Отряд самообороны действовал безотказно. Как пулемёт "Максим". Ближайшие сёла тоже обзавелись
этим нововведением. За пол года отвадили разношерстный сброд ходить грабить. Хлопотно это, идешь кого-то ощипать, а возвращаешься сам ощипанный. Плетей таких нахлещут, что шкура трещит, да на последок посолят. По круче. Учёба знатная. Помнят её долго, так долго, что назад не спешат воротить.
Дурачьё бандитское.
Никогда на земле не было такого, чтобы они долго гуляли по земле. То сами передерутся, то на большУю силу нарвутся, то мужики в кучу соберутся, а в конце концов войска появятся.
Должен же быть порядок.
Смута.
Муть. В полноводье поднимается в реке муть. Проходит время, вода спадает, пена сходит, муть оседает.
Разумная власть ищет защиты у соли земной. Только они. Пахари и крестьяне. Только на их здравый смысл можно положиться.
Мужики злобятся, когда их щипят, как курей перед тем, как собираются опустить в окроп* (крутой кипяток). А, если приходят краснобаи, да заговорят зубы словами научными, сложенными так, чтобы обман от правды отличить невозможно было, бери их хоть голыми руками. Да, что там. Сами ощипятся, в суп попросятся. Последнюю рубаху снимут, безоружные, на редуты полезут. Полягут, как трава в покос.
Потом одумаются.
Но, это будет потом.
А, пока.
В мае восемнадцатого пришел в село отряд продразверстки.
Шли нагло, как к себе домой. Новая власть в Киеве. Советская. Тоже кушать хотят, но ругаться не стоит спешить, надо сначала посмотреть.
Пустили.
А, они смотри, что удумали.
Ни тебе денег, ни тебе здрасте, а хлебушек давай. Мало того, по наглому, в клуни полезли. Все припасы подметают, подчистую. Бумажками перед носами трясут, говорят документ. Какой документ? Так, "мандат" какой-то подписал. Только лишнюю букву Т поставил. За этих полгода, столько этих мандатов насмотрелись. Стоило только в Соболевку или в Гайсин выбраться. На митингах стольких горлопанов было, столько разных гетманов, атаманов, батек развелось, ни приведи Господь.
Мужики все битые, войну прошли, некоторые даже В Питере были, царя скидывали.
А, эти. Тьфу. Шарлатаны. Туда же. Не может нормальная власть грабить. ЧК.
В хозяйстве Михайлы Собчака, хорошем, зажиточном, один москаль из рабочих ударил девчонку за то, что начала ругать их.
- Вы шо ж это побирушки, людей грабите, этак по миру пустите. Скоты.
Только того и сказала, а он ей два зуба выбил.
И озверели мужики. Не били. Убивали. Там где застали. Всех до единого. Прямо в селе. Всех.
Новая власть.
Это что же за власть будет, если такая утвердится. Мы, за Советы. За Советы.
Воюют мужики? Воюют. Хлеба им надо, надо. Но, не грабежом же.
Таких защитников кормить не стоит.
Вон немцы пришли, люди что думали? Народ трудолюбивый, порядок наведут, а они опять панов посадили. Вышинский с сотней жовниров польских пришел в Куну. Всех, кто панскую усадьбу грабил, ладно бы наказал, так нет. Побил всех мужиков с детьми и женами. Хаты попалил.
Ну, и что? Усидел? Усидел на немецких штыках? Помогли ему швабы? У самих бунт случился.
Так и эти. Никуда не денутся. Поцарюют, и подадутся во своя си.
Весь восемнадцатый год власть менялась, как портянки. Только промокла гнилью одна, тут же новая мразь прёт из всех щелей.
Только одних шуганешь от двери, другие в окно лезут.
Отправляли ползунов*(разведчиков) во все стороны. Везде бардак. Везде. Имут друг дружку и гроши в кружку. Пьянство, разврат, дебош. Баб и девок насилуют, мужиков убивают. Нет спокоя на земле родной.
В начале 1919 года прошел слух, что есть таки крестьянский атаман. Махно. Говорят свой, русин. Собрал округ себя трударей и воюет за правое дело. Только далеко. Аж вона где, в Таврии.
На сборе порешили. Отправить к нему полусотню с гостинцами и чтоб повоевали, посмотрели, что, да как.
Только, чтобы именно у батьки Махно ожились.
Отправляли самых боевых.
Не было мужиков долго.
А, за это время, столько воды утекло.
Волынец силу заимел. Бил коммунистов по чём зря. Чекистов резал. Даже баб и детей не жалел. Животы на дорогах резал, зерна засыпал и оставлял на показ. А, если кто похоронить останавливался, оставлял засаду и милосердных казнил.
Озверел народ. Озверел.
Поля, многие в округе, начали, в запустение приходить.
Село держалось. Держалось.
Весной девятнадцатого пришли от батьки Махно мужики.
Уходило пятьдесят человек, вернулась половина. Остальные полегли в боях с белыми.
В последнем бою полегли.
Пришли с тачанками, с пулемётами. Привоезли подарков. Золота. За каждого не вернувшегося по пятьдесят золотых монет.
. Из старших Шведюков, тех сынов Юхима, кто уже повзрослел и взял в руки оружие, из семи сынов, семи орлов в живых осталось трое. Петро, Степан и самый младший Грицько. Был еще один. Живой. Приёмный сын Миколка. Он так и жил на выселках, сошелся всё-таки с дедом Лыпкой, даже ходить стал в той же одёже что и дед. И когда, привезли раненых Петра и Степана, дед Лыпка сам отправил его в отчий дом. Сказал только на прощание.
- Ты, Микола, вот шо, ты собирайся домой. Не отсидишься. Пора и тебе с родом родниться, если доведётся, то и голову сложить. Не говори слов. Здесь словами не поможешь.
- Да я дед, уже сам давно думал. Сколько наших воюет? Сколько уже головы сложило? Но, понять не могу. Шо ж их так привлекло в батьке. Почему столько наших, головы за него сложило, а другие идут и идут, и идут.
- Вот и ты иди. Сам и увидишь всё.
На прощание дед перекрестил Миколу, повесил ему на шею иконку Девы Марии и сказал:
- Иди с Богом сынок. Зря кровь чужую не лей и свою жалей. Не трусь, но бойся. Храбрец не тот, кто голову сложит, а тот, кто сложит её за правое дело.
- Не смогу я дед людей убивать. Не смогу. Раненого перевяжу, а человека убить; нет, не смогу. Убьют меня, Бог свидетель, крови чужой на руки не возьму.
- Жить захочешь, как волк будешь грызть чужие глотки.
- Кому она, жизнь волчья нужна? Хотят жить волками, пусть их. Я не буду. А, правду народную посмотреть хочу. Не может народ совсем дураком быть.
- Э-э! Это ты зря. Дурость народная дна не имеет. Только единицы из народа способны разглядеть бездну. Да и то. Их слушать не будут. За собой в эту пропасть поволокут, как баранов на заклание. Народ. Сколько народ зла творит. Народ Христа распял.
- Так. Дед. Ты так договоришься до блуда.
- Если доживу, чтобы тебя живым увидеть, сам потом скажешь: - "Прав дед был. Знал, шо из слов лепил, не лепилу и кривду, а истинную правду". - И повторил. - Иди с Богом.
Дома, браты встречали Миколу за застольем, в сильном подпитии. Застал разговор в самом разгаре. Говорил Юхим.
- По вашим словам, не батька он, а отец родной. Сами же говорите: - не старый. А, такое рассказываете, как он век прожил.
- Так и есть. Его все батькой кличат, и стар и млад. Худой, сероокий, больше на девку станом похож, а в бою - орел. И людей жалеет, зря под пули не посылает. А, как конница на нас прёт, он тачанки вперёд посылает. На них пулеметы поставил, они не столько лаву косят, сколько строй расстраивают. Знаешь, сколько бы нас полегло уже, если бы он нас не жалел. И откуда столько силы на нас прёт. И деникинцы, и гайдамаки и красные.
- О! Здоров Микола.
- Здравы будьте. Дед говорил, вы раненые, а вы тут пьяные.
- Да так, поцарапало малость. Мне, ляжку прострелили, а Стёпке вон, в руку попали.
Только теперь Микола рассмотрел; у брата рука на перевязи. Холит да гладит. Видать болит, а виду не кажет. Герой.
- А ты шо пришел? Может, тоже с нами собрался, как Гриня. Грине нельзя, пока ему краля какая не родила, а тебя милости просим, или кишка тонка.
- Точно. Пойду с вами.
За столом, не дожидаясь слов, сначала прошел смешок, но, как только они прозвучали, смолк.
- Да ты шо брат, совсем сбрендил. Ты случайно не пил сегодня?
- Нет. Не пил, а с вами пойду. Я вон подводу снарядил, винт шо покойный Бюрик подарил, взял.
- Да, как же ты воевать будешь. Ты же с этого винтореза не разу не стрелял? Да тебя в первом бою срежут, как качан капусты по осени. Батя. Хоть ты скажи. Мы грех на душу брать не будем.
Юхим смотрел на приёмыша с каким-то участием. Молчал. Долго молчал.
- Знаете, что я вам скажу. Пусть идёт. Если правду говорите и не разбойники вы с большой дороги, а народные защитники, пусть идет. Кровь людская не водица. Коли вам приходится её проливать, и свою и чужую, значит и ему надо.
- А, я тато? - влез в разговор Гринька.
- А, ты шо? Може женился уже?
- Женился. Машка Полищучка понесла.
- Ты шо, совсем сдурел. Сидишь, молчишь и байстрюков плодишь. Мать. Ты слышишь?
Разговор перетёк на вопли и причитания. Ругали Гриню все, ругали самыми последними словами, на какие были способны. В один голос, срывающийся в галас.
- Злыдня.
- Паскудник.
- Сучье вымя.
- Мурло.
- Недоумок.
Кто, какие слова говорил, понять было не возможно, и другие более пристойные, разобрать не в силах было ни одно здоровое ухо. На конец, не выдержал Юхим.
- Цыц. Цыц я сказал. - Дал затихнуть галасу, и продолжил. - Завтра пойдем, заберём девку к себе.
Если пошла в запуск, иди, иди с глаз моих долой, шоб греха не было. Ах ты щенок.
Взвыла Дарья.
- Не пущу. Последний остался. Я сказала. Не пущу.
- Пойдет. Пойдет. Я сказал. - Ответил Юхим. - А, может брешишь? - Спросил с надеждой.
Гриня не отвечал. Голову набычил, сидит, жабу давит.
- Нет. Вы посмотрите. Он ещё дуется. Шо тебе индюк на петуха. Ты смотри на мать, в гроб вгонишь.
- Неня. Я шо, хотел. Так вышло.
- Вышло у него, а, когда входило, где голова была? Не зря люди говорят: - Пуцюрин проснулся, голова заснула.
Ругались бы ещё долго, если бы не вмешали в разговор Миколу.
- Микола. Ты хоть шо то скажи.
- А, я шо? Не живой. Меня матня тоже на выселки погнала. Вы бы спросили его: люба краля или нет? Как? Люба?
- А, кто же без любви это делает?
- Да, зараз*(сейчас) и не такое увидишь. Тоже мне нашел, без любви. Зараз без любви все делается. Была бы любовь теперь, это бы творилось?
- А, это не причем. Когда с мужиками к Жашкову шел, годен был.
Они снова попытались забыть в разговоре Миколу, но он не дался.
- Нет, давайте так, по порядку. Вы узнали кто такой батька?
- Узнали.
- Так, отсюда поподробнее.
- Ну, слушайте. Лет ему тридцать. Может тридцать пять. Родился в Гуляй поле. Еще дитем был, ползунком, отец умер. Пятеро братов их. Было. Так? - Спросил Степан.
- Та вроде так. - Ответил брат.
- Вы, вот шо. Меж собой не тараторте. Всё рассказывайте, как есть, чин чином. - Прервал диалог сынов Юхим.
- Так я и говорю. Пятеро их было. Теперь меньше. - Начал чесать репу Степан.
- Так. Давай ты. Не умеешь говорить, иди, помучай ... сам знаешь шо.
- Хорошо. Поднялись старшие. Стали помогать по хозяйству. Сам, тоже ходил в работу. Батрачил.
- Бедняк? - Переспросил отец.
- Говорят люди, нет. Мать строгая, поблажки не давала. Летом свиней пас, как мы, зимой, в школе учился.
- Добре. Давай дальше.
- Хозяйство середняцкое, в детстве хлебнул сполна. Потом, с анархистами столкнулся. Начали по молодости чудить.
- Не юли. Говори, как есть.
- Ну, ты помнишь, когда хотели шоб наши в Сибирь ехали обживать. Тогда они собрались и побили царских людей. Говорят, одного даже убили.
- Тать. - Вскрикнули в два голоса Юхим и Дарья.
- Да не тать. Пацан был. Правды хотелось. А, ему галстук Столыпинский присудили.
- Мать еле упросила. Сидел в тюрьме. Был на каторге. Потом снова в тюрьме. Как царя скинули, его освободили. Книжек там начитался, как Миколка. Домой вернулся. Женился. Жена родила. Тиф. Дитё померло. Жена. ... Жену корова языком слизнула. Ныне другая. Не пьет. Не буйный. Строгий - да. За мародерство, за воровство, стреляет, правда. Есть у него адъютант. Троян. Штаб свой. Контрразведка. Главный Лёва Задов. Кажись еврей. Этот зверь. Вреда от него много. Людей направо налево казнит. И, какой-то он не такой. Не наш человек. С гнильцой. Командиров подобрал толковых. Люди уважают их за смелость. Постоянно в строю тысяч десять-пятнадцать, но может кликнуть и через неделю соберётся тысяч семьдесят, а то и сто. Есть бронепоезд, один или больше не знаю, пушек, пушек много. Может сотня, а может и больше. Тачанки. Такие, как мы приехали, много. На каждой пулемёт. Банды крошит. Грабителей не милует. Насильников карает, за пьянство - сечёт. Если кто в бою погиб, сам знаешь по пятьдесят золотых червонцев семье.
Не удержался отец.
- Ну, а как наши погибли?
- Бой был с белыми. Бой был жестокий. Мы не ждали. Если бы батька тачанки не прислал, все бы полегли. Батька им не простит. Задавим.
Дарья подошла к столу, и Микола увидел, как могут слезы литься без звука, как может тихо оплакивать детей мать. Взяла в руку полный стакан, другой оперлась на стол, склонилась над тремя накрытыми посоленным хлебом стаканами, постояла и, выпив залпом, опять ушла в темноту у печи. И ни звука.
Микола налил себе воды и тоже выпил. Стала она колом в горле, похлеще сивухи дешевой. Вытер набежавшую слезу и сказал.
- Теперь точно пойду. Может, даст Бог, от кого Слепую отвести.
- Ты шо, Микола, мы тоже поляжем?
- Не знаю. Не вижу. Но, победа горькой будет ... и не нашей.
- Шо? Опять повернёт на старое?
- Не сейчас. И не повернёт, кривульками побежит.
- Так ты шо, себя отпиваешь?
- Не сейчас. Когда крест с нашей церкви упадет, тогда и меня Слепая заберёт.
- Как крест упадёт?
- Свои. За Щуром пойдут стягивать.
- Да ты сбрендил. Ты, может не воду пил? Кто крест с купола стаскивать будет?
- Щур. На коне железном.
- Ну, тебя понесло. Конь железный?! Где сейчас Щур?
- Проявится. Пойду спать. Поздно уже. ... Мама. А, шо там дети, давно не видел. Вы не ходили?
- Ходила. Всё хорошо. Уже бегают.
- Да то шо они бегают, я и сам знаю. Младшая уже говорит?
- Говорит.
- Ну, вы пейте, а я пойду, прилягу. Сон меня морит.
Давно он не видел таких снов. С того самого сна о Кате, о празднике Ивана Купала. Но, тот сон был другим. Он предвещал, хоть минуты счастья. Мимолетные минуты простого человеческого счастья.
Этот, иначе как дурным и назвать нельзя.
Целую ночь, в каких-то кроваво-красных сполохах всплывали орущие в страшных судорогах лица. Лица, лица, лица. Родных и близких, знакомых и совсем чужих людей. И все они, на миг возникнув, исчезали в сизом тумане цветущего вишневого сада.
Сначала, это были сплошь мужские, огрубевшие в боях люди, потом, все больше и больше жен и детишек, а в конце шел он сам, сам вслед за ними по этому саду, мимо цветущих деревьев, пока не вышел на свежевспаханное поле. Шел, пытаясь догнать ушедших вперёд, но ему мешала эта ... эта земля. Она цеплялась за ноги, держала его, не давая ступить свободно. И ...
И вдруг, он оказался на краю поля. Вот, только что он шел по пашне, а впереди теперь колосится зрелым зерном рожь. До самого края горизонта. И над ним всходит, такое ласковое, такое родное, летнее солнце.
А все, кто шел впереди, тоже стоят рядом, жницами этому полю.
Дал бы Бог! Дал бы только Бог.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Родители отпустили Машу сразу. Как только вошли в дом сваты. Без торга, без лишних разговоров. Юхим высыпал на стол 30 золотых монет, только и сказал.
- Время ныне не простое. Люба Грине ваша дочь. Ему пора собираться. Свадьбу отгуляем после жнив. Пока будет воевать, дочь вашу не обидим, будет нам как родная.
Выпили магарыч, молодые съели принесенные по такому случаю вареники с сыром, Марийка поплакала для порядка с мамой в обнимку, и всё сватовство. Вечерю ела уже в новом доме. В доме, который отныне становился ей и её потомству отчим.
В первых числах собрали сход. Были все, от мала до велика.
Первым выступал Собчак.
- Братья. Соседи мои добрые. Вы меня поставили старшим над сотнями. Вы, мне доверили защиту ваших домивок. Знаю. Знаю, какие мысли бродят у вас в головах. Все собрались к батьке. Все?
- Все. - Ответило хором собрание.
- Вот вам мое слово. Нельзя уходить от села защитникам. Завтра, уже завтра по вашим клуням будут хозяйничать гуляки. Вы будете гулять по чужим домам, а в ваших - будут гулять чужие. Так будет.
Но, ему не дали закончить. Молодые, здоровые мужики перекрикивая друг друга орали.
- Сами не справимся.
- Ежели не объединимся с повстанцами, нас тут с детьми хоронить будут.
- Надо идти, другим поможем, и нам помогут.
Старики пытались остудить.
- Ага. Помогут.
- Как только вас догонят, так тут и помогут.
- Сами беду домой приведёте.
Но их не слушали.
- Пойдем. Пойдем к батьке.
- Он в беде не оставит.
Кричали долго, с надрывом, с мелкими потасовками. Толкались, курили, чесались, потели, всё больше и больше зверели. Не час, не два, полдня. Увидев, что так передерутся, вновь встал Собчак.
- Вот моё слово. Последнее. Вижу. Надо спросить у воев. Все, кто держит в руках нашу долю. Кто хочет к батьке? Становись по правую руку. Вам решать.
- Любо. - Взревел сход.
По правую руку вышло четыре с половиной сотни из шестисот с лишним имевших право.
- Много. Столько не отпущу.
- Сами пойдем.
- Много. Столько не отпущу. Пойдёт четыре сотни. Через полтора месяца, две вернётся, им на замену пойдут другие две. Остальные будут замещать тех, кто сложит голову или ранение получит. Всё. Это моё последнее слово. Тяните жребий. Все. Так большинство решило. Все будут пить чашу. Кто не хочет, места на выселках много. Без скандалов и драк. И шоб мне не пили. Через три дня выступаем. Дежурные. Найдите дьякона. Священник наш совсем плох. Слёг. Нужно отслужить молебен по идущим на поле бранное.
- Ага, слёг он. Не хочет отпускать грехи. Говорит, на смертоубийство собрались. Своих, бить будете. А свои, все в чужих превратились.
- Потому и молебен нужен, чтоб на библии клялись, кровь невинную не лить. Я сам поговорю.
Когда Микола подошел тянуть жребий, у старшин по голосованию вытянулись лица.
- А, ты куда собрался, блаженный?
- Туда. - Кивнул, в сторону вытянувших жребий. - Куда все.
- Так тебя никто не считал.
- Теперь считайте, - подвел итог Собчак. Сам он, уже тоже, потянул поход. - Пустую добавьте.
Микола, даже не развернув бумажку, отошел к избранным.
- Так не гоже. Шо вытянул? - Начали возмущаться счетчики.
- Я рубиться не могу, но кто раны перевязывать будет? Кто будет обоз сторожить?
- О! Собчак, а ведь Миколка прав.
- Прав. Надо ещё тридцать возчиков, из молодых, неженатых. Порох нюхать надо всем. Эх, беда, беда. - Он махнул рукой и пошел по направлению к своему дому. Обернулся и крикнул: - Девок не пущать.
Жребий из семьи вытянул еще Степан, а Гриня потянул жребий извозчика.
В тот же день отправили десяток верховых пластунов, вперёд, искать ставку батьки.
Собчак таки уговорил священника отслужить молебен, да и куда бы он делся. Старый наш сельский священник Фёдор Полищук, святой старец.
Клялись на иконе Дмитрия - Святого защитника земли Русской. Целовали Святое писание и произносили немудрёную клятву:
- Клянусь не лить крови невинной, сражаться за правду русскую и отчий дом.
Выступили в поход сразу после обеда.
Забрали с собой отбитую у немцев пушку. Когда они драпали с Украины, их обозы грабили все. Все кому не лень. Вот и село обросло после их бегства пушкой с десятком ящиков снарядов и почти двумя десятками пулемётов. Их теперь поставили на крестьянские подводы, кое-как приладив на них, места под пулемёты. Это были не тачанки в общепринятом виде, не такие скоростные, но во время боя служили они даже лучше. Рессоры тачанок во время стрельбы начинали покачиваться. На телегах рессор не было, от этого прицельная точность огня была лучше.
Десяток телег могло остановить любую лаву. Была только одна проблема. Патроны. Их в тяжелых боях постоянно не хватало. По этому и молчали часто пулемёты, когда были нужны.
В началу 1919 года, красные предали батьку Махно, оставив его обескровленные оборонительными боями части против двух дивизий генерала Слащёва. Тот прорвал фронт, взял Екатиренослав, и Махно пришлось отступить на правобережную Украину. Слащев, в свою очередь отправил за ним в погоню ударную группировку из пятнадцати тысяч штыков, под командой полковника Клейста. Так получилось, что ослабленные повстанческие отряды столкнулись с подолянами идущими на помощь как раз на середине дороги.
Получив такую подмогу, такую нужную, начальник штаба, Виктор Билаш сразу бросил их в арьергардные бои.
Пулемёты и пушка помогли на два дня задержать белых, но потом, кончились снаряды и патроны. Пушку бросили и отступили к Умани.
Оттуда прискакали домой, благо 50 километров.
Через три дня вернулись снова, батьке помогли преданные Винниченко офицеры-гайдамаки, выделив 300 тысяч патронов, и растянутые боями с разрозненными повстанческими отрядами, сами белые. В районе села Перегоновка, в течении двух дней, в страшных встречных боях потеряв раненными и убитыми более полторы тысячи повстанцев, и перебив до пяти тысяч белых Махно снова прорвался на юг Украины с тремя с половиной тысячами повстанцев.
Сельчане в этих боях потеряли сорок человек убитыми и больше половины были ранены. Пришлось возвращаться домой.
В удачах, которые после этого последовали, участия не принимали. Хоронили своих побитых братов и родственников, оплакивали соседей.
Деникин, его войска, сделали большую ошибку, начав войну с украинским крестьянством. В это время полыхнула вся Украина. А, как было не возмутиться. С одной стороны красные со своими продотрядами и насаждением назначенных начальников, с другой белые. Эти просто шли убивать. Во всех селах деникинские части, при малейшем подозрении в повстанческих настроениях, вешали, расстреливали, сжигали заживо. Они убили двух старших братьев Нестора Ивановича, сожгли дом, в котором жила его семья.
В селе открыли снова школу, которая весь восемнадцатый не работала. Из четырех учителей, которые работали в школе, не осталось никого. Задворянская перебралась жить в Соболёвку с вторым учителем, своим мужем, двое других как-то незаметно пропали из села в один день. Просто уехали в волость и не вернулись. Куда они подевались, так и осталось загадкой. Скорее всего, попали несчастные под горячую руку бандитов с большой дороги.
Когда в селе появилось столько раненых, волей неволей пришлось организовывать больницу и госпиталь при ней. И потекли в неё со всех окрестных сел больные, покалеченные. А, вместе с ними, поддались на возможность пропитания люди, хоть мало-мальски имеющие понятие о медицине. Недоученные студенты, сёстры милосердия, которые волею судьбы после развала фронта, катавасии постоянной смены власти, просто не в силах были добраться по своим довоенным местам жительства.
В селе жили люди, которые странно отличались от окружающих одичавших в безумии революции орд.
С помощью старейшин, благодаря умелой организации сельского руководства, старосты, сельского писаря, околоточного, которого просто переименовали в начальника народной милиции, здесь продолжал поддерживаться порядок.
Интеллигенция больше всего страдала от этого помутнения народного. Та, настоящая русская интеллигенция, которой всегда славилась Россия. Во многих районах людей били только за то, что они были умнее, грамотнее, которые не опускались в этом безумии, до подлости красится в цвета какой-либо партии. Какой-либо власти.
Таким же образом стали подбираться учителя в школу. И когда, начавшая набирать силу Советская власть спохватилась, надумав прислать в школу директора, все вакансии в школе были заняты. Только в двадцать третьем году директора школы арестовали чекисты, по какому-то придуманному поводу, и то через три месяца он вернулся в село.
Самое удивительное то, что не нашлось в это время среди людей ни одного предателя. Позднее были, много, но тогда. ... А, может, и были, не успевали на их сигналы отреагировать вовремя. Как это случалось позднее. Тук-тук и сразу стук в дверь. На вопрос: - кто там? Звучал ответ: - ЧК.
Нет, если быть точным, несколько человек всё-таки приняли участие в знаменитом разгроме, который учинили части Махно, тылам Деникина. Десять ползунов, которые ушли первыми, оказались под руководством начальника контрразведки Махно, Льва Задова. Хорошие разведчики и воины, нужны любому войску, любой власти.
Задов, был страшный был человек, страшные говорил поговорки. Вот одна из них, которая до сих пор гуляет на Подолье: - "Я Лева Задов, со мной шутить не надо".
Нельзя сказать, что этот человек был абсолютным воплощение зла, но жестоким был без меры, без дна. И в глазах у этого человека, темнела эта бездна. Многие, очень многие преступления, которые приписывали махновцам, были совершены именно людьми, которыми руководил Задов.
Вместе с повстанцами оказался в тылах белых и Миколка. Однажды, уже будучи на Тамани, к костру у которого сидел Микола со своими сродственниками, подошел Махно. Он увидел, что Миколка пишет в своих тетрадях, и спросил.
- Ты шо это там пишешь поп?
Братья вступились за него.
- Батька, он не поп, он брат наш, пишет историю рода русинского во время наше.
- Да?! - Удивился Махно. - Историю рода. Это хорошее дело, а то после нас напишут всякой гадости. Отмойся потом. Дашь почитать?
- Бери батька. - Протянул Микола свои записи.
Махно взял, полистал, мимолетно почитал и с интересом посмотрел на собеседника.
- Вот здесь прочитал у тебя о страшной силе народного гнева, мол, не устоит против неё никакая власть. Это ты точно подметил. А, дальше пишешь, о страшной жестокости братоубийственной войны? Непонятно. По твоим записям получается, что мы братьев убиваем. А, мы на них руку подняли? Они решили вернуть старые порядки, чтобы снова мы гнули горб на мировую буржуазию и помещиков. Они расстреливают наших родных и близких. Это мировая контрреволюция. Это нужно понимать.
- А, я это понимаю. Я понимаю, что нет другого пути. Либо гриву повесить и в ярмо, либо победить, либо умереть.
- А, вот это, хороший лозунг: Победа или смерть.
- Да, какой это лозунг, жизнь наша.
- Вот победим, станет наша жизнь светлой и чистой. Хорошо жить будем.
- Хорошо бы.
- Ну, хорошо. Если вдруг Лева увидит, что он пишет, скажите с личного разрешения батьки. А, ты пиши. Пиши нашу правду.
Как возник из темноты, так и пропал. Невысок, и в то же время статен, по одежде и не признаешь большого начальника. Глаза светлые, чистые, без лукавства, без топора за пазухой. Такие глаза не врут и не придают.
Такие глаза за собой ведут. Ведут. В погибель.
Власть не бывает с такими глазами.
Странные мысли. Может и должна быть такой власть народная. Ведь не жили, сколько веков не жили при хорошем правителе.