Аннотация: Перевод эссе К.С.Льюиса "The World's Last Night" из сборника "Fern-seeds&Elephants"
C.S.Lewis
THE WORLD'S LAST NIGHT
К.С.Льюис
ЗА ДЕНЬ ДО КОНЦА СВЕТА
перевод В.Фоканова, Великий пост 2025г
У современных христиан и даже современных теологов есть множество причин сомневаться, что учение о Втором Пришествии Христа заслуживает того большого внимания, какое обычно уделяли ему наши предки. Однако невозможно хранить веру в Христа и Его божественное Откровение, не исказив его до полной неузнаваемости, пытаясь маскировать или игнорировать Его грозное провозвестие о Втором Пришествии. "И паки грядущего со славою судити живым и мертвым", - говорится в Апостольском Символе Веры. "Сей Иисус, вознёсшийся от вас на небо - возвещают ангелы в Деяниях, - вернётся таким же образом". "Отныне, - сказал сам наш Господь (этими словами призывая взять на себя крест) - узрите Сына человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных". Если не считать всё это неотъемлемой частью веры, некогда переданной святым, то что это вообще такое? На последующих страницах я постараюсь разобрать некоторые возражения, которые удерживают наших современников от веры во Второе Пришествие Спасителя и должного внимания к нему. Я не претендую на звание эксперта по этим вопросам, я просто выскажу соображения, которые пришли мне на ум и показались (возможно, ошибочно) заслуживающими внимания. Более зрелые умы подскажут, что здесь следует исправить.
Причины, по которым учение о Втором Пришествии сделалась камнем преткновения для наших современников, можно разделить на две группы: теоретические и практические. Сначала я рассмотрю теоретические.
Многие чураются этого учения, потому что смущаются (на мой взгляд, правильно) тем толкованием, которое придаёт ему школа мысли, связанная с именем великого Альберта Швейцера. Согласно этой школе, учение Христа о Его Втором Пришествии и конце света, которое богословы иногда называют "учением об апокалипсисе", было самой сердцевиной Его возвещения. Всё Его наставления определялись только этой доктриной; Его нравственное учение предполагало скорый конец света в каждом пункте. Если довести эту точку зрения до крайности, то, как сказал кто-то (кажется, Честертон) неизбежно приходишь к тому, что Христос был чем-то вроде предшественника Уильяма Миллера, проповеди которого когда-то произвели в среде американских христиан такую панику. Я не говорю, что сам доктор Швейцер утверждал что-то подобное, но некоторым кажется, что его мысль подталкивала именно к такому пониманию. Из страха перед этой крайностью возникает тенденция смягчать то, чему школа Швейцера придавала слишком большое значение.
Что касается меня, то я ненавижу сеятелей паники и не доверяю алармистам не только в религии, но и ни в чём вообще. Лютер, несомненно, весьма проницательно сравнил человечество с пьяницей, который, опасаясь повторно свалиться с лошади вправо, сваливается с неё влево. Я убеждён, что те, кто сводит всё учение Христа исключительно к провозглашению конца света, ошибаются. Но суть не исчезает и не очерняется от того, что кто-то преувеличил её. Она остаётся той же, что и была. И если кто-то безосновательно её преувеличивал, нам следует теперь последить за тем, чтобы её не начали приуменьшать, потому что именно с этой стороны теперь скорее всего свалится пьяница.
Само именование их "апокалиптическими" относит предсказания Господа о Втором Пришествии к определённому жанру. Известны другие образцы этого жанра - "Апокалипсис Варуха", "Книга Еноха" или "Вознесение Исайи". Христиане далеки от того, чтобы ставить указанные тексты на один уровень со Священным Писанием, а большинству современных людей вообще весь жанр представляется устаревшим и ненужным. Но поскольку предсказания нашего Господа тоже являются "чем-то в таком роде", то в глазах многих людей они оказываются этим дискредитированы. Обвинение против них выдвигают и в жёсткой, и в мягкой форме. Более жесткие обвинения, атеистические, звучат примерно так: "Сами видите, ваш хваленый Иисус на самом деле был точно таким же психом и шарлатаном, как и все прочие сочинители апокалипсисов". Теологи-модернисты высказываются более мягко: "Каждый великий человек отчасти принадлежит своей эпохе, а отчасти - всем временам. В его творчестве следует выделять то, что выводит его за рамки его эпохи, а не то, что с ним разделяли тысячи забытых современников. Мы ценим Шекспира за великолепие языка и знание человеческой души, которые были присущи только ему одному, а не за его веру в ведьм, божественное право королей или отсутствие привычки ежедневно умываться. То же самое и с Иисусом. Его вера в приближающийся катастрофический конец истории принадлежит ему не как великому учителю, а просто как палестинскому крестьянину I века. В этом он был сыном своей эпохи, и об этом теперь можно забыть. Мы должны сосредоточиться на том, что отличало его от других палестинских крестьян I века, на его нравственном и социальном учении".
