Аннотация: Об Ольге Александровне Флоренской - младшей сестре П.А. Флоренского.
МОЙ ТИХИЙ СВЕТЛЫЙ АНГЕЛ
Дмитрий Мережковский... Поэт, писатель, литературный критик, публицист. Яркая фигура русского серебряного века. Его творчество вычеркивалось из истории русской литературы в течение десятилетий. Пришло время, когда его наследие становится доступным российскому читателю. Тем больший интерес вызывает его жизнь, его окружение. В жизни Д.С. Мережковского была та, которую называл он "мой тихий светлый ангел", дружба с которой, встречи и переписка, продолжались целых семь лет, вплоть до ранней кончины "Прекрасной Дамы". Впервые мы публикуем письма Д.С. Мережковского и его жены З.Н. Гиппиус к юной художнице Ольге Флоренской, которая многие годы была желанна в их доме, занимала их мысли и чувства. Нашими спутниками в путешествии в прошлое станут рисунки героини нашего рассказа.
Десятилетие между двумя русскими революциями - время бурное и буйное в общественной и культурной жизни России, неумолимо устремляющейся к краю бездны. Время от войны японской до первой мировой. Еще не прошел шок от Цусимы, событий 9 января 1905 года и беспощадными бунтами, прокатившимися по всей стране, не менее беспощадной реакцией на них верхов с военно-полевыми судами и смертными казнями. После духовного кризиса, пережитого на изломе веков, часть российской интеллигенции в оторопи пожинала плоды своего радикализма, покаянно отмечая вехи тупиковых путей, часть ее качнулась в другую крайность, раздувая русский пожар, часть уповала на промысел Высшей Воли, хранящей и оберегающей устои "Третьего Рима". Но у тех, других и третьих прошла, говоря словами Рильке, "трещина по сердцу", тех и других мучительно-навязчиво преследовал апокалиптический призрак надвигающейся катастрофы.
Для Дмитрия Мережковская десятилетие 1906 - 1914 годов пора серебряная, наступившая после золотой рубежа веков, когда он стал известен как поэт, литературный критик, автор трилогии "Христос и Антихрист", знаменитой лекции "О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы", провозгласившей рождение символизма, автором формулы "Грядущий хам", выразившей предчувствие надвигающейся драмы, времени "человека, становящегосяна место Бога - Человекобога". С его именем связано то, что называют "религиозным возрождением" в России, когда по инициативе четы Мережковских и их соратников в Петербурге в 1901 году начинаются заседания Религиозно-философского собрания, где впервые произошла встреча представителей православного духовенства и интеллигенции, пытавшейся обрести опору в Православной церкви. Организаторы собрания надеялись на то, что подобным образом будут заложены основы религиозно-политического движения в России.
Мысль обновить духовную, общественную и культурную жизнь России на основах христианской политики высказывал философ Владимир Соловьев, считавший, что божественная идея о Царствие Божием присуща человеческой природе, совершается для человека и через человека, являясь задачей его деятельности, а потому "приводит нас (разумеется, всякого сознательного и искреннего христианина) к обязанности действовать - в пределах своего призвания - для реализации христианских начал в собирательной жизни человечества, для преобразования в духе высшей правды всех наших общественных форм и отношений - то есть приводит нас к христианской политике". Последователи Владимира Соловьева ставили перед собой задачи воцерковить этический идеализм русской интеллигенции, чтобы затем ее усилиями преобразовать русское общество, реформировать внутреннюю жизнь Русской Православной церкви, отделив ее от государства. В отличие от западноевропейской философии одиноких обитателей башен "из слоновой кости" русская философия искала пути практической реализации своих идей. Попыткой формирования религиозной общественности и стали петербургские собрания, первое заседание которых состоялось 29 ноября 1901 года. Через год вышел первый номер нового журнала с программным названием "Новый путь", который был призван стать рупором диалога светской интеллигенции и представителей церкви, впервые встретившихся лицом к лицу на заседаниях Религиозно-философских собраний, чтобы, как сказал во вступительной речи Преосвященный Сергий, епископ Ямбургский и будущий патриарх, найти "путь к единству и вместе работать на общерусскую пользу". Однако среди инициаторов собрания были трое, кто пошел дальше, устремившись создать свою церковь в противовес официальной, как они полагали, изжившей себя и ставшей придатком государства.
