Оренбург запомнился мне таким: серый, заволоченный тучами душный город с неаккуратно расставленными пятиэтажками вперемешку с деревенским домами и сбегающей на юг широкой дорогой, проваливающейся куда-то в пустоту, в степь. Плоский, малоэтажный, растекшийся рыхлой кляксой точно выплеснутый на песок стакан воды. На огромных колченогих опорах линии электропередач, прорезающие небо.
Последние пара дней, помнится, выдались ясными, с зависшим в небе тяжелым, обжигающим шаром. Словно в горячем, душном автобусе, нос и лоб мгновенно покрываются бисеринами пота, рубашка расплывается темными пятнами на спине и подмышками. И пыль, клубящаяся, точно живая, оседающая на носках ботинок, брючинах и в швах матерчатой сумки для ноутбука.
Оренбургом правили нефтяники. Бузулук, Орск, Соль-Илецк, Кубертау - основные линии связи и направления движения черного золота. Связь была их непрофильным, периферийным активом, поэтому работу свою я выполнял в тесной безоконной каморке датацентра, совмещенного с локальной АТС, на четвертом этаже десятиэтажного офисного здания.
Ступенчатое строение темно-синего, матового стекла, надо сказать, удалось на славу. Оно эпатажно реяло над оживленным перекрестком, как космический корабль пришельцев или монумент нефтепромыслу.
Не стану вдаваться в подробности - единственный мой визит в Оренбург оставил у меня рваное впечатление, сотканное скорее из испытанных неудобств, нежели действительного ощущения города. Запомнился сломавшийся автобус, заставивший меня топать до ближайшей остановки по пыльной улице, мимо невзрачных домиков частного сектора.
Единственным положительным воспоминанием осталась у меня сотрудница отдела телефонии Светлана, отвечавшая за приемку программной системы. Пухленькая, суетливая барышня просидела со мной меж серверных стоек всю неделю, покуда рассказывал я ей по второму и третьему кругу как работают и запускаются модули, как сверяются результаты и выгружаются данные для выставления клиентских счетов. Она водила меня, командировочного на обед и в последний день перед отъездом провела по городу, рассказывая о местных достопримечательностях. Ничего впрочем не могло поразить меня больше, чем растворяющаяся в пыльной степи дорога на юг, в Казахстан, словно слопали город за определенной чертой лангольеры Стивена Кинга. Интерес Светланы ко мне, усталому, недовольному, остался загадкой, однако же проводила она меня до гостиницы и готова была идти на вокзал, не упроси я ее отправляться домой.
Домой я ехал через Самару, до которой тащил меня в составе пассажирского поезда старый, кашляющий и сморкающийся словно старый дед локомотив.
Предвкушая дорогу домой, я бодро проволок чемодан через вокзальную площадь, мимо памятника географу Рычкову. Вокзалы одинаковы во всех городах: площадь с памятником или сквером и обступающие ее буквой "П" здание с кассами и торговые ряды.
Духота стояла несусветная. Вход в жерло купейного вагона преграждала рослая проводница в синей рубашке с коротким рукавом. Она изнывала от жары и руки ее, усыпанные родинками, были влажными от пота. Только со второй попытки удалось ей надорвать корешок железнодорожного билета и вернуть мне розовую, сырую бумажицу. Ее требовалось хранить для отчетности. Я поднялся по гулким ступеням в пустой, потрепанный вагон и протопал в затхлое купе с пузатыми седушками, перетянутыми темно-красным дерматином, обнажившим по углам тканевую изнанку.
Удивило меня полное отсутствие ажиотажа при посадке на поезд Оренбург-Самара. Пока усаживался и переодевался, я выглядывал периодически в горячий коридор, залитый лучами закатного солнца из вереницы окон. Некоторое смущение одолевало меня от поездки в одиночку в целом вагоне. В голову лезли дурацкие картины из "Убийства в восточном экспрессе" Агаты Кристи. Не хватало только купе класса люкс и чуткого бельгийского детектива. Туалет, разумеется, был закрыт и только в темном углу сгорбился носатый титан.
Когда до отправления осталось минут пять и я уложил в угол седалища влажный рулон матраса, объявились пассажиры. Шумно прошествовала семья с ребенком, за ними несколько одиночек с сумками и чемоданами. Один свернул ко мне. Я размышлял впоследствии о случайном нашем соседстве. Из девяти купе в вагоне пустовали шесть, и простая вероятность должна была распределить нас более равномерно.
Молодой военный, короткостриженный, с выправкой, в зеленой, офицерской форме, разместился на нижней полке напротив. Сдержанно поздоровавшись, он поначалу молчал - доставал вещи, прятал чемодан в короб, оглушительно хлопая седушкой. В сумке звякнули бутылки. Затем, нисколько не стесняясь моим присутствием, принялся переодеваться и вскоре предстал предо мною в стандартном костюме соседа из сериала: спортивное трико с тройным лампасом и белая майка с широкими лямками. Над резинкой штанов выпирал небольшой животик, но на руках под жирком бугрились мускулы.
Преобразился при этом не только внешний вид, даже лицо его подобрело, сдержанность отправилась на крючок вместе с аккуратно повешенной формой. Он представился - Савелий Юрьич, капитан такой-то воинской части. Звездочки и лычки на погонах всегда отказывались укладываться в моей голове, поэтому назовись он хоть полковником, я бы не усомнился.
Предложил называть себя Савой. Выложил на стол целлофан с яйцами, огурцами и хлебом, поставил две бутылки пива. Одну, как оказалось, мне. Я поломался для приличия, однако посчитал, что пиво сыграет роль снотворного.
Тогда-то и рассказал мне Сава свою историю, непростую и очень личную. Очередь до нее добралась, когда перевалил я за половину своей бутылки "Жигулевского", а Сава приканчивал вторую. Поначалу, как водится, поговорили мы про Оренбург, с которым связывала Савелия Юрьича долгая служба. Потом пробежались коротко по политике, отчего-то под пиво заходит она "на ура". Тема эта скользкая и стараюсь я не озвучивать либеральных своих взглядов, однако оказался Сава на редкость разумным, беды армейские замечал и выговаривал.
К концу второй бутылки глаза у Савы замутнились, хотя голос оставался недрогнумши, и задал он мне вопрос:
- Есть у меня одна история, которую только случайным попутчикам рассказывать. Вот скажи, как ты, Денис, относишься к психологам?
Я неопределенно покачал головой, так как не имел отношения к психологам.
- Я вот до последнего тоже никак не относился, но, понимаешь ли, случилась в жизни моей история, которая заставила пересмотреть взгляды. Вот посмотри на меня, - он ткнул себя в пятно от пролитого пива на майке, - и скажи, похож я на человека, посещающего психолога?
Нет, совершенно не похож был Сава на такого человека. После этого начал он свой рассказ.
Потомственный военный, поездивший с отцом по городам он всегда был контактен, с легкостью заводил друзей, несмотря на то, что не задерживался подолгу в одном месте. Азов, Энгельск, Новороссийск, много их осталось за спиной еще до того, как Савелий окончил школу. Со связями отца, полковника, осевшего в районном военкомате Нижнего Новгорода, он поступил в военное училище. Служил хорошо, с задором, задел по касательной одну из горячих точек, в которых отметилась в конце девяностых Россия; распространяться впрочем он не стал, да я и не настаивал.
Встретил девушку с редким именем Софья, влюбился крепко. Долго добивался ее, красу студенческой группы, с улицы забирался на балкон четвертого этажа. Когда Софья ответила согласием, был на седьмом небе от счастья. Завел семью и осел в Самаре. Сослуживцы завидовали. Родился ребенок, мальчик Сережа. Служба его в последние годы крутилась между Самарой и Оренбургом.
Однако, по прошествии нескольких лет в счастливом браке, стала семейная его идиллия рассыпаться, трещать по швам. Перестал находить с супругой общий язык, что ни разговор - ссора, совсем не тянуло домой; едва не завел связь на стороне, приятель уберег. И желает вроде бы наладить все, любит жену горячо, но не выходит, ссорятся. Реагирует на все резко, эмоционально, язвит. Софья плачет, не понимает, что с мужем. Маленький Сережка глядит испуганно.
Приезжали матери. Обе - и его, и ее. Уговаривали обоих, плакали. Про гадалок рассказывали, про порчи, вся эта "бабская" история. Он, естественно, отмахивался, но чего делать не знал. Стал выпивать. Подсказка пришла от свояченицы, сестры жены. Врач-терапевт по специальности, она посоветовала записаться на прием к своему знакомому - практикующему психологу-психотерапевту. Известный доктор, к которому обращаются аж из руководства области.
Рассказывал Сава складно, с расстановкой, между делом вынув и автоматически открыв о потрепанный край стола новую бутылку пива. Больше у меня не вызывал вопросов постоянный надломленный пластик над иззубренным алюминиевым ободком столешниц в поездах. История была занятной, такое себе сжатое жизнеописание, правда весьма далекое от психологии.
Зашла рослая проводница и я взял чаю с лимоном в подстаканнике с эмблемой РЖД. Пива больше не хотелось, все-таки завтра предстояло мне бежать на автовокзал, чтобы успеть на свой автобус. А потом трястись несколько часов по бугристой дороге.
Психолог, со слов Савы, оказался дружелюбным, полноватым усачом, похожим на телеведущего Якубовича, только пониже ростом. Он долго слушал Савелия, переспрашивал про детство и родителей. Как уживались отец с матерью, о ярких юношеских воспоминаниях, о переездах. Настоящее имя врача Сава не называл, так и продолжая величать его "Якубовичем". Являлся тот специалистом в гештальт-психологии и одноименной терапии. Термин этот "гештальт" прозвучал посреди бытового и просторечного рассказа Савелия Юрьича как выстрел. Никак не ожидал я, что удивит меня собеседник терминологией.
Пустился тут Савелий Юрьич в рассуждения о гештальтизме и ключевых его понятиях: "суммы", "схожести" и "целом". О немецких корнях этой науки и поездке усатого Якубовича в Берлинский университет, на соответствующие курсы, и наличия у него повешенного на стену сертификата. Записываю я этот текст, изрядно подучив "матчасть", потому что в темном купе, где мы, обильно потеющие, допивали пиво и чай, речь Савелия звучала для меня словно повесть Василия Сорокина, в которой сюжет к середине перевернулся с ног на голову и совсем другая, новая картина предстала перед глазами.
Выявил Якубович в жизни Савы закономерности, а точнее сказать циклы. Долго объяснял ему работу сознания и бессознательного, показывал бреши в его самоидентификации. Применял методики презентификации прошлого, заставлял заново, "здесь и сейчас" пережить тяжелые воспоминания, идентифицировал периоды его эволюции и инволюции.
Говоря языком человеческим, неосознанно подчинялась жизнь Савелия циклам продолжительностью в шесть лет, каждый из которых, являясь уникальным, имел неизменные, схожие черты. Был среди них обязательный переезд, связанная с ним суматоха; была размолвка родителей и внутренняя подавленность перед новым рывком. Каждый цикл начинался новыми знакомствами и новым местом в жизни, будь то школа, военное училище, служба или женитьба. Прописался такой порядок в бессознательном Савы и воспроизводился уже самостоятельно, без внешнего триггера, круша жизненный уклад. Надлежало, со слов Якубовича, ювелирно прополоть и обезвредить врезанную в подкорку последовательность. На помощь приходили изощренные терапии, долгая, изнуряющая презентификация и циклы контакта, направляемые опытной рукой специалиста.
За окном, под висящим серпом луны неслись столбы, кудрявая лесная поросль и желтые огни придорожных домов. Тусклые надкроватные лампы, жаркий, влажный вагон вносили антураж таинственности в рассказ моложавого капитана Савелия Юрьича, рассуждающего о гештальт-штампах и схожестях, о скрытых потребностях, требующих удовлетворения, выявленных за бессознательными реакциями. Просвещению этому обязан он был усатому эскулапу.
Размеренно повествовал Сава, как начав сеансы в полнейшем неверии, он в итоге сильно увлекся процессом и посещал психолога каждую неделю, возвращаясь в Самару из части. Он и супругу свою привел к Якубовичу, и вместе они исследовали цикличные его жизненные состояния. Находили в них скрытые страхи, закрепившиеся с детства, и схожие эмоциональные реакции. Их и повторяло, заучивало тихое и странное бессознательное, чтобы заново воспроизвести на новом, якобы осознанном витке. Один за другим вынимал Якубович глубинные, остробокие якоря из подсознания Савелия: слезливые родительские ссоры, обиды на близких друзей и травмы, оставшиеся от переездов - хлопающие автобусные двери, вычеркнувшие из жизни ненаглядного дружка Славика из Новороссийска, теплые тамбуры поездов уставленные чемоданами и котомками, с плачущими на перроне подругами матери, крепкие до боли рукопожатия друзей отца. Любимая бабушка с дедом, по материнской линии, к которым не успел он вернуться. Точно булавки из подушечки для иголок, извлекали из головы Савелия воспоминания-травмы, осматривали пристально и возвращали на место начищенные, тщательно обезоруженные, притупленные. И замечал Савелий, да и все вокруг, что импульсивность его, резкость уходят, становится он спокойным, рассудительным, осознанным.
Савелий допивал четвертую бутылку пива, занявшую у него не меньше часа. На облупленном столе в примятом полиэтиленовом пакете горкой высилась яичная скорлупа, пара кусков хлеба и надкушенное колесико огурца. Давно перевалило за полночь.
История Савы подходила как будто к концу, отношения с Софьей постепенно нормализовывались. Если и возникали у него непроизвольно волнения, увлекающие его по тропе взбрыкивания, безрассудства и язвительности, умел он теперь взнуздать себя, успокоить, представить по "методу пустого стула" человека напротив и высказаться перед ним, осознать ситуацию "здесь и сейчас".
Психологическое его исследование захотелось мне немедленно применить на себе. Подчиняется ли моя жизнь циклам, предложеным доктором Якубовичем? Или же достаточно специфическая, уникальная эта проблема, принадлежащая семьям, чересчур часто и кардинально меняющим свой быт?
Из раздумий меня вывел Савелий Юрьич - оказалось, что повествование его еще не закончилось. Заплетающимся языком рассказал он, как вернулся в семью и некоторое время все шло гладко. Тревогу забила супруга Софья, обнаружившая перемену. После произведенных над Савелием манипуляций, примененных методик и гешальт-техник, чувства его к супруге, острые и щекочущие, тоже притупились. Будто бы с его эмоциями и безрассудствами, торчащими в разные стороны словно иголки Страшилы из "Изумрудного города", пропало нечто важное. На смену пылкому нраву, порывистости и отваге пришли рассудительность и невозмутимость. Савелий - душа военной части, завоевавший красотку Софью - пропал. Появился другой Савелий - разумный, спокойный. Нейтральный. Равнодушный.
Потому-то не прекратили они посещать психолога Якубовича, надеясь, что сумеет он "отделить зерна от плевел" и частично вернуть утраченное.
Говорил об этом Сава без особенного надрыва или горечи, всего лишь констатировал и обосновывал. Излагал монотонно, что Софье, да и всем остальным, необходимо всего лишь успокоиться. Постараться принять нового, осознанного Савелия. Привыкнуть к его нынешнему, единственно-правильному самоощущению.
Я, однако, уже плохо слушал его запинающуюся, нетрезвую констатацию. Сюжет перевернулся снова, и психологическая мелодрама с предсказуемо счастливым концом заиграла красками триллера. Спокойствие и рассудительность Савелия казались мне теперь неестественными и жутковатыми. Поднялась эмпатически передо мною жена его, краса студенческой группы, которая то ли вернула себе мужа, то ли нет. Что уж говорить о том, что полностью вылетел из головы его первичный посыл о пользе психологии.
Сава к тому времени вовсю клевал носом. Я подложил ему подушку и помог повалиться набок. Колеса постукивали на рельсах, я выключил свет и лег, просунув ногу в упор верхней полки, уставившись в пластиковое ее дно. Добрых полтора часа не мог я уснуть, раздумывая о случайной, выпавшей на мою долю встрече.
Разбудил меня Савелий Юрьич. Я спал, разбросав голые конечности в разные стороны. Спросонья едва не заехал ему по лицу. За окном светало, мы подъезжали к Самаре. Сава был умыт, причесан и одет в военную свою форму с капитанскими погонами. Лицо его бодрое, умеренно веселое не имело ни малейших следов вчерашней ночи. Он вежливо извинился за затянувшиеся посиделки, за то, что преждевременно уснул, а также за излишнюю откровенность. Пожелал мне всего доброго и вышел с чемоданом и сумкой в коридор. Полка его была убрана, матрас скатан в рулон, стол чист.
Я последним заскочил в туалет с металлической раковиной и глазком унитаза, открывающим при нажатии на педаль вид на мелькающие рельсы. В приоткрытое окно бил ветер и летели в отсветах утреннего солнца пригородные поселки. Умытый и посвежевший я вышел в лучистый коридор, с блестящими поручнями вдоль окон. На обратной стороне вагона пассажир с полотенцем набирал кипяток из титана и в голове моей приветливо всплыла "Попутная песня" Чижа.
Савелия Юрьича я больше не видел: он удалился в тамбур и его загородила маленькая очередь на выход. Вчерашний наш долгий разговор я вспомнил уже переодеваясь в купе.
Я выступил из тени футуристического самарского вокзала в форме ракеты, чтобы отправиться на автовокзал. Над городом поднималось ласковое утреннее солнце. Психологическая драма Савелия Юрьича уже не пугала меня. Гораздо больше заинтересовался я циклическим исследованием, тут же принявшись высчитывать и кромсать собственные годы: учебу, а за ней и работу. С определенными допущениями выходило, что жизнь моя укладывается в пятилетние периоды. Изменения в моей судьбе не были столь кардинальными, как у Савелия Юрьича, однако учеба и даже развод родителей укладывались в последовательность.
На текущей работе я работал к тому времени семь лет, с учетом двух, когда я параллельно доучивался в университете. Выходило, что второй мой пятилетний цикл стартовал лишь два года назад. Что ж, на ближайшую тройку лет можно расслабиться, усмехнулся я, забегая в знакомый магазин, купить жене знаменитого самарского шоколада "Золотая марка".