На мой взгляд, такой аргумент против реальности Второго Пришествия является уклонением от самого вопроса. Игнорировать в учении великого человека те принципы, которые сливались с типичными представлениями его эпохи, можно только в предположении, что эти представления были ошибочны. Произвольно отбирать только те принципы, которые "превосходят" представления его эпохи можно только в предположении, что представления нашей собственной эпохи вернее: ведь, конечно же, под представлениями, которые превосходят эпоху великого человека, мы подразумеваем наши. По этой логике я могу принимать шекспировскую картину преображения страдающего Лира, но отвергать прославление им незыблемости божественного права королей, потому что согласен с Шекспиром в том, что человек очищается страданиями, но не согласен в том, что короли (или другие правители) обладают божественным правом. Но когда взгляды великого человека совпадают с нашими, можно уже не переживать, что они разделялись современниками? Презрение Шекспира к предательству и благословение Христом нищих не были чужды духу их эпох; но никто же не отвергает их на этом основании? Так же невозможно отвергать и апокалиптику Христа на основании распространённости апокалиптических ожиданий в Палестине первого века - если только мы не предрешили заранее, что эти апокалиптические ожидания были ошибочны. Но поступать так - значит просто уклоняться от вопроса; ибо сам вопрос в том и заключался, было ли ожидание катастрофического конца мира и спасительного Божественного вмешательства истинным или ложным.
Но если встать на непредвзятую позицию, дело представится совсем по-другому. Если Конец Истории действительно должен когда-то наступить и если (как, собственно, оно и было) евреи были приучены своим Богом напряжённо ожидать его, то вполне естественно, что они должны были создавать какую-то апокалиптическую литературу. С этой точки зрения, выказывание нашим Господом чего-то созвучного прочим апокалиптическим учениям эпохи не было бессознательным следованием заблуждениям времени, а было Божественным использованием здравых течений в современном ему иудаизме. Более того, место и время, которые Ему угодно было выбрать для Своего воплощения, потому-то и были Им избраны, что обеспечивали наличие тех условий, которые Ему требовались и которые даже были заранее взлееяны Божественным Промыслом именно с этой целью. Ведь если мы принимаем всерьёз учение о Воплощении, мы, несомненно, должны с большим недоверием относиться к предположениям, что какие-либо случайные обстоятельства в культуре Палестины I века могли случайно препятствовать воспринятию учения Господа. Полагаем ли мы, что время и место земного воплощения Бога были выбраны Им невпопад? Что какое-то другое время и место подошли бы лучше?
Но худшее ещё впереди. "Можешь говорить, что хочешь, - ответят мне, - но апокалиптические ожидания первых христиан оказались обмануты. Из Нового Завета ясно, что все они ожидали Второго пришествия ещё при своей жизни. И, что ещё хуже, у них была причина, которая тебя очень смутит: так их научил их Учитель. Он не только разделял их заблуждения, он ещё добавил им новое. Он внушил им: "Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет". И оказался, как мы теперь знаем, неправ. Он знал о конце света не больше других."
Это, безусловно, самый неловкий стих в Библии. И всё же как иронично, что следом, всего через предложение, располагается утверждение: "О дне же том, или часе, никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец ". Это проявление заблуждения и это признание в невежестве следуют одно за другим. Мы не сомневаемся, что и то и другое было сказано самим Иисусом, а не добавлено рассказчиком. Если бы репортёр не был абсолютно честен, он бы вообще не записал этого признания в незнании; у него не могло быть другого мотива записать его, кроме чистой добросовестности. И если бы последующие переписчики не были столь же добросовестны, они не стали бы воспроизводить это, очевидно ошибочное, предсказание о "нынешнем поколении" после того, как время уже показало его ошибочность. Именно этот отрывок (Мк 13:30-32) и ещё возглас "Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?" (Мк 15:34) являются крайне убедительными доказательством того, что Новый Завет исторически достоверен. Евангелистам присуща первая и главная черта честных свидетелей: они не утаивают факты, которые противоречат (по крайней мере на первый взгляд) другим частям их рассказа.
Итак, факты таковы: Иисус провозгласил себя (в каком-то смысле) не всеведущим и тут же продемонстрировал это. Если верить в Воплощение, в то, что Иисус - Бог, то трудно понять, как Он мог быть не всеведущ; но также очевидно, что если Он всё-таки был в своём человеческом воплощении не всеведущ, то вполне мог и сказать об этом. Бог, который сознаётся в чём-то по той причине, что это действительно правда, вполне понятен, в отличие от Бога, который на самом деле всеведущ, но пытается обмануть окружающих на этот счёт. Богословы говорят, что Богочеловек был всеведущим как Бог, но не всеведущим как человек. Так, без сомнения, и было, хотя это не поддаётся воображению. Как не поддаётся воображению и бессознательное состояние Христа во время сна, и неразвитость Его разума во младенчестве, а тем более его чисто животная жизнь в утробе матери. Но ведь не только богословие - физические науки так же предлагают нам многое, что не поддаётся воображению.
Поколению, которое без возражений приняло такую штуку, как искривление пространства-времени, не пристало возмущаться, что его воображение не в состоянии представить себе сознание воплощённого Бога. В этом сознании временное с вневременным должны были соединяться воедино. Я думаю, мы вполне сможем смириться с тем, что не в стостоянии это вообразить, особенно если не будем по привычке пытаться представить вневременное существование как ещё один подвид времени. А мы совершаем эту ошибку всякий раз, когда спрашиваем, как Христос мог быть одновременно несведущим и всеведущим или как он мог оставаться неусыпно правящим вселенной Богом во время своего сна. Слова, выделенные курсивом, обнаруживают попытку установить хронологическую связь между вневременной жизнью Бога и днями, месяцами и годами Его жизни как человека. Но, конечно, такой связи не может быть. Воплощение - не эпизод в жизни Бога: Агнец был заклан и, как неизбежно приходится заключить, рождён, взращён и воскрешён в вечности. Соединение с Божией природой человеческой природы со всем её несовершенством и ограниченностью само по себе является вневременным событием, хотя человечность, которая была таким образом воспринята Богом, подобно нам, жила и умирала во времени. И если наше не-всеведение, как часть нашей ограниченности, тоже было воспринято таким же образом, естественно ожидать, что это не-всеведение в какой-то момент должно было как-то проявиться. Странно было бы - а на мой взгляд, даже отталкивающе - предполагать, что Иисус никогда не задавал искренних вопросов, то есть вопросов, на которые не знал ответа. Это сделало бы его человеческую природу настолько непохожей на нашу, что она едва ли заслуживала бы такого названия. Мне легче поверить, что, когда он спрашивал: "Кто прикоснулся ко Мне?", (Лк 7:45) он действительно не знал этого и желал узнать.
Трудности, о которых я говорил до сих пор, всё-таки в определённой степени можно признать не более чем недоразумениями. Они могут укрепить неверие, уже порождённое иными причинами, но вряд ли пошатнут веру. Теперь мы подходим к соблазну более труднопреодолимому и зачастую хуже осознаваемому. Дело в том, что учение о Втором Пришествии в корне противоречит эволюционисткому, прогрессисткому характеру большинства течений современной мысли. Нас успели приучить думать о мире как о чём-то, что медленно движется к совершенству, что "прогрессирует", "эволюционирует". Христианская апокалиптика предлагает нам проститься с такой надеждой. Она даже не обещает (что показалось бы ещё терпимо) постепенного распада, медленного естественного угасания. Она обещает внезапный, насильственный конец от внешней причины: на свечу направляют огнетушитель, в граммофон бросают кирпич, на сцену посреди спектакля обрушивают занавес - "Стоп!"
Этому уже глубоко укоренившемуся представлению мне нечего противопоставить, кроме того, что, на мой взгляд, вся современная концепция прогресса или эволюции в её научно-популярном изводе - это миф, обоснованный достаточно слабо или не обоснованный вовсе.
Я сказал "эволюция в её научно-популярном изводе". Я ни в коей мере не стремлюсь дискредитировать дарвинизм как гипотезу биологии. Гипотеза эта может оказаться объяснением, содержащим изъяны, но я говорю сейчас не об этом. Может статься, уже обнаружились первые признаки того, что биологам придётся отказаться от дарвиновской идеи в целом или от какой-то её части, но я не обладаю квалификацией, позволяющей судить о наличии таких признаков. Может даже оказаться, что гипотеза Дарвина на самом деле объясняет не происхождение, а исчезновение видов, но я не буду сейчас развивать эту мысль. В этой статье я буду исходить из того, что дарвиновская идея верна. Что я хочу показать, так это то, что скачок от дарвиновской гипотезы в биологии к целостному современному мифу о развитии или прогрессе - незаконен.
Первое, на что тут можно обратить внимание, - это на то, что миф возник раньше, чем гипотеза Дарвина, опередив все доказательства. Два великих произведения европейского искусства первыми воплотили идею о вселенной, в которой по какой-то внутренней необходимости "низшее" непрерывно вытесняется "высшим". Одно из них - "Гиперион" Китса, а другое - "Кольцо Нибелунгов" Вагнера. И оба они появились раньше, чем "Происхождение видов" Дарвина. Невозможно найти более ясного выражения идеи прогресса, чем слова Океана
"Вечен закон, по которому
Низшее сменится Высшим"
И невозможно выразить своё восхищение этой идеей более пылко, чем это делает Вагнер, описывая фабулу своей тетралогии. Вот что он пишет Рокету в 1854 году:
"Таким образом, развитие всего сюжета показывает необходимость признания и подчинения изменениям, обеспечивающим разнообразие, множественность и вечное обновление Реальности. Вотан поднимается до трагических высот, признавая необходимость собственного поражения. Это всё, что мы должны извлечь из истории человечества - желать прихода Необходимого и быть готовым подчиниться ему. Творческий итог, к котороиу в конце концов приводит эта высочайшая и самоотверженная воля, - это бесстрашный и вечно любящий Зигфрид"
Более глубокое исследование истоков этого влиятельного мифа привело бы нас, наверное, к немецким философам-идеалистам, а оттуда (как мне объясняли) через Бёме - к алхимии. Возможно, весь прогрессистко-диалектический взгляд на историю - это гигантская проекция старой алхимической мечты о том, что можно научиться превращать всё в золото.
Таким образом, представление о том, что столь влиятельный в современном мышлении прогрессисткий миф развился из дарвиновской идеи, оказывается несостоятельным хронологически. Скорее наоборот, привлекательность дарвинизма можно объяснить тем, что он задним числом придал уже существующему мифу о прогрессе видимость научной обоснованности. Если бы не было эволюции, её следовало бы выдумать. Реальные источники мифа скорее политические. Он проецирует на весь космический миропорядок политические надежды, порождённые эпохой европейских революций.
Во-вторых, мы должны отметить, что дарвинизм не даёт оснований для веры в то, что естественный отбор, воздействующий через случайные мутации, в целом обеспечивает тенденцию именно к улучшению, а не к чему-то другому. Иллюзия, что это так, может возникнуть из-за того, что мы ограничиваем своё внимание теми видами, которые по нашим, не имеющим отношения к интересам самих этих видов, меркам изменились к лучшему. Так, лошадь улучшилась в том смысле, что протогиппопотам был бы менее полезен для нас, чем его современный потомок. Антропоиды улучшились в том смысле, что стали теперь нами. Но приспособление - не всегда улучшение; изменения, вызванные отбором, могут быть ухудшениями по любому из параметров. В бою армии иногда побеждают, наступая, а иногда - отступая. Точно так же в борьбе за выживание виды иногда спасают себя, увеличивая свои возможности, а иногда - уменьшая их. В биологической истории нет предопределённости прогресса.
А, в-третьих, даже если бы биологический прогресс был всё же предопределён, из этого всё равно не следовало бы - и действительно не следует - что прогресс тем самым предопределён в этической, культурной и социальной истории. Взирая на мировую историю без прогрессисткой предубеждённости, невозможно обнаружить в ней какой-то бесспорной восходящей тенденции. В рамках определённых областей в течение ограниченного периода вполне может наблюдаться прогресс. Школы гончарного или живописного искусства, нравственные усилия в определённых направлениях, ремесленные умения, такие как санитария или кораблестроение, могут иногда совершенствоваться в течение какого-то периода. Но "прогрессом" в том смысле, в каком в него уверовали наши отцы это можно было бы назвать только в том случае, если бы этот процесс возрастания был постоянен во всех сферах и продолжался бесконечно. Совсем не похоже, чтобы происходило что-то подобное. Любой временный прогресс всегда прерывается чем-то непредвиденным- например, нашествием варваров или бесцеремонным вторжением современного индустриализма - либо, как бы это ни казалось загадочно, всё просто само вырождается и приходит в упадок. Идея, которая вытесняет из нашего сознания мысль о Втором Пришествии, идея о том, что мир сам собой постепенно идёт к совершенству, - это мечта, а не обобщение какого-то реального опыта. И эта мечта отвлекает нас от наших вполне реальных интересов и обязанностей. Она заставляет нас пытаться угадать сюжет драмы, в которой мы являемся всего лишь персонажами. Но разве персонажи пьесы могут разгадать сюжет? Мы не автор, не постановщик пьесы, мы даже не зрители, мы актёры на сцене. Постараться достойно отыграть эпизоды, в которых предусмотрен наш выход, гораздо разумнее, чем гадать о содержании сцен, которые последуют за нашими.
В "Короле Лире" (III,vii) есть персонаж, настолько незначительный, что Шекспир не дал ему даже имени, он просто "Первый слуга". У всех окружающих персонажей - Реганы, Корнуолла, Эдмунда - есть прекрасные, долгосрочные, и вполне реалистичные планы на будущее. У них есть даже разумные основания предполагать, что конец всей пьесы будет таким, к какому они стремятся, хотя в этом они сильно ошибаются. У слуги нет таких иллюзий. Он понятия не имеет, в чём состоит сюжет всей пьесы. Но он видит и верно оценивает то, что происходит в данный момент. Он видит, как совершается мерзость, выкалывают глаза старого Глостера. Он этого не выносит. Он мгновенно обнажает меч и направляет его в грудь своего господина: однако Регана поражает его ударом в спину. Вот и вся его роль, всего восемь строк. Но если бы это была реальная жизнь, а не пьеса, то именно эту роль нам было бы лучше всего сыграть.
Учение о Втором Пришествии внушает нам, что мы не можем знать, когда закончится мировая драма. Занавес может опуститься в любой момент: скажем, до того, как вы дочитаете этот абзац. Некоторым кажется, что это абсолютно всё обесценивает. Сколько всего будет оборвано прежде конца или даже до начала! Возможно, вы собирались жениться в следующем месяце; возможно, на следующей неделе вам обещали повышение по службе; возможно, вы находились на пороге великого научного открытия; возможно, вы проводили благодетельные для общества социальные реформы. Какой добрый и мудрый Бог окажется настолько неразумным, чтобы оборвать всё это на середине? Только не сейчас, не в этот момент!
Но мы так думаем лишь потому, что продолжаем заблуждаться, будто нам известно содержание пьесы. Оно не известно нам. Мы даже не знаем, какой сейчас акт - первый или пятый. Мы не знаем, кто из нас главный, а кто второстепенный персонаж. Это знает пока только автор. Об этом могут догадываться зрители, если они есть (скажем, ангелы, архангелы и все небесное воинство, заполняющее партер и ложи) но не мы. Мы, наблюдающие за пьесой изнутри, а не со стороны, никогда не встречавшиеся с подавляющим большинством действующих лиц, кроме тех нескольких, которые играют с нами в одних сценах, совершенно не знающие будущего и крайне скудно осведомлённые о прошлом - мы не можем предугадать, в какой момент должна наступить развязка. Мы можем быть уверены, что она наступит, когда придёт срок, но тратить время на догадки, когда именно это произойдёт - пустое занятие. Мы можем быть уверены, что в пьесе есть смысл, но с нашего ракурса он не очевиден. Нам всё объяснят, когда пьеса закончится. Мы надеемся, что Автор скажет каждому из нас что-то насчёт того, как он сыграл свою роль. И то, насколько хорошо мы сыграли свои роли, будет иметь бесконечное значение.
Таким образом, учение о Втором Пришествии не следует отвергать только потому, что оно не следует модам новейшей мифологии. Напротив, именно по этой причине его следует ценить и чаще к нему возвращаться. Это то лекарство, в котором мы нуждаемся более чем в каком-либо другом.
И на этом я перехожу к практическим вопросам. Дело в том, что пытаясь отвести этому учению должное место в нашей христианской жизни мы сталкиваемся с большими трудностями и рисками. Страх перед этим, вероятно, удерживает наших проповедников слишком выдвигать его на первый план.
Следует признать - в прошлом учение о последних временах неоднократно провоцировало среди христиан серьёзные заблуждения. Очевидно, многим людям трудно верить в столь великое событие, не пытаясь вообразить его, предугадать его срок или принять дату, предложенную каким-нибудь шарлатаном или истериком. Если написать историю всех несостоявшихся концов света, пролучилась бы целая книга, и это была бы очень печальная, отвратительная а иногда и трагикомическая книга. Одно из таких предсказаний было в ходу, когда апостол Павел писал своё Второе Послание Фессалоникийцам. Кто-то внушил доверчивым фессалоникийцам, что "день не за горами". Вероятно, это привело к тому результату, к которому обычно приводят подобные умонастроения: люди бездельничали или занимались ерундой. Одно из самых известных предсказаний было сделано несчастным Уильямом Миллером в 1843 году. Миллер (которого я считаю честным фанатиком) назначил дату Второго пришествия с точностью до года, дня и даже минуты. Некстати приспевшая комета усилила суеверие. Тысячи людей ждали Господа в полночь 21 марта и отправились не солоно хлебавши домой наутро 22-го, заработав репутацию сумасшедших.
Очевидно, никогда не следует высказывать ничего такого, что может спровоцировать массовую истерию. Мы не должны говорить с нашими простодушными и горячими прихожанами о "последних днях", не подчёркивая снова и снова полную невозможность точного предсказания сроков. Очень желательно, чтобы они и сами поняли, что эта невозможность является важной частью учения. Если не верить словам нашего Господа "о дне же том и часе не знает никто" то какие основания верить другим Его словам, например, самому обещанию Пришествия? А если вы верите всем Его словам, не должны ли вы раз и навсегда отбросить ложную надежду вычислить сроки? Учение Господа по этому вопросу явственно включает три положения. (1) Что Он обязательно вернется. (2) Что никому не дано знать, когда это произойдёт. (3) И что поэтому все должны быть готовы к встрече с Ним в любой момент.
Обратите внимание на слово "поэтому". Именно потому, что мы не можем знать сроков, мы должны быть готовы в любой момент. Наш Господь снова и снова повторял этот практический вывод, как будто обещание о возвращении и было дано именно ради этого вывода. "Бодрствуйте, бодрствуйте" - таково было Его предостережение. Я приду как вор в ночи. Заверяю вас - вы не увидите, как я приближаюсь. Знал бы отец семейства, в какое время придёт грабитель, был бы готов к его приходу. Знал бы слуга, когда верётся хозяин, не застали бы его пьяным на кухне. Но они этого не знали. И вы тоже не узнаете. Поэтому вы должны быть готовы в любой момент. Смысл предельно прост. Школьник не знает, какой отрывок из Вергилия учитель велит переводить: вот почему он должен быть готов переводить любой отрывок. Часовой не знает, в какое время подкрадётся враг или пост зайдёт проверить офицер: вот почему он должен бодрствовать всю вахту. Дата возвращения непредсказуема. Будут войны, слухи о войнах и всевозможные эпидемии - но это как всегда. В этом смысле всё будет как обычно ещё за час до того, как небеса свернутся, как свиток. Вы не можете предсказать срока этого события. Если бы могли, это отменяло бы Божий замысел о самом событии. Но Божьи замыслы не так просто нарушить. Следует заранее закрыть уши для любого будущего Уильяма Миллера. Ему не только глупо верить, его глупо даже слушать. Он не может знать того, о чём говорит. Он или притворяется, или тупит.