В "доме Мурузи", на Литейном проспекте, 24, где жила чета Мережковских, по инициативе Зинаиды Гиппиус родился "Союз трех". В ночь перед Рождеством 1901 года она и два Дмитрия - Мережковский и Философов совершили некую симуляцию евхаристии хлебом и вином, с обменом крестами, создав "троебратство", союз трех, который они мыслили как ячейку будущего возрождения общества и церковности. Члены духовного триумвирата считали, что мировая история проходит триединый процесс: язычество с его культом плоти сменятся антитезой - церковным христианством с его аскетизмом, но историческая церковь исчерпала свои возможности и назрела необходимость преодолеть как языческую прелесть мира, так и христианское от него отречение, соединить плоть и дух. Вот тут-то и наступает третий этап, когда церковность Петра должна смениться новой церковью Иоанна, начинается новая религиозная эпоха в жизни человечества. Созданию религии "Третьего Завета", революционному движению обновления церкви и соединению Неба и Земли и решили посвятить свои силы участники триумвирата. Но необходимо было, чтобы эти идеи овладели если и не массами, то кругом интеллигенции, а воплощением их стали бы религиозные общины, где в Боге-брате на новой основе люди станут братьями, иными, чем теперь, где другой будет дружба и любовь, иной, гармоничной, светлой, подлинной.
Несмотря на энергичность "генератора" идей Зинаиды Гиппиус и талантливость двух других членов триумвирата в их религиозной общине так и осталось всего три участника, чей союз с многочисленными размолвками они сохранят до окончательного разрыва в эмиграции в 1920 году. Были, как казалось, единомышленники, сочувствующие, они приходили и уходили, скорей, привлеченные обаянием и оригинальностью, притягательностью и новизной идей звездной троицы, вокруг которой блистали созвездия имен ослепительного и обворожительного серебряного, лунного века русской культуры с его головокружительными постижениями и захватывающими дух безднами.
Первая русская революция, запрещение заседаний Религиозно-философского собрания, ужесточение цензуры, а также настороженное отношение к "новому религиозному сознанию" в кругах философов религиозного направления, которые не могли принять покушений на "историческую церковь", свято-татственного посягательства на ее исключительное право на таинство стяжания Святого Духа, снизошедшего в Пятидесятницу на апостолов и передаваемого дальше таинством священства, приводят чету Мережковских к апатии и разочарованию. Необходимо взять паузу, чтобы начать новое наступление на общественность. Это подвигает Мережковских к решению надолго уехать за границу, что они и делают в начале весны 1906 года и куда провожают их Андрей Белый и Николай Бердяев. Так начинается их "перелетная" жизнь. И после возвращения в Россию в 1908 году они продолжат жить "на два дома", проводя лето на дачах под Петербургом или в Финляндии, где их посещают сторонники и друзья, а зимой отъезжая в теплые края, в Германию, Италию, Францию. Там, в тепле и тиши они собираются с мыслями, работают над новыми произведениями, встречаются со своими единомышленниками и завязывают новые знакомства. Тогда же, в Париже, они совьют гнездо, где закончат жизнь в эмиграции, в парижском районе Пасси, де загодя приобретут квартире, в которой будут стараться возжечь "Зеленую лампу" собраний и возродить на французской почве петербургскую атмосферу "дома Мурузи". Вокруг них снова будут друзья и единомышленники, потерявшие родную почву под ногами. Пасси станет русским кварталом, рассказывают, что однажды в 20-е годы француз, очутившийся тут и услышавший вокруг незнакомую речь, воскликнет: "О, ностальгия замучила, хочу на родину!" Но это будет позже, и столько воды утечет до той поры под мостами Сены и Невы...
А тогда, в период пребывания "троицы" в Париже, а именно, осенью 1907 года Дмитрий Мережковский получает письмо, написанное изящным ажурным почерком. Он собирался, было, отложить его, как делал обычно с письмами юных незнакомых обожательниц, но, пробежав несколько строк, уже не смог оторваться. Со страниц письма на него пахнуло желанное и желаемое: спокойствие, покой, тишина. Своей корреспондентке он ответил, попросил писать, рассказывать о себе. Девочка написала. Ее письма и эпистолярной диалог с ней стали потребностью души, ненасыщаемой тягой к общению. Мережковского и его юную корреспондентку разделяли 3 тысячи верст и четверть века разницы в возрасте. Но ее письма стали необходимы ему, как воздух и как чистая вода источника жаждущему. Они встретились через год в Петербурге, когда девушка пришла на выступление Мережковского, а он потом долго искал ее по Васильевскому острову. Они встречались и дальше, в Петербурге, в Москве, на летних дачах четы Мережковских. Ее приняли и полюбили Зинаида Гиппиус, Дмитрий Философов и все их друзья. Девушка была талантливой художницей, начинающей поэтессой, пробовала писать роман. Она училась в Строгановском училище в Москве, на курсах рисования и скульптуры в родном Тифлисе, в Петербурге. Дружба и переписка Мережковских с юной художницей длилась более семи лет, вплоть до смерти той, кого называл он, кумир молодежи начала века, апостол "нового религиозного сознания", поэт, писатель и публицист "мой светлый тихий ангел".
"Светлого и тихого ангела" Мережковского звали в семье Валя, а полное ее имя было Ольга Александровна Флоренская, и была она младшей сестрой Павла Александровича Флоренского, ученого-энциклопедиста, философа, богослова, священника, принявшего мученическую кончину в сталинских лагерях за то, что "не снял сана", не отрекся, сохранил верность священнической клятве, заплатив за это свободой и жизнью. Ольга прожила столь короткую, но такую яркую и насыщенную жизнь, сгорела, как комета, оставив светлый след в сердцах всех, кто ее знал.
Эпистолярий четы Мережковских, обращенный к Ольге, сохранился в семье Флоренских вместе с ее перепиской с братом П.А. Флоренским и другими членами семьи, многочисленными рисунками и литературными опытами. Это самое богатое и обильное эпистолярное наследие четы Мережковских, доселе неизвестное историкам и литературоведам. В течение всей дружбы, а это семилетие, и если не считать то время, что Ольга жила в семье Мережковских, можно сказать, что писали они ей почти еженедельно, рассказывая о своей жизни, планах, знакомых, исключая тех, о ком по цензурным соображениям писать не могли, поддерживая Ольгу в трагические минуты ее жизни. Сам Мережковский и его жена Зинаида Гиппиус признавались в письмах Ольге, что она нужна им больше, чем они ей. Однако, несмотря на то важное место, что занимала она в их жизни, "тихий и светлый ангел" не часто упоминается в их воспоминаниях. Они словно берегут ее или отделяют от своих многочисленных знакомых, о которых рассказывают подробно и в деталях. Возможно, это происходит оттого, что между ними и Ольгой незримо стоит ее брат Павел Флоренский, о котором сама З.Н. Гиппиус писать не решалась, в чем признавалась в своих воспоминаниях "Живые лица": "Об этом священнике кто-нибудь напишет в свое время. Мы знали его московским студентом-математиком (он писал в Новом пути). Потом встречались в Донском монастыре у его духовника, мятежного и удивительного еп. Антония. Но действительно узнали и поняли через сестру его, Ольгу. Она любила его, ездила к нему в Лавру, но никогда не была под его влиянием. Была близка нам, подолгу живала у нас. Эта замечательная женщина-девушка умерла перед войной, 22-х лет от роду. Я не буду писать ни о ней, ни о брате: слишком удлинило бы это мой рассказ. Да и жизнь его еще не кончена. Думаю, сильная личность его не пройдет без следа даже в наше смутное время".
Неизбежен вопрос: а как Павел Флоренский относился к длительной и глубокой дружбе сестры со своими идейными противниками? Чтобы попытаться понять это, необходимо сказать не только о том, что известно о его взаимоотношениях с четой Мережковских, но и об обстоятельствах жизни семьи Флоренских в эти годы. Заочное знакомство Мережковских с Павлом Флоренским состоялось в 1903 году благодаря его другу Александру Ельчанинову, а очное - в 1904 году при посредничестве тогдашнего друга Флоренского и Мережковских Андрея Белого. Для Павла Флоренского это был водораздельный период в жизни и судьбе, а люди, бывшие рядом, это те, без кого трудно понять обстоятельства создания его главнейших мировоззренческих произведений, представляющих собой протянувшийся на годы диалог с ними на пути поиска синтеза Истины, Добра и Красоты.
Среди друзей Павла Флоренского были трое, кто стал его "альтер эго", "единосущностью", отношения с которыми преодолевали "границы самости", помогая узреть свою сущность в другом, чрез доверительное общение осуществить "созерцание Себя через Друга в Боге". Собеседниками и сомышленниками Павла Флоренского были в юности Александр Ельчанинов, в годы учебы в Московской Духовной академии - Сергей Троицкий, накануне и после принятия Павлом Флоренским священства - Василий Гиацинтов. Они были необходимы ему как другая ипостась самого себя, в общении с которой открывалась и освещалась столповая дорога в мир горний.
Александр Ельчанинов был ближайшем другом и одноклассником Павла Флоренского. По окончании гимназии они разъехались по разным городам: Александр Ельчанинов учился в Петербургском, а Флоренский и их общий друг Владимир Эрн - в Московском университетах. Друзья ведут интенсивную переписку, в которой делятся друг с другом новостями об учебе и жизни. В 1903 году Ельчанинов сближается с литературными и философскими кругами Петербурга, становится завсегдатаем в редакции журнала "Новый путь" и на знаменитых чаепитиях у В.В. Розанова. Своими впечатления он делится с другом Павлом в подробных письмах, а об ответах Флоренского рассказывает в редакции журнала "Новый путь". Ельчанинов посредничает в публикации трех статей Флоренского на страницах журнала. Статьи Флоренского и рассказы о нем и их переписке Ельчанинова настолько заинтересовали Дмитрия Мережковского, что в феврале 1904 года он предлагает издать их письма в журнале "Новый путь", где открылась новая рубрика "Из частной переписки". Флоренскому известно отношение Мережковских к исторической церкви. Сам он весной того года замысливает переход к "практической философии", иночеству. Тем не менее, он принимает предложение Мережковского и летом 1904 года на основе своей переписки с Ельчаниновым пишет диалог "Эмпирея и Эмпирия", построенный в форме беседы двух друзей, один из которых уже "вошел в храм", а другой лишь остановился "у его ограды". Произведение не было опубликовано в "Новом пути" по целому ряду причин, а было издано лишь много лет спустя после мученической кончины отца Павла. Но диалог предвосхищает его фундаментальное произведение, построенное в форме писем к Другу "Столп и утверждение Истины", к созданию которого Флоренский приступил будучи студентом Московской Духовной академии. Тут его "альтер эго" становится соученик по академии Сергей Троицкий. Павел Флоренский подолгу гостит в его семье костромских священников в селе Толпыгино. Там они долго бродят по полям и перелескам, беседуя о том, что ляжет в основу двенадцати писем "Столпа". Сергей Троицкий воплощает для Флоренского тот идеальный тип дружбы, представление о котором он изложит в письме одиннадцатом "Столпа" и обозначит греческими терминами "филия", которая предполагает внутреннее расположение и личное общение, и "сторге" - означающее спокойное и непрерываемое чувство. Это самое одиннадцатое письмо имеет эпиграф-посвящение: "Далекий Друг и Брат!" Этим другом и братом и был Сергей Троицкий, с которым Флоренский в знак братания обменялся крестами, а далеким он был потому, что находился в момент работы над письмом в далеком от Сергиева Посада Тифлисе.
Летом 1907 года Павел Флоренский по окончании Духовной академии приезжает в Тифлис. Сюда, в свою семью, он привозит Сергея Троицкого, не подозревая о том, какие последствия будет иметь визит для дальнейшей судьбы друга. В доме Флоренских Сергей встретил семнадцатилетнюю сестру Павла Ольгу, гимназистку и художницу, готовившуюся продолжить учебу в Строгановском училище в Москве. О том, что почувствовал он с первой минуты знакомства, Сергей рассказал Ольге в письме из Толпыгина, куда они уехали с Павлом. Сергей стал писать Ольге ежедневно, доверяя бумаге свои чувства, мысли, свою любовь. Ольга отвечала на каждое письмо, с нетерпением ожидая писем Сергея. Первое время они скрывали ото всех свою переписку, но вскоре Сергей признался другу Павлу в том, какие чувства питает к его сестре. О переписке Ольги и Сергея стало известно семье Флоренских. Родители приняли ситуацию как должное, ведь это было привычно и прилично, когда девушки из хороших семей принимали ухаживания друзей брата. Но вот когда Сергей принял решение отправиться жить в Тифлис, этим он нанес другу тяжелый удар. Ведь так терпел крах тип "апостольской пары", воспринятый монашеством, распадалось то самое общение, которое было столь необходимо Павлу. Потребность в этом он объясняет в воспоминаньях "Детям моим": "Слово мое нужно не только для собеседника моего, но прежде всего мне самому, и, следовательно, рождение слова предполагает этого собеседника. Если собеседника нет, то я не могу высказаться и не могу стать ясным себе самому, как бы ни была сильна потребность высказаться и как бы ни было властно сознание, что при благоприятных условиях мог бы сказать ясно и точно". Обида Флоренского настолько жгуча, что он редко пишет другу в Тифлис, а в 1908 году, отправив опубликованные в "Богословском вестнике" письма "Столпа", даже не сопровождает посылку личным письмом.
Сергей Троицкий живет в городе любимого друга и любимой девушки, он преподает русский язык в 1-й тифлисской гимназии. Когда Ольга уезжает на учебу в Москву, он пишет ей подробные письма о ее родных, о гимназии, о своей любви. Кончина отца Ольги А.И. Флоренского зимой 1908 года стала причиной того, что Ольга прерывает свою учебу в Москве и возвращается в Тифлис, чтобы стать поддержкой матери Ольге Павловне, оставшейся с двумя младшими детьми Госей и Андриком. И Сергеем, который неизменно рядом с Ольгой. Он принимает все: ее искусство, ее заботы, ее друзей Мережковских, к которым он едет с Ольгой в 1909 году на дачу под Петербургом. Нельзя сказать, что смотрины удались. Сергей Троицкий понравился Зинаиде Гиппиус, а вот Мережковский избегает тесного общения с соперником, сказавшись больным. После отъезда Ольги и Сергея в Тифлис Мережковский совершает "попытку ревности". Он на некоторое время прерывает переписку с ней, а после перерыва обращается в письмах к ней на "Вы", сообщает, что вовсе не в нее влюблен, а в некое ожидание влюбленности, рассказывает о своих прежних увлечениях. Летом 1909 года Сергей и Ольга обвенчались. Они поклялись друг другу верности до гробовой доски, жили недолго и умерли в один день с разницей в четыре года...
Знал ли Павел Флоренский о дружбе сестры с Мережковскими, которых считал еретиками и кого в иронических красках вывел в своей незаконченной поэме "Святой Владимир"? Вероятно, знал, и вряд ли его отношение к этой дружбе было положительным. Возможно, он считал увлечение Ольги "новым религиозным сознанием" детской болезнью, подобно своему толстовству, которое пережил в гимназические годы. Другое дело личности, носители этого "сознания", близости с которыми он избегал - Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Однако он почему-то не поступил с Ольгой так, как сделали это он и его друзья по Новоселовскому кружку с Мариэттой Шагинян, о чем рассказала та в своих воспоминаниях и что с ее слов пересказывает Ольге в одном из писем Зинаида Гиппиус.
Мариэтта Шагинян, прервав учебу на курсах Герье в Москве, решила отправиться в Петербург к Мережковским, чтобы приобщиться к "новому религиозному сознанию". Опекавшие юную Мариэтту члены Новоселовского кружка решили раскрыть ей глаза на те опасности, которые ждут ее в "доме Мурузи" у их, Бердяева, Булгакова, Ельчанинова, бывших друзей. Для воспитательной беседы они вызвали "фанатика с лицом Саванароллы, острого аскетического типа", как вспоминала о Флоренском в советские годы автор "Семьи Ульяновых" Мариэтта Шагинян. Проведенная беседа не помогла, Мариэтта отправляется в Петербург и надолго становится близким другом Зинаиды Гиппиус. При этом сближения с Дмитрием Мережковским не происходит, тот редко общается с юной восторженной курсисткой, да и сама Гиппиус вскоре охладевает к Мариэтте. Иное с Ольгой, которая до самой своей смерти любима и необходима Мережковским.
О своем отношении к представителям "нового религиозного сознания" Павел Флоренский высказался в Письме пятом "Утешитель" своего труда "Столп и утверждение Истины", посвященном "познанию Истины, т.е. едино-сущию Св. Троицы", совершаемым благодатью Святого Духа, "Духа Истины". Он столь подробно разбирает явление, а Мережковский так внимательно вчитывался в строки, ему посвященные, о чем сообщает в одном из писем Ольге, что мы нашли уместным и необходимым привести пространные цитаты из Павла Флоренского. "Мне в высокой степени чуждо стремление людей "нового религиозного сознания" как бы насильно стяжать Духа Святого, пишет он - В непременном желании уничтожить времена и сроки, они перестают видеть то, что есть у них пред глазами, что дано им и чего они не знают и не понимают внутренне; гонясь за всем, они лишаются того, что Хсть и больше чего мы сейчас не в состоянии усвоить себе, потому что не чисто еще сердце наше, не чисто сердце твари, и, нечистое, - оно сгорело бы от близости к Пречистому и Пречистейшему. Пусть, - хотя бы на короткое время -, вернется к ним спокойствие, и тогда, быть может, увидят они, эти люди лжеименного знания, что нет у них реальной почвы под ногами, что говорят они пустоцветные слова и сами же потом начинают верить им. Происходит вроде как со Львом Толстым: сам создал схему, -!-, безблагодатной, мнимой церковности, затем разбил ее, - что далось ему, конечно, без труда -, и, довольный победой над химерой, порожденной его, насквозь рационалистическим, само-утверждающимся разсудком, ушел с благодатной, хотя бы и загрязненной, почвы в пустыню "хороших" слов, с которыми и сам-то справиться не может, а других ими смущает. Ведь церковность так прекрасна, что причастный к ней даже эстетически, непосредственным вкусом не может вынести нестерпимого запаха затей в роде Толстовской. Сочинить свое "пятое евангелие", - можно ли даже нарочно придумать что-нибудь более безвкусное!" (с. 128-129)
Тем не менее, Павел Флоренский отмечает, что в основе "нового сознания", как и толстовства, лежит истинная идея, но как только речь заходит до практической ее реализации, носители этого сознания, пытаясь восхитить благодать Святого Духа, становятся святотатями, впадая в богоборческую прелесть и становясь теми же самыми "человекобогами", о пришествии которых упреждали сами же. Павел Флоренский отмечает, что авторы "Третьего Завета" и "Пятого Евангелия" не являются первопроходцами, и у них были предшественники. "Самым делом глаголемые люди "нового сознания", начиная от I-го века и до XX-го включительно, всегда выдавали себя головою, потому что насаждаемые ими кусты роз всякий раз приносили терние и волчцы; "новое" сознание всегда оказывалось не выше-церковным, каким оно себя выдавало, а противо-церковным и противо-Христовым, т.е. церковно-борственным, антихристовым. Тот, кто имеет Духа на столько, на сколько имели его святые, явно видит безумие притязать на большее. Но, при совершенной недухоносности, людям во все времена слишком легко было впадать в прелестное само-обольщение и подменять духо-носность своим субъективно-человеческим, душевным творчеством, а затем - и бесовским наваждением. Изступление и восторженность, мечтательный профетизм и примрачная экзальтированность принимались за радость о Духе Святом; а, вместе с тем, грех, предоставленный самому себе, овладевал "свободою". Начиналось искание "двух безконечностей", а за исканием - погружение в "обе бездны": - в верхнюю бездну гностической теории и в нижнюю бездну хлыстовской практики; это-то и выдавалось за полноту благодатной жизни. Повторяю, параллельно всей церковной истории тянется нить этого, всегда выдававшего себя за "новое", лже-религиознаго сознания". (с. 138).
Возможно предположение: а не являлась ли Ольга заложницей в стане еретиков, их попыткой заполучить душу сестры "самого умного и самого жестокого" их оппонента? На этот вопрос могут ответить их письма к Ольге: однозначно нет, ибо они принимают ее самую по себе, "тихую и милую". Однако не принимают в свою церковь Третьего завета, и Мережковский возвращает Ольге посланный ею в порыве юношеской признательности за любовь и дружбу нательный крест, что могло быть робким предложением причастности к братству. Не принимают, ибо между ними и ею так и остается мысленно ее брат, а реально ее Сергей.
Вероятно, брат не вмешивается в жизнь Ольги потому, что именно она лишила его "видения себя глазами другого, но "пред лицом Третьяго". Лишила того, о чем Павел Флоренский писал в "Столпе": "Быть вместе, со-пребывать в общинной, приходской жизни. Но тем более это "со-" относится к дружеской жизни, где конкретная близость имеет особую силу, и тут это "со-" получает гносеологическое значение. Это "со-", разумеваемое как "несение тягостей" друг друга (Гал 62), как взаимное послушание, есть и жизненный нерв дружбы и крест ея. И потому, на нем, на этом "со-" столько раз настаивали опытные люди на всем протяжении церковной истории..." И, возможно, проговаривается о несостоявшемся уповании союза с другом "в Третьем", когда пишет дальше: "Да; и всякая дружбы, как и вообще жизнь христианская в этом смысле есть монашество... В этом-то и лежит послушание дружбы, несение креста Друга своего". (стр. 444). В этом нереализовавшемся замысле "хождения монахов по два", подобно "апостольской двоице", возможно, и есть разгадка того острого кризиса, "тихого бунта", который в 1908-1909 гг. пережил Флоренский и о чем вспоминает А.В. Ельчанинов в своих записках, о чем печалится Ольга в письме Мережковскому. В переживаемом Флоренским и предчувствие драмы, которая неизбежна при нарушении обета верности в дружбе и разъединении "единосущности" давших обет: "Верность есть и всегда считалась церковным сознанием за вечно необходимое не только ради сохранения дружбы, но и ради самой жизни друзей. Соблюдение раз начатой дружбе дает все, нарушение же является нарушением не только дружбы, но и подвергает опасности самое духовное существование отступника: ведь души друзей уже начали сростаться" (с. 448). Драма свершилась. И не могла не свершиться, ибо "тихие и светлые" Сергей и Ольга были подобны друг другу, как две половинки одного целого, и в своей схожести были идеальны и совершенны, а совершенство не жизненно, обречено на гибель.
Драма, которая стряслась 2 ноября 1910 г. в Тифлисе, была настолько "по ту сторону добра и зла", настолько необъяснима и мистична, апокалиптична и потустороння, и, как писал Мережковский "страшна и таинственна", что мы, не вдаваясь в подробности происшедшего, скажем лишь, что в тот роковой день преподаватель русского языка 1-й тифлисской гимназии Сергей Семенович Троицкий, аки агнец на заклании, был заколот кинжалом на глазах своих учеников гимназистом Шалвой Тавдгеридзе. Последними словами истекающего кровью Троицкого были "Прощаю, прощаю его..."
Событие это потрясло всех. С.С. Троицкого хоронил весь город. Следуя его завету, Ольга и ее мать отправили на Высочайшее имя телеграмму, прося помиловать убийцу. Однако дело происходило в эпоху чрезвычайных мер, ставших ответом на революцию 1905 г., залившей кровью державу, во "время виселиц", как называла его Гиппиус, и убийца был казнен. Со смертью Сергея для Ольги остановилась жизнь. Она неотвязно думала о том, что недолюбила, недоговорила, недосказала... Она стала искать смерти. Нет, она не могла совершить грех - наложить на себя руки. Но у Ольги так сильна была "воля к смерти", как называет ее состояние Мережковский, что она стала таять, как восковая свеча. Мережковские, обеспокоенные ее состоянием, собираются приехать за Ольгой в Тифлис, но их останавливает спровоцированное Д.В. Философовым письмо самой Ольги, умоляющей их не приезжать. Мережковские постоянно и настойчиво зовут Ольгу приехать к ним жить в Петербург. Но для Ольги это невозможно. Она дитя своей семьи, того "райского острова", который создавали ее родители. К тому же "остров" этот оправиться не может от урагана несчастий, обрушившихся на него.
Тифлисское гнездо семьи Флоренских разорено целой серией бед. В январе 1908 года скончался отец Ольги А.И. Флоренский, бывший каркасом семьи и дома. Незадолго до своей кончины он думал о том, что пора сворачивать дела и перебираться с Кавказа в Россию. Социальные протесты первой русской революции усугублялись на Кавказе межнациональными столкновениями. Семья Ольги Павловны Флоренской принадлежала к древнему аристократическому роду тифлисских армян Сапаровых. Ее родственники, как и сама семья Флоренских, имели поместья в Елизаветпольской губернии. Там, во время волнений, укрывались местные армяне, спасаясь от натиска татар, как называли тогда всех мусульманских жителей многонационального Кавказа. А.И. Флоренскому не удалось до своей кончины продать поместье и переехать в Россию. После его смерти дом Флоренских в Тифлисе стал рассыпаться. Через год после гибели Троицкого умерла от брюшного тифа годовалая Аля, дочь старшей дочери Флоренских Юлии-Люси. Распался ее брак с М.М. Асатиани, соучеником и другом П.А. Флоренского по гимназии и университету, и она уехала продолжать учебу в Швейцарию. Обнаружилась "семейная" болезнь Сапаровых туберкулез у среднего сына Флоренских Алескандра, учившегося в Петербургском университете. Старший Павел к этому времени женился, принял священство, его семья ждала первенца, он принял к себе и заботился о сестрах Лиле и Раисе, но все это было так далеко от Тифлиса, в Сергиевом Посаде. Ольга учится на курсах рисования и скульптуры, открывшихся в Тифлисе, ездит к родителям Сергея Троицкого в Костромскую губернию и ждет смерти. В конце 1913 года для Ольги, как кажется, блеснул свет в конце туннеля. Или отсвет минувшего? Она едет в Петербург для продолжения учебы. Но уже поздно, ее жизнь угасает. Начинается Первая мировая война. Уже тяжело больной, обеспокоенная заботой о семье, Ольга возвращается в Тифлис и тут 2 октября 1914 года ее душа отлетает, чтобы соединиться навечно с душой милого тихого и светлого Сережи...
В "Маленьких мыслях" Мережковский записал: "В наше время, а может быть, и всегда, частные письма живее книг. Книги - сухой хлеб, а письма - живые зерна, которые мы едим, растирая колосья руками". Если "растереть руками" провести частотный анализ слов писем Мережковских к Ольге, то самым распространенным будет "тишь, тишина, тихая, тихо". В словаре символистов это любимое слово, имеющее значение не отсутствия звуков, не "ничто", не "пустота", не как аналог у римлян "silentium" или у греков "eir?n?", а как близнец латинского "tac?tum", имеющего смысл "безмолвие, тайна", и древне-греческого "h?sychia" - покой, безмолвие, отрешенность, откуда и безмолвная сосредоточенная молитва исихастов.
В своих письмах Мережковские часто называют Ольгу "наша", "из наших", но она так и не стала полнокровным членом их общины "Третьего Завета", и Мережковский почувствовал это, когда в одном из писем, посланных Ольге после трагической гибели ее супруга Сергея Троицкого, он говорит о том, что помочь ей соединиться с душой незабвенного могут стены той самой "исторической" церкви, куда ушли те, с которыми некогда он начинал дело возрождения религиозного сознания, в алтаре которой служил ее брат. Тем не менее, Ольга Флоренская была одним из самых близких, любимых, дорогих людей мятежной и блистательной четы Мережковских. Сам Мережковский бережно хранит свою влюбленность в ту, от которой его отделяют "три тысячи верст пространства и четверть века жизни", влюбленность "лунную", "серебряную", которую питали к Блоку Зинаида Гиппиус и Марина Цветаева, а сам Александр Блок к "Прекрасной Даме" под вуалью. Влюбленность Мережковского пережила все фазы ее символистского культа. Начавшись как предчувствие, ожидание, загадка, она сменилась на жгучую ревность, чтобы уступить место лунной дружбе и, наконец, отеческой, братской любви-сочувствию, любви-заботе.
...Война, революция, пришествие "грядущего хама" ... Мережковские категорически не приняли пролетарской революции. В 1918 году они скороспешно выехали через Гомель в Польшу, затем в Париж. Дмитрий Мережковский умер в день, когда фашистские полчища сомкнули кольцо вокруг его родного города. Зинаида Гиппиус пережила его на четыре года. Они пережили Ольгу на четверть века и были погребены за три тысячи верст от родины. Зинаида Гиппиус помнила и думала об Ольге, собираясь написать о ней и их дружбе очерк, о чем сообщает в письме к секретарю Мережковских В.А. Злобину 3 декабря 1922 года. Однако замысел не реализовался, и мы отчасти восполняем пробел публикацией ее писем. Помнил ли о ней, своем "тихом и светлом ангеле" Дмитрий Мережковский? Помнил ли поэт и человек девочку-женщину, в ком мерцали черты Беатриче и Лауры, Элоизы и Софии, Прекрасной Незнакомки и воплотившейся Вечной Женственности, столь близкой и недоступной, искомой и ускользающей, манящей и недосягаемой,чаемой и влекущей с вечной влюбленностью в нее? Помнил ли ту, о любви к которой таинственно и безмолвно промолчал в одном из своих стихотворений: