Аннотация: Перевод эссе К.С.Льюиса "Learning in war-time" из сборника "Fern-seeds&Elephants"
C.S.Lewis
LEARNING IN WAR-TIME
К.С.Льюис
ВОЙНА И УНИВЕРСИТЕТСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
перевод В.Фоканова, Страстная Неделя 2025г
(Проповедь, произнесённая в университетской церкви Пресвятой Девы Марии, Оксфорд, осень 1939 года)
Университет - это сообщество, обеспечивающее воспроизводство знаний. От вас ожидают, что здесь вы постараетесь стать теми, кого в средневековых монастырях именовали писцами - философами, учёными, исследователями, критиками, историками - или хотя бы сделаете первые шаги на этом пути. На первый взгляд кажется несвоевременным заниматься подобными вещами ввиду масштабной войны, в которую сейчас втянута наша страна. Какой смысл начинать дело, которое, может быть, не удастся завершить? Даже если лично вас не прервёт смерть или призыв в армию - почему вы должны - да и вправе ли? - продолжать заниматься сугубо мирными занятиями, когда жизнь ваших близких и свобода Европы повисли на волоске? Не означает ли это уподобляться Нерону, бренчавшему на арфе, пока горел Рим?
Что ж, мне кажется, чтобы ответить на эти вопросы, следует прежде всего сравнить их с вопросами, которыми каждый христианин обязан задаваться и в мирное время. Я только что сказал, что Нерон играл на арфе, пока горел Рим. Но для христианина истинная трагедия Нерона не в том, что он музицировал во время пожара, а в том, что он играл на арфе на пороге ада. Вы должны простить мне это грубое слово "ад". Я знаю, что многие христиане получше и поумнее меня в наше время избегают упоминаний о рае и аде даже с амвона. Но я знаю также, что почти все упоминания об этом в Новом Завете восходят к одному источнику. И этот источник - Сам наш Господь. Вам могут сказать, что это было добавлено ап.Павлом, но это неправда. Это грозное противопоставление пронизывает всё Благовестие целиком. Оно совершенно неустранимо из проповеди Христа и Его Церкви. Если мы не принимаем рая и ада всерьёз, наше присутствие в этом храме - лишь скоморошество. Если же принимаем, нам следует оставить жеманство и перестать стыдиться этих слов.
Но тогда придётся признать, что каждый христианин в университете постоянно стоит перед вопросами, в сравнении с которыми вопросы, порождённые войной, кажутся несущественными. Например, он должен постоянно спрашивать себя, насколько разумно и как вообще психологически возможно нам, существам, которые каждую секунду приближают себя либо к раю, либо к аду, тратить даже самую крохотную часть отпущенной нам мимолётной жизни на такие пустяки, как литература, искусство, математика и биология. Если культурная и научная деятельность не обесценивается перед лицом подобного суда, она устоит перед любым другим. Если мы думаем, что она оправдана в свете этих великих и вечных вопросов, но обесценивается перед лицом европейской войны, значит, в нас вместо разума говорят нервы и панические настроения.
Однако именно так чувствует себя большинство из нас, и я не исключение. По этой причине мне кажется важным попытаться взглянуть на текущий катаклизм в правильной перспективе. Война не вносит чего-то нового в наше обычное человеческое устроение, она она лишь обостряет известные особенности этого устроения до степени, при которой их уже трудно выносить. Человеческая жизнь всегда протекала на краю пропасти. Культура всегда существовала в тени чего-то бесконечно более важного, чем она сама. Если бы люди откладывали поиски истины и красоты до тех пор, пока не минет угроза очередной катастрофы, эти поиски не смогли бы даже начаться. Мы ошибаемся, когда сравниваем войну с "нормальной жизнью". Жизнь не была "нормальной" никогда. Даже те периоды, которые мы теперь считаем благополучными, например, XIX век, при внимательном рассмотрении оказываются сотканы из стонов, страхов, тягот и бедствий. Всегда в наличии веские причины отложить любые культурные искания, пока не будет устранена очередная непосредственная опасность или вопиющая несправедливость. Но человечество искони пренебрегает вескими причинами. Оно взыскует истины и красоты прямо сейчас, а не в мифический подходящий момент, который на самом деле никогда не наступает. Афины времён Перикла оставили нам не только Парфенон, но и бессчётное количество могильных эпитафий. Пчёлы в ульях - вот кто выбрал другой путь: вот кто в первую очередь стремился к сохранению благополучия и безопасности; что ж, вероятно, они получили свою награду. Но люди устроены иначе. Они совершают математические открытия в осаждённых городах, ведут философские споры в камерах смертников, шутят на эшафоте, обсуждают стихи перед штурмом крепости, поправляют причёску, отправляясь на верную смерть. И это не бравада, это наша природа.
Но природная обусловленность ещё не гарантирует, конечно, ни истинности, ни разумности - ведь мы существа, испорченные грехом. Поэтому проблема оправдания уместности научной и культурной деятельности в том мире, в котором мы живём, должна быть решена более серьёзным образом. Вопрос: "Не слишком ли самонадеянно заботиться о чём-либо, кроме спасения души?" стоял перед нами, так или иначе, всегда - а в данный момент усугубился ещё и вопросом: "Не слишком ли легкомысленно думать теперь о чём-либо, кроме войны?" В одном отношении эти вопросы подобны - первый подразумевает, что мы должны целиком посвятить жизнь Богу, а второй - благу своей страны. Я считаю, что жизнь следует посвятить Богу - в некотором смысле, который я объясню позже. Однако если имеется в виду, что все наши действия должны превратиться в "священнодействия", а все устремления направляться к чему-то исключительно "освящённому" в противоположность "мирскому", то я бы дал один ответ на оба вопроса. Я бы сказал: "Правильно это или нет, но то, чего вы требуете, невозможно". Пока я не стал христианином, я не сознавал, что жизнь даже после обращения неизбежно остаётся состоящей из тех же самых дел - можно надеяться, совершаемых в возрождённом духе, но всё равно из тех же. Пока не повоевал, я думал, что жизнь в окопах должна являться сплошной войной в самом феерическом смысле этого слова. На самом деле я обнаружил, что чем ближе к линии фронта, тем меньше люди говорили и думали о союзниках или ходе кампании. И Толстой в величайшей из когда-либо написанных книг о войне говорит о том же; о том же мы узнаём и из "Илиады". Ни воцерковление, ни служба в армии не изменяют человеческой сущности. Христиане и солдаты - обычные люди: представления неверующих о религиозной жизни и гражданских о военной службе - сказки. Попытки приостановить деятельность своего разума и воображения оборачивается лишь заменой культурной жизни какой-то более скверной её формой. Совсем не читать книг невозможно ни в келье, ни в окопе: но если вы перестанете читать хорошие книги, вы приметесь читать плохие. Если вы перестанете мыслить трезво, вам останется мыслить нетрезво. Если вы откажетесь от высоких удовольствий, вам придётся предаться низким.
Таким образом, ни долг перед родиной, ни требования веры не отменяют и не прекращают ту жизнь, которую мы вели прежде. Но причины этого неодинаковы. Война не способна поглощать нас целиком, потому что война - явление преходящее, а ничто преходящее по самой своей сути не может полностью завладевать человеческой душой. Чтобы избежать непонимания, я должен тут кое-что уточнить. Я верю, как и все всегда верят, что наше дело правое, и поэтому готовность воевать за страну - мой долг. Но долг - понятие религиозное; в полном смысле слова долгом можно называть только требование безусловное. Например, мы безусловно обязаны бросаться на помощь тонущим, а если живём на опасном побережье, может быть, даже обучиться спасательным работам, чтобы быть готовыми приходить на помощь. Может статься, что, спасая кого-нибудь, нам придётся пожертвовать жизнью. Но пожертвовать жизнью спасению утопающих в том смысле, чтобы уже и не делать и не обсуждать ничего другого и требовать прекращения всех прочих видов человеческой деятельности, пока все не научатся плавать, - это было бы родом безумия. Спасение утопающих - то, для чего иногда нужно умереть, но не то, чем можно жить. Мне кажется, что наши обязанности перед родиной (к которым я отношу и воинские) относятся к этому типу. Может оказаться нужным умереть за свою родину, но ни один человек не обязан жить исключительно ради неё. Тот, кто полностью посвящает себя преходящему - интересам страны, партии, сословия, отдаёт кесарю то, что должно принадлежать одному Богу - самого себя.
Причина, по которым религия не может заполнить всю нашу жизнь, вытеснив полностью всякую иную деятельность, совсем другая. Конечно, в каком-то смысле религия должна заполнить всю нашу жизнь. Не может быть и речи о конкуренции между преданностью Богу и преданностью культуре, политике или чему-либо ещё. Требования Бога бесконечны и абсолютны - можно отвергнуть их, можно пытаться их принять, но середины нет. И всё же очевидно, что христианство не отменяет обычной житейской деятельности. Апостол Павел советует людям не бросать обычных занятий. Он даже предполагает, что христиане могут собираться на праздничные трапезы; более того - посещать праздничные трапезы, устраиваемые язычниками. Наш Господь Сам явился на свадьбу и напоил гостей чудесным вином. Под омофором Церкви уже в самые первые века христианства процветают наука и искусство. Решение этого парадокса, конечно, вам известно. "Итак, едите ли, пьёте ли, или иное что делаете, всё делайте во славу Божию" (1 Кор 10:31)
Даже самые скромные наши дела очищаются, когда совершаются нами во славу Божию - и даже самые благородные исполняются греха, если это не так. Христианство не подменяет наше естество, но переквашивает его; использует как естественный материал для своих божественных целей. Несомненно, в некоторых ситуациях это требует от нас отказа от некоторых или даже всех наших житейских устремлений: лучше нам спастись, потеряв глаз, нежели быть вверженными в Геенну. Но это происходит в некотором смысле per accidens ("по досадной случайности") - потому что в тех или иных обстоятельствах бывает невозможно заниматься каким-то делом во славу Божью. Как таковая духовная жизнь в противоречие с делами житейскими не входит. Всепроникновение послушания в жизнь христианина в некотором смысле аналогично всеприсутствию Бога в пространстве. Бог не заполняет пространство наподобие физического тела, занимая в нём какую-то часть и вытесняя из этой части другие объекты. Тем не менее богословы подтверждают, что Он полностью присутствует в каждой его точке.
Теперь мы готовы ответить на обвинение в том, что занятие научными и культурными изысканиями- непростительное легкомыслие со стороны существ, обременённых такими высокими обязанностями, как мы. Но прежде давайте отвергнем одно заблуждение, которое прочно укоренилась в сознании некоторых современных людей - что культурная деятельность сама по себе является чем-то духовным; что учёные и поэты по самому роду своих занятий ближе к Богу, чем мусорщики и чистильщики обуви. Мне кажется, это Мэтью Арнолд первым использовал наше английское spititual ("духовный") в значении немецкого "geistlich", тем самым положив начало этому опасному и самому нехристианскому из всех заблуждений. Давайте избавимся от этого заблуждения раз и навсегда. Труд Бетховена и труд уборщицы будут являться духовными при одном и том же условии: если они предлагаются Богу, если они совершаются в смирении, "ради Господа". Это, конечно, не значит, что всякий волен выбирать, подметать ли ему комнаты или сочинять симфонии. Но крот должен рыть, а петух петь во славу Божию. Мы - члены одного тела, но члены разные; у каждого - своя задача. Некоторым указанием на призвание, думаю, может служить полученное нами воспитание, способности, жизненная ситуация. И если наши родители отправили нас в Оксфорд, а власти нашей страны пока позоляют нам продолжать учёбу, это, по крайней мере, на первый взгляд, может служить вполне приемлемым признаком того, что в данное время род занятий, который нам следует избрать и вести во славу Божью - это набираться знаний.
Говоря о том, что заниматься науками следует во славу Божию, я, конечно, не имел в виду, что любые исследования следует доводить до назидательных и душеполезных выводов. Это значило бы, как выразился Бэкон, предлагать Творцу истины нечистую жертву лжи. Я имел в виду стремление к знаниям самим по себе и к прекрасному самому по себе - но в том истолковании, который не исключает их как свидетельства славы Божией. В человеческом устроении предусмотрена тяга к истине и красоте, а Бог не делает ничего напрасно. Значит, мы можем позволить себе стремиться к познаниям и стремиться к прекрасному в счастливой уверенности, что это либо приближает нас к видению Бога, либо косвенно помогает в этом другим людям. Смирение не менее врождённого влечения побуждает нас сосредоточиться на познании и красоте самих по себе, не заботясь об их конкретной значимости для богопознания. Эта значимость может быть раскрыта не нами, а теми, кто лучше нас; людьми, которые придут после и усмотрят духовный смысл того, что мы выкопали в слепом и смиренном повиновении призванию. Это так называемый телеологический аргумент - само существование у нас какого-либо влечения или врождённой способности доказывает, что они занимают в Божьем замысле необходимое место. Это тот аргумент, с помощью которого Фома Аквинский доказывает, что сексуальность существовала бы и без грехопадения. Достоверность этого аргумента в отношении культуры подтверждается опытом. Научная и культурная деятельность - не только не единственный, но и не самый безопасный путь к Богу, но она всё же является одним из возможных путей, и, возможно, это как раз наш путь. Конечно, он ведёт к Богу только пока мы сохраняем чистоту и бескорыстность порыва. В этом заключена немалая трудность. Как сказано в лютеровском любимом трактате "Theologia Germanica" ("Немецкое богословие"), есть опасность полюбить наши знания больше их предмета: наслаждаться не применением своих способностей, а тем, что мы ими владеем, или даже просто славой, которую они нам приносят. Каждый успех в работе учёного увеличивает эту опасность. Если искушение станет непреодолимым, учёный должен отказаться от своей работы. Значит, пришло время вырвать у себя глаз.