Об этой глупости хорошо написал Джордж Макдональд. "Неужели те кто говорит "ну вот же они, явные признаки" думают, что они могут обхитрить Бога? Господь обещал благо тем, кого он застанет за трудами - так какой нам смысл вместо этого вертеть головой, пытаясь уследить, чтобы он не подкрался незаметно? Послушание - вот единственное спасение".
Насколько мы можем судить, предупреждение о Втором Пришествии не послужит нашему спасению, если не настроит нас каждый день задаваться вопросом Джона Донна "Что, если этот день - последний день?"
Иногда этот вопрос навязывают нам с целью вызвать страх. Я не думаю, что это правильное его применение, хотя далёк от согласия с теми, кто полагает религиозный страх дремучим пережитком и требует изгнания его из духовной жизни. Мы знаем, что страх изгоняется совершенной любовью. Но той же цели может достигать невежество, алкоголь, страсть, самонадеянность или тупость. Очень желательно, чтобы мы все достигли такого совершенства в любви, когда Бог станет нам не страшен; но пока это не достигнуто, крайне нежелательно, чтобы этот страх изгнали из нас наши мелкие пороки и заблуждения. Возражение против чувства страха перед Божиим пришествием, на мой взгляд, может заключаться только в одном: страх, тревожность - стимулы ненадёжные. Страх - это эмоция, а поддерживать какую-либо эмоцию в течение долгого времени невозможно даже чисто физически. И постоянное воодушевление надеждой на скорое Второе пришествие тоже невозможно, причём по той же причине. Чувства любого рода вообще по сути своей преходящи. Они приходят и уходят, и когда они приходят, им иногда можно найти хорошее применение: но они не могут служить какой-то духовной пищей.
Важно не то, чтобы мы постоянно боялись Второго Пришествия или одушевлялись надеждой на него, а то, чтобы мы всегда помнили о нём, принимали его во внимание. Здесь может помочь аналогия. Семидесятилетнему мужчине не обязательно постоянно думать о близости смерти (не говоря уже о том, чтобы стращать эти окружающих) но разумный семидесятилетний мужчина всегда должен помнить о ней. Глупо строить планы, предполагающие ещё двадцать лет жизни; преступно глупо не составить завещания. Для человечества в целом Второе Пришествие - то же, что смерть для отдельного человека. Отдельный человек вполне способен помнить, что не стоит особенно обольщаться; что жизнь коротка, ненадёжна, суетна и преходяща; что неразумно отдавать всего себя целиком тому, что закончится вместе с нею. Но современным христианам всё сложнее помнить о том, что жизнь человечества в целом - так же ненадёжна, суетна и преходяща, как жизнь отдельного человека.
Любой моралист скажет, что личный триумф спортсмена или успех девушки на балу мимолётен: но важно помнить, что империи и цивилизации так же мимолётны. Все достижения и триумфы, поскольку они являются земными достижениями и триумфами, в конце концов будут иметь итогом нуль. В этом учёные согласны с христианами. Хотя срок жизни человечества длиннее жизней всех отдельных людей, однажды закончится и он. Разница лишь в том, что учёные ожидают постепенного, естественного угасания жизни на Земле, а, мы, христиане, ожидаем, что земная жизнь будет прервана в одно мгновение - в любое мгновение. "Что, если этот день - последний день?"
Сами по себе эти соображения могут показаться призывом ослабить наши старания обустраивать мир для блага потомков. Но если мы вспомним, что то, что может обрушиться на нас в любой момент, - это не просто конец, а Суд, то они приведут скорее к обратному результату. Что они точно могут и должны делать - это осаживать претензии некоторых политических вождей представлять дело так, как будто обязанности перед потомками - наши единственные обязанности. Кто с подлинным ужасом должен взирать на Конец Истории, так это истинный революционер. Жестокости и несправедливости, творимые над миллионами его современников, он оправдывал своими надеждами на процветание будущих поколений: но поколений этих не будет. Все эти массовые убийства, фальшивые судебные процессы, пытки, преследования, депортации повиснут на нём тяжким и реальным грузом - в то время как невозможная утопия окажется ничем иным, как его мысленной фикцией.
Но если неистовый поиск безумных панацей обесценивается тем фактом, что любое "настоящее" вдруг может оказаться "последним днём"; то трезвая работа на будущее, в рамках обычной морали и благоразумия им не обесценится. Ибо Грядущий сказал: счастливы те, кого он застанет за праведными трудами, независимо от того, собирались ли они просто покормить свиней или искали путей избавить человечество от рабства. Занавес действительно опустился, конец времён настал. Этих свиней никогда уже не накормят, праведная борьба против рабства уже не приведёт к победе. Но это неважно; важно, что вы были на своём посту, когда пришла проверка.
Наши предки часто использовали слово "суд" подразумевая под ним "наказание": отсюда выражения вроде "Бог тебе судья". Я полагаю, что смысл слова "суд" выступит даже ярче, если будем воспринимать его в прямом смысле: не как наказание или награду, а как вынесение вердикта. Когда-нибудь, может быть, даже сегодня ("что, если этот день - последний день?") будет вынесен абсолютно точный вердикт относительно каждого из нас, будет сделана, если хотите, идеально верная оценка того, чем мы являемся.
В этой жизни мы все сталкивались с суждениями или приговорами в свой адрес. Время от времени мы узнаём, что на самом деле думают о нас наши знакомые. Я, конечно, не имею в виду то, что они говорят нам в лицо: это нужно учитывать, но я сейчас не про это. Я говорю о тех деталях в поведении, через которые неосознанно проявляется мнение о нас наших соседей, сотрудников или подчинённых - или о тех бесхитростных суждениях, ужасных или очаровательных, которые иногда прямодушно выдают дети (а порой и животные). Такие открытия могут стать самыми горькими или самыми прекрасными мгновениями в нашей жизни. Но, конечно, и горечь, и сладость умеряются в этом случае несовершенством, погрешимостью тех, кто судит. Мы можем надеяться, что люди, посчитавшие нас трусами или хамами, недостаточно осведомлены или выведены чем-то из себя; мы можем опасаться, что те, кто доверяет нам или восхищается нами, ослеплены наивностью или симпатией. Я полагаю, что опыт Страшного суда (который, напоминаю, может обрушиться на нас в любой момент) будет похож на эти маленькие переживания, но в N-й степени.
Ибо суд, которыё нас ждёт - непогрешимый суд. Если он будет благоприятным, не будет опасений, что он ошибочен; если неблагоприятным - не будет такой надежды. Мы не только поверим, мы будем сами ощущать каждой клеточкой своего потрясённого или обрадованного существа, что, как сказал Судья, так всё и есть: ни больше, ни меньше, ни как-либо иначе. Возможно, мы даже осознаем, что каким-то смутным образом могли догадаться обо всём и сами. И вся Вселенная тоже будет знать про нас всё: наши предки, родители, наши жёны или мужья, наши дети. Непреложная - и, к тому же, отныне самоочевидная - истина о нас сделается известна всем.
И я не думаю, что картины физических катастроф, знамений в облаках, или даже небес, сворачивающихся, как свиток, педагогически действеннее, чем просто сама голая идея Суда. Не в наших силах постоянно возгревать в себе боязнь. Но в наших силах приучить себя всё чаще и чаще спрашивать себя о том, как будет выглядеть то, что мы сейчас говорим и делаем (или не делаем) когда на это прольётся неотразимый свет - свет, который так отличается от физического света этого мира, но о котором даже сейчас мы знаем достаточно, чтобы представить себе его действие. У женщин иногда возникает проблема - в тусклом освещении лавки понять, как будет выглядеть платье при дневном свете. Это очень похоже на проблему, перед которой стоим мы все: одеться не для тусклого света преходящего мира, а для яркого света грядущего. Хорошее платье - это то, которое выдержит этот грядущий свет. Потому что этот свет будет длиться дольше.