, хватать за грудки. В конце концов, разбил недопитую бутыль ногой, выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. После лег обессиленный у моих ступней и задремал, положив правую руку мне на ботинок, левую же в которой держал маузер, по-детски просунул между ног.
   Я мягко опрокинул голову Сапуна в траву. Забрал пистолет, вложил его в кобуру. Отстегнул оплетенную армейскую фляжку со спиртом и зажал её под мышкой. Стала одолевать мошкара. Жалила нещадно. Я надел высохшие штаны. И продолжил пить в одиночестве, не замечая крепости чистого спирта. Может, Сапун именно так и выучился пить неразбавленный?
   Я был жалок и глуп. И вино не тормозило. Наоборот хотелось драться и вообще показать себя. И я себя показал. Встал и поссал Сапуну на берцы. Он потешно заелозил ногами и стал звать на помощь.
   -Не кричи. Убью! - встряхивая, сказал я.
   Сапун поднял голову, повёл мутным взором, и гнусно шепелявя, запел:
   - А Белла чао, Белла чао
   Белла чао, чао, чао...
  
  СОН.
  
   Котейка маялся, не решаясь выскочить на свет, жался в тени. Лапа болела - жгла. Котейка беззвучно разевал рот. Выразительно моргал, то есть всем своим видом предлагал жалость к себе. Однако котейку никто не жалел, его даже никто не видел. Он сидел в своей щели возле входа в подвал и дрожал от каждого прикосновения снежинки к мордочке. Некоторые котейка ловил пастью, со щелчком. Он делал 'оп - щёлк' и глотал. Снежинка таяла на его языке, оставляя привкус железа. Если бы котейка знал что такое железо, и какой у него вкус это бы имело смысл. А так ему просто не нравилось то, что таяло у него на языке. Котейка морщил мордочку, дыбил усы. И снова подставлял пасть под падающий снег. И опять морщился. И опять вздрагивал. Это была его первая зима. Он хотел пить, и нелепо выхватывал влагу их воздуха, пока не попробовал лизать снег прямо под ногами. Тот же противный привкус. Маленькая колючая мерзавка залетела в самую глубь в носоглотку. Котейка напыжился, выгнул спинку и издал громкий пронзительный чих.
   Ещё один.
   Присел на три ноги, оттопырив четвёртую.
   Чихнул снова.
   И опрометью кинулся из тёмного угла ужас подгонял его. И даже не ужас, это на уровне эмоций, тут было нечто другое. Была грязная подворотня, был ветер наглый расхлюстанный, был холод злющий, была мельтешащая толпища людей, и был всё тот же проклятущий терзаемый некой язвой воздушный снег. Он был как кровь в свете полной луны - грязный чёрный. Однако, выбежав на свет окошек первого этажа, котейка увидел правду. Снег белый. Белый словно сама пролитая луна.
   Котейка проскочил оглушающе тёмный арочный пролёт и снова очутился на свету в плотном людском потоке. Теперь он старался держаться правее ближе к стенам домов, чтобы избежать встречи с неуклюжим ботинком. Иногда он на мгновение приостанавливался, опускал зад и пугливо озирался, навострив остренькие ушки, и тут же срывался с места вскачь. Успокаиваясь, переходил на неловкий шаг, забавно перебирая лапками.
   Несколько раз котейка с риском для жизни шустро перебегал второстепенные дороги, перерезающие поперёк нескончаемый ослепительно яркий проспект. Свернул вправо и направился вглубь лабиринта дворов.
   Здесь было спокойнее не так многолюдно и шумно. Котейка успокоился, и теперь не спеша, шел вперёд, уже не вздрагивая и не оглядываясь только изредка суженными глазками нервно озыркивал нависающие над ним уродины домищ. Сейчас им полностью овладел дремучий, казалось никогда не покидающий его инстинкт утоления голода. Котейка и раньше голодал по дням, но после вчерашней случайной и спасительной для него подачки, голод просто рвал на части. В брюшке настойчиво возился червь и жадно сосал почки-печёнки-селезёнки. В лапках рождалась некая нетерпеливая дрожь, она прокатывалась по всему дохленькому тельцу и заставляла котейку всфыркивать и судорожно тянуть морозный воздух розовыми ноздрями.
   Совсем близко послышались голоса смех и голубиное курлыканье. Котейка насторожился, но резкий запах дичи всколыхнул в нем и другие заложенные природой инстинкты. Инстинкты хищника, которым он не мог не повиноваться. Котейка шмыгнул в кусты. Затих. Припал на брюшко, и мелко перебирая под грудкой лапками, стал медленно продвигаться вперёд. Это продолжалось довольно долго, пока котейка не обнаружил то, к чему стремился.
   В свете фонаря под козырьком подъезда стояли двое: юноша и девушка. Они бросали крошки копошащимся у их ног птицам те беззаботно щебетали и клевали корм. Котейка заёрзал от дикого желания броситься из кустов в самую гущу этой воркующей птичьей каши, однако удержался, зло и голодно уркнул, и принялся выбирать жертву. Его взгляд остановился на упитанном важном сизаре. Расстояние для прыжка слишком велико, котейка продолжил красться, не сводя пристального убийственного взгляда с голубя. Котейка еле сдерживал себя, чтобы не начать охоту прежде времени. Понемногу цель приближалась.
   Вот!
   Почти!
   Ещё чуть-чуть!
   -Смотри, смотри Макс, вон тот толстый, так жрёт!
   Пора!
   Прыжок!
   -Ах ты!
   Бесшумной серой шаровой молнией котейка выстрелил из засады. Птичья стая взбаламутила воздух. Панический гомон окружил котейку, птицы врассыпную взмыли в воздух. На мгновение могло показаться, что котейка промахнулся. Но он, верно, рассчитал и правильно всё сделал.
   В последний момент голубь почувствовал угрозу, расправил крылья. Но спасти это его уже не могло. Котейка придавил правое крыло брюхом. Выпустив когти, ударил в спинку и киль жертвы. Сделав кувырок, вонзил в шею клыки, прокусив позвоночник до мозга. Котейка затих, прислушиваясь к конвульсиям голубя, всё сильнее сдавливая челюсти удушая птицу. Почувствовав, что всё кончено, потащил уже едва трепыхающегося голубя обратно в кусты, в которых до того таился.
   -Ну и котяра, - раздалось вслед котейке.
   На месте побоища остались: небольшое кровавое пятно, быстро впитавшееся в грязный снег, не склёванный птицами семена, да немного перьев, некоторые из них прилипли к бурой слякоти или были вдавлены в снег кошачьими лапами, другие кружили в воздухе, но их быстро разнесло ветром в разные стороны.
   Под плафоном фонаря в объятьях юноши заходилась слезами девушка.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   И снова светло.
   Уже в который раз я просыпаюсь с неким гадостным осадком от прожитого дня, это ощущение гнездилось где-то в глубине и чуть сбоку рядом с изжогой. Объяснить понятнее, вряд ли получиться, скорее всего, это похмельное угрызение совести, не привязанное ни к чему конкретному. Так что-то мелькнуло за секунду до пробуждения, забылось и осталось в воспаленном мозгу ржавой металлической занозой. А может это внезапно пришедший ответ на давно заданный и теперь уже позабытый вопрос? Так или иначе, но это чувство или ещё точнее предощущение ещё более худшего дня было мерзким как налёт беловатой плесени на полёжавшей в мокром погребе дохлой крысе. Но самое странное, что вся эта мерзость растворялась, едва стоило её осознать. Всё длилось, как правило, какие-нибудь смешные несколько секунд, а после оставалась лишь головная боль да муть перед глазами, но это были поистине кошмарные секунды. Секунды глубокого погружения. Кажется так, хотя какая разница, если нет возможности в этом разобраться. Пшик и всё прошло, как и не было никогда.
   Я ошалело огляделся, и обнаружил себя на низком кособоком топчане, убранном вонючей собранной из собачьих шкур хламиде. По-видимому, я оказался в избушке Аси.
   Ни черта вспомнить не получилось. Секунды кошмара прошли. Я резко поднялся. Весь набор абстинентных ощущений тут же отозвался во всём теле не исключая, конечно же, несчастного черепа. Я даже обрадовался этому, а то стало казаться, что после вчерашнего меня уже ничто не могло наполнить. Я встал и на кисельных лодыжках направился к двери. Положив себе больше не забивать мысли неудобоваримой требухой и принимать всё как должное. Как пойдёт, так и ладно.
   Из рассохшегося потресканного косяка дверь пришлось выбивать кулаком.
  Никакой свежести весеннего утра я не ощутил, только застоявшийся запах псины шедший из собачника (как я вчера его не заметил, видимо шок от убийства) шибал в лицо плотной тёплой стеной. Впрочем, самих собак слышно не было. Я сделал несколько неуверенных шагов по направлению заловонья и увидел сам загон, он был пуст, зарешеченная дверца сорвана со щеколды и верхней петли, повалена боком наружу. Большая затянутая рабицей клетка покинута, лишь в дальнем углу валялись заскорузлые похожие на сбитые пыльные половики ошмётки одной из несчастных псин, среди общей кучи тряпья явственно выделялся наполовину оголённый от шкуры череп. Ночью собаки сбежали, непонятно только почему они не сделали этого раньше. Что им мешало? Наверное, привязанность к Аскольду. Всё-таки братья наши меньшие, лучшие друзья человека. И меня накрыли сантиментальные воспоминания. Белый Бим чёрноё ухо. Ко мне Мухтар! Дай Джек на счастье лапу мне. Что там ещё? Карацупа, или нет? Хотя как нет, что это за Карацупа без верной овчарки.
   И тут меня царапнула мысль что, в сущности, Аскольд заслужил такой по человеческим меркам собачьей смерти. Собак есть нехорошо. Собак кушают только в Корее и вроде Вьетнаме с Китаем короче где-то далеко-далеко на востоке. Ещё есть дурацкие поговорки. Я собаку на этом съел. И ещё что-то про кусок мяса и про то где она (собака) зарыта. Ну и на мне пьяный грех. Будь я писателем, обязательно покаялся бы в этом в высокохудожественной литературной форме. Написал бы повестушку или пиесу и озаглавил бы её, что-то вроде ... ну ... как я съел собаку. Я иссяк, к тому же Сапуна нигде не было видно. Надо его найти, но прежде одно небольшое, тем не менее, безотлагательное дельце.
   Спотыкаясь и пошатываясь, добрёл до колодца, поднял ведро одуряюще ледяной воды, поставил его на борт и с ужасом и восторгом окунулся головой по самые плечи. Глотая и пропуская воду носом, я чувствовал, как в затылок вкручивается раскаленный добела болт, а скулы стягивает обклеенный изнутри наждачной бумагой железный обруч. Сквозь дыры в ведре текло на ноги. Грудь прошибло судорогой. Я с безумным воплем вынырнул из ведра и, опрокинув его в колодец, уперся в дерево руками не в силах отдышаться. В локтях знобило весёлой дрожью. Резко распрямившись, отряхнул по-звериному волосы. Холодные струйки, щекоча, поползли по груди, по спине в штаны. Похорошело. Зазвенело в ушах отъявленно-хулиганское распиздяйство. Уняв клокочущее, идущее казалось из самого паха дыхание, я втянул до треска в лёгких воздуха, задрал к дымчатому небу лицо и, раздирая глотку, заорал:
   -Са-а-пу-у-у-у-у-ун!
   И ещё раз.
   -Са-а-пу-у-у-у-у-ун!!
   И ещё.
   -Са-а-пу-у-у-у-у-ун!!!
   -Чё горланишь как петух на плетени?
   Я круто повернулся и увидел моего голубчика.
   Сапун стоял смурый грязнорожий в своей нелепой повязке поперёк головы через подбородок, но смотрел он на меня без злобы, и даже как мне показалось с некой отеческой интонацией в глазах. Его и без того сутулого сильно утянуло к земле за прошедшую ночь.
   -Чего это тебя перекосило? - тоже с заботой спросил я.
   -Да ну, - махнул рукой Сапун. - На земле застудился. Не малогодок всё-таки костям тепло нужно.
   -А-а-а..., - потянул я.
   -Хрен на! Спиртягу вчера всю всосал? Или осталось чё? - в выражении глаз и кротком тембре жила надежда, но я её придавил как каблуком окурок.
   -Всю. - Сказал, точно отрезал от живого тела на самом нежном месте. Сапун тяжко вздохнул. После краткой паузы сказал:
   -Хоть бы полечиться оставил чуток и дорога на сухую. Ну ладно, я молодой тоже меры не знал. Пока всё не употреблю, не успокоюсь. Чё там. Терпеть будем.
   Меня, в общем-то, не трогал его затрапезный вид и прискорбный тон речей. В моих глазах Сапун по-прежнему был убийцей, и реабилитация ему пока не светила. Однако был во всём этом спектакле помимо основного сюжета (об поправиться), ещё один тщательно маскируемый и всё же выставляемый на показ оттенок. Сапун всем своим видом выказывал полную и безоговорочную лояльность. Если не удаляться от тех же собачьих аллегорий то, он был совсем как тот злобный цепной пес, принявший из рук вора кость и теперь благодарно вылизывающий ему сапоги. Это была победа и не в боях местного значения ни даже рубежовая битва, что там какое-нибудь Бородино, была выиграна война - кровавая смертельная. Вместо саботажника и шпиона я получил союзника. Не хэй, шурави! Союзника, который будет, зубами тянуть жилы из кого покажут. Ай да Сапун не ожидал. У меня потеплело на сердце.
   -Ты это Лёха, там, в светёлке подкрепиться я нашустрил. Перекусывай, я пока барахлишко соберу и через часок нужно трогать. Да, закончишь, подходи, поможешь. Быстрее будет.
   Я снова осмотрел Сапуна с ног до перебинтованной макушки и с сомнением спросил:
   -Ты идти-то сможешь? Спешки вроде нет, можем и завтра поутру собраться. Отлежишься.
   Сапун цыкнув зубом, мотнул головой и, не глядя на меня, ответил:
   -Нельзя Лёха нам тут задерживаться.
   -Почему?
   -Нельзя.
   Глядя, как Сапун удаляется в сторону шлагбаума, я пожал плечами и пошел в избушку завтракать, по пути туго соображая, где в этой халупе может находиться светёлка.
  
   Завтрак оказался скуден, как и мысли во время него. Меня занимал Сапун, но ничего принципиально нового на ум не пришло. Всё закончилось глубокой звучной отрыжкой, чем я решил и подытожить. Сапун конечно мутный тип ждать от него можно чего угодно, но сейчас, наверное, не стоит опасаться пинка под зад.
   Выйдя на свежий воздух, я с наслаждением закурил. Меня немного подташнивало после вчерашних возлияний, ничего серьёзного лишь лёгкое головокружение. Это не мешало получать удовольствие от табака и даже вносило в процесс курения некую экстравагантную мазохическую нотку. Всё-таки приятно иногда над собой вот так запросто поглумиться. Потаскать себя за нос. Или как теперь покурить с похмелья, ощутить тошноту.
   Раздавив окурок подошвой, я пошел на помощь Сапуну. Он возился около телеги, что-то в ней с азартом вороша. Вид имел бодрый, двигался ловко, по-мальчишески бойко, порывисто.
   Вот ведь хрен старый! Ничего-то его не берёт. Ещё полчаса на него было больно смотреть, а теперь впору завидовать, фору даст любому молодому уж мне-то точно. Спрятав кисти рук подмышками, я не спеша, подошел к нему. Хватило беглого взгляда, чтобы понять, моя помощь не требуется. Вещмешки собраны и уже увязанные лежат в фургоне. Маруська тоже похорошела и даже притоптывала передней ногой в нетерпении.
   На меня вдруг накатила апатия или скорее неуверенность в себе. Что-то не дающее мне двинуться дальше в дорогу. То есть захотелось хоть ненадолго остаться здесь на этом самом месте или тронуться обратно в посёлок. Страх пути может быть? Хотя вернее будет сказать страх того, что открывшийся путь обманет и не даст, чего жду. Но ведь и не жду я ничего особенного, вот что. В этом то и дело не жду я ничего оттого-то идти если не страшно, то как-то неуютно, азарта нет. А ведь совсем недавно под пятками жгло. А теперь? Да вы мозглячок Алексей Батькович. Сей унылый вывод, возымел обратное действие, и я расплевался с мозгляком, снова став молодцом ну или почти.
   Сапун обернулся, кивнул мне, протянул две наши походные фляжки, сказал:
   -Воды набери.
   -Ещё что нужно? - спросил я.
   Сапун отрицательно мотнул головой и вернулся к своему занятию. Под соломой по доскам постукивало и прокатывалось, что именно понять было невозможно и неинтересно. Интересно было другое. Я пристально смотрел в сторону в одну точку. Там где вчера лежал Ася с пробитой грудной клеткой, теперь не лежало никого. Была лишь развороченная дорожная пыль и отпечатки босых ступней, пропадающие в траве на обочине.
  
  
  ГЛАВА 8
  
  
   Маруська притравленным шагом убиралась прочь. Сапун шлёпнул её ладонью по сухой ляжке, отправив по следу назад в посёлок. Лошадь шла, мерно покачивая головой. Сегодня весь её вид говорил, что она умиротворена и даже как-то особенно благополучна. Я не мог этого объяснить, но так чувствовал, глядя на удаляющийся лошадиный круп. Хвост не висел как всегда безвольной плетью на подобии высохшего сорняка, а бойко отмахивал в такт ее шага. Хвост и стал той неразменной составляющей лошадиного благополучия, без которой благополучия не видать как собственного хвоста. Взаимосвязь хвоста и морды почти очевидна, но так неустойчива. Стоит Маруське скрыться из виду, и я забуду и о её морде и о её хвосте и о том, что её вид сегодня неожиданно благополучен. Но меня занимало вовсе не это. Глубоко во внутренностях трепыхалось радужной рыбкой настороженное лишённое логического начала бессвязное и безотчётное желание охватить взором всё лежащее и под ногами и раскинутое далеко за пределами видения.
   Ведь лежала же она где-то и ждала меня пугающая и волнующая фантастическая заброшенная ветка.
  
  СОН.
  
   Когда прогорают нервные окончания, человек чувствует холод. Тоже ощущал и Алексей. То, что раньше горело, причиняя нестерпимую, казалось всепоглощающую боль, теперь лишь леденило. Но от этого не становилось, ни лучше, ни хуже, просто одна мука сменилась другой. Решение, принятое им не было выходом жалости к самому себе, не было оно и проявлением силы, это было обычным человеческим решением. Никакой оригинальности оно по себе не несло, ведь люди до смешного часто стреляются. Можно относиться к этому по-разному - осуждать, сочувствовать, презирать, одобрять и даже восхищаться. Это всё шелуха. Пуля в голову это всегда пуля в голову, какими бы это не было продиктовано обстоятельствами и, какие бы не возымело отклики. Алексей прекрасно это понимал, он долго и как-то судорожно шел к заключению. Он страдал, терпел унижение от собственной нерешительности, откладывал на завтра и до следующей недели. Наконец убеждал себя, что иного выхода нет и быть не может, определял срок и опять находил возможность отсрочки. Но сегодня сию вот минуту он разделался со всеми сомнениями, и стало легко, так легко, как только может быть.
   Он отжал тряпку в раковину и в голове его просветлело.
   'В конце концов, причина нужна, чтобы остаться, чтобы уйти, причина не нужна', - подумал Алексей, он улыбнулся своей мысли и прислушался. В квартире стояла полная тишина, лишь из-за окон доносилась жизнь, но она не проникала внутрь, это были только отголоски, как гул прибоя слышимый за многие километры от океана.
  
   Алексей только сейчас сообразил, что до сих пор стоит в одних трусах. Когда одевался из заднего кармана джинсов выпал 'лопатник'. Заглянув внутрь, убедился, что наличности негусто, только теперь это не угнетало. Как был босиком с бумажником в руках он вышел на лестничную клетку и, не раздумывая, нажал на кнопку звонка соседней квартиры. Сигнала не последовало, Алексей вспомнил, что электричество у Володи отключено за неуплату уже несколько лет. Он беззастенчиво крал его, подсоединяя к общему щитку-распределителю переноску, но только в тёмное время суток, днём и перед отбоем Володя снимал провод для конспирации. Причём делал он это мастерски, ни разу ничего не перегорело, да и то, что он по-прежнему жив, подтверждало высокую квалификацию электрика шестого разряда, коим Володя и являлся. Все в подъезде знали, что Володя вор, но смотрели на это сквозь пальцы. Во-первых, он не борзел и не подсоединял высоко-потребляющую аппаратуру, которой попросту не располагал, а во-вторых, если у кого что-то выходило из строя по электрической части все знали за умеренное вознаграждение, желательно натурой, Володя всё отремонтирует в лучшем виде, причем с пожизненной гарантией на свою работу.
   Алексей ударил в обитую ядовито-красным дерматином дверь раз другой третий. Дверь гуляла в хлипких косяках. Алексей прокашлялся. Тут отворил Володя. Его взгляд выражал крайнее удивление, переходящее в неподдельный же испуг, видимо подумал, что будут бить. Он даже приподнял руки на уровень груди. Алексей молчал, внимательно рассматривая лицо выпивохи. Хам и хам думал он, а ведь тоже человек по-своему. Наконец Володя подал голос:
   -Чего Лёха?
   -Сколько ты мне должен? - спросил Алексей.
   Володя моментально вошел в роль:
   -Я же тебе рассказывал...
   -Не начинай, уйду, ни с чем останешься, - слёту срезал его Алексей.
   Володя приклеился глазами к бумажнику, но отреагировал моментально:
   -Пятьсот.
   Алексей вытащил сиреневую бумажку, протянул Володе и спросил:
   -Считать умеешь?
   Володя утвердительно кивнул головой.
   -Тогда сложи, сколько будет?
   -Тысяча, ровно. - Володя громко сглотнул.
   -Отдашь в течение месяца, как хочешь, так и отдашь. Хочешь на панель иди, хочешь топор одалживай. Надеюсь, всё понятно и историй о славном боевом прошлом в подробностях я больше не услышу. Договорились?
   Володя снова кивнул в знак согласия, схватил купюру, с хрустом запихнул её в нагрудный карман жеваной неопределённого цвета рубахи и для надёжности придавил его обойма руками. В блаженной улыбке растянул лицо, отчего оно пошло как бы мелкой рябью. Замотал быстренько лохматой головой и полез, было обниматься и слюниться, то есть хотел дать понять, что готов ноги мыть и воду пить, но Алексей отстранил его, усмехнулся и пошел в свою квартиру. Ему вдогон неслось:
   -Как штык Лёха! Как штык! Всё в точности, не обману! Спасибо Леха выручил! А я сейчас за елью...
   Алексей закрыл дверь, из подъезда ещё долго доносилась долгая ему лета. На душе как-то похорошело. Он прошел в ванную, тщательно вычистил её с порошком и, пустил воду.
   Через двадцать минут он лежал в эмалированном чудовище, погруженный в горячую воду и какие-то неуместные шаловливые мысли. Кран был перекрыт. Тишина. Только по капле падала в ванную вода, падала, словно в рапиде, тяжело и не торопливо и с громким всплеском разбивалась. Алексей закрыл глаза и попытался отделаться от ощущения отстранённости от собственного разума. Он словно просматривал второсортный немыслимо затянутый и непонятно как наспех смонтированный фильм с претензией на арт-хаус. Там в этом кино некто проживал один бессмысленный день своей в целом бессмысленной жизни. Кругом сидят зрители и он в их числе и пытаются придать своим лицам сосредоточенное вдумчивое выражение. Они с трудом сдерживают зевоту, их зрачки затуманены скукой, а их губы напряжены от внутреннего протеста. Всем хочется встать и уйти, но прошел слух, что фильм гениальный и не для среднего ума, что конец у него просто отрыв головы. Все терпят эту невыносимую муку, однако сидят с умными рожами и ждут чем всё закончится, и почему-то украдкой поглядывают на него, на Алексея. Тут он понимает, всё это сборище просто так, для отвода глаз. Главный герой действительно он сам. И это самолюбование единственная защита единственный способ отвести от себя угрозу разоблачения, угрозу, которая обещала не столько близкую расправу, сколько разочарование и обман ожиданий, для него самого. Но Алексей-то знал, что никакого оригинального хода неординарного режиссерского решения не будет, а выйдет сплошная чепуховина, которой и в жизни достаточно, щедро, же сдобренная ею история одного последнего дня несчастного идиота, выглядит не только банальной, но и безумно скучной, как манная каша с комочками, размазанная по донышку неглубокой тарелки. Обидно конечно, однако ничего более он на суд зрителей предложить не мог и не по причине убожества воображения, а потому как художественный замысел не предполагал иного финала. А то, что этот никуда не годиться - карма.
   Алексей окунулся с головой под воду, открыл глаза и долго, пока хватало воздуха в груди, смотрел сквозь колеблющуюся пелену в потолок, без всякой мысли просто так. Играющая бликами от лампочки рябь унялась, вышел запас кислорода. Алексей выпустил разом разряженный воздух и резко поднялся, мотнул головой, сгрёб пригоршнями с лица ползущую в раздражённые глаза воду, отдышался, и долго так сидел, прежде чем открыл кран и стал мыться.
  
   Соорудив незамысловатый толи завтрак толи обед, состоящий из разваренных макарон с томатной пастой и крепкого горького кофе, он сел за стол. Лениво поковыривая вилкой в тарелке, он цеплял на зубья раскисшие перья рожков, отправлял их рот, медленно пережевывал и с лёгким спазмом проглатывал, не ощущая ни вкуса, ни консистенции пищи. Пока Алексей с трудом побеждал макароны, кофе безнадёжно остыл, его вкус и аромат погибли напрочь, получилась отдающая застоявшейся мочевиной приторная кисленькая субстанция. Пригубив из чашки, он встал, без эмоций вылил кофе в раковину, сполоснул чашку, дал воде пробежать, и когда она стала обжегающе ледяной, наполнил чашку и с удовольствием выпил, подумал и выпил ещё. Вода была самой приятной частью трапезы.
   Он вымыл посуду, убрал со стола, на короткое время присел на табурет у окна, вроде как задумался. За окном начинало смеркаться, короткий зимний предновогодний день подходил к концу. Алексей как-то порывисто попытался подняться с табурета, его потянуло назад, он чуть не повалился на пол, но удержал равновесие, и коротко рассмеявшись своему мимолётному испугу, встал уже без происшествий. Бросив взгляд на настенные часы над стеклянной кухонной дверью, поскрёб под носом подушечной указательного пальца, и недовольно поморщился.
   Вскоре Алексей был в комнате. Он удобно развалился у подлокотника дивана, пролистывая пультом телевизионные каналы. Свет не горел, в комнате стоял полумрак. Он ждал, когда стемнеет окончательно, почему-то ему не хотелось ничего предпринимать при дневном свете, это не было страхом скорее последней самой крайней отсрочкой продиктованной единственно полной убеждённостью в своей решимости покончить со всем разом. Найдя на одном из каналов 'Иронию судьбы ...', Алексей стал внимательно следить за много раз виденными прежде жизненными перипетиями героев фильма.
   Окончательно стемнело. Кино закончилось. Под финальные титры наш герой громко театрально выдохнул. Также ненатурально потянулся и встал, включил свет. Стало видно, что он красен и взволнован. Его и вправду слегка знобило как нерадивого школьника перед экзаменом. Возможно, неизбежность исполнения возложенного на себя обязательства внесла в сознание то возводящее в резонанс с вечной душой противоречие врождённого трансформиста и богобоязненного христианина, хотя бы, по определению. Но, всегда остаётся но. Но - всегда во главе любого начинания, если предположить, что человек разумен. А таковое предположение имеет под собой, пусть хлипкие, а всё-таки основания. Алексей запутался и сел обратно. Дыхание рвалось и не выходило наружу, как-то перехватило легкие.
  Алексей испугался сразу и вдруг. Выходило, он струсил. Нет. Как раз наоборот. Внезапно посетившая его смелость, подсекла ему ноги. Он придумал сходу, как быстро и без затей превратить человека в дым. Резко и без оглядки.
   Алексей задал вопрос, обращаясь к глухой стене завешенной линялым пыльным ковром, чего в кромешной темноте разглядеть, конечно, было нельзя, но он знал, как ковёр выглядел:
   -Не одобряешь?
   Ещё в детстве, когда этот самый ковёр висел в квартире родителей, он обнаружил в переплетении рисунка лицо страшного старика. В первый раз это очень напугало его. Он надеялся, что лицо больше не появиться. Однако стоило его увидеть единожды, и оно поселилось на ковре навечно. Старик был страшный: морщинистый патлатый с взъерошенной бородой и глубокими пронизывающими глазами. Вместе с тем лицо старика притягивало к себе Алексея с возрастом всё больше. С каждым годом хмурый лик старца исполнялся всё более глубоким смыслом, становился роднее и ближе. Алексей не то чтобы нуждался в присутствии старика, но был рад иногда вести с ним неспешные разговоры. И именно поэтому когда переезжал от родителей, то несильно сопротивлялся, когда ему навязали в качестве приданного старый вытертый ковёр. Хоть какое-то родное лицо.
   -Не одобряешь. Это понятно. - Он надолго замолчал.
   -Может чаю? - задумался на секунду и, восприняв молчание как отказ, сам отстранил предложение:
   -Ну, на нет и суда нет. Была бы честь предложена. - На этом разговор завершился.
   Алексей встал, включил свет. Брезгливо сморщился, будто услышал запах гнили и, потирая глаза, подошел к тумбочке, на которой стоял телевизор. Присел на корточки, открыл створки, пошарил, не глядя рукой и, извлёк тяжелую деревянную кобуру с торчащей пистолетной рукояткой, на конце которой сохранилось кольцо для крепления шнурка. Устроившись на полу удобнее, он положил перед собой страшное на вид оружие, пристально его оглядывая. Наконец с каким-то трепетом и даже благоговением прикоснулся к полированному дереву, провел пальцами от крышки до стволового утоньшения. Снова взял в руки кобуру и осторожно, словно боясь пораниться или выпустить на волю злого джина, нажал на кнопку. С глухим приятным уху щелчком крышка кобуры подпрыгнула, слетев с пружины, Алексей откинул её до конца. Рукоять пистолета показалась полностью, широкая металлическая полоса с кленовыми рубчатыми накладками, и массивный квадратный курок. Алексей, всё так же не спеша, взялся за рукоятку, почувствовал указательным пальцем спусковой крючок и вытащил маузер из его удобного гнездилища. Убийственная тяжесть напоила руку властной уверенностью в собственной непогрешимости.
   Это было славное боевое оружие прошедшее три войны, одну гражданскую и две мировые. Сколько человеческих жизней было на его счету, одному богу известно. Первым его владельцем был видимо какой-нибудь белый поручик, которого из этого же маузера, наверное, и застрелили в затылок, после досталось красному комдиву Щорсу, от него перешло к прадеду Алексея в качестве именной награды. Алексей повернул пистолет боком и прочел порядком, затёртую неумело сделанную гравировку на казённой части. 'За проявленную решимость в борьбе за дело революции. Красноармейцу Крутову А. В. Щорс'.
   Прадед погиб в Великую Отечественную где-то под Ржевом вместе с двумя своими сыновьями. Уже после войны в сорок седьмом году маузер передал прабабке его однополчанин. Он пришел на одной ноге с костылём подмышкой, стеснялся смотреть в глаза, чувствовал себя в чём-то виноватым. Рассказал подробности о гибели своего боевого товарища, напоследок передал чудом, сохранившуюся залитую кровью книжку красноармейца и маузер. После неуклюже попрощался и, тяжело опираясь на костыль, сипло одыхиваясь, ушел.
   Эту историю Алексей слышал сотни раз, прабабка сажала его на колени, болезненно морщилась, брала в руки книжку красноармейца и вела свою повесть, иногда даже показывала именной маузер, это были одни из самых ярких впечатлений вынесенных Алексеем из детства. Прабабку Алексей помнил неплохо, это была сухонькая сморщенная куколка, не дура выпить, много помнила, увлечённо рассказывала, в меру сил врачевала, нашёптывая на воду молитвы, не раз спасая своим умением домашних от мелких болячек как-то: зубная и головная боль ну и ещё по пустякам в основном по женской части.
   Она умерла, когда Алексею исполнилось десять лет. За год до кончины Альцгеймер полностью стёр её память, она почти не двигалась, только лежала и мучительно улыбалась не в силах испустить дух. Последний год стал в тягость не только ей, но и всем домашним, особенно для матери Алексея, на её плечи легла вся основная забота, по уходу за прабабкой, кормление, мытьё, обработка начинающихся пролежней и прочая. За неделю до смерти прабабушка полностью отказалась от еды. Она иссыхала буквально по минутам, сознание угасло давно, настало время инстинктов. Она плотно сжимала губы, когда к ним подносили ложку с кутьёй, не пускала, ни капли в себя, а что попадало, сплевывала. Мать купила резиновую грушу и пробовала кормить прабабку ректально. Это обоюдное мучение продлилось недолго, однако стало последней каплей для матери Алексея, да и для прабабки тоже. Как-то после очередной пытки его мать помыв клизму и руки в ванной, пришла на кухню, где Алексей делал уроки, она не заметила его, облокотилась на раковину, пустила холодную воду на полную силу, зачерпнула её горстью, озлобленно швырнула себе в лицо и в сердцах крикнула:
   -Когда же ты перестанешь меня мучить, чёртова карга!
   Алексей замер и выронил авторучку на стол. Мать услышала и увидела его. Она сверкнув глазами обернулась и решительно подошла к нему, Алексей не мог разглядеть на её лице ни одной знакомой чёрточки, это была какая-то совершенно не знакомая разъяренная мымра. Мать замахнулась, чего прежде никогда не делала, Алексей зажмурился, но почувствовал только мягкое прикосновение мокрой холодной ладони. Он открыл глаза, мама нежно гладила его по щеке, она плакала. Так прошла минута, за время которой в голове и сердце Алексея всё встало с ног на голову. Неожиданно мать с порывом почти грубым ухватила его двумя руками за мордашку, притянула к себе и страшным брызжущим шёпотом в самые глаза прокричала:
   -Ты ни чего не слышал! Ты не понял! Прости!
   Она убежала в слезах. А Алексей и вправду тогда ничего не понял. Осознание пришло позже, тем не менее, винить мать он не мог, а она всегда несла в себе печать содеянного, как ей видимо казалось, греха и всегда когда речь заходила о прабабушке стыдливо потуплялась взором.
   Алексей вспомнил о матери с болезненным теплом, отложил в сторону пистолет, подошел к домашнему радиотелефону, на базе его не оказалось, нажал клавишу поиска, запиликало где-то неподалёку. Он нашел трубку под диванной подушкой, долго раздумывал, после набрал городской номер родителей. После двух длинных гудков на том конце провода подняли трубку и знакомый, до реальной боли под ложечкой, голос, произнёс:
   -Алло.
   -Мам это я.
   -Привет милый!
   -Чем занимаетесь? Как папа?
   По лицу Алексея текли горяченные крупные слёзы, он еле сдерживался, что бы ни разрыдаться в голос.
   -Тем и занимаемся, что тебя ждём, а папа, как папа ничего не меняется. Ходил в гараж по пути сильно утомился, пришел и сразу уснул. Встал полчаса назад, пытается загладить вину, смотрит как нашкодивший щенок и путается под ногами.
   Алексей, сотворив на лице жуткую гримасу, как можно тише попытался втянуть в себя воздух и всё-таки всхлипнул в трубку. Мать насторожилась:
   -Ты что плачешь?
   Алексей выровнял голос, утёрся кулаком и твёрдо ответил:
   -Ты что я уже взрослый мальчик, что бы плакать.
   -А что с голосом? - не унималась мать.
   -Простыл немного, - сходу соврал Алексей.
   -Вот сколько раз говорила тебе ходи шапке, а ты всё бегаешь с непокрытой макушкой, как школьник ей богу, тебе, что в лоб, что по лбу. Вот схватишь энцефалит, тогда вспомнишь мать.
   -Менингит, - вставил слово Алексей.
   -Что?
   -Менингит, ма.
   -А какая разница?
   -Вообще существенная. Энцефалит вирусное заболевание его переносят клещи, а менингит воспалительный процесс оболочек мозга вызванный переохлаждением или переносчиком инфекции - тоже вирусное и в этом единственное их сходство.
   -А я что говорю, вот заболеешь всерьёз, попомнишь мать.
   -Я и без этого тебя помню.
   -Выпей ромашки, а лучше приходи быстрее я сама тебя полечу... - Алексей прервал мать.
   -Ма, я не приду.
   -Что за новости, ну-ка, быстренько собирайся и домой, и куда это ты собрался?
   -В Тинбукту.
   -Куда?
   -Шучу, шучу. За город с друзьями. Мяса поесть, выпить немного.
   -Знаю, я это немного, весь в отца.
   -Ма! - Алексей уже пожалел, что позвонил матери.
   -И не мамкай. Тридцать лет ума нет. Когда женишься? Я внуков хочу понянчить.
   -Я тебя умоляю, не начинай!
   -Не начинай, не начинай, - мать Алексея ненадолго замолчала и с какой-то грустью спросила: - Завтра-то придёшь?
   -Не знаю, мам. С Новым Годом. Пока.
   -С Новым Годом. Мы утку с яблоками сделали, твоя грудка, ты уж приходи. Я люблю тебя.
   -И я люблю тебя мама. Привет папе. Пока. - Алексей закончил разговор и нажал клавишу отбоя на телефонной трубке.
   Прошедшие после разговора полчаса молодой человек провёл в замороженном состоянии, не мог ни двигаться, ни даже думать. Притом, что сознание не застопорилось, а как бы замедлилось, текло своим руслом, не разбивалось о пороги, не нарушалось всплесками постороннего вмешательства, всё было как всегда только немного иначе, будто смотришь на хорошо знакомые виды под несколько необычным ракурсом, и не сразу узнаёшь что видишь.
   Полчаса пролетели в один миг.
   Телефон выпал из расслабленной кисти, со стуком ударился об пол. Звук привёл Алексея в себя. Он стряхнул оторопь, рассеянно огляделся, упёрся взглядом в телефонную трубку, с силой оттолкнул от себя, аппарат с шелестом пролетел по линолеуму и пропал под диваном.
   Он встал и направился на кухню. Взял с подоконника сигареты и зажигалку. Вставил в уголок рта сигарету и нажал на колёсико зажигалки, ничего, нажал снова, ничего. Он посмотрел на прозрачный резервуар зажигалки газа было больше половины, похоже кремень стёрся или вылетел из-под тесала. Алексей откинул бесполезную зажигалку и принялся искать спички, коробок куда-то подевался. Пытаясь вспомнить, куда его дел, когда разжигал газовую плиту, он раздражался, в полголоса рассыпаясь проклятьями.
   Опрокинув подставку для ножей, он рыкнул горлом и, расставляя всё на свои места, задел солонку та завалилась на бок, крышка слетела, прокатилась, упала на пол, соль просыпалась. Алексей взорвался и скинул ножи себе под ноги, деревянная подставка раскололась, из глубины одной из ячеек вылетела спичка, одна единственная спичка с целой сиреневой головкой. Алексей фыркнул, не удержался, разлетелся вдребезги смехом. Успокоившись, он опустился на пол, осторожно взял спичку, осмотрел её и ещё раз улыбнулся.
   Внимательно глядя под ноги, чтобы не обрезать босую ступню о ножи Алексей подошел к окну. Осмотрев стекло и примерившись, резанул по нему спичкой. Раздался звонкий как выстрел щелчок. Яркая искорка с шипением отлетела и погасла.
   -Скотина! - звонко прогремело в тёмной кухне ругательство.
   Ровно половина спичечной головки откололась и сгорела, оставшаяся плотно сидела на черенке. Алексей решил не рисковать возможностью покурить и вышел в подъезд.
   Лестничная площадка была выложена глазированной глиняной плиткой. Юноша сел на корточки хорошенько растёр подушечками пальцев одну из плиток, затаил дыхание и повторил попытку, резанув остатками спичечной головки по изразцу. Спичка зажглась.
   -Врёт, дура, прекрасные спички! - неизвестно кому сказал Алексей.
   Прикурившись он юркнул обратно в квартиру, забыв защёлкнуть дверной замок.
   Сигарета кончилась быстро. Окурок улетел в прихожую.
   -Всё ерунда. Исключительно моя глупость, ничья больше. - Старик на ковре лишь завёл глаза.
   Алексей наклонился к пистолету, отжал собачку курка, прижал дуло к груди, встал на колени, положил оба больших пальца на спусковой крючок, уперся лбом в пол и задержал дыхание.
   В полной тишине как хлопок в ладоши перед ухом прозвучал выстрел.
   Сам по себе щелкнул выключатель, погас свет.
   Задрожали стеклянные серьги в люстре.
   Две секунды.
   Беззвучие.
   Тело завалилось на бок.
   Беззвучие.
   Хриплое надорванное мокрое как полоскающиеся тряпки в тазу дыхание. Сначала громко, после тише и тише...
   Через десять секунд после наступившей на сей раз уже полной, полнее некуда, тишины, включился поставленный на таймер телевизор. Начались вечерние шестичасовые новости. 18.00.
   В дверь позвонили.
  
  
  ГЛАВА 9
  
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Я лежал и думал, что, вот люди случились на Земле миллионы лет назад, жили в пещерах, троглодиты чтоб их! Научились добывать огонь, пищу, шкуры, чтобы прикрывать свои худые тогда ещё зады. Освоили ремёсла, рождали зачатки искусств, развивали их. Без конца производили на свет себе подобных, но более одарённых и целеустремлённых отпрысков. Познавали незнакомые земли, покоряли океаны. Поднялись в воздух. Наконец, космос перестал быть мечтой для человечества. И чёрт знает, что ещё смогут придумать человеки, какие мечты превратят они в будний день, но это в будущем, а теперь?
   Что теперь?
   Неужели же я и есть плод, взращенный за эти миллионы лет? Я понимаю, что я не один и есть масса достойнейших людей. А кто же тогда я? Плевел? Побочный продукт? Но ведь гениев единицы, основная масса людей, усреднённое их значение равно примерно тому же, что и тысячу и три тысячи лет назад. Ну, может за исключением Древней Греции. Значит ли это, что талант прокладывает дорогу таланту, а всё прочее стадо тащиться с ним для одной только цели. Во-первых, отработать идею таланта - воплотить её в жизнь, а во-вторых, не сдохнуть по пути, и как можно чаще спариваться, чтобы рабочий резерв не источался, и чтобы была возможность черпать из этого резерва наивозможно большее количество потенциальных гениев. Чушь полная. Или не чушь? Во всяком случае, я отказываюсь принимать в этом селекционном процессе участие. Как-нибудь без меня. Увольняюсь без выходного пособия. Тьфу, и растереть!
   Странно, что эта пустяковая мысль довела меня до такого накала. Хотя это моя основная черта выводить из белёсой сладковатой патоки кристальные струи откровений, причём самому непонятных, что и вводит меня в это природное дубоподобное состояние, из которого вывести меня некому. Вот и приходиться плеваться и кусать губы.
  
   Топи оказались вовсе не топями, а покрытой бурым лишайником каменистой степью, с разбросанными на приличном расстоянии друг от друга чудовищно-идиотскими на вид растениями, они походили на увеличенные в тысячи раз экземпляры венериных мухоловок. Растения эти превосходили размером трёхэтажное здание и поначалу пугали, но как рассказал, а после и показал Сапун, оказались практически безвредны. Мы забирались спать в их кошмарные отороченные острыми иглами пасти. Сначала я чувствовал себя неуютно, потом привык, и странные растения стали воспринимались как обыденность.
   Я лежал и думал свои пустяковые мысли, отгоняя одинокого комара от лица. Это было первое насекомое, встреченное мною в топях. Вообще первое живое существо, кроме нас с Сапуном. Он пугал какими-то шумящими сольпугами, но и их мы не встречали, они только шумели после захода солнца, когда мы уже забирались в убежища мясистых бутонов венериных мухоловок. Я пытался разглядеть этих зловещих тварей, однако тьма стояла такой плотной стеной, что невидно было и протянутой руки. В конце концов, я разочаровался и махнул рукой на это бессмысленное занятие, перестав искать в шелестящих шумах шедших снизу из темноты какой-то зловещий смысл, и даже свыкся с ними и спокойно под них засыпал.
   Задуманное путешествие оказалось скукой смертной. Я потихоньку разочаровывался и уже с лёгкой ностальгией вспоминал свои бухгалтерские нарукавники и счёты.
   Проклятый комар опять атаковал. Я в третий раз ударил себя по щеке. Кровь обожгла скулу и, правым глазом я увидел слабо мерцающие мороки похожие на светлячков. Зев мухоловки со звуком гидравлического пресса пошел вниз. Как учил Сапун, я упёрся ногами в потолок травянистого ковша и отжал его. Послышался звонкий щелчок, будто сработала пружина в механизме раскладного дивана, шум нагнетаемого масла стих, и я услышал, как копошатся внизу сольпуги.
   Ерунда какая-то.
   Человек неспособен, без конца удивляться рано или поздно наступает момент, когда что ему не покажи, он только пожмёт плечами и скажет:
   -Ну и чё?
   Я так и плечами не хотел пожимать, а говорить что-то и подавно. Просто устал. За день мы прошли.... А сколько мы прошли интересно?
   -Сапун сколько мы сегодня прошли? - не то прокричал, не то прошептал я.
   -Лёха, спи, а! - измученно отозвался Сапун из сцепленных намертво ладоней мухоловки у меня над головой, его голос звучал приглушённо как из подпола.
   -Интересно, - сказал я.
   -Интересно у Маньки мять тесто? - Засыпая уже, ответил Сапун.
   Комар запищал у самого уха, я ударил и оглох, так что еле расслышал Сапуна:
   -Километров сорок, может больше или чуть меньше. Около того. Ты спи, давай, завтра с солнцем выходим. А то, эу-а-а-а..., - Сапун зевнул и не закончил, через короткое мгновение послышался его разливистый с нарастанием, ставший уже таким родным храп.
   Заснул бродяга, с некоторой нежностью подумал я, растирая гудевшее ухо. Вот интересно насколько человек превышает порог силы необходимой для убийства одного единственного комара, наверное, таким ударом можно извести и этого надоевшего хуже смерти гундоса и всё его потомство в сотом колене. Комар был неутомим, теперь вился где-то у затылка, я слышал его писк костью черепа. Уснуть совершенно невозможно. Писк стих. Я некоторое время настороженно прислушивался. Успокоился. Стал кимарить. Внезапно обожгло над правой бровью. Я вновь попался на подлый приём, замахнулся, ударил и почти попал. Над глазом что-то хрустнуло. Низ правой ладони саднило. Комарище, ругательски ругаясь, закружил перед глазами, иногда касаясь ресниц. Я надул щёки, пытаясь не пускать воздух наружу. Писк сменил тональность с глухого на более острый, и так несколько раз. Проклятая букашка искала место посадки, и избрала мой нос, самую тюпку. Я не дышал, чувствовал, как меленькие лапки перебирают по кончику моего носа. Вот комар успокоился, я медленно приблизил подушечку указательного пальца и с наслаждением раздавил подлеца. Я услышал, как хрустнул хитиновый панцирь, и что-то мягкое расползлось под пальцем, снял бесформенное нечто с носа и растер на ладони. Большего наслаждения мне испытывать не доводилось, я не обменял бы это и на ночь с Бриджит Бордо, в лучшие её годы. Полностью удовлетворенный я смежил глаза.
   Шум гидравлического пресса мягко меня окутал. Массивная створка венериной мухоловки опустилась, сокрыв меня от окружающего мира, от копошащихся где-то внизу шумящих сольпуг, от глухо доносящегося сверху храпа Сапуна. От всего, что могло бы меня отвлечь, я только почувствовал, как присосались к непокрытой одеждой коже рыльца отростков устилающих дно и потолок моего ночного убежища и, уснул.
  
  СОН.
  
   Котейка еле передвигал лапы. После слопанного голубя он отяжелел, его тянуло в сон, он иногда спотыкался и тыкался носом в снег. Случайно набредя на люк теплотрассы, котейка устроился на крышке, свернулся клубком и, мгновенно уснул. Впрочем, спал недолго, всего каких-нибудь три четверти часа, или даже меньше. Проснувшись, он сел, поджав хвост, вылизал лапы и зад, мявкнул, пулей слетел с пригревшего его люка и был таков.
   В скором времени полосато-серого кота можно было наблюдать вальяжно вышагивающим по бульвару. От прежних страхов не осталось и следа. Лапа тоже почти не беспокоила его, лишь изредка котейка оступался, но тут же выравнивался. Он старался не удаляться от знакомых районов, но судьба, как водится, неотвратимо сбивала его с курса.
   Снова поднялась метель.
   Котейка приближался к перекрёстку.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Как всегда первые несколько секунд после пробуждения в зеве венериной мухоловки я пытался отчаянно вспомнить, где собственно нахожусь. Ощущение, наверное, сродни тому, что испытывает заживо погребённый очнувшись в гробу, в семёйном склепе. Это был какой-то тихий бредовый кошмар, когда нет полной уверенности в том, что ты проснулся окончательно. Начинаешь нелепо моргать глазёнками, крутить головой, ощупывать себя и тыкаться в окружающее пространство в надежде припомнить много ли вчера выпил. Тут я обычно приходил в себя, в этот раз вышло также, но для полноты картины я абстрагировал ситуацию на гипотетического псевдо покойника, представив себе следующее. Глаза несчастливца вылезают из орбит, и вот происходит осмысление текущего момента и раздаётся тот хорошо знакомый любителям киношных ужастиков вопль отчаянья, под который бегут финальные титры, зажигается свет в зале, зрители встают со своих мест и покидают кинотеатр.
   Мне стало неуютно. Дело не в избытке воображения, а в том, что воображение какое-то болезненное, хотя, что еще тут может прийти в голову в этом ботаническом гробу. Я уперся руками в крышку зева, надавил. С трудом она поддалась. И вдруг неожиданно легко сама пошла вверх, издавая знакомый звук работающего механизма гидропривода. Солнце взошло, догадался я.
   -Очень кстати, - опробовал я голос со сна. Самому корячиться не хотелось. Где-то в чреве растения со звоном сработал фиксатор. Странные все-таки это цветочки, и не цветочки, а чуда-юда биомеханические. Но кажется безвредные, только присоски к чему? Может, они душу во сне высасывают? Или кошмары в мозг нагнетают, а после ответным страхом кормятся. Вурдалаки от флоры. Может такое быть? По опыту последних дней я знал что может. Меня опять как-то нехорошо дёрнуло. Ну, их, к дьяволу.
   Перекинув ноги через десну страшного оскаленного рта, осторожно чтобы не ободраться об иглы-клыки, я первым делом глянул вверх. Ложе Сапуна широко распахнуто его самого, как и следовало ожидать нет. Встал, наверное, ещё затемно дождался, когда сольпуги разбредутся и только его и видели.
   Вот чёрт старый! Неймётся ему. Но необходимо признать, что без него бы мне досюда нипочём не добраться, и дальше уж точно не пройти. Захотел бы он сейчас от меня избавиться, ему и стрелять не пришлось бы, зачем руки марать, ему стоит только оставить меня здесь или ещё где и всех делов. Меня в третий раз за последние несколько минут кольнуло в сердце.
   -Чё расселся, слезай завтракать, - раздался под ногами голос Сапуна. Я улыбнулся и принялся спускаться по холодному и влажному стеблю чудо растения, ставя ноги и цепляясь за пушистые у основания гигантские листья, по пути выговаривая себе за мнительность.
   Спрыгнув с полутораметровой высоты, я поскользнулся на булыжнике. Я ухватил сидящего на закорках Сапуна за шкирку и повалил его на спину. Он охнул, загрёб руками воздух и, понося меня почём зря, попытался оторвать свою тощую задницу от земли. Я громко засмеялся и также за шиворот вздёрнул его вверх. Сапун отряхнулся, без злобы замахнулся на меня и легонько ткнул в плечо своим острым пролетарско-уголовным кулачищем и тоже рассмеялся.
   -Ошалел совсем, - всё ещё посмеиваясь, оценил мой подвиг Сапун. - Прыти девать не куда? Щас похаваем, чуток переварим, покурим и дальше тронем. Там хоть всю дорогу прыгай да прутиком в пыли играй как деревенский дурачок Петрушка.
   Я с сомнением осмотрел дикий какой-то даже инопланетный пейзаж и пожал плечами. Не было здесь ни пыли, ни прутиков. Только ровная как столешня пустошь, покрытая желто-бурой накипью лишайника, причём именно покрытая, а не поросшая, лишайник снимался с камня легко как готовая сама отвалиться короста с зажившей раны. Да и пустошь была настолько пустошью, что гигантская венерина мухоловка, под которой мы сейчас трапезничали, была единственной на многие километры вокруг. А к вопросу попрыгать покорнейше благодарю. За время пешего перехода я хоть и набрал вполне приличную физическую форму, какой у меня никогда не было, но к концу дня ноги просто отваливались. В этом отношении Сапун давал мне фору. Даже стыд по временам брал. Ведь старше меня лет на двадцать, по меньшей мере, а скачет как кузнечик с былинки на былинку и даже потом не промокает. Двужильный он что ли?
   Есть такая порода людей, ничто их не берёт ни потоп, ни засуха, ни понос с золотухой. Они тебе и пешком через континент пройдут и одним кайлом канал в камне прорубят, после утрутся пятернёй, покурят и обратно этот канал отвалом закидают.
   Я с искренним уважением посмотрел на Сапуна. Я знал такого подвига мне не выдюжить ни за что. И от этого не только что пришедшего ко мне знания, стало вдвойне непонятно, как я решился на этот поход, который всё больше и больше утомлял меня. Поход смысл, которого казалось, я давно уже утратил, ещё там, у аскольдовой избушки.
   -Вытаращился он. Дыру проглядишь. Садись жрать. - Проворчал Сапун, подкидывая в затухающий костерок лепёшку лишайника. Тот задымил, затлел по краям и вспыхнул, разнося тихий шипящий трескоток и запах ассоциирующийся у меня с глухим, занавешенным персидскими коврами альковом, курящимся кальяном, тихим звуком ситара, благодушным толстяком в шароварах и чурбане и плавным призывным толи танцем толи парением дебелой одалиски.
   Что-то слишком много для одного утра мыслей. Всё вон из головы. Надо сесть и пожрать, в самом деле.
   Я сел по-турецки рядом с Сапуном прислонившись спиной к толстому упругому стеблю вурдалачьего сорняка, и за что я его так охаивал непонятно. Ведь растение, можно сказать, спасало нас от возможных ночных ужасов. И всё-таки было в нём что-то отталкивающее что-то ... да, кой чёрт что-то, весь его сюрреальный образ наводил на мысль о помешательстве, если не собственном, то уж того, чьим попустительством подобный гигант вымахал точно. Да ладно пусть уж растёт себе. Без этих венериных мухоловок вид бесконечных лишайников на каменистой пустыне был бы и вовсе тосклив. К тому же это единственный источник воды в этой с позволения сказать местности. Опять же сольпуги эти непонятные, а может, и нет никаких сольпуг, может, Сапун опять набрехал, чтобы я ночью не сбежал? Хотя сомнительно. Куда я сбегу? Только и насекомых я здесь никаких не видел кроме вчерашнего неизвестно откуда взявшегося комара идиота.
   Сомнительно.
   Всё здесь сомнительно. Совершенно ясно только одно, я хочу, есть и этим, пожалуй, и займусь.
   Сказано сделано.
   Я придвинул к себе миску с быстро-приготовляемым легкоусвояемым, а также высококалорийным кукурузным пюре. Этой дрянью мы питались последние два дня. Сапун целиком и полностью заведовал продовольственной частью нашей экспедиции, тут я возражать, ему не смел, однако вопрос назрел, и я его задал:
   -Опять кукуруза? Ты что от Хрущева до сих пор опомниться не можешь. - Сказал я, утолив первый голод.
   -Рацион питания должен быть разнообразным, - непонятно почему ответил Сапун.
   -Так и я о том же, - с горячностью подхватил я.
   -Так и я о том же, - передразнил меня Сапун, - не нравиться кукуруза жри лишайник.
   -Сам жри свой лишайник, - огрызнулся я и хлебнул из кружки обжигающего чая, отдающего теперь не столько мешковиной, сколько соком алоэ.
   -На обед будет фасоль, - обнадёжил меня Сапун.
   Я подавился.
   -Каша какая-нибудь.
   -Почему каша. Консервы. В томатном соусе, лобио называется. - Не понимая к чему, я клоню, поспешил заверить Сапун.
   -Не пропердеться потом будет с твоего лобио.
   -Почему это моего? Что на складе выдавали то и едим, а жопа она и есть жопа, знай себе попёрдывай. - Сапун начал злиться.
   -У тебя в мешке цыпленок с гречей есть, две банки, - я тоже не хотел отступать.
   -Это НЗ, - сказал Сапун, прикрывая свой вещмешок от меня локтем.
   -НЕПОНЯТНО ЗАЧЕМ, - расшифровал я аббревиатуру.
   -Неприкосновенный запас, - как-то по-детски наивно и неуверенно возразил скряга. Я понял, что не видать мне курятины с гречневой кашей как пресловутой рачьей зимовки.
   -Хорошо. НЗ так НЗ. Ты мне лучше вот что скажи. Почему вот это вот безобразие, - я для наглядности широко обвел окружающую панораму рукой, - топями обзывается. Сколько не напрягаю зрение и фантазию не могу провести ни одной аналогии. Топи это болота, мхи, стоячая вода, малярия, собака баскервилей, наконец. А это что за дуратень, - я сковырнул кусок лишайника и протянул его Сапуну. Он его принял, помял, понюхал и отшвырнул в сторону, состроив при этом совершенно невозможную физиономию. Потом снова уткнулся в свою миску и быстренько подмахнул остатки кукурузы себе в рот, не прожевывая, проглотил, рыгнул и только тогда удостоил меня ответом:
   -Потому и называется, чтобы такие дураки как ты сюда не шастали. А то взяли моду... - Мысль он не закончил, я ждал. - Сегодня узнаешь этого словами не объяснить. Увидишь, поймёшь. Всё, полчаса перекур, собираемся и выходим. - На этом все объяснения закончились. Я доел и занялся грязной посудой. Сапун тем временем нацедил полные фляжки мутновато-зеленоватой водицы из разреза на могучем стебле венериной мухоловки. Вместе мы собрали вещи. И только тогда со спокойной совестью принялись за махорку.
   День обещал быть длинным.
  
   Гать уходила к горизонту извилистой чёрной лентой. Сумасшествие какое-то строить переправу на земле.
   Всё та же гладкая пустыня, покрытая лишайником похожая на раскрытую ладонь прокаженного изъеденную бурыми струпьями.
   И надо же гать. На кой пёс её тут проложили уму непостижимо. И главное как?
   Гать представляла собой как бы длинные плоты, скатанные из шести-семи толстых неухватистых бревен, увязанных между собой конопляной верёвкой и для верности стянутых металлическими скобами. И этих плотов было не счесть, их изломанная как горная гряда цепочка тянулась в неразличимую глазом даль, теряясь где-то в сиреневой дымке горизонта. Более всего переправа напоминала великую китайскую стену, тот же размах, то же неподдающееся пониманию величие и та же бессмысленность постройки. Оказывается я, ещё не утратил возможность удивляться. Видение гати удивило меня и ещё как. Я бы даже сказал, ошеломило. Была и ещё одна формулировка, объясняющая мое состояние, но она была нецензурной, впрочем, именно её я и употребил.
   -А ты спрашиваешь, почему топи. Смотри, любуйся. - Усмехнулся на мой возглас Сапун.
   -Ничего себе, - повторил я.
   -Вот и я говорю. Ничего себе. Именно такими словами и сказал, когда в первый раз увидел.
   Издали гать походила на дохлую гадюку в пыли, которую переехали колесом, но вблизи её размах, вложенный в неё труд и главным образом нелепость просто обескураживали. Я пнул одно из брёвен каблуком, дерево приятно загудело, показалось, что отзвук удара прокатился по всей дороге как точки-тире по телеграфным проводам. Я приложился башмаком ещё раз, как басовая струна на шестиструнной гитаре. Замечательный звук такой живой и такой реальный. Это успокаивало и отвлекало от мысли о логике толкнувшей человека на создание подобного зодческого изыска. Воистину дураки рождаются каждую минуту, но тот, кто это наделал, другого слова я подобрать не мог, был какой-то фантастический дурак. Дурак упорный, дурак физически развитый, и с богатым воображением. Дурак, у которого мысли не расходились с делом, это восхищало и пугало одновременно. Это ладно он дорогу из брёвен набедокурил, а ну как бы ему в голову, что другое пришло, например: ну даже не знаю, ... чтобы солнышко сияло и не когда не заходило и не застилось. Придумал бы наверняка, сам бы угробился и всех прочих угробил, но придумал бы. Я, наверное, долго бы так стоял, нелепо похлопывая глазёнками и попинывая бревнышко, размышляя над влиянием дураков на развитие цивилизации, если бы Сапун как следует, не поддал мне в ребро локтем.
   -Чего встал как столп соляной. Надо к вечеру до леса успеть дотопать. Это километров пятнадцать не меньше. Тут больше колючки не растут. Прятаться не ночлег негде. Все кто на дороге пропадал, именно здесь и остались. Потому что как бараны встанут у гати и башкой своей бараньей по-бараньи водят. А когда помекают вволю время уходит. Ночью здесь нельзя Леха. Ночью здесь нехорошо. Так что потрюхали помаленьку.
   И мы потрюхали. Сперва, я полез, было на бревна, но услышал в свой адрес такого ядрёного мата, что даже испугался, как бы, не обрушились на нас сверху реки серы горящей.
   -Ты что ё.... Твою мать... лся. Пи... Ноги, что ли поломать захотел, лучше я тебе хребтину зараз поломаю. Бл.... Е... Еб... Пи.... До следующего года добираться будем. Пи... Придурок сракорукий, - последнее было самым приличным, что я услышал в свой адрес. Отойдя от культурологического шока, я и сам сообразил, что удумал большую глупость. Идти по широченным брёвнам было и впрямь очень неудобно и чревато переломами нижних и верхних конечностей, а возможно и всех остальных костей. Не говоря уже об ушибах и растяжениях. И шли бы мы действительно не так резво как по лишайнику. Так что я, молча, проглотил все оскорбления, включая сракорукого придурка, покорно спрыгнул с гати и пошел рядом с Сапуном прежним порядком.
   Сначала шли молча. Но когда отмерили приблизительно второй километр вдоль бревенчатой дороги, я не удержался и спросил:
   -Сапун послушай, зачем здесь гать проложили.
   Сапун, молча, пожал плечами, обвёл взглядом брошенные на лишайник брёвна, и казалось, игнорировал мой вопрос. Эта его манера держать себя в разговоре меня очень раздражала. Идёт эдакий индюк надутый и даже не идёт, несёт себя сиречь самодержец всея говна и вообще себе на уме. И всё что рядом с ним под ноги себе благодушно бросает, будто одолжение делает. Сволочь рваноухая. И кстати как быстро у него ухо зажило, время всего неделя прошла, а только, коростинка небольшая и осталась. Как на собаке зажило. Собака и есть, собака и сволочь. Я так разозлился, что стал приглядывать точку для приложения силы на его профиле. И тут Сапун подал голос, и звучал он как-то приглушенно таинственно и даже жутковато, словно отец нашёптывал на ухо сыну страшную повесть на ночь:
   -Знаешь Леха, я и сам над этим голову ломаю. Сколько не думал только одно на ум и идёт незачем она тут. Только это не так, неспроста лес гробили и сюда складывали, и от этого жутко Лёша делается. Ты, наверное, думаешь, что это дурак какой-нибудь дураковину тут свою состроил?
   Сапун на короткое время замолчал. И я поймал себя на мысли, что вот минуту назад был готов бить этого человека кулаком в лицо, а теперь иду, раскрывши варежку, и ловлю каждое его слово и по спине мурашки ползут, до чего он на меня своей жути нагнал.
   Сапун закурил. Я тоже. Торопить его не имело смысла, пусть соберётся с мыслями. Только опять соврет, надо думать. Или не соврёт, я решительно не понимал, когда он говорит правду, а когда лукавит. Тем временем Сапун поспешно досмолил свою цигарку, вновь смерил взором бревенчатый настил гати и продолжил:
   -Нет Леха неспроста. А зачем спрашивается? Вот ты меня спрашиваешь. Зачем мол? А ты сам-то как думаешь? - он посмотрел на меня, ожидая, по-видимому, какой-нибудь версии. Что я мог выдать?
   -Может, здесь раньше всё-таки была топь, - сказал я и понял, что сморозил ерунду.
   -Топь, - закрякал полоумным смехом Сапун. - Какая на хрен топь. Здесь сейчас каменюка с лишаём и сто лет назад, то же самое было. - И для убедительности своих слов он поддел берцем подножный грунт. На метр над землёй подлетели камни куски лишайника, поднялась в воздух пыль. Сапун всё заходился ехидным смехом, никогда я прежде не слышал, что бы он так смеялся. Обычно, он смеялся как животное, рвал в клочья лёгкие, без эмоций, просто заходился в пароксизме сумасшедшего веселья. Сейчас же в его смехе появилась интонация, да он издевался надо мной, вот что. Я и вправду чувствовал себя глупо.
   -Ну, а что тогда? - в запале вскричал я, пытаясь перекрыть его необычайный колючий смех.
   -А ты подумай хорошенько, подумай, - на секунду он замолк и продолжил. - Ведь не зря же сюда дорожка заказана. Может это последнее предупреждение, что дальше ходу нет. Мол, дальше пойдёшь по шее огребёшь. А? Я только в этом и вижу смысл этой хреновины. Ведь страшно тебе стало, когда гать увидел, ну пусть не страшно, но всё равно не по себе. Я был здесь два раза сейчас третий и всегда меня на этом месте оторопь берет. Первый раз, с покойничком Игнатычем так чуть в штаны не наклал. Вот прямо как ты теперь. Для этого она и нужна, для страху.
   Я пропустил замечание об обгаженных штанах мимо ушей и задумался. Было в словах Сапуна то благородное зерно безумия, которое прорастало в сознании слушателя и заставляло отнестись к ним с вниманием. Нет, в чём-то старик прав. В правильном направлении идёте товарищи! Истина где-то рядом. До того рядом, что смердит этой истиной, так что святых из дому вон. В одном мне кажется, Сапун заблуждался не для страху, скорее как предупреждение мостили гать, или вернее как веха она лежит, чтобы с пути не сбиться, чтобы обозначить направление, словно камень с указателем у дороги. Мысли елозили в голове как клопы в продавленной кушетке в солдатском борделе, ждали, кто придавит их голым задом, попить крови. Указатель. Что-то в этом есть. Или всё-таки граница.
   Конечно!
   Обозначение демилитаризованной зоны. Дальше скрутки колючей проволоки под напряжением, минные поля, ряды противотанковых ежей, надолбы, караульные вышки, дзоты, лабиринты окопов и прочие чудеса фортификации. И через всё это нужно пробраться и не быть убиту. Я разволновался и сказал Сапуну, широко выпучив глаза от нагрянувшего прозрения:
   -Сапун, а если это граница!
   Сапун встал, принял свою обычную индюшачью позу, раздул ноздри, поскрёб когтями затылок и молвил:
   -Может статься. Давай-ка, фасоли пожрём. А то вдруг за кордоном и пожрать не удастся, - сказал и опять заржал на этот раз как обычно, по-скотски.
  
   Метеоризм не самая страшная напасть но, безусловно, одна из самых унизительных. Пифагор, тот, вообще открыв свою знаменитую вегетарианскую математическую школу, наложил полный запрет на употребление бобов, поскольку считал, что с каждым пуком тело человека покидает часть души.
   После фасоли в животе происходили непонятные, но хорошо ощутимые хаотичные перемещения утробных соков. Что-то порыкивало, похрюкивало и вообще вело себя по-свински. Я проклинал, на чём свет стоит проклятые консервы и, со страхом ждал, когда бобы хоть как-то оформятся в моём брюхе, ферментируются, дойдут до стадии полуготовности, распадутся на составляющие, на соки и чего уж там, газы.
   Некоторые совершенно спокойно употребляют в пищу гороховый суп, чечевичную похлёбку, ту же фасоль во всех видах. Я был другого сорта, бобовые культуры по какой-то причине углядывали во мне злёйшего врага, и вели со мной непримиримую кровопролитную борьбу, с тех самых пор как я вкусил их в первый раз в жизни. Наверное, бобы отыгрывались на мне за весь род людской, мстя за поедание своей натуры.
   Я начинал потеть от напряжённого ожидания. Что за климат у меня в желудке? Банка фасоли в томате и всё! Боевая единица химоружия готова к употреблению. Меня хоть на Ипр сбрасывай, хоть консервируй в вакуумной упаковке до лучших времён, на страх и горе агрессору или просто забавы ради. Я извиняюсь, что так много слов трачу на описание особенностей своего пищеварения, только в тот момент думать о чём-то другом, был не в состоянии.
   Зато ноги сами несли.
   Вскоре опустились сумерки.
   Сапун ругался на меня, и приводить его обидные, но справедливые слова я не хочу. Я даже не заметил, как показалась каёмка леса. Казалось, лес вырос разом из земли перед самым носом.
   Какой это был лес, настоящая дремучая непроходимая тайга! Я таких тёмных могучих сосен отродясь не видывал. Мы зашли в чащу метров на двести пятьдесят. Сапун сразу по-деловому стал обустраивать стоянку для ночлега. А я стоял, как упомянутый прежде деревенский дурачок Петрушка задрав голову кверху, и не мог надышаться свинцовой тяжестью леса, воздух был настолько чист, что с трудом входил в лёгкие. После пыли тракта, тошнотворно-мёртвого Аскольда, ночёвок в пасти венериных мухоловок, бесконечных лишайников и обескураживающей непонятного назначения гати, после всего этого кошмара, я словно вдруг оказался в сказке рассказанной Александром Роу. Того гляди, покажется из-за ближайшей сосны Милляр в своеобычном образе Бабы-Яги, в платке и с кривым зубом, и скажет:
   - Чую, чую, человеческим духом пахнет.
   Я обомлел, и духом действительно запахло. Фу пропасть. Насмешливый оклик Сапуна вывел меня окончательно из сказочного состояния:
   -Эй, бздун. Шуруй за лапником для навеса.
   Я отцепил от своего рундука небольшой туристический топорик и пошёл за лапником.
  
  
  ГЛАВА 10
  
  
  СОН.
  
   ...лишь пара звёзд и несколько ангелов включая несчастного калеку с заломленным крылом.
   На дне бутылочки оставался последний малюсенький глоточек и старика этот глоточек грел заочно.
   Как приятно осознавать, что всё хорошее, что есть на данный момент, не закончилось, и остался ещё один маленький глоточек. Он как солнышко перед закатом в короткий осенний день им нельзя напиться, ему можно только радоваться.
   Дрей Палыч вдохнул искупанного во льду воздуху, и горло и лёгкие его защемило. Он на короткий миг ощутил себя бесшабашным пацанёнком, сорвиголовой, несущимся в прохудившейся ивовой плетёнке с замазанным коровьим навозом дном, по крутой горке, что шла от деревенской церквушки до серединного пруда.
   Брызги льда и ветер рвались в лицо, беспощадно секли щёки. Радостный крик летел впереди, он предупреждал прочих, - Поберегись! - и все разбегались, завидев Дюшку-невеличку, так звала его мать.
   Ранние воспоминания нахлынули на старика, теперь это случалось всё чаще. Дрей Палыч не пустил горячую вздорную слезу, утёрся и потянулся за бутылочкой. Передумал, улыбнулся, сощурил промокшие глаза и решил оставить на потом. Он положил себе через полчаса закругляться. Народу поубавилось, почти всё распродано выжидать более нечего. Вот соберу манатки и дохлебаю, а домой возьму 'красненького', устрою праздник. Решил Дрей Палыч и взглянул на часы. 18.00.
   Неожиданно сердце старика стопорнулось, ударило не в лад и снова пошло ровно. Лоб промок. Подмышками и в паху вспрело. Старик нехорошо посмотрел вокруг, и вновь его посетила мысль:
  -'Что-то будет'.
   Что-то будет. Дрей Палыч снял собачью варежку, залез во внутренний карман бекеши, порылся в нём основательно, достал пачку сигарет и дешёвую китайскую зажигалку.
   Закурил.
   Отлегло.
   Только и мыслей о Дюшке-невеличке больше не шло. Притаилось какое-то ожидание, что-то нехорошее затаилось за лопатками.
   Старик ждал.
   Тоже предощущение не раз посещало его на войне. Мышцы сводит пружиной готовой враз распрямиться, а в голове простор там только ожидание и готовность среагировать.
   Вдруг у валенка что-то мявкнуло.
   Дрей Палыч напрягся и тут же обмяк в своём овечьем панцире. Он опустил глаза. У ног сидело безродное серое с редкими тёмными полосами по бокам усато-хвостатое существо. Дрей Палыч матерно, беззлобно выругался, поминая святых угодников всуе, коротко перемахнул себя животворящим крестом, и отлегло у него на сердце.
   Кот сидел на задних лапах, задрав голову, его зелёные с вертикальным зрачком глаза сверлили старика насквозь. Дрей Палыч усмехнулся в ворот и протянул к мордочке животного разутую руку. Кот понюхал протянутую ладонь несмело тычась в грубые пальцы старика. Мявкнул снова и принялся вылизывать ноготь большого пальца.
   Дрей Палыч засмеялся в голос и провёл пятернёй между ушей котейки. Котейка отпрыгнул, недоверчиво поглядывая снизу вверх и немного помешкав, потянулся к тёплой твёрдой как камень руке старика. Дрей Палыч зашуровал пятернёй смелее проводя по шерсти и против неё, кот блаженствуя, клонился к нему, не осознавая причины возникшего чувства к этому большому и неуклюжему существу.
   -Что, прощелыга, хулиганишь. Не балуй. Со мной не набалуешь. Дам поперёк, душа вон. Ну-ну антихрист, чего спину гнёшь. Ужо проголодал. Я тебе дам кусать. Не припас с собой. Ты уж извини. Обходись духом святым. Ну не балуй, не балуй. Вот тебе. - Дрей Палыч тихонько прищёлкнул разошедшегося кота по розовому носу. Котейка отскочил и вновь принялся за прежнее, забава со стариковской ладонью превратила его в обычного домашнего кота, коим он отродясь не был.
   Дрей Палыч спустил на резинку и вторую варежку. Подхватил котейку на руки, усадил его на колени, и стал нежно поглаживать, попутно забывая нахлынувшие на него страсти.
   В самом деле, что может произойти в этот славный праздник. Люди счастливы подвернувшемуся под руку случаю отметить. К тому же десять выходных дней располагают к филантропии. Лишний повод быть человеком. Даже если человек так себе, сегодня он старается перебороть это и быть как все. Он хочет соучаствовать и сопереживать. Хлопать хлопушки и раздавать и принимать поздравления. Приятно, наверное, ощущать себя составной частью общего маскарада. Люди на сутки или чуть более надевают маску благодушия. Раскланиваются друг с другом, желают счастья, поздравляют, жмут прохладные, доверчивые в этот день ладони, искренне улыбаются. Интересуются самочувствием, желают здоровья. И не важно, что послезавтра они будут снова с жадностью смотреть друг другу в глотки. Сегодня их не отличить от людей.
   Новый год.
   Бенгальский огонь, аллегорическое проявление праздника, огонёк вспыхивает в апогее бежит по проволоке вниз, и к будням погасает. Наступает похмелье. И тот, кто желал тебе счастливого Нового года наступает на ногу, мрачно бросая сквозь зубы:
   -Смотреть надо.
   Дрей Палыч был далёк от суеты. Его мир был суров, но справедлив, расчерчен на меридианы и параллели, всё в нём устоялось. Единственное что могло его нарушить это неизвестно откуда взявшееся мохнатое мяукающее нечто, которое он про себя обозвал котейкой.
   Дрей Палыч сплюнул догоревший до фильтра окурок и нежно потрепал котейку. Тот зарылся мордочкой в жесткие шкуры бекеши и заурчал.
  
   * * *
  
   Володя, уже прилично поддав, воровато оглядываясь, ковырял отвёрткой во внутренностях электрического щитка. Входные двери подъезда то и дело с урчанием отворялись и с грохотом захлопывались.
   Володя торопился. Быть застигнутым врасплох не входило в его замысел. Как не крути, а то, что он делал, а делал он это регулярно, несло в себе состав преступления. И вполне могло обернуться приличным штрафом или от года до двух условным сроком заключения. Володя слабо разбирался в гражданском и головном кодексах. Однако рассуждения его о неотвратимости справедливого возмездия в случае провала миссии оспаривать не имело смысла.
   Отвёртка выпала из его руки и покатилась по ступенькам марша. Вор тихо, но отчётливо прошёлся по матушке, присовокупляя развесистые хитросплетённые междометия и обороты, делая упор на прилагательные и глаголы единственного числа в винительном и дательном падежах. Его периоды были образны, но узкопрофильны - отражали узкий аспект человеческих взаимоотношений. Спотыкаясь, он нагнал отвёртку почти у самой площадки. Не переставая сорить матом, он впопыхах закончил работу натянул переноску, чтобы не провисала и не бросалась в глаза, и тихонько закрыл скрипучую дверку распределителя. Защёлкнул замок собственным ключом. Критически осмотрел работу, нашёл её удовлетворительной, взялся за ручку двери своей квартиры...
   ...Пох-х.
   Володя замер на месте. Звук выстрела ни с чем перепутать нельзя. Даже те, кто ни разу в жизни не брал в руки оружия, безошибочно его идентифицируют. Сравнить выстрел с хлопком в прогоревшей выхлопной трубе или звуком вылетевшей пробки из бутылки шампанского может только дрянной писака в одном из своих шедевров.
   Пох-х.
   Это был выстрел, только приглушённый. Как в подушку.
   Пох-х.
   Володя напряжённо вслушался. В квартире соседа что-то несильно стукнуло, словно стоящей на коленях человек завалился на бок, ударив локтями в пол.
   Володя слушал. Он заметно протрезвел. В квартире соседа включился телевизор, отчётливо разнеслось музыкальное вступление к передаче новостей. Володя переминался с ноги на ногу, он хотел уйти, но не мог. Не давала сдвинуться с места уверенность в том, что он действительно слышал выстрел, а не что-то другое.
   -Что ты будешь делать, - сказал Володя вслух. Он заметил, что дверь в квартиру Алексея приоткрыта. Не раздумывая, он нажал на кнопку звонка.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Я никак не мог уснуть. Ворочался на лапнике. Пытался устроиться. Ветки расползались подо мной, вонзались в бока острыми черенками. Наконец я находил удобное положение, и тут одолевала мошкара. Я махал руками, набивал на лице шишки. Всё затихало. Пробуждался растерзанный паршивой фасолью в паршивом томате желудок, кишечник натягивался якорной цепью брошенной куда-нибудь в Марианскую впадину, ослабевал и в моменты релаксации я слышал, как зарождается во мне новая волна перистальтического бунта. И боясь обделаться, с замиранием сердца я ждал фатального последнего толчка, но он не приходил, и наступало облегчение. И снова налетало комарьё, и снова я не мог найти подходящего положения для сна.
   Прошедший день, как и все предыдущие, утомил меня длительным переходом. Мышцы приятно ломило и в правое колено что-то толкалось изнутри. Тем более было непонятно, почему сон не брал меня. Списать всё на избыток впечатлений не получалось. Уж слишком многого я навидался в последние дни, чтобы вид пятнадцатикилометровой, никому не нужной гати мог привести меня в такое возбуждение.
   И хватит об этом. Опять двадцать пять, за рыбу деньги. Тем не менее, спать я не мог - факт. И факт неутешительный. Завтра чуть свет Сапун уж на ногах. И выспаться мне он не даст. Поднимет если нужно пинками и погонит неизвестно куда. Впрочем, куда известно только от этого легче не становиться. А как было бы хорошо остановиться на денёк, грибочков пособирать, хотя какие к чёрту грибочки дождей нет не хрена. Да и причём здесь грибы - просто отдохнуть денёк.
   Я в раздражении сел. Достал из разгрузки кисет с махоркой и сложенный впятеро газетный лист, папиросная бумага давно закончилась, газету припасливый Сапун упёр из Асиной сторожки и теперь делился ею со мной по мере надобности.
   Я с ненавистью посмотрел на своего мирно спящего спутника.
   Дрыхнет гад без задних ног. Завтра вскочит и начнёт горланить на всю округу. Придётся встать и идти, идти, идти.... Ну а куда я такой буду годен.
   Кое-как скрутив сигаретку, я закурил.
   Существует такое понятие как психологический барьер. Например, если очень стараться заснуть ничего не выйдет. И наоборот если бороться со сном тем скорее он тебя свалит. Я чувствовал, что это не мой случай. Может всё-таки попробовать. Я постарался представить, как буду пытаться не уснуть, и окончательно разуверился. Плюнув на завтрашний день, а если быть точным на сегодняшний, я вышел из-под навеса. Подошел к ближайшей ели, длинно и шумно помочился.
   Что-то юркнуло от корявого большого корня дерева и замерло. От неожиданности я уронил с губы окурок. По пути к земле сигарета развалилась. Закончив дела, справившись с ширинкой, я с неохотой соорудил новую самокрутку. Чиркнув спичкой, присел. В нервно подёргивающемся свете, хорошо разглядел того, кто вспугнул меня за справлением нужды. С усмешкой я вновь закурил.
   Еж, свернувшись клубком, смирно лежал у моих ног. Забавное создание. Я осторожно провёл по колючкам кончиками пальцев. Они были острые плотные и неподатливые с неохотой приминались, распрямлялись вновь как маленькие тугие рессорки. Я снова погладил ежа, едва касаясь иголок. Он никак не реагировал и, по-моему, прикидывался дохлятиной. Я осмелел и ткнул его сильнее. Неприятно обожгло подушечки пальцев. На ощупь, найдя на земле веточку, я принялся донимать несчастную тварь. Ежу это быстро надоело, он раздулся сильнее, и резко сжался в объёме, издав резкий неприятный шипящий звук. Я не ожидал этого и отпрянул. Меня рассмешила собственная реакция. Я продолжил издевательство, прекрасно осознавая, как выглядит со стороны моё посягательство на ежиную приватность. Вновь пришел на ум деревенский дурачок имярек.
   Что поделать, наверное, каждому случается совершать в жизни что-нибудь такое, на что он, поглядев со стороны, только пальцем бы у виска покрутил.
   Ёж тем временем перестал шипеть, теперь он коротко и тонко похрюкивал, совершая короткие неточные броски в сторону докучающего ему прутика, не высовывая при этом мордочки из густых колючек. Погасив окурок в земле и, всё так же мучая ежа, я попытался припомнить, что я собственно о них, о ежах, знаю. А знал я о них до неприличия мало, кроме того, что это млекопитающие, практически ничего. В голову лезли какие-то детские стишки, да кое-что из хрестоматии по литературе за четвёртый-пятый класс. У Бианки что-то там было. Маресьев ежа сожрал. Хармс помниться насчёт храброго ежа прошёлся. Как там? Да! Загрыз, значит, еж змею, а потом сел на ящик и закричал: 'Кукареку!'. Да главное! Ежи переносчики бешенства. Я оставил зверюгу от греха подальше.
   Еж несколько минут лежал спокойно, после поднялся на лапы, высунул на свет божий длинную узкую мордочку и поспешно скрылся в чёрных зарослях папоротника, производя при этом такой топот и сопот, что можно было вообразить, будто проскакала плохо подкованная лошадь с кипящим самоваром на спине. Ассоциация так себе, но в голову пришло только это.
   Должен признать ёж сильно меня позабавил. Как всё же не хватает иногда таких вот нехитрых впечатлений. Просто и без затей, чтобы всё было предельно доступно пониманию. И никаких тебе умертвий и шумящих сольпуг и прочей чепухи со всеми вытекающими...
   Мысли привычно путались в затуманенном усталостью мозгу. Измятое тулово безропотно принявшее, наконец, горизонтальное положение, уже не ощущало ни комариных укусов, ни влазивших под рёбра веток. Всё пошло должным порядком. Под правым коленом нервно задрожала кожа, сил дотянуться до зудящего места и почесаться уже не осталось.
  
   Утро кроме банки цыпленка с гречневой кашей принесло сплошные разочарования. Сапун пожалел меня, разорив свой Н.З., но остался совершенно равнодушным к гримасам недовольства которыми я не жалея красок разукрашивал свою унылую по случаю раннего подъёма физиономию.
   После недолгих сборов и короткого перекура мы были в пути. Дороги я не разбирал, да её и не было. Только изредка попадались еле различимые в подстилке леса кабаньи тропы, которые я бы и не заметил, если бы не намётанный глаз Сапуна. Сосны, сосны и не черта больше. Вчерашнее воодушевление по поводу леса заметно поиссякло. Стараясь не споткнуться и не влезть лицом в паутину, я пытался некоторое время следить за направлением, но очень быстро потерялся, ориентирование не мой конёк. Все разговоры про солнце, мох на деревьях, муравейники для меня вроде древнеславянских заклинаний, интересно, но абсолютно непонятно. Как Сапун видел куда идти, я не знал. Верил ему, а что оставалось?
   Над головой шумело, взбитое верхушками могучих дерев в молочную пенку, небо. Казалось, оно даже пахло чем-то схожим со сливками. Оно нависало так низко, что на нём можно было рисовать пальцем. Лишь подняв вверх руку, я понял, что это туман. Или скорее мгла. Странная опускающая с крон сосен мгла. Как такое возможно? но влажный воздух не поднимался от земли, он спускался с косматых переплетенных крон. Вскоре мгла расстелилась нам под ноги. С полчаса мы шли, словно во взбаламученных в воде белилах.
   Запекло. Туман впитался в землю. Просветлело. Дороги как не было, так и нет. Сон сошел как кожа со спины под кнутом, весело и легко. Приятно отозвался в брюхе цыплёнок. Хороший всё-таки мужик Сапун. Не пожалел.
   -Куда идём? - спросил я.
   -А куда и прежде, - не задумываясь, ответил Сапун.
   -Это ясно. Как ты дорогу находишь.
   -Это она меня находит.
   -Чёрт мутный. Ответить трудно.
   -Не трудно. Это вроде пятого чувства.
   -Может шестого? - засмеялся я.
   -Может и шестого. Знаю и всё. - Сапун был самим собой.
   -А ты как ориентируешься? По муравейникам или по солнцу? - не унимался я.
   -По хрену, - не выдержал Сапун.
   -Он у тебя, что с северной стороны обрастает.
   -Он у меня навроде компаса.
   -Скорее уж швейцарского ножа, - предположил я.
   -Чего?
   -Многофункциональный вот чего, - сказал я.
   -Это точно! - радостно подтвердил Сапун.
   Больше говорить было не о чем, шли молча. Сапун ведущий, я в нескольких метрах позади него. Под ногами перекатывались прошлогодние шишки, хрустели веточки, шуршала павшая жёлтая хвоя. Лесная подстилка словно истлела до состояния вылежавшейся на солнце бумаги, когда она начинает ломаться под пальцами от малейшего прикосновения. А в воздухе висела ставшаяся после пролившегося тумана жаркая удушающая влажная пелена, от которой как в мареве саванны слегка дрожали стволы деревьев. Ничего подобного я раньше не видел ни в одном лесу, в каком довелось побывать. Впрочем, сравнивать этот лес с каким-то другим было глупо. Это был даже не лес, а какое-то древнее существо, настолько древнее и настолько ни на что не похожее, что мозг напрочь отказывался его идентифицировать, и вообще признавать в этом замшелом косматом чудовище хоть какое-то подобие жизни. Казалось, лес похож на брошенное доисторическими сверхразумными гигантами здание, скорее храм всех бывших прежде богов. Кровля обрушилась, захламив выложенный каменными плитами пол пантеона. Остались только колоссального размера колонны. Действительно сходство было, тем более что расстояние между соснами составляло не меньше десяти метров, а кое-где и больше. Только мне всё же думалось, что лес это притихшая животина, и мы идём по её шкуре, вдыхая испарения массивной туши, прямёхонько к разверстой пасти.
   Послышался звук нарастающего сквозняка, порождая подспудную тревогу. Внутренне я напрягся. Лёгкое прикосновение к волосам на макушке заставило меня тоненько по-девичьи вскликнуть и задрать голову. Но тень уже прошла надо мной, скользнула к ближайшей сосне и обернулась большим пёстрым филином. Он уселся на нижней обломанной ветке, надменно осмотрел меня и совершенно равнодушно отвернулся, да так резко, что кисточки на его голове вскинулись.
   Я стоял, с любопытством разглядывая птицу. Сапун тоже остановился. Филин поскрёб когтями сук, на котором устроился, несколько раз кивнул и так же бесшумно как прилетел, сорвался вниз, сделал пару взмахов крыльями и низко пошёл, почти у самой земли. Мы загляделись. Хищник планировал очень лениво, как бы красуясь пред нами. Но вот могучий взмах крыл, филин взмыл на несколько метров, сделал резкий разворот, скрылся за одним из деревьев и больше не показался. Некоторое время я стоял как оглушённый увиденным, когда же пришел в себя и вновь посмотрел на ветку приютившую филина, то увидел, что её уже облюбовала сорока. Она делала вид, что не смотрит на меня, однако я знал, сорока следит за нами, а именно за мной. Наверное, у меня развивается паранойя?
   -Ну, пошли что ли? - подал голос Сапун.
   -Пошли, - согласился я.
   Духота стояла невыносимая. Хотелось пить. Моя фляжка почти опустела, просить у Сапуна было стыдно. Я решил беречь воду, ведь неизвестно как скоро мы набредём на источник. Я закурил, стало только хуже. Попытался завести разговор. Сапун отнекивался, или односложно отвечал, крайне неохотно идя на контакт. Внутри меня назревал невыражаемый словами ропот. Нечто неопределённое заедало меня, не находило выхода раздражая всё больше и больше. Сапун время от времени задирал голову кверху вроде как что-то высматривая. Я тоже смотрел на верхушки деревьев и не мог ничего рассмотреть. Неожиданно Сапун остановился, скинул с плеч вещмешок и, не глядя на меня, сказал.
   -Привал.
   Я тоже освободился от лямок походного мешка, с недоумением хмуря лоб. Что значит эта остановка? Мы прошли не так много чтобы отдыхать. Я усталости не ощущал. А Сапун тот вообще мог, кажется, как дельфин спать на ходу. Тем временем мой провожатый повернулся к сосне, у которой остановился, плюнул на ладони, энергично растёр плевок, примерился, вспрыгнул на ствол и стал ловко карабкаться вверх в какой-то странной манере как сборщик кокосов где-нибудь в пальмовом раю. Когда он добрался до веток дело пошло ещё быстрее. Вскоре он, балансируя вытянутыми в стороны руками, ничуть не опасаясь, шел в полный рост по могучему отростку. Дойдя до середины ветви, когда она уже начала под ним слегка прогибаться Сапун лёг на живот и пополз.
   Мне стало скучно, я закурил, присев на корточки у корня. Если Сапун окончательно поехал умом это его личное дело. Меня мало интересуют забавы умалишённых мальчиков, особенно если им уже за пятьдесят. Хочет пускай его по деревьям ползает. Только бы не гикнулся гудком вниз со всего размаха, небось, зашибётся насмерть дурак старый. Послышался стук. Посыпались щепки.
   Я задрал голову.
   Видны были только ноги Сапуна, они ритмично подёргивались в такт ударам штык-ножа. Этого только не хватало. Как там? не руби сук, на котором сидишь. Я с сомнением отношусь к фольклору, однако справедливость данной мысли не вызывает у меня никаких сомнений и обсуждению не подлежит.
   Сапун перестал рубить.
   Теперь он пилил. Я подобрал с земли оба вещмешка и отошел в сторону. Становилось всё любопытнее. Что задумал этот остолоп. Мыслей посещало множество и не одной рациональной. Возможно это такая странная форма самовыражения, залезть на дерево и покрошить его в щепки. Чем больше я думал, тем больше сходился на том, что сошел с ума не Сапун, а я сам. И нахожусь я сейчас ни в каком не в лесу, а родном до тошноты посёлке в избе для горячечных алкоголиков.
   И всё-таки она рухнула!
   С шумом с треском. Здоровая такая ветка метра четыре или около того. Я ожидал, что вслед за ветвью на землю с матерным криком обрушится сам Сапун. Этого не произошло. Он спустился тем же макаром что и взобрался только в обратной последовательности. Я смотрел, ему в лицо, не отрываясь. Мой немой вопрос Сапун проигнорировал. Тогда я спросил вслух:
   -Что это было?
   Сапун молчал как варшавское подполье. Дальнейшее его действия ясности в момент не внесли. Он принялся методично отсекать боковые ветки. Очень быстро у него получился ухватистый длинный ровный шест. Таким удобно головы проламывать в деревенской драке стенка на стенку. Зачем он понадобился Сапуну в сосновом бору? Вопрос.
   -К чему столько сложностей? Ради дрына?
   -Много ты понимаешь.
   -Если честно, то я ничего не понимаю.
   -Чувствуешь, воздух, какой? - Сапун потянул носом. Я тоже осторожно понюхал лёгкий ветерок, ожидая услышать что-нибудь оглушительное или просто неприятное. Сапун расправил лёгкие и продолжил мысль:
   -Сырость. Тут километра через два-три, точно не помню, болотинка. Вех не стоит. Кто их ставить будет? Да и не к чему они. Тут ведь раз в сто лет, если кто пройдёт. Вдруг где плавень иль яма может трясина. Без шеста никак. Ногой дна не нашаришь.
   -Так ближе к месту и смастерил бы шест.
   -Скоро сплошной куст пойдёт. А ель знаешь, кудряво расти любит, нужно постараться найти что нужно. Может, конечно, и совсем шест не пригодиться, но с ним как-то надёжнее.
   -А болотинка большая? - мне очень не нравилась мысль идти по болоту.
   -Да как сказать, ночевать на ней придётся, - со смешком ответил Сапун.
   -Ночевать!
   -Чего закудахтал. Сдрейфил? Ты же вроде на топи собирался? Передумал?
   Мне стало стыдно и зло одновременно. Нужно было что-то сказать что-то веское и осекающее. Ничего в голову не пришло.
   -Мы же вроде топи прошли? - слова прозвучали как оправдание, я почувствовал уколы стыда и ярости ещё острее. На Сапуна я старался не смотреть.
   -Правильно прошли. Значит, дело знакомое на болотинке легче будет. Ты Лёха не кисни. Я первый пойду ты за мной. Отец не выдаст, свинья не съест. Всё путём выйдет.
   Меня отпустило.
   Ребячество надуться из-за пустых слов. Ну не совсем пустых, но всё же слов. Я поёжился от пробежавшей по позвоночнику мурашки, осмотрел Сапуна с головы до ног. С его почти трёхметровым шестом он выглядел очень внушительно. Этакий шаолиньский монах или циркач канатоходец. Не мешало и мне обзавестись подходящим снаряжением. Я вновь задрал голову и стал изучать кроны деревьев на этот раз вдумчиво. Действительно ели здесь росли с совершенно скрюченными ветвями как пальцы подагрика. Сапун правильно понял мои телодвижения.
   -Брось Лёха нам одной жердины хватит. - С этими словами он взял у меня свой вещмешок надел его, легонько вскинул шест на плечо и бодро пошел вперёд. Я поспешил вслед.
   Вскоре за стволами сосен действительно показалась стена низкого густого кустарника. Мне показалось издали, что это малина или ежевика. На деле вышло не так. Оно и к лучшему не было шипов. Что за растение нам встретилось, я не знал. Какая-то труднопроходимая мерзость с обильным слюновыделением из сочленений веток. Про себя я обозвал кустарник бешеным крыжовником. Куст родил прозрачную налитую соком желтую полосатую ягоду. Сапун её ел, попробовал и я. На вкус ягода напоминала огурец. Прекрасно утоляла жажду и видимо не несла никакой энергетической нагрузки. Жаль. Кушать хотелось очень и очень. И я кушал огуречные ягоды бешеного крыжовника, попутно брезгливо смахивая со щеки или шеи клейкие тягучие слюни...
   Топография местности напоминала мне слоёный пирог. С момента вхождения в так называемые топи облик ландшафта с его растительностью менялся как слайды в диаскопе.
   Закончилась каменистая пустошь, встал сосновый лес. Лес оборвался зарослями бешеного крыжовника. Кустарник точно так же спасовал перед болотом. Никаких переходов никаких пограничных зон. Пейзаж словно нарублен ножом на неровные куски. Странная картина, неправдоподобная.
   Я впитывал глазами открывшееся покрытое небольшими холмами и впадинами желто-зеленое ото мха непостигаемое разумом пространство. Я точно стоял перед застывшим в волнении, сильно загаженным водорослями морем. Кое-где торчали сиротливые тощие деревца и будто островки или обломки судов виднелись кучки кустов гонобобеля. Я с ужасом ждал, что остановившееся море проснётся. Всё придёт в движение. Зашумит, загалдит на тысячи ладов. Поднимется ветер. Накатившая волна ударит в грудь, повалит на спину и утащит за собой под мох. И когда это случится, опять наступит тишина и клич кукушки, доносимый из бора, будет оплакивать непрожитые года...
   -Ты бы почистился, весь в соплях. - Я посмотрел, как Сапун приводит себя в порядок с помощью пучка травы росшей на кромке земли возле болота, и нашел что это нелишне. Гадостные растения заляпали меня с головы до ног. Сбросив обузу, натискал полный кулак жёсткой травы и принялся за дело.
  
   Обед вышел скудным. Провизии оставалось на пару дней. Сапун обнадёжил предстоящим обилием грибов и какой-то немыслимой дичи обитавшей на болоте. Я привык ему доверять, поэтому мысль о голодных обмороках галлюцинациях и каннибализме отбросил как несвоевременную.
   Покурив, вышли.
  
   ...рос багульник. Вовсю цвела белым цветом клюква, огромные острова белого цвета. Изредка попадались исполинские около метра в диаметре тёмно-фиолетового оттенка цветы, отдалённо напоминающие лилии, они росли прямо изо мха, и какому принадлежали растению, понять было нельзя. Что касается обещанных грибов, их действительно было не счесть, великое множество подберёзовиков, с водянистой блекло-коричневой шляпкой и длинной тонкой ножкой, стояло и по одному и кучками. Имелась и дичь - огромные жирные гадюки, они переплетались в гигантские пучки, косы и шары как в период спаривания. Зрелище, мягко говоря, неаппетитное, хотя Сапун и утверждал обратное. Я ему с трудом верил.
   -Ты Леха на внешний вид не смотри, пожарю или сварю, от курицы не отличишь. Ещё добавки попросишь, это тебе не бобы. - При одном упоминании о бобах я ощутил лёгкое внутреннее беспокойство.
   Прав был всё-таки старина Пифагор.
  
   ...Ноги при каждом шаге мягко утопали, создавалось впечатление, что идёшь на месте. При этом напряжение на все мышцы возрастало многократно. Мой заметно похудевший вещмешок точно набрал свой прежний вес. Да и сам я заметно прибавил в килограммах. Я слышал, существуют на земле аномальные зоны, где сходит с ума не только геомагнитное поле, но и время и гравитация вытворяют чёрт те чё. Мне всегда было любопытно оказаться в подобном месте. Испытать на собственной шкуре изменения всех физических законов. Попробовать на вкус воздух, текущий в обратном относительно меня направлении во времени. Проанализировать свои ощущения, дать им оценку. Мне казалось забавным поучаствовать в подобном представлении и не в интересах какой-нибудь там науки, а просто так исключительно для себя. Виной тому видимо юношеское увлечение фантастикой и недостаток впечатлений вкупе с убогим воображением. Но какими бы причинами не было вызвано, то наивное желание, теперь меня подобная перспектива не прельщала. Я опять накрутил в голове, не пойми чего.
   Какая ещё аномальная зона? это просто повышенная влажность, испарения, болотные газы, запах этот..., а может торфяник, где шает вот и нагоняет ветерком угару. Хотя истинную причину дискомфорта я знал наверняка и тщательно остерегался произнести её пусть даже и мысленно. Слабачек вы милый друг Алёша. Вшивая неделя пути не сделала из вас спортсмена. Каких-нибудь, три-четыре километра по болоту и стало мерещиться невесть что, и аномальные зоны приплёл, и газов ядовитых унюхал, и гари с севера нанесло. Рохля! Нужно было икроножные мышцы тренировать, трусцой по утрам бегать. И вообще вести здоровый образ жизни и мысли, а не похабничать и синьку жрать...
   Полностью погрузившись в самоуничижение, я отдал тело на откуп инерции и чисто механически как штамповочный агрегат переставлял ноги.
   Шаг.
   Ещё один. Снова шаг....
   ...и так далее....
   ....Сам не заметил, как процесс переставления ног увлёк меня полностью. Мысли из головы вынесло, что табачный смог в форточку. Стало как-то легко и непринуждённо, индифферентно. Я сам удивился, насколько быстро и безболезненно произошла метаморфоза.
   Я даже закурил.
   Но впереди предстало нечто, что вновь заставило меня погрустнеть, а Сапуну представился шанс воспользоваться своей чудо палкой.
   Бледно-салатовый ковер мха был безобразно распорот поперёк нашего пути. Грязная маслянистая жижа с бурыми островками полузадушенной растительности. Мерзкая на вид пахнущая нефтью медуза, выброшенная на берег реального мира прихотью неведомого бога. Медуза, в которую предстояло погрузиться, поскольку возможности обойти препятствие не было. И вправо и влево простиралась всё та же беспросветная погань.
   Сапун по-деловому засуетился. Не тратя лишних слов он отправил меня за кустарником, а сам занялся сортировкой и упаковкой в целлофан барахла в вещмешках.
  
  
  ГЛАВА 11
  
  
  СОН.
  
   Квартиру опечатали.
   Труп, обёрнутый в простыню с пугающей красной кляксой, спустили по лестнице двое плечистых санитаров. Следом шла тучная фельдшерица с прозрачными неживыми глазами и металлическим саквояжем с красным крестом на крышке. Замыкали процессию участковый полицейский, дежурный наряд, состоящий из двух автоматчиков с сержантскими лычками на погонах и следователя в штатском. Последний держал в руках толстую кожаную папку на молнии и тяжёлый со стёртым воронением маузер, вложенный в целлофановый пакет, пустую кобуру в отдельном пакете он держал подмышкой.
   Уже у двери подъезда следователь словно очнувшись, окликнул по имени одного из сержантов.
   -Саша слушай, поднимись в семидесятую квартиру к этому как его... Сипатому, - следователь распустил молнию на папке, углубился в её чрево, извлёк чистый бланк и стал его поспешно заполнять. - Я перенесу ему время явки. Пусть приходит в отдел во второй половине дня. В шестнадцать ноль-ноль будет в самый раз. Успеет, и опохмелиться и проспаться. Только скажи ему, чтобы ни увлекался. Не придёт вовремя, пришлю наряд, поедет в наручниках. И поторопись нам ещё в один адрес.
   Сержант послушно убежал вверх.
   Самоубийцу погрузили в труповозку. Прощаясь, следователь и врач пожали друг другу руки.
   -С наступающим и спокойных праздников, - сказал следователь.
   -Кой чёрт спокойных. А впрочем, и вам того же. Всего доброго майор, - грубовато по-мужски ответила фельдшерица.
   -До встречи.
   -Сплюньте.
   -И то верно, - спохватился следователь. На том и расстались.
   Первой не спеша, вырулила из двора реанимация, после, коротко взвизгнув сиреной, тронулся полицейский 'уазик'.
  
   * * *
  
   ...Даже не знаю с чем это можно сравнить. Пожалуй, с медленным подъёмом с большой глубины. Сначала непроницаемая тьма. Хищные плотные плотоядные тени вокруг. Страх. Бездна над бездной. Без просвета, без надежды и стиснутые лёгкие, готовые лопнуть внутренности. Напряжение такое что, кажется, будто весь мир, всё ощущение этого мира, восприятие и сама мысль сжались до размеров булавочной головки. Нет ничего лишь редкие плоские рыбы, выплывающие в темноте, и вальяжно парящие флюоресцирующие медузы, равномерно выталкивающие из-под себя куполом воду, появляются то спереди, то справа, то слева, то над головой, то под ногами. Эти видения обрывочны и неправдоподобно реальны и в то же время эфемерны. Это растворяются фобии и переживания. Это разлагается память. Всё хорошее, что было уходит. Всё негативное, что накопилось за долгие годы мытарств, перестаёт волновать. Стираются грани между полярными понятиями. Речь не идёт о замене плюса на минус - нет. Происходит некая диффузионная реакция. Медленное взаимопроникновение противоречивых начал. Постепенно приходит понимание момента. И так же постепенно увеличивается скорость подъёма. Катализирует процесс твоё распахивающееся всё шире восприятие нового перерождённого мироощущения. Чем острее ты понимаешь, тем быстрее летишь вверх. И уже не разглядеть отдельных объектов. Всё закручивается летящей с тобой вместе и отдельно от тебя спиралью. Как пуля в спину настигает эйфория от предвкушения созерцания вечное сияние чистого разума..., хотя, кажется, я это уже где-то слышал?
   Какая изворотливая изнеженная глупость, честное слово.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Так часто случается или в моменты полного покоя или наоборот сосредоточенья на чём-то существенном вдруг выплывают из закоулков сознанья забытые сновидения. Вот и теперь дрожа от холода прижав голые колени к подбородку, я вспомнил сон виденный накануне.
   ...Я наблюдал из окна за кружащимся тополиным пухом. Я был не в бараке. Окно находилось высоко над землёй. Очень высоко. Таких высоких зданий в посёлке нет. Подо мной простиралась, по крайней мере, пятнадцатиметровая пропасть. Было нестерпимо жарко. Я буквально томился в собственном соку. Я оплывал как сальная свеча. Дышалось тяжело. Воздух отдавал чем-то нестерпимым. От воздуха тошнило и его не хватало. Я встал с табурета - открыл окно. В распахнутую брешь не сквозило. Уличная атмосфера казалось, ввалилась грузной тушей в комнату. Я понял, что совершил ошибку слишком поздно. Перед глазами встала, замельтешила белая копоть. Пух лез в рот в нос. Пух слепил, он удушал меня. Я пытался укрыться на полу, но и там не было спасения.
   Паника!
   Я метался, бился в судорогах. Когда ужас полностью съел меня, я ощутил лёгкий прохладный сквозняк. Я потянулся к свежей струе ртом. Поймал её и жадно сосал сквозь пальцы, заслоняясь от пуха. Вдруг я понял, что пух стал снегом. Необычайная волна неги обняла меня. Я лежал на спине, наслаждаясь и бодрящим ветерком и колючими прикосновениями снежинок. Это длилось бесконечные несколько секунд. Ни с чем несравнимая радость поила меня нектаром свежего воздуха. Я вдыхал и торопился выдохнуть, чтобы вдохнуть снова. Прохлада крепчала от вдоха к вдоху. И вот уже лёгкий парок выходил из моего рта. Приподнялись волосы сначала на предплечьях и ляжках, а после и по всему телу. Посвежело всерьёз. Пот на коже превратился в ледяную корочку. Пробежала первая ещё почти неразличимая дорожка зыби по спине. Затрясло сильнее. Подул настоящий норд. Снег врывался в окно бушующей стихией. Ветер мешал подняться. Я замерзал. Мышцы по живому рвало тупыми иззубренными ножами, сквозь мясо лезвия крошили кость. Тело отказывалось повиноваться, на любой импульс, посылаемый мозгом, оно отвечало непредсказуемой реакцией. И в последний момент перед закатом сознания меня посетила одна мысль, - хочу жары, хочу в Африку в Тинбукту...
   Сон кончился.
   Все, также коченея от холода, тычась носом в голые колени, я предался давней мальчишеской мечте.
   В детстве я мало мечтал. Я был какой-то кургузый на мечтания. Мои переживания были тяжеловесны и невнятны. Формирование зависимости от фантазии у меня вообще не случилось. Дефо и Дюма меня не зацепили, как и всё прочее. Хотя я много читал. Но был педант и в какой-то мере перфекционист, если можно быть перфекционистом в какой-то мере. Я всегда выискивал в тексте и жизни вообще какой-то подвох и если его находил, то был безмерно рад, точно откопал нечто действительно стоящее. Новое не открывалось мне, оставаясь для меня недоступным. Что-то в моей натуре мешало мне оторваться от земли хотя бы на вершок. Это я сейчас понимаю, а тогда мне безумно нравилось быть формалистом. Я рос эдаким въедливым вечно поучающим старикашкой. Не знаю, почему родители не били меня. Лично я бы сошел с ума, родись у меня подобное чадо.
   Откуда взялась Африка сейчас уже и не вспомнить. Был у меня большой геополитический атлас, я буквально затёр его до дыр, разглядывая и обводя пальцем очертания вожделенного континента. А с чего всё же пришло увлечение и как оно стало навязчивым, как обратилось в определённый маршрут к определённому месту, напрочь вымело из закромов моей памяти. То, что осталось обрывочно и не имело ни вкуса, ни цвета, ни запаха - тусклое пятно на засвеченной фотографии. Грубая фактура - сажа и мел. Кажется, Африка всегда жила со мной и во мне. Только всякий раз, когда мне приходилось не по себе, я представлял себе грязную узкую полоску Нигера, мальчишку туарега с его козой и, конечно же, пыль улиц Тинбукту...
  
  СОН.
  
   Володя сидел смирно. Он боялся. От пережитого его знобило. Вид покойника полностью отрезвил его. Все друзья-собутыльники разбежались от него сразу после появления вооруженного наряда полиции. Володя остался один в полной темноте, переноску со щитка-распределителя он снял ещё до приезда скорой помощи от греха подальше. О том чтобы выйти в подъезд и вновь наладить освещение не могло быть и речи. Володю словно прибили гвоздями к табурету. Он не мог даже встать и налить себе водки. А ведь оставалась ещё бутылочка он пришкерил её подальше от нескромных глаз. Только всякий раз как Володя пробовал пошевелиться, его заново охватывало увиденное в квартире соседа.
   ... дверь приоткрыта. Он звонит и долгое время ждёт. Алексей не подходит. В квартире галдит телевизор, идут новости. Володя отчётливо это слышит. Но его тревожит вовсе не это. Хлопок - выстрел. Или всё-таки нет. Володе страшно он несколько раз порывается уйти к себе, но вместо этого неуверенно топчется на коврике перед квартирой. Рука сама легла на ручку двери. Володю аж подбросило от подобной дерзости со стороны собственной части тела, однако он повиновался и робко, по-воровски ступая на цыпочки, вошел в тёмную прихожую.
   -Лёха... Алексей, - тихонько позвал соседа Володя. Тишина.
   В квартире висел какой-то особенный кисловато-сладкий запашок. Он чувствовался не столько носом сколько горлом. И тянуло им прямо из комнаты. Володя пошел, доверяясь нюху, слепо выставив руки перед собой. Пройдя коридор, он так и не опустил рук, хотя видел теперь неплохо. На полу перед телевизором громоздился нелепый, словно земляной горб с бликующей ледяной коркой у основания. Володю пришлёпнуло по затылку нехорошее предчувствие. Ещё не поздно было уйти. Но подлая рука опять решила по своему и, не вняв голосу разума, легла на выключатель. Ослепительно вспыхнул свет. Поздно. Первое что увидел Володя это отражение люстры в огромной луже крови...
   -Надо выпить, - сказал Володя сам себе и, найдя, наконец, силы подняться, встал с места. Он пошёл на балкон за заначкой, по пути соображая, сколько же в человеке крови, если смогла натечь такая большущая лужища.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Больше всего я боялся подхватить воспаление лёгких. Я сидел на кочке, прижав колени к подбородку, меня трясло мелкой дрожью. Сапун тоже выглядел неважно, но справлялся с костром. Гореть особо было нечему, насобирали впопыхах какого-то мусора и вырвали с корнем три в человеческий рост берёзы. Костёр с трудом занимался, дыма было больше чем огня. Я уже отчаялся, как затрещало веселее.
   Ко сну одежда всё равно не просохла, и мы не обогрелись, даже после отварных подберёзовиков с гадючьим мясом. Спать легли в обнимку лицом друг к другу, укрывшись моей курткой и телогрейкой Сапуна. Засыпая, я с содроганием припомнил прожитый день во всех подробностях. Вспомнил, как Сапун прощупывал шестом место каждого своего шага, как я ступал по его следам и, каждый раз погружая ногу в чёрную жижу, не чаял обнаружить твёрдую почву. Дух захватывало, поднималось щекочущее леденящее ощущение в паху, словно сам того не желая, я выходил в распахнутое окно на высоте последнего яруса многоэтажки. Я вспомнил, как медленно, надувались на поверхности и лопались, оглашая окрестность звучным стоном, поднятым с глубины болота большие чёрные маслянистые пузыри распространяя по себе тошнотворный запах сероводорода. Вспомнил, как чудом не остались на окраине возникшего внезапно на пути битумного озера. Спасли нас заготовленные кусты гонобобеля и железная воля Сапуна. Он не позволил мне запаниковать, врезав как следует с левой по скуле. Как я был ему теперь благодарен за эту оплеуху. Мы легли животами на кусты, и осторожно подгребая руками, выбрались с гиблого места. Я вспомнил, как бесконечно долго мы обходили озеро, как искали место для ночёвки. Вспомнил, какой восторг охватил меня, когда мы вышли, наконец, на этот остров. Оглядываясь назад на прожитый день, я вспомнил, как долог он был. А пройденный путь за это время, показался мне равным одному раджи. Была у древних индусов такая мера расстояния - раджи. Это путь, проходимый богом за полгода, если за один взмах ресниц он проходит миллион километров.
   И самое последнее, что пришло мне в голову перед провалом в чёрный сон без сновидений это то, что завтрашнее утро будет кошмарным продолжением кошмарного вечера дня сегодняшнего.
  
   Должен сказать, что гадючье мясо действительно очень недурственное. Вчера после всех переживаний насквозь промокший трясущийся от холода избытка адреналина и ещё бог знает чего, я не смог по достоинству оценить всех достоинств порезанной на ломтики, нанизанной на прутик и изжаренной в таком виде гадюки. Я съел три порции и съел бы четвертую, если бы не опасение тяжести в шагу после столь обильного завтрака. Хорошенько перекурив, мы скрепя сердце вновь залезли по пояс в вонючую смертельно опасную трясину. Всё повторилось в точности, для полноты картины недоставало только битумного озера, что стоит признать, хоть как-то порадовало, а в остальном та же пошлая жидкая грязь и страх в ней захлебнуться...
   К середине дня мы выбрались из тошнотворного месива на относительно твёрдую почву. Пообедав, пришедшимися мне по вкусу змеями и грибами продолжили путь по болоту. Теперь пружинящее под ногами зелёное покрывало мха вызывало только приятные переживания. Воистину всё познаётся в сравнении. Нельзя понять прелесть ходьбы по проседающей и пружинящей под тобой почве, не изведав перед этим ужас невозможности, нащупать под ногами хоть какую-то опору.
   Я блаженно улыбался. Мне было по-настоящему хорошо. Маячащая перед глазами спина Сапуна внушала мысль о монолитности этого мира и о неотрывности меня от него. Была в его спине некая несокрушимость не подвластность природе, гордое бескомпромиссное противостояние силам стихии. Сапун твёрдо уверенно шагал, побуждая в моей душе уверенность что, все, в конечном счете, будет хорошо. Такую уверенность вселяют в неразумных детей их родители большие мудрые и всё на свете знающие и умеющие. Я твёрдо понял это, и проснулось в груди нежное чувство к этому странному непонятному старику. В сущности, я всё время относился к нему с предубеждением со снобизмом с нездоровой непозволительной иронией и даже издёвкой. Я с полной уверенностью решил изменить своё к Сапуну отношение прекратить резкие выпады в его сторону и перестать задирать нос по поводу его невежества. В конце концов, моя собственная надуманная образованность не принесла в нашем походе никакой пользы, а здравый смысл Сапуна и его жизненная опытность спасали нас не раз.
   Посвежело.
   Вдалеке показался синеющий край окаймляющего болото леса. К вечеру мы вошли в него. Ветер поднялся сильнее. Сосны производили шум накатывающего на песчаный берег прибоя. Сначала гул поднимался как бы издалека, нарастал с уверенным напором, достигал пика и также постепенно затухал. Наступало временное затишье и всё повторялось заново. Я ненадолго прислушался к чувствам, порождённым миропокоем проистекающим с могучих крон деревьев, и с тяжёлым вздохом от проделанной тяжкой работы скинул вещмешок на лесную подстилку, приготовясь к долгому заслуженному отдыху. Сапун остановил меня.
   -Не торопись Лёха. Пройдём ещё чуток. Тут невдалеке будет озерцо и не одно. Обмоемся после болотины, постираемся. Там заночуем.
   Я согласно кивнул, нехотя накинул ношу обратно на плечи и послушно засеменил за Сапуном. Что по мне, то я, не раздумывая, завалился бы спать прямо на месте, даже презрев ужином, сил не осталось ни на что. Но помыться и постираться было бы и впрямь не худо.
   Идти действительно пришлось недолго. Сосны дали простор обширной опушке полого уходящей вниз, за ней буквально распахнулся навстречу ошеломляющий вид.
   Я повидал уже многое, но рот открыл, так на всякий случай, чтобы не захлебнуться слюной от изумления. Озеро действительно было и не одно. Собственно это была сеть озёр от небольших блюдец пяти шести метров в диаметре до внушительных семидесяти метровых, а то и больше бассейнов почти идеальной округлой формы. Меж воды на островах росли сосны и скорее пространство, не залитое водой, казалось своеобразным круговым архипелагом, нежели часто наляпанные озёра случайным вкраплением в лесной массив, в сущности, так оно и выходило на деле. Озёра располагались на площади нескольких гектаров заключённой в плотное кольцо дремучего сосновника. Оценить полностью размер и размах открывшегося вида мешали и недостаточная высота обрыва лесной опушки и главным образом само его великолепие.
   Сапун лукаво подмигнул мне, я рассмеялся. И поддавшись нахлынувшему вдруг, мальчишескому позыву мы оба, не сговариваясь с гиканьем и улюлюканьем, скатились с обрыва вниз. Едва успевая переставлять ногами, толкая друг друга локтями, матерно подначивая, заходясь в неистовом не вмещающемся в груди восторге, мы бежали, что есть духу к ближайшему озеру, не понимая ещё до конца всей несуразности свалившегося на нас счастья.
   По пути мы сбросили на землю вещмешки и ремни с оружием и флягами и как были грязные словно черти все в тине и засохшей грязи бросились в спокойное зеркальное озеро.
   Падая плашмя на безупречную гладь воды, я видел свое обезумевшее отражение в мельчайших подробностях и не сразу сообразил, разбилась ли это оно или я сам разлетелся вдребезги на мельчайшие брызги. Несколько минут буйного помешательства как это и бывает с умалишенными, полностью выпотрошили из нас остатки, каких бы то ни было сил, их и так оставалось чуть-чуть после утомительного барахтанья в болоте, но теперь мы лежали пузом кверху как оглушённые взрывчаткой рыбы. Мы испытывали блаженство. Никакой гуру не смог бы показать нам более короткого пути к нирване, чем тот, что мы нашли самостоятельно.
   Выходить на берег в отяжелевшей от воды одежде нелегко, а разоблачаться ещё труднее. Справившись с этой почти непосильной задачей, мы уселись рядком, на бережку в чём мать родила, и не спеша, тщательно принялись за стирку.
   Покончив с туалетом, взялись непосредственно за самих себя. Я лениво нырял, натирал до красноты тело, а Сапун какое-то время ещё резвился, на спор погружался в нашем озере и выныривал в соседнем. Близился вечер, пришлось закругляться. Обувшись на босу ногу и одев только сырые трусы и тельняшки, занялись костром. После распределили, как у нас повелось обязанности, Сапун стал жарить остатки забитых впрок гадюк, а я сооружать что-то вроде бельевых вешалок для просушки выстиранной одежды. На деле я просто вдавил в землю на достаточном удалении от огня две надёжные широкие ветви и развесил на них наши шмотки.
   Лёгкие летние тельняшки и трусы быстро высохли на теле. Камуфляжные костюмы мы надели сразу после ужина. Дольше всего сохли разгрузки с их бесчисленными карманами, сапунов ватник, и берцы их пришлось снять и поставить ближе к пламени. От обуви вился парок. Мы курили.
   -Завтра из леса выйдем? - спросил я.
   -Завтра большой привал. Леса немного осталось часа на два-три пёхом. После почти сразу железная дорога. Нужно отдохнуть и о пропитании позаботиться.
   Известие о том, что завтра ненужно никуда идти вызвало в моём нутре приятное тёплое прикосновение как от доброго глотка креплёного вина. Что и говорить я очень вымотался за всё время пути, и особенно за два последних дня. Отдых необходим, тут я с Сапуном полностью согласен, и не столько отдых пассивный для релаксации тела, сколько нужна психологическая подзарядка, поскольку в моих рядах уже начиналась паника, чувствовалось идейное разложение и деморализация. Ещё одно погружение в какую-нибудь трясину, и я капитулирую, выброшу белый флаг, и вообще выпрошу у Сапуна маузер, и как всякий порядочный военачальник пущу себе пулю в рот, чтобы избежать позора сдачи в плен. Это разумеется поэзия, причем самого низкого пошиба эдакое сортирное рифмоплётство. Однако я как всякий любой версификатор в моём положении действительно сильно пообтрепался и физически и морально. Отдых это замечательно не хватает одного.... Я задумался, стоит ли сейчас... и решил, стоит.
   Несколько дней назад я любопытства ради распотрошил Зоин гостинец, даденный мне на прощанье. Под белым в синий горох платком было наверчено ещё много разных тряпок, что и делало узелок довольно объемистым, но в самом чреве его скрывался волшебный сувенир. Двухсот пятидесяти граммовая бутылочка дагестанского коньяка. Тогда я сильно удивился, а теперь несказанно обрадовался прозорливому женскому уму Зои.
   Не говоря не слова, я встал с места, подошел к сушившейся на ветке одежде, вытащил из своей разгрузки заветную бутылочку и бросил её Сапуну, оповестив перед этим окриком:
   -Лови, - Сапун поймал и тоже очень удивился.
   -Откуда? - только и смог спросить он.
   -Зоя, - коротко ответил я.
   Сапун повёл кверху заметно отросшей торчащей во все стороны бородой, от чего я тоже рефлекторно погладил свой плотно затянутый жёсткой щетиной подбородок.
   -Бабы! Да! Суки! Да! Всё зло от них, но и польза немалая. Как подумаешь, а куда деваться. И любить их тошно, а не любить ещё тошнее. И неважно, какая она. Добрая - люби добрую, шлюха рядом - люби шлюху. Только по честному, чтобы самому верить. Одно слово бабы! Не отказался бы сейчас? - Сапун игриво подмахнул мне плечом, дескать, присаживайся рядом, чего стоишь? - А Леха, не отказался бы?
   -Не отказался бы, - согласился я, устраиваясь поудобнее.
   -Бабы! - С каким-то звериным придыхом выдавил из себя Сапун, начиная очередную нескончаемую волыну на излюбленную тему. Я с удовольствием слушал, не вникая в смысл слов, просто слушал его голос и всё:
   -Была у меня одна, между прочим замужняя. Ляжки белые-белые, рассыпчатые крахмальные...
   Бутылочку мы растягивали, как могли, пили маленькими глотками под неспешные негромкие скабрезные разговоры. Эхо голосов разлеталось окрест, многажды отражаясь от бесчисленных озёр.
   -...беру я, значит её на абордаж с кормы, а корма у неё два кома сахарной ваты...
   Спокойствие и безмятежность окружили меня, всё остановилось как заговорённая кровь на порезе. Всё что тревожило мысли, омрачало сердце, подавляло и угнетало душевное равновесие, открылось вдруг и оказалось такой бессмыслицей, что стало даже немного грустно оттого, что меня могло настолько обезволить такое ничтожное, по сути, переживание. И даже не переживание, а самая пустотелая неуверенность в себе, какую переживает подросток в период преждевременных эякуляций. Грусть сменилась горькой усмешкой. Я вовремя спохватился, отбросив ненужные сейчас копания во внутренностях стухшей туши. Что мёртво, то мёртво. Нужно пережить и забыть как дурной сон и никогда больше не возвращаться к этой теме...
   -...так и колышется, и так и сяк и с чёрного хода...
   Послушаю лучше Сапуна. А тот уже делился планами на день грядущий. Большую часть я пропустил сейчас он перешел к добыче зайцев. Суть прошла мимо меня, пришлось переспросить:
   -Каких зайцев?
   -Как каких? Длинноухих и косоглазых. Наловим завтра зайцев и накоптим в дорогу. На железке пропитание трудно найти, а тут зайцев до хрена. Наловим и накоптим.
   Наловим и накоптим. Подразумевалось, что именно он их наловит и накоптит, поскольку от меня толку ноль. Поэтому я уточнил процедуру, акцентируя внимание на этом обстоятельстве.
   -И как же ты их ловить будешь? Из пистолета стрелять что ли?
   -Зачем из пистолета. На струну возьму. - С этими словами Сапун сделал глоточек и протянул бутылочку мне, я приложился тоже. Сапун достал из бездонного кармана штанов небольшую пластмассовую коробочку. Я видел её прежде, в ней Сапун хранил, по моему мнению, всякий хлам, а по его жизненно необходимые вещи. Впрочем, правда всегда оказывалась на стороне Сапуна. Порывшись в коробке он, достал и показал мне три тонкие гитарные струны первый или второй номер без оплётки. Я посмотрел на них с сомнением, что Сапуна как мне показалось, задело.
   -Чего носом воротишь? - спросил он. - Завтра будешь зайца жрать спасибо говорить, можно было бы рыбы в озёре наловить, но рыбы здесь нет. И давай уже спать. Утро вечера мудренее.
   На том и порешили. Допили в два глотка остатки коньяка и улеглись на лапнике подле затухающего костра.
  
   Утром Сапун ушел на промысел, не разбудив меня, собрался тихо и скоро. Я проснулся, когда он уже вернулся. Вода для чая кипела в котелке. Вкусно пахло разогретым цыплёнком в гречневой каше. Завтракая, я не преминул намекнуть, что консервы не одно и то же что обещанный копчёный заяц.
   -Экий ты парень скорый тебе и поймай и приготовь и всё в пять минут. Я только петли поставил, к полудню пойдём проверять. Если повезет, будем при харче.
   -А если не повезёт? - Оказывается, могло и не повезти, имея дело с Сапуном, я привык целиком полагаться на его слово и в большей степени дело, если он за что брался, всё у него выходило складно. Честно говоря, я был бы слегка разочарован, не добудь Сапун дичь. Нарушилась бы тогда моя почти слепая вера в нерушимую мощь в его природное чутьё и умение найти выход из любой, сколько бы то, не было тупиковой ситуации. Почему-то мне не хотелось, чтобы нарушился устоявшийся порядок наших с Сапуном отношений. Пусть у него всегда всё получается, и дело не в копчёных зайцах просто мне так будет спокойнее.
   До назначенного Сапуном срока мы занялись сбором грибов и последующей их просушкой. Грибов в лесу росло меньше чем на болоте, но зато качество заметно превосходило. Попадались в основном моховики и могучие крепкие как картошка белые грибы. Мы насушили почти половину вещмешка. Надо отметить, что из полученной в посёлке провизии осталось совсем немного - чуть больше килограмма пшённой крупы, несколько полных горстей белого нешлифованного риса, упаковка клюквенного киселя, непочатый пакет армейских сухарей, несколько кусков сахара, в достаточном объеме соль и чай и пять банок консервов, две из которых проклятущая фасоль. Всё это, включая нехитрые пожитки как то: табак спички целлофановые пакеты и какое-то тряпье вполне помещались в одном вещмешке и ещё место оставалось. В пустой мешок Сапун ссыпал грибы и лесные орехи, которые он награбил из прошлогодних беличьих заначек.
   После обеда мы отправились проверять поставленные Сапуном ловушки принцип действия, которых был схож, как я понял с обычными силками.
   По пути к месту закладки самодельных капканов с нами приключилось нечто, что заставило меня на время забыть и о зайцах и вообще, обо всём.
   Миновав кольцо озер, мы углубились в лес на противоположной стороне от места нашей стоянки. Мощные сосны сменились относительно молодыми берёзами.
   На границе перемены хвойного леса на лиственный, сохранились следы давнего отбушевавшего здесь пожара. Обугленные стволы сосен валом бурелом и густой ивняк, росший небольшими островами. Расплющенный словно от удара молотом одинокий величиною с гиппопотама валун наводил на мысль об ударе молнии, тем более что края основной трещины оплавились и стекли вовнутрь. Сапун подтвердил мою мысль.
   -Гляди, как шарахнуло! Камень вдребезги!
   -Молния?
   -Как Христос беса по загривку приголубила.
   -Где ты петли поставил, далеко ещё?
   -Нет скоро уже, чуть подальше в березняк, там у них тропки нахожены. Все три петли кучно поставил метрах в тридцати одна от другой. Да ты Леха не тушуйся, хоть одного косого да возьмём... - Внезапно Сапун осёкся на полуслове, он ухватил меня за руку и так резко дёрнул вниз, что хрустнул плечевой сустав. Ещё недавно я бы громко выматерился, но дорожные мытарства приучили меня к осторожности, я не проронил, ни слова, поставил ушки торчком и тут увидел сам...
   Метрах в десяти от нас или ближе лежал погруженный в сон лось.
  
   Огромный сохатый, в холке метра три с половиной, судя по мослам, может и все четыре. Рога раскинулись как корни вырванного бурей из земли столетнего комля, нет подходящих слов, чтобы описать всё величие этих рогов, местами как бы поросших мхом с массивным основанием толщиной с голень взрослого мужчины, тупые их концы внушали страх и уважение. Трудно даже представить себе, сколько эти рога могли весить. Великолепная корона лесного титана первое, что бросалось в глаза, но всё остальное поражало ещё больше. Вытянутая морда напоминала навесную кухонную антресоль для кастрюль, такая же несообразно громоздкая угловатая и пошарканная, словно в потёках белой плесени. Опушенные веки, обрамлённые длинными, красиво изогнутыми ресницами походили на половинки кокосового ореха, ноздри с шумом и паром выпускающие воздух, что два гейзера, плотно сомкнутые толстые волосатые губы как положенные одна на другую две кожаные подушки от пуфика. Горбатое напряженное даже во сне тело, вызывало в памяти виденный на какой-то открытке вид безымянного горного хребта с выдающейся резко вверх погасшей сопкой с покрытой снегом вершиной. Лось был сед, мощен и как казалось неимоверно, чудовищно силён и также стар, но не дряхл. В моих сравнениях много преувеличенья, но много и правды. Сохатый поражал своим могучим великолепием и царственный покоем.
   Мы шли, не хоронясь, производили много лишнего шума, однако он не проснулся. Как лежал на подобранных мосластых ногах, уныло опустив длинную морду, так и продолжал лежать. Ему не изменило животное чутьё, просто не было нужды прятаться в этом лесу никто не смог бы внушить ему тревогу. То был его лес его личные царские покои, а он находился в них как полновластный владыка и бог в своих пределах и в своём праве. Лось невнятно с тихим присвистом похрапывал, иногда поскрипывая зубами. Мы с Сапуном стояли ошеломлённые. И уж я так точно в полной мере испытывал ощущения человека, которому вылили за шиворот ведро воды со льдом, у которого первый ужас прошел вместе с криком и теперь он судорожно хватает воздух ртом как карась на песке, боясь пошевелиться, или издать хоть малейший звук, чтобы не упасть замертво от недостатка кислорода. Я действительно не мог произнести не звука, не вру! Я смотрел на сохатого, как малолетний ребёнок на рождественскую ель, как обезьяна капуцин на транскриптора, как тридцатипятилетняя девственница на эксгибициониста. Я смотрел на него как атеист на явившего всю мощь своего 'Я' Яхве. Меня настигли и уложили на обе лопатки. Восторг, отупляющая плоть и разум покорная обездвиженность, неуместное возбуждение и возвышающееся над благоговением разочарование в прошлой жизни. Кто бы мог подумать, что такое может быть явью, это сон, это как прикоснуться к древней легенде, стать ей соучастным и не верить в это до конца.
   Сапун по-прежнему держал меня за локоть, он плющил сустав, а я не чувствовал боли. Мы, дружно не сговариваясь, затихли. Я чувствовал жгучее неприятное дыхание Сапуна на шее. Хотелось спросить, но язык немел во рту, я лишь нелепо по-рыбьи шевелил губами, ставшими в одночасье каменными неподвижными.
   -Только тихо Леха, только тихо. Мы для него, что паутина меж берёз, пройдёт сквозь только фыркнет, если заметит.
   Я был полностью согласен с этим.
   Тут случилось уж вовсе неслыханное. Громко паскудно щёлкая клювом, спикировала незнамо откуда мерзкая я уверен давешняя сорока, что сменила филина на его суку. Подлая птица уселась на рог сохатого, продолжая всё так же нагло трепаться ему в самое в ухо, покрытое белой пушистой бахромой. Мы с Сапуном напряглись ещё больше, ожидая, как отреагирует лесной владыка на такое наглое посягательство. Сохатый лениво приоткрыл ближайший к нам глаз, мутно спросонья повёл им, и не найдя ничего любопытного вновь закрыл. Сорока продолжала ябедничать, въедливо влазя клювом всё глубже в ухо зверя. Лось как-то по-человечьи зевнул и досадливо мотнул головой, прогоняя вредную птицу уже не удосуживая нас своим взглядом. Сорока взлетела и быстро пропала из виду, только её подлый навет ещё доносился какое-то время, вскоре затих и он.
   Стараясь не шуметь, не наступить на ветку мы медленно отступили назад и только когда спящий сохатый скрылся позади оба не сговариваясь выдохнули, сгустилось напряжение, Сапун молчал я тоже не находил что сказать. Так продолжалось не дольше минуты, но она растянулась, и мы оба почувствовали неловкость как двое голубков мнущиеся в подъезде в нерешительности посмотреть друг другу в глаза. Сапун в деликатной несвойственной ему манере откашлялся, неуверенно посмотрел по сторонам и с каким-то внутренним толи протестом толи отчаяньем выдавил из себя фразу, словно остатки зубной пасты из тюбика. Слова его прозвучали тускло, будто вольфрамовая нить померцала в лампе накаливания при недостаточном напряжении в электрической сети и погасла, я даже не расслышал, что он сказал, пришлось переспросить:
   -Что?
   Также тихо, но более внятно он повторил, и странное дело я понял, что и в первый раз прекрасно его слышал, только не отложил слова на коре мозга и теперь я испытал ощущение лёгкого дежа-вю.
   -Давай Лёха кругом обойдём, второй раз может так не повезти.
   -Да давай, - согласился я.
   Увидеть снова сохатого не было сил, и дело не в том, что я испугался, другое не менее сильное чувство поразило меня в самое сердце, в самую дремучую чащу подсознания, вторглось понятие, как непреложная истина - я видел, я прикоснулся к тому, что не в состоянии даже осмыслить до конца. Я лишь твёрдо знал, что видение могучего спящего лося неотрывно связанно со мной, со всем, что меня окружает и со всем, что лежит за пределами моего личного узкого круга. Каким-то образом я знал это, знал и не смел, снова вторгаться в сложные неподдающиеся анализу и здравому смыслу явления, смысла и названия которых не умел определить. Спящий сохатый был той основой материального мира, без которой не сходились бы такие частные случаи как моё рождение и крах Римской Империи. Всё что, было, есть и когда-нибудь случиться, напрямую зависело оттого, как долго сохатый проспит, и что он во сне увидит. Кажется, Сапун переживал нечто похожее, бледность его лица, рассеянность взгляда и общая осунутость черт говорили, что он смущён и подавлен увиденным...
  
  
  ГЛАВА 12.
  
  
  СОН.
  
   ...напряжение возрастает, кажется ещё чуть-чуть, ещё совсем немного и груз невероятного доселе невиданного счастья обрушиться, раздавит, разметает по всей вселенной бывшее тобой свечение, но последняя секунда открывает пугающую правду, и хотя момент для испуга уже упущен, всё равно становиться немного грустно - за порогом восприятия ничего, только умирание мозга...
  
   * * *
  
   Глухонемые позабыли утреннюю ругань, они шли, не спеша, прижавшись, друг к другу. Девушка потеплела взглядом, юноша не хмурился, не поводил нервно подбородком. Их лица прихваченные морозцем казалось, излучали изнутри светлое, блаженное безумие каким заражены все по-настоящему влюблённые. Юноша то и дело забегал вперёд заглядывал своей подруге в глаза и что-то объяснял на языке жестов, при этом выразительно играл лицом и артикулировал. Девушка быстро-быстро кивала головой, прижимала руки ко рту, потрясала плечами, смеясь, издавая при этом неприятное куриное квохтанье, молодой человек вторил ей, притягивал за плечи к себе, утыкался в волосы, непременно попадая носом в жесткую пластмассовую дугу пушистых зимних наушников. Юноша усердствовал, девушка ему отвечала.
   Нет ничего более скучного, чем описание влюблённых, целиком захваченных своим чувством, ничего кругом не замечающих, ничего не хотящих знать, кроме того, что как им кажется, они знают, наверное, и что никогда не закончится, как им думается. Как тускло и неинтересно их счастье посторонним и как оно ёмко и значимо для них самих. И как можно изложить это счастье своим языком и избежать пошлости? как уйти от банальности и притом не прокиснуть от скуки? Нет, это решительно не возможно, не стоит и пытаться. Попробуешь и тут же увязнешь в околичностях, не имеющих ничего общего с тем, что эти двое несчастных дураков переживают на самом деле. Оставим их наедине. Что они нам? та же Гекуба. Их путь лежал в стороне от дорог, проторенных не замечающими их прохожими.
   Их ждали в гостях, оставалось пройти ещё полтора квартала до перекрёстка, там сесть в автобус пятого маршрута, сорок минут и они на месте. Всего полтора квартала до перекрёстка. Ещё полтора квартала...
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Мы шли к ловушкам окольным путём, далеко кругом обходя место отдыха сохатого. Честно говоря, ни о каких кролях я уже не помышлял, моя мысль неотвязно крутилась на одном и том же, причём уловить её я не мог. Это было какое-то назойливое нехорошее почти физическое ощущение как попавшая между зубов рыбная кость, когда нащупываешь её языком, но достать никак не можешь. Смутные отголоски то осторожно касались меня, то с настырностью мелкой дворовой шавки облаивали с головы до ног, это бесило до чесотки в желудке, до отвращения к воздуху которым дышишь. Я не мог уловить точки отправления этих мыслей пробуждавших уже реальный телесный дискомфорт, и не как не мог от них отделаться. И тут подспудно что-то проступило, я долго отгонял от себя возникшие образы, но отделаться всё равно не смог. Почему-то мне привиделась смерть в самом её неприглядном виде, в самом её естественном проявлении. Я не вспомнил застреленного Аскольда, не вспомнил распухшего синюшного утопленника, объеденного рыбами и раками залепленного пиявками и личинками стрекоз, (утопленник всплыл в начале лета, весь посёлок ходил на него смотреть, как на невиданное дотоле развлечение пока комиссар не разогнал сборище), нет, ничего из этого мне в голову не пришло. Мне припомнилась протухшая лошадь.
   Она лежала на дальнем выезде на обочине тракта в сотне метров от будки сторожа и две огромные караульные беспородные собаки, бывшие при посту, лениво объедали кобылу одна голову другая заднюю ногу чуть повыше копыта. Туша ужасно смердела, рой мух слепней оводов и мошки клубился над нею как чёрный жирный туман, застилая солнце и голубой скат неба. Звон стоял такой силы и плотности, что нельзя было разобрать в нём какой-то одной ноты, казалось, он шел не только от горы гнилого мяса, но и звучал где-то под крышкой черепа, заглушая собой всякую мысль. Собаки кусали лошадь, отчетливо скребя зубами о кости, они отряхивали иногда морды от мух и все их движения были флегматичны и как бы нечаянны, сразу бросалось в глаза, что псы сыты, они вволю нажрались испорченного мяса и просто не могут оторваться от нечаянной добычи.
   Бок у лошади походил небольшими волнами он прохудился в одном месте. Из прободившейся язвы то и дело вылетали небольшие чёрные мушиные смерчи, с краёв дыры стекала желтоватая похожая на сукровицу масса, в ней копошились белые опарыши подвижные как пальцы пианиста. Мнилось, что лошадь дышит животом и сильно досадует и на мух и на грызущих её собак. Все эти пожиратели, наверное, надоели её хуже смерти, но отделаться от них она не могла, не в её силах было встать и уйти, и от этого рождалось в моей душе что-то вроде жалости к несчастному павшему животному.
   По временам общий гул насекомых прерывал негромкий, но явственный хлопок и за ним раздавался сосущий поддувающий как осенний сквозняк неприятный звук, это лопались и сдувались внутренности от переизбытка трупного газа. Сразу вслед за хлопком наступала короткая тишина, и вновь поднимался плотный гул от тысяч и тысяч маленьких перепончатых крыл и из дыры в брюхе вырывался на волю более многочисленный, чем обычно лаково-блестящий антрацитовый смерч и присоединялся к общему рою. При этом резкий приторно сладковатый и вместе с тем горький как полынь запах становился гуще и нестерпимее, вызывая непроизвольное сокращение мышц под диафрагмой.
   Разодранная объеденная до кости ляжка не показывала цвета мяса, она чернела мухами и была под ними почти той же мастью что и вся шкура, и только выглядела сильно гипертрофированной на фоне общей упитанности падали и особенно раздутого жуткого живота с живой дышащей дырой. Только почему-то именно эта худая лошадиная нога и показалась мне особенно страшным мазком во всей той чудовищной картине. Вот и теперь она была у меня перед глазами. Объяснить этого я не могу, почему именно съеденная нога ужаснула меня более всего, весь пейзаж в целом был кошмарен, а тут какая-то нога, но вот ведь незадача именно она выделилась в отдельное воспоминание и вызывала наиболее сильную реакцию. От чего это происходит, наверное, что-то психосоматическое или вроде защитной реакции. Так или иначе, но вспомнил я сейчас именно обгрызенную лошадиную ногу хоть и вставил её в последнюю очередь и именно образ этой треклятой ноги сидел в моих мыслях неотступно, доводя до исступления и нервной зевоты, но вот почему? Загадка человеческого мышления. Тут нет, и не может быть объяснений в рамках анализа и синтеза. Как ошеломляющее видение спящего сохатого и испытанное от этого оглушающее пришедшее из вне откровение его снов, подтолкнули меня к воспоминанию о дохлой лошади и, особенно к её ноге? Как проложилась тропинка от одного к другому? Видимо я был настолько морально уничтожен внезапным проявлением сущности на порядок выше моего собственного понятия мира, что вся моя середка вывернулась наизнанку, все мои эмоции и все мысли смогли сублимироваться лишь в убогую иллюстрацию к прожитому, в виде дохлой падали на краю дороги.
   Признаюсь, подобное объяснение немало меня разочаровало, я ждал от себя более глубоких мыслей и полёта фантазии. Я неизвестно почему и неизвестно на кого разозлился, стало до того паршиво, что я громко заложил прямо в воздух такого трёхэтажного мата, что закачались сильнее верхушки деревьев, и вниз посыпалась какая-то труха. С громким криком сорвалась с ветки птица, подлая сорока по-прежнему следила за мной. Налетел и ударил в спину порыв ветра, не вытерпев такого нахальства с моей стороны. Вроде даже под ногами что-то недовольно забурчало, грозя мне неприятностями в самом ближайшем будущем. Вроде как, говоря, - вот я тебе поматюкаюсь паршивец, поматюкаюсь, будет тебе на орехи. Сапун боязливо обернулся на меня, и неуверенно погрозив кулаком, сказал полушепотом:
   -Чего шальной разорался!?
   -Да достало всё, долго ещё? - Ответил я, не понижая голоса.
   -Рядом, - буркнул Сапун, отвернулся и пошел дальше. Скоро мы действительно пришли к месту первой ловушки.
   В первой же петеле оказался жирный заяц с почти отрезанной головой, видно влетел в проволоку на полном скаку, уши жалко обвисли, кровь залила бок животного и мох кругом, мучился косой недолго, а всё равно жалко. Во второй капкан, поставленный Сапуном неподалёку от первого, никто не попался. В последней в третьей петле болтался, запутавшись задней лапой живой заяц, чуть поменьше, чем первый. Сапун взял зайца за уши, на удивление тот не трепыхался, отцепил проволоку от дерева и об него же хладнокровно пришиб несчастного. Заяц засучил лапами, оставляя на коре берёзы глубокие борозды от когтей. Меня нисколько не задела эта смерть, хотя опять же стало, немного жаль. Зайцы априори находятся на нижнем по отношению к человеку ярусе пищевой цепочки, и мы так или иначе собирались их съесть.
   Я прислушался к себе дохлая лошадь больше не являлась и то хорошо. Вернулась способность рассуждать без эмоций, спокойно трезво следовать линии железной логики. Многое не укладывалось в систему, некоторые образы выпадали из стройного обоза, но огромные хорошо подмазанные колёса этих одиноких кибиток разъездили колею шире, и я уже не чурался ни чудес, ни откровенной бесовщины. Всему есть место на свете. Многое из того, что невозможно при ясном взгляде всё же случается и притом довольно часто. Так стоит ли изводить себя пустой морокой и суесловием. Нужно ли выбрасывать вон одряхлевшее тряпьё суеверий, чтобы рядиться в модные яркие тряпки заблуждений, которые по сути своей всё те же старые бабкины наговоры. Не лучше ли оставить всё как есть и при этом держать открытыми глаза, жизнь покажет, что мусор, а что жемчужина в этом мусоре. Все главные слова давно сказаны, все основные мысли изложены, все заветы зазубрены и благополучно забыты. Хорошего в этом ничего нет, но и плохого немного.
   Моё настроение понемногу восстановилось, и в относительно бодром стихе, я очутился у нашего бивуака. Сапун ободрал зайцев и теперь полоскал сине-красные тушки в озере. Он хотел отправить меня за ольхой для копчения, но почему-то передумал и пошел сам. Мне это пришлось на руку, я разделся и с наслаждением погрузился в прохладные воды озера. Поплавав немного, я рискнул повторить вчерашний подвиг Сапуна, сделав несколько глубоких вдохов и выбрав нужное направление, нырнул. В ушах заложило как серной пробкой, откуда-то с боку потянуло резким холодом, почувствовалось уверенное крепкое течение, поплыл против него, я открыл под водой глаза, не увидел ничего кроме мрака. Я широко отмахивал руками, но чудилось, что не двигаюсь с места. Воздух иссекал, я задел рукой земляную стену грота. Стало страшно, что не смогу выплыть - паника. Я выпустил разом остатки воздуха, бешено заработал руками, и думал, что теперь уж точно пропал. Внезапно сверху озарилась светом поверхность соседнего пруда. Вверх! Буквально выстрелив на поверхность, я с диким гортанным криком вдохнул воздуху и тут же вновь погрузился в воду с головой. Придя в себя, я ещё раз хорошенько оценил проплытое расстояние и понял, что психанул, поскольку мог запросто проплыть вдвое больше. Я усмехнулся и без труда проделал обратный путь под водой. К тому времени вернулся Сапун, он тащил за собой срубленную ольху. Я вышел на сушу оделся и стал помогать ему с зайцами.
   Насадив тушки на импровизированный вертел, Сапун соорудил над углями что-то вроде шатра из елового лапника, наружу торчал только раздвоенный конец шампура. Наструганные щепки ольхи Сапун подбрасывал через узкое устьице, забранное тем же лапником, он разравнивал щепки длинной палкой и тут же прикрывал устье. Через десять минут потянуло вкусным запахом.
   Я одобрительно посматривал на старика, в который раз убедившись, как из идиотской на первый взгляд затеи получается толк. Сапун заставил меня крутить вертел, давая иногда повелительным голосом наставления. Стекающий с мяса сок с шипением вскипал на углях. Шедший от коптильни дух пьянил, в желудке весело и больно заиграли соки. Звериный голод внезапно притянул меня за нос к еловому шатерку заставляя жадно вдыхать и судорожно сглатывать. Прошло уже около часа с начала готовки. Сапун, видя моё нетерпение, усмехался, и всячески подначивал, ему доставляло необъяснимое удовольствие дразнить меня.
   -Что Лёха проголодался? - Спрашивал он.
   -Есть немного, - отвечал я, проглотив слюнку.
   -Ну, ничего скоро будет готово, часика через два. - Сапун прятал в бороде лукавую усмешку, я видел ее, но всё равно приходил в ужас от такого нереально большого срока.
   -Через сколько!? - Вскрикивал, распахивая глаза до размеров пятаков чеканки СССР.
   -Через два, - отвечал Сапун, скрывая в искусственной зевоте готовый прорваться издевательский смех.
   -Врёшь! - Восклицал я, теряя надежду, а ну как не врёт.
   -Кой хрен врёшь, - спокойно сказал Сапун и прорвался безудержным рокочущим басовитым смехом. Отсмеявшись, он, разобрал лапник, снял с углей вертел с приготовившимися зайцами и протянул их мне. Я был, приятно обманут, и невольно проявил свою радость, растянув лицо в глупой голодной улыбке.
   -Вот бы когда коньячок пригодился, - задумчиво с лёгкой досадой сказал Сапун.
   -Ладно тебе, - возразил я, тоже поддавшись чувству сожаления по отсутствующему коньяку.
   -Да я так, к слову, не бери в голову, - ответил старый хитрец, склонив голову и прихлопнув меня по плечу.
   Я недолго горевал, вновь целиком увлёкшись копчёными зайцами. Что это были за зайцы! Кожа покрылась аппетитной легко отстающей от мяса корочкой, от неё поднимался сладкий побуждающий к ещё большему слюновыделению парок, я положил на него ноздри и задохнулся. Не могу подобрать нужных слов, чтобы описать ни сам вид готового блюда, ни его аромат, ни тем более вкус.
   Подбросив в прогоревшие угли заготовленных заранее веток, мы уселись у занимающегося вновь костра друг против друга, держа каждый в руках по половине зайца, Сапун очень ловко рассёк его одним ударом штык-ножа вдоль на две ровные части.
  
   Сумерки незаметно сгустились, и ночь точно упала сверху как плохо закреплённый груз на стреле башенного крана, я тревожно прислушался, ожидая, что раздаться оглушительный гром, произведённый этим обрушением. Но ничего такого не случилось, я успокоился, и заворочался на подстилке, устраиваясь на ночлег. Сапун уже выводил рулады носом, срываясь иногда на мощный гортанный храп. Мои веки стали тяжелы и неповоротливы. Я не особенно сопротивлялся сну. Меня повлекло к пустому барахтанью в мысляной заводи. Засыпалось легко и сладко. И как отзвук телесной усталости отозвалась кровь в висках. Ту-тух-ту-тух, ту-тух-ту-тух. Я сладко потянулся, несколько раз закрыл и открыл глаза. И тут отчётливо осознал, что этот звук проистекает извне. Я распахнул настежь и слух, и зрение приподнялся на локте и клянусь! меня просто таки ушибло и самим звуком и в большей степени пониманием, что этот звук реален.
   Ту-тух-ту-тух, ту-тух-ту-тух.
   Где-то далеко, шел поезд, пассажирский или товарняк, он стучал колёсными парами на стыке рельсов и дразнил меня своей недосягаемостью. Сон мигом улетучился, я вскочил на ноги, принялся толкать спящего Сапуна - бесполезно. Я бросился на темные стволы елей, пнул оду другую елку, стал карабкаться вверх, ободрал ногти, сорвался вниз и ударился затылком о корень. Поднялся, затаил дыхание и испугался. Поезд шел и не собирался кончаться. Это была какая-то нескончаемая железная кишка, наверное, опоясывающая землю по экватору не один раз. Звук то нарастал, то затихал, то вновь будто набирал весу и оглоушивал чуть не до беспамятства. Я трухнул, признаюсь честно. Присел на корточки зажал уши руками, но и сквозь плоть звучало неумолчное: - ту-тух-ту-тух, ту-тух-ту-тух.
   Вой локомотивной сирены прорвал ночь, один раз за ним следующий. И снова.
   Ту-тух-ту-тух, ту-тух-ту-тух.
   И опять истошный крик гудка.
   А-А-А-А-А-А-А!!!!
   Тяжелое будто похмельное забытье накрыло меня муторной тошнотворной плёнкой. Меня словно побили камнями и бросили подыхать, из злобного любопытства пожалев последнего смертельного удара. Поезд по-прежнему шел в ночи я уже не воспринимал перестук его колес как таковой, я чувствовал его кожей и всем телом как сверхчувствительный кинестетик, и шла по мне какая-то негодующая волна, выматывая, но не лишая чувств. Как хотел я сна, черного сна лишенного красок и волнующих картин хотелось закрыться как в детстве с головой одеялом, я даже инстинктивно потянул на себя рукой, как бы натягивая несуществующий плед. Сна не было, как не было и спасительного одеяла. Так наступило утро.
   С первым проблеском зари я поднялся с земли и понял, что болен. Не телесно, нет. Несмотря на бессонную ночь меня, не беспокоили ни усталость, ни жар, ни озноб. Болезнь пробудилась в моих мыслях. Стало страшно. Чтобы отвлечься я занялся костром. Решил выпить чаю.
   Когда вода в котелке закипела, ко мне присоединился Сапун.
   -Доброе утречко! - бодро поприветствовал он меня. - Как спалось?
   Вопрос прозвучал как издёвка. Я испугался, что сделаюсь, буен и накинусь на Сапуна. По счастью Сапун имел чисто академический интерес к моему самочувствию, ответа он не требовал. Вместо того он отошел подальше, чтобы отлить. Я опять переменился в своём настроении. В мыслях зрели какие-то чумные бубоны, заполняя собой всё пространство, вытесняя и разумное и доброе и уже нельзя было отыскать ничего вечного. Это так удручающе на меня подействовало, что я не мог сосредоточиться на выяснении причин терзающего меня беспокойства. Я целиком отдался водовороту душевной болезни, понимая, что это по своей природе чистейшая трусость, самая обычная ничем не прикрытая - трусость...
   -Ты сегодня ранёхонько, - Сапун подошел ко мне, с его бороды на ворот тельняшки стекала вода, я вспомнил, что сам ещё не умывался. Не говоря ни слова, пошел к озеру.
   -Чего молчишь-то, - обиженно крикнул мне вслед Сапун, - ну и иди чёрт смурной. Дурак тебя понюхал.
   Я обернулся, раздумывая, что сказать. Мысли не оформлялись в слова, вместо этого я через силу улыбнулся и как-то обречённо махнул рукой. Сапун вроде бы не заметил моего настроения, он вполне удовлетворился тем, что я обратил на него внимание и уже вполне миролюбиво сказал:
   -Иди, иди ненормальный. После завтрака выходим, - он уже позабыл свою обиду. А я в который раз позавидовал ему. С какой лёгкостью Сапун переменяется в своих чувствах, и все они на виду, он не знает, что такое скрытое переживание, которое не можешь даже объяснить себе. Вот ведь порода человеческая я опять начал злиться на своего спутника. Уже не восхищали меня, его по-детски наивные душевные изыскания, не веселили пошловатые, но иногда очень точные, а от того особенно едкие и сочные на слух, словесные периоды, ничего этого не осталось и в помине. Всё меня бесило в Сапуне всё его хамство и похотливое сальце, истекающее со слюнявых расхлюстанных губищ. Мне думалось, что если Сапуну в момент его самых сильнейших умственных потуг сделать компьютерную томограмму, то окрашенными окажутся участки мозга, отвечающие за пищеварение и воспроизводство, попросту ни о чём другом эта скотина думать не может. С такими мыслями я подошел к воде.
   Над озером стоял лёгкий туман, и вообще вся озёрная долина была залита им, более плотным над водой, и совсем воздушным нам лестной подстилкой. Мои ноздри омывал тот особенный слегка простуженный свежий запах, который можно найти только у воды, только в самый ранний час и только тогда когда хочешь его найти. Значит не всё так плохо, это всего лишь приступ чёрной меланхолии, проклятый поезд всему виной, куда он шел, откуда и главное зачем. Нужно смыть с себя это наваждение, нужно очистить саму память, забыть, забыть, забыть...
   Не спеша, я разделся догола, подпрыгнул высоко в воздух и бомбочкой бултыхнулся в озеро, расплескав вокруг воду и свой восхищённый вскрик. Купание подействовало на меня отрезвляюще как обёртывание в мокрую простыню на сумасшедшего. Сначала, меня точно пронзило миллионами раскалённых игл, но через полминуты стало тепло и уютно как под одеялом.
   Нырнув до самого дна, уткнулся руками в бьющий ключ, вода здесь никогда не прогревалась, она леденила и в этой студёной глубине замечательно растворилась вся навалившаяся на меня мерзость душевного непокоя. Как вымораживают прусаков из избы, так и моя чёрная меланхолия вымерзла взятая за горло ледяным обручем чистейших струй подводного ключа. Вынырнул я если и не полностью излеченным то подающим надежды на излечение, однако я знал, что рецидивы неизбежны.... К чёрту.... Забыть, забыть, забыть...
  
   Завтракали чаем с сухарями. Я обжег язык крутым кипятком, выкатил глаза и стал шумно втягивать в себя тонкой холодящей струйкой воздух, пытаясь тем самым остудить прижженное место, это сильно позабавило Сапуна, он стал передразнивать меня. Я бросился в него сосновой шишкой, попал точно лоб, произошел глухой удивительно приятный звук. Сапун дернулся, ругнулся и вдобавок ошпарил пальцы выплеснувшимся за края кружки чаем. Мы были квиты, мир был восстановлен довольно странным образом, я почёсывал языком о зубы, Сапун усиленно дул на пальцы, слюнил их и прикладывал к целому уху, мы оба смеялись.
  
   Когда подходили к месту, где вчера встретили спящего сохатого, заметно напряглись. Я нарочно попросил Сапуна пройти тем же курсом, он нехотя согласился. Мне хотелось избавиться хотя бы от одного своего страха а, как известно лучший способ побороть страх не убегать от причины его порождающей. Только был ли это страх? и если это действительно он, не примешивалось ли к нему ещё что? Я не знаю, я с ужасом понимал что ничего, совсем ничего не знаю. Знаю только, что лося мы уже не увидим. Такое зрелище доводиться лицезреть однажды в жизни, его невозможно понять, его невозможно передать, его невозможно забыть и его невозможно увидеть снова. Сапун перешел на напряженный шепот, виду он не показывал, но я видел, он ослабел в коленях, и тем сильнее это бросалось в глаза, чем старательнее он пытался это от меня утаить.
   -Иди если хочешь, сам смотри, мне неинтересно.
   -Прибзднул дед, - подначил его я.
   -Чего-о-о!? - Также шепотом воскликнул Сапун, выпятил грудь будто бойцовый петух и изготовился броситься на меня.
   -Шучу, шучу, - поспешил унять ненужный стариковский запал и замахал на него руками. Сапун сделал вид что успокоился и остался стоять на месте.
   Осторожно чтобы не хрустнула не одна ветка, я раздвинул кусты и заглянул за них. Сохатого, разумеется, не оказалось, ничто не говорило о том, что он тут вообще когда-то отдыхал кроме помятой травы, и большой кучи навозных шариков, даже поганой сороки не слышно. Со вздохом разочарования и в то же время облегченья я отпустил ветки, и кусты вновь встали передо мной непроницаемой зелёной преградой.
   -Ну что? - озабоченно спросил Сапун.
   Я, молча, отрицательно помотал головой. Сапун разом подобрался и высоким голосом, словно подбадривая себя и стараясь замять неприятное происшествие, сказал:
   -Пойдём, пойдём нечего тут.
   -Да, пожалуй, пойдём, - задумчиво согласился я, чувствуя, что моя болезнь затаилась, или может, перешла в другую фазу.
  
  СОН.
  
   Котейка удобно устроился у ног Дрей Палыча. Необычайная благодать разлилась по его мордочке, котейка не мог и не старался объяснить причины своего расположения к этому чудаковато одетому старику. Дрей Палыч не гнал котейку и со своей стороны тоже был рад присутствию у своих ног неизвестно откуда взявшегося животного. Иногда он наклонялся, чтобы потрепать котейку за ухом тот не сопротивлялся, наоборот охотно подставлял шею, выгибая от удовольствия спину и выставляя трубой длинный пушистый хвост. Котейка громко мурчал и ревниво мявкал на наглых настырных птиц суетившихся тут же у автобусной остановки норовивших подобраться ближе к валенкам Дрей Палыча, в надежде найти прокорм, даже не обращая внимания на угрозу исходящую от злобного котяры. Они реагировали вяло и как бы принуждённо только потому, что они птицы и должны бояться хищника по зову инстинкта, лишь, когда от кота исходила явная агрессия, они с шумом поднимались невысоко в воздух, невдалеке опускались недружной стаей, и вновь не спеша, наступали.
   Дрей Палыч прятал в косматой покрытой инеем в районе рта бороде довольную улыбку. Его настроение прониклось общим ожиданием праздника, глаза старика излучали какое-то поле доброжелательства, и желание сделать любое одолжение кто бы о нём не попросил. Мрачные утренние мысли больше не тревожили, воспоминания отступили, и если что всплывало иногда, то несло по себе только позитивные переживания. Дрей Палыч нехотя выпростал запястье левой руки из тёплого рукава полутулупа и взглянул на циферблат своих командирских часов. Фосфорические стрелки тускло светили сквозь поцарапанное стекло и скорее мешали подслеповатым глазам Дрей Палыча рассмотреть который теперь час, нежели наоборот. Старик долго фокусировал взгляд, то, пододвигая ближе, то, отодвигая от себя руку с часами. Он щурился, наклонял голову, наконец, выбрал нужное положение часов относительно глаз и прочел время. Ещё пять минут разрешил себе старик провести у остановки. Пять минут, и он соберётся, и не торопясь, пойдёт домой. Возможно, он возьмёт котейку с собой.
   Дрей Палыч представил себе, как он спустит животинку со своих рук в квартиру, как кот спрыгнет на пол, сначала будет осматриваться и тревожно принюхиваться к пока ещё чужим незнакомым запахам. Как неуверенно пройдет по всем углам квартиры, и как, после, налакавшись, молока, будет спокойно спать на кухне у его ног, прямо как сейчас, а он сам будет сидеть у окна и смотреть, как кружит снег на улице, потягивая из рюмки обещанное себе ранее 'красненькое'. Дрей Палыч ощутил приятную тяжесть на коленях. Котейка словно прочтя мысли его, вспрыгнул к нему на колени, посмотрел старику в глаза, как бы говоря ему, - не бойся старик, теперь я тебя не брошу, теперь я всё время буду с тобой. Дрей Палыч обнадеженный котейкой, потянулся во внутренний карман за бутылочкой, достал её, свинтил крышечку и сделал тот самый последний приберегаемый на потом глоточек.
   -Ещё пять минут, - тихонько сказал Дрей Палыч котейке. Котейка одобрительно мявкнул в ответ.
  
  
  ГЛАВА 13
  
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   ...и всё-таки человек в значительной степени непорядочное по отношению к природе существо, в этом я убедился давно и застрял на этом убеждении прочно, да что там непорядочное - свинья, одно слово. Я много повидал свалок помоек законсервированных хранилищ могильников и прочего, и что греха таить сам внёс свою лепту в некоторые подобные памятники рукотворного свинства. Но то, что теперь предстало перед моими глазами, ужасало как своими размерами, так и бессистемностью и особенно ненужностью всего этого навала хлама утвари мебели техники произведений искусства и откровенной пошлятины, разбитое вдребезги и совершенно целое на вид. Боженьки мой чего там только не было - полное собрание человеческой идеи громоздилось и простиралось не на один километр.
   Лес кончился, лес остался за спиной, мы вышли из него к полудню и то, что увидели,...нет, нет слов, чтобы это описать. Сколько раз по ходу повествования я распространялся насчёт способности человека удивляться и особенно терять эту способность, когда мозг, его эмоциональная составляющая пресыщается впечатлениями, но дело в том, что мои рассуждения сродни лепету пятилетнего ребёнка пытающегося объяснить принцип работы твёрдотопливного ракетного двигателя другому пятилетнему ребёнку...
   Первое что мы увидели, выйдя из леса это выложенную из железобетонных плит широкую двухполосную дорогу с желтой разметкой и указательным столбом у самого её начала и разбитый биплан конструкции 30-х годов двадцатого века, а чуть вдали по обеим обочинам огромные барханы чудовищно неподходящих друг другу вещей. Сапун остался совершенно равнодушным к диковатому пейзажу он лишь досадливо махнул рукой на очередное препятствие вставшее у нас на пути.
   -Одно радует, дорога здесь хорошая, не было такой и после тоже не будет, так что к вечеру будем у железной дороги. Да пошли, чё встал? Помоек, не видал что ли?
   Даже упоминание о железной дороге не вывело меня из странного приторможенного состояния вызванного, прежде всего любопытством и желанием получше всё рассмотреть, а также странное чувство, что всё это я если и не видел то как-то соприкасался прежде, лучше объяснить не могу. Несмотря на протесты Сапуна, я не спешил идти дальше не осмотревшись.
   Первым делом я обратил внимание на указательный столб. Строго говоря, столб был телеграфный со спиленной верхушкой, она валялась неподалёку вместе с обрывками медных проводов и осколками изоляторов, и уже после ампутации функциональной части столба на высоту человеческого роста кто-то приколотил гвоздями указательные таблички со скошенными концами в сторону нужного направления. Всего табличек было четыре, буквы и цифры повыцветшего чёрного цвета, выведены по трафарету. Первая нацелена на восток: 'МОСКВА 530М'. Почему-то я ей не слишком поверил. Вторая табличка указывала в противоположную от Москвы сторону и гласила: 'ВАЛЬХАЛЛА 40000КМ'. Я с усмешкой почесал голову и прочёл надпись на третьей табличке, устремлённой в сторону северо-запада: 'СЕВЕРО-ЗАПАД', я сверился с компасом всё верно отклонение ничтожное всего в полградуса. Гораздо больше меня заинтересовала надпись на последнем четвёртом указателе, он глядел прямёхонько на бетонную дорогу, и понятно было, что пойдём мы именно туда: 'ЛИНИЯ КУКУШКИ - КОНЕЧНАЯ', а ниже от руки красным стойким спиртовым маркером приписано: 'сообщение прекращено, ветка не функционирует - заброшена'. Признаюсь, сердце моё забилось сильнее от мысли, что цель пусть и не близка, но уже осязаема, уже можно о ней говорить вслух и не напрягаться от внутреннего протеста, а вдруг как нет её вовсе этой заброшенной ветки? а ну как всё это враки и ничего больше?
   Сапун тем временем стоял у разбитого самолёта в ожидании меня и нетерпеливо попиновал остатки фюзеляжа носком ботинка. Я подошел к нему.
   Самолёт лежал на правом боку, глубоко врывшись шасси в землю, подмяв под себя крылья. Перкаль свисала лохмотьями, определить принадлежность самолёта не представлялось возможным, и только на хвостовом оперении красовалась круглая сине-белая мишень с красным центром. Что говорило о том самолет, скорее всего, принадлежал Британским Королевским ВВС. Мишень зияла пробоинами от пулеметной очереди и вообще практически везде, где сохранилась ткань обшивки, виднелись прорехи от пуль. На хвосте биплана помещалось гнездо стрелка, пулемёт на ржавой турели угрожающе смотрел в небо, патронные ленты расстреляны и тоже изъедены коррозией. Мёртвый стрелок перекинул одну руку через борт, и если бы не голый скалящийся на меня череп в шлеме с наушниками и больших противоветровых очках нельзя было бы сказать что перед вами скелет, поскольку кожаная куртка и перчатки и сам шлем сохранились отлично. Скелет замер в каком-то томительном ожидании будто стрельнул покурить и теперь терпит, когда же ему дадут сигарету. Меня напугала слишком неестественная для мертвеца выжидающая поза, казалось, что он сейчас ругнётся и, не дождавшись вожделенной сигаретки, даст отмашку пилоту и тот поведёт самолёт на дорогу с разбегу возьмёт скорость для подъёма и взмоет на форсаже в глубокое забранное седыми куделями небо.
   -Пойдём. - Предложил я.
   -Ага, - согласился Сапун.
   Первые шаги по бетонке давались с трудом, я ожидал какого-то подвоха. Может, что земля расступится, может, что налетит шквалистый ветер, набросает в глаза мусора и собьёт с пути, может, что осядут холмы наваленного валом хлама и погребут нас под собой, может ещё чего, не знаю, только ждалось чего-то страшного, но ничего не происходило, а от этого делалось только хуже. Видимо сложился у меня определённый рефлекс (или комплекс?) ожидания худшего. С чего бы? Странная должен вам сказать штука пытаться пробиться через стену собственного 'я'. Добраться до этой стены проще некуда, потрогать её - запросто. А вот пробить в ней брешь практически невозможно. Что-то мешает, что-то неуловимое и в то же время до боли до зуда понятное и знакомое. Это как запах иван-чая через приоткрытое окно автомобиля, когда проезжаешь полем, знакомо, но незнакомо одновременно, или когда забываешь фамилию любимого актёра. Мучительно морщишь лоб и если есть кто-то рядом, начинаешь его расспрашить, а сам-то ждешь, когда ответ всплывёт в твоём мозгу, и в то же время жаждешь подсказки, но её нет.... Так и теперь мне казалось, что я пойму, что меня конкретно тревожит, однако подсознательно понимал, никакой причины для тревоги нет, и все же ждал что, что-то произойдёт. Никакими словами это не передать, это всё-таки всё та же самая паранойя, так думать легче. Я прислушался к себе, и в самом деле полегчало. Я уже с любопытством поглядывал по сторонам.
   Кто же наворотил этого недоразумения. Уму непостижимо как плотно здесь сошлись все человеческие ценности и всё человеческое безобразие. Слоёный пирог - пласт требухи, полоска чего-то другого. Потрясающе! Просто потрясающе! Под ногами хрустел мелкий камень, в голове ворочался тяжелый жернов, он крутился на прочном основании и из каменного желоба тонкой, но настырной струйкой текло в пыльный мешок нечто составляющее часть меня, но мною не являющееся. Я словно оказался среди колб паноптикума с их бессменными уродливыми зародышами. Я чувствовал себя как пещерный человек, попавший вдруг в игорный зал казино в Лас-Вегасе.
   Снова нагрянуло ощущение приближающейся беды и тут же прошло. Странно более чем странно. Я ощущал себя, так будто меня поочерёдно окунали то в крутой кипяток, то ключевую воду. Мои панические припадки имели некую волновую природу на вершине всплеска тряска у подножия почти апатичное спокойствие.
   Чтобы привести в порядок мысли я немного отстал от Сапуна. Проклятый жернов всё крутился, медленно с неуловимым для уха звуком, от которого приподнимались волоски на теле. Жернов выматывал душу и лишал возможности думать. Ещё несколько оборотов чёртова камня и меня всего без остатка перетрёт в крошку. Я присел на корточки, надул щеки, так что глаза выперло как у камбалы, сделал несколько жимов задницей наподобие танцев трясогузки и прислушался.... Сначала вроде как еле слышный шелест доносился издалека, он был настолько слабый, что я счел это добрым знаком ... и оказался прав. Вскоре шумок затих окончательно не оставив после себя даже воспоминания. Я поднялся в полный рост, ощутив при этом потерю этого разваливающего меня надвое невроза, потерю которой я несколько не огорчился. Я словно поднялся из ямы наполненной углекислым газом, сделал вздох полной грудью и спасительный кислород насытил кровь, прочистил мозг и радужная, иссечённая кровавым пунктиром пелена, сползла с глаз. Ни с чем несравнимое облегчение проникло в меня тёплой волной июльского моря, где-нибудь у береговой черты Анапы, только без грязи купальщиков и продавцов чурчхелы и тёплого пива.
   И тут я увидел скалящуюся на меня мумию вроде перуанской. Она сидела в общей куче в растрескавшемся буфете за стеклом, положив подбородок на распухшие колени, плотно обхватив сухими руками кости голеней. Мумию плотно обвивала пеньковая веревка, глубоко вошедшая в окаменевшую плоть, и сама казалось, ставшая камнем. Из одежды болтались лишь какие-то утратившие первоначальный цвет лохмотья, а напяленная по самые пустые глазницы бейсболка с эмблемой ленинградского речного пароходства смотрелась скорее жутко, чем комично. Мумия явно наблюдала за мной, толи хотела о чем-то предупредить толи спросить. Я так и не узнал этого, Сапун раздражённо окликнул меня:
   -Не насмотрелся ещё!?
   -Ну, чего ты разорался, в самом деле, - с глумливой улыбочкой лениво отбрехнулся я.
   -Жрать охота нужно место найти. А он на жмуров любуется. Их тут много если у каждого останавливаться никакого времени не хватит. - Не унимался Сапун. Я и сам чувствовал сильный голод и поэтому быстро согласился с ним:
   -Идём, идём, чего кипятишься.
   Сапун буркнул что-то нечленораздельное, повернулся и пошел дальше по дороге. Я махнул мумии рукой, она вроде как пожала плечом, на том и распрощались.
   А Сапун был прав относительно мёртвых людей, их было здесь не то что бы много, но достаточно. Не пройдя и пятьсот метров, мы увидели по правую руку, врытую в вершину мусорного наката виселицу, на перекладине болтался полуразложившийся труп в цепях, на шее его красовалась фанерная табличка, на ней было написано: 'LADROW SERA LINCHADO'. Доступно и лаконично. Попадались и ещё мертвецы, но не такие живописные как лётчик, мумия в буфете и линчеванный вор. Разве, что, словно вылепленные из воска супруги Чаушеску, отмеченные пулевыми ранами. У Елены картинно прострелен висок, а Николаю вдобавок загнан в грудь осиновый кол. Очень скоро я перестал обращать на мертвецов внимание, тем более что попадались они всё-таки не так часто, и принялся спокойно обозревать окрестности.
   Что меня особенно удивляло если правомочно употреблять подобный термин к той обстановке что нас окружила, так это полный порядок в этом казалось бы беспорядочном нагромождение вещей, о чём я говорил уже раньше. Все предметы хоть и абсолютно не сочетались, но было видно, что они не просто брошены здесь, они заботливо расставлены и кажется, за ними ухаживали. Если попадался обеденный фарфоровый сервиз на двенадцать персон то он стоял как на витрине тарелочка к тарелочке, чашечка к чашечке. Если встречался брошенный автомобиль, то он был припаркован согласно линии бетонной дороги. Картонные коробки предметы меблировки антиквариат всё-всё уложено или выстроено в соответствии с определённой схемой, одежда или сложена аккуратными конвертами, или развешана по вешалкам, книги в перевязанных стопках как на пункте приёма макулатуры, или в шкафах. Даже откровенный хлам, включая объедки, не валялся, разбросанным как попало, а находился на своём отведённом ему месте. Однако постичь логику, с которой подбирались вещи, я не мог, а то, что их не выбросили, а именно подобрали, я себя успел убедить. Это разуметься не была свалка, как мне сначала показалось, это был склад. Дикий чудовищно огромный неясно, для какой цели созданный - склад. Очень часто встречались некие авангардные инсталляции. Например, стоит стол, на нём выстроены разномерные кастрюли, они в свою очередь накрыты большим ржавым прохудившимся в разных местах противнем, на нём четыре силикатных кирпича по углам, на каждом кирпиче стоит чайная чашка с блюдцем и ложкой, посередине противня городошная фигура - пушка, нарытая стеклянным колпаком. Или выстроенные лестничными уступами и отслужившие своё с оторванными моторами и отломанными дверцами и совершенно новые в заводской упаковке холодильники. И на каждой своеобразной ступени или вставная челюсть или пивная кружка или кусок испорченного мяса. Раз попалась искусственная пальма в кадке, украшенная слуховыми аппаратами как рождественская ель игрушками, а вместо Вифлеемской звезды помещался, неизвестно как держась, клееный квадратный аквариум с живой золотой рыбкой. На кадке имелась пояснительная надпись: 'Придельная концентрация'. На самом деле надпись мало, что объясняла, но заинтересовала меня однозначно. Попалось ещё кресло-качалка с подвешенными к ней кружками с чем-то белым и дымящимся, наверное, горячим молоком. И тут меня осенило это не только не помойка, но и не склад, это самая интересная и увлекательная коллекция из всех, что я, когда-либо видел или собирал сам в детстве.
   Что еще меня поразило, по всей протяженности бетонной дороги стояли верстовые столбы, ну не совсем верстовые, они располагались через каждые семьсот метров. 0м, 700м, 1400м, 2100м и так далее... Чем это обуславливалось, я так и не понял, а на мой вопрос Сапун только молча, пожал плечами.
   Наконец на отметке 5600м мы подобрали подходящее место для обеда, вернее для ужина. Глядя на верстовой столб (буду называть их так, для удобства), я подумал, да, далеко мы забрались. А чего ради? Ради большого длинного стола красного дерева, двух викторианских кресел серебряной посуды и фужеров муранского стекла? Уж не становится ли Сапун себоритом? И я вместе с ним? Да и фиг с ним. После всех перипетий и лишений, выдержанных в дороге можно и даже нужно позволить себе немного роскоши пусть и совершенно неуместной. Хотя место как раз располагало к подобным изыскам.
   Стол находился на ровной площадке выстеленной листами ДВП на самой вершине экспозиционного холма, я совершенно уверился, что всё это место либо чья-то коллекция, либо музей под открытым небом как Колизей или Парфенон.
   Сапун приготовил что-то вроде ботвиньи с грибами. Он набрал в лесу заячьей капусты и ещё каких-то корешков, я и не заметил когда. Костёр он развёл тут же наверху на двух посеребрённых подносах поставленные один в другой, совершенно их при этом угробив. Я опасался, что загорится вся куча и тогда нам несдобровать или ещё вернее мы сгорим вместе с ней, но обошлось.
   Ботвинья жгла нёбо и язык, насыщала желудок, дурманила разум совершенно бесподобным вкусом. Если бы я не убедился за время нашего с Сапуном знакомства, что он замечательный кулинар, то мог бы списать скорость, с которой поглощал пищу, на банальный голод, но я знал, что это не так, или не совсем так.
   Наевшись, я устало отвалился на спинку стула и рыгнул. Сапун моментально отреагировал.
   -Отрыжка за столом лучшая похвала повару. - Сказал он.
   -А то, - согласился я, хотя так и не считал.
   -Хлеба не хватает, - пожаловался Сапун.
   -Да хлеба бы не худо.
   -Но и так не плохо. Верно?
   -Верно, - снова согласился я, скручивая сигаретку.
   Сапун отодвинул от себя тарелку, выдал настоящий львиный рык, обтёр пятернёй бороду и засмеялся, обтирая руку о грудь.
   -Сейчас Лёха переварим немного и пойдём. Заночуем на окраине.
   -Далеко? - спросил я.
   -Нет. Свалка заканчивается на отметке 9801 метр. Поспим на постельке. А с утра выходим на железку. - Просветил, он меня, тоже закуривая. Я удовлетворённо хмыкнул. День отдыха в лесу разленил меня, что и говорить.
   -Слушай анекдот, - сказал Сапун. - Знаешь, какой должна быть идеальная женщина?
   -Нет, - честно признался я.
   -Метр ростом. Беззубая и с квадратной головой.
   -Почему, - удивился я.
   -Чтобы отсасывала, не нагибаясь, и скользило хорошо. - Ответил Сапун.
   -А квадратная голова зачем?
   -Чтобы можно было поставить пепельницу и кружку пива.
  
   Я лежал, как и обещал Сапун в постели в одних трусах и не мог поверить своему счастью. Одежда повешена на спинку кровати, берцы с наброшенными на голенища грязными прохудившимися во многих местах носками стояли в ногах. Над головой низко висело неопрятное в темных подтёках сырости небо. Сумерки только сгустились, а Сапун уже спал. Мы завалились пораньше, хотелось отдохнуть - выспаться перед самым трудным, по словам Сапуна, участком дороги.
   Воздух медленно загустевал, набираясь цвета хорошо настоянного чётного чая. Я лежал на спине, сцепив кисти рук на затылке, ощущая пальцами правой руки острый выступ у основания черепа. Впервые за долгое время меня не одолевала ни одна даже самая пустяковая мыслишка. В мозгу неспешными переливами колебалась полная пустота, она кружилась, завиваясь по спирали как кровь в тазу цирюльника. Моя паранойя переродилась в некое неосязаемое послевкусие дубовой бочки, что остаётся на языке после хорошего глотка выдержанного бренди. Я даже не был уверен, что от моей болезни что-то осталось, а если и осталось, то настолько сроднилось со мной, что стало частью меня самого, утратило ущербность и перестало доставлять беспокойство. Я пребывал в новом для себя состоянии благоприобретённого пофигизма. Храп Сапуна доносился бодрой песней ложившейся ещё одним лыком в строку моего самочувствия.
   Как часто бывает в расслабленном состоянии разума, засочились по извивам бессознательного бессвязные лишённые хронологического порядка воспоминания. То были обрывки и из раннего детства и из недавнего прошлого. Я словно принял сильный галлюциноген более мощный и мягкий, нежели ЛСД. Я потерялся в напластованиях памяти, и не мог уже понять, какие из них аутентичны, а какие привнесены извне.
   Первое что коснулось меня это неясные, словно, лишенные отзвуков грома всполохи зарницы в высоком чистом ночном небе, картинки из наших отношений с Зоей. Мы были вместе, но что нас связывало? я никогда не мог этого себе объяснить. Скорее всего, это материализация эдипова комплекса, хотя кто его знает.... Потом пришли сумрачные выраженные в угнетённых образах воспоминания, которых я не мог связать не с одним из своих периодов жизни. Привиделись чужие лица, склонившиеся надо мной, они шептались, и шепот этот доносился словно из другой комнаты, я не разбирал ни слова, но понимал, что говорят обо мне. Мой взгляд уперся в белое пропускающее свет и тени полотно, и меня потащили куда-то вниз. Я отбросил и это видение, оно меня слегка потревожило, и я вернулся в действительность.
   Сумерки укрепились в своих правах, и скоро стемнело окончательно. Я мог различить только белое пятно одеяла, укрывавшее меня до подбородка. Посвежело. Налетевший ветер окрепчал кинулся вверх и на короткое время открыл для меня звёздное небо. Я словно взглянул в огромный чугунный котел, в котором кипело колдовское зелье, ведьма макнула в него помело, помешала, и мне стало доступно грядущее, проявившееся на поверхности варева сквозь ядовитый пар. Ветер как разогнал тучи, так и собрал их вновь, звёзды скрылись, я успел разглядеть только сошедшиеся в танце Юпитер и Венеру.
   Я перевернулся на бок, зевнул и смежил глаза. Вдали тоскливо подала голос баньши. К смерти, или к большим переменам. Тут как повезёт. И не всегда большие перемены лучше смерти.... Додумать я не успел, сон сморил меня...
  
   Спал я без сновидений. Не пропускающая ни свет, ни звук, ни чувств пелена полностью окутала меня. Только ближе к утру я смутно уловил некий монотонный не то отзвук, не то лоскут неясного воспоминания, легко касающийся меня своим колеблющимся краем. Лишь когда проснулся, я понял, что это был всё тот же монотонный перестук колёс летящего неизвестно куда поезда.... Но как я открыл глаза, пропал и он.
   Сапун ещё спал. Мне вставать из тёплой постели не хотелось, тем более что, я так отвык от простыней и одеяла с подушкой, и теперь просто наслаждался их уютным и таким родным обществом.
   От вчерашнего вечера сохранилась в голове приятная опустошённость. Всё произошедшее со мной за последнее время виделось теперь в каком-то новом разрезе, не осталось ни кошмаров, ни тайн сущего, всё обернулось сущей чепухой местами впрочем, вполне занятной. Я улыбнулся, томно потянулся под одеялом, лениво полупал глазёнками, принял позу эмбриона и вновь уснул, чего от себя не ожидал, поскольку казалось, что я и без этого прекрасно выспался.
  
  СОН.
  
   Покойник, с головой укутанный в загвазданную кровью простынь, пристёгнут к каталке тремя продольными кожаными ремнями. Он почти не подёргивался на поворотах разбитной 'газели', и резких толчках при торможении. В салоне на боковых сиденьях сидели лицом к лицу два давешних санитара, на одного из них то и дело падала металлическая стойка капельницы, и он невнятно поругивался, ставя её на место, опасаясь, подать голос громче из боязни слишком обратить на себя внимание соседа. К тому же он явно нервничал от соседства с трупом, его выдавали короткие боязливые взгляды в сторону мёртвого тела. Второй санитар с издевательской усмешкой следил за товарищем, наконец, он не выдержал и, встав со своего места, закрепил непослушную стойку в кронштейне на стенке автомобиля. Перед тем как занять исходную позицию он дружелюбно похлопал горе-коллегу по плечу и сказал.
   -Привыкнешь, тут бояться нечего. Жмур он и есть жмур. Не убежит, видишь, как пристёгнут, - и бывалый санитар потеребил один из ремней удерживающий покойника на каталке. При этих словах и водитель - мрачная сосредоточенная на управлении автомобилем личность, и дородная докторша громко рассмеялись. В это время машина затормозила на светофоре, от чего смех в опустевшем от грохота и лязга салоне прозвучал особенно отчётливо. Стокилограммовый детина санитар густо пошел багровыми пятнами, и отвернулся в сторону, чувствуя себя более чем неловко.
   -Ты не обижайся Серёженька, - подала голос докторша, когда автомобиль тронулся. - У тебя, которое по счёту дежурство?
   -Четвёртое, - зычным шаляпинским басом ответил Сереженька, снова вызвав всеобщий приступ веселья.
   -Да Серёга, - отсмеявшись, вступил в разговор водитель, на секунду оторвавшись от дороги, чтобы бросить на санитара взгляд, - придёт со временем. Я тоже сперва чертыхался. А теперь такого навидался ничем меня не прошибить. Один раз двух пассажиров с пожара вёз. Весь отсек мяском пропах, два года на шашлык смотреть не мог не то, что укусить. А помнишь Наташ, на несчастный случай на сталепрокатку катались. - Спросил он свою соседку, та утвердительно кивнула головой. - Там одного охламона к стальному барабану волочильного стана проволокой примотало. Он вроде ещё тёплый был, когда мы подъехали? - Снова спросил водитель докторшу.
   -Да, я ему успела укол морфия поставить.
   -Так вот везли мы его по частям, самого в двух мешках и потроха в пожарном ведре, его нам в цеху одолжили. А ведро-то конусом на пол не поставишь, пришлось его всю обратную дорогу Володьке Кичину между коленок держать и носом нюхать, как всё это дело пахнет, а пахнет, я тебе скажу не ландышами. И ничего не жаловался парень, потому что привыкши. И ты привыкнешь, если раньше на лыжи не встанешь.
   Санитар-новичок так перепугался страшных рассказов водителя, что чуть не ляпнул нечто неподходящее ситуации, но вовремя спохватился и твёрдым голосом как бы с пренебрежением сказал:
   -Не бойся, не встану.
   -А я что говорю...
   -Ты бы поменьше трепался, и лучше за дорогой следил, - оборвала говорливого водителя докторша. В салоне на долгое время воцарилась молчание. А молодой санитар по-прежнему косился на окровавленный труп самоубийцы, плотно упакованный в простыню и ремни, размышляя над тем, правильно ли он определился с выбором профессии коронера.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Завтракали скромно. Чай и армейские отдающие плесенью и ещё чем-то прогорклым сухари составили наше бесхитростное меню. Правда чаю, было, сколько влезет, а вот сухарей Сапун опять пожадничал, впрочем, я не настаивал на дополнительном рационе, поскольку грызть эту дрянь не доставляло большого удовольствия. После завтрака мы быстро собрались, спустились с горы коллекционного хлама и оказались у последнего верстового столба с отметкой 9801м, причём он отстоял ровно на один метр от столба с отметкой 9800м. В чём тут состоял смысл я так и не смог понять. Подобные странности случались в дороге так часто, что я скорее удивился, если бы они вдруг закончились, а так всё вписывалось в общую картину самого обычного светопреставления.
   Сапун торопил меня, причём делал это слишком навязчиво, словно хотел отчего-то увести, что-то скрыть от меня. Это легко угадывалось, тем, более зная его бесхитростный порой до детской наивности характер. Я стал вынюхивать, в чём подвох. Сапун заметил моё напряжение и принялся подгонять меня ещё настойчивей. У последней черты пёс дёрнул меня обернуться. Уж лучше бы я остался в неведении....
   Посередине холма на одном из таких же кресел, на которых мы ужинали в позе безмерно уставшего, и кажется, задремавшего человека сидел Аскольд собственной персоной. Всё те же выцветшие трико, белая запылённая футболка с заскорузлой коростой на месте где раньше находилась косолапая панда. Несмотря на грязевую корку, видно, что ноги босы. Лицо распухло и приобрело цвет начинающего вызревать баклажана, но я сразу узнал Асю. Вне всяких сомнений это был он. Я понял это не только по той настойчивости, с которой Сапун понукал меня идти дальше, не по запомнившейся одежде, а скорее по тому, что я ждал с ним встречи. Знаю, звучит дико, однако я действительно кожей предчувствовал - наши дорожки пересекутся, рано или поздно Аскольд-пограничник даст о себе знать, так или иначе. Я обернулся к Асе в полный корпус. Сапун затих у меня за спиной, видимо ожидая расспросов.
   Но.... В голове не укладывается. Я не знал, что спросить и не нуждался в ответах, смысл которых сводился бы к банальной лжи и увёрткам. Тем более некоторые догадки меня посетили и без этого. Но только догадки. Все эти разнообразные вещи, мертвецы эти беспорядочные... что-то тянуло их сюда.
   Ниточка из клубка головоломок, за которую я потянул, оборвалась, не дав ничего. Пшик. Пустой звук. Так часто бывает, кажется, вот сейчас произойдёт озарение и тебя посетит мысль равная по силе всей мудрости земной. Ты испытываешь лёгкий внутренний трепет и.... И ничего. Жила-была такая нелепица, которая называлась ПШИК! И только...
   Решив не дожидаться головной боли, я сплюнул под ноги, махнул Аскольду рукой и пошел на север, опередив Сапуна.
   -Лёха, - позвал он.
   Я не отозвался.
  
  
  ГЛАВА 14
  
  
   Бетонная двухполосная дорога оборвалась сразу же у последнего столба. И открылась узенькая тропка, протоптанная в глине. Она вела вниз к некому распадку, оформленному в духе катастрофических последствий массированного авианалёта. Вполне возможно, что местность и впрямь подверглась бомбардировке в едва обозримом прошлом. Очень походило на 'Гернику' Пикассо, только без людей, обезумевших от разгула стихийной ненависти пролившейся на них с неба - синевато-серые краски и впечатанный в воздух крик, рельефный и подвижный, несмотря на статичность панорамы. Попробую описать увиденное нами зрелище, подробнее избегая аллегорий и прочей поэтической шелухи, если получится.
   В низине в легкой, словно пороховой дымке громоздились остатки некогда общной системы сооружений. Толи это была некая железнодорожная развязка, толи производственные цеха, а может обширная складская схема. Так или иначе, здания являли собой плод убогого воображения людей их возводивших страдающих помимо прочего и гигантоманией в крайней форме. Почти все строения в упадке, разруха полная, между ними груды мусора и думалось пройти этим путём не получиться. А ещё вспомнился план Дантова ада (хотел обойтись без обращения к лире, но видно не судьба), с момента входа в лес из топей мы неуклонно двигались уступами вниз, что наводило в свою очередь на некие теологические, впрочем, весьма поверхностные мысли. А что если заброшенная ветка обернётся льдом озера Коцит. А Сапун? Не мой ли он Вергилий? Сомнительно. В конце концов, у каждого свой Ад, и свои проводники. Меня всегда более впечатляло описание Сартра - белая пустая комната, в которую можно войти и нельзя выйти.
   Спустившись ниже и лишившись панорамного обзора, мы увидели местность в ином разрезе. Картина потеряла часть объёма, но не перестала угнетать размером катастрофы. Огромное депо с провалившейся внутрь крышей и сорванными с петель и валяющимися тут же воротами. Уж не знаю, каких размеров должен был быть локомотив, если для него понадобился такой проём ворот, в нём запросто мог поместиться двухподъездный трёхэтажный дом. Может, здесь раньше обитали циклопы? Впрочем, последующие постройки оказались обычных человеческих размеров, почти что.
   Опасения относительно возможности прохода по руинам развеялись, как только мы в них вошли, места на захламлённых улицах или что там было по плану застройки хватало пусть не с излишком, но всё же... Мы двигались осторожно с некоторой опаской. Сапун предупредил меня, чтобы я не повышал голос.
   -Ты тут Лёха потише, - он обвёл вокруг себя рукой, - всё на соплях держится. Может в любой момент ухнуть так, костей не соберём.
   -А обойти нельзя? - шепотом спросил я.
   Сапун пожал плечами.
   -Можно, наверное, - неуверенно ответил он, выбирая дорогу между наваленных вразброс кирпичей обрывков жести и кусков арматуры.
   -И что?
   -И ничего, тут пойдём, - надо же в словах Сапуна звучал сарказм. Я так опешил от этого его нового умения, что не решился спросить, почему бы и не обойти эти развалины стороной. Значит, есть причины и если честно знать мне их не хотелось. Я так же как Сапун пожал плечами и послушно пошел за ним, аккуратно перебирая ногами, стараясь не споткнуться и не полететь носом вперёд на угрожающие осколки.
   Сапун недолго мирился с положением ведомого, он как-то незаметно проскочил вперёд и теперь гордо хоть и с предосторожностью прокладывал путь как восстановленный в своих правах вожак нашей странной гусиной стаи.
   По мере возможности я оглядывал окрестности. Жуткое место. Я поневоле опасался, что из-за очередного полуразвалившегося угла на нас выскочит какой-нибудь мутант-зомби или просто одичавший абориген с обрубком ржавой трубы с рваными краями, ударит в череп и примется кромсать зубами моё бедное агонизирующее тело. Воображение рисовало всё новые и новые возможные ужасы, поджидающие нас по пути, и во всех вариантах нас обоих или меня одного или Сапуна настигала неминуемая и ужасная и, конечно же, мучительная смерть. Я так увлекся, что не заметил подвернувшегося под каблук правого берца внушительного куска кирпича или чего-то в том же роде. В лодыжку вступила острая боль, отозвавшаяся слабостью под коленкой. Меня повело в сторону, травмированная нога не вынесла тяжести тела. Я попытался балансировать руками и только усугубил положение, поскольку не успел сгруппироваться для падения. Я страшно с шумом рухнул на правый бок. Рука оказалась высоко задрана вверх. Удар пришелся по ребрам. Мне на мгновение показалось, что это не я упал, а земля сдуру выпрыгнула у меня из-под ног, и со всей силы врезала по лёгким, вышибив разом из них весь воздух. Одновременно с ударом я коротко и громко выплеснул из себя вскрик:
   -Ыыхы.
   Я видел в непонятном неестественным образом вывихнутом ракурсе, как Сапун резко обернулся, и мгновенно оценив ситуацию, стремглав бросился ко мне. Он склонился над моим лицом, и тревожно посматривая по сторонам, спросил удушенным голосом.
   -Лёха, Лёха как ты? Что случилось? Встать можешь?
   -Хрен его знает, - ответил я, втягивая воздух сквозь зубы. Представляю, какая физиономия у меня скукожилась, так как Сапун смотрел на меня с неподдельным волнением, к тому же он всё чаще кидал взгляды вокруг, не иначе чего-то ожидая.
   -Лёха, - тормошил меня он, - идти нужно Лёха.
   К тому времени я отдышался и протянул ему руку.
   -Лёха...
   -Говна лепёха, - не удержался я, - встать помоги.
   Сапун с готовностью ухватил меня под локоть и для начала усадил на задницу. Вид у него был настолько глупый, что я не удержался и громко расхохотался. Сапун сначала испугался, попытался прикрыть мне рот ладонью и как-то урезонить. Я отбивался от его волосатых вонючих лапищ как мог, эта аллюзия на тему игры в ладошки развеселила меня ещё больше. Я принял подобающую игре стойку и принялся уже натурально забавляться, приговаривая при этом:
   -Ладушки, ладушки. Где были у бабушки...
   Сапун перестал хватать меня. И глядел как на помешенного, он наверно так обо мне и думал в тот момент. Наконец он не выдержал и тоже принялся бить в ладони, хохоча во всё горло, при этом приговаривая сакраментальное, - 'ладушки, ладушки...'. Мы раскачивались из стороны в сторону как пара пьянчуг в кабаке и не могли остановиться.
   Невдалеке раздался глухой рокот, словно раскат грома или перемежающееся после обвала эхо в горах. Краска моментально сошла с лица Сапуна. Он разом напрягся, будто окаменел и резко ухватил меня за плечи обоими руками мёртвой борцовской хваткой. Мы оба прислушивались во вновь наступившей мёртвой тишине. Ничего не происходило. За спиной снова громыхнуло. Я инстинктивно обернулся в направлении шума, в ту сторону, откуда мы пришли, и куда смотрел Сапун. По широкой захламлённой просеке между жутких руин на нас медленно надвигалась густая совершенно непроницаемая глыба пыли. Заскрежетало совсем близко. Со спазмом, скрутившим живот, я понял что происходит. Своим диким гоготом мы спровоцировали лавину обрушений. Оставалось надеяться, что до нас она не докатится. Внезапно стена стоящего метрах в сорока от нас эллинга совершенно целого на вид, заговорила на каком-то тарабарском языке, стала крошиться и медленно заваливаться, словно потягиваясь со сна. Сапун вскочил сам и вздёрнул меня следом. Только два слова произнёс он по-военному чётко и отрывисто:
   -Бежать можешь?
   -Да, - с трудом ответил я. Слово как узел верёвки повешенному стянуло мне кадык.
   Стена обрушилась каменным каскадом. Открылась ржавая корма громоздкой баржи стоящей на неком подобие металлических козел. Я успел прочесть облезшее золотое неудобопроизносимое и неясно, что обозначающее имя судна на кириллице: 'Халалчиллаг'.
   И мы бросились наутёк.
   Я заметно прихрамывал и отставал. Тогда Сапун вернулся за мной, обхватил за спину и практически потащил за собой. Я оперся рукой о худые жилистые плечи Сапуна и старался хоть как-то облегчить ему задачу. Так мы и скакали на трёх с половиной ногах и как неудивительно пока преуспевали. Сначала грохотало только позади, потом шум обхватил нас кругом и будто бы шел уже навстречу. Пыль закрыла обзор полностью, приходилось ориентироваться только по внутреннему ощущению направления. В глаза летела каменная крошка, дыхание сперло от проклятой пыли, дважды мне в спину ударило довольно приличными обломками. Не знаю, каково пришлось Сапуну, нужно думать не слаще. Мы бежали как безбожные грешники от колокольного звона. Силы сдавали. Грохот вокруг перешел в вой визг и в невнятные, но мощные проклятия. Я опасался, что они могут осуществиться. Никогда ещё мне не доводилось так близко подходить к краю.
   Кстати об отвлечённых понятиях: Я всегда полагал россказни о мелькающих кадрами киноленты обрывках прожитой жизни лишь красивой мистификацией, жутковатой аллегорией, придуманной человеком с метафорическим складом мышления и убогим воображением. Как выяснилось на практике это не совсем так. Опущенными остались только пеританальные воспоминания детство юношество всё вплоть до того дня, когда я рассказал Зое о своём намерении идти в комиссариат за одобрением, зато остальное я увидел в красках. И на фоне этого проблеска памяти вызрела совсем уж не глупая мысль. На кой чёрт мне всё это нужно. Следует сказать, что эта самая мысль не единожды посещала меня в ходе путешествия. Но её несомненная прелесть открылась мне только сейчас, когда мы спасались бегством от рушащихся громадин зданий. Вполне может статься, что на этом мои мысленные сентенции, обращённые к самому себе, и закончатся. Сил продолжать безумную гонку уже не осталось. Сильно затрудняли бег вещмешки, но скинуть их на ходу не было возможности.
   Не может быть!
   Проблеск!
   Точно! Никаких сомнений быть не могло, впереди светом в конце тоннеля брезжило наше спасение. Открылось второе дыхание или что там открывается у человека в решающую минуту. Я почувствовал, как Сапун сильнее стиснул мои ушибленные рёбра, и даже не обратил внимания на пронзительную боль. Все мои устремления тянулись к мутному белёсому свету. На нём сосредоточилась вся моя воля. Сколько до него? Определить расстояние точно в гадской мгле не получалось. Десять метров? Сто? Туда, быстрее туда!
   Мы упали. Мы ползли. Упорно как бойцы под перекрёстным огнём к спасительному окопу. Сапун по-прежнему помогал мне. Нас завалило, казалось на пороге....
   Я потерял сознание...
  
  И ЕЩЁ РАЗ ОБ ОТВЛЕЧЁННЫХ ПОНЯТИЯХ.
  
   Самоубийство, как с достоверностью показывает история всех мировых цивилизаций и культур, зародилось, видимо очень давно. Не думаю, что можно обнаружить следы самого первого самоубийцы и уж тем более постичь причины, побудившие его к сведению счётов с жизнью, да и не очень-то и интересно.
   Да что там человек, у некоторых видов животных также существует предрасположенность к суициду. Создающие прочные пары, орлы и лебеди потеряв партнера, убивают себя, падая с высоты на землю, хотя это скорее миф, но очень красивый, поэтому пусть будет так. Киты как индусы поклонники культа Кали резавшие себя на куски в её храме или староверы, вдохновленные протопопом Аввакумом, обрекающие себя на добровольное мученичество в виде самосожжения, массово выбрасываются на мелководье. Конечно, трудно предположить, что киты обладают в полной мере развитым сознанием, по крайней мере, в человеческом его представлении, и, что они успели состряпать свою собственную религию, которая кроме всего прочего требует от них (китов) такого странного самопожертвования. Но кто знает наперёд, всякое возможно.... А что вы скажете относительно богомолов добровольно кладущих себя на алтарь продления жизни да ещё таким экстравагантным способом, в животном мире мало кто, способен к спариванию с напрочь отъеденной головой. А идущий на нерест лосось? Эдакая совокупность китов и богомолов. Есть ещё сухопутные крабы, что топятся в прибое, откладывая икру. Есть бабочки однодневки в своей крылатой стадии вовсе лишённые ротового аппарата. Это таки апогей эволюционного заложенного программой самоубийства, весь вид пришел к тому, что не стоит прикладывать старания, чтобы прожить хотя бы один лишний денёк. По-быстрому спарились, отложили яйца и моментально передохли, а борьба за жизнь становиться прерогативой будущих личинок. Много ещё чего есть в царстве природы таинственного и непознанного, но вернёмся так сказать к венцу её творенья, непосредственно к человеку.
   Человек крайне изобретателен в способах наложения на себя рук. Он вешается, топится, вдыхает удушающие газы, бросается с высоты, вскрывает вены и артерии, глотает острые режущие предметы, чтобы вызвать внутреннее кровотечение. А какое разнообразие растительных и минеральных ядов открыло человечество? а, сколько синтезировало органических и неорганических? Такой богатый арсенал не мог остаться без внимания самоубийц. И человек травится хлором, цианистыми соединениями, мышьяком и бледной поганкой, спичечными головками и вороним глазом.... О, боже мой, чем только не травиться человек, а ведь есть также сильнодействующие препараты - снотворное, анальгетики, наркотики и средства для анестезии... Дух захватывает. Но и это не всё. Человек бросается под автомобили и поезда. Человек убивает себя электрическим током. Он сжигает себя, как пример индийские обряды сати и дикша. Человек взрывает себя и морит голодом. Замерзает и умирает от обезвоживания. И, наконец, человек стреляется, чинно и благородно, по кодексу чести и просто по дурости. Уверен, многое пропущено, но нет смысла влезать в эту дребедень дальше. Это, в конце концов, неинтересно. Вы, может быть, думаете, что было бы интереснее разобрать не способы и орудия самоубийства, а причины на него побуждающие? Не думаю. Но если хочется? Что ж...
   Существует религиозный аспект, несмотря на то, что почти все верования считают суицид смертным грехом. Но неисчислимое количество культов и сект почитают самоубийство как единственный выход. Вспомните Город Солнца. Религиозная истерия, вызванная ожиданием конца света или прибытием инопланетян или ещё каким всемирным безобразием, находит отклик в душах особ неуравновешенных и к тому расположенных. Сюда же следует отнести волну самоубийств, вызванную уходом из жизни кумира, обычно рок-музыканта или актёра кто всегда на виду и с кем себя часто ассоциируют молодые неврастеники. Некоторые религиозные самоубийства можно считать как необходимую дань в борьбе с неверными. Эти удальцы с головы до ног обвешиваются взрывчаткой, и подрывают себя в людном месте.
   Люди уходят из жизни, хоть это звучит странно, по сугубо личным обстоятельствам. Из-за финансовых проблем, как тут не вспомнить ставших уже карикатурными нью-йоркских брокеров, что падают подобно осенней листве из окон в момент спада деловой активности на бирже. Но это верхушка айсберга, чаще люди кончают с жизнью за сущие копейки. Несчастная любовь тоже провоцирует порой на необдуманные поступки. При этом не считается зазорным прихватить с собой на тот свет и предмет своего обожания. По идейным соображениям тоже убивают себя. Равно как и из чувства неудовлетворённости жизнью, или её устройством, делают это в одиночку и за компанию. Ещё бывает, умирают люди в знак протеста. Как тут не вспомнить буддистских монахов, вовсю паливших себя во время ввода войск США во Вьетнам и римского консула зарезавшегося на глазах своего обидчика повинного в смерти двухсот сенаторов и ста всадников, или наоборот ста сенаторов и двухсот всадников, или не было ничего подобного в помине.
   Кругом враньё - правда!
   Далее:
   Честь сильное слово и обрекает на сильные поступки. Сколько офицеров согласно кодексу чести понаделало себе дырок в головах, уму непостижимо! А если понятие чести сопряжено с понятием долга, тут, как говориться, и обсуждать нечего.
   Угрызение совести так же могут стать побудительным мотивом. Но для этого, во-первых, нужно обладать совестью, во-вторых, необходимо чтобы эта совесть была угрызаема, и, наконец, в-третьих, быть способным, ну, хотя бы...уже съесть ту же самую бледную поганку.
   Что пропустили? Страх разоблачения и последующего суда. Что случилось как-то раз в душном бункере, пропахшем перегоревшей соляркой и прокисшими офицерскими сапогами, под аккомпанемент советских пушек.
   Отдельная строка страх физических мучений и моральных мук.
   Чтобы перечислить всё не хватит ни бумаги, ни терпения. Так что на этом можно поставить жирную точку. Что же касается морально-этической стороны проблемы, то это такой дремучий лес, в который не стоит и соваться. Тем более что каждый случай поистине уникален, но опять же не настолько, чтобы смутить человека жизнью увлечённого. Для него любое самоубийство, есть суть убиение человека, а на этот счёт двух мнений быть не может...
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Сначала, я услышал будто бы шорох рядом с собой, после почувствовал шевеление, словно кто-то тихонько ворочался возле меня во сне. Очень быстро, я сообразил, что это Сапун. Возникло желание позвать его по имени, однако рот оказался забит бетонной пылью и, ничего не вышло кроме невнятного кряхтения. Сапун, наверное, ещё не пришел в себя, но одно то, что он тут рядом да, вдобавок, ещё и живой, представлялось как настоящее чудо. Я повторил попытку позвать его и опять неудача. Горло заложило измельчённым в труху бетоном. Ныла подвёрнутая нога, саднило затылок, в районе копчика гнездилось неприятное онемение, и грудная клетка, особенно с левой стороны точно стиснута деревянной колодкой.
   Я принялся потихоньку разгребать мусор у себя над головой и очень скоро докопался до свободного пространства. Как я и ожидал, вокруг стояла плотная некая даже некрофильская темнота. Мне стоило огромных усилий перенести паническую атаку и не завопить от ужаса. Взяв себя в руки, я продолжил работу. Откопавшись полностью, я приподнялся и сразу ударился головой о каменную стену, ставшую для меня потолком. Дрожащими руками я нащупал спички и зажег одну.
   Я находился в бетонной нише или скорее низеньком коридорчике, высотою менее метра. В свете следующей спички, я точнее определил под грудой щебня место погребения Сапуна. Откапывая, его я молил только об одном, чтобы он поганец не окочурился прямо сейчас. И вовсе не потому, что я без него не справлюсь с обвалом, а потому что если я ним не справлюсь, то уж лучше помирать в компании, один я сойду с ума. Последняя мысль показалась мне по понятным причинам знакомой, и я ей перепугался настолько, что ещё злей, принялся раскидывать куски бетона и полные горсти трухи в разные стороны, мысленно поругиваясь от обилия едкой пыли.
   Сапун лежал на животе, аккуратно уложив лицо на сгиб локтя левой руки.
   Спичка погасла.
   Я осторожно освободил его от лямок вещмешка и только тогда догадался снять свой. Перевернув Сапуна на спину, я отстегнул флягу, напился сам и на ощупь влил ему в рот немного тёплой медной на вкус влаги, придерживая при этом его за разбитый затылок, ладонью я ощущал, что он мокр от крови. Сапун застонал, но открыл ли глаза, я, разумеется, не видел. Подложив ему под голову один из вещмешков, нашарил у него в кармане самодельную бензиновую зажигалку. Высек искру, фитиль занялся. Коридорчик озарился мерцающим оранжевым светом. Ком в горле растворился, я опробовал голос:
   -Сапун, Сапун, - он не отзывался, голова запрокинута, черты лица нехорошо заострились, из-под клочковатой пропылённой бороды резко выдавалось вперёд грязное сухое адамово яблоко.
   -Ты полежи немного, отдохни. Я сползаю, тут недалеко. Поищу выход. Я скоро Сапун, я скоро...
   И я пополз на коленках вперёд, держа перед собой зажигалку. Боль в ноге билась в такт пульса, я старался не обращать на неё внимания, это давалось нелегко. Огонёк то замирал, становясь по струнке, то вдруг начинал метаться из стороны в сторону как впавший в панику зверёк. Проход начал сужаться, пламя всё чаще срывалось в безумную лишенную ритма пляску, припадая в сторону моего лица. Впереди точно сквозило, впереди совершенно точно был выход. Вот коридор сузился настолько, что пришлось продвигаться, опираясь на локти. Неожиданно передо мной встала стена. Я испугался, а вдруг не пробьюсь к воздуху.
   Без паники. Без паники.
   Вздохни поглубже.
   Я набрал полные лёгкие воздуху и закашлялся, в груди заложило. Сверху посыпался песок. Я без злобы выругался неизвестно на кого:
   -Тварюга жопомордая.
   Я отодвигал в сторону камни, сгребал охапками мусор. Зажигалка стояла на земле позади меня, так что работать пришлось почти в полной темноте.
   Лучше чем ничего.
   Пальцы уперлись в прочную кирпичную кладку. В пору, сойти с ума. Однако во мне уже поселилась стопроцентная уверенность - выберемся, непременно выберемся. Я поджал голову, уперся плечом в кирпич, надавил, и ...
   Меня ослепило пролившимся ярким, как ядерная вспышка светом, я зажмурился, сладостно вдыхая свежий воздух свободы.
   Проход оказался слишком узким, чтобы развернуться. Я выбрался наружу и вновь нырнул в проём головой вперёд. Сперва, я вытащил вещмешки, что на деле было, не так-то просто, двигаться пришлось ногами вперёд, это не доставляло удобства, особенно при вывихнутом суставе и ушибленной грудной клетке. Я опасался, как выйдет с Сапуном. Вышло и впрямь не весело. Медленно и упорно. Сантиметр за сантиметром. Потребовалось больше часа, однако я справился.
   Я выволок Сапуна из каменной западни.
  
   Я смотрел на залепленное пылью лицо Сапуна. На скуле рваная глубокая полоса грязного бурого цвета, яблоки глаз, плотно обёрнутые веками, выпирали, будто их кто-то выталкивал наружу или подпёр палками, борода торчала стоймя, по её краям накипела каменная кровь. Щёки втянулись, рот слегка приоткрыт - торчали желтые подгнившие зубы. Мне казалось, что он скоро умрёт. И становилось тошно как от рыбьего жира в детстве, я знал, что это противно, и я знал, что это придётся проглотить.
   Сапун лежал неподвижно, только острая его грудь вроде птичьего киля, медленно с задержкой приподнималась и так же рывками оседала. Он дышал.
   Подволакивая ногу, я подполз к нему и осторожно из опаски навредить, положил голову возле его пахнущей дёгтем подмышки. Я опустил руку на живот Сапуна, чувствуя, как тот отдаётся слабой жизнью. Меня охватило целиком беспокойное забытьё. Похоже, я пострадал сильнее, чем показалось сначала.
   Закрыв глаза, укротив тяжелое, после сильного физического напряжения, дыхание, я притих в почти благочестивом смирении под боком у Сапуна. Меня словно мягко подхватило тёплым воздушным потоком, закрутило осенним палым листом, и бросило обратно на землю, при этом я лишился чего-то важного, может самой жизни. Будто из лесов опоясывающих реставрируемое здание вытащили несущую балку, от чего вся конструкция сложилась карточным домиком, погребя меня под алюминиевыми секциями и досками настилов.
  
   Я разлепил веки и с совершенным равнодушием, с каким, пожалуй, смотрят на болтающееся, на балконе бельё обвёл кругом взглядом, только смысла в увиденном мною теперь было ещё меньше чем в сохнущем на ветру тряпье.
   Воздушный поток, оторвавший меня от земли, перевернул меня с боку на спину или это сделал очнувшийся Сапун, я не разобрался. Но лежал я именно на спине, обозревая, справа часть кирпичной стены с обвалившейся штукатуркой, стена загораживала больший кусок безрадостного неба. Слева у самого глаза висели зелёные брезентовые лямки одного из вещмешков. А прямо перед носом на покосившейся верхушке флагштока вяло моталось, словно голова пьянчужки закимарившего за разгульным столом, пыльное полотнище необъяснимой принадлежности - синяя или зелёная тряпка, исполосованная причудливыми линиями по диагонали.
   Разглядывать подобную чепуху занятие не из самых увлекательных. Поэтому я попытался приподняться на локтях, но на лбу повисла тяжелая мозолистая кисть, не давая мне этого сделать. Я подчинился, отдавшись необычным тактильным ощущениям. Каждую фалангу, каждый изгиб и каждый кожистый нарост, и заусенец Сапуновой ладони я чувствовал как часть своего тела. Сапун бережно удерживал меня. Лицо его все ещё убелённое пылью утратило отпечаток близкого конца. Он заговорил, его слова долетали как навязчивый шепот, смысл не доходил вовсе. Я напрягся. Не помогло. Неожиданно звук включился на полную громкость, обрёл чёткость. Я разобрал конец фразы.
   -...страшного. Ничего, ничего. Хочешь воды?
   Я слабо кивнул. Сапун дал мне напиться из той самой фляги, из которой совсем недавно я сам поил его. Пить лёжа крайне неудобно, вода лилась по щекам по подбородку, забегала за ворот. Когда влага достигла груди, в ребре остро засаднило. Я сморщился и рефлекторно провёл рукой по больному месту, и понял, что моя грудь обнажена и мокра не только от воды, но и крови и что я дотронулся до открытой плоти. Меня прошибли пот и страх. Я предпринял вторую попытку приподняться и, несмотря на возражения со стороны Сапуна сделал это.
   Под левым соском отошел и висел на сторону внушительный кусок кожи с мясом. Мышцы сочились. Посмотрев на грустную физиономию Сапуна, и не прочтя в ней ничего обнадёживающего, я завалился обратно на землю, с необычайной лёгкостью осознавая, что вот видимо и всё.
   Дальнейшее как во сне...
  
  
  ГЛАВА 15
  
  
  СОН.
  
   Ветер бился порывами, с ледяной мелкой взвесью. Повышенная влажность и крепчающий к вечеру мороз создавали эффект подмоченного махрового полотенца подвешенного в воздухе, оно хлестало по лицам прохожих, заставляя их ёжиться и поглубже влезать носом в ворсистые шерстяные шарфы. Не то чтобы мело, но подметало. По проезжим по тротуарам по тропинкам, козырькам и спинам, по щекам и вообще... подметало. Кроме того, висело в воздухе нечто совершенно непонятное. При всех ухищрениях и предшествующих Новому Году приготовлениях сам праздник как-то затерялся, выдохся прежде времени как незакрытая бутылка шампанского. Волнение улеглось, толпа поредела, вновь повеяло буднями скукой и ночью. И если бы не подсвеченные баннеры с новогодней атрибутикой, яркие, словно умытые разноцветным огнём витрины и билборды, да прочая суетная обманка-мишура, не разобрать было бы праздника. Захлопала крыльями и накрыла размалёванные городские улицы тяжёлая зимняя темнота, в которой кроме сумасшедшего блеска иллюминации не разобрать было ни лица какого-нибудь, ни птицы, ни отдельного голоса. Всё смешалось, тьма и свет, и в то же время разделилось на островки и пятна, беззвучие и оглушающий гомон. Всё это вавилонское великолепие сводило с ума, не хватало разума понять или даже охватить взором, что же происходит и где тут праздник. Единственный уголок покоя находился у автобусной остановки под фонарём. В этом уголку сидел на складном стульчике старик в полушубке и держал на коленях кота.
   Прибалдевший котейка клонил голову, вскидывался и замирал под твёрдой грузной ладонью Дрей Палыча. Старик порывался каждую секунду, встать, убрать не распроданный товар в короб, запихнуть кота за пазуху и неспешно тронуться в обратный путь домой. Да! И, конечно же, заглянуть в знакомый магазинчик за бутылочкой 'красненького', ну и котейке, чего-нибудь на зубок. Слава богу, выручка неплохая и настроение вроде ничего себе. Но что-то удерживало седовласого кудесника на месте не суеверие, нет, скорее приятная расслабленная усталость, какая накатывает, бывает на человека после тяжелого плодотворного труда. Дрей Палыч улыбнулся своим мыслям о бутылочке вина и предстоящем отдыхе со своим новым дружком. Он провёл рукой по лицу, стирая с него снежную крошку, а заодно и улыбку, стал серьёзен и собран, но не удержался и вновь расцвёл доброй усмешкой новогоднего волшебника.
   Котейка завозился под остановившейся стариковской рукою, требуя ласки. Дрей Палыч увлечённо стал поглаживать голову кота, проходясь пальцами между стоящих стоймя ушей, поводил по выгнутой спине, осторожно зажимал в кулаке упругий как шланг душа под напором воды хвост и вёл горсть до самого его конца. Котейка блаженствовал, жмурился, громко мурчал. Получив желаемое кот, завалился на бок и принялся забавляться рукой старика по-новому, легонько цапая когтями за пальцы, покусывая их и урча уж совершенно как дикий.
   Ветер всё хлестал как надорванный, не решаясь перейти в шквал или угаснуть совсем. Порывы становились чаще и продолжительнее. Гнусная пороша обернулась снегом, колючим и мелким, не потеплело ничуть.
   Целлофан с короба давно сорвало. Бумажный ангел калека с заломленным крылом трепетал под прищепкой на леске. Он бился в истерике, то разводил, то вновь собирал на груди сложенные в молитве истощённые руки. Он просил шепотом на безветрии, он требовал, гневно требовал, мечась в безумном потоке, терзаемый снегом и безучастием к своим молениям. Крыло ангела надорвалось по сгибу. В очередном крике, заглушенном ветром, ангел сорвал ущемлённое тельце с лески, оставив под прищепкой намокшую бумагу как сброшенные перья. Обрётший свободу бедный калека устремился по замысловатой петле вверх. Котейка отреагировал моментально, бросив забаву со стариковой рукой, он спрыгнул с его коленей на утоптанный снег и, задрав мордочку, бросился ловить самонадеянного беглеца. Дрей Палыч сначала испугался, но тут же успокоился, с тихим сердцем наблюдая за игрой Котейки с парящим в воздухе рождественским духом.
   -Ты гляди, не балуй, - благодушно наставил расшалившееся животное кудесник.
   С тяжёлым вздохом он поднялся, упираясь руками в колени, потоптался на месте, вздохнул другой раз, постоял как бы в раздумье, наконец, взял в руки низенький табурет и ловким привычным движением сложил его пополам...
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Воскрешение забавная штука, не успеешь очухаться как пора обратно. Прежде всего, растерянность и полная несобранность в мыслях. Такой бардак, что трудно вообразить. Будто в черепушку под завязку насыпали цветного песка как в декоративный светильник и хорошенько встряхнули. Полосы разрозненной чепухи плывут перед глазами и за ними, а в ушах странно знакомый голос повторяет одно и то же заклинание-белиберду, - 'шерлыгуршу, шерлыгуршу, шерлыгуршу'. Но вот пелена сходит и не остаётся вообще ничего, даже боли, ничего. И смерти не было, лишь банальный девичий обморок. Пытаешься устыдить себя и опять-таки ничего, полная пустота.
   Через какое-то время потихоньку отозвалась подвёрнутая нога и возникла тяжесть в грудной клетке, но первой была нога, с неё-то всё и началось.
   -Сапун, Сапун ты где? - на удивление громко и уверенно позвал я, одновременно усиленно моргая, силясь избавиться от проклятого цветного песка в глазах. Мой компаньон молчал. Я повторил попытку докричаться до него, присовокупив к вопросу непечатное и такое привычное в подобных обстоятельствах слово.
   Тишина.
   Только звон шумящей листвы на ветру. Загадка дурацких заклинаний была разгадана. Излишне театрально сморщившись, я сел ничего особенно неприятного при этом не испытав. Ну, может, дышалось трудновато вроде как по горло в воде. Ощупав грудь, понял, что она плотно стянута под афганкой бинтом или тряпкой. Когда смешанные на палитре зрачков краски перешли в мутноватую расходящуюся кругами болотную зелень похожую на фосфены, окружающий мир приблизился и наполнился собственными оттенками, я задрал голову и посмотрел высоко над собой. Большая сочная липа давала мне тень. Жутких пыльных развалин не было в помине. Сапун перетащил меня в безопасное место. Да где он черти бы его забодали.
   Опираясь на шершавый ствол липы, я попытался встать. Снова удача. Правая нога вела себя вполне сносно, стоял я твёрдо, а вот в ботинке жало. Нагнувшись, я убедился, что Сапун поработал и над ногой. Не знаю, вправлял он сустав или нет, но тугую повязку наложил. И то добре.
   -Сапун! - Позвал я в третий раз и опять не дозвался.
   С головы посыпалось. Я как следует, выбил пыль из волос. Смертельно захотелось умыться, принять ванну и лечь в чистую тёплую постель. В который раз взгрустнулось по Зое и всей прошлой жизни. Но как-то вскользь, не вполне оформлено и быстро прошло. Мысли опять вернулись к Сапуну и собственно к месту, в котором я сейчас находился.
   Это был поросший густой травой пригорок с единственной могучей липой на вершине. Вид разрушенных строений едва не ставших нашей с Сапуном могилой простиравшийся чуть ниже и в стороне, резко дисгармонировал с этой почти пасторальной картинкой. Дальше за пригорком возвышалась железнодорожная насыпь и уходила на запад, насколько хватало зрения. Я сделал несколько неуверенных шагов, не отпуская впрочем, ствола дерева и обошел его кругом. Мимоходом отметив ещё несколько точно таких же пригорков как мой, только без лип, но с молодыми берёзами. Вот на одном-то из пригорков я и увидел Сапуна, очень этому обрадовавшись. Он увечил молодое деревце, подрубая его на корню. Я махнул рукой, в грудь отдалось болью. Сморщившись, согнулся, зашипел. Когда отпустило, крикнул, однако крик вышел слабоватый, сорванный. Сапун меня явно не услышал. Тогда я набрал воздуха, сложил из пальцев рогатку, вставил фигуру в рот и свистнул. Свистнул вполне прилично, в ушах ненадолго заложило паралоном.
   На этот раз Сапун услышал. И отозвался не менее оглушительным свистом. Он помахал мне длинной палкой, которую он выстругал из несчастливой берёзки. Меня невольно прошибло потом. В последний раз, когда Сапун сделал нечто подобное, мы едва не утонули в асфальтовом колодце посреди чёртого болота. Но, подойдя, он меня успокоил:
   -На вот, ходулю запасную. - Сказал он мне, протягивая обструганный ствол дерева. - Прикинь костыль по росту. Подходит?
   -В самый раз, - сказал я, приноравливаясь к посошку. Раздвоенный конец удобно мостился подмышкой.
   Сапун улыбнулся, от чего глубокая ссадина на его щеке лопнула, быстро надулась на месте разрыва большая кровяная капля и чертя алую полосу, скатилась на шею.
   -Ёлки..., - Сапун обтёрся и добавил, - только умылся.
   -Мне бы тоже лицо сполоснуть, - сказал я.
   -Вон на том холме колонка, - указывая рукой направление, отозвался Сапун, не переставая заниматься своей порванной щекой. - Сам доберёшься? Или помочь?
   -Как-нибудь, - отказался я от помощи.
   С посохом шагалось не худо и не то что бы хорошо. Пришлось приспосабливаться. Когда вполне освоил технику приставного шага и переноса центра тяжести с учётом дополнительной конечности, я пошел вполне резво, что убедило меня в возможности продолжения пути к проклятой заброшенной ветке.
  
   Десять жимов рукояти давали приблизительно полторы-две минуты свободного тока воды. Сама процедура отнимала значительные силы, поршень ходил с усилием, тут-то я и пожалел, что отстранился от предложения Сапуна. Хотя, ерунда справлюсь. Сделав с пяток подходов, я решил, что достаточно чист и пошел обратно к липе. Не преминув поставить галочку напротив графы странности. В самом деле, водяная колонка в березняке штука удивительная, но и не такая уж и неслыханная, если рассудить по совести.
   Потянуло дымком. Дойдя до места, я с удовольствием обнаружил горячий чай и выложенные на гигантский листок лопуха остатки копчёного зайца. Не дожидаясь приглашения, я опустился возле костра, одной рукой взял переднюю лапку зайца с частью дохленькой грудной клетки, другой заляпанную копотью кружку.
   Ели в тишине, каждый молчал о своём. Что придумал Сапун, осталось для меня тайной. Я же проходился на тот счет, что вот в очередной раз мы вышли живыми из нелёгкой ситуации, да ещё малодушно жалел себя, Сапуна почему-то жалко не было. Других мыслей не помню.
   После еды Сапун закурил, я тоже.
   Дальнейшее молчание стало меня тяготить. Не зная с чего начать, я медленно обвёл взглядом окружающий нас пейзаж. Глаза сами собой остановились на насыпи. Выпустив ноздрями дым, и осторожно потрогав костяшками кулака повязку на груди, я нерешительно спросил, указывая подбородком на железную дорогу:
   -Дальше по ней двинем?
   Сапун, молча, кивнул, после внимательно смерил меня оценивающим взглядом и в свою очередь задал вопрос:
   -Ты как себя чувствуешь?
   -Справлюсь, не переживай, - беспечно отмахнулся я от него, сам же попытался определить, насколько моя показная уверенность имела под собой почву.
  
   Ночевали, там же, под липой.
   Усыпалось с трудом. Лезло всякое в голову. Строились различные ассоциации и как я не трудился, они приходились мне двоюродными. Я лежал головой к насыпи, и когда ночью шел поезд, мне на голову сыпалась мелкая крошка. Земля подо мной вибрировала, и каждая моя клетка отдавалась дрожью. Пытаясь рассмотреть состав, я проглядел глаза, увидел только искры из-под колёс на стыках рельс. В ушах стояло неумолчное соцветие приговора, - 'Прейдёт, прейдёт.... Прейдёт, прейдёт'.
  
   Сквозь потолок облаков просвечивало. Может луна? Она сияла одиноким газовым фонарём, в тумане, в чахоточном северном городе. Я был готов к худшему. Права старая русская пословица - 'Дурака учить только, портить'. Всё прочитанное ранее, всё усвоенное, зазубренное и благоприобретенное спрессовалось в ком жёсткой резины, из какой делают хоккейные шайбы. Вычленить из этого непроницаемого катыша хоть что-то полезное не представлялось возможным. Я пытался. И ещё как. Втуне. Как слепой мышонок, я тыкался носом в прутья решётки, и бессмысленно вспахивал лапками опилки рваную газету и остатки пищи и дерьмеца. Когда вновь проходил состав, я замирал и ждал, что чьи-то обученные натренированные пальцы, жёстко сожмут мою худую грязную шею, поднимут вверх, и этот кто-то впрыснет мне в живот струю экспериментального препарата.
   Я даже не понял, спал той ночью или нет. Тревога отдавалась и в душе и во всём теле неудержимой дрожью. Кажется, поднялась температура. К лихорадке присоединилась тошнота. В груди на месте разрыва толкался тупой и злобный эмбрион. Чесалось и как-то беспокойно подёргивалось. Нога не беспокоила - почти. Временами меня словно бы отпускало. Становилось легко, и я чувствовал себя отрешенно. Так спокойно становилось на сердце, что казалось, оно пройдёт сквозь грудную клетку неосязаемым паром и раствориться в воздухе. И тем тяжелее мучительнее делалось от рецидива новой волны чёрной меланхолии. Непонятные образы мешались, и ничего нельзя было разобрать.
   И снова шел, громыхая тяжеленными колесами, проклятый поезд и снова тряслась в приступе озноба земля, причём я мог поклясться, что он двигался в противоположном направлении, нежели прежде. Это наводило на двусмысленные догадки, поскольку я знал, что путь одноколейный - перед сном я с трудом вскарабкался на насыпь и убедился в этом. Получалось как в диснеевском мультфильме, сначала на бешеной скорости пролетает локомотив с двумя десятками вагонов, и как только он исчезает с экрана, по рельсам в обратную сторону не спеша, катиться ручная дрезина движимая двумя голопопыми поросятами. Получалась совершенная бессмыслица, даже и для такого совершенно бестолкового места как это.
   Я не смог додумать, моё внимание целиком захватили те два розовых поросёнка. Они медленно, но неуклонно удалялись, напевая про то, что им не страшен серый волк...
   Всё-таки это сон.
   Раздался оглушительный вой гудка, он заставил усомниться в ирреальности происходящего.
   Мука продолжилась и закончилась только с рассветом.
  
   Сапун бестолково упаковывал вещи. В противоположность обычного он был немногословен, хмур и как мне показалось обеспокоен. Впрочем, может, это было только моё предположение, навеянное собственными тревогами. Близкое завершение нашей с ним одиссеи заставляло меня нервничать. К тому же сумасшедшая кутерьма прошедшей ночи не совсем отпустила. Тело изломано. В голове беспорядок и залежи вековой архитектуры. Если подыскивать подходящее сравнение для своего внутреннего состояния, пожалуй, лучше всего подошло бы описание комнаты выжившего из ума средневекового алхимика замурованного в каменной башне.
   Тяжёлые, тёмного бархата портьеры - засаленные, побитые молью и плесенью. Широкое устье прокопченного камина. Дымоход давно не чищен, оттого воздух тяжел, отдаёт угаром, и, кроме того, ядовитыми настоянными испарениями сложных химических препаратов. Свет от горящих поленьев плещется только по противоположной стене, две другие словно прикрыты дымчатым стеклом, сквозь которое трудно что-нибудь разглядеть, кроме описанных выше портьер. Не спасают от полутьмы и три оплывшие до середины восковые свечи, вставленные в массивный бронзовый канделябр, он стоит на краю тяжелого низкого стола. На столе вообще много всего навалено. Но первое на что падает глаз это огромная распахнутая инкунабула, с одного бока страницы залиты каким-то реактивом, похоже, что купоросом. Свитки манускриптов лежат тут же валом. Чуть подальше на столе сложная стеклянная конструкция бликующая огнём - перегонный куб, мензурки, множество змеевиков и реторт в одной из которых вполне вероятно вызревает гомункулус или кадавр. Рядом с химической посудой аккуратный строй небольших глиняных горшочков с истолчёнными минералами и костями девственниц и сухими жабьими глазами. На каждом горшочке начертано длинное сложное латинское название. И уже на противоположном краю стола связка мумифицированных нетопырей, две большие банки одна с ртутью другая с разделённой на фракции кровью и чуть ли не главный атрибут алхимика, вываренный в щёлоке до блеска и нежнейшей белизны человеческий череп.
   Я так ясно почувствовал атмосферу этой мерзкой каморки, что даже уловил затхлый её воздух. В глазах потемнело, проступили очертания лоснящегося скалящегося черепа и две пустые дыры его глазниц буравили меня и притягивали к себе. Словно два распахнутых люка на дороге и нет никакой возможности их обойти или перескочить.
   Так же резко произошла обратная метаморфоза. Просто очередной приступ нездорового воображения, я к этому давно привык и смерился. Всё-таки есть в этом что-то запредельное, и без приличного психиатра здесь не разобраться.
   Я глубоко, насколько позволяла изувеченная грудь, вздохнул, прижался спиной к стволу липы, подпёрся посохом и углубился в изучение Сапуна.
   Его движения были непривычно резки угловаты и рассеяны, он словно хотел разом пойти в две противоположные стороны. Это забавляло меня. Я украдкой одной лишь складкой над губой улыбался, глядя на чудаковатые танцы хрыча. Вот он взялся за какую-то свою выщелоченную потом до абсолютной прозрачности поддёвку, и в нерешительности затоптался на месте меж двух вещмешков, не зная в который из них её проклятую запихнуть. Теперь он бросил жеваную тряпку на землю, и принялся собирать кружки-ложки и опять потерялся, куда их пристроить. В конце концов, меня утомила вся эта бестолочь, я решительно оторвался от дерева и пришел ему на выручку. Я ожидал, что Сапун отстранит меня, как это было вечером, однако он принял мою помощь без всяких сопротивлений.
   Когда мы закончили со сборами то оба устало рухнули на землю, улыбнулись друг другу и, не сговариваясь, потянулись к кисетам. Я следил за своим спутником, он не отводил взгляда, но тот был рассеян и вообще где-то не здесь.
   Моя потеха сменилась озабоченностью. Хотелось спросить, но я не знал, как и что. Тем более я видел, Сапун сам хочет начать разговор, только выжидает подходящего момента. Он глубоко затягивался, и в задумчивости закусив губу, выпускал дым через ноздри двумя густыми лохматыми столбами. Не успели мы докурить, как он подтвердил мою мысль, заговорив первым:
   -Знаешь Лёха..., - замямлил он, - я...я.... Не знаю, как сказать.
   -Ну, уж скажи как-нибудь, - подбодрил его я.
   -Страшновато мне что-то. Стыдно признаться но, правда, страшно.
   -Ты дальше не заходил? Ведь так? - спросил я.
   -Немного. Километров пятнадцать-двадцать. До обрыва пути, а потом мы повернули.
   -Помнишь, ты мне рассказывал, там, у Асиной сторожки, что доходил до ветки. Это и есть основная колея?
   -Точно, - согласился Сапун.
   -Но где стрелка тебе неизвестно?
   -Точно.
   -А что колея расходиться? - не унимался я.
   -Да я-то, откуда знаю. Говорю же, мы обратно повернули.
   -А стрелка где ты тоже не знаешь?
   -Точно. Не знаю.
   -Но ты знаешь, как искать, или может быть где?
   -Ну, может быть.
   -Секрет? Ты говорил про какой-то секрет?
   -Ну, не такой уж это и секрет.
   -Перестань юлить Сапун, рассказывай.
   -Да что рассказывать-то, - разом взъерепенился Сапун, становясь прежним, - что рассказывать?!
   Ввинтив окурок в землю, я подумал, что Сапун не так уж и неправ. Что рассказывать? Нужно отдышаться и поворачивать обратно. Что начиналось как забавное приключение, вышло совершенной чепухой. Я по сотне раз на дню переживаю и думаю одно и то же. Бесконечный бег с препятствиями на месте. Скучно и уныло в стороне моей. Вот и Сапун обделался хоть и храбриться. Ну, не хочется ему идти дальше! Вижу же, не хочется! Он спит и видит, как бы ему навострить лыжи в родную степь. Ждёт только моего решения, оттого-то ему и страшно, что знает - пойдём до конца. И я это знаю, и мне страшно. А секрет чушь на постном масле. Он просто цену себе набивает и запугивает как на топях шумящими сольпугами. Секрет! Сейчас соврёт чего-нибудь и поглядит на меня загадочно и томно. Дескать, ну, как тебе такое. А я развешу лаптями уши и рожу сострою такую, что кисло, станет самому, до приступа панкриотита. НО! НЕ! ПЕ-РЕ-ДУ-МАЮ!
   Я в упор, словно прилаживаясь к выстрелу, посмотрел на Сапуна, и не сказал ни слова. Он, кажется, всё понял, замямлил опять что-то невразумительное.
   -Тут Леха совсем другое. Ты не думай. Я не против. Страшно.... Это знаешь.... По-первому разу и бабу валять страшно. Я только к тому...
   -Давай без воды, - оборвал я.
   -Чего? - недопонял Сапун.
   -Завязывай, говорю, пойдём дальше.
   Неожиданно меня пробил тяжёлый грудной кашель - сухой и колючий. Я приложил руку к груди и согнулся, ощущая под диафрагмой жабу. Простыл ночью не иначе. С ужасом я понял, как разбит. Если Сапун скажет, нет, у меня не будет достаточно веского аргумента чтобы ему возразить. Он может запросто взять меня за шкирку и потащить, куда ему нужно подпинывая под зад коленком. То, что он меня не бросит, как мне мнилось прежде, я знал однозначно. Сплочённый мужской коллектив, как известно, порождает панибратство и педерастию. Наш случай первый, когда первое полностью устранило второе. И признаться меня это радовало. Сапун стал мне, выражаясь его языком настоящим корешком. Его поддержка нужна мне как воздух, он пойдёт со мной. А его страх, его секрет, это отзвуки того старого Сапуна, того который должен был положить меня рядышком с Аскольдом. Стало быть, идём...
   -Стало быть, идём. - Сапун неуклюже поднялся, небрежно двумя шлепками отряхнул штаны, поскрёб ногтем коросту на щеке и, ухмыльнувшись своей фирменной хамской ухмылкой, протянул мне руку, помогая подняться.
   -Стало быть, идём, - согласился я, на полпути к...
   -Ты знаешь, секрет....
   -По ходу разберёмся. - Сказал я, утверждаясь на ногах и приспосабливая посох к дороге.
   Что делать? мы пошли.
  
  СОН.
  
   Глухонемые, держась обледеневшими лапками, друг за друга, обмениваясь хрупкими пожатиями, подошли к автобусной остановке, невдалеке от перекрёстка. Под сам навес, огороженный от автомобильного потока ограничительными столбиками, влюблённые заходить не стали, они уединились под мачтой уличного освещения - целоваться...
  
  
  ГЛАВА 16
  
  
   Он взял её холодные руки своими холодными руками, прижал ко рту и стал греть их жадными выдохами. Она смотрела с нежностью, а он с всё с той же жадностью. Пар клубился меж ними. Она кокетничала. Освободила правую руку, и что-то сбивчиво принялась объяснять, порываясь вырвать и вторую руку. Он не понимал и только кивал головой с глупой улыбкой.
   Она не вытерпела, прижалась губами к его озябшему носу, легонько укусила за кончик, хрящик хрустнул. Он почувствовал лёгкую боль, она зубами холод, боднула его и, наконец, направила его взор на то, на что уже давно любовалась.
   Они смотрели на резвящегося безродного кота, гоняющегося за обрывом бумаги свёрнутой кульком.
   Ветер то поднимал бумагу вверх, то волочил её по снегу. Кот делал то, что от него и ждали, он ловил неожиданную игрушку, прижимал лапами к снегу, играясь, кусал. Отпускал на волю и ловил вновь.
   Глухонемые, беззвучно посапывая, смеялись. Обида выветрилась на холоде. Стало чисто и как прежде свободно, ни что более не стесняло. Оба радовались.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   -Эй ты скоро?
   -Скоро, скоро. Дай порты застегну.
   -Давай шевелись.
   Закончив потеху с камнем и мыслями о Зое, я вновь позвал Сапуна.
   -Надоел! Вылазь! Камнем брошусь!
   Подействовало.
   В кустах затрещало, и сердитый с отдышкой голос возмутился.
   -Посрать не даст. Ты знаешь, лопух надо вдвое сворачивать. Первый слой протыкается, зато второй служит по назначению.
   -Тоже мне естествоиспытатель! Поднимайся.
   Сапун, кряхтя и посапывая начал приступ насыпи. Я подал руку. Мы поравнялись.
   Идти по шпалам неудобно, а подпираясь посохом оберегая от нагрузки подвёрнутую ногу совершенно немыслимо. Я быстро уставал, приходилось делать частые недолгие остановки для отдыха. Сапун относился с пониманием и особо не торопил меня, но я и сам не хотел затягивать дорогу, садился на рельс и усиленно массировал ноющий сустав, как только унималась тупая боль, сразу поднимался, показывая, что готов идти дальше. Сапун пожимал плечами и каждый раз заводил старую разбойничью песню.
   -...по шпалам, по шпалам бля, по шпалам.
   Я кое-как приноровился к ходьбе по железной дороге только ближе к вечеру, когда путь оборвался.
   Рельсы загнулись навстречу мамонтовыми бивнями, практически встав дыбом, насыпь провалилась. Кое-где валялись шпалы и обрывки всё тех же рельсов. Железные костыли разбросаны россыпью как стрелянные автоматные гильзы вблизи бруствера. Складывалось впечатление, что здесь отметились белорусские партизаны. Прежние страхи обернулись чем-то ещё. По глазам Сапуна я читал как по свежеотпечатанной газете, сыроватой серой и лживой. Он и срать бегает постоянно, и меня на отдыхе не торопит, потому что хочет отодвинуть момент пересечения заветной границы. А то, что этот обрыв на пути своеобразная черта, наш Рубикон было ясно без всяких слов.
   -Как дальше? - спросил я, когда он в очередной раз вернулся из кустов.
   -Хрен его знает, - Сапун зло почесался, признаться мы овшивили. Я почесался вслед.
   -Хорош, ерзать потёрли дальше. С насыпи, и бочком. По ивнячку, потихонечку.
   -Как бы, не вляпаться после тебя.
   -А ты под ноги смотри и принюхивайся, небось, убережёшься.
   -Ещё что?
   Сапун не ответил. Он гикнулся в проём, ухватился рукой за вывернутый рельс и в один миг оказался внизу. У меня так ловко не получилось. Спотыкаясь, вздымая за собой пыль, я скатился вниз, чудом миновав ржавую дугу рельса.
   -Дальше?
   -Дальше.
  
  СОН.
  
   -Ты Серёженька отвернись и дыши поглубже, - сказала фельдшерица.
   Санитар последовал её совету...........................................................
   .................................................................................................. ......................................................................................................................................................................................................
  
  
  ГЛАВА 17
  
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Птица кружит над головой и клевещет. И был бы ворон, а то дурацкая сорока.
   Смешно.
   Кустарник поредел, перестал совсем. Только жёлтая низкая трава, походящая больше на ворс запылённого паласа или на ржавую металлическую щётку. Да ещё странные колючие растения похожие на перекати-поле только крепко сидящие в земле. Ровное как стол пространство раскинулось по обеим сторонам от насыпи, не было ни уклона почвы, ни малейшего бугорка. Тоскливое место ни с чем несравнимое по своей убогости.
   Заметно потемнело. Сапун махнул рукой, давая понять - на сегодня всё, привал, баста. Я настолько вымотался, что сел тут же на землю, как дрессированный кобелек по команде хозяина.
   Пунцовый набухший фингал на облаке, обтекая по краям сукровью, клубясь испареньями, неуклюже завалился на бок и рухнул со свистом в пропасть. Я по недоразумению заглянул в неё и не увидел ничего кроме тоскливого своего отражения. Показалось, что мир перевернулся, я и не сразу понял, насколько мои ощущения оказались верными. Клёкот сороки смолк тотчас по наступлению темноты. Я отказался от ужина, предпочтя завалиться спать. Уснул мгновенно и спал глубоким непроницаемым сном, видимо в вознаграждение за прошлую неспокойную ночь.
   Проснулся затемно от дикого собачьего голода. Я поднялся, разорил один из вещмешков, достал несколько сухарей и быстро по-воровски схрумкал их. Напился из фляги, лёг обратно, укрылся курткой и уже не сомкнул глаз до утра. Лежал, смотрел перед собой. Ни одной мысли не промелькнуло. В голове чисто прибрано и продезинфицировано, будто в стерильном хирургическом отделении.
  
   День начался как обычно. Пустой крепкий чай с сухарями на завтрак. Обычный сальный анекдот от Сапуна на десерт. Недолгие сборы и в путь.
   -Мы идём не в ту сторону, - сказал я, после получаса ходьбы, беспокойно поглядывая по сторонам.
   -Дурак тебя понюхал, как так не в ту сторону?
   Я не нашелся, что добавить к своему утверждению. Бывает такое вроде всё как нужно, только неуловимая мелочь портит общую картину, а какая это мелочь и есть ли она вообще - загадка. И так это, знаете ли, заедает, что покалывать начинает всю кожу как после пяти кубиков никотиновой кислоты в ягодичную мышцу. Вот и сейчас меня распирали смутные подозрения, но в чём дело никак не мог сообразить.
   Всё прояснилось через короткое время, когда стало смеркаться. Рановато ничего не скажешь. Для меня это стало лишь очередным неразрешимым тупичком на ответвлении от основного пути, а Сапуна так и вовсе нисколько не смутило.
   Ветка, как и была по левую руку. Но солнце как я понял теперь, встало в противоположной стороне. И что ещё более странно заходило с запада на юг. Оно восходило по странному сильно вытянутому эллипсу, высоко поднималось, едва задерживалось в своём странном зените и безудержно валилось вниз. Моё недоумение сформировалось во вполне обоснованный вопрос.
   Я не мог удержаться, чтобы не спросить.
   -Сапун ты как думаешь, это нормально?
   -Ты же сам сказал, по ходу разберёмся. Вот и разбирайся. Знаю только, идём верно.
   -Это и есть твой секрет?
   -Секрет в том Алёшенька, - издевательским поучающим тоном просветил меня Сапун, - что сейчас как бы ты не захотел повернуть, уже не получиться. Нету отсюда другой дорожки кроме как к стрелке.
   -Почему? - с совершенной наивностью спросил я.
   -Легче показать, чем объяснить.
   С последним словом Сапун подхватил меня за локоть, и бережно придерживая, развернул на сто восемьдесят градусов. Мы двинулись назад, вернее вперёд вернее... черт его знает куда. Несколько шагов ровным счётом ничего мне не объяснили и не доказали.
   Неожиданно перспектива странным образом закруглилась, помутнела, на секунду просветлилась и резко раздалась во все стороны, и опять всё стало на прежние места. Ветка переместилась на левую сторону, а солнце вело свой быстрый бег с запада на юг, постоянно находясь над заброшенной веткой.
   Я стоял ошарашенный, Сапун довольно ухмылялся.
   Ему хватило одного опыта, я решил продолжить эксперимент.
   Пять раз я поворачивался в разные стороны, во все концы света (хотя, что теперь, где находилось, я не мог сказать с точностью) и всегда происходило одно и то же. Видимый мир съёживался до размеров сушеного боба, и разворачивался опять как встряхнутое сбитое одеяло. Железная дорога на прежнем месте и скрытое за облаками солнце точно над рельсами. Причём я заметил, что изменения касались и меня самого. В момент перехода, суть которого так и не смог уловить я ощущал нечто схожее с парением в стремительно падающем лифте. Тело теряло вес, к горлу подкатывала тошнота, а в затылке срывалась туго свернутая пружина.
   Я пробовал подниматься на насыпь и, скатываясь с неё убегать прочь. Ничего не выходило. Десяток шагов к мутному горизонту и я оказывался нос к носу с паскудно растянутой физиономией Сапуна.
   -Может, хватит? Побереги ногу, да и рана может открыться. Носишься как угорелый. Тебе чего зад скипидаром намазали. - Сказал он, убрав, однако из жалости улыбку со своего лица.
   Растратив последние силы, я в полном изнеможении опустился на землю. Сапун протянул мне свою флягу. Напившись, я разразился целой тирадой, постепенно наливаясь чёрной желчью:
   -Развели тут у себя секреты. Конспираторы, мать вашу! Ты, почему не предупредил? Дёрнул чёрт с тобой дураком связаться. А да что я тебе.... И как теперь быть? Если нет на хрен никакой стрелки? Обычная бабская пачкотня. Так и топтаться на месте? Сдохнуть тут с голоду и жажды?
   -Как так не предупреждал. Забыл бродяга? Вчера тебе жмурику русским языком втолковывал. Уж лучше дальше не соваться. Ты что сказал? - принялся, защищаться Сапун, заметно нервничая.
   -Что? - врубил я дурочку.
   -Да пошел ты, - огрызнулся старик и демонстративно отвернулся.
   Конечно, я психанул и абсолютно зря накинулся на Сапуна. Стараясь сгладить возникшее между нами трение, примирительно попросил:
   -Ладно.... Что ты, в самом деле... Ну, извини. Просто... просто...
   -Страшно? - закончил он за меня.
   Я поднял брови и пожал плечами.
   -Есть немного.
   -Ерунда.
   -Уж куда ерундовее, - согласился я.
   Мы по приобретённой за две недели пути привычке дружно хмыкнули. Сапун продолжил.
   -Авось не сдохнем Лёха, коль раньше не сдохли. А стрелка есть. Должна быть. Это я тебе гарантирую.
   -Раз так тогда потопали потихоньку. - Предложил я, опираясь на посох, поднялся, и протянул Сапуну руку в знак окончательного примирения.
  
   Когда солнце пропало на дальнем конце заброшенной ветки, словно провалившись между рельсов, взошла луна и тоже не там где ей положено. Она стремительно выскочила из-под земли, и вместо того чтобы стремиться вверх и вправо покатилась по линии горизонта как яблочко по тарелочке. Я только качал головой, уже не пытаясь, что-либо понять. Обежав в два часа полный круг, луна грохнулась вниз точно в той точке, в которой показалась. И тотчас за нашими спинами загорелся изумительный багровый восход. Огненный размытый покровом шар, набираясь жёлтого цвета, поплыл по своему странному пути. Я засёк время.
   К полдню (наверное?) мы вышли, к роднику.
  
  СОН.
  
   Бумажный ангел метался терзаемый ветром.
   Котейка резвился в снежном смерче, гоняя ущербное создание седобородого кудесника.
   Сам кудесник уже собрался, он накинул на плечи берестяной короб и ждал только, когда кот наиграется, чтобы взять его на руки и отправиться домой.
   -Ну, скоро ты паршивец, - ухмыляясь, торопил котейку Дрей Палыч.
   Котейка отвлёкся от своей игры, обернулся на призыв старика, подал голос и неуверенно пошел к нему, принюхиваясь и припадая к земле мордочкой.
   Дрей Палыч звучно крякнул, присел, насколько позволяла негнущаяся раненная нога, потянулся к коту и почти уже дотронулся до его розового носа, как новый порыв ветра подхватил с обочины бумажного ангела и бросил его между котом и человеком.
   Забыв всё на свете котейка, кинулся на изрядно потрепанную бумажную игрушку. Ветер выхватил ангела из его лап, поднял вверх и увлёк в сторону автобусной остановки. Серый мяучащий комок метнулся вдогонку.
   От неожиданности Дрей Палыч всплеснул руками и чуть не завалился на спину.
   -Вот уши тебе оборву мерзавец! - прокричал он, привлекая внимание прохожих и дожидающихся автобуса пассажиров.
   Ангел взлетел довольно высоко, дугой прошёлся над глухонемыми, взмыл ещё выше и на ослабшем воздушном потоке как на салазках спикировал на проезжую часть.
   -Котейка брысь, - взревел Дрёй Палыч.
   Ангела закрутило и вынесло под колеса, мчащегося в крайнем правом ряду такси.
   Толпа, стоящая на остановке разом выдохнула, когда котейка бросился под машину и встал как вкопанный ослеплённый светом фар.
   Истошный визг рвущихся тормозов врезал по ушам. 'Волга' нырнула носом, едва не чиркнув передним бампером по асфальту, взбрыкнулась, дёрнулась влево и ударила вбок легковую 'тойоту'. Обе машины, выбросило на встречную полосу. Сигнал несущегося минивена захлебнулся в страшном ударе, 'тойота' закрутилась на месте и намертво встала, застопорив движение. 'Волга' отлетела обратно, врезалась в переднее колесо уже сбавляющей скорость медицинской машины. Труповозка опрокинулась на бок, её понесло на автобусную остановку. Даже в кошмарном грохоте катастрофы угадывались отдельные испуганные человеческие вскрики. Люди жались в тесной конуре, мешая, друг другу выбраться наружу.
   Удар прозвучал как взрыв. На несколько секунд установилась пронзительная тишина.
   И вот улица вновь стала оживать, отходить от своего обморока. Гул голосов нарастал и, наконец, немолчный гомон с вкраплениями редких реплик залил всё кругом.
   Столб остановил 'газель'.
   Глухонемые погибли мгновенно.
   Он наглухо прижат к покосившемуся столбу и практически сломан пополам. Её отбросило метров на двадцать на низенький металлический заборчик.
   Люди на остановке не пострадали.
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Время полного оборота составляло около четырёх часов. Но вот что удивительно, если удивление ещё возможно в данной ситуации, каждый последующий отрезок тьмы и света неумолимо сокращался, в среднем на десять минут, то есть странные рваные сутки всякий раз теряли двадцать минут или около того.
   Я совершенно запутался, все жизненные настройки сбились. Я, то чувствовал мучительный голод и усталость, то вдруг наливался бодростью и решительностью к продолжению пути. Наручные часы не отражали текущего времени, я перестал с ними сверяться.
   Солнце и луна окончательно свихнулись, я видел, как в точке заката светила взошла луна, и солнце заслонило её. И в этот момент вечные полупрозрачные, словно сотканные из тюля, облака, растворились. Сначала они истончились до прозрачности кальки и вмиг исчезли вовсе. И в наступившей сумеречной пустоте размягчённой тоскливым матовым светом луны ослепительно вспыхнули долгожданные звёзды.
   Что это были за звёзды!
   Совершенно невиданные, близкие и такие яркие, что тени рождённые ночной странницей уже не обегали нас с Сапуном кругом.
   Тени ушли нам под ноги, и мы втаптывали их всё глубже и глубже в землю, если это всё ещё была земля. Лично я в этом не был уверен.
   Несмотря на то, что не чувствовалось тяжести подъёма мне мнилось, а может и нет, что мы как иллюзионисты идём по отвесной стене.
   Насыпь железной дороги ушла в землю.
   Теперь рельсы лежали прямо на грунте. Они блестели, словно начищенные содой, на них не было и следа ржавчины как прежде.
   Поезда нередко проходили здесь.
   Подтверждение этому пришло на очередном коротком привале.
  
   Из шаровидных колючек мы разожгли костер, пламя исходило жутким зеленоватым светом. Приготовив чай, подкрепились жалкими оставшимися у нас крохами, с грустью осознавая - если всё не закончится в ближайшее время, нам грозит медленное угасание от голода, вода, слава богу, попадалась с завидной регулярностью, через каждые пять километров родил ключ вкусной чистейшей воды.
   Солнце зашло.
   Луна, снова сменив точку подъема, вынырнула позади нас. Она раздвоилась. Одна пошла привычным путём, описывать круг. Другая какое-то время стояла на месте, после съёжилась в размере, переместилась на дальний конец пути перед нами, замерцала и стала увеличиваться, издавая с чёткой периодичностью чудовищный механический вой. Над ней появилось прямоугольное светящееся окно.
   Луна ? 1взорвалась.
   Луна ? 2 как мяч поскакала по своим нуждам.
   Мы с Сапуном сидели в нескольких метрах от заброшенной ветки и непроизвольно поползли на задницах подальше от неё, ожидая, что произойдёт.
   Вой повторился, я угадал в нём сигнал тепловоза. Свет приблизился настолько, что стало понятно это круглый плафон фары и фонарь кабины, тем более что я различил бледное суровое, уж простите за пошлое сравнение, лицо машиниста с короткой капитанской трубкой в зубах. Мне показалось, машинист коротко козырнул нам и в ту же секунду пропал.
   Длинная вереница вагонов замелькала перед нами. Мы только поводили носами справа налево. В каждом окне лица. Незнакомые лица. Я запомнил лишь молодую пару. Они сидели друг против друга. Она не хороша, не дурна собой - мила, он угрюм и уж слишком сосредоточен, что-то в нём было, какое-то дурное зерно. Всё произошло слишком быстро, но я слышал, как Сапун назвал меня по имени. Я отозвался - в пустоту. Мы вообще мало разговаривали.
   Сапун стал хмур и неотзывчив. На фоне общего сумасшествия меня это мало тревожило. Поезд прошел, настало утро ясное - солнце взошло. В который раз, за несколько последних часов?
   Я не знал.
   Мы шли.
  
  СОН.
  
   -Посмотри он живой?
   -Где там. Чёрт, голова вдребезги.
   -Серёженька, посмотри как там Юра.
   -Да чего смотреть, ему череп стойкой раскроило.
   -Ты не ругайся Серёженька, не ругайся, иди, иди. Я тут сама, иди.
   -Наталья Игоревна...
   -Иди Серёженька. Богом кляну, иди...
   Санитар, подволакивая пришибленную ногу, послушно пошёл к перевёрнутой машине. Фельдшерица осталась одна возле погибшей девушки. Она знала, что второму санитару и водителю уже не помочь. Она знала, и многое другое только не открывала правды даже самой себе. Её Серёженька стал отправной точкой и лжи и правды.
   -Господи, да как же так. Почему? - вопрошала улица.
   Почему? задавала себе вопрос фельдшерица. И не знала к чему склониться. Покойник, которого она везла в морг, обернулся двумя смертями в машине и двумя на улице. Она сама чудом осталась жива. И Серёженька.... Совсем ни к чему.
   -Кот паскудец!
   Лейтенант ДПС подошёл к ней, взял под руку.
   -Женщина, женщина...
   -Капитан...
   -Я лейтенант.
   -Лейтенант идите к людям. Им нужна помощь. Займитесь делом. Оставьте меня...
   -Как ваше имя?
   -Наташа.
   -Наташа?
   -Наталья Игоревна.
   -Наталья Игоревна. Доктор... МЧС подъезжает. У вас всё лицо в крови. Рука... Вы серьёзно пострадали.... Двое тут погибли и ещё один в 'волге'. Раненные есть.... Вы ранены...
   Сирена огласила окрест.
   Народ толпился.
   Фельдшерицу кто-то подхватил на руки. Она почти потеряла сознание. Последние что она услышала, были слова Серёженьки выкарабкивавшегося из искорёженной кареты скорой помощи:
   -Покойник живой! Мертвец очнулся! Вот сука!...
  
  ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.
  
   Время летит.
   Сутки растворились в двух радужных непрерывных кольцах солнца и луны. Звёзды не меркли, их рисунок постоянно менялся. Причудливые спирали вытягивались по всему небосклону. Линии рвались и ложились, как попало. Отдельные точки вспыхивали, разбрасывая во все стороны светящиеся пыльные протуберанцы. После звёзды кучковались и вновь закручивались петлёй. Было, похоже, будто галактические эволюции засняли на киноплёнку со скоростью один кадр в несколько миллиардов лет и теперь прокручивают на экране неба. Зрелище невиданное и как нельзя более подходящее обстановке. Хотя, может, это стая птиц, а вовсе не звёзды? Может это брызги бросившегося с мостка мальчишки? Может хлебные крошки, оставшиеся на столе? Может...
   Мои внутренние реакции текли по нелепому расписанию. Восприятие обострилось, я, словно чувствовал каждую вдыхаемую молекулу воздуха на вкус. Мир вокруг как оголённый провод под напряжением жалил своей чуткостью и отзывчивостью к моим невнятным неосознанным желаниям. Не уверен но, по-моему, то же самое испытывал и Сапун. Он по-прежнему шествовал впереди, я едва поспевал за ним со своим чудо-костылём, его сутулая осанка сменилась, подчёркнуто горделивым тылом, он держал себя как чопорный царедворец, посвященный в недоступные простому смертному тайны. Он молчал, я тоже несмел, проронить слова.
   Каждый шаг увеличивал эйфорию.
   Что-то неподдельное проникло вовнутрь, в самую душу, в клетку сознания и осознания себя как такового. Не знаю, как понятнее объяснить? Как можно донести до постороннего человека собственное переживание радости или чуда? Как передать всю полноту дрожащей на краю обрыва эмоции? Как?!
   Дыхание стало слишком глубоким, оно не умещалось в лёгких. Грудную клетку буквально рвало. Кровь густыми горячими струями ударяла в лицо. Я чувствовал что горю.
   Пламя исходило из каждой поры кожи.
   Мне хотелось упасть на землю и грызть её зубами.
   Сознание всё меньше подчинялось, словно мощный наркотик отравил меня. Я приближался к какой-то важной цели составляющей основу моего существования. Только что это за цель вспомнить не удавалось. Когда я пытался напрячь мозг, начинало нестерпимо ломить в висках. Однако ноги сами несли вперёд, и это спасало хотя бы от необходимости контролировать дорогу. Единственное что я ещё в состоянии был регистрировать это широкую несгибаемую спину Сапуна перед глазами. Всё прочее во мгле, то есть я всё видел, только не понимал смысла увиденного, и окружающее сливалось в одно цветовое пятно.
   Бытует легенда: когда к берегам Нового Света подошли корабли Колумба индейцы в силу того, что никогда прежде не видели кораблей, не смогли их увидеть, лишь рябь от их килей была открыта взорам туземцев. Правда!? Не знаю. Но что-то в этом есть. Во всяком случае, мое израненное воображение уже не вмещало в себя того избытка впечатлений, которого оно натерпелось в пути.
   И я задыхался. Воздух оскудел кислородом как на вершине пика Коммунизма. Я будто бы на него и восходил. Только спина ведущего звена. Сапун! Мой спаситель! Сапун! Куда же мы забрались? Сапун?!
   Я сообразил, что все мои восклицания и вопросы произнёс вслух, только когда Сапун обернулся ко мне. Он был ужасен и красив. Прозрачен и бледен как Врублевский 'Демон сидящий'. Он говорил со мной, и опять как во время той лёгкой контузии после обрушения призрачного городка, я оказался не в состоянии воспринимать информацию вербально. Сапуну пришлось встряхнуть меня, чтобы привести в чувство.
   -Лёха стрелка! Стрелка! Смотри!
   Я сосредоточился, отвлёкся от безумного бега светил и танца звёзд. Меня точно кунули в таз с холодной водой после недели безудержного пропою, я увидел...
   Ничего необычного, раздвоение железнодорожного пути и метрах в пятидесяти от него самая обычная стрелка.
   -Сапун, чего теперь делать?
   -А я знаю, - ответил он.
   -Я плохо соображаю. Помоги!
   -Хрен ли. Надо её перевести. Побежали.
   -Давай, - прошептал я.
   Мы бежали как преследуемые львом зебры. И казалось, никогда не достигнем желаемого, но стрелка приближалась.
   Я потерял посох. В нём не было больше нужды. Мне вообще ничего не было нужно. Я бежал, и этого доставало.
  
   Молоток словно прирос к земле. Мы вдвоём не могли приподнять его ни на сантиметр. Гул приближающего состава рвал уши. Мы должны это сделать. Мы должны...
   Поезд летел стремительно. Молоток шевельнулся. Казалось, он был вмурован в цемент.
   Из-под ногтей выступила кровь. Мы рвали рычаг кверху. Он пошел. Подняв немыслимую глыбу, мы передвинули железку влево. Раздался звук соприкоснувшегося железа. Путь был переведён. Молоток выпал из наших рук. Сапун закинул голову и радостно завыл, ухая и охая.
   Локомотив летел нам навстречу.
   Сапун выхватил из кобуры маузер и трижды выстрелил в воздух, четвёртый патрон дал осечку.
   Он слишком отклонился назад. Слишком отклонился.
   Идущий впереди состава вихрь затянул его под колёса. Ликующий вой потонул в грохоте состава.
   Я упал на живот, и молотя руками землю, дико заорал, не слыша собственного голоса:
   -С-а-а-а-а-а-а-апу-у-у-ун!!!
   Вагоны летели передо мной. Ветер хлестал в лицо.
   -С-а-а-а-а-а-а-апу-у-у-ун!!!
   Состав бежал и бежал, и не было ему конца.
  
  ТИНБУКТУ.
  
   Голое сердце, лишённое крови сжалось и выбросило через потухший клапан в очки хирурга бледно-розовую пенку. Услужливая медсестра-ассистент моментально протёрла очки доктора ватным тампоном со спиртосодержащей жидкостью и следом сухим.
   -Благодарю Верочка. - Отреагировал хирург. - Вы Роман Константинович не намудрили по своей части? - обратился он к анестезиологу.
   -Обижаете Александр Викторович. Он у меня почти покойник.
   -Ну-ну ты Рома не каркай. Не люблю. - Поглядывая на мониторы биоритмов пациента, срезал коллегу врач.
   -Не знал, что вы суеверны, - обиделся анестезиолог.
   -Обиды не к месту. Ты послужи с моё. Я говорю как ментор, впрочем, я им и являюсь, не обижайся. Наш стрелок глуп умом и горяч сердцем. Первый раз вижу, чтобы человеческое существо отзывалось в наркозе.
   -Не думаю...
   -Наверное, мне показалось. Только помимо инерции я вроде что-то слышал.
   -Не может быть. С трубкой в горле?
   -Я же сказал, показалось. Не отвлекайтесь, говорю вам. Ну, работаем, работаем.
   Извлечённая пуля звякнула в эмалированной кювете.
   -Надо же какой экземпляр! - восхитился хирург. - Из чего это он?
   -Из маузера сказали, - ответила медсестра.
   -Оригинальный ход, а почему не из лепажа?
   Женщина безразлично пожала плечами. Больше никто не проронил ни слова за исключением необходимого для работы минимального набора фраз.
   Хирург орудовал иглой и пинцетом. Шил безнадёжное сердце самоубийцы.
  
   Операция прошла планово.
   Вся троица отдыхала в комнате с аквариумом. Из скрытых в стене колонок лилась нейтральная пустая музыка. Хирург курил и пил крепкий чёрный чай. Остальные чёрный же, но кофе и воздерживались от табака.
   -Пациент скорее жив, чем мёртв, - сказал хирург.
   -Вы думаете, у него есть шанс, Александр Викторович? - спросила женщина.
   -А зачем он ему нужен? Девочка моя, это несчастный самоубийца, он стрелял себе в грудную клетку. Он хотел остановить своё сердце, он хотел умертвить себя, и ему это практически удалось. Мы ему помешали. Мы изъяли пулю, и сшили его сердце. На его пути встал случай и внутреннее желание жить. Я навидался на этих пельмешков. Им нужно сразу родиться сваренными. А они треплют нервы всем кругом. Они играют роли несчастных овец. Это скрупулезные твари. В них нет смысла, в них нет жизни. Они мертворождённые. Они просто так. Их нет. Я их не уважаю. Как можно уважать кусок грунта под своей ногой, я по нему просто прохожу, я ступаю по нему и не чувствую ничего кроме упругости грунта. Меня никогда не впечатляли душевные переживания самоубийц. Все эти красивые изыскания сочинений Фёдора Михайловича не более чем печёночная колика. И ничего кроме гримасы никогда у меня не вызывали. Литература. Да. Хотя и там бывают свои исключения. Вы читали 'Белую гвардию'? Там есть момент, не имеющий к действию прямого отношения. Всего две страницы, но я всегда их перечитываю, когда беру книгу в руки. С брошенной батареи последним уходит штабс-капитан. Он снимает с пушек и прячет замки затворов. На шоссе под фонарём его настигает и, не говоря худого, убивает конный казачий разъезд. С мёртвого грабят сапоги и часы. Вот так. Просто изящно и очень обыденно, как пепел с сигареты слетел. Есть в этом нечто неподдельное. Красота слова и живость мысли. Никаких лишних описаний. Смерть в действии. А тут что? Наверное, наш супчик и записочку оставил? Да что там, - хирург махнул рукой и глубоко затянулся. - У вас свои представления. Я знаю. Рома не ругайтесь на меня.
   -Я безмолвен.
   -Сам ваш ответ подразумевает недовольство.
   -Не понимаю.
   -По-вашему мы кого спасали?
   -Человека.
   -Разумеется человека. Я долго живу, и долго оперирую и буду это делать впредь. У меня многие умерли под ножом, и вовсе не потому, что я плохой хирург. Он себя убивал, а мы его вернули. Задайтесь вопросом зачем?
   -Этика.
   -Само собой. И профессиональный долг тоже. И всё-таки он что-то сказал. Нет, нет, не перебивайте меня. Я почти уверен. Я что-то слышал. Хоть убейте. Толи ходун, толи ведун, толи сапун. Не знаю
  -Вам показалось.
  -Да, я знаю, знаю. Показалось. Убавьте звук. Меня это нисколько не успокаивает. Убавьте ещё. Я отдохну. Что за идиотская музыка, в самом деле. Не люблю. Коньяку бы...
  
   * * *
  
   ...состав пролетел. Если верить в справедливость утверждения что жизнь это не количество прожитых дней, а число запомнившихся, то я и не жил почти что. Не было у меня жизни. Все дни как уложенные через равные промежутки шпалы в железной колее моего вектора жизни. Совершенная ерунда. И совершенно нечего вспомнить. Всё прошло уж как-то слишком ровно, без нервозности и напряжения. Оно конечно неплохо, только... Моя мысль прервалась. Мир на глазах развалился на куски. Уже не было заброшенной ветки, не было пройденного пути, ни Сапуна, ни Зои. Всё забылось. Я успокоился. Остался только крошечный осколок земли, поросший жёсткой желтоватой травой. Места хватало только мне одному и ровно столько, чтобы сидеть, поджав под себя ноги. Идти было больше некуда, я и не хотел. Забавно всё к чему я стремился это всего лишь парящий где-то в невесомости островок суши. Однако улыбнуться не получилось. Может быть, как-нибудь потом когда привыкну к своему парению, я улыбнусь, но только не сейчас, только не сейчас...
  
   * * *
  
   В тесной кухоньке за скромным столом сидел в задумчивости Дрей Палыч. Угощения и впрямь не были праздничными всего-то, отварная картошка, селёдка в маслице с лучком, судок с тефтелями в томате, крупно нарезанный чёрный хлеб и, конечно же, бутылочка рябины на коньяке.
   Самым ужасным образом нехорошее утреннее предощущение оправдалось. Умерли люди. Старик налил в рюмку прозрачной рубиновой жидкости, рывком закинул в горло и, зажмурившись, проглотил. Закусил тефтелей. Мысли его, словно прокисшая закваска, осели на дне и невыносимо смердели. Копаться в них не составляло ни малейшего удовольствия.
   Старик закрывал глаза и вновь вспоминал события трёхчасовой давности. Вспомнил, как охнула и заскулила толпа, как оглушительно раздавались удары один за другим, как опрокинулась на борт 'скорая помощь' и понеслась на него. Как машина снесла влюблённую парочку, далеко откинув девушку и припечатав к фонарному столбу юношу.
   Столб спас Дрей Палычу жизнь. Ему старику было непонятно, чем он заслужил продление своих дней и чем он лучше тех двоих, а ведь там и ещё кто-то погиб.
   Кудесник налил себе снова.
   Выпил.
   Непроизвольно он мял пальцами хлеб, на клеёнку столешни сыпались крошки. Опомнившись, Дрей Палыч смёл их на ладонь и высыпал в рот. Прожевал не почувствовав вкуса хлеба, проглотил. Наполнил рюмку. От бурных переживаний дня он не пьянел, лишь шум поднимался в голове. Решительно вылив настойку обратно в бутылку и закрутив крышку на горлышке бутылки, Дрей Палыч поставил её в холодильник, затем убрал со стола и поставил на огонь чайник.
   Котейка потёрся боком о его ногу. Старик посмотрел на него.
   -Проснулся нехристь? На кой ты мне сдался?
   Котейка отозвался в том смысле, что очень даже ему нужен, и разговаривать тут не о чем.
   -Гляди-ка мозг с горошину, а туда же, учить вздумал. Но тут ты, наверное, прав дуралей. Ты проголодался? Да не путайся под ногами зверь-людоед, сейчас дам. Иди, иди сюда.
   Дрей Палыч отмерил в миску купленной специально коту куриной требухи. Налил в пиалу воды и только тогда пригласил к ужину котейку. Тот накинулся на еду.
   Вода в чайнике закипела.
   Бросив в кружку одноразовый пакетик, старик заварил чай. Пододвинул к себе сахарницу с наколотым кусковым сахаром и конфетницу наполненную мелкой сушкой.
   Котейка к тому времени покончил с потрохами, почистился и вразвалочку, слегка подпадая на обмороженную лапу, подошел к Дрей Палычу, поглядел ему прямо в глаза и запрыгнул на колени. Потрепав кота, седобородый кудесник посмотрел в окно, как бы пытаясь рассмотреть что-то, но ничего кроме своего отражения так и не увидел.
   -Вот же тебя на мою голову, - вздохнул он, погладил кота и макнул сушку в чай.
  
  
   Конец.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"