В этом и заключается суть деятельности учёного, как я её понимаю. Но у нашей деятельности есть и некоторые косвенные применения, которые особенно важны сегодня. Если бы весь мир был христианским, уровень образования в обществе не имел бы значения. Но в тех обстоятельствах, которые реально сложились в ходе истории, культурная жизнь вне Церкви будет существовать независимо от того, существует ли она внутри. В наше время позволять себе святую простоту, не уметь дать противнику отпор на его же территории - означает сложить оружие и предать наших менее образованных братьев, которым Бог не послал иных защитников от интеллектуальных нападений противников христианства, кроме нас. Хорошую философию следует культивировать хотя бы потому, что плохую философию кто-то должен уметь изобличить. Нужно быть готовыми компетентно и аргументированно противостоять как интеллектуалам враждебной стороны, так и мутному языческому мистицизму, который вообще враждебен интеллекту как таковому. Больше всего, пожалуй, нам пригодилось бы сейчас хорошее знание истории. Не потому, что прошлое обладает какими-то волшебными свойствами, а потому, что будущее пока неизвестно, а нам требуется наглядно противопоставить настоящему нечто такое, что может наглядно напомнить, сколь многое из того, что кажется ныне незыблемым необразованным людям - лишь преходящее веяние. Объездившего полмира вряд ли удивят уловки обитателей родного хутора: историка, озирающего вереницу эпох, не собьёт с толку бессмыслица, льющаяся из средств массовой информации его собственной эпохи.
Таким образом, научная деятельность для некоторых действительно может являться религиозным долгом. В данный момент очень похоже на то, что это ваш долг. Я прекрасно понимаю, что может показаться почти комичным несоответствие между великим предназначением, которое мы обрисовали, и непосредственными задачами, которыми вам для начала предложат заняться, например, изучением англосаксонской фонетики или химических формул. Но подобное потрясение неизбежно ждёт при начале любой деятельности: так молодому священнику приходится нежданно-негаданно заниматься подготовкой хора, а младшему офицеру - вести учёт банок с джемом. И даже хорошо, что подобные издержки неизбежны в любой профессии. Это отсеивает тщеславных, ненадёжных людей и удерживает тех, кто непритязателен и стоек. Такого рода трудности, пожалуй, даже не заслуживают сочувствия.
Но те особые трудности, которые война создала вашему поколению - конечно, совсем другое дело, и тут я снова повторю то, о чём сказал с самого начала: не позволяйте нервам и эмоциям навязывать вам ощущение, что ваше положение более ненормально, чем есть на самом деле. Возможно, будет полезно упомянуть о трёх умственных противоядиях против трёх видов ущерба, которые война может нанести вашей учебной деятельности. Первый ущерб - возбуждение; оно толкает вас думать и переживать за ход войны, в то время как думать следовало бы о своей задаче. Лучшая защита - это осознание того, что в этом, как и во всём остальном, война на самом деле не порождает какой-то новой помехи, а лишь усиливает имеющиеся. А имеются они всегда в изобилии. Мы постоянно влюбляемся или ссоримся, ищем работу или боимся ее потерять, заболеваем или выздоравливаем, переживаем за политику... Стоит только уступить, и нам всякий раз придётся дожидаться, пока очередная помеха не перестанет нам мешать. Но единственный способ чего-то достичь в жизни - это прилагать старания, не дожидаясь условий. Благоприятные условия никогда не наступают. Конечно, бывают моменты, когда душевное напряжение настолько велико, что даже сверхчеловеческое самообладание не может ему противостоять. Но такое нередко случается и в мирное время. В любом случае мы должны делать всё, что в наших силах.
Второй ущерб или урон - подавленность и безразличие, проистекающие из неуверенности в том, что нам отпущено достаточно времени довести начатое до конца. Если я скажу вам, что ни у кого никогда не было времени довести какое бы то ни было дело до конца, что самая долгая человеческая жизнь всё равно оставляет человека в любой области науки начинающим, вы подумаете, что это демагогическая отговорка. Но вы удивились бы, если бы узнали, как быстро человек начинает чувствовать, что время его на исходе: о скольких вещах даже в среднем возрасте мы думаем "уже слишком поздно", "уже не хватит времени" и "это, увы, уже не для меня". К счастью, сама природа не позволяет делиться с младшим поколением подобным опытом. Но христианское отношение, которое не подведёт вас в любом возрасте, - это оставлять будущее в руках Бога. Это очень легко, потому что Бог, безусловно, удержит будущее в своих руках независимо от того, оставим мы это Ему или нет. Никогда, ни в мирное, ни в военное время, не увязывайте свои нравственные решения или расчёты на удачу с неопределённым будущим. Удача в работе приходит к тому человеку, который достаточно легкомысленно относится к долгосрочным планам и трудится от мгновения к мгновению "для Господа". Мы научены просить только о хлебе насущном, то есть о хлебе на сегодняшний день. Настоящее - то единственное время, когда у нас есть возможность исполнить долг или достичь желаемого.
Третий урон - это страх. Война угрожает нам смертью и болью. Ни один человек - и уж точно ни один христианин, помнящий о Гефсимансом Саде, - не должен пытаться достичь стоического равнодушия перед смертью и болью, но следует защитить себя хотя бы от иллюзий своего воображения. Мы воображаем себе смерть тысяч людей в руинах разбомбленных городов (в авторском оригинале - "руины Варшавы", эссе написано осенью 1939-го года, - В.Ф.) и противопоставляем её некому гипотетическому "праву этих людей на жизнь". Но права этого нет; смерти подлежим все мы; разница только в образе смерти - от пули из автомата сейчас или от рака сорок лет спустя. Увеличивает ли война смертность? Нет, конечно, все сто процентов живущих сейчас умрут, и этот процент нельзя увеличить. Что делает война, это сокращает некоторое количество жизней на некоторое количество лет, но, мне кажется, вряд ли именно этого мы боимся. Когда придёт время умирать, выяснится, что не так уж важно, сколько у нас лет позади. Увеличивает ли война вероятность болезненной смерти? Я в этом сомневаюсь. Насколько я могу судить, как раз то, что мы называем естественной смертью, часто предваряется долгими страданиями; а поле боя - это как раз одно из очень немногих мест, где есть хоть какой-то шанс умереть без боли. Уменьшает ли это наши шансы умереть в мире с Богом? Не в силах в такое поверить. Если даже военный призыв не убеждает человека немедленно покаяться, то какое вообще мыслимое стечение обстоятельств в состоянии это сделать? И все же война кое-чем действительно связана со смертью. Она заставляет нас помнить о ней. Единственная причина, по которой рак в шестьдесят или паралич в семьдесят пять лет нас не особо беспокоят, заключается в том, что до поры до времени мы имеем возможность не думать о них. Война напоминает о неизбежности смерти - и большинство христианских учителей прошлого считали это одним из ее благословений. Они полагали, что нам полезно непрерывно осознавать свою смертность. Я склонен думать, что они были правы.
Вся биологическая жизнь в нас, все попытки как-то обустроить счастье в этом мире, изначально обречены на крушение, если и отсроченное иногда, то ненадолго. В мирное время это осознают только мудрые люди. Теперь это очевидно и для глупых. Война обнажила суть мира, в котором мы живём, и нам не уйти от этой картины. Если мы питали радужные надежды на подъём культуры, освобождённой от сковывающих уз религии, то они разбиты. Если обманывались, что построим рай на земле, что вот-вот отыщем средство превратить мир сей из ненадёжного пристанища в город вечной мечты, то иллюзия продлилась недолго. Но если мы смиренно питали упование, что жизнь, отданная учёным трудам во имя Божие, может стать нашим личным, пусть и несовершенным, способом приблизиться к той Божественной красоте и той Божественной реальности, которые откроются нам уже не в этой жизни, упование наше пока что ничем не посрамлено.