Аннотация: часть большого, но незаконченного текста.
Москва, Елоховка, владение графа Бутурлина в Немецкой слободе
Сентябрь 1812 года
- ...разумеется, придет. Скоро. Ну... или не очень скоро, но - обязательно.
Павел в это уже почти не верил, но говорил убедительно. Ему нужно было, чтобы поверил товарищ его по несчастью, Ермолаев, прапорщик Егерского полка?. Кажется, Алекс... но вот как именно - Алексей или Александр - этого Павел не знал, впрочем, разве это важно сейчас? Сейчас им бы встать...
Они, кажется, вдвоем остались - вот везенье! На двоих - две здоровые ноги, у Павла правая, у Ермолаева - левая. Если придется, вот так они хоть из дому выбраться сумеют или нет? Похоже, что... ладно, не важно.
- Сдохнем мы тут. Сгорим. Слышишь? - Ермолаев поднялся на локте, прислушался. Да, пожар был куда слышнее, чем час назад, когда Павел очнулся. И в доме никого, точно. Странно, что их вот так забыли, как же могли?... хотя - могли, почему нет? Лежат себе раненые офицеры тихо, ни о чем не просят... а что один без чувств, а второй спит после двух стаканов водки - так это их дело, как проводить время, не так ли? Пусть скажут спасибо...
- Слышу, но ты все равно глупости говоришь. Если они не успеют - ну... - Павел тоже приподнялся, скрипнул зубами, договорил: - может, там уже пол-улицы горит, проехать сложно, вот и опаздывают. Это... ничего. Просто надо самим выбраться куда-нибудь... ну, поближе, понимаешь?
- Дурак ты, Пашка, - Ермолаев отвернулся, потом рухнул обратно на постель, простонал: - Сволочь Бутурлин, сволочь, как есть. Приволок сюда - и бросил, сволочь...
Приволок... ну, пожалуй, так. Павла переложили с одной подводы на другую где-то возле въезда в Москву, сказав, что его рана вовсе не серьезна и он зря занимает один столько места. Мальчик рядом с ним умер предыдущей ночью, но его почему-то никто никуда не убирал, наверное, везли домой - хоронить. Умершего было жалко до ломоты в груди, а про тех, кому его везли, даже думать страшно. Представишь вот так на месте неизвестных родных безымянного артиллерийского прапорщика(1) ого-нибудь из своих, матушку или хоть бы и дядю Андрея - Господи! вот тут и взвоешь, вправду. Но ему - да, ему повезло тогда. Ссадили с одной подводы - и почти сразу, меньше часу прошло, пустили на другую. Тут сошлись еще те обстоятельства, что везли на подводе того самого молодого Бутурлина, тоже из Егерей, который, оказывается, жил совсем неподалеку от дома дедушки. Вот так - Елоховка, вот так - Бригадирский переулок, если довезти, то ведь и крюк небольшой, правда? ...ну... может быть, и правда, Павел не просил и не спросил, хотя дом назвал, тогда и узнал, куда везут раненого Бутурлина... Петр он, что ли? - и его сослуживца Ермолаева. И... еще кто-то был, или у Петра в доме уже кто-то жил из раненых? Словом, их оставили тогда - всех и Павла тоже. Он просил... ну, да, попросил, чтобы послали узнать, есть ли кто-нибудь в доме по Бригадирскому переулку, и, кажется, кто-то ходил даже... Не повезло - дом был закрыт, заперт - и пуст. Все куда-то уехали, верно - в спешке, может, они на день всего разминулись? Но - не повезло. Пришлось опять просить, как побирушке, чтобы позволили остаться на время, если, конечно... Позволили. Кормили, постель дали - тюфяк и плед, тетушка Петра обещала позвать доктора... Позвала? - да, наверное, наверняка, ведь остальных раненых кто-то же лечил? И его тоже... смотрел, да, точно. Тоже сказал, что рана неопасна и, будь это не нога, Павел мог бы и в строю остаться. Вряд ли, ведь их полк - пехотный, вот, если бы - кавалерия... Но все это, конечно, чушь полная, мечтания все эти - чушь. Он был ранен, а родные Петра Бутурлина, раненого, кстати, куда тяжелее(2) о нем позаботились, как могли - и об Ермолаеве тоже, что ж он на них напраслину-то возводит? Кто их волок, сами напросились, а этот вместо благодарности...
- Перестань. Куда бы мы делись? А тут хотя бы крыша...
- Когда тебе эта крыша башку проломит, тоже радоваться будешь? - Алексей Ермолаев оглянулся, хмыкнул: - Ну-ну, вот я на тебя погляжу.
Павел слушал вой и грохот далекого пожара. Да нет, не далекого, напротив! Как бы не в той самой стороне, где прежде был их дом, то есть... да, дедушкин - а теперь общий, только жил там дядя Николай, а они - дальше, на Земляном валу... Как давно это было, а? семь лет прошло, как уехал и не думал, что вернется - вот так, раненым и нищим в чужой дом, обреченный огню... Господи, как же страшно... даже в глазах черно - так страшно...
- Слушай, Пестель, у тебя тоже в глазах темнеет? - озабоченно спросил Алекс. Развернулся к Павлу, насколько позволила рана, глянул с ужасом сначала на него, потом - вверх, на потолок: - Это... дым, да? Уже дым? Дом горит?! - всхлипнул без слез, заговорил, судорожно глотая слова: - Это дым, да, горит, мы горим, ты слышишь? Что ж ты... мы сгорим, никто не придет, мы сгорим, слышишь, сгорим! Посмотри, потолок... трескается уже по... Все, вот теперь - все, нам конец, надо... - Зажал рот ладонью, несколько мгновений смотрел на Павла остановившимися глазами, потом опустил руку и сказал почти спокойно: - Раз так и так сдохнем, мы отсюда не выберемся, то сползай, братец, до буфетной или кухни и приволоки нам хоть водки, хоть чего. Только скорей, пока потолок держится.
Сползай -- это он правильно сказал, иначе, как ползком, наверное, и не получится, да? Мебели особой, чтобы держаться, в их комнате и не было -- то ли вынесли, когда место освобождали для раненых, то ли с самого начала и не было ее? Шкафы стояли книжные -- полупустые уже, но за шкаф особо не возьмешься. Был тут где-то стул, но Павел почему-то не мог его найти. Да еще голова закружилась, когда попытался встать. Может, вправду, ползком? Нет, это долго, если дом уже горит... то какой им прок от водки? Напиться до бесчувствия и уснуть, чтобы не заметить... Да нет же! Ладно, потолок пока держался, да и, по звуку судя, дом не горел еще, четверть часа Бог даст, за это время надо найти Ермолаеву его водку или что иное -- и убедить его выбраться на улицу. Там... Ну, там... может... Бог весть, что может -- пожарные проедут? Ну-ну, где уж. Но на улице им точно потолок на головы не рухнет -- за отсутствием.
...про то, что четверти часа ему ни на что не хватит, Павел понял уже на лестнице. Странно был дом спланирован, чтобы попасть из библиотеки в кухню, надо было прежде подняться на один лестничный пролет, а после - спуститься на два, но уже... в другом крыле дома, что ли? кажется, окна выходили не на проезд, а в сад. После первой лестницы - вверх - Павел подумал, что заблудился и перепутал, тем более, что только со слов тетушки помнил, где тут кухня: по лестнице и влево. На всякий случай поглядел направо, но там только стена глухая, странная какая планировка... Большой дом, но бестолковый, словно из двух раздельных половин. Влево уходил коридор, окно над лестницей то ли плохо закрыли, то ли стекло в нем треснуло - и тянуло гарью, но дом еще не горел, зря Алекс так тревожился. Впрочем, задерживаться все равно нельзя было - и даже не из-за чужой тревоги. Просто с каждой остановкой сделать новый шаг все труднее становилось, да и шаг тот... Нет, он еще не полз - прыгал на одной ноге, цепляясь за стены. На лестнице хоть перила будут, надо добраться... обязательно. Любой ценой. Как угодно - только не останавливаться, иначе все, иначе он с места не двинется, а ляжет здесь же, в коридоре, будет кричать и кусать пальцы от боли, пока на него не рухнет крыша. Может, тогда и боль пройдет, любая боль, и от раны тоже. Соблазн лечь здесь же, на темные доски пола, был такой силы, что Павлу пришлось зажмуриться и так, ощупью, проскакать несколько шагов. Ничего, это... ничего. Он прошел уже половину коридора, не возвращаться же назад, не останавливаться же? Тем более, что не так и далеко.
По перилам он съехал на животе - вспомнил себя мальчишкой. Радости, правда, воспоминание не доставило, просто вовремя пришло, подсказало способ, а то ведь так и остался бы на верхней ступени, не понимая, как спуститься. А тут - вот как просто. Жаль, обратно так не выйдет, но вверх - легче, это он уже понял, пока полз по первой из лестниц. Теперь - только найти, где тут кухня и где в этой кухне хоть какая-то выпивка. И не слишком затянуть поиски.
...а еще там часы были. Напольные, старые, выше Павла. Не шли, гиря опустилась до дна футляра, циферблат покривился... Совсем такие же, как у дедушки, только у тех часов циферблат был лазурный, а этот - светлый, белый или, может, слоновой кости. Павел поначалу даже не понял, за что пытается уцепиться - оказалось, что по бокам футляр украшен резными колонками, еще какой-то полуоббитой резьбой. Может, потому часы в кухню и "сослали", вместо того, чтобы починить и вернуть в гостиную? У дедушки стояли в гостиной, каждый день он самолично проверял часы по колоколу на Елоховке - эта церковь совсем близко, когда звонили, кажется, в нескольких комнатах отзывались стекла в окнах. Павел навалился плечом и грудью на стенку футляра, перевел дыхание, заглянул внутрь часов. Да, вот и гиря... И - вот и звон колокольный, тут еще ближе ведь, только звон - не прежний, мирный, по которому дедушка Борис Владимирович проверял часы. Сейчас колокол звучал визгливо, словно надтреснутый, заходился в тревожном звоне. Колокольня церкви Богоявления в Елохове - название пришло само, словно никогда не забывал - служила заодно и пожарной каланчой, похоже. Значит, пожар совсем близко подобрался!.. Надо спешить.
...и лучше не думать, где это "совсем близко". Потому что флигель дома графов Бутурлиных горит быстро и жарко - а хуже всего, что с наветренной стороны от главного здания. В котором - никого нет, кроме двух раненых офицеров.
Самое удивительное, что Павел добрался обратно. Не заблудился, не сорвался с лестницы и не сломал себе шею - и не сбежал, когда понял, что занялось правое крыло дома. Алекс Ермолаев его не ждал уже, он ничего не ждал и на попытки расшевелить и вывести из дома только ругался. Водки Павел не нашел, нашел початую бутылку вишневой наливки, Ермолаев согласился выпить, но морщился: слишком сладко, мол. И - отказывался уходить.
- Слушай, Алекс... ну... брось, брось! Я прошел и ты пройдешь, вставай!
- Ты ниже ранен, - резонно отозвался несчастный егерский прапорщик. У него пуля прошла над коленом, у Павла - на пол-ладони ниже, ему, разумеется, было легче... Но счастье, что руки у обоих здоровы, так можно еще двигаться, хоть ползком, хоть - вот так:
- Алекс, я тебя на одеяле вытащу, волоком, давай, забирайся, - Павел дернул свой плед, неловко и криво расстелил возле тюфяка Ермолаева, повторил: - Давай, давай. После допьешь.
- Уймись, Пестель, - скривился прапорщик. - Все одно сдохнем. Жаль, водки ты не нашел, так бы хлебнули - и никакой пожар не страшен... - Сделал еще один длинный глоток, вытер губы. От наливки на руке и щеке остались красные полосы. Снова всхлипнул, сказал, понизив голос, так что Павел за приблизившимся криком пожара его едва услышал: - Ой, больно мне... ой, больно...
- Ты от наливки так не захмелеешь, Алекс. Ну, не уснешь. Зачем тебе заживо сгорать? - ничего другого Павел спросить не догадался. Ермолаев вытаращился на него, сказал:
- Ну ты... словно вовсе без сердца, - отвернулся, потянул плед на себя. Нет, так не пойдет!
- Оставь. Оставь сейчас же! - Павел выдернул край пледа, взял товарища по несчастью за плечи, рывком перевалил с тюфяка на плед. Алекс опять выругался, из бутылки плеснуло темно-красной жидкостью, Павел стиснул в кулаке угол пледа и ползком поволок его в сторону выхода. Алексей Ермолаев лежал на этой волокуше совершенно неподвижно, даже руку опустить забыл. Наверное, от изумления.
...в комнате по натертому когда-то паркету тащить и плед, и Ермолаева, что был на полголовы выше и на четыре года старше, показалось Павлу куда более легким делом, чем поиски кухни. Но -- только до выхода из библиотеки. Дальше был устланный сукном коридор и по нему плед не ехал вовсе. Павел извелся, но сдвинул волокушу разве что на вершок, не больше. Ермолаев вдруг завозился, пытаясь, кажется, встать -- но не сумел, рухнул обратно. Сказал:
- Без толку все. Слышишь?
Да, Павел -- слышал. Он -- потом, в кошмарах -- долго еще слышал этот звук. Дом, сгорая, кричал, словно живое существо. Показалось на миг, что вправду какой-то зверь, может быть, собака, тоже заперт в доме, но -- показалось, слава Богу, вытащить из горящего крыла собаку Павел бы не смог, ему бы вытащить егерского прапорщика!
- Алекс, не без толку. Мы успеем, только не волоком, ты прости, я... - вытер залитое потом лицо, облизнул губы. Солоно, да. Ничего, лишь бы выйти: - Я тебе помогу, пойдем, Алекс, мы справимся...
- Отстань, Бога ради, - простонал Ермолаев. Отхлебнул еще глоток, протянул Павлу бутылку: - Выпей лучше, все не так страшно будет.
А как -- будет? - хотел спросить, но не спросил Павел. Где-то неподалеку со звоном вылетели стекла, пламя завыло так, что пришлось кричать:
- Заткнись, дурак! - Павел, напрягая последние -- откуда взялись? - силы, потащил Алекса за локоть вверх, подставил плечо, приказал: - Встать! Немедленно вставай!
- Пошел к черту! - заорал в ответ несчастный прапорщик. Павел вдруг остро пожалел, что так нелепо пролетел с выпуском: сейчас был бы старше Ермолаева по званию(3) и мог бы приказывать, а -- так-то что же? Только просить:
- Перестань, ну, вставай же! Нам немного осталось, пожалуйста, пойдем!
Алексей свободной рукой оттолкнул Павла, крикнул:
- Проваливай, Пестель, спасай свою шкуру! - и зажмурился, будто вправду ждал, что Павел его совету последует.
Тот только зубами скрипнул. Ну, не идиот ли ему достался?
- Вставай, или я тебя... - выдохнул: - я тебя ударю, если не встанешь.
- Валяй, попробуй, - Ермолаев делано рассмеялся -- и тут же зашелся в кашле, дымом надышался. Господи, да они так задохнутся до того, как их сожрет пламя! Пробуй, он сказал? Ну, что же, хорошо.
Ударить, правда, не успел: сзади, в той комнате, откуда они выползли, с грохотом и воем просел потолок. Криво, с одного угла, и это почему-то оказалось до немоты жутко. А потом стену выгнуло пузырем, два книжных шкафа вспыхнули, словно облитые маслом. Кажется, оба раненых закричали разом, Алексей, уже ни с чем не споря, вцепился Павлу в плечи, кое-как поднялся... а вот как они шли, пока огонь пожирал библиотеку -- это забылось напрочь. Словно в бреду -- или как в бою, когда на твое каре валит конница. Время застыло, они двигались между тлеющих стен, волна жара и света толкала в спины, на егере затлел мундир, у Павла обгорели волосы и правая бровь. Как они шли? - никто бы не вспомнил. Кричали? Наверное, охрипли оба, но, может быть, это и от дыма? Очнулись уже во дворе, в пожухшем палисаднике, над головой пылала крона старой липы, сыпала горящие ветки. Павел, который последние шаги просто висел на плече своего товарища, заплакал, укусил себя за руку -- но не помогло...
- Эх ты, - сказал Ермолаев, выпрямился и оглянулся на дом. Фасад еще держался, но в половине окон уже не было стекол, выдавило, по крыше метался огонь и дом был, без сомнения, обречен. - Не завалит нас тут, а? - и поволок Павла к воротам. Тот старательно хромал следом, не сдерживая уже крик -- все равно никто за грохотом пожара его голоса не расслышит.
- Как думаешь, Пестель, сейчас вся Москва так пылает?
Колокол на Елоховке заходился надрывным звоном. Был бы человек, уж охрип бы наверняка.
- Может быть... - Павел закашлялся, спросил: - Ты наливку допил?
Егерский прапорщик поглядел на него, как на полоумного:
- Ты еще спроси, где наше барахло!
Павел пожал плечами и спрашивать больше не стал. Пить очень хотелось, но сладкая наливка жажды не утолит, так что не о чем жалеть. А бутылка, наверное, осталась где-то на дороге, в коридоре том... то есть - уже не осталась, сгорела. В доме со звоном и лязгом лопались стекла в окнах и дверях, стонали, прогибаясь, балки. Павел вдруг понял, что они с Ермолаевым уже не стоят, вцепившись друг в друга, а сидят на земле, на выложенной кирпичом дорожке к воротам. Одна створка ворот была открыта или слетела с нижней петли, завалившись во двор - точно разглядеть мешали дым и слезы. На второй, целой, надевшись на верх кованой решетки, тлела здоровенная ветка - от той липы, наверное. Краска на воротах шла пузырями, трескалась...
- ...и куда мы отсюда денемся, а? - кажется, Алекс о чем-то спрашивал, но Павел пропустил добрую половину вопроса.
- Что? - обернулся, поглядел слезящимися глазами. Егерь выглядел так, словно его только что подобрали на поле битвы, возле какой-нибудь пушки. Мокрый, как мышь, белый, перемазанный копотью, щека расцарапана, да еще и мундир обгорел по левой стороне. И красные, как у пьяницы, глаза - тоже слезились от дыма. Наверное, Павел выглядел не лучше. Ермолаев сплюнул в сторону, повторил севшим от крика голосом:
- Если все горит, куда мы отсюда денемся? Ну, умник, чего ты меня сюда волок, куда дальше?
Павел не знал, что ответить. Привалился головой к плечу товарища, прикрыл глаза. Голова кружилась даже сидя, нестерпимо хотелось пить - и лечь, а еще бы куда-нибудь деть разболевшуюся ногу... да куда ж ее денешь? Алексей толкнул его локтем в бок:
- Не спи, дурак, сейчас стена рухнет, завалит к черту!
- Ага, - отозвался Павел и сел ровно.
- Что - ага? Куда мы отсюда, а главное - как, опять ползком?
Оба раненых, не сговариваясь, поглядели в створ ворот на улицу - но она пуста была, дымом затянута. Никого, только вой пламени за спиной и сходивший с ума елоховский колокол - вот и все звуки, мало, зато громко, себя не услышишь, не то что подъезжающую повозку. ...а, так вот чего они ждали. Что Бутурлины вернутся, что кто-то проедет мимо, что специально ради двоих несчастных остановится пожарная телега? - да, и этого, и просто чуда, не называемого словами, но единственно желанного. Иначе им, пожалуй, и незачем было надрываться, выбираясь из дома.
- ...может, проедет кто?
- Дурак ты, Пестель. Кто тут по доброй воле поедет? Ты гляди, что творится! - но Павел не видел, он и ворота-то видел плохо. Ветер, господствовавший над Москвой весь сентябрь, нес дым, искры, горящие обрывки то ли дранки, то ли каких-то тряпок, по улице вниз, под уклон, катилась с грохотом пустая бочка, где-то вдруг ахнуло с такой силой, словно взорвался пороховой склад. Ермолаев засмеялся, скалясь: - Эх, как гуляет! - потом оттолкнул Павла и попытался, опираясь на руки, подобраться к воротам. Крикнул: - Эй, эй, тут живые! - но его даже Павел едва расслышал, что уж думать, будто с улицы кто-то разберет или разглядит...
Впрочем, он тоже пополз к воротам. Если не кричать - без толку - а просто высунуться на улицу, ведь так-то может кто-нибудь заметить? Если, конечно, проедет мимо. Или пройдет. Или - ну, хоть кто-нибудь! Показалось вдруг, что во всей Москве остались только они двое да сошедший с ума звонарь в церкви Богоявления. Глупо, наверное, но Павлу в самом деле стало страшно до озноба. В Ермолаева он просто вцепился - и только потому, что тот был еще одним живым человеком. Еще один... значит, могут быть и другие - где-нибудь, все равно где, но если город пуст, то...
- Пашка, пусти. Пусти, удавишь.
- Давай, я тебя подниму, - на изумