Фирсов Сергей Юрьевич : другие произведения.

Костры твоих очей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это по-настоящему древний текст. Созданный при помощи пишущей машинки "Любава" весной 1991-го года. Я тогда числился студентом четвертого курса Ростовского машиностроительного института и вместо сидения на лекциях активно штурмовал вдруг придуманный концепт. Для начинающего бумагомараки это был натуральный стилистический полигон, и вещь в результате получилась тяжеловесная и почти бессюжетная. Чрезвычайно переполненная пафосом, местами схематичная и при этом занудная. Абсолютно ученическая повесть, в основе которой лежала избитая проблема взаимоотношений отцов и детей. Однако после нескольких добрых слов, сказанных Борисом Натановичем, в душе у меня поселилась уверенность в том, что не боги горшки обжигают. Конечно, это мало- и трудночитаемо сейчас, как и любые вещи МТА. Но содержит несколько коротких кусочков, которые мне дóроги до сих пор.. Поэтому, собственно, и перегнал в электронный вид. Так что при готовности потратить некоторое количество усилий - желающие могут...
  
  
Костры твоих очей
  
  
  
  
  
  Я из дела ушёл, из такого хорошего дела!
  Ничего не унёс - отвалился в чём мать родила, -
  Не затем, что приспичило мне, - просто время приспело,
  Из-за синей горы понагнало другие дела.
  
  В.Высоцкий
  
  
  Что так усиленно сердце больное
  Бьётся, и просит, и жаждет покоя?
  Чем я взволнован, испуган в ночи?
  
  А.Апухтин
  
  
  
  В тишине хлёстко ударил телефонный звонок. Глоток воздуха замер где-то на полпути к лёгким, не решаясь двигаться дальше. Невидимые свёрла безжалостно вгрызлись Андрею в виски, а по затылку размеренно, с секундной откаткой, забухал паровой молот.
  - Начинается, - сказал Борис, ни к кому персонально не обращаясь.
  - Сидите, - тотчас сказала Светка. - Все сидите на местах. И, бога ради, старайтесь не шевелиться. Думайте о чём-нибудь постороннем.
  - Я не могу, - сказал Гарик. - Меня магнитом тянет. Почему эти новенькие так спокойно всё сносят? Смотрите-ка, наш дрыхнет, и хоть бы хны...
  Карим, действительно, спал. Он лежал на диване лицом вниз, глубоко зарывшись в большую пуховую подушку, обхватив её худенькими смуглыми руками. На плече у него, рядом с маечной лямкой, горели две грозные царапины - след недавнего посвящения. Светка вчера настояла на том, чтоб залепить их пластырем, но Карим пластырь отодрал. Потерпел для приличия несколько часов, а как только почувствовал, что дело идёт к Охоте, уединился в ванной и, мучительно кривя тонкие губы, принялся избавляться от белых липких полосок. Андрей случайно заглянул в приоткрытую дверь и, застав его за столь странным занятием, поинтересовался, зачем это он, и тотчас получил исчерпывающий ответ. 'Раны должны заживать сами, - сказал Карим убеждённо. - А если уж и заклеивать, так только после битвы, а никак не перед, да и то... смотря ещё какие раны...' Андрей промолчал тогда, но про себя порадовался - новичок не имеет к породе неженок никакого отношения, приятно...
  Снова затрещал телефон - длинно и несговорчиво, разбрасывая по комнате клейкие нити звуков.
  Антон на полу скрестил ноги по-турецки, положил ладони на колени и упёрся взглядом в паркет строго перед собой. Локти и плечи его заметно подрагивали. Гарик до крови закусил нижнюю губу, глаза - две узенькие щёлочки-бойницы, на скулах жёстко играют желваки. Несладко! Андрей с трудом перевёл взгляд на Светку и почувствовал, как вспыхивает толчком предательский всепроникающий холод. Он ничем не мог помочь ей сейчас, как не мог помочь и остальным. Они были вместе, но при этом каждый из них был сам по себе.
  Светка сидела как на экзамене, с неестественно прямой спиной, напружиненной, точно тетива лука. Видно было, как судорожно вздымается и опадает у неё грудь. Но хуже всех сейчас было, конечно, Борису. У него звонки в последнее время стали вызывать жгучую боль в средней части позвоночника. Он говорил об этом Андрею по секрету: не хотел пугать остальных.
  Борис был из них самый старый. Двадцать шесть лет не возраст, но в его годы мало кто оставался. Одни не выдерживали и уходили, других подводило сердце... Сердце у Бориса было крепкое, а вот с позвоночником с детства были нелады - аукалось давнее падение.
  Андрей смотрел, как он мучается, и безуспешно пытался задавить собственную боль. Ломает, думал он. Ло-ма-ет... всех... всех нас... Бориса, меня, Гарика, даже Антошку... И Светку... Светлячка моего... Мысли пробуксовывали на месте, крошились, неудержимо теряя стройность. Но в них было спасение, потому что, если перестать думать, и перестать сопротивляться, и позволить оседлать себя, будет ещё хуже, хуже во сто крат, и тогда можно не выдержать... Больно, думал Андрей, скрипя зубами, как больно-то, господи-и!.. и всё... всё лишь для того, чтобы встать... чтобы кто-то встал и снял эту чёртову трубку...чтобы эту чёртову трубку сняли и поднесли к уху... и оборвали затянувшийся кошмар... и потом... возврата уже не будет... всех нас это ждёт... ожидает, поджидает, стережёт... всех, без исключения... у всех у нас один крест... и один путь... и некоторые уже прошли его... до конца, о них только память... а некоторые где-то посередине... посерёдке... или чуть дальше... или в самом начале... Карим, которому до лампочки... тебе же ещё всё до лампочки, для тебя же пока есть только ночная Охота... бедный, бедный мальчик, ты ещё не знаешь, что у медали есть и обратная сторона, оборотная сторона-сторонка, тыльная, изнаночная, тебе это ещё предстоит узнать, но, может быть, именно ты найдёшь выход из этого безумия... Потому что другим это уже не светит - ни Антошке, изо всех сил маскирующему своё желание вдавиться в пол, непонятное своё желание вдавиться в пол каждой клеткой... ни Гарику, которого 'тянет магнитом' - этот вообще ненамного отстал от меня, всего на каких-нибудь полшага... На полшага сзади Гарик, на четверть шага впереди Светка, и бесспорный наш лидер - Борис...
  Андрей почувствовал, как боль медленно отпускает голову и, вспыхивая миллионом островков то тут, то там, начинает растекаться по телу, постепенно перебираясь в район печени... Ну вот и всё... Осталось совсем недолго - раз, может быть, два. Кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем ей удастся ухватиться за сердце... Словно во сне он увидел, как вдруг побелело лицо Бориса, как он тяжело поднялся со своего стула, как грузно пошёл, переваливаясь на негнущихся одеревеневших ногах, как коснулся рукой аппарата... И сразу стало сказочно легко; превратившись в крохотный упругий шарик, боль выкатилась, отлетела в угол комнаты, дав на время забыть о себе.
  Это была победа, очередная маленькая победа остающихся. Но завоёвана она была ценой жизни уходящего. А значит, это всё-таки было поражение! Неизбежное и привычно-ожидаемое. Одна из множества коротких остановок на пути к общему концу. Неизвестно только было заранее, кто уйдёт в этот раз... Уходил Борис, а оставались они все - Андрей, и Светка, и Антошка, и Гарик, и новенький Карим. И сделать тут ничего было нельзя, после появления новичка давление возросло, наверное, вдвое. Конечно, их ведь стало на одного человека больше. Строго говоря, в этой ситуации им оставалось одно - покрепче зажмуриться, чтобы не видеть, как будет уходить сломленный, чтобы сберечь силы и рассудок и не наделать непоправимых глупостей.
  Андрей закрыл глаза и приготовился услышать, как хлопнет входная дверь.
  Замок клацнул негромко, еле-еле, словно решил подыграть им, словно считал себя не в праве растревожить тугую накрахмаленную тишину. И, наверное, именно оттого, что дверь затворилась почти без звука, а может, оттого, что они все, исключая спящего Карима, вот уже в который раз лоб в лоб столкнулись с безжалостной злой силой, но, скорее всего, оттого, что Борис даже не стал прощаться, а ушёл так просто и естественно, а главное - незаметно, Андрею стало совсем невмоготу. Господи, ну зачем тебе это нужно? - подумал он с горечью. Зачем ты всегда делаешь так, чтобы остающимся было больнее?..
  Прошла ещё, кажется, целая вечность. Потом где-то далеко, в иной Вселенной, потерянно вздохнула Светка. Нерешительно зашебуршал Антон. Комната наполнялась звуками.
  Гарик вытащил из кармана носовой платок и стал тщательно вытирать потное лицо.
  Говорить ни о чём не хотелось, не о чем было говорить, но Андрей по опыту знал: если не прорвать эту блокаду молчания в первые пять минут, она потом затвердеет и превратится в камень. И остальные, конечно же, знали это не хуже его. Поэтому обычно начинали разговаривать сразу, стараясь утопить в словах душевную боль, приходившую на смену боли физической. При этом одному правилу всегда следовали свято - в доме повешенного о веревке ни-ни! Это была традиционная терапия, основанная на поверье, корявое заглаживание невольной вины, что вот, дескать, мы по-прежнему живы и здоровы, а там, за стеной, на улице... нет-нет, потом, позже - пожалуйста, сколько угодно и о чём угодно, но сразу - извольте придерживаться заведённого ритуала.
  Однако сегодня всё пошло вкривь и вкось. Традиция рухнула, подрубленная Гариком под корень.
  - Приехали, - сообщил он упавшим голосом, будто гирю пудовую на пол уронил. - Станция Березай: кто не сдюжил - вылезай! - Вообще-то на него это было не похоже, хандре мог поддаться кто угодно, только не Гарик; видно, что-то сместилось, стиль вечного шута рассыпáлся на глазах.
  Гарик выбрался из кресла и подошёл к дивану, задумчиво кивнул на Карима.
  - Ишь, как спит! Как неживой. Хоть бы пошевелился, что ли...
  - Не буди его, - предчувствуя недоброе, попросила Светка. - Ты же сам был таким, забыл?
  - Нет уж, дудки! - сказал Гарик с неожиданной злостью. - Если его пока не цепляет, это вовсе не значит, что он может открыто плевать на всех.
  - Брось ты, Гарик! - сказал Андрей. - Ни на кого он не плюёт. Устал пацан, выбегался, первый раз всё-таки. Вспомни лучше, как он себя ночью вёл. Герой! Любо-дорого посмотреть. Такой на вид хлипкий, даже и не подумаешь, а хватка...
  - Хватка - это ещё не показатель, - сказал Гарик упрямо. - Уважать окружающих надо, вот что. Разве я, когда в новичках ходил, позволял себе такое? Или, может быть, Антошка позволял? Ничего подобного! Да, мы спали больше остальных, потому что хоть и были моложе, выматывались быстрее. Но когда звонила эта мерзость, мы сидели вот так, - он показал, как они сидели, - и старались хоть как-то помочь старшим товарищам, поддержать их, хотя бы мысленно, чтобы все вместе, чтобы хоть что-то... где-то...
  - Толку-то... - сказала Светка тихо. - Толку от вашей помощи...
  Гарик поперхнулся и не нашёлся, что ответить.
  - Ребята, - сказал Андрей. - Ну не об этом же надо... Я, если хотите знать, даже рад, что Карим спокойно спит в такие минуты. А вдруг этот наплевизм в будущем ему поможет? Вдруг это и есть выход - бороться с телефоном при помощи сна?
  - У тебя, Андрюша, преждевременный склероз образовался! - возмутился Гарик. - Забыл, как хором по утрам снотворное принимали? То-то было радости. Сам не помнишь, так хоть Антона расспроси, он-то уж наверняка не забыл. Ну чего ты молчишь, Тошка?!
  Антон кряхтя поднялся с пола, потянулся, потом лениво поскрёб под лопаткой и сказал:
  - Вот что... а пойду-ка я, пожалуй, ополоснусь. А то липкая дрянь по всему телу... Мерзко. Вы тут больше не ругайтесь, хорошо?
  Он с надеждой посмотрел на Андрея и вышел из комнаты.
  - Ладно, - сказал Гарик, - как знаете. Мне вообще-то по фигу. Только имейте в виду, вы его сейчас защищаете, а ему же потом хуже будет. Сейчас он дрыхнет, а потом... когда припечёт... начнёт вопросами маяться: как? да что? да почему? - всё внове.
  - Конечно, начнёт, - согласилась Светка. - А ты его как раз и просветишь. Ты же у нас быва-алый.
  Гарик гневно сверкнул на неё чёрными глазами и, ни слова больше не говоря, двинул на кухню. Было слышно, как он там хлопает дверцей холодильника, гремит сковородками и наливает воду в чайник.
  Совсем плохо дело, подумал Андрей уныло, ещё чуть-чуть и друг друга грызть станем. Это всё Борис, подумал он. Невозможно привыкнуть.
  Он с размаху бухнулся в Гариковское кресло и взял со стола старый истрёпанный журнал, который Светка читала утром. Журнал сам собой раскрылся на середине, и Андрей прочёл отчёркнутую красным карандашом фразу: 'К двадцати годам человек накапливает почти всё, необходимое для выживания. Дальше он начинает понемногу терять'. Надо же, подумал он, точь-в-точь про нас. Кто это написал? Он полистал страницы, отыскивая фамилию автора, нашёл и восторженно прищёлкнул языком.
  - Так я и думал. Современников изучаешь?
  - Классики нынче не в почёте, - Светка примостилась рядом с ним на мягком закруглённом подлокотнике, плавно покачала длинной соблазнительной ногой.
  - Классики всегда в почёте, - сказал Андрей наставительно. - И, кроме того, они ведь тоже были чьими-то современниками.
  - Зато нашим современникам в классики точно не выбиться, - резонно заметила Светка. - Никому.
  - Ну, это спорный вопрос. - Андрей был недоволен. Разговор опять поворачивал не туда. - Я хотел тебя попросить, - сказал он с нажимом, - ты, пожалуйста, не груби Гарику.
  Светка сразу надулась.
  - А я, между прочим, и не собиралась. Это всё он... Чего он на пацана нападает? Сам в своё время целыми днями постель утюжил, не добудишься...
  - Ну ты же понимаешь - нервы! Это разрядка... Не стало Бориса, и ему от этого плохо... впрочем, как и всем нам.
  Андрей тотчас пожалел о сказанном, потому что плечи у Светки мгновенно поникли, она тоненько всхлипнула и закрыла лицо руками.
  - Что же с нами будет? - спросила она глухо. - Андрей, что же с нами со всеми будет? Ведь он... ещё полчаса назад, вот тут... Борька...
  Слёзы давили изнутри, не давали ей говорить.
  Андрей крепко обнял её за плечи и усадил к себе на колени.
  - Светлячок мой, Светлячок, - сказал он, баюкая её нежно, точно младенца, - ну что же делать, милый... Мы совсем ничего не можем, мы слабые и беспомощные, но пока мы вместе, пока нас пятеро, мы будем держаться друг за друга, мы будем терпеть до последнего. Ты ведь не знаешь, Борис не говорил... Он понимал, очень хорошо понимал, что рано или поздно ему придётся уйти. Он ведь был болен, и это было выше его сил - терпеть, а ведь он терпел и не сдавался - долго, целых семь лет...
  Она подняла на него заплаканное лицо:
  - Значит, у нас в запасе ещё есть время?..
  - Ну конечно, - сказал он и попытался ободряюще улыбнуться. - Есть ещё года два или три, и мы что-нибудь придумаем. - Он сам не верил в свои слова, да и не важно это было сейчас - верить самому, важно было, чтобы она поверила, поверила и успокоилась. - Не плачь, - сказал Андрей, целуя её. - Не надо плакать, ты же у меня сильная, ты же у меня такая сильная, всё будет хорошо, обещаю тебе...
  Как это было просто, и вместе с тем как это было сложно - сказать вот так: 'Обещаю тебе...', и знать наперед, что ерунда, что ничего нельзя сделать, пусть даже все средства хороши... Это как на лыжах с горы, когда убеждаешь себя, что внизу заснеженная долина, а там вместо долины оказывается обрыв, и дальше только пропасть, звенящая и неотвратимая.
  - Знаешь, - шёпотом призналась Светка, - а ведь я думала сегодня, что не выдержу, у меня уже внутри всё рушилось, думала, или сдамся, или умру...
  Знаю, кивал Андрей и ещё крепче прижимал её к себе, знаю, шептал он и целовал её в мокрые от слёз щёки, и гладил ладонью её волосы, и снова целовал - в глаза, в губы... Всё знаю, и что рушилось, и что хотела встать, и что если б не Борис... Но теперь - всё, теперь будет легче, потому что нас опять пятеро, тогда нас было шестеро, а теперь опять пятеро, и, значит, звонки будут реже, а боль меньше... И значит, на какое-то время должна наступить передышка, после которой, думал он, опять неизбежно обострение... так уж заведено в этом мире...
  Карим беспокойно завозился на диване, затем сел, яростно зевая и мотая очумевшей от долгого сна головой.
  - Отсонился? - спросила Светка ласково. В голосе её уже не было слёз, и на лице тоже не было - стёрла рукавом халата, только по глазам можно было понять, что она недавно плакала.
  Карим быстро огляделся и небрежно, словно это его совсем не касалось, спросил, куда подевался весь остальной народ.
  - Антошка в ванной, а Гарик у плиты колдует, - ответила Светка.
  Андрей из-под полуопущенных век разглядывал новичка. Смуглое, заострённое книзу лицо, тёмные вьющиеся волосы, карие глаза, большие, миндалевидные, чуть раскосые - с хитринкой. Ну мальчишка и мальчишка. Сколько ему лет-то? Не больше пятнадцати, или даже нет, - четырнадцать. Четырнадцать! Щёки, не знающие бритвы, совсем ещё пацан... Начальный возраст вступающего в игру катится к нулю, подумал он и не сумел удержать дурацкую болезненную ухмылку. И конечно, Карим, этот шустрый глазастик, успел её заметить.
  - Ты чего лыбишься? - спросил он неприязненно, и Андрею стало не по себе. С самолюбием у новичка был явный перебор - гипертрофированная боязнь превратиться в объект насмешек. Андрей понял это ещё вчера и теперь, как мог, постарался успокоить парня: к тебе, мол, это не относится, это я так, о своём, о 'женском'...
  - Каримка, - жалобно позвала Светка, когда Андрей замолчал, - а нас стало меньше. Борис ушёл, - и, боясь разреветься вторично, поспешно отвернулась. Скользнула взглядом по лицу Андрея - ей показалось, он еле заметно нахмурился, - встала и медленно пошла к окну.
  Карим недоумевающе похлопал ресницами.
  - То есть как это - ушёл? Днём? Куда?
  Вот ведь святая простота! Андрей задумчиво соединил в воздухе кончики пальцев. Что ж, наверное, так и надо. Сначала Гарик, а теперь вот и Светка... Зачем нам дурацкие условности?.. Пусть лучше узнает сейчас, пока болит у всех, пока свежо, пока не зарубцевалось... Говорить ведь всё равно придётся, а в таких случаях лучше сразу, потому что потом ещё труднее - объяснять, искать нужные слова, вспоминать... и переживать весь этот ад заново...
  - Видишь ли, в чём дело, Карим, - медленно начал он, - Бориса больше нет. Совсем нет. Для него Охота закончилась сегодняшним телефонным звонком. Ты пока ещё не знаешь... Мы ведь не ради кайфа живём тут все вместе, не ради развлечения по ночам все вместе выходим на Охоту... Это сложно объяснить, но, понимаешь, это всё внешнее, как обёртка. А внутри... внутри всё совсем иначе... - Он прервался, переводя дыхание, раздражённо дёрнул плечом, словно назойливую муху отгоняя непрошеную мысль о сегодняшнем срыве Гарика, и закончил неожиданно громко, медно чеканя фразы. - Есть такая штука - телефон! - Андрей мотнул головой в сторону блестящего аппарата. - И время от времени он начинает звонить, и тогда приходится туго, как сегодня. Борис терпел почти семь лет, а сегодня телефон оказался сильнее...
  - Значит, он ушёл, - повторил Карим, силясь переварить услышанное. Андрей и Светка переглянулись. Им вдруг стало ясно, что он ни черта не понял, а может, понял, но не поверил. - Значит, Борис ушёл, - пробормотал Карим ещё более невнятно. - А когда он вернётся?
  - Он не вернётся, - сказал Андрей. - Это смерть, понимаешь? По телефону отдается приказ, и тот, кто снимает трубку, вынужден идти на улицу...
  - Днём?
  - Да, днём. Или вечером. Какая разница? Главное, что это конец. И он уже не возвращается. Никогда.
  - А вы? - спросил Карим. - Вы-то куда смотрели? Почему не отговорили, не попытались остановить?..
  - Это невозможно.
  - Но вы же... не пытались?
  - Мы пытались. Раньше. Пока не поняли, что это невозможно... Это всё равно как... вот если ты, к примеру, голыми руками захочешь удержать взлетающий самолёт...
  - Не знаю, - сказал Карим с сомнением. - Я самолеты руками не держал, не довелось. Ни раньше, ни теперь. Но я понял одно, пока я тут спал как сурок, вы... вы...
  - Мы решили тебя не будить, - сказала Светка, поспешно гася готовое вырваться оскорбление. - Спи, пока спится. Скоро это закончится. Ты и оглянуться не успеешь, как спокойная жизнь уйдёт в предание, и ты станешь вместе со всеми со страхом ждать каждого нового звонка.
  - Да на хера мне эта ваша спокойная жизнь?! - заорал Карим, вскакивая. - Сидеть и покорно ждать собственных похорон?.. Чёрта с два! Я же не полено какое-нибудь бесчувственное! Я человек!
  - Сядь! - сказал Андрей властно. - Сядь и не ори! Ты больше не человек! Ты - оборотень! И стреляют в тебя на улицах, потому что ты оборотень, и боятся, и ненавидят, потому что ты не такой, как они, и в конце концов убьют, если не научишься владеть собой. Не надо думать, что здесь собрались клинические идиоты. Ты не первый, и до тебя уже злились, психовали и выход искали многие. Только всё это зря. А теперь сядь!
  Карим сел.
  - Я здесь седьмой год, - продолжал Андрей, - и насмотрелся достаточно, уж ты поверь! Жить в состоянии войны трудно, почти невозможно. Да только воевать с собой ещё труднее. И желание всё это немедленно переменить, оно похвальное, конечно, но, увы и ох, неоригинальное. Каждый пробует, митингует, бьётся головой в стену, потом успокаивается. Наверное, кому-нибудь однажды повезёт... Я верю, что выход есть, и его можно найти. Однако пороть горячку в любом случае не следует. Что предлагаешь ты? Только конкретно! И без истерики!
  - Ну-у... я не знаю, - Карим явно был сбит с толку. Он-то приготовился к бою, а оказалось, что биться не с кем, его готовы выслушать и, пожалуйста, даже пойти навстречу его пожеланиям. А вот сказать-то ему, в сущности, нечего. Разве только... Он быстрым движением вскинул голову, зачастил, волнуясь. - По-моему... мне кажется... это же так очевидно... нужно избавиться от телефона, раз и навсегда, заставить его замолчать - выключить, сломать, разбить наконец.
  - Лихо! - одобрил Андрей. - Значит, никаких тебе трудностей, как два пальца об асфальт, раз-два и в дамки, верно?.. Ну и ладно. Ну и хорошо... А теперь давай, топай вон туда, - он указал подбородком, - к телефону. И можешь его выключать, ломать, давить сколько тебе угодно. Можешь даже ногами топтать, если получится...
  Карим недоверчиво покосился на Андрея, но всё же поднялся и пошёл проверять.
  Teлефон был белый, пластмассовый - обычный стандартный аппарат без каких-либо наворотистых штучек, даже не кнопочный. Он стоял в углу, на миниатюрном полированном столике, а сверху над ним телепался плетёный плафон бра с верёвочным выключателем: дёрнешь за верёвочку - лампочка загорается, ещё раз дёрнешь - гаснет.
  Карим включил бра и стал исследовать телефон - глазами.
  - Не включён, - сказал он осипшим вдруг голосом. - Как же он работает?
  - Каком кверху, - сказала Светка. - Мы тебе кто, служащие АТС? Работает, сволочь! Уже который год. Это Борис шнур выдернул, сразу после моего прихода, думал, подействует. Теперь вот Бориса нет, а он работает - хоть бы что...
  - Да ты руками потрогай, - предложил Андрей, - не стесняйся.
  Карим пожал плечами и уверенно полез к трубке, но пальцы его наткнулись на невидимую преграду. Тогда он опустился на корточки и стал осторожно гладить ладонями воздух, стараясь отыскать в этой преграде хоть какую-то прореху, но - тщетно. Пластмассовый корпус телефона вместе со столиком был надёжно заперт внутри прозрачного - метр-на-метр-на-метр - куба, нижней своей гранью врастающего в паркет.
  - Ясно теперь? - спросил Андрей. - Защита снимается только в одном случае - когда телефон звонит, и кто-нибудь сдаётся, и, не выдержав, берёт трубку.
  Карим не ответил. Да и что он мог ответить? Щенок, недомерок, полез со своими глупыми советами, не удосужившись даже толком выслушать старших. Ну и взяли этого щенка за шкирку, и ткнули мордой в самое что называется... Так-то, брат, рановато тебе ещё собственные резюме изрекать, подрасти сперва, обкатайся... Ничего, малыш, думал Андрей, ничего, всему своё время, хватка у тебя есть, а это уже немало...
  Сзади предупредительно кашлянули. Андрей обернулся и в дверном проёме увидел Гарика, привычно театрального, готового работать на публику. От накатившей на него полчаса назад хандры не осталось и следа.
  - А-а, - сказал Гарик, стремительно входя в образ. - Знакомство с глашатаем смерти? Поздравляю!
  - Оставь свои шуточки, - требовательно сказала Светка. - Это совсем не смешно.
  - Мадам! - очень натурально запротестовал Гарик. - Уверяю вас, я бы не осмелился! Какие шутки? Это не только не смешно, а, если хотите, даже глубоко удрючающе. Но что же делать? Я от рождения люблю врачей, говорящих пациенту правду... Впитал, как говорится, с молоком матери. С первым приветствием акушерки. Вообразите: моё триумфальное появление на свет. Фанфары, шампань из всех стволов, чепчики в воздух. А эта дурища, я про акушерку, громогласно объявляет: 'Вот и ещё один потенциальный кандидат в покойнички вылупился!' Профессиональный юморок. А?.. Типа добро пожаловать! Посетите наш перинатальный центр! Между прочим, семейное предание, а предания не лгут.
  - Ладно, - оборвал его Андрей. - Хватит трепаться, паяц! Ты поесть приготовил?
  - А как же. Котлетки-с, картошечка... всё в лучшем виде. К столу! К столу! Извольте, господа, вино и яд разлиты по бокалам...
  - А дальше? - спросила Светка, заинтересовываясь против воли. Рифмоплётство этому клоуну иногда удавалось, и весьма недурственно. Она это знала и сейчас интуитивно уловила в его словах начало нового каламбура.
  - Дальше там несъедобно, - немедленно сообщил Гарик. - Дальше про кал.
  - Ф-фу!.. Хотя, конечно, чего от тебя ещё ожидать...
  - Свет, - сказал Андрей, - ты Антону постучи, у тебя это хорошо получается. А то как бы этот гений мыла и мочалки в ванне своей не захлебнулся.
  За ужином Гарик натужно шутил, а Андрей с Антоном разрабатывали план предстоящей Охоты. Светка большей частью слушала, лишь изредка вставляя необязательные замечания. Карим ел молча, не поднимая глаз от тарелки, в которую Гарик щедро навалил ему жареной картошки с котлетами. Потом пили чай с подсохшими пряниками и хвастали друг перед другом, как в один момент бросили курить. Андрей, по его словам, до того, как угодить сюда, в 'резервацию', вообще дымил как паровоз, а как посвящение прошёл, так сразу и бросил - будто отрезало.
  - Понимаете, братцы, в толк не возьму, как я эту гадость раньше в рот совал, подумаю только - дрожь по телу.
  - Эх, жаль, я спиртным не увлекался, - сказал Антон, мечтательно возводя глаза к потолку. - А то бы тоже, наверное, бросил.
  - Ты б лучше в ванне бросил по три часа сидеть, Ихтиандр, - сказала ему на это Светка.
  - А вот уж фиг! - возразил Антон. - Чистоту люблю с детства. И никакие эти ваши оборотистые штучки меня не разубедят...
  После одиннадцати веселье резко пошло на убыль, и над столом всё чаще и чаще стали повисать длинные паузы. Последние полчаса просидели молча, думая каждый о своём. Андрей почему-то вспомнил 'шоблу-гвардию', была у них такая сумасбродная троица - два парня и девчонка. Их и по именам-то никто никогда не звал, только так - 'шобла-гвардия': 'шобла-гвардия, за стол!' или 'шобла-гвардия, вперёд!' Вот где дружба была - не-разлей-вода! И погибли все в одну ночь, один за одним, - слепо повинуясь грязным шуткам судьбы. Девчонка по неопытности своей ошиблась, подошла ближе чем нужно к одному из костров - и, естественно, влипла. Парни, одурев от горя, полезли её выручать, напоролись на сменяющийся народный патруль, и их немедленно расстреляли - жаканами, в упор, мимоходом. Андрей во всём случившемся винил только себя. Ребят, по крайней мере, можно было бы удержать, лечь костьми поперёк дороги и не пустить... Господи, да разве же только их?.. Сколько их было таких, глупых, неоперившихся ещё, едва-едва начинающих свой жизненный путь... приходили, уходили, гибли по ночам, ослеплённые отблесками костров, изувеченные свинцовым равнодушием, выдернутые из уютного логова голосами телефонов... А теперь вот дошла очередь и до Бориса... И нынешняя Охота, если разобраться... Она ведь тоже для кого-то последняя. Все мы к этому идём, как ни крути. Ведь если даже не угрохают сегодня ночью, следующий телефонный звонок будет определённо по мою душу. Пуркуа па, мыслители?.. Молчите? Ишь, наладились, понимаешь, медитировать перед боем! И правильно, правильно, так и надо - успокаивает.
  Вот Гарик, например, яснее ясного, думает, как будет мстить за Бориса: о-о, тут спешка крайне нежелательна, тут надо по порядку, проникновенно и со вкусом, сначала наметить цель, потом подкрасться поближе, примериться, а вообще хорошо бы попробовать сманить с собой этого новенького, Карима, парень вроде бы ничего, стоящий, да и хватка, как это он сегодня под телефон полез, а я, болван, склоку ради склоки затеял... Впрочем, нет, насчёт болвана это, конечно, перебор, так он, конечно, не думает...
  Антон. Одухотворённо млеет, представляя себе стремительный бег под молочной луной. Пальцы рук переплетены у подбородка, взгляд направлен поверх голов куда-то вправо и ввысь. Тошка-романтик, всё детство мечтавший бороздить моря и океаны. А оно вон как получилось - все моря сосредоточились в одной ванне. И даже Светкино обычное пожелание далеко не заплывать и возвращаться к ужину давным-давно никого не смешит, потому что - что же тут смешного, если Тошка по-другому не может?..
  А вот и мой Светлячок. Ну, тут вообще случай особый: прислушивается к себе мой Светлячок - чу, новое ощущение - из одной ей ведомых глубин, снизу, со дна измученной, растрёпанной вдрызг души, поднимается тёплая, гладкая волна и, грозя вот-вот перелиться через край, мягко ласкает её, неся с собой покой и умиротворение; она вспоминает слова своего Андрея, как он уговаривал её не плакать, и как обещал, что всё будет хорошо, и начинает даже немного верить в них, в эти глупые, безыскусные обещания - как в добрый хороший сон... И правильно, Светлячок, правильно, ты только верь, всем сердцем верь, с верой никакие беды не страшны, вера города берёт...
  А вот Кариму - этому явно не по себе, знакомая картина, бьёт парня крупная предстартовая дрожь, как-то оно сложится нынче, не подкачать бы, не стать всеобщим посмешищем, не угодить в подлую ловушку или капкан. Не бойся, малыш, ничего с тобой не случится, ты ещё побегаешь на просторе, ещё искупаешься в лунном свете, ещё порезвишься, отводя свою провидением отмеченную душу...
  Без пяти двенадцать Андрей командует - всем в коридор! раздеваться! живо! - и заученным движением гасит кухонный плафон. Одежду вешают в шкаф, на 'плечики', успев как раз вовремя.
  В зале на стене ходики начинают монотонно бить полночь.
  Андрей прислушивается к ударам, кивает и длинно потягивается, разминая застывшие мышцы. Потом обводит довольным взглядом гибкие молодые тела, бросает отрывисто:
  - Ну что, господа волки, вперёд!
  Под ногами тем временем расползается еле ощутимое шевеление. И совсем не обязательно ждать, пока, выдавливая их из квартиры, точно зубную пасту из тюбика, пойдёт горбылями старенький линолеум. Можно, форсируя события, самим шагнуть в светящийся дверной проём...
  
  
  * * *
  
  Охота...
  Её Величество Охота!..
  Город заткнул уши, перейдя в ночную фазу существования. Стиснутое тучами небо опрокинулось на крыши домов. Тёмное вязкое пространство, и в нём - узкие конусы разрозненных фонарей, не способных растопить ледяное равнодушие улиц.
  В городе - волки! Сотни горящих глаз. Запылённый за день асфальт мягко пружинит под подушками лап, отзываясь на прикосновения чуть слышным шорохом.
  Безошибочно выбирается очередная жертва. Это же так просто. Её имя знает луна, а если нет луны, значит, это имя знакомо звёздам, или деревьям, или пьяному загустевшему воздуху, в котором так эффектно, долго не умолкая, плавает многоголосый волчий клич.
  Так начиналось и так было! Но так было давно.
  А сейчас хмурые отблески уличных костров, голоса, ещё голоса - усталые, недовольные, настороженные, озлобленные, безраздельно уверенные в своей правоте, в чём-то друг друга убеждающие. Всезнающие и всепонимающие... Клацанье передёргиваемых затворов, осторожные шаги народных патрулей, мерцание сигарет, иногда - спирт, для храбрости, и - чтобы снять напряжение. Вечные спутники человека - осина и серебро.
  А кое-где веселье - с ночи до утра. Песни, танцы, любовь под открытым небом, общие бани и молочные ванны, вино и водка в сумасшедших количествах. Шутки и смех. Пир во время чумы! А ещё кое-где - капканы на подступах к дому и полуобморочное ожидание в полной тишине, без света, с обрезом в руках. И частоколы замков на входных дверях, и окна с металлическими решётками, и колючая проволока по-над забором, и во дворе - собаки, друзья человека, как можно больше и как можно злее, тогда хоть какая-то надежда, что утро не обойдёт стороной...
  Так есть.
  Желание убивать стало обоюдным.
  Волчья Охота и Охота на волков!
  Кто это там шумно дышит за углом? Ружьё навскидку и, не целясь, из обоих стволов... Огненные брызги сверлят тротуар, крошат кирпичную кладку, веером стелятся в темноте. Промах!
  И вот уже быстрая сноровистая тень обрушивается лапами на грудь. Ружьё отлетает в сторону. Слабые беспомощные руки скребут жёсткую шерсть, силясь оторвать от себя, отбросить, любой ценой освободиться, не дать острым клыкам добраться до сонной артерии. Смрадное дыхание обжигающе бьёт в лицо, жёлтые глаза полны бесконечной злобы... Нет, нет, так нельзя! Мы же люди... Я не хочу! Это так глупо - гибнуть от зубов бессловесной твари... Господи, в чём я виноват?.. Почему именно я?.. Почему меня?..
  Что-то жутко хрустит; бульканье, хрип, предсмертные стоны. Кровь в темноте мешается с пылью. Всё кончено!
  Волчья Охота!
  Лесной народ мчит по кругу. Мы должны очистить этот мир от скверны! Мы, мы, мы... Разве так уж трудно понять?.. Новое всегда воевало со старым. Охота же вам заниматься этим, господа хорошие! Ночи напролёт философствовать о падении нравов и разбирать по косточкам извечную проблему взаимоотношений отцов и детей. Всматриваться покрасневшими от регулярного недосыпания глазами в непроглядную чернь и вздрагивать всякий раз, когда слышится мало-мальски подозрительный звук. И бояться возможной схватки с нашими клыками, и всё-таки ждать её, с самозабвенным восторгом, с зудом нетерпения в ладонях, ждать, чтобы кому-то что-то лишний раз доказать. Кому и что?
  Просто принимайте нас. Такими, какие мы есть. Ведь это вы сделали нас такими. По своему образу и подобию. А теперь вдруг решили, что такие мы вам неприятны и не нужны. Да только мы-то уже есть. И от этого не отмахнуться...
  На гребне танца один из нас забывает о себе.
  Ах, какое пиршество для гурманов! Ах, какой праздник! На разные голоса начинают говорить двустволки. И гибкое поджарое тело ломается в воздухе в своём последнем затяжном прыжке... Ликованию победителей нет предела. Смелость и справедливость, не правда ли? Лесной злодей наказан по заслугам. И даже сверх того. Как жаль, что волчатину не едят! Для ваших зубов это слишком жёстко, господа хорошие, слишком мучительно - есть собственных детей!
  Да и не дети это вовсе. Разве наши дети были такими?
  Идёт Охота на волков!
  Подворотни несутся навстречу - использовать каждую щель, каждый закуток, любую возможность: уйти, затаиться, переждать, чтобы потом вернуться и ответить жестокостью на жестокость, уже без разбора, тому, и вон тому, и вот этому - всем подвернувшимся несчастливцам. Чтобы довершить начатое дело - сея смерть и вселяя ужас в огрубевшие куски мяса, именуемые людскими сердцами.
  Её Величество Охота...
  
  
  * * *
  
  Первой, как всегда, проснулась Светка - в девять утра. Рань неимоверная! Два часа на сон - это всё-таки очень немного, тем более после такой беготни.
  Она накинула на голое тело старенький цветастый халатик и резво помелась в ванную - приводить себя в порядок. Пока с наслаждением тёрла мочалкой плечи, бёдра и между лопаток, пока поливала себя из душа и растиралась махровым полотенцем, пока расчёсывала влажные волосы, поднялись Гарик и Антон и первым делом затеяли ритуальную свалку. Антон, разумеется, одержал верх, и, стало быть, будить остальных предстояло Гарику.
  Андрей и Карим ещё спали: Андрей - беспокойно, разметавшись по постели, широко разбросав ободранные в ночной схватке руки, Карим же, напротив, - свернувшись калачиком, подтянув колени едва ли не к самому подбородку и засунув сцепленные в замок пальцы под левую щёку.
  Гарик выкатил глаза и зычно проорал:
  - А ну-ка, племя молодое, под-й-о-ом!..
  В него тут же полетела подушка, но он невозмутимо парировал чётким движением руки. Потом шагнул к окну и настежь распахнул обе створки. За окном клубилось молочное марево, плотное, абсолютно непроницаемое.
  - Сволочи! - сказал он громко. - Свежего воздуха и того нам не оставили. Когда бы ни открыл, вата какая-то навстречу прёт. Как мы до сих пор не задохнулись, ума не приложу?..
  - Волки дышут по-другому, не так, как люди, - сказал Андрей, садясь на постели и нащупывая распластавшиеся на стуле штаны.
  - Что значит - по-другому? - спросил Антон, кисло улыбаясь. - Жабрами, что ли?
  - Ну почему же жабрами? Лёгкими. Но всё равно по-другому. У них ночное дыхание. Днём они существуют, питаются, копят силы для грядущей охоты...
  - Философствуют,- вставил Гарик.
  - Философствуют, - согласился Андрей. - А ночью начинают дышать. Полной грудью. Во всю мощь волчьих лёгких. И, заметьте, двух часов сна им тоже вполне хватает. - Он покосился на сонного Карима. - Я имею в виду, конечно, взрослых волков, а не волчат.
  Карим не отреагировал.
  - Да, - сказал Андрей. - Я совсем забыл поздравить присутствующих с благополучным возвращением в логово. Что ни говори, а вылазка получилась на редкость удачной. Соперник понёс значительные потери в живой силе, мы же отделались несколькими боевыми царапинами.
  Он вытянул перед собой обе руки и демонстративно покрутил ими, предъявляя всем доказательства собственной доблести.
  - Знатные царапины! - сказал Антон уважительно. - Где достал?
  Андрей хмыкнул.
  - На дачке одной... Побывал в гостях у отцов города. Они там нечто вроде половецких плясок затеяли. 'Наложницы', восточная музыка, беспорядочная любовь, дух всеобщего оргазма... Вот я им и устроил ночь наслаждений. Правда, они когда опомнились... Представляете, у этих кретинов на чердаке пулемёт был припрятан. - Он презрительно скривился. - А стрелять толком никто не умеет, не гляди, что отцы города. Лужайку перепахали да кого-то из своих задели ненароком. И ушёл-то ведь легко, о 'колючку' только ободрался. Там у них лаз был под забором, с тыльной стороны дома, так они его затянули. А я, дурак, впопыхах и влез. Главное, капканы все вычислил, а в 'колючку' влез. Ну, думаю, всё, привет родне... А эти идиоты встали кружком и смотрят. Один кричит, Лёва, Лёва, скорее давай сюда, он здесь, мы его поймали. Подскочил на крик детина с ножом столовым, прыгает, скалится, а ближе чем на три метра подойти боится. Ну, я чувствую, ещё немного, и они точно пулемёт на эту сторону перетащат. Не стал геройствовать, так прямо сквозь колючую проволоку и рванул. Повезло, продрался по счастью как-то... бока вон исполосовал... Они там потом долго, наверное, клочья мои вдоль забора собирали...
  - Не жалей, - сказал Гарик. - До свадьбы заживёт.
  - До свадьбы-то уж точно заживёт, - согласился Андрей.
  - Господа! - сказал Антон. - Всё это, конечно, хорошо... Героизм там, ночные подвиги, куда от них денешься?.. Но меня лично не покидает одна оч-чень здравая мысль. Я мечтаю поскорее сесть за стол переговоров с собственным желудком.
  - Правильно мечтаешь, - сказал Гарик. - Жрать давно пора.
  Андрей искательно повёл носом, принюхиваясь.
  - Чем нас сегодня господь бог балует? Кто-нибудь взял на себя труд посмотреть?
  - 'Геркулесом' балует, - сказал Гарик. - Как будто что-то новое... Ежеутренний вегетарианский стрихнин. Давай, Антоша, вперёд и с песней. Твоя очередь кашеварить.
  После завтрака уселись в зале, вокруг стола, и Карим, выудив из кармана три напёрстка и махонький резиновый шарик, предложил Антону поиграть под щелбаны. Антон, простая душа, согласился, но через десять минут, разгорячённый и злой, яростно потирая вспухающий лоб, готов был послать весь мир куда подальше.
  - Ну ещё, ещё разок! - подначивал его Гарик, хитро поблёскивая глазами-маслинами. - Вон под тем посмотри, точно тебе говорю, там шарик, да что ты, сам не видел, что ли?..
  Карим опять крутил напёрстки и шептал при этом чуть слышно невесть где подцепленную фразу: 'Э, Парамоша, ты азартный! Вот где твоя слабая струна!' А Антон опять тыкал пальцем в пустоту и, краснея, принимал всё новые и новые удары.
  Светке игра не понравилась. Некоторое время она молча наблюдала за юркими пальцами Карима и пыталась сама угадать, где на этот раз окажется шарик, но почему-то каждый раз ошибалась. Потом она посмотрела на Антона, и ей стало по-настоящему жалко парня. Она положила ладонь на стол, прямо поверх напёрстков, и сказала тоном, не терпящим возражений:
  - Конец игре!
  - Свет, да ты чего! - запротестовал Гарик. - Человек же только-только во вкус вошёл, сейчас отыгрываться начнёт.
  - Не будет он отыгрываться, - сказала Светка. - Если так уж невтерпеж, шуруйте в другую комнату. Или на кухню. И вообще, что за варварская затея - лбы друг другу мочалить?!
  - Гм, - сказал Гарик. - Ну почему же друг другу? Лоб страдает в основном один и тот же.
  - Тем более, - сказала Светка непреклонно. - Если сейчас же не прекратите, я буду визжать...
  Она зажмурилась и открыла рот, собираясь привести угрозу в исполнение.
  - А вот этого не надо! - сказал Гарик. - Ещё соседи сбегутся, доказывай тогда, что ты не верблюд. - Шутка была так себе, из числа основательно заезженных, но Светка еле заметно растянула губы. Гарик выждал несколько секунд, однако отмены приказа не последовало. - В общем так, ребята, - сказал он, тяжело вздыхая, - сворачиваемся, даме сей поединок сделался неприятен.
  Карим без возражений собрал свои напёрстки и засунул их обратно в карман. Антон, с облегчением переводя дух, отвалился на спинку стула, истязание закончилось, причём - что важно! - не по его инициативе, он, как и подобает настоящему мужчине, держался до конца. Гарик встал и сходил в Светкину комнату за 'Спидолой'.
  По 'Маяку' передавали последние известия. Ничего там не было нового - обычная дикторская скороговорка: всё те же дружественные обеды президента с руководителями европейских держав, всё та же гуманитарная помощь из-за океана - американская тушёнка и медикаменты для пострадавших во время взрыва Тучинской АЭС, итальянские спагетти для малоимущих семей средней полосы, марокканские сардины вообще непонятно для кого; непрекращающийся ввоз в страну иноземного капитала и тихое растаскивание стратегического сырья по всему свету. Ставшее уже привычным обнажение язв социалистического строя и неуклюжее латание расползающейся по швам экономики. Санкционированные митинги ультраправых в столице и городе на Неве и непробиваемое болото периферийных районов. Конфетти депутатских разговоров, сводящихся к одному больному вопросу: куды бечь?..
  Андрей слушал вполуха и никак не мог понять. Что это за страна такая, в которой мы живем? Ну не идиоты же мы в самом деле, не враги же собственному благополучию, не кретины какие-нибудь... Люди ведь живут, такие же, как и везде. Да только, видно, не совсем такие. С вывернутой какой-то психологией, с завязанными в морские узлы извилинами, с замашками недоразвитых питекантропов. Ведь в Англии вот почему-то не появились оборотни, и во Франции не появились, и вообще нигде больше не появились, а в России - пожалуйста, хоть сто порций, климат благоприятствует. Словно где-то там, наверху, в далях заоблачных, кончилось наконец чьё-то ангельское многовековое терпение, и решено было испробовать последнее действенное средство - накачать непослушных детей касторкой, может, хоть это их всколыхнёт по-настоящему, выведет из затянувшейся неоправданно спячки, и пусть хоть таким образом избавятся они от накопившихся в организме шлаков, пусть очистятся и отмоются, пусть прозреют и заживут так, как подобает жить Человеку, который, как все мы хорошо знаем, звучит гордо...
  Из задумчивости его вывел хриплый надсадный голос, рвущийся из приёмника. И столько было в этом голосе страдания, столько честности, столько искренней, непоказушной боли, что Андрей вздрогнул и почувствовал, как по спине всё быстрее и быстрее бегут ледяные мурашки.
  
  Чтобы жизнь улыбалась волкам - не слыхал-л, -
  Зря мы любим её, одн-нолюбы.
  Вот у смерти - красивый шир-рокий оскал
  И здор-ровые крепкие зубы.
  
  Согласные раскатывались так, что казалось, сейчас всё закончится, сейчас голос сорвётся и затихнет, захлебнётся собственной болью, потому что ведь нельзя же так, нельзя так петь - скручивая себя и слушателей в бараний рог, нельзя безнаказанно влезать в душу и перетряхивать её до основания и, уж конечно, нельзя так всё знать, просто немыслимо...
  
  Идёт охот-та на волков, идёт охот-та -
  На серых хищников, матёрых и щенков!
  
  Под ногами горела земля, и небо скручивалось в овчинку, и над головой плотно зависал треск вертолётов, и сливался с сухим треском двустволок, весь мир трещал, трещал и разваливался на куски, и лапы путались и застревали в сухом ковыле, и казался спасением недалекий уже лес, но вместо леса, вместо широких раскидистых зелёных крон вдруг появлялись кирпичные и бетонные стены, и откуда ни возьмись возникал лабиринт городских улиц, и степь сменялась непривычным асфальтовым покрытием, и асфальт этот тёк, тёк и плавился, и обжигал, и не давал бежать, а улицы извивались, как змеи, и заводили в тупики, а дома скалились чёрными подъездами и топорщились жестяными водосточными трубами, и из каждой подворотни, из каждого окна, из каждой щели норовил выглянуть беспощадный ружейный рот и плюнуть серебряной пулей, или серебряной дробью, или серебряной слюной... И оставалось лишь одно - остановиться, наклонить голову, присесть для последнего прыжка и расписаться кровью, застыть навеки, впечатавшись алой татуировкой в зрачки своих преследователей...
  Тишина пришла как избавление.
  Восковые фигуры оттаяли.
  - О, боже! - простонала Светка. - Какой ужас! Но откуда ему это было известно? Откуда он мог знать? Всё ведь началось гораздо позже.
  - Ему много что было известно, - сказал Антон. - Не только это. Он в своих песнях столько напророчил.
  - Пророков нет в отечестве своём, - заявил Гарик. - Это всё эмоции. Просто он был талантливый актёр. И поэт. Вы лучше вот что мне скажите: почему это у нас приёмник работает, а как телевизор включишь, так по нему круги разноцветные идут. Не 'тельняшка', заметьте, не таблица настроечная, не помехи даже, а именно круги.
  - Кто о чём, а вшивый о бане, - вздохнул Андрей.
  - Неправда ваша, - сказал Гарик. - Баня - это по части Тошки. А я про телевизор спрашиваю. Есть версии?
  - Ну, это загадочка из того же разряда, что и появление пищи по утрам, - сказал Антон. - Мироздание балуется.
  - То есть как - мироздание? - спросил Карим удивлённо.
  - А это тебе Андрей лучше растолкует.
  Карим перевёл умоляющий взгляд на Андрея.
  - Да фантазии это всё! - сказал Андрей, морщась. - К тому же надоело - хуже горькой редьки. Каждый день из пустого в порожнее льём. - Он посмотрел на новичка и увидел, как тот ждёт. Подобравшись. Жадно обратившись в слух. Готовый впитывать. И он сдался. - Когда-то, - сказал он, адресуясь персонально к Кариму, - давным-давно, ещё до того, как попасть сюда, я читал одну книгу. Фантастическую. Так вот там главному герою жратву подбрасывало само мироздание. И неплохую, надо сказать, жратву. Он был учёный и залез со своими исследованиями в такие дебри, что Вселенная возмутилась. И попыталась купить его - спецзаказ прислала, потом женщину, ещё там всякое-разное... Ну, вот я и подумал: а что, если и нам тоже... Вселенная, а? Нет, в самом деле, ну не соседка же тётя Валя каждый день корзинку с продуктами приносит...
  - Вообще-то, если даже это и Вселенная, - заметил Гарик, - то страшно прижимистая. С такой не разжируешь. Что у неё, окромя 'Геркулеса' на завтрак, нет ничего?
  - Советская Вселенная, что ты хочешь?.. - сказал Антон.
  - А между прочим, 'Геркулес', по непроверенным сведениям, очень полезен, - сказала Светка.
  - Вот пусть бы сама и жрала свой 'Геркулес'! - возмутился Гарик. - По непроверенным сведениям! А хищников всякой дрянью нечего пичкать. Я, может, мясо предпочитаю.
  - А телефон? - опять спросил Карим. - Телефон - это тоже шутки мироздания?
  - С телефоном как раз сложнее, - сказал Андрей неохотно. - Я думаю, это наша ахиллесова пята.
  - Куда хватил, - сказал Антон с сомнением. - Нашёл пяту. Эксклюзивную. А пули как же? Небось, попадут, так мало не покажется.
  - Пули, дробь, капканы - всего этого при желании можно избежать. От телефона не убежишь и не скроешься. Ему можно только противостоять. Но опять-таки - до определённого момента. И чем упорнее вы будете ему сопротивляться, тем сильнее он будет давить.
  - Ну, это-то понятно, - сказал Антон. - Сопротивление только увеличивает желание.
  - Что-то вроде того, - сказал Андрей. - На моей памяти было лишь два человека, которым удалось не поддаться телефонному зову. Они умерли прямо здесь, от разрыва сердца.
  - Славик и Надя, - тихо произнесла Светка.
  - Да, - подтвердил Андрей. - Славик и Надя. И случилось это около шести лет назад. Мы многому научились за эти годы. Мы научились чувствовать капканы и обходить их стороной, научились не подлазить под выстрелы, а кое-кто умеет даже отводить их, и ночью теперь гибнут очень и очень немногие, хотя и такое по-прежнему бывает. Но мы бессильны в одном. Звонит эта мерзость и парализует волю. И тогда мы идём на зов...
  - Но ведь звонят-то люди... - сказал Антон.
  - Звонят люди, а защитное поле на телефон накинули не люди. И квартиру тем же полем окружили не люди. Кроме того, есть прямая зависимость: чем меньше нас тут остаётся, тем реже раздаются звонки. И кто эту зависимость регулирует, непонятно. Во всяком случае, не люди, это уж точно. Им ведь только волю дай, они нас всех передушат...
  - А может, это все-таки мироздание звонит? - спросил Гарик с улыбочкой. - Симпатичное такое мироздание в образе прелестной девушки, вроде нашей Светланки. Заходит такая девушка в телефонную будку, бросает монетку, набирает номер и звонит. А как только из подъезда выходит кто-нибудь, она его - чпок, и в мешок.
  - Так оно примерно и есть, - кивнул Андрей. - И заходят, и номер набирают. И всё по приказу свыше, у самого-то мироздания ни рук, ни ног не имеется. Вот оно и пользуется доступными средствами. А потом те, звонившие, остаются ждать у подъезда, с ружьями и гранатами, и там уже не убежишь. Всё закономерно. С прокажёнными беспощадно расправлялись во все века.
  - Ну, ничего, - сказал Карим. Всё это говорилось в основном, конечно, для него, и он хорошо понимал, что всё это говорится для него, и понимал, что все ждут его реакции на услышанное. - Ничего, - сказал он. - Уж я-то постараюсь, чтобы они и после смерти моей обо мне почаще вспоминали!
  Вот так, подумал Андрей, чтоб и после смерти... Вот то, к чему мы пришли за долгие годы существования самого справедливого и самого гуманного общества в мире. Хотел ли я в свои четырнадцать лет, чтоб меня так вспоминали после смерти? Думал ли об этом? Был ли я таким злым? Пожалуй, что и нет. Или был?.. Не помню... А вот что я помню, так это футбол на школьном дворе - до одури, до звёздочек перед глазами, потому что нельзя ведь позволить обыграть нас девятому 'Б', этим жлобам, которые по мячику попадают через раз, а на турнике подтягиваются три-четыре раза, да и то с припёрдыванием... А потом - бегом домой, кинуть что-нибудь в желудок, чтоб не сильно урчало, схватить гитару, разрисованную названиями любимых рок-групп, и рвануть по дворам... Засесть в полутьме под любимым каштаном с какой-нибудь симпатичной девчонкой и шептать ей на ухо разные глупости - о луне, о гениальных стихах, написанных мною же, днём, на самых скучных уроках. Невероятно, я что же, посещал скучные уроки?.. Сейчас мне кажется, я только и делал, что гайдал по улицам и подбивал класс смыться всем вместе в 'Рубин' на знаменитого 'Ночного портье'. Выходит, не только гайдал, выходит, что и посещал, иначе откуда бы взяться стихам?.. Днём-то мне писать было некогда, днём я был занят, а ночью... Ночью я читал Булгакова. Ночью я читал Ремарка и Хемингуэя, я штудировал Генри Миллера и Пруста, наслаждался Сэлинджером, продирался сквозь Джойса и Набокова. И ещё я читал Кафку, и Стругацких, и Дюрренматта, и даже Ницше читал - его тогда как раз стали вдруг везде печатать... И конечно, я был злым, но не настолько же, не настолько... Злость в больших дозах губительна. Да, она делает человека твёрже, да, она помогает ему бороться, но она же и ослепляет его, уничтожает, убивает в человеке человека, а нам нельзя убивать в себе людей, мы и так уже почти не люди, мы нечто необозначенное или, точнее говоря, вычеркнутое из жизни, но мы всё же лучше их... мы лучше этих ничтожеств, смеющих называть себя нашими отцами и так легко берущихся за оружие, дабы покончить со своим будущим... Так стоит ли удивляться, что в результате даже этот несмышлёныш к своим четырнадцати годам успел отрастить на них здоровенный волчий зуб... ничего удивительного...
  - Карим, - сказал он. - Послушай, Карим, за что ты их так не любишь? Ведь они дали тебе жизнь, они подарили тебе этот мир, этот похабный, этот злой и дурацкий, этот жестокий, но чем-то всё же и очень прекрасный мир. Так за что же ты их ненавидишь, Карим?
  Карим поднял голову, и Андрей увидел его лицо, искажённое болью, и его взгляд - взгляд побитой собаки. И этот взгляд сказал ему: а за что мне их любить? За то, что я был зачат на пыльном вонючем чердаке, в пьяном угаре, за два замусоленных червонца? Или за то, что моя мать сразу после родов отказалась от меня, и я никогда не знал ни отца, ни матери, а потом я никогда не знал, как бывает, когда ты по-настоящему сыт? Или, может, мне любить их за то, что в пять лет я совершил свою первую кражу и потом воровал при каждом удобном случае? Или любить их за эти напёрстки и за то, что я крутил их всегда и везде, где только можно было их крутить, и даже там, где крутить их было нельзя? Не слишком ли шикарное будет у них житьё, если за всё это я стану их любить и уважать, а, может быть, даже и боготворить? Не разверзнутся ли небеса от такой несправедливости?
  Карим снова опустил голову и сказал шёпотом:
  - А за что мне их любить?
  - Верно, - сказал Антон. - Это же азбука. Они день и ночь напролёт твердили мне, что их долг заботиться о своих детях, а на деле все их заботы сводились к одному - они запрещали мне заниматься онанизмом.
  - А ты занимался? - с восторгом спросила Светка.
  Антон вскинул ладони в останавливающем жесте.
  - Не надо оваций! Америку открыли задолго до моего рождения. Не собираюсь демонстрировать ни пламенное негодование, ни оскорблённую добродетель. Всё наше общество, будь оно трижды благословенно, все эти толстобрюхие, толстожопые ублюдки занимаются этим всю свою сознательную жизнь, ежедневно, с восьми до пяти, получая ко всему прочему за это хорошие деньги. А я просто иногда ловил кайф. Они ведь мне даже бабу не давали завести - все здоровые инстинкты задавливали то спортом, то общественной работой, то ещё чем-нибудь, в школе, потом в ПТУ, в институте...
  - Антоша рос примерным мальчиком, - сказала Светка медовым голосом. - Он любил маму и папу и хорошо учился в школе. А потом он вдруг вырос и записался в горлохваты, и в семье случилась трагедия.
  - А вот этого я не знаю, - сказал Антон. - Трагедия или ещё что. Мне на это - с высокой башни. Я теперь сам по себе.
  - Вот тебе раз, - сказала Светка. - А я-то думала, что ты с нами.
  - С вами. Но и сам по себе тоже.
  - А вообще-то звучит! - сказал Гарик торжественно. - Поколение горлохватов! Были же шестидесятники, потом дети застоя, перестроечная мафия, а теперь мы. Вы только вслушайтесь - поколение горлохватов!
  - Нет, - сказал Андрей. - Какое мы поколение? Так - отрывки из обрывков. Кончится тем, что всех нас перебьют, и всё вернётся на круги своя.
  - Ну это мы ещё посмотрим, - сказал Гарик. - Мы, небось, тоже не вчера родились, понимаем, с какой стороны вход в тело расположен...
  Звякнул телефон - робко, нерешительно, будто стесняясь, и вдруг, наглея, пронзительно заверещал на одной ноте.
  Словно огромный кулак с размаху ударил поддых.
  Рано, рано же, дьяволы!.. Вчера только, суток ещё не прошло, разве так можно?.. Андрей вдруг увидел, как косо треснула противоположная стена, и как трещина стала шириться, расползаться, открывая взору чёрный непроглядный туннель, ведущий в бесконечность, и как в этом туннеле вспыхнуло вдруг розовое солнце, не холодное и не горячее, а просто - розовое, и в его лучах появился Борис, и стал призывно махать рукой ему, Андрею, и сказал, ну что же ты, Андрей, ведь это новый мир, ты же всегда так хотел увидеть его, шевелись, дружище, и он ответил, да, конечно, я очень хотел, только я никогда не думал, что этот мир будет таким - странным и непонятным, а это и не важно, сказал Борис, какая разница, каким ты его себе представлял, ведь то были пустые фантазии, а сейчас у тебя появилась реальная возможность увидеть его воочию, пойми, сказал Андрей, я боюсь, боюсь, что он окажется химерой, а вернуться я уже не смогу, ерунда, сказал Борис, ты же не трус, мы оба это знаем, единственное, чего тебе действительно не достает, - это вера, постарайся поверить в себя и сделать шаг, всего один шаг вперёд, нет, сказал Андрей, всё гораздо сложнее, я, кажется, понял, это не мое будущее, я ему не принадлежу и у меня нет на него никаких прав, что ты можешь знать о будущем, сказал Борис, только то, что оно когда-то будет, но ведь этого мало, чертовски мало, и чтобы узнать больше, необходимо сделать шаг ему навстречу, без этого не обойтись, и пусть ты не до конца уверен в себе, это пройдет, ты же видишь меня, я жив, и разве это не лучшее подтверждение тому, что это будущее прекрасно, что оно для тебя и для таких, как ты, я не знаю, сказал Андрей, возможно, ты и прав, но я действительно не знаю, что я должен делать, для начала встань, сказал Борис, а потом возьми телефонную трубку, ведь это так просто. И Андрей встал, и увидел, что к трубке тянется чужая рука, чужая рука тянется к его будущему, и он приложил все силы, и обогнал эту руку, и прижал трубку к уху, и понял, что это была никакая не чужая рука, а Светкина, и порадовался, что она не успела...
  Голос в трубке был неприятный, заикающийся, злой. Он повторял какие-то слова - одни и те же, помногу раз, как заезженная пластинка, и в словах этих не было смысла, но они чётко печатались у Андрея в мозгу, и надо было идти на улицу, вниз, потому что там его ждали. Голос булькал и сбоил, но упорно продолжал свое нескончаемое песнопение, и в то же время кто-то тряс Андрея за плечи и называл по имени, и кто-то хватал его за ноги, пытаясь удержать, и тогда он дёрнул левой ногой, и Карим отлетел в угол комнаты, и там, в углу, затих, а Светка отступила на шаг назад и уронила обессилевшие руки. И ещё оставался голос, который раздражал и который очень хотелось утихомирить, и Андрей внезапно понял, что для этого нужно сделать. Почему-то никто из уходящих не додумался до этого раньше, или им, уходящим, было уже всё равно?.. На мгновение телефон повис в воздухе, а затем снежный корпус грянул о паркет и разлетелся на тысячи осколков. Словно стеклянный, подумал Андрей, стеклянное мироздание разлетелось вдребезги.
  Он вышел в прихожую и оглянулся. Светка стояла посреди телефонных черепков, которые ровными кругами покрывали пол, и в глазах у неё плескался белый огонь.
  Андрей вдруг вспомнил, как шесть с половиной лет назад он, ещё совсем зелёный мальчишка, впервые пришёл сюда, в эту квартиру, в логово, в 'резервацию', пришёл не один - с Кешей, бывшим одноклассником и соседом по парте, упокой, господи, душу его. Парень-то был неплохой, невезучий только, фантастически невезучий - умудрился в канун собственного дня рождения подлезть под дробовик. Глупо, конечно, но что поделаешь... Правда, случилось это значительно позже, весной, в начале мая, а тогда кругом - на крышах и тротуарах - лежал снег, и дни были короткие, как жизнь зажжённой на ветру спички, а ночи - бесконечные, как очередь в школьном буфете; Андрей не находил себе места, почти совсем перестал спать, есть тоже не хотелось, но он, чтобы не пугать домашних, вталкивал в себя насильно и жил каким-то упоительно приятным, но совершенно незнакомым ожиданием... и ожидание это однажды хрустнуло и сломалось, откуда-то возник и запульсировал в голове адрес, а потом случился разговор с Кешей, и выяснилось, что он тоже знает этот адрес, и Андрей, помнится, тогда ещё спросил его, откуда ты знаешь, а Кеша, как ни старался, так и не смог объяснить. Несколько дней они упорно пытались вспомнить, затем - понять, но в конце концов махнули рукой, решив сходить и посмотреть всё собственными глазами, ведь не зря же говорят, что лучше один раз увидеть... И был обыкновенный панельный дом, девятиэтажный, с тремя подъездами, и средний подъезд как-то странно выделялся среди всех подъездов, в которых им когда-либо приходилось бывать - прежде всего своей необыкновенной чистотой и какой-то пугающей обособленностью. Они поднялись на седьмой этаж - пешком, потому что Кеша наотрез отказался ехать в лифте, - и, притихшие, долго стояли перед светящейся в полумраке дверью; отодвигая неизбежное, затягивались одной сигаретой на двоих. И когда сигарета кончилась, Андрей выщелкнул окурок в тёмное пространство между лестничными пролётами и нажал круглую кнопку дверного звонка. Дверь распахнулась сама собой, и навстречу им... Андрей помотал головой, отгоняя малоприятные картины, связанные с посвящением, и вспомнил, как он проснулся уже утром, и как рядом с ним сидела Светка, но тогда он ещё не знал, что это Светка, и как она, приветливо улыбаясь, накладывала ему пластырь на свежие царапины...
  И сейчас она была рядом... Светлячок мой дорогой, вот как случается в жизни, и ничего не поделаешь, не в наших силах что-либо изменить. - Нет, Андрей, я не хочу, я ничего не хочу слышать! Ты не должен был так поступать! Это был мой звонок, только мой! - Что за глупости ты говоришь: мой звонок. Это был наш звонок, общий, и последний к тому же, потому что из целого можно наделать сколько угодно осколков, а вот из осколков целого, по счастью, не сложишь. - Все равно, я не хочу, чтобы ты уходил! Мне будет без тебя плохо, очень плохо, нам всем без тебя будет очень плохо!
  Светка обнимала его, всё крепче и крепче, как будто её объятия могли удержать его, и спасти, и не дать выйти под шквал испепеляющего огня.
  - Я люблю тебя! - шептал Андрей. - Я люблю тебя, мой Светлячок! Ты даже представить себе не можешь, как я тебя люблю!
  - Люби меня, милый! - шептала Светка. - Люби меня сейчас, здесь. Нас могут услышать, но мне наплевать, пусть слышат, пусть все слышат, как мы любим друг друга!
  Её старенький халатик таял в пальцах у Андрея и разворачивался в широкую дорогу, по которой им предстояло пройти вдвоём. И конца у этой дороги не было, потому что его просто не могло быть. Немилосердно палило солнце, и им стало жарко, и они сбросили с себя одежду, всю, до последней нитки, и, взявшись за руки, понеслись вперёд, всё быстрее и быстрее, задыхаясь от сумасшедшей страсти и в восторге обгоняя друг друга. А дорога всё сужалась и сужалась, пока не превратилась в тонкую-тонкую нитку, и по этой нитке они прибежали на берег прозрачной искрящейся лагуны и с разбегу нырнули в нежную голубизну...
  Андрей привалился спиной к захлопнувшейся двери. Поле выпустило его, и он впервые почти за семь лет оказался за пределами квартиры в человеческом обличии. В человеческом, понимаете?.. И это могло означать лишь одно - он исчерпал свой лимит, израсходовал полностью, обойма, из которой он вынул последний патрон, опустела, и теперь путь назад был заказан. Вот и всё, подумал он, похоже, я одержал победу над Вселенной, но, похоже, лишь для того, чтобы тут же проиграть её ставленникам на Земле. Те, внизу, уже, конечно, приготовились. Ждут не дождутся, когда подъезд распрощается со своим грозным обитателем... А вот шиш вам, товарищи дорогие, засуньте свои двустволки себе в одно место и спустите курок! Мы ещё поборемся с вами, ещё побегаем взапуски... Кой мне чёрт в той победе над Вселенной, если завтра же она заменит разбитый телефон чем-нибудь другим - проделает, например, брешь в стене и станет таскать сквозь неё моих друзей по одному, чтобы кинуть их вам на съедение! Чего же в таком случае стоит эта моя мнимая победа, и кому от неё легче? Ну, так я вам отвечу... Вы кое-чего недоучли в этот раз, о-о, вы многого недоучли! Вы недоучли, например, что я возьму трубку вместо Светлячка, и что телефон расстелется по полу своими погаными потрохами, вы не могли себе представить, что я с детства не выношу заик, претендующих на роли вершителей судеб, и что их гипноз для меня гипноз лишь отчасти, и ещё вас никогда не любила такая вот женщина, потому что все ваши женщины плоть от плоти вашей и ничем, за исключением одного, не отличаются от вас, и, наконец, вы не могли предугадать, что, захлопнув за собой дверь, отрезав тем самым себе путь назад, я всё же не обрету навязчивого желания немедленно ринуться вниз, чтобы доставить вам удовольствие, а пойду совсем другой дорогой... We shall go another way, как говаривал когда-то самый живой из всех мертвецов на свете...
  Сердце бешено колотилось у Андрея в груди, и даже не в груди, а где-то возле самой глотки - два этажа, отделявшие его от крыши, он преодолел одним махом. Слуховое окно было забрано металлической решёткой. Он вцепился в неё мёртвой хваткой обезумевшего зверя и рванул что было сил. И решетка слетела на пол, пробки в стенах давно прогнили, эка невидаль... Андрей подтянулся на руках и выскочил на крышу. Увязая в гудроне, размягчённом августовским солнцем, он добежал до соседнего слухового окна, которое на его счастье оказалось распахнутым настежь. Скользнул в обволакивающую сырость подъезда. Ещё мгновенье - путь к лифту. С какой стати мне идти пешком? Поеду как когда-то. Сколько же я не пользовался лифтом? Страшно подумать...
  Он увидел их сразу, как только оказался на улице. Их было трое - двое присели за скамейкой, а один выцеливал дверной прямоугольник через дорогу, из-за огромной кучи песка. Лопухи!
  Тонкой иглой кольнула мысль: а если здесь никто кроме нас не живёт? Но он отогнал её, не дав как следует укорениться в голове. Скомандовал себе полный вперёд и двинулся, стараясь особо не спешить и на всякий случай держаться поближе к кустарнику, хорошо понимая при этом, что если они вздумают в него выпалить, кустарник окажется весьма слабой защитой.
  Уже через несколько шагов походка его обрела былую упругость, и он едва не засвистал любимую 'Yellow Submarine', но, проходя мимо того, притаившегося за песком, почувствовал вдруг непреодолимое желание перекинуться с ним словом-другим, чтобы более полно ощутить своё моральное превосходство. Тот как раз повернулся в его сторону. Ну и глаза! Угли, а не глаза, так и ест, сволочь...
  Андрей с натугой улыбнулся.
  - Ждёте?
  Шевельнулась тёмная борода, сыпанула набившимися песчинками.
  - Проходи, парень, не задерживай!
  - Ну, удачи! - внутренне ликуя, пожелал Андрей и услышал, как с бороды скатилось грязное ругательство.
  
  
  * * *
  
  С ним творилось что-то неладное. Кружилась голова, и подламывались ставшие внезапно чужими ноги. Земля ускользала куда-то вбок, не желая служить ему опорой. Сердце бушевало с такой силой, что казалось, сейчас оно пробьёт себе путь наружу и шмякнется перед ним на мостовую.
  Это было страшно. Страшнее тех первых ночей, когда он с ужасающей отчётливостью осознал, что значит для него Охота - возможность быть одновременно судьёй и палачом, безграничная вера в себя и в своих новых друзей, любовь и ненависть, жизнь и смерть на кончиках клыков. И это было гораздо страшнее телефона, вдруг заявившего о себе как об ограничителе власти, низводящего тебя до положения раба и вместе с тем превращающего тебя в борца, ибо иного расклада не существует. Это было ощущение пустоты и, как это ни парадоксально звучит, тупика в пустоте. Точнее объяснить он бы, пожалуй, не сумел.
  Подсознательно чего-то подобного он и ожидал, но когда это случилось, нахлынуло и подмяло, оказалось, что он совершенно к этому не готов. Слишком быстро и легко раздвинулись границы окружающего его мира, слишком враждебным представлялся ему этот старый-новый мир, слишком гулко звучали здесь его шаги, и трудно, необычайно трудно было согласиться с тем, что отныне это навсегда, на всю оставшуюся жизнь...
  Андрея трясло, и ему никак не удавалось унять эту противную крупнозернистую дрожь.
  В отчаянии он обхватил себя руками за плечи и медленно опустился коленями на редкую жухловатую траву газона рядом с деревянной табличкой: 'Выгуливать собак запрещено!' И не удержался, повалился на бок - почти полностью отключившись в позе скрюченного винтом эмбриона.
  Таким было его возвращение к людям.
  Он бы не смог сказать, сколько времени минуло, пока он приходил в себя. Час, два, может, и больше. Минуты сухими горошинами стучали по темени. Солнце скрылось за серыми громадами домов, и вечер обозначился явственно и весомо.
  Ему повезло - газон, на котором его придавило, был разбит на безлюдной окраинной улице, так что свидетелей 'отдыха' оказалось немного. Да и люди теперь стали уже не те. Без выпирающего сочувствия к ближнему. Ну не всё ли равно, кто или что там валяется в стороне от проезжей части? Лишь один раз краешек его расплывшегося сознания уловил недовольное женское контральто: 'Надо же, такой молодой, а нажрался как свинья!' Причём, как видно, больше всего дамочку зацепил именно его возраст. Сработал классический стереотип: пьянь может быть изношенным заплесневелым старичьём, а молодое тело в отключке - это крайне неприлично. Дальше слов, к счастью, не пошло, обладательница контральто удалилась, не найдя поддержки у прохаживающихся поблизости голубей.
  А потом он окончательно пришёл в себя.
  И всё было уже совсем по-другому. Ему больше не казалось, что он в тупике - словно распахнулась потайная дверца, и он стоял теперь в дверном проёме, для верности упираясь в косяки кулаками.
  Он поднялся и неспеша привёл себя в порядок - отряхнул вывалянные в пыли брюки, полизал правую ладонь и аккуратно отёр свежую ссадину на левом локте. Вернуть белый цвет майке не представлялось возможным, он не выбирал, куда падать, и потому после нескольких неудачных попыток почиститься лишь безнадёжно махнул рукой: без стирки тут не обойтись.
  Но невидимая черта была преодолена. Теперь требовалось подумать - спокойно и обстоятельно. Без суеты. Обо всём.
  Внезапно Андрей обнаружил, что уже какое-то время шагает вдоль по улице, прочь от спонтанно облюбованного места 'отдыха'. В конце квартала он повернул налево, потом - направо, снова - направо. Если мне не изменяет память, где-то здесь должен быть небольшой сквер. С обязательными лавочками! А это значит - будет где подумать. Вот и прекрасно! Вот и подумаем.
  Сквер был на месте. И лавочки тоже были на месте. Он выбрал наименее грязную, слева от центральной аллеи, уселся на неё с видом человека, только что чудом избежавшего больших неприятностей, и принялся думать.
  Отныне и навсегда! Положение дел следующее.
  Он остался жив, и это самое невероятное. Хотя и бесспорное. Что же касается Светки, Антона, Гарика и Карима - они тоже живы, сомневаться в этом не приходится, как и в том, что он, Андрей, сумел уничтожить телефон прямо перед своим уходом. А вот дальше начинаются сплошные неясности. Во-первых, если телефона больше нет, означает ли это, что Охота для них теперь будет длиться и длиться ровно до тех пор, пока они не нарвутся на порцию дроби в одну из забористых ночек? Или появится новая 'ахиллесова пята', и всё останется по-прежнему? Это - во-первых! И во-вторых! Если телефона больше нет, - а откуда бы ему взяться? - не исчезнет ли само собой и силовое поле, окружающее квартиру? А если исчезнет, то что ещё может помешать ребятам покинуть их логово подобно тому, как это сделал он? И в-третьих, - чёрт возьми, оказывается, есть ещё и в-третьих! - захотят ли они его покинуть? И как только Андрей дошёл в своих рассуждениях до этой точки, ему стало абсолютно ясно: сколько ни ломай себе голову, какие вереницы вопросов ни выстраивай, ответов на них не будет. По крайней мере, сейчас. А это значит - надо прекращать заниматься ерундой и подумать лучше о том, что ему делать дальше.
  Действительно - что?
  Отыграть назад? Но сейчас это невозможно. Там наверняка ещё пасутся эти монстры с двустволками. Да и поле меня не пропустит обратно, я теперь чужой - уверенность в том, что он теперь чужой, была почему-то почти железобетонной. Те несколько часов, что он провалялся на газоне, стали для него равными новому посвящению, он как будто принял участие в некоем обряде отторжения, дистанцирования от всего, что служило ему основой на протяжении последних лет; старый привычный покров сполз с него подобно ветхому изношенному платью, и на смену ему явилось нечто новое, свежее, благоухающее... Да чего там, если честно, ему совсем не хотелось сей же час возвращаться туда. Зачем? Во имя чего? Во имя ежедневных дебатов, однообразных и известных наперёд от первой фразы до последней? Во имя мужской солидарности с обречёнными ровесниками, которым, сколько ни бейся, реально ничем не поможешь? Во имя медового рая под названием Охота, который, в сущности, и не рай вовсе? Или же во имя любви к Светлячку - во имя его единственного большого чувства, утерянного вопреки острому желанию сохранить его, сберечь во что бы то ни стало? Во имя любви, конечно, стоило вернуться, но даже во имя любви это было абсолютно невыполнимо. Невыполнимо, потому что поздно, потому что отсюда туда не возвращаются, потому что он наконец-то вырвался во внешний мир и для них, для оставшихся, навсегда превратился в мертвеца, а на деле просто перестал быть своим. И ещё потому, что он отныне - человек и, следовательно, теперь тоже имеет право быть слабым. Вот так-то! А если так, то и вывод сделать нетрудно - нужно искать пристанище здесь, и побыстрее, иначе придётся ночевать на улице...
  Он шёл домой. Больше ему идти было некуда. Можно, можно было попробовать отыскать кого-нибудь из старых приятелей, друзей или подруг школьной поры, наплевать на все условности, завалиться к ним в гости - здравствуйте-пожалуйста, а вот и я собственной персоной, такой вот, понимаете, хрен с горы, сколько лет, сколько зим, вижу, что не ждали, приютите до утра?.. Чего уж проще? Но где, скажите, гарантия, что его друзья не перекочевали за этот срок в разряд оборотней, таких же точно, каким ещё совсем недавно был и он сам? И это в лучшем случае. Ну а в худшем - кто может поручиться, что его встретят распростёртыми объятиями, а не серией сокрушающих выстрелов в упор из того же дробовика?
  Да полно, сказал себе Андрей. Ишь, разошёлся. Что я, прокажённый какой в самом деле?.. Ну, отсутствовал энное количество лет, мало ли, это ещё не показатель, ни о чём не говорит, клеймо на мне никто не ставил... И усомнился: а если ставили? Если моё долгое отсутствие - это как раз и есть тот самый показатель, лучшее в мире клеймо, способное выдать меня с головой, что тогда? Бежать? Спасаться, забившись в самый глухой угол?.. Неужели боюсь? - подумал он удивлённо и понял, да, именно, именно боюсь, да и кто бы не боялся... такая рекремация за плечами, и жизнь только-только начинается, а дома, говорят, даже стены помогают...
  Теперь, когда решение было окончательно принято, он наконец вздохнул свободнее и получил наконец возможность взглянуть по сторонам. Более внимательно, более пристально, с оттяжкой; много ли увидишь ночью, когда непрерывно идёт сумасшедший обоюдоострый гон? Когда все мысли об одном - не дать убить себя! не дать уцелеть тому, кто не хочет, чтобы уцелел ты!
  Понемногу Андрей начинал замечать, что город сильно изменился и, к сожалению, не в лучшую сторону. Он словно обнищал или вымер - ни машин, ни прохожих вокруг. Улицы стали грязнее, дома сплошь неухоженные, запущенные, мостовые в рытвинах. То тут, то там чернеют, словно трофические язвы, бесформенные кострища и пепелища. Брошенные кое-как обломки брёвен, бумажки, россыпи древесного угля, минимум растительности - такое впечатление, что сквер, в котором он так чудно строил планы на ближайшее будущее, взял на себя роль единственного в своём роде оазиса, - трава на газонах повсеместно и тщательно вытоптана, бордюрные камни раздроблены, точно по ним прошла танковая армада, всюду валяется пёстрый хлам вперемежку с нечистотами - битое стекло, расплющенные консервные банки, куски арматуры, обрывки разноцветных пластиков и чего-то ещё, чему вообще нет названия. Агония!
  Он смотрел и чувствовал, как в груди что-то неудержимо рвётся на части, как постепенно возвращается совсем было отступивший липкий подленький страх, но страх уже не за себя, нет, а за свою семью, за своих родных, близких. Для него это было полной неожиданностью, поскольку он давно отучил себя думать о них, старательно вымарал из памяти даже самые характерные их черты, привил себе способность волноваться и заботиться лишь о тех, кто рядом, кто волею судьбы оказался втиснут с ним в одну упряжку. Но сейчас всё резко повернулось вверх дном, круг замкнулся, вернув его к истокам. И он без труда вспомнил их всех: отца, мать, тринадцатилетнего Вадика, теперь-то уж наверняка превратившегося во взрослого самостоятельного парня. А тогда он был чуть помоложе Карима. Как-то всё это будет, подумал Андрей, как-то они меня встретят после такого перерыва. Как? Воображение буксовало, гадать не имело смысла, ибо придуманные картинки дрожали и расползались по швам.
  Андрей ускорил шаги, стараясь подавить ежесекундно возрастающую тревогу. Ждать оставалось недолго, до улицы Луганской было рукой подать.
  Краска на заборе основательно пооблупилась. Последний раз к нему подступались с кистью, вероятно, года три-четыре тому назад. На отца это было совсем непохоже.
  Андрей толкнул скрипнувшую калитку и вошёл во двор. Плитка на ступенях крыльца тоже местами обвалилась, беспорядочно гнездились разноцветные осколки. Серыми квадратами проглядывал шершавый бетон. Нет в доме хозяина! Что-то тут явно не так. Он постучал в дверь костяшками пальцев неожиданно робко и чуть вопросительно и мгновенно устыдился этой своей робости, чувствуя вместе с тем, что иначе не может, иначе он превратится в бесцеремонного нахрапистого жлоба, без спросу лезущего в чужой карман. А ведь это был и его дом. Совсем недавно он жил в нём на правах хозяина.
  Он стоял и ждал, лихорадочно подыскивая первую фразу, но как назло ничего путного в голову не приходило. Наконец за дверью завозились, что-то громыхнуло, и навстречу ему из тёмного дверного провала выдвинулась фигура Вадика. В первый миг Андрей не узнал его, так изменился младший брат. Андрей помнил его худеньким, тонким как былинка подростком, с вечно нестриженными космами, с очаровательными изумрудными глазами, тихим, робким, пожалуй, даже чуточку застенчивым. Теперь это был рослый, почти на голову выше Андрея, светловолосый парень. Короткостриженый. Косая сажень в плечах. Мощный торс. Большие сильные руки с мозолистыми ладонями. Лицо скуластое, Вадькино, но изрядно повзрослевшее, более резкое и угловатое, чем шесть с половиной лет назад, с чётко очерченным подбородком. На Вадике была клетчатая рубашка со свободным воротом, широко распахнутая на груди, и тренировочные штаны, его, Андрея, штаны, подкаченные снизу до колен.
  Вадик изумлённо смотрел на Андрея зелёными глазищами, и ресницы его чуть быстрее чем нужно взлетали и опускались - вверх-вниз, вверх-вниз. Он смотрел и молчал. И Андрей, ощутив вдруг предательскую сухость во рту, тоже не мог выдавить ни слова и лишь дурашливо улыбался, разглядывая повзрослевшего брата.
  - Ну, здравствуй, Вадик, - с трудом переглотнув, наконец произнёс он. - Узнал? Вижу, что узнал...
  - Ты изменился, - тихо сказал Вадик и добавил после долгой паузы. - Очень!
  Странно, мельком подумал Андрей, а голос как будто такой же, ничуть не огрубел.
  - Ты тоже, - сказал он. - Никак не ожидал увидеть такого геркулеса.
  - Да, я знаю, - застенчиво сказал Вадик. - Я сильно вырос за последние два года.
  - Можно войти? - спросил Андрей.
  - Конечно, - Вадик посторонился, пропуская брата вперёд.
  Он вошёл. И тотчас споткнулся обо что-то в темноте узкого коридорчика. Под ногами стеклянно зазвенело. Андрей взмахнул руками, ловя равновесие.
  - Осторожно, - сказал за спиной Вадик. - Тут у нас бардакчеев поселился. Ты держись за стену, а то упадёшь.
  Андрей не ответил. Он медленно, с наслаждением растворялся в родном пространстве. Он вбирал его всеми фибрами - кожей, порами, волосами, он обонял и пил его, точно восхитительный сладкий нектар. Дома! Дома!
  Вадик, решив, видимо, что он не помнит, куда идти дальше, протиснулся сбоку и отворил дверь в комнату. Навстречу им выпал столб жидковатого жёлтого света, проявив на миг границы пыльного коридорного мирка, заваленного пустой стеклотарой. Очарование исчезло. Это был другой дом. И даже запахи здесь были другие.
  Дверь за ними захлопнулась, и Андрей застыл на месте, потеряв направление, разом утратив всякие ориентиры. Какие-то шесть лет! Нет, почти семь. Горло перехватило намертво. Липкая трясина безысходности настойчиво затягивала в душную смрадную глубину.
  - Разуваться не надо, - произнёс Вадик, и Андрей машинально отметил: как гостю!
  - Не буду, - сказал он. - По правде, мне бы и в голову не пришло.
  Он всё ещё никак не мог оправиться от потрясения. Озирался по сторонам, сверяя то, что видел, с образом, запечатлённым в памяти.
  У окна, задёрнутого чёрной непроницаемой шторой, стояли стол и два стула, чуть поодаль - хлипкий замурзанный табурет. Из угла в угол вдоль стены рядком протянулись - старенький, урчащий монотонно холодильник, трёхконфорочная газовая плита, повидавший бог знает какие виды буфет и чёрно-белый телевизор 'Берёзка' на тонких дистрофических ножках. Напротив, у другой стены, раскинулся массивный рыжий топчан. Над ним - совершенно дурацкое расположение - висело большое прямоугольное зеркало с металлической окантовкой. Бок о бок с зеркалом пощёлкивали древние часы-ходики. Под потолком, на безобразно перекрученном двужильном проводе уныло трудилась голая пыльная лампочка ватт на шестьдесят. Всё неродное, неуместное, нелепо-случайное.
  Ещё в комнате было три двери. Одна из них, Андрей не забыл, вела в спальню отца и матери, вторая - в общую, его и Вадика берлогу и, наконец, третья - в небольшую ванную и туалет. Однако теперь он ни за что на свете не поручился бы, что все эти двери не выводят куда-нибудь на загородный пустырь или, допустим, на помойку. Дикие какие-то метаморфозы! Уму непостижимо! Андрею захотелось немедленно проснуться.
  - Что это? - спросил он, обводя рукой окрест. - Что всё это значит?
  Вадик равнодушно пожал плечами.
  - А ничего. Живём.
  - Ага, - только и сумел сказать Андрей. Сон продолжался. Глухой, кошмарный, абсурдный до предела. - Живёте, значит...
  - По-всякому люди живут, - пояснил Вадик.
  Андрей зажмурился. Что ты говоришь! - захотелось крикнуть ему. Ну что ты такое говоришь, чёрт тебя раздери! Как это - по-всякому? Это, может быть, другие какие-то люди живут по-всякому. Но мы-то ведь не другие, мы - это мы, и мы не можем, не должны по-всякому... Но вместо этого он сказал:
  - Вадик, меня не было очень долго... Страшно долго... Я понимаю, что одной фразой на все вопросы не ответишь. А у меня много вопросов. Очень много разных вопросов. Поэтому мы с тобой сядем, и ты мне подробно, слышишь?.. подробно обо всём расскажешь. Что здесь произошло в моё отсутствие? Почему наш дом превратился не то в барак, не то... я даже не подберу, как сказать. Где мама, отец? Словом, я должен знать всё.
  - Хорошо, - сказал Вадик. - Я расскажу. Только ты, пожалуйста, не кричи. Танюшку мою разбудишь, а ей сегодня на ночное дежурство...
  Андрей осёкся, всё-таки он успел завестись, а нервы лучше бы поберечь, то, что они ему ещё пригодятся, видно было невооружённым глазом. Он спросил только:
  - Кто это - твоя Танюшка?
  - Жена, - ответил Вадик кратко.
  - И давно? - Андрей тихо охнул.
  - Год и четыре месяца.
  - Дети?
  - Пока нет.
  - Н-да-а, - Андрей сел на ближайший стул, ноги не держали его. - Мой младший брат женат, - философски произнёс он, - живёт, как ни странно, в хлеву, и хлев этот, как ни странно, наш общий дом. Любишь хоть её?
  Глаза у Вадика сузились, и Андрей поспешно сказал:
  - Ну, прости, прости, вижу, что перегнул... Она красивая?
  - Она чудная!
  - Понятно. А что родители?
  - У неё нет никого.
  - Да нет, я о наших.
  Вадик молчал.
  - Не молчи, - попросил его Андрей. - А то мне страшно становится.
  - Знаешь, - сказал Вадик, - иногда мне кажется, что и у меня... у нас... тоже никого нет.
  Андрей похолодел. Он уже знал, догадывался, что ему предстоит сейчас услышать. Нет! Не надо! Я не хочу! Правда, не надо!
  - Отец? - спросил он отвратительным протухшим голосом.
  - Что ему сделается... Сидит у себя в комнате. С собутыльником своим дражайшим. Уже часа три бормотухой наливаются.
  - Мама? - голос его упал до шёпота.
  Вадик молчал.
  - Не молчи! - крикнул Андрей.
  - Тише, тише, что ты!.. - испугался Вадик. - Я же просил.
  - Что с мамой? - чётко разделяя слова, спросил Андрей.
  Вадик вдруг весь моментально обмяк, лицо его сморщилось так, что жалко стало смотреть. Глаза повлажнели, и он на секунду превратился в прежнего тринадцатилетнего Вадьку, который со всеми своими нехитрыми бедами и комплексами неизменно шёл за помощью к старшему брату. Старший брат всегда готов был помочь, но сейчас и он был бессилен, потому что не господь бог же он в самом деле, и кому же ещё знать об этом, как не ему, не Вадику.
  - Нет её, - произнес Вадик одними губами. - Давно. В декабре уже пять лет будет.
  Вот оно!
  Андрей думал, что будет хуже. Нет, он не упал в обморок, не задохнулся от отчаянья и не отдал концы под обломками рухнувшего мира, который тоже таки устоял. Но с этими словами что-то безвозвратно ушло из его жизни, что-то кончилось раз и навсегда, в груди образовалась странная сосущая пустота, и проклятое сердце пропустило один удар, а потом сделало один лишний, сбиваясь с ритма, но Андрей невероятным усилием воли загнал его на место и заставил работать. Милая, добрая мама, никогда уже не поцелуешь ты своего старшего сына, не обнимешь ласково за плечо, не заглянешь с тревогой в глаза: 'Ну как ты, сынок? Тебя что-то беспокоит? Расскажи, я постараюсь понять и помочь'. Никогда... никогда...
  Он сидел, тупо уставившись в пустоту, свесив руки меж широко раздвинутых коленей, и беззвучно повторял: 'Никогда... никогда...'
  Потом Вадик сказал:
  - Ты, Андрей, я гляжу, будто с кактусом обнимался. Да и майка вон вся в грязи, я тебе свежую дам. Иди умойся, а я пока Танюшку подниму и всё организую, на стол там сообразить, выпьем, закусим, ты ж голодный, небось, с дороги... как зверь...
  - Не надо, - сказал Андрей.
  - Что не надо?
  - Жену будить. Сам ведь говорил, ей сегодня в ночную.
  - А, - сказал Вадик, - теперь уж всё равно. Да и время - без десяти восемь, пускай встаёт, нечего, завтра придёт и отоспится. Ты иди, иди, умывальник на старом месте.
  - Я сначала к отцу загляну, - Андрей встал.
  - Это потом, это успеется, - быстро-быстро заговорил Вадик. - Я думаю, тебе туда пока лучше не надо. Тем более, он не один. Это, знаешь, такой гость... Лучше бы ему тебя не видеть, во всяком случае, вашу встречу с отцом, ни к чему... Ты мне поверь, я точно знаю...
  - Это ещё почему?
  Вадик всплеснул руками.
  - Ты что, глупый, да? Не понимаешь? Ну, хорошо, я объясню, но только позже, позже! - Он почти насильно подвёл Андрея к двери, ведущей в туалет с умывальником. - Полотенце там найдёшь, синее, это моё... Давай, а я тем временем почву прозондирую, может, удастся выпроводить этого мерзавца...
  Когда Андрей вернулся, чистый, посвежевший, обновлённый, в столовой никого не было. На столе стояла большая сковородка с яичницей, лежали свежие помидоры и огурцы, тонкими ломтиками был нарезан тёмный хлеб, а в центре стола незыблемо возвышалась литровая бутыль, примерно на три четверти наполненная мутноватой жидкостью.
  На топчане лежала зелёная футболка с длинным рукавом. Андрей с удовольствием натянул её, неважно, что размер не его, так приятно было почувствовать на теле новую незатасканную тряпку. Вдобавок под тканью бесследно исчезли его жутковатого вида царапины.
  Затем он подошёл к двери родительской спальни и, осторожно приотворив её, заглянул внутрь. На этот раз потрясения он не испытал - видимо, психологически он уже был готов к самому худшему.
  Спальня ничем не напоминала ту спальню, которую он помнил с детства. От прежней обстановки осталась только широкая полутораметровая кровать, задвинутая теперь в правый дальний угол.
  Рядом с кроватью, на двух бутылочных ящиках красовался кусок толстой поведённой фанеры, на котором разбросаны были в беспорядке какие-то совершенно неаппетитного вида объедки. В воздухе висел стойкий запах винища, и непонятно было, как здесь вообще можно находиться.
  Поперёк кровати лицом вниз лежал мужчина в сером протёртом на локтях пиджаке. Волосы на затылке его слиплись в длинные жирные сосульки. Штанина на левой ноге задралась до колена, и Андрей увидел на икре здоровенный тёмно-фиолетовый кровоподтёк. Сквозь продранные на пятках носки проглядывала задубевшая кожа.
  Мужчина был мертвецки пьян. Андрей без труда узнал в нём отца.
  А ведь таким я его никогда раньше не видел, потерянно подумал он. В этой жизни всё когда-нибудь случается в первый раз. Это же до какой степени отчаяния нужно было дойти, чтоб вот так...
  Он вернулся в столовую и, раздёрнув зачем-то шторы, сел за стол. Взял в руки бутыль, вытянул тугую пробку, понюхал. Пахло, разумеется, сивухой. Секунду он раздумывал, потом медленно нацедил в стакан чуть больше половины, зажмурившись, одним махом проглотил обдирающее глотку пойло и стал с отвращением жевать хлебный мякиш. Не успев дожевать кусок, почувствовал, что его накрыло. Сначала всё стало необычайно острым и ярким, таким, что невозможно смотреть, потом перед глазами заплясали тёмные пятна, как после долгого глядения на солнце, потом пятна растаяли, но окружающие предметы стали почему-то упорно наползать друг на друга, и дальше кадры перещёлкивались уже с непостоянной скоростью - то убыстряя свой бег, то почти зависая и полностью обеззвучиваясь. Суетилась вокруг жена Вадика Танюшка, довольно миловидная юная особа, и сам Вадик что-то непрерывно говорил, то и дело наклоняя бутылку над стаканами. Потом Танюшка куда-то исчезла, должно быть, убежала на своё дежурство, и они остались вдвоём. Андрей пил, и ел, и слушал, что говорит ему Вадик, и что-то говорил сам, и снова слушал. Про отца и маму, про то, какие скандалы стали вспыхивать у них дома после того, как он исчез. Про то, как на улицах стали всё чаще и чаще находить растерзанные в клочья трупы, и поползли слухи о людях-оборотнях, в тёмное время суток выходящих на охоту, про то, как мама неожиданно ударилась в религию и стала день и ночь пропадать в церкви, ставя за здравие старшего сына толстые восковые свечи и нося нищим богомолкам всё, что подворачивалось под руку. И как однажды под Рождество ей стало плохо на улице перед церковью, а большой людской поток из зевак и верующих смял её и поволок, и, когда она упала, вокруг не нашлось никого, понимаешь, Андрей, никого, кто захотел бы помочь... Верующие, ядри их душу, сказал Вадик презрительно, человеколюбы долбанные! Ни одна же сволочь не помогла! Я, когда узнал, думал, сейчас пойду туда и всех их, всех без разбора... отец остановил, запер в комнате, сам пошёл, а как вернулся, запил, глухо запил, непохорошему. И понеслось... Работу бросил. Всё из дома, всё за бутылку, лишь бы нажраться и себя позабыть. Петрович этот, сотрапезник хренов, ну, с которым они сегодня наливались... откуда только взялся?.. Я тебя туда почему, думаешь, не пустил? Ты же когда пропал, соседи интересовались, где, мол, Андрюшка ваш, тоже, небось, по ночам на улицах честных граждан грызёт?.. Пришлось сказать, что ты на север подался, к родственникам, мы и заявлять никуда не стали, потому что и так всё было ясно... А у Петровича, у него прямо нюх на эти дела, ты себе не представляешь... Он и отца втянул. Как только костры на улицах стали палить, притащил два дробовика, идём, говорит, собачек постреляем. Отец сначала ни в какую, а этот гад ему, боишься, говорит, как бы сыночка своего ненаглядного не попортить, ну отец и пошёл, да и то, знаешь, его пьяного легко уговорить. Андрей кивал и твердил, что теперь всё будет по-другому, никаких Петровичей, никакой ночной стрельбы, мой дом - моя крепость, и жить надо по-человечески. Сознание туманилось, и мозг тонул в вонючем самогоне. Под потолком плавали никотиновые облака, Вадик смолил нещадно. А мы тоже, знаешь, не лыком шиты, шептал он, окончательно опьянев, у нас теперь такая сила... Одной рукой он обнимал Андрея за шею, а другой в этот момент пытался вытрясти из бутылки остатки самогона. Такая сила, Андрюха, что никакие дробовики ей нипочем. Мы ещё себя покажем, мы ещё дадим жару этим... О чём это он? - думал Андрей расслабленно, ничего же не разобрать, а впрочем, какая разница, главное, что я вернулся. Он забыл, говорил он об этом Вадику или нет. Наверное, нет, потому что иначе он бы, конечно, помнил. И он встряхнулся и сказал, громко, с чувством, с напором: - Я вернулся, Вадик! Слышишь? Я совсем вернулся! - За возвращение! - готовно подхватил Вадик и выпил, уже не чокаясь, нетвердо отсалютовав залапанным стаканом. И Андрей тоже выпил и сказал, что табуретовку жрать Вадик горазд не хуже папочки. Виноват, сэр, сказал Вадик. Больше не повторится, сэр. Будем безжалостны к генетическим основам!
  Дальше Вадик откуда-то извлёк вторую бутылку, правда, поменьше, и реальность окончательно скомкалась. Потом был неожиданный проблеск, когда Андрей истошно вопил, что так нельзя, пойми ты в конце концов, порядок должен быть во всём и начинать надо прямо сейчас, с малого, вот прямо сейчас пойдем в коридор и вкрутим в патрон лампочку, и это будет хорошей вехой, поскольку свет - это для людей, а в темноте живут только волки, а Вадик вполне трезво отвечал, что ночью от костров света и так предостаточно, и никаких лампочек не надо, да и где их сейчас возьмёшь, лампочки эти?.. И Андрей сначала пытался возражать, стойко и аргументированно, хотя язык у него порядком заплетался, а потом стал мычать что-то уж совсем невразумительное и всё время норовил уткнуться лбом в стол, так было удобнее. И примерно с третьего раза ему это, наконец, удалось, и тотчас вышло, что это и не стол вовсе, а топчан, на котором он лежит лицом в подушку, а Вадик куда-то незаметно исчез, наверное, тоже отправился спать. Андрей перевернулся на спину, и в этот миг над головой тяжело и протяжно ударили часы, до чего же знакомый бой, и кто-то, спотыкаясь в темноте и покашливая, прошаркал к выходу. И вдруг стало светло, как днем. Тогда Андрей решил, что уже утро, сейчас Гарик с Антошкой затеют обычную возню, пора вставать. Он опустил ноги на пол, коснулся холодных досок и разом всё вспомнил. Я же вернулся! - вспомнил он, с трудом разлепляя тяжёлые веки. Вернулся!..
  Хотелось пить. Он встал и, покачиваясь, ощупью пошёл к умывальнику. Поплескал себе в лицо холодной водой и до отвала напился, подставив открытый рот под тугую режущую струю. За окном огненно полыхало, но это было не утро. Была глубокая ночь, возможно, самая середина, и Андрей никак не мог взять в толк, что же там, за окном, может так сильно, так ярко, так необузданно гореть. Уж не пожар ли?
  Сквозь завалы стеклотары его вынесло во двор.
  Огонь метался и брызгал за стёклами глинобитного сарая, языки пламени выбивались из-под шиферной покореженной кровли, и казалось, вот-вот вся постройка превратится в один здоровенный факел.
  Андрей кинулся назад в дом. Нужно было срочно будить Вадика и тушить огонь, пока тот не перекинулся с крыши сарая по сухим ветвям ореха на крышу дома. В комнате Вадика не оказалось, постель его была заправлена, он явно не ложился в эту ночь. В спальне отца тоже было пусто. Да где же они все?
  Он вспомнил, что вечером видел в туалете эмалированное ведро. Снова побежал в туалет, наполнил ведро водой и скакнул во двор, чуть не свернув шею в коридоре. Он готов был действовать в одиночку, бороться за собственный дом, если понадобится - грудью встать на его защиту. Но когда он уже собирался выбить ногой хлипкую оконную раму сарая, чтобы тут же следом плеснуть туда из ведра, его окликнули. И голос был незнакомый.
  - Андрей?.. Всё в порядке, Андрей. Не надо паниковать. Всё в полном порядке. Поставь ведро на землю, это не пожар.
  
  
  * * *
  
  Похоже было, что мир окончательно сбрендил, свихнулся, пошёл вразнос. Или свихнулись живущие в нём люди?
  Андрей не ожидал, что ему удастся уснуть после всего, что он увидел. Огненный смерч, гуляющий по сараю... Семеро незнакомых ребят, Вадькиных ровесников, сидящих на корточках вдоль стен... Лица отрешённые, в глазах - расплавленное олово... Колыбель смерти - бойкие сине-оранжевые клочья пламени, необузданный канкан тёплых красок, длинно рассыпающиеся искры, а в центре - Вадькина фигура, размазанная в пылающем сальто...
  Андрей был всего лишь безмолвным зрителем, который, несмотря на нестерпимый жар, струившийся от раскалённых тел, испытывал прямо-таки леденящий животный ужас. Теперь ему стало ясно, о какой силе говорил Вадик несколько часов назад. Речь, конечно же, шла об этой вот невиданной способности высвобождать огонь собственной души... Молодое поколение, идущее на смену неприжившимся вервольфам, подумал он. Ай да мать-природа! Но как хорошо, что эта бушующая стихия ютится пока по сараям и гаражам и не выходит на улицы. И вместе с тем у него была странная уверенность, что за этим-то дело как раз не станет, и что, вероятнее всего, против такого воинства не поможет никакое оружие, даже извечный противник случайных возгораний - вода.
  Ему было горько. Он понимал, что его место не здесь, не с ними; он всё, что мог, уже сделал, и теперь ему остаётся лишь одно - примкнуть по ту сторону бруствера к шеренге, состоящей из тех, на кого в скором времени будет опрокинута молодецкая правота Вадика и его друзей.
  Огненный танец продолжался ещё какое-то время, потом участники его стали расходиться, быстро и бесшумно, как тени.
  Андрей с Вадиком вошли в дом.
  - Вот, - сказал Вадик, - ты видел главное... Если хочешь, спрашивай... Я помогу понять.
  - Да нет, - сказал Андрей. - Чего уж тут спрашивать? Всё очень наглядно.
  - Наглядно, - сказал Вадик и вздохнул. Вздохнул с облегчением, как показалось Андрею. - Ну, а раз наглядно и не возникает вопросов... тогда пошли... спать, что ли...
  И тут Андрей опомнился.
  - Постой, - сказал он. - Я только вот что хотел... Кроме тебя ещё кто-нибудь умеет так?
  - Из тех, кого ты видел в сарае?
  - Да.
  - Все умеют, а некоторые - ещё гораздо лучше, чем я.
  - Выходит, есть к чему стремиться, - сказал Андрей, опустился на топчан и сразу повалился на бок, поворачиваясь лицом к стене. Тёмных пятен больше не осталось. Ну, или почти не осталось. Доступность и наглядность. Твёрдая поступь новой эпохи.
  Выпитая водка давно перестала действовать - наверное, сказалось нервное потрясение. Только эффект от увиденного был не лечебно-отрезвляющим, а отрезвляюще-разрушительным. Спать совсем не хотелось, но он зажмурил воспалённые глаза. Вспоминал ребят, Светку... Их лица долго не проявлялись, оставаясь бесформенными белёсыми сгустками, но вот что-то дрогнуло, и стали медленно проступать знакомые черты, любимые черты, навсегда утраченные, безнадёжно далёкие... Он снова был среди них, и справа от него стояла Светка, а слева от него стоял Карим, а сзади, почти вплотную, стояли Тошка и Гарик, и это было здорово... Потом сверху опустились две пары чудовищно огромных рук и схватили Андрея, приподняли его над землёй и понесли куда-то. Он знал, что будет дальше. Пушечный затвор ещё дымился, но, видимо, прицел был недостаточно точен, и кто-то лихорадочно крутил верньеры, вылавливая недостающие микроны. Андрея воткнули головой вперёд, и кто-то громогласно скомандовал: 'Пли!' Ухнуло по ногам, бросило вперёд, затем потащило отдачей обратно, и он, звеня и подпрыгивая, вылетел наружу, прямо в подставленный ящик, на котором было чёрной краской намалёвано всего два слова: 'Отработанный материал'. Он покосился вправо, влево и увидел знакомые лица, сплошь одни только знакомые лица... И на каждом лице стоял синий треугольный штамп с надписью: 'На переплавку!'
  Андрей задрожал и проснулся, а, проснувшись, тотчас увидел перед собой Танюшку. Она улыбалась. Он поискал глазами, кому она может улыбаться, и обнаружил, что, оказывается, ему. Ну надо же! До чего занятная девчонка!
  Он широко зевнул, потянулся и, оскалившись в ответ, спросил, который теперь час.
  - Да уж скоро два будет, - сказала Танюшка. - Вставай, соня! Нормально хоть отдохнул?
  - Не знаю, - зачем-то соврал Андрей. - А ты, значит, уже отдежурила.
  - Давно, - она махнула рукой. - Ещё и вздремнуть успела. Я вообще много не люблю спать. Не то, что вы, мужчины...
  - Спать - это да, - сказал Андрей. - Спать - это мы любим. И ещё мы любим есть. И ещё... - Он замолчал и пристально вгляделся в Танюшкину мордаху. Улыбка на ней висела как приклеенная. Даже нет, не висела - проглядывала изнутри. И глаза лучились чем-то таким чистим, незамутнённым, неземным. Этот человек был из иной жизни, из какого-то нездешнего, сопредельного пространства. 'Ай да Вадька!' - подумал Андрей с завистью. - 'Где же ты такую нашёл, паршивец?!' И едва только прозвучало в мыслях имя младшего брата, как, шурша, взметнулось воспоминание: ночной сарай, огненное сальто, застывшие в диком трансе лица. Начало всеобщего конца!..
  - Ну, ты чего затих? - спросила его Танюшка. - Вставай, иди умывайся. Вадика дома нет, он рано утром ушёл, но, думаю, скоро появится. Как придёт, будем есть. Или, если хочешь, сядем сейчас.
  - Нет, зачем же, - сказал Андрей. - Подождём. Да я как будто пока и не хочу особо... А где отец?
  Танюшка пожала плечами.
  - Кто ж его знает. Шляется где-нибудь с этим... как его?.. с Петровичем своим. Это у них в порядке вещей. Иногда, бывает, и понескольку дней не появляется. Потом приходит, пьяный в дрезину, проспится и опять... - Она задумчиво потеребила нижнюю губку. - Что бы вам такое сварганить на прокорм? Ты к 'Геркулесу' как?
  - Люблю-у! - Андрей мысленно содрогнулся. И здесь, похоже, с пищей была та же история.
  - Вот и отлично! А то Вадик без него плохо себя ощущает. Говорит, протуберанцы тяжело идут, через силу...
  - Понятно, - сказал Андрей. - Протуберанцы! А 'Геркулес', значит, способствует, раскрепощает... Чертовщина какая-то... А ты, насколько я понял, в их плясках участия не принимаешь?
  - У меня не получается. Вадик говорит, злости мало, не тот уровень. - Она беспомощно улыбнулась. - А я, по правде, и не очень жалею. Какой из меня реформатор?..
  Что верно, то верно, подумал Андрей. Со злостью, девочка, у тебя явная напряжёнка. Да и не нужна она тебе. По определению, не нужна! Это им, новым спасителям расейским...
  - Знаешь что, - сказал он, - у меня к тебе будет небольшая просьба... Может быть, слегка странная. Я пока пойду на себя поплескаю, а ты, если не трудно, найди... у вас же есть какие-то фотографии?.. как тут без меня... Понимаешь, мне это очень нужно... окунуться... почувствовать... вспомнить. Хорошо?..
  - Ну конечно, - легко согласилась она. - Только у нас их немного. Там даже больше ваших, семейных, давних - с тобой и Вадиком, и потом тоже, когда ты... ну...
  - Когда я был занят, - помог ей Андрей.
  Она благодарно улыбнулась ему. Кивнула - да!
  - Вот и давай все, какие есть.
  Фотографии хранились в средних размеров коробке из-под печенья. И было их, в общем-то, немало, но большая часть, как и сказала Танюшка, - старые, многие из них Андрей хорошо помнил. Он вывалил всю груду на топчан, по-хозяйски уселся перед ней и принялся неспешно перебирать разноформатные кусочки прошлого. Вот они втроём - он, отец и мама - на базе отдыха. Вадьки тогда ещё и в проекте не было, а ему, Андрею, года три от силы. Вот отец с мамой играют в бадминтон, мама заливисто смеётся, а у отца обиженное выражение лица, даже губу закусил от досады, воланчик белеет позади, на асфальте, промахнулся - 'чемпион'! Вот какой-то праздник дома. А-а, это, наверное, день рождения отца... Или Новый год! Гости. У всех в бокалах плещется шампанское. Андрея не видно, зато вот она мама с маленьким Вадькой на руках. До чего же смешная у него мордашка! Ну ещё бы! Ребенку давно пора спать, а его выставляют на всеобщее обозрение. Так, а это школа... Вадькин класс - это когда Андрей забрался по водосточной трубе на второй этаж и через раскрытое окно 'щёлкнул' первоклашек. Ох, и влетело ему тогда от родителей! Опять какая-то вечеринка... Помню-помню: это мы выпросили разрешение использовать актовый зал, чтобы поздравить девчонок с праздником весны, лет по четырнадцать нам было. Кто-то приволок бутылку водки, и мы неумело сосали из горла, а потом разрядили огнетушитель и залили пеной сортир на третьем этаже... И ещё... Танцы-шманцы-обжиманцы... Королева класса Наташка Бойченко... Как тогда все рвались пригласить её, чтобы в танце незаметно потереться бёдрами, облапить потными ладошками откляченную задницу, и нельзя сказать, чтобы ей это совсем уж не нравилось... да... Субботник - принудиловка, кто-то с гитарой, вид со спины, и вдобавок пригнул голову, не разобрать, кто же это... Лица, люди, события, безвозвратно канувшие в лету. Более поздние - это уже без него. Вадик и Танюшка. Вот этого парня я видел вчера в сарае, в самом углу сидел, а этот как будто чуть поближе к выходу... Интересно! А это, видимо, подруги Танюшки или Вадькины воздыхательницы, за ним же девчонки, наверное, табунами бегали, пока он не женился. Девчонки как на подбор, одна другой краше. Вот, например... От неожиданности Андрей задохнулся и, впившись глазами в очередное фото, невольно подался вперёд. На фотографии была запечатлена его Светка - те же волосы, глаза, губы, ямочки на щеках, нет, всё-таки не Светка, но тьфу ты, дьявол, до чего ж похожа! Словно Светка раздвоилась, и лучшая её половина волшебным образом проникла сюда, в эту коробку с фотографиями, чтобы превратить Андрея в безумца. Андрей сгрёб все фотографии, ссыпал их назад, в коробку, оставив только эту - со Светкой?
  - Тань, - позвал он жалобно, он сам не ожидал, что его голос прозвучит настолько тихо и болезненно, язык плохо слушался, и связки отказывались повиноваться. - Тань, кто это?
  Танюшка посмотрела на фотографию и снова расплылась в улыбке.
  - Подруга моя. Нравится?
  - Д-да. А как её зовут?
  - Альбина.
  - Альбина, - повторил Андрей зачарованно. - А ты её давно знаешь?
  - С начальной школы, а что?
  - Да нет, ничего, просто похожа на одну мою знакомую. Я даже сначала решил, что это она.
  - Неужели так похожа?
  - Очень. Как две капли.
  Танюшка подошла поближе, взяла фотографию в руки, одобрительно цокнула языком, рассматривая. Потом спросила:
  - Это там, знакомая?..
  - Да, - сказал Андрей, - там.
  - А она... жива?
  - Не знаю, думаю, что да. Во всяком случае, когда я уходил, была жива.
  - Значит, есть ещё шанс.
  - Какой шанс? - тупо спросил Андрей.
  - Увидеться.
  - Это вряд ли. Туда возврата нет.
  - Но я же не о том. - Танюшка села с ним рядом. - Просто если она жива, может быть, она тоже вернётся. Сюда. Как ты, а?
  - Я бы этого очень хотел, - сказал Андрей и подумал: телефон. Это же так легко проверить.
  - А как её звали? - спросила Танюшка и испуганно съёжилась. - То есть, я хотела сказать, как её зовут?
  - Я называл Светлячком. А вообще - Света, Светлана...
  В глазах Танюшки задрожали две крохотные искорки.
  - Слушай, - вдруг прошептала она. - У Альбинки сестра старшая была. И тоже Света. Она, как и ты, исчезла сразу после десятого класса. Я её плохо помню, но Альбинка говорила, что они очень похожи, хоть и разница почти в пять лет. Может, это она?
  - Может, - кивнул Андрей. - Всё может... Ты меня как-нибудь познакомь со своей Альбинкой, хорошо? Интересно, какая она в жизни?
  - Обязательно познакомлю, - пообещала Танюшка. - А в жизни она ещё лучше, чем на фотографии. Вот увидишь. Она со мной вместе работает, у нас даже график дежурств в больнице совпадает. Через ночь. Если хочешь, прямо завтра и познакомлю.
  - Нет, - решил Андрей. - Завтра не надо. Я скажу когда...
  
  
  * * *
  
  Следующие два дня Андрей провёл дома. Отец не появлялся. Вадик совершал короткие набеги на родное гнездо, в основном для того, чтобы набить желудок и снова куда-то улизнуть. Андрей подолгу беседовал с Танюшкой, выясняя, что к чему в этом 'лучшем из миров', силясь найти ответ на мучивший его денно и нощно вопрос - как жить дальше? Быть нахлебником он не мог, да и не хотел, необходимо было срочно искать какой-то источник доходов, попросту говоря, работу, за которую он смог бы получать деньги. Танюшка пообещала узнать в больнице, не нужны ли там люди, но по её унылому виду Андрей понял, что толку от этого узнавания скорее всего не будет. Они сообща порадовались, что у Андрея сохранился паспорт. 'Как хорошо, что ты получил его тогда, до своего исчезновения!' - 'Это уж точно. Человек без паспорта всё равно что труп в отпуске. Карим, например, попав в логово, гражданином этой благословенной страны стать ещё не успел'. - 'А кто такой Карим?' - И Андрей рассказывал ей про Карима. - 'Надо же!' - восклицала она. - 'А еще?' - И он рассказывал ей про Антошку и Гарика, и про Бориса. - 'А про Алькину сестру?!' - требовала Танюшка, и Андрей осторожно, не вдаваясь особо в подробности, говорил о Светке. И, чувствуя себя при этом настоящим предателем, давал мысленные клятвы завтра же позвонить туда и вытащить всех, чего бы это ему ни стоило. А потом он вспоминал, что не знает номера телефона, а ещё чуть позже - что и самого телефона более не существует, и тогда ему хотелось удариться головой о стену или просто закрыть глаза и умереть.
  Вечером второго дня объявился отец. Андрей с Танюшкой как раз сидели за столом, пили чай, и Андрей рассказывал ей, как они обычно готовились к Охоте. И тут дверь распахнулась, и на пороге возник отец. Он был один. И он был трезв. Увидев Андрея, он сначала застыл на месте, а потом мелкими неуверенными шажками двинулся в его сторону. И уже когда оказался почти совсем рядом, вдруг нелепо вытянул шею вперёд, вскинул дрожащие руки и, сумев выдавить лишь: 'Сына! Сыночка мой!' притиснул Андрея к себе. Андрей обнял его - 'Ну, ну, всё будет хорошо!' - и бережно усадил на топчан. Танюшка сбегала за валерьянкой, и они вдвоём попытались привести отца в чувство. Тот плакал беззвучно и безутешно, как умеют одни старики, гладил Андрея по плечу и периодически вздрагивал всем своим тщедушным телом. Говорить он практически не мог. Только всхлипывал временами и невнятно повторял как заклинание: 'Сына! Сыночка мой!' и гладил, гладил...
  Вадик пришёл поздно ночью, когда все уже легли спать. В коридоре зазвенели бутылки, хлопнула дверь, и Андрей оторвал голову от подушки.
  - Это ты, Вадька?
  - Я, я, лежи, не вставай.
  - Где ты шляешься? - возмутился Андрей. - Ночь на дворе. Забыл, что в эту пору бывает? Себя не жалеешь, о жене бы хоть подумал. Изведётся ведь девчонка.
  - Да спит она, спит. Десятый сон уже видит, наверное.
  - С тобой увидишь сны, - пробурчал Андрей, переворачиваясь на другой бок. Сам он спать не мог. Едва только закрывал глаза, как начиналось медленное, изнурительное падение в тёмный бездонный колодец. Сердце сжималось до размеров фасолины и проваливалось в пятку, он просыпался, весь в липком холодном поту, и бессмысленно таращился в черноту, ничего в ней не различая, долго, бесконечно долго приходя в себя. Порой его пробуждения сопровождались знакомым уже огненным полыханием за окном, и тогда Андрей, вдавившись спиной в старенький топчан, чувствуя в нём каждую пружину, словно маятник болтался между явью и сном. Смыкание век возобновляло прерванное падение, размыкание окунало его в самое горнило адской печи. Страшно было уснуть и страшно было проснуться.
  Днём он предпринял первую вылазку в город.
  Ему нужна была информация, которую он не смог получить ни от Танюшки, ни от расклеившегося отца, ни от неуловимого Вадика, зацикленного на своих пылающих сальто. Помочь ему могли только слухи. И он пошёл туда, где этого добра было хоть отбавляй. Всегда.
  Место это в народе называлось 'жужжалкой'.
  Ещё будучи школьником он с друзьями бегал сюда, в самый центр города, где в одной из беседок Летнего Сада собирались праздношатающиеся пенсионеры и тунеядствующий молодняк. С утра до вечера они чесали языками на разные темы, ловя свой кайф в столкновении мнений, доводивших порой до взаимных оскорблений и даже - рукоприкладства. В те времена главной темой был футбол, потом стали спорить о перестройке, переходя на личности, с обязательным проникновением в частную жизнь - кто? с кем? сколько раз? - испытывая от этого прямо-таки болезненное удовольствие. Андрею казалось, что взаимоотношения, построенные по схеме 'человек - волк', не могут не попасть в сферу внимания поднаторевших правдолюбов.
  И он не ошибся. Он в полной мере получил то, что хотел. Вам хочется песен? Их есть у меня.
  Царили слухи. Царили домыслы, сплетни, мимолётные суждения, готовые рецепты. Грызня в исконных традициях русской глубинки сопровождалась поисками нравственных опор. Забродившие душевные нектары хлестали через край. И всеобщее, всепроникающее недовольство плавало в воздухе.
  Андрей в разговоры не встревал, только слушал внимательно нестройный разноголосый хор.
  - Не понимаю, о чём тут вообще можно спорить! Есть оборотни и есть война оборотней с людьми. Значит, должна быть и война людей с оборотнями. Надо же быть полным идиотом, чтоб позволить вот так себя загрызть. Выход, выход... Какой тут может быть выход? Я, между прочим, вас спрашиваю!
  - Я, собственно...
  - И не смейте молчать! Извольте высказаться! Я же не со стенкой разговариваю. Я спрашиваю вас, как мы должны реагировать, какой платить монетой, если нам не оставляют выбора?
  - Но ведь дети же, дети...
  - Чьи дети? Ваши дети? Мои дети дома сидят и по ночам на прохожих не бросаются. Я своему так и сказал: увижу, что после одиннадцати на улицу рвёшься, пеняй на себя!
  - А вчера опять у старого кирпичного завода двоих загрызли. Ну, чисто звери...
  - Так они и есть звери! Волки! Оборотни! Нечисть, одним словом.
  - Право же, непонятно, почему молчит правительство? Почему не принимаются никакие меры? Хвалёная демократия... Их что же, наши заботы совсем не интересуют?
  - Когда это они их интересовали? Они там пьют, жрут, размножаются, а у нас тут всё хоть огнём гори, они и пальцем не пошевельнут. Мы тут серебро на дерьмо переводим, ночами не спим, 'дискуссионный клуб' открыли, для нас это животрепещущая тема, а им... Нет бы взять да и накрыть всю эту лавочку, по крупному, по всем фронтам - боязно им, видите ли. Боятся родную армию замарать, недостойно, мол, прибегать к помощи военных, да и им не к лицу, не лучше ли создать народные патрули? Создали вон, а толку? Всё равно челюсти в переулках щёлкают. А я так скажу, без армии в этом деле не обойтись.
  - На дому их надо ловить, вот что, прямо на дому - хватать и тут же к стенке. Иначе так и будем...
  - Умные люди, кстати, именно так и делают. И уже давно. Звонят по телефону и предлагают им выйти на улицу.
  - И выходят?
  - Выходят, куда ж им деваться. На них, говорят, звонок телефонный как-то по особенному действует.
  - Правда, правда. У меня у самого брат двоюродный этим занимается. Он мне много рассказывал. Тут ведь главное что - главное номер узнать, телефонный...
  - Да чего там узнавать! Шестёрки сплошные. Шестёрки и нули. Число зверя, слыхали? С любого конца.
  - Вот я и говорю - узнать, а дальше уж плёвое дело. Они выходят, а ты стреляй. Поначалу-то, конечно, трудновато, они ж в людском обличии выходят... Тут надо без сантиментов...
  - Послушайте, так они что же, в людей стреляют?
  - Да в каких людей? В оборотней!
  - А как же людское обличие?
  - Ну и что? Если в обличии, так сразу и люди, что ли?
  - Но ведь может случиться ошибка. Выйдет настоящий человек, а они и его...
  - Ох! Ну откуда там возьмутся настоящие люди? Разве что в соседнем подъезде... А эти, в которых оборотни, все как есть пустые. Оттуда уже давно все жильцы мадранули. Кто куда. Вот вы бы стали жить в одном подъезде с нечистью?.. Нет? Ну то-то же...
  А неплохо, оказывается, иногда выслушать и противную сторону. Она, оказывается, тоже мается, переживает, стремится разобраться в происходящем - эта самая, противная, в смысле противоположная сторона. Или это она раньше была противоположной? А теперь стала родной... Но вот что особенно удручает: панацея от всех бед у этой стороны - ружьё. Лучше, если охотничье, и уж непременно чтобы двустволочка. Стреляй и будешь прав, если останешься жив... Тем более что ты в любом случае прав - закона о том, чтоб не стрелять в оборотней, нет. Потому что самих оборотней тоже нет. Нет их, и всё тут... В ежедневных газетах, в разделах 'Хроника городских событий' и 'Происшествия' о них ни слова. Ура демократической прессе! А то, что кто-то гибнет по ночам, что кого-то находят с перекушенной глоткой, что кому-то не удаётся вовремя добежать до спасительной двери родного дома, так это ведь всё частности... Мало ли что по ночам случается... Кому это может быть интересно?..
  А утром - слёзы родных и вера в то, что эта смерть - последняя. Слёзы и Вера - костыль раненого общества, ослепшего от нежелания видеть, глухого к собственным страданиям, грохочущего проржавевшими насквозь мозгами - общества винтиков, доживающих свой призрачный век в картонной коробке из-под растаявшего шоколада.
  - Боже! Спаси и помилуй! Не дай свершиться злодеянию!
  - Не блажи! И так тошно.
  - Боже!
  - Заткнись, тебе сказано!
  - Бо...
  - Вот же сволочь! Ну, ты у меня сейчас получишь!
  - Одно я хочу спросить, одно: почему бы не подняться в саму квартиру или хотя бы на этаж и не покончить с ними со всеми, разом, на месте?
  - Поле там, уважаемый. Защитное. Если его перешагнёшь, как раз сам в волка и превратишься. Кому же охота зверем становиться?
  - В этом-то вся и беда. Каждый из нас боится, как бы не стать зверем. А может, бойся мы поменьше, и зверей бы было меньше.
  - Вообще-то мы и сами, наверное, виноваты... Всё-таки это наши дети. За что же они нас так, а? Может, мы где-то недоглядели, чего-то недопоняли, не поговорили вовремя... Может, и сейчас не бороться с ними надо, а контакт попробовать установить? Дети же, вот ведь какая штука получается...
  - Вы ещё про щеку забыли сказать.
  - Какую щеку?
  - Обыкновенную. Ту, по которой до сих пор не били... Надо бы подставить, а то непорядок... А заодно уж и жертву им ежедневно приносить. Как дикари своим богам... Организуем отстрел лучших представителей старшего поколения, чтобы им себя лишний раз не утруждать. А что, вполне в духе времени...
  - Стре-ля-ать! Без разговоров, стре-лять! А детей ещё нарожаем. В смысле посодействуем. Или мы не мужики больше?..
  - Господи, ну что вы мелете? Взрослые ведь люди, а такую чушь... Слушайте лучше новый анекдот, про президента, знаете? Заходит президент в спальню, а там под одеялом кто-то копошится, резво так копошится, сразу видно - молодой... молодая, то есть...
  - А-а, это как он с волчицей? А та его потом зубами за царственную висячку? Так это старый.
  - Да нет же, нет. Это другой, слушайте...
  Отточенная веками форма!
  Бескостные языки перемалывают твердокаменные горошины слов, муссируют неприедаюшуюся тему, мусолят и развивают липкие теории, вызванные к жизни демагогами, неучами и фанатиками.
  Россия - Мать! Мать твою так!..
  Андрей чувствовал себя изрядно утомлённым. Однако он нашёл в себе силы добраться до ближайшего телефонного автомата. Там он минут десять лихорадочно крутил диск телефона, пробуя различные комбинации из шестёрок и нулей. Впрочем, ни одна из них так и не сработала. В ухо пулемётом молотили короткие гудки. Тогда он бросил трубку на рычаг и отправился к логову, в котором он провёл много длинных однообразных дней.
  Здесь было абсолютно безлюдно, и даже перед подъездом он никого не обнаружил. Он походил вокруг, отыскал среди окон своё и прицельно запустил в него камешком. Не попал, разумеется, - высоковато было, да и поле по-прежнему выполняло свою защитную функцию безукоризненно. Андрей постоял, переминаясь с ноги на ногу, и, не сумев себя заставить войти в подъезд, повернул назад, к дому.
  Будь оно всё трижды проклято! Незачем было приходить сюда, это же как дважды-два ясно. Лучше бы занялся поисками работы, глядишь, и наклюнулось бы что-нибудь стоящее. Но это уже завтра. Завтра. А сегодня у нас ещё впереди плановое знакомство с прекрасным полом...
  Очень хотелось оглянуться, но он решил не идти на поводу у нелепых желаний. Вместо этого ссутулился сверх обычного и ускорил шаги.
  
  
  * * *
  
  По заплёванной лестнице он взобрался на четвёртый этаж. В руках у него была бумажка, на которой Алька написала свой адрес. Жила она, как и было сказано, недалеко от больницы - пешком какие-нибудь пять-семь минут.
  Вчера, когда он с Танюшкой зарулил в отделение, обстоятельного разговора у них не получилось. В больнице перед их приходом выключили свет, и знакомиться со Светкиной сестрой пришлось при свечке. В её колеблющемся пламени Алька выглядела усталой и очень мало похожей на Светку. Хотя - по-своему милой и трогательной.
  Конечно, Андрей ей понравился. Он чувствовал, что понравился. Между ними сразу же возникло что-то такое... некая незримая нить, молчаливый заговор, избавляющий от всякого рода неловкостей, напряжённых пауз и трагикомических попыток преподнести себя. Словно они были знакомы друг с другом бог знает сколько лет.
  Они поболтали лишь несколько минут, и Андрей удостоился приглашения на дом, 'а то здесь, впопыхах, толком и не поговорить ни о чём, а так не хочется разбрасываться по пустякам, да ещё вон и свет вырубили, наглецы, тьма египетская, так что даже чаю согреть и то не получится'. Правда, в какой-то миг ему показалось, что пригласили его главным образом затем, чтобы отгородиться от Танюшки. Что ж, подумал он, значит, такова цена. И с лёгким сердцем принял приглашение.
  На звонок отворила сама Алька. Она была в ярко-голубом спортивном костюмчике, хорошенькая до невозможности. Свои светлые волосы она собрала в пучок, набок, перетянув обычной резинкой, и теперь справа у неё торчал такой смешной хвостик.
  - Привет! - сказала она, распахивая дверь. - Рада тебя видеть! Входи!
  Андрей тоже был рад. Он поздоровался и шагнул в квартиру.
  Алька жила одна. Это он понял сразу - по количеству пар обуви, ютившейся у старенькой вешалки. Здесь были стоптанные, заношенные кроссовки, красненькие босоножки и ещё пара сланцев из толстой трёхслойной резины. Из прихожей вели две двери - одна направо, в кухню, а другая прямо - в жилую комнату. Андрей проследовал за хозяйкой и остановился как громом поражённый. Всю левую стену комнаты занимала огромная картина, от пола до потолка и от стены до стены. Собственно, это была даже не картина в привычном принятом смысле - никакого холста или ватмана, к тому же без рамки - нарисовано было прямо на стене. Осенний лес. Да так здорово! Как фотография, только гораздо лучше. Потому что фотоаппарат никогда не увидит так, как это может сделать человеческий глаз, глаз художника. Лес был живой. Слегка задумчивый, а потому чуточку грустный. Тяжеловатый медный свет наполнял его до краев, сочась сквозь уступчивые кроны деревьев. И под ногами были ворохá красноватых жёстких листьев. И вилась неторопливо, убегая вглубь, в перспективу, не очень широкая тропка. При этом каждая чёрточка, каждый листик были прорисованы настолько филигранно и тонко, что создавалось поразительное ощущение рельефности, объёма. Казалось, имей только желание, и можно без труда войти в этот лес и пройти его насквозь.
  - Вот это да! - сказал Андрей, восхищённо качая головой. - Это кто ж нарисовал такую красоту? Неужто сама?
  - Сама, - подтвердила Алька. - Нравится?
  - Не то слово. У тебя же талант! Талантище с большой буквы! Это надо выставку...
  - Какие теперь выставки... - усмехнулась Алька. - Друзья, знакомые увидят если, вот тебе и выставка. Да и потом, не так уж это и замечательно. Сплошное ученичество. Чистописание. Для тебя просто внове.
  - Ладно, ладно, не скромничай.
  Алька о чём-то подумала.
  - Вообще-то это не всё. Есть ещё один лес. Хочешь сравнить?
  - Спрашиваешь.
  - Ну, тогда смотри!
  Она настежь распахнула дверь в следующую комнату, оказавшуюся спальней.
  Это был не ещё один лес, а тот же самый. Только весенний. И в этом смысле совершенно другой, да. Свежесть и яркость. Пронзающие голубоватые лучи солнца. Миллион запахов - Андрей уже вдыхал их полной грудью. Какие-то незнакомые звуки, шорохи, пение невидимых птиц. И необъяснимый подъём в душе. Сказка!
  Андрей обернулся. Алька стояла, засунув руки в кармашки тренировочных брючек, и внимательно смотрела на него. Алька! У него перехватило дыхание, а в позвоночнике задрожала сладкая струна. Так не бывает! Это какое-то наваждение! Чудо! Вот сейчас я закрою глаза, потом открою, и чудо исчезнет. Алька!
  - Что скажешь? - спросила она как ни в чём не бывало.
  Оглушённый, Андрей беспомощно развёл руками.
  - Сражён наповал. Это какая-то магия. Ты волшебница. Ты можешь такое...
  - Я много работаю, - подтвердила Алька.
  - Сколько бы я ни работал, такого вот не наработаю.
  - Откуда ты знаешь?
  Он пожал плечами.
  - По-моему, это очевидно. Художник - это не тот, кто вдохновляется, а тот, кто вдохновляет. Это дар. Вот я стою сейчас меж весной и осенью и мне до того не по себе... Словно я в межвременье. И очень хочется прибиться к одному из полюсов. Иначе я точно разорвусь на части. И это, кстати, будет твоя вина.
  Алька засмеялась.
  - Хорошо. Давай я пока сварю кофе, а ты побудь у осени в плену. Оклемайся.
  Андрей с размаху опустился в кресло.
  Вот так сестренка у Светки! Ничего не скажешь, сюрприз. Что-то я за Светкой таких талантов не замечал. А может, виновато одиночество? Оно с человеком ещё и не такие штуки вытворяет.
  Алька принесла две чашечки, сахарницу и коробку печенья. Аккуратно расставила всё на журнальном столике. Достала из серванта голубоватые салфетки. Андрей принял у неё из рук горячую турку, разлил по чашечкам крепкий ароматный кофе и сказал:
  - Прежде чем я сделаю тебе страшное признание и ты выставишь меня за порог, ответь мне на один вопрос. Хорошо?
  - Пожалуйста. Хоть сто вопросов. Но почему я должна выставлять тебя за порог?
  - Не-ет, - сказал Андрей капризно. - Сначала мой вопрос.
  - Ну хорошо, хорошо.
  - Скажи, почему ты нарисовала осень и весну? Почему именно эти времена года? Почему не зиму? Не лето?
  - Во-первых, потому что я их больше люблю. Люблю весну и люблю осень. Безумно.
  - А во-вторых?
  - А во-вторых, потому что это сложнее.
  - Почему сложнее?
  - Ну как же ты не понимаешь? Весна и осень - это динамика. Мир переменчив, каждый день что-то новое, а зимой и летом всё словно застывает. Перемены, конечно, есть, но они менее заметны. Повседневность их как бы стирает, размазывает, нивелирует. У мира совсем другая энергетика. Я доступно объясняю?
  - Вполне, - сказал Андрей. Бог его знает, он чувствовал какое-то непонятное влечение к этой девчонке, а впрочем, вполне понятное, но не только... не только... Его как будто что-то роднило с ней, общие токи, эмоциональный фон, словами не выразить. - Ладно, - сказал он. - А теперь признание... Дело в том... - Он посмотрел на Альку: она слушала с интересом, чуть наклонив голову. - Дело в том, что я не был знаком с твоей старшей сестрой. - Взрыва, как он и ожидал, не последовало, и он, воодушевляясь, продолжил. - Когда я вернулся... ну, ты знаешь, откуда я вернулся... мне было трудно. Мне и сейчас нелегко, но уже по-другому. А тогда мне казалось, что нужно побыстрее окунуться в прошлое. Я попросил Танюшку показать мне фотографии, сделанные до моего ухода, и там, среди наших семейных снимков, я увидел тебя. Твою фотографию. И ты мне очень понравилась. Я стал расспрашивать Танюшку о тебе и из того немногого, что она рассказала, понял, в частности, что у тебя была старшая сестра. Тогда я придумал повод для знакомства и запудрил Танюшке мозги, дескать, я был знаком с твоей сестрой, а так как ты на неё очень похожа, то я вас и перепутал...
  - Мы действительно были с ней очень похожи. Хоть и разница в возрасте.
  - Вот я и постарался этим воспользоваться. Главное было убедить Танюшку, а она уже рассказала тебе. Не сердись, пожалуйста... И - прости...
  Алька вздохнула.
  - Знаешь, я почему-то что-то подобное и предполагала. Что-то сопротивлялось во мне, говорило, нет, не может быть. Я даже не знала, почему не может. Просто не верила в такое совпадение и всё. И вот, значит, интуиция меня не подвела.
  - Прости, если можешь.
  - Не за что прощать. Ты же не хотел причинить боль. Так получилось, что уж теперь...
  - Расскажи мне про неё, - попросил Андрей. - Какая она была?
  - Она называла меня Аленький цветочек, - сказала Алька тускло.
  Боже, подумал Андрей, как похоже на Светку. Ну почему, почему она никогда не говорила, что у неё есть младшая сестра? Хотя... Я ведь и сам не спешил рассказать ей про Вадьку. Не вспоминали мы о тех, кто остался здесь. Сами, своими силами увеличивали проклятый разрыв непрерывности...
  - Тебе её очень не хватает? - спросил он с тревогой.
  - Как тебе сказать... - Алька задумчиво крутила в руках чайную ложку. - Раньше не хватало. Сильно. Я даже плакала. Мы же с ней вдвоём жили. Практически вдвоём. Папе всегда было наплевать на нас. У него своя жизнь. Со Светкой он ещё иногда встречался, деньги давал, вопросы всякие, но всё это так... мне кажется, для проформы... Потом вообще уехал. Посчитал нас взрослыми и самостоятельными. Вот мы и остались. Вдвоём. А потом и Светка пропала. Ушла как-то и не вернулась.
  - Как же ты жила одна?
  - Жила как-то. Училась. У нас было немного денег. Осталась Светкина коллекция пластинок. Вещи кое-какие. Книги... Я их потихоньку продавала и жила на вырученное. Чехова полного до сих пор жалко. А что было делать? Потом устроилась работать. В свободное время стала рисовать. Оказалось, это так здорово. Время летит совсем незаметно. И что-то остаётся. А если удаётся кому-то показать, так вообще праздник души.
  Одиночество, понял Андрей. Одиночество - вот что нас роднит.
  Алька глотнула остывший кофе.
  - А ты... Расскажи мне о вас.
  - Стоит ли? - Андрей поморщился как от зубной боли. - Подвиги, которые я совершал в последние годы, они, знаешь, не для пересказа... Я бы о них с удовольствием забыл. Да вот не выходит никак. А рассказывать - слова на зубах стынут... Лучше ты о себе ещё... Если не трудно.
  - Давай, я тебе лучше свои рисунки покажу, - предложила Алька. - Ты же кроме леса моего ничего пока не видел. А там всё. Вся моя жизнь, жизнь в картинках.
  - Давай! - сказал Андрей. - Неси свою жизнь. А то мне моя собственная уже надоела до чёртиков.
  Это было всё равно что посмотреть на мир её глазами. День за днём, минута за минутой пройти её путь. Поразительно! Андрею показалось, что для неё в людях не осталось загадок. Она раскалывала их как орехи. И помещала под стекло. Характеры были видны как на ладони. Доминирующие черты вынесены на поверхность, второстепенные - приглушены, в каждом рисунке - настроение, в каждом лице - индивидуальность. Трудно было даже поверить, что её окружало столько индивидуальностей.
  Андрей смотрел, а сам не переставая думал о ней. Она была настоящая! Более настоящая, чем он сам. Казалось, она сумела понять в этой жизни что-то очень-очень важное, что-то такое, чего кроме неё не понял больше никто.
  Одиночество! Её одиночество совсем не похоже на моё.
  - Это нельзя прятать, - сказал Андрей серьёзно. - Это надо показать всем.
  - Кому - всем?
  - Для начала всем тем, кого ты нарисовала.
  - Да видели они, тысячу раз уже видели.
  - И... что?
  - Да ничего. Ну, видели и видели, Что-то понравилось, что-то - нет, вкусы у людей разные. Как и отражения.
  Склонившись над столом, она стала не торопясь собирать разбросанные рисунки в стопку. Один к одному. Подравнивая краешки.
  - Аля, - позвал Андрей.
  Она подняла на него голубые глаза. Глаза у неё были как у Светки. Точь-в-точь.
  - Аля, - повторил Андрей. - Скажи мне, пожалуйста... только честно... Ты меня осуждаешь?
  - За что?
  - Ты же знаешь, где я был. И кем я был. Тебе Танюшка рассказывала... Вряд ли это была справедливая война...
  - Здрасьте-пожалуйста! - Она прижала кипу сложенных рисунков к груди. - Разве так уж важно, кем ты был в прошлом? Мы лишь вспоминаем прошлое; мы не узнаём его при встрече. Мысль возвращается назад, но время идёт вперёд, и все прощанья - навсегда.
  Он непонимающе уставился на неё. Это была какая-то цитата, но он не знал автора.
  - Вчерашний день уже прожит, - пояснила она. - И никогда не вернётся назад. Во всяком случае, таким, каким ты его помнишь. Значит, смысл имеет только то, что происходит с нами сегодня, сейчас, здесь. Тебя вчерашнего уже не существует. А я не могу осуждать то, чего нет.
  - А как же смерть? - спросил он подавленно. - Разве она, придя однажды, не остаётся навсегда?
  - Смерть - это то, что бывает с другими, - сказала Алька легко, и Андрей понял, что она опять кого-то цитирует.
  В том, как она говорила, не было и тени позы. Просто он сам сдвинул разговор в некую недоступную для него область. И оказалось, что для неё эта область, напротив, вполне доступна. Она и тут была лучше. Это была она! Настоящая! И слишком яркая для него. Как Вадькино сальто. Правда, в ней не было желания обжечь.
  - Алька! - сказал он. - Какая же ты!
  - Какая? - тотчас откликнулась она.
  - Замечательная!
  - Ну уж.
  - Нет, серьёзно. Мне даже не по себе становится. Ведь я-то совсем не герой.
  - Я знаю. Тебе много раз бывало страшно.
  - Я и сейчас боюсь, - сказал Андрей.
  - Чего?
  - Разного. Призраков из прошлого. Туманного будущего. Наконец, настоящего. Его хрупкости и неустойчивости. Я здесь пока без году неделя и не знаю, как всё сложится дальше. А вдруг ты возьмёшь и исчезнешь? Как я когда-то. Как твоя сестра. Алька!
  - Я тоже боюсь, - сказала Алька. - Боюсь, что ты решишь будто я вешаюсь тебе на шею. И оттолкнёшь меня. А я так долго ждала тебя, что думала ты уже никогда не придёшь.
  Потом они лежали рядом под пологом пьяного весеннего леса и предавались радостному ничегонеделанью. И Андрей говорил: 'Алька, я всё-таки никак не возьму в толк, на что я тебе сдался? Изгой, не умеющий найти своё место. Потерявшийся во времени недочеловек. И вдобавок - абсолютно без работы. Я сегодня с утра обошёл полтора десятка различных заведений. Безрезультатно. Придётся идти разгружать товарняки'. И Алька, игнорируя его дурацкий вопрос, говорила, чтоб он не очень-то надеялся, что там у них, на товарной, своя мафия, и чужим там по этой причине ходу нет. Вот видишь, говорил Андрей, значит, всё ещё хуже, чем я предполагал, а Алька отвечала, что ерунда, прорвёмся, было бы желание...
  Потом она встала и, совершенно не стесняясь его, прямо как была, голышом, прошлёпала в кухню.
  Со странной смесью тоски и радости Андрей смотрел в потолок. В груди у него была пустота, и в животе тоже была пустота. Словно из него в одночасье выкачали весь воздух. Так хотелось верить, что эта дорога не упрётся в крепкое бетонное перекрытие, а выведет его прямиком в небо. Мы оба пытаемся спастись, думал он. И используем для этого одно и то же средство, одно и то же лекарство. Но если она спасается от одиночества, то я - всего лишь от прошлого.
  Алька вернулась с двумя стаканами, наполненными прозрачной жидкостью.
  - Пить хочешь?
  Андрей кивнул в том смысле, что да, неплохо бы. Она протянула ему один стакан.
  - Что это?
  - Попробуй.
  Он пригубил, потом взял стоявшую рядом Альку за руку и легонько потянул к себе. Она села на постель, по-турецки скрестив ноги, и стала потихоньку рисовать пальцем у него на груди.
  - Я в весеннем лесу пил берёзовый сок, - провозгласил Андрей, прихлёбывая из стакана.
  - Тут трудно что-либо возразить, - сказала Алька, ведя ноготком от царапины к царапине. - Но вот в стогу тебе ночевать не придётся. Это я тебе гарантирую.
  
  
  * * *
  
  - Всё же я тебе удивляюсь, - недовольно проронил Андрей, когда Танюшка убежала за отцом в его комнату. - Ты, Вадька, какой-то чёрствый. Ведь мог же этого гада давным-давно выставить. Ну скажи, мог?
  - Не знаю.
  - А я говорю, мог. Он тебе под мышку дышит. А гонору, спеси! Отец из-за него и пил. Сколько сил положили, человек второй месяц держится. Хочешь, чтобы опять всё по-прежнему? Он же на отца как удав на кролика действует. Невооруженным глазом же видно.
  Вадик беспокойно поёрзал на стуле.
  - Перестань ты меня в самом деле отчитывать. Словно мальчишку.
  - Ты и есть мальчишка, - сказал Андрей непреклонно. Мир собираешься перевернуть, а перед обычными житейскими проблемами пасуешь. Где же твой характер?
  - Я, видишь ли, не привык характер посредством глотки демонстрировать. Потому что это бессмысленно. Доказать никому ничего нельзя. Ты думаешь, ты победил? Наивный. Он всего лишь отступил, ретировался из опасной зоны, почувствовав, что перебрал лимит. И заметь, пока ты в своём праве не утвердился, ваш диалог напоминал базарную склоку: ты ему - слово, а он тебе - десять. И это, поверь моему опыту, далеко не конец. Сегодня он ушёл, а завтра отца на улице подкараулит. И тогда ты его что, тоже за дверь выставишь?
  - Надо будет, и выставлю, - сказал Андрей хмуро.
  - Ну-ну, - сказал Вадик. - Дерзайте, вы талантливы.
  Андрей глянул на него исподлобья.
  - Знаешь что, я вот сейчас думаю... Петрович этот, конечно, дерьмо первостатейное. Моя б воля... Но в его словах, и это очень грустно, есть своя правда.
  - С ума сошёл? Какая там ещё правда?
  Андрей уныло покивал.
  - Есть, есть. Сначала вы огненным мечом своим пройдётесь по ним. А затем, когда расправитесь с ними со всеми, станете жечь нас. И в первую очередь возьмётесь за таких, как я...
  - Таких, как ты, Андрей, мы не тронем.
  - Внесёте в списки ветеранов и с почётом отправите на пенсию?
  - К чему такие крайности? Просто не тронем. Можешь оставаться в стороне, можешь примкнуть.
  - Сменить убеждения, значит. Как изношенные штаны.
  - Менять ничего не придётся. Потому что мы смотрим на вещи сходным образом. А пылающее сальто может освоить каждый.
  - Так уж и каждый?
  - Ты сможешь. Это же всё в нас есть, заложено от природы. Нужно только не быть равнодушным. И тогда ты увидишь, поймёшь, насколько нелепы в большинстве случаев слова. И насколько легче и правильнее обходиться без них... Ты же помнишь, как было в сарае...
  Андрей помнил. Помнил их и помнил себя. Свои ощущения. Это было не для него. Ему с ними было жарко, очень жарко. И даже просто обжигающе горячо.
  - Нет, - сказал он. - Вряд ли у меня получится...
  - Получится, - сказал Вадик. - Не сомневайся.
  Вернулась Танюшка и стала молча убирать со стола.
  У Андрея из головы не шли последние отцовские слова. 'Как-то нехорошо это всё, - сказал он, когда они на пару с Вадиком вытолкали Петровича взашей. - Зачем вы такие злые?' А Вадик тотчас уязвился и спросил, уж не думает ли он учить их толстовству. Отец ничего не ответил, лишь поднялся и, покряхтывая, ушёл к себе. И Танюшка немедленно поспешила за ним.
  - Ну, как он там? - спросил Андрей. - Успокоился?
  - Да, - ответила Танюшка. - Я его уложила. Пусть отдыхает. Да и вы закругляйтесь, поздно уже.
  - И то верно, - сказал Андрей. - Завтра мне вставать чем свет. Отыскал на свою голову работёнку. Вот уж не знаешь, не ведаешь, где найдёшь, где потеряешь.
  Танюшка составила тарелки на небольшой алюминиевый поднос и понесла мыть. Андрей подхватил оставшиеся чашки и блюдца и пошёл следом.
  Она аккуратно счищала объедки в мусорное ведро, затем ополаскивала тарелки тёплой водой и подавала Андрею, а он, вооружившись полотенцем, вытирал их и устанавливал в проволочную форму для окончательной просушки. Затем наступил черёд чашек, вилки и ложки были оставлены напоследок.
  - Знаешь, Тань, - наконец сказал он, - я, наверное, скоро уйду от вас.
  Она не ответила.
  - Только ты не думай, всё нормально.
  - А я и не думаю, - сказала она жёстко. - С чего ты взял?
  - Ну, мы спорим иногда, довольно громко. Да и в сегодняшней сцене мало приятного. Так вот, я хочу, чтоб ты знала: всё это не имеет к моему уходу никакого отношения.
  - А что же тогда имеет?
  - Дело, наверное, прежде всего во мне. Я устал быть один. Поживу пока у Альки, авось не стесню...
  - Понятно, - сказала Танюшка, насупив свои брови-стрелочки. - Жить надо, а жить не с кем, вот и живём с кем попало.
  Андрей жалко улыбнулся, надеясь, что она, как прежде, улыбнётся в ответ, но она смотрела на него строгим затвердевшим взглядом. Нервно покусывала тонкие губы. Вот и вся любовь, подумал Андрей. Как сложно бывает...
  - Ты же сама меня с ней познакомила, - сказал он.
  - Не для того.
  - Как это можно знать заранее?
  - Можно. - Она помолчала. - А как же Светка?
  Он боялся этого вопроса. Но только теперь осознал, до какой степени. Боялся, потому что ответа на него не было. Хоть ты тресни, не было никакого ответа совсем.
  - Не знаю, - сказал он негромко. - Если бы я только мог...
  Танюшка быстрыми, скупыми движениями вытерла руки, повесила полотенце на крюк возле мойки и сказала:
  - В общем, так, Андрей... Я в чужие дела не лезу, не имею такой привычки. Если вы считаете, что так будет лучше, - пожалуйста. Но, если хочешь знать мое мнение, Альке нужен другой человек. Ты ей не подходишь. И мне кажется, ты это прекрасно понимаешь. Вы с ней разного поля ягоды. И кроме боли и разочарований ты ей ничего не принесёшь.
  - Танечка, - Андрей предпринял ещё одну попытку растопить лёд, - зачем так мрачно? Ты ведь даже не представляешь себе, как она одинока. Ты вот после дежурства возвращаешься домой, к Вадьке, к отцу, к семейным заботам, а она приходит в пустую квартиру, где даже поговорить не с кем...
  - Уж не воображаешь ли ты себя её спасителем?
  - Ну что ты! Скорее это она меня спасает. За мной ведь вдобавок ко всем моим грешкам ещё один числится. И немалый. Хотя и спорный, с моей точки зрения. Уклонение от воинской обязанности. Вадька мне рассказывал, за мной ведь с милицией приезжали. Розыск объявили. Рано или поздно в военкомате решат проверить ещё разок...
  - Подумаешь, проблема, - сказала Танюшка. - Вадик вон тоже не служил. И - ничего.
  - Сравнила. Вадик - белобилетник. А я - дезертир. Знакомо тебе это слово? А дезертирам положено прятаться. Хочется им того или нет. Зато я буду приходить к вам в гости. И не один. С Алькой. Мы - к вам, вы - к нам.
  - Это уж обязательно, - сказала Танюшка, кривя побелевшие губы. - Будем дружить семьями.
  - Пожалуйста, не будь такой жестокой, - попросил её Андрей. - Каждый мечтает о своём куске счастья.
  И, тем не менее, разговор оставил в душе неприятный осадок. Словно Андрей был в чём-то виноват перед ней, словно разочаровал, обманув возлагаемые на него надежды. Бред, думал он, настоящий горячечный бред. Девчонка! Кто дал ей право?.. И ведь даже не сомневается в своих выводах, записала уже меня, поди, в разряд конченых подлецов. А мне-то в первый момент показалось... восхищался ещё, слепец...
  Ему вдруг жутко захотелось курить.
  Он отправился к Вадику и попросил у него пару сигарет. Вадик протянул ему пачку "НВ".
  Он не стал курить в комнате - вышел на порог. Опустился на корточки. Было довольно прохладно. Октябрь катился к завершению.
  Сигаретный дым заполнял лёгкие, расслабляя, неся успокоение. С непривычки кружилась голова. Андрей смотрел в тёмное беззвёздное небо и слушал, как ветер шумит в верхушках тополей.
  - Татьяна мне сказала, ты уходить собрался, - сказал Вадик за спиной.
  - Есть такое дело.
  - Это как-то связано с работой?
  Бестолочь, подумал Андрей беззлобно. При чём тут работа?
  - С ней, - сказал он и выпустил вертикально вверх струйку дыма. - Оттуда до цирка рукой подать. А ты ведь знаешь, мне надо рано...
  - Ты только не пропадай совсем, - попросил Вадик. - Знай, тебе здесь всегда рады. В любое время. Можешь вернуться, когда захочешь.
  - Я знаю, - сказал Андрей. - Спасибо.
  Окурок полетел в щель под калиткой.
  Андрей сплюнул скопившуюся во рту горечь и ещё раз посмотрел вверх. Луна была как клякса. Расплывчатая. В густой туманной дымке. И почему-то - жуткого красноватого цвета.
  
  
  * * *
  
  За зиму он привёл Алькину квартиру в божеский вид. Настелил в прихожей и на кухне свежий линолеум, поклеил обои на стены и потолки, в ванной заменил битую плитку. Краны перестали течь, а розетки - искрить.
  В зале и спальне стены решено было не трогать - это представлялось Андрею кощунством. Кроме того, Алька пообещала нарисовать в спальне на потолке весеннее голубое небо в тон лесу. Идея Андрею понравилась, и он стал терпеливо ждать её воплощения.
  Алька между тем продолжала дежурить ночами, и Андрей сначала протестовал, ссылаясь на очевидную опасность хождения по улицам в тёмное время суток, но Алька объяснила ему, что после полуночи из здания поликлиники ей за всё время, что она работает, выходить не случалось ни разу. А рано утром или поздно вечером оборотни сидят в логове, по улицам не шастают, и пусть Андрей не придуривается, ему это всё известно лучше, чем кому бы то ни было. Ему очень не хотелось отпускать её на ночь, но спорить было бесполезно. К тому же надо было на что-то жить, а Алька регулярно приносила домой деньги. Его же заработки пока целиком и полностью уходили на обустройство квартиры.
  Примерно раз в месяц они наносили визит вежливости Вадьке с Танюшкой. Отец в последнее время сильно сдал и выходил из своей комнаты только по крайней надобности. Даже питался зачастую, не вставая с постели. Его словно выключили из повседневности, взгляд его сделался тусклым и безжизненным, как у больной собаки. Лекарства почти не помогали.
  Андрею было страшновато. И не только за отца. Всё ему казалось, что Танюшка борется с желанием открыть Альке глаза на прежние его, Андрея, отношения со Светкой. И он даже начал подумывать о том, чтобы ходить в гости ещё реже, но это, к сожалению, было бессмысленно. График дежурств в больнице у Альки и Танюшки по-прежнему совпадал, и не было никакой гарантии, что там, на работе, последней вдруг не приспичит провести с подругой душеспасительную беседу. А может, уже и приспичило, кто знает? Во всяком случае Алька дома на эту тему не заговаривала, Андрей, понятное дело, - тем более.
  Весна в этом году выдалась ранняя, южные ветры принесли её в самом начале марта, и переход от малоснежного заспанного февраля к звонкому пробуждению как-то ускользнул от внимания Андрея. Зато он без труда заметил перемены в собственном брате. Весь остаток осени и всю зиму Вадик с Танюшкой лишь обещали прийти к ним в гости, но выбраться с ответным визитом так и не соизволили. Танюшка - по ведомым только ей одной соображениям, а Вадик - скорее всего из обычной банальнейшей лени. А тут, в одно из воскресений, он вдруг объявился на пороге, с промытым от зимней спячки взором, с просветлённым каким-то неожиданно лицом и выказал живой интерес к тому, как обустроился Андрей 'на новом месте'.
  Андрей беззастенчиво хвастал делами рук своих, а равно и Алькиным талантом, столь щедро выплеснутым на стены. Вадька вздыхал с притворной завистью, бормоча что-то невнятно насчёт суконного рыла, а сам тем временем ел Андрея фосфорическими глазами и как будто к чему-то непрерывно прислушивался. Он не делал Андрею никаких предложений, но тому казалось, он понимает, почему Вадька сидит сейчас здесь и столь бездарно лицедействует, ожидая, когда же, наконец, Андрей созреет и задаст самый главный, сакраментальный вопрос. А может, это будет и не вопрос, а просьба.
  А Андрей и не собирался задавать никаких вопросов и уж тем паче - соваться с просьбами. У него не оставалось и тени сомнения, что подготовительный этап для Вадькиного воинства близится к концу, и Вадька нынче, постоянно находясь на взводе, молится лишь об одном - не расплескать бы раньше времени накопленное, не сорваться с места в карьер до стартового свистка. Визит же к Андрею в этой связи можно было расценивать как обыкновенную дань, дань родственным связям и прежней, отлакированной в собственном Вадькином сознании дружбе.
  Скоро уже, думал Андрей, ох, как скоро! Огнём и мечом! Повсеместно. То-то начнётся кутерьма...
  Вадька, впрочем, покинул их довольно быстро, и Алька, мигом взобравшись к Андрею на колени, спросила вибрирующим от волнения голосом:
  - Ты видел? Что же теперь будет, а?
  - За что боролись, на то и напоролись, - сказал Андрей устало. - Из искры возгорится пламя.
  - Сожгут они нас, Андрюша!
  - Не исключено.
  Его вдруг пронзило острое до невозможности ощущение однообразия происходящего. Всё было привычно, всё это с ним уже случалось однажды, и вот сейчас намечался дурацкий, никому не интересный повтор. Он посмотрел на Альку, но даже не на неё, а как бы сквозь, и она отшатнулась, напуганная. Что она там могла увидеть, в его глазах? Что, кроме своего отражения?
  - Что с тобой? Почему ты так смотришь? - прошептала она.
  - Как я смотрю?
  - Откуда я знаю - как! - Она пересела на диван, сжалась в комок, подтянув колени к подбородку. - Нехорошо смотришь. Холодно!
  Она была такая худенькая и такая маленькая. Совсем беззащитная.
  - Ну что ты ещё выдумала? - спросил Андрей со всей возможной нежностью. - Совсем я так на тебя не смотрю. Тебя, наверное, Вадька просто напугал. И нездоровится к тому же. Ты и есть стала плохо. И всю последнюю неделю хмурая ходишь. - Он пересел к ней на диван. - Хмурятинка моя! - Взял её лицо в ладони, поцеловал в одно касание. - Всё ведь хорошо. Вот ты, а вот я. И мы вместе.
  - Хотелось бы мне, чтобы ты сам в это верил, - сказала она, глотая слёзы.
  Андрей выругался сквозь зубы. Похоже было, что Танюшкин язык всё-таки сделал свое чёрное дело.
  Он принёс ей воды и настоял, чтобы она выпила хотя бы полстакана, а затем включил музыку, задёрнул полупрозрачные шторы и стал замаливать придуманные грехи.
  С Алькой явно что-то происходило. Что-то нещадно грызло её изнутри. Она худела прямо на глазах. На лбу у неё прорезались мелкие морщинки, а вокруг губ образовалась горькая складочка. Глаза потемнели и ввалились. Она стала ужасно рассеянной. Приходилось по нескольку раз окликать её, чтобы она, наконец, услышала.
  Андрей заставлял её пить витамины и ругался, когда она оставляла в тарелке большую часть предназначавшейся ей пищи. Но толку от этой его ругани было - чуть. Чаще всего заканчивались эти трапезы слезами и вялой имитацией любви, к которой Андрей прибегал как к последнему, многократно испытанному средству.
  Где-то в середине апреля к ним заявился председатель жилищного кооператива и сказал, что теперь подача воды в квартиры будет осуществляться по режиму номер два, а это значит - два раза в неделю по два часа утром и по часу вечером. Андрей спросил, с чем это связано. 'Очистных сооружений не хватает, - сказал председатель. - Всё позасрали, етить твою!' Ещё Андрей узнал, что для тех, кто регулярно принимает участие в ночном патрулировании городских улиц, введена будет особая льгота - дополнительные десять литров питьевой воды на человека еженедельно. Он с сарказмом пообещал председателю рассмотреть целесообразность таких изячных мер на семейном совете и, не дав тому снова раскрыть рот, захлопнул дверь. В конце концов, Алька могла помыться и в больнице, а он привык делать это в цирке после работы.
  Его рабочий день продолжался по двенадцать часов. Правда, в середине дня всегда выдавалось свободное время, так что жить было в общем можно. В его обязанности входило кормление хищников, чистка и уборка клеток и помещений, в которых эти клетки находились, плюс ко всему - помощь в сборке и разборке реквизита на манеже. И всё это необходимо было делать быстро, чётко и качественно. Особого удовольствия такая работа, разумеется, не приносила, зато позволяла чувствовать себя нужным и вселяла хоть какую-то надежду на то, что с голоду умереть не придётся.
  Платили сносно. Сборы были вполне приличные. Невзирая на трудные времена, народ валом пёр на представления, развлекая себя и давая возможность жить артистам.
  С хищниками работал дрессировщик по имени Лазарь Усманов. Он слыл в цирке человеком решительным, бесстрашным и чуточку сумасбродным. Его скуластое смуглое лицо всегда было гладко выбрито, а в правом глазу наблюдалась лёгкая косина. С Андреем он всегда здоровался подчёркнуто сухо, задавал точные быстрые вопросы, касавшиеся в основном рациона хищников, в обязательном порядке бросал несколько таких же точных и быстрых указаний, словно бы наугад выдернутых из собственной памяти, после чего уносился в неизвестном направлении. По цирку ходили упорные слухи, что Лазарь задумал обзавестись настоящим волком-оборотнем, и будто бы даже уже и обзавёлся, и оборотень этот никто иной, как прикупленный полтора месяца назад за валюту волк Николс. Он ещё ни черта не умеет, но Лазарь сделает из него человека, как пить дать...
  Насчёт оборотня, это была, конечно, полная чушь. Хотя бы потому, что будь он оборотнем, ему днём не пришлось бы ходить в волчьей шкуре. Андрей видел его жёлтые глаза с вертикально прорезанными зрачками - они не имели с глазами оборотней ничего общего. Николс был обычным молодым волком, и в этом было его волчье счастье.
  Рядом с цирком, через дорогу, располагался небольшой, но весьма шумливый базарчик. Три десятка лотков, с которых торговали всяческой съедобной мишурой. От яблок, неизвестно откуда взявшихся в это время года, до шоколадных яиц с сюрпризом, упакованных в яркую разноцветную фольгу. От домашних пирожков с картошкой и рисом до напитков на любой цвет и вкус. Андрей частенько захаживал сюда в обеденные часы. Жуя пирожки и запивая их хлебным квасом, он смотрел, как классически дурачит народ небритый напёрсточник с одутловатой исцарапанной рожей. И вспоминал при этом ловкие пальцы Карима, отпускающего свои фирменные щелбаны простодушному Тошке.
  В один из таких дней он и встретил Бориса. Тот окликнул его издали, и Андрей обернулся и увидел его - стоящего возле чёрного 'мерседеса', лихо припаркованного у покорёженного бордюрного камня. Андрей достал из кармана носовой платок и, на ходу стирая с пальцев жир от пирожков, пошёл к нему. Борис заключил его в крепкие дружеские объятья и возбуждённо поведал о том, как он рад, что Андрюха тоже выбрался из логова на свет божий.
  - Мы думали, ты умер, - угрюмо проронил Андрей.
  Борис рассмеялся.
  - Ну, извини, если разочаровал. Я, по правде сказать, и сам не ожидал, что в живых останусь, так что для меня это было приятным сюрпризом. Представляешь, у подъезда никого не оказалось, ровным счётом ни души.
  - Что ж, - сказал Андрей, - тебе повезло. Мне, впрочем, тоже.
  - А ты давно оттуда? - спросил Борис, сверля его взглядом.
  - Сразу после тебя. На следующий же день. Должна была, в общем-то, Светка, но я сдался раньше.
  - Сам? Сознательно? Силён!
  - Да ну! Подумалось просто, часом раньше, часом позже, какая, в сущности, разница? Ещё и телефон раскокал, уходя.
  - Фью-у-у! - присвистнул Борис. - Разве это возможно?
  - Выходит, возможно. Стоило только однажды попробовать... А, знаешь, красиво так получилось... Буммм! И весь пол в черепках...
  - Дела-а, - Борис сосредоточенно помассировал виски. - Кто бы мог подумать... Значит, они теперь... что?
  Андрей пожал плечами.
  - Живы, наверное. Если никому не дали себя ухлопать.
  - Эх, не говори! - Борис махнул рукой, звякнув связкой ключей на пальце. - Вот было времечко! Как вспомню... Однако, что же мы стоим? Ты давай, садись, расскажешь, как тебе удалось уцелеть.
  Андрей не очень охотно сел на правое сиденье 'мерса'.
  - Дверь не закрывай только, - попросил его Борис. - Покурим! - Покопавшись в карманах кожаной куртки, он извлек оттуда пачку 'Астора', угостил Андрея и затянулся сам. - Ну, валяй...
  - Чего там валять, - сказал Андрей, конфузясь. - Удрал я. Через крышу. Через соседний подъезд. В обход. Была там троица с ружьями, так они и понять толком ничего не успели. Даже вдогонку не стали стрелять.
  - Любители!
  - Наверное. Одним словом, выбрался. Смотрю, жив, здоров, свободен, как ни странно. Правда, мозги, что называется, набекрень и в теле ломка. Думал, сдохну совсем - так мне худо было, но нет - выкарабкался, пёрышки почистил и двинул прямиком домой, а та-ам... - Андрей вздохнул.
  - Что, много воды утекло? - спросил Борис сочувственно.
  - Много не то слово. Полный завал.
  - Да, - сказал Борис, и голос его стал ещё более скорбным. - К сожалению, изнанки без швов не бывает. Семьи разваливаются, люди умирают, но ведь кто-то же и находит друг друга, ведь так, Андрюха, а? Это ведь жизнь - такая штука. А что до смерти, так её и в том мире полно было, тебя же это не шокировало?
  - Ещё как шокировало.
  - Ну, пусть. Согласен. Привыкнуть к этому, действительно, было трудновато. Слишком многие гибли по пустякам, из-за глупости, своей и окружающих. Но ты учти, мы с самого начала были поставлены в такие условия, где или мы, или они. Мы не были взяты в союзники. Эксперимент проводился не с нами, а над нами, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы. И разве у нас был выбор? Я уже потом, по возвращении, много думал над этим. И вот что понял. Мы ведь, сидя там, в логове, считали, что телефон - это конечная станция, что за ней только пустота, и это в значительной мере диктовало нам, как себя вести, А на самом деле телефон - это новая точка отсчёта, переходный мостик, понимаешь? От одного образа жизни к другому, от начального этапа к следующему, более серьёзному. Я ведь почему остался жив? Почему у подъезда меня не нашпиговали свинцом по самые уши? Да всё оттого, что мне, как ты справедливо заметил, повезло. Я угодил в тот самый классический случай, когда, выполнив свою миссию там и уцелев - там! - беспрепятственно совершил запланированный кем-то переход. Оттуда - сюда. И раньше так было со всеми. До тех пор, пока не нашлись умники, пожелавшие истреблять волчье племя, выманивая его на улицу. Ошибка мироздания, чёрта, бога или кто там всё это придумал, элементарна и скучна. Они не учли людской психологии. Понимаешь? Кто бы они ни были, но они не учли людской психологии. Люди не приемлют слепо правил навязываемой им игры, они стараются внести в эти правила свои поправки.
  - Жестокий эксперимент, ты не находишь? - спросил Андрей, основательно сбитый с толку неожиданной тирадой. - Столько человеческих жизней... и во имя чего всё это?
  - Мила-ай! - Борис обхватил его за шею. - Лес рубят, щепки летят. Гуманных экспериментов не бывает. Чтобы добиться ощутимых результатов, нужно погрузить живую материю в горнило страдания. А что до целей... Оздоровление нации! Чем тебе не цель?
  - Ты забыл только одно, - сказал Андрей сухо. Он не узнавал Бориса.
  - А именно?
  - Живая материя по собственной воле не хочет погружаться в горнило страдания.
  - А кто её спрашивает? - ухмыльнулся неузнанный Борис.
  Действительно, подумал Андрей, нас ведь никто ни о чём не спрашивал. Вопросы задавали мы сами, себе и друг другу. И не находили окончательных ответов, не хватало информации, фактов. Хотя кто-то, помнится, очень удачно сказал, что фактов всегда достаточно, не хватает, мол, фантазии...
  - Борька, - сказал Андрей, - если бы ты только знал, как мне всё это надоело, как я устал... Ты же помнишь, сколько мы об этом говорили, вот если бы стать опять как все, вырваться на волю, перестать выполнять возложенную на тебя кем-то функцию... Да-да, не перебивай, я тебя слушал... Именно, функцию. А то, что было упоение и опьянение, и Охота, будь она неладна, так это вроде помутнения рассудка, временного, как оказалось, помутнения... Ведь не может человек быть только функциональной схемой, не приспособлен он для этого. И для оправдания своих поступков, любого рода, начинает притягивать разные объяснения, подводить базу, выстраивать всякие там аспекты - моральные, этические, этнические или возрастные. И, наверное, это даже хорошо, потому что иначе можно было бы сразу свихнуться... Слышишь? В один момент. А так - оставалась надежда. И вера возникала исподволь... А что же сейчас? Где она, вера? На что надеяться? Болтаешься как дерьмо в проруби и ни конца этому, ни края не видно... И от прошлого не убежать... И любовь занозой в сердце... И выть хочется порой совершенно по-волчьи...
  Борис взял его за плечи, развернул лицом к себе.
  - Эй, Андрюха, да ты что? Вот это мило! А ну встряхнись! Ты заруби себе одно - мы выжили! Что бы там ни было! Мы с тобой! Кто-то сгинул, мир праху его, а мы выжили. Это значит - прошли тест, отмотали свой срок и круг, дальше с нами уже ничего не может случиться. Дальше будем только жить...
  Жить, думал Андрей, он будет жить. И я буду жить. И кто-то ещё будет... Алька, Танюшка, Вадька, впрочем, Вадька - это спорно, это новая игра для новых детей... И здесь правила пока не ясны...
  Он совсем перестал слушать Бориса. А тот всё говорил и говорил - о том, что, если хочешь знать, никакой ошибки мироздания и не было, напротив, ставка делалась именно на людскую психологию, на столкновение двух мировоззрений, на корректировку условий, на... на... на... Он говорил очень эмоционально, накалившись до предела, дирижируя собственной речью взмахами правой руки, на которой сверкал нестерпимо золотой перстень с печаткой.
  - Ты пойми, - говорил Борис. - Оздоровление нации! Отбор лучших её представителей велся как минимум в двух направлениях. Из нас тоже выбирали, сильных, достойных, способных на многое... сверхчеловеков...
  Андрей кивал, не вникая. Про это 'сверх' он читал давным-давно, и много раз слышал, и испытал на себе в полной мере. Трагедия в том, думал он, что люди оказались не готовы, да они никогда и не будут готовы к такому. Оздоровление нации, шутка ли... С одной стороны 'я волком бы выгрыз...', а с другой, в противовес - ружьё, и желание 'выгрызать' сменяется на желание просто 'грызть', без разбора, наугад, до полного уничтожения... Оздоровление нации - это такая химера, которая всегда нужна только какой-то одной стороне. И общего согласия здесь достичь невозможно.
  - Ты жив, понимаешь? - вплыл в его сознание голос Бориса. - А все, кто ходит вокруг, в лучшем случае кандидаты в подопытные кролики. Их ещё процедят, отфильтруют и переполовинят. И мы не знаем, кто из них останется, чтобы встать рядом с нами, а кто пойдёт под нож. И они сами этого не знают. Но мы-то, мы-то уже остались - это факт! Мы избраны! И какая, в конце концов, разница, кто нас избрал? Провидение, небо, бог, собственное везение? Важно, что мы живы, а значит - избраны, а значит - непогрешимы. И всё, что мы делаем, всё правильно! Мы - новая надежда России! Это нам возрождать страну, нам поднимать её из дерьма, в котором она увязла с головой. И держаться поэтому мы должны вместе!
  Господи, подумал Андрей с тоскою, он же сумасшедший, больной. Человек не в себе, помогите человеку...
  Он попытался прервать этот нескончаемый словесный поток, говоря, что ему пора, что работа, что опоздания чреваты. А Борис, увидев, что он порывается вылезти из машины, стал совать ему свою визитную карточку, пусть, дескать, Андрей обязательно позвонит, это, знаешь, какой телефон, это абсолютно нормальный телефон, не то, что тот, на квартирке, который ты раскокал, вопрос с работой в два счёта уладим, в нашей власти многое, демократия нам большим подспорьем...
  Сунув визитку в карман, Андрей захлопнул дверцу и с облегчением перевёл дух. Борис сдал назад, выруливая на проезжую часть, махнул на прощание рукой в окошко и наддал газу. Номер его машины состоял из трёх семёрок. Андрей подумал, что фамилия Бориса - Семилетов и понял, что продолжения не будет. Их слишком многое связывало в прошлом. Он не хотел такого продолжения.
  Засим визитка легко упорхнула в ближайший мусорник.
  
  
  * * *
  
  К вечеру погода испортилась. Северный ветер понагнал кудлатых чёрных туч, и город, нахмурившись, притих.
  Возвращаясь домой с работы, Андрей тревожно посматривал на небо - не случилось бы дождя, идти хотя и недалеко, но вымокнуть вполне успеешь, невелика хитрость.
  Он мысленно погрозил тучам кулаком - не смейте! - и увеличил шаг.
  Алька была дома. Андрей сразу увидел, что она не в духе. Брови насуплены, взгляд колючий.
  Девочка моя, подумал он, что же ты со мной делаешь? Мы и живём-то всего ничего, а какую стену успели выстроить!
  Он стал рассказывать ей про Бориса. Про того Бориса, которого он знал до ухода из логова, - остроумного собеседника, непредсказуемого балагура, надёжного товарища, которого им всем было невыразимо жалко, когда он погиб.
  - А сегодня, представляешь, я натурально встречаю его на улице. И - решительно не узнаю.
  - Так переменился? - Алька демонстрировала подчеркнутое равнодушие.
  - Внешне - нет. Но это уже совсем другой человек. Видимо, ты была права, когда говорила, что все прощания - навсегда.
  - О чём же вы с ним говорили? Вспоминали общих сокамерников?
  - Нет. У нас получился довольно-таки странный разговор. Я даже не скажу, о чём. О том, как жить дальше?.. О будущем?.. Скорее всего.
  - Самое время. Он что же, посоветовал тебе что-то, до чего ты ещё не додумался?
  - Да уж посоветовал! Фанатик идеи. Оздоровление нации! Демократия ему, видите ли, большим подспорьем... Никак не хочет расстаться с ролью санитара общества...
  - И что, вы совсем не вспоминали о тех, кто остался там?
  - Нет. А почему ты спрашиваешь?
  - Почему... Да потому, что ты весь там. В мыслях, конечно. Это тебя не отпускает. И Она все время у тебя перед глазами. На первом месте. Постоянно!
  - О ком ты говоришь, Аль? - спросил Андрей, чувствуя, как холодок пробирается под рубашку.
  - О Светке я говорю! Неужели не понятно? Ты же не любишь меня! Я же вижу! Ты любишь её! И во мне всё время ищешь её! И не находишь! А я не могу постоянно соревноваться с тенью!
  Андрей молчал. Алька смотрела на него сухими укоряющими глазами. Светкиными.
  - Вот и молчание твоё говорит о моей правоте. Я больше не могу так, Андрей! Воля твоя, но с этим надо что-то делать.
  - Что... делать?
  - Ах, я не знаю! Не знаю. Но нельзя же так... мучиться самому и мучить меня. Я ведь тоже человек, и мне больно!
  - Ты хочешь, чтобы я ушёл? - спросил он, внутренне замирая.
  - Д-да... Нет! Говорю тебе, я не знаю... Но у меня больше не осталось сил!
  - Но ты ещё любишь меня? Хоть чуть-чуть?
  - Чуть-чуть, - повторила она тихо, и было совершенно непонятно, сколько в этих словах правды.
  Но Андрей страшно обрадовался. Не все ещё было потеряно. Оставался призрачный шанс.
  - Я тоже люблю тебя! - сказал он с чувством. - И никогда ни на кого не променяю. Разве это не самое главное? Ты должна мне верить. Верить - слышишь? И если бы я только мог, я бы с радостью забыл всё, что было до встречи с тобой. Но память не магнитная лента, с которой можно по желанию удалить ненужную запись. Говорят, время лечит лучше всяких докторов. Наберись терпения, Алечка... А хочешь, давай уедем! - Он обрадовался еще сильнее, вдруг показалось, что нашёлся тот самый чудесный выход, который устроит всех. - Уедем из этого города, из этой страны... Куда угодно, лишь бы подальше...
  - Бежать от себя?.. - Она усмехнулась. - Нет. По-моему, это не самая удачная придумка. И потом... на какие шиши ты собираешься ехать, сын Рокфеллера?
  Деньги! Проклятие рода человеческого! 'Деньги - это свобода, пространство, капризы... Имея деньги, так легко переносить нищету...'
  - Знаешь, - сказал он, помедлив, - Борис ведь предлагал мне помочь с работой. Визитку дал. Я её, правда, выкинул, но телефон засел в голове. Можно позвонить ему...
  - И что это меняет?
  - О, думаю, многое! Я не спросил, где он работает, но, по всему видно, живёт неплохо, упакован, ездит на 'мерине'... Наверное, бандитствует. А может, и в Конторе подвязки имеет. Какая, в сущности, разница?.. Он мне намекнул, любые проблемы, мол, решаемы... То, чего не смогли сделать отцы, будет сделано нами. Демократия... За полгода-год можно было бы сколотить небольшой капиталец и рвануть отсюда в тёплые края... Решайся!
  - Уехать... - сказала Алька задумчиво. - Уехать. Что меня держит в этой стране? Особый русский менталитет?.. Стены, улицы, персонажи моих художественных опытов?.. А ты подумал, через что тебе придётся пройти ради этого капитальца? Нет! Я пока не готова ответить... Мне нужно время... Это сложно... сразу... с бухты-барахты...
  - Это и нужно сразу! Одним взмахом! Иначе ничего не получится. Иначе обязательно найдутся причины, мешающие осуществлению... Слушай, - вдруг перебил он сам себя, - я есть хочу. Тебе на дежурство как обычно? Может, составишь мне компанию перед уходом?
  - Я уже поела, - сказала Алька глухо. - Там, на кухне, суп с клёцками. Кастрюля в холодильнике, но всю не разогревай, отлей сколько надо в ковшик. И на второе - картошка с мясом... А я пока буду собираться. Сегодня надо пораньше, главный просил...
  Суп в ковшике закипел, и Андрей вдруг совершенно отчётливо осознал, что есть ему не хочется, ну совсем ни капли. Он плеснул в стакан заварки и добавил воды из чайника, холодной, отдающей металлом, затем неуклюже приткнулся у окна на кухонном табурете и стал нервно прихлёбывать сооружённое пойло.
  Алька, конечно, права. С кондачка такие вопросы не решают. А то боднула в темечко идея - уехать... Как будто это так просто - собрал чемодан и адью! Ведь если разобраться по трезвому, кому ты там на хрен нужен? Кто тебя там ждёт с распростёртыми объятьями? А тут... Скоро тут начнут жечь каждого третьего, мотивируя это всеобщей необходимостью, и что тогда? Костры инквизиции на заре третьего тысячелетия... Хорошо-с, извольте... Но при чём здесь я?.. Я не хочу гореть, подозреваю, что это больно и не очень эстетично...
  Андрей допил свой чай, положил пустой стакан набок и наподдал по нему пальцем. Стакан покатился к краю стола, ткнулся в трёхмиллиметровый алюминиевый бортик, но, не удержавшись, перевалился через преграду и рухнул на пол. Осколки брызнули под ноги. Гранёное мироздание вновь разлетелось на куски. Это было как знамение.
  Хлопнула входная дверь. Алька ушла на дежурство. Ушла, не попрощавшись. Значит, стена устояла. А ему-то показалось...
  Андрей встал и, с трудом переставляя ноги, поплёлся в гостиную. Включил телевизор и сразу же защёлкал каналами, везде было одно и то же - информационно-музыкальная жвачка, сияющие лица обворожительных ведущих, супермодные фасоны верхнего и нижнего белья, только по 'образовательной' программе крутили какой-то до боли знакомый фильм на французском языке. Андрей заставил экран потемнеть и взялся за газеты. С этим и вовсе дело обстояло глухо. Он скользил глазами по столбцам типографского текста, но не понимал ни слова. Тогда он отбросил газеты в сторону и ничком упал на диван.
  Под животом что-то бумажно захрустело. Слегка приподнявшись, он вынул из-под себя половинку тетрадного листа, на которой темнели буквы, выведенные каллиграфическим Алькиным почерком.
  'Самомнение и самоутверждение современного поколения, превозношение его над умершими отцами и есть коренная ложь демократии. Это есть разрыв прошлого, настоящего и будущего, отрицание вечности, поклонение истребляющему потоку времени'.
  Он смял листок в горсти и бросил его на пол.
  Алька, Алька, за что же ты меня так? Ведь я ни в чём не виноват. Я же не по своей воле угодил в эту мясорубку. И хотел я по-настоящему не так уж и много. Остаться человеком. Всего лишь. Выбраться и остаться человеком. И вот я выбрался, вернее, я наивно полагал, что я выбрался, а оказывается, ничего не кончено. Ничего!
  К горлу подкатил тугой подрагивающий комок, но глаза были сухие-дальше-некуда. Многопудовая усталость намертво сковала тело.
  Когда он проснулся, было уже поздно. В комнате поселилась ночь. Он полежал некоторое время с открытыми глазами, потом перевернулся на спину и невидяще уставился в потолок.
  Где-то там, на улицах, сейчас тревожно горели костры, и вышагивали знакомыми маршрутами бдительные патрули, и кто-то умирал, а кто-то чудом оставался жив, потому что наступили часы Охоты - часы, когда одни стараются забиться как можно глубже в свои кирпичные норы, а другие, наоборот, выползают из этих нор в надежде порезвиться на славу.
  И можно было повернуться лицом к стене и снова попытаться уснуть, а можно было подняться и пойти туда, в ночную жизнь майских улиц. И вот этот-то второй путь вдруг показался Андрею единственным. Какого чёрта? - спросил он себя. Зачем тебе это надо? И сам же себе ответил: спроси-ка что-нибудь полегче!
  Он миновал несколько мёртвых дворов-близнецов, прежде чем наткнулся на горстку поборников истины, расположившихся у большого, шумно дышущего костра. Здесь, рядом с детской рассохшейся песочницей, прямо на землю были вкруговую брошены полтора десятка мощных брёвен. На них было удобно сидеть. Длинные языки пламени жадно лизали тёмные ветви акаций, но на это никто не обращал внимания.
  Сидящих было четверо, но говорил один - остальные слушали. Сипловатый голос неторопливо рыхлил тёплый, слегка подрагивающий воздух. В подкрепление собственных слов говорящий размеренно ударял правым кулаком в левую ладонь, как бы отмечая окончания фраз. Увидев Андрея, неслышно выпавшего из темноты, он на секунду замолчал, потом кивнул ему как старому знакомому и заговорил вновь. Андрей сел напротив и занялся изучением немногочисленного сборища. Мазнув взглядом по застывшим лицам, он остановился на ораторе.
  Это был крупный широкоплечий мужчина с прямым, чуть длинноватым носом и тяжёлым квадратным подбородком. Одет он был в тёмно-синюю джинсовую пару - штаны и куртку, обувь Андрей разглядеть не смог - мешало одно из брёвен. Речь была чёткой и уверенной и, несмотря на некоторый пафос, с которым всё это говорилось, Андрей увлёкся.
  - Как это ни банально, но природа не терпит пустоты, - говорил сиплый, и кулак его с завидным постоянством совершал заученное движение. - Пора бы уже давно понять это и не задавать глупых вопросов там, где задавать их нет никакой надобности. Обратите внимание, пятидесятые годы, кто не помнит твист и рок-н-ролл?.. Кто ничего не знает о тогдашних стилягах, хотя бы даже и по рассказам старшего поколения? И как же это было мерзко тогда и непривычно, и как это резало глаз, и сколько нареканий вызывало в свой адрес... Потом это всё куда-то делось, испарилось, превратилось в дым, зато пришли судорожные шестидесятые с их неповторимой битломанией, с их волосами до плеч и истерическими воплями под гитару... Прошло ещё десять лет, появились хиппи - дети цветов, проповедники свободной любви, ниспровергатели всевозможных табу и общепринятых моральных норм, потом откуда-то повыползали панки, со своими раскрашенными в яркие цвета гребешками, нарочито измазанные грязью из сточных канав и дерьмом из ближайших канализаций. И они тоже несли миру новое. Новое слово, а когда не было слов, то и новое действие, не всегда, между прочим, соответствовавшее желанию старшего поколения принять. Я уже не говорю о восьмидесятых, когда на горизонте замаячили всякие люберы, вагонки, рокеры, прыгуны, сонники, и даже стал понемногу возрождаться обыкновенный фашизм. Всё это было, и всё это благополучно прошло, суть в том, что молодое поколение всегда считало своих отцов ретроградами и ортодоксами и всегда стремилось бороться с ними, с их укладом, с их образом жизни. И всегда это неизменно теряло напор, находя отражение в явлениях масскультуры, оставаясь в виде смутных пятен в памяти современников, ну, может быть, ещё на пленках кинохроник... если находился талантливый документалист, одолеваемый идефикс всё это поточнее запечатлеть...
  - Но послушайте! - наконец не совсем вежливо перебил его сосед справа. - Всё это довольно тривиально. - Это был маленький сгорбленный человечек с клинообразной русоватой бородкой, на коленях у него покоился мощный двуствольный дробовик. - Всё, что вы сейчас говорили: музыка, молодёжные веяния, отцы и дети - это всё правильно, только какое отношение это имеет к нашей сегодняшней проблеме? Вервольфы вовсе не стремятся сокрушить какой-то там абстрактный образ жизни, они элементарно грызут глотки, без разбора, не обращая внимания на ранги и сословия.
  - А вот тут вы как раз ошибаетесь, - сказал сиплый. - Именно на ранги и сословия в первую очередь обращается внимание, и именно против того направлены действия этих, как вы изволили выразиться, вервольфов, кто когда-либо, быть может, сам того не желая, наступил им на любимую мозоль.
  - То есть, по-вашему, существует предварительный выбор целей?
  - Безусловно.
  - Но тогда как объяснить растущее с каждым днём количество трупов на улицах? Почему эти клыкастые бестии бросаются на случайных прохожих? Почему грызут нас, своих отцов, родственников, бывших друзей?
  - Вас что, уже грызли? - сиплый усмехнулся, не желая, впрочем, обидеть.
  - Бог пока миловал, - его собеседник и не думал обижаться, ирония вопроса до него, по-видимому, просто не дошла. - Но я всё равно стараюсь не пренебрегать мерами осторожности.
  - Эт' хорошо, - похвалил сиплый и, засунув ладони под мышки, поёрзал на месте.
  - И всё-таки вы не ответили, - напомнил ему маленький человечек.
  - А ответ до смешного прост, - сказал сиплый. - Если бы вы только чуть-чуть подумали... Вот скажите-ка на милость, что это у вас лежит на коленях?
  Маленький человечек быстро опустил ладони на своё оружие и привычным движением огладил цевьё и приклад.
  - Будто вы сами не видите, - сказал он. - Это же ружьё.
  - Ружжо, - повторил сиплый с какой-то варварской интонацией. - А на кой ляд оно вам сдалось?
  - Для самоуспокоения.
  - Ну, нет, - сказал сиплый, - хоть сейчас не врите. Для самоуспокоения берут в руки камни, или палки, или, на худой конец, металлические прутья, цепи, а ружьё берут с одной целью - стрелять. В кого вы собрались стрелять?
  Андрей видел, что маленькому человечку очень хочется отмолчаться, превратив дурацкий вопрос в риторический, но все взоры были устремлены на него. И ему пришлось ответить.
  - Разумеется, в оборотней, - сказал он и добавил поспешно, - но исключительно в целях самозащиты.
  - Ну, вот вам и ответ, - сказал сиплый. - Вы стреляете в них, они грызут вас, чем не семейная сцена?.. И каждый только защищается, а лучший вид защиты - всегда нападение.
  - Что же я, по-вашему, должен ждать, пока мне перепилят трахею?
  - Да ничего вы не должны! - сказал сиплый с досадой. - Если бы я знал, кто и что должен делать, я бы трубил об этом на всех перекрёстках, а не разглагольствовал тут с вами у костра.
  - Так какого ж вы..?
  - Не затевайте склоку, - сказал сиплый. - Вы спросили, я ответил, только и всего.
  - Нет, ну послушайте, - маленький человечек явно не хотел успокаиваться. - Вы тут нам так красиво всё расписали: хиппи, панки, всё закономерно, всё пройдет... А люди продолжают гибнуть, и вместо того, чтобы выбрать чёткую линию поведения, вы предлагаете всем сидеть и ждать. Чего? Затишья, которое теоретически когда-то обязательно должно наступить?
  Сиплый опять поёрзал.
  - Вы не поняли, - медленно произнёс он. - Да и я, впрочем, не бог весть какой оратор. Я всего лишь констатировал факт: вервольфы - это такое же заполнение пустоты, как и всё, что было до них, и, следовательно, на смену им рано или поздно придёт что-то новое, возможно, это будут какие-нибудь крылатые обезьяны или ещё что-нибудь почище... Но главное-то совсем в другом. Коль скоро стала изменяться сама природа человека, коль скоро им стало помогать само мироздание, ваши потуги что-то изменить - сейчас, именно в данный момент - выглядят просто смешными. А что касается линии поведения, то тут, по-моему, вы не нуждаетесь ни в чьих советах. Свою линию вы уже давно выбрали... и вряд ли отступитесь от неё хоть на шаг.
  Вот уел, так уел, подумал Андрей, а этот тоже хорош, не знает, как отбрить... Фил-лософы! Вас бы в нашу квартирку, а ещё лучше - в волчью шкуру на денёк.
  В тишине отчётливо потрескивал костёр. Пламя стало меньше, дрова прогорали. Сосед Андрея, тот, что сидел к нему вполоборота, вцепившись в сухую длинную щепу, пытался расколоть её. Наконец это ему удалось. Он собрал обломки, присоединил их к небольшой кучке, приготовленной ранее, привстал со своего места и аккуратно ссыпал весь скарб в огонь. Костёр вздохнул, проглатывая невесомый дар, и взметнул вверх сноп горячих искр. Стало светлее.
  Отряхнув ладони, поднявшийся повернулся к спорщикам. У него было длинное унылое лицо с изъеденными оспой щеками. Свет от костра плясал на скулах и подбородке, и от этого казалось, что лицо его живёт самостоятельной жизнью. Больше всего оно напоминало колышущийся на ветру транспарант. Только у этого 'транспаранта' вдобавок ко всему были губы.
  - Вы знаете, - губы 'транспаранта' шевельнулись, апеллируя к маленькому человечку, - а ведь ваш сосед прав, воевать с мирозданием глупо и бессмысленно. Более того, я бы сказал, что это ещё и безнравственно. Вот вы попытайтесь трезво оценить обстановку: ведь ясно же как божий день - грядут перемены. Всё указывает на это. Наше общество задыхается в собственных миазмах, и волки, я говорю, волки, потому что ни разу не видел этих хвалёных превращений волка в человека и обратно, - так вот волки призваны помочь нам выбраться из грязи. Недаром же волк всегда считался санитаром.
  - Хищником! Хищником он всегда считался, а уж потом - санитаром, - с жаром возразил маленький человечек. - И хищником лесным, прошу заметить. Да только у нас тут не лес!
  - У нас тут гораздо хуже, - сказал 'транспарант' убеждённо. - К тому же, санитар такого рода и должен в значительной степени быть хищником, иначе лечения не получится. Но нынешние волки это даже не санитары, это... я бы назвал это катализатором. Да, да-да, да, да. - Ему явно пришлось по вкусу подвернувшееся сравнение. - Именно катализатором. И результаты, которые этот катализатор нам обеспечит, поверьте, не заставят себя ждать. В самом ближайшем будущем мы можем стать свидетелями...
  Маленький человечек нетерпеливо покачал головой и спросил с подозрением:
  - Вы часом не химик?
  - А?.. - от неожиданности 'транспарант' сел - по чистой случайности довольно удачно, на край бревна. - Н-нет, - выдавил он, - я не химик, я инженер.
  - Оно и видно, - добил его маленький человечек и, знаменуя победу, с особой ласковостью огладил приклад дробовика. - Будь вы химиком, вы бы не стали говорить такую чушь. Волки. Катализатор. Где вы видели такие катализаторы? Катализатор воздействует на скорость протекания реакции, но сам при этом не изменяется. А волков мы стреляли, стреляем и будем стрелять! Вот и весь сказ. Да и никакие это не волки вовсе, а самые что ни на есть оборотни...
  Они были предельно ясны Андрею - незатейливые говоруны, готовые часами 'причёсывать' друг друга. А заодно - зарабатывать себе льготную питьевую воду, мыло, гуталин, или что там ещё посулят в награду за ночь, проведённую на улице? Ну, подождите, подумал он, дойдёт до меня очередь, уж я вам скажу, вы у меня получите, 'самые что ни на есть'... Один ещё остался, главный молчун. Ну, давай-давай, заводи свою шарманку...
  Молчун словно уловил испускаемые Андреем флюиды. Он весь вдруг как-то подобрался, втянул голову в плечи и совсем не в тему уронил:
  - Пора бы уже третьей смене вернуться.
  В голосе его звенело беспокойство.
  Сиплый дёрнул левой рукой, высвобождая часы из-под манжеты, бросил небрежно:
  - Ещё пятнадцать минут, - и обратился к Андрею: - А вы... не хотите поучаствовать? Здесь можно говорить всё, что думаешь. Нам было бы небезынтересно... Вы молоды, и ваш взгляд на вещи по идее должен разительно отличаться от нашего, застарелого.
  Требовалось соблюсти элементарные приличия и ответить на столь неприкрытое кокетство каким-нибудь дешёвеньким комплиментом, но Андрей спросил только:
  - Для начала я, наверное, должен представиться?
  - Совсем не обязательно, - быстро сказал маленький человечек.
  - Но почему?
  - Видите ли, дурная примета. Мы же дежурим, патруль, так сказать. Это как-то и не принято. Мы даже между собой не знакомы.
  - Ах, вот что... - сказал Андрей задумчиво. - Ну, хорошо. Раз так, тогда ладно. Только я бы хотел сначала послушать, что скажет тот товарищ. - Он указал на молчуна, который в этот момент полез за сигаретой. - А то вы говорили-говорили, а он всё молчал. Давайте уж по справедливости, сначала - опыт, потом - молодо-зелено...
  - Я, собственно, тоже говорил, - сказал молчун, прикуривая. - Вы подошли позже. Поэтому я не буду повторяться и здорово отнимать время, тем более его у нас осталось не так уж и много. Я скажу лишь несколько слов о себе... - Он затянулся и, держа сигарету на отлёте, двумя пальцами, выпустил в сторону струю сизого дыма. - Тут настойчиво выдвигалась мысль, что оборотни стремятся переделать мир. Я не знаю, так это или нет, но я вспоминаю себя и с полной уверенностью могу сказать, что в свои семнадцать я тоже горел желанием своротить горы. Естественно, я был тогда поизобретательнее, чем сейчас, да и энергии у меня было не в пример больше. Поэтому можете не сомневаться, штучки, которые я вытворял, в разряд безобидных записывать не приходилось. Какое-то время их терпели. А потом отец однажды призвал меня к порядку... У нас с ним состоялся довольно долгий разговор, полный взаимных упрёков и обвинений. И я его сильно обидел, сказав, что, похоже, в этой жизни он уже ничего больше не хочет. А он ответил мне, что это я хочу слишком многого, то есть не знаю сам, чего хочу. Но я-то знал. Я твёрдо знал, что мне не по душе тот образ жизни, который навязывает мне наше дорогое, горячо любимое социалистическое общество. И я был уверен, что если очень захотеть, можно всё перекроить на свой лад. Наивное заблуждение. Отец выслушал меня с усмешкой, а под конец моей тирады сказал: 'Мальчик! Переделать мир невозможно, потому что невозможно переделать людей, живущих в нём. Угомонись! Ничего у тебя не выйдет. Живи как все и старайся создавать поменьше неудобств окружающим'.
  - И что вы ему ответили на это? - спросил Андрей, так и не дождавшись продолжения.
  - А ничего не ответил. Кажется, тоже усмехнулся, пожал плечами, может быть, ещё хмыкнул недоверчиво, не помню. Но эта его фраза... и позже... жизнь действительно расставила всё по своим местам.
  - Вот, - сказал сиплый. - Это же как раз то, о чём я говорил. Закономерный этап в становлении каждого человека. Болезнь роста. Сначала хочется переделать всех, а потом начинаешь понимать, что проще приспособиться самому. С волками жить - по-волчьи выть. И никуда от этого не деться.
  - Знаете что... - сказал Андрей. - Вы извините меня, возможно, я скажу резкость, но, по-моему, все ваши умствования, вся эта ваша рассудочность не стоит и ломаного гроша. Вы вот говорите, спорите между собой, по-разному смотрите на одну и ту же проблему, а поступаете всё равно одинаково. Зачем же тогда эти споры? - Он задохнулся, ужаснувшись собственному напору, но остановиться уже не смог. - Кому легче от того, что вы вертите словами так и эдак? Ведь когда приходит время, вы берёте свои дробовики и стреляете, а слова остаются всего лишь словами, бесплотными колебаниями воздуха. Вы стреляете и утешаете себя тем, что так поступают все. Что ж, действительно, ошибаться вместе со всеми легче, чем быть правым в одиночку! Разночтений тут быть не может.
  Андрей умолк, слегка ошалев от сорвавшихся с языка обвинений, у него было странное и очень знакомое чувство - казалось, что под ногами вибрирует земля.
  - А вы то сами... - начал сиплый неприязненно.
  - Обо мне речи нет, - поспешно сказал Андрей и посмотрел сиплому в глаза. - Потому что я - дезертир, и, кроме того...
  Договорить он не успел - совсем рядом, в соседнем проулке послышались крики, раскатисто грянул выстрел, за ним - другой. В каких-нибудь десяти шагах от костра, по границе рассыпающегося света скользнула быстрая тень и заметалась в тупике между смыкающимися стенами домов. Стальная пружина распрямилась, подбросив собеседников на ноги. Сиплый, мгновенно подхватив здоровенный дрын, крадучись двинулся влево - отрезая хищнику путь к отступлению. Остальные пока стояли на месте.
  - Волк! - радостно выдохнул маленький человечек. - Попался, голуба!
  За спиной суетливо застучали каблуки преследователей.
  Андрей оглянулся, увидел пять озлобленных взмыленных лиц и понял, что сейчас произойдёт что-то ужасное, что-то непоправимое - такое, о чём он потом будет долго и бесполезно жалеть. Ему захотелось поскорее проснуться - у себя дома, в постели, и чтоб рядом тихонько сопела сонная Алька, а на подоконнике шептало чуть слышно осточертевшее радио. Он неловко перехватил взметнувшийся рядом дробовик и в отчаянии потянул его на себя.
  - Ты что, падла, погубить нас решил? - заорал маленький человечек, гневно тряся русой бородкой-клинышком и ожесточённо дёргая за приклад.
  - Да погодите вы! - захлёбываясь заговорил Андрей. - Так же нельзя! Пустите меня... дайте я сам... я же знаю как. Я же дрессировщик. Только не стреляйте! - Он отпихнул в сторону воронёную сталь стволов и, обращаясь к остальным, замахал над головой растопыренными ладонями. - Не стреляйте! Не смейте стрелять! Там человек!
  Его призыв подействовал. Горстка охотников замерла в нерешительности. Им было совершенно неясно, о каком человеке идёт речь. Волк в их понимании человеком быть не мог, значит, где-то там, в темноте, у кирпичных стен, должен был находиться кто-то ещё... Кто?..
  Андрей не стал дожидаться, пока они разберутся что к чему - срываясь на бег, ринулся в угол двора.
  Чёткого плана действий у него не было - только острое понимание, что он должен сейчас быть там, должен хотя бы попытаться помешать, предотвратить, не дать разразиться безобразной бойне. В этот момент не было даже страха, а были лишь досада и беспокойство - а ну как не послушают и пальнут?
  А вдруг это Светка? - подумал он и остановился, потому что едва не налетел на пару жёлтых костров, пылающих нечеловеческой злобой. Было очень больно смотреть на эти костры, и Андрей отшатнулся, всего лишь на миг, а потом снова подался вперёд и позвал жалобно:
  - Светлячок, я тебя узнал, Светлячок, это же я, твой Андрей!
  Жёлтое пламя скакнуло ему навстречу, и он упал, и почувствовал, что ему нечем дышать. Зловоние из раскрытой пасти било прямо в лицо. Клочья слюны язвили кожу щёк. Правая рука превратилась в плеть. Прикрывая локтем горло и беспорядочно молотя каблуками, он силился левой рукой отпихнуть от себя мускулистое неподатливое тело, но пальцы, не находя опоры, беспомощно проскальзывали сквозь шерсть. Острая раздирающая боль перемкнула сознание, и за этой болью не было уже ничего - только отдалённый громовой удар, эхом высветивший раздёрганную мысль: 'Всё-таки дождь... майские грозы... теперь промокну...'
  Первым подбежал сиплый. Он тронул палкой волчью тушу и сообщил:
  - Готов. Наповал.
  Затем склонился над Андреем.
  - Эй, парень! Ты как? Цел? В порядке? - Он похлопал Андрея по щекам, приводя в чувство.
  - Очу-ухается, - сказал маленький человечек. - Главное, я его не задел, а царапины заживут. Его счастье, что я дробь не перевариваю. А то бы аккурат под общую гребёнку укатал.
  Андрей с трудом сел.
  - Эк тебя! - сказал сиплый, качая головой. - И чего, дурак, полез? Встать-то сможешь сам?
  Андрей не ответил. Стараясь не глядеть в ту сторону, где лежало длинное тёмное тело, стал подниматься. Его качнуло, и сиплый подхватил его под локоть.
  - Живёшь далеко? Может, проводить тебя? Не дойдёшь ведь.
  - Нет, - сказал Андрей. - Спасибо. Я сам.
  Правая рука не действовала, и он бережно взял её в левую, согнул в локте и прижал к груди. Шею и подбородок саднило. В горле клокотало. Казалось, там образовалась сквозная дыра, в которой теперь запросто гуляет ветер. Всё, подумал он. Вот и всё. Слёзы стояли у разорванного горла, земля впереди мягко качалась. Приволакивая ушибленную ногу, он заковылял прочь, тщетно стараясь не попасть в противофазу с этим качанием.
  И всё-таки он не выдержал и оглянулся.
  Чёрные фигуры суетились вокруг трофея. Сквозь невнятный бубнёж преследователей до него долетел голос маленького человечка.
  - Слушайте, - уговаривал он кого-то. - Ну, я прошу вас, ну это же я в него попал. По всем законам, это моя добыча.
  - Господи, да зачем он вам? - удивлялись в ответ. - Полголовы же снесло.
  - Ничего страшного. Подумаешь, полголовы... Зато какой экземпляр! У меня есть знакомый чучельник... этот... как его... таксидермист, он его так отреставрирует, глаз не оторвёшь.
  Жить, подумал Андрей мёртво. Как-то надо будет жить. Долго-долго.
  Его снова качнуло.
  Над крышами занимался бледный рассвет.
  Вставало солнце.
  
  
  1991
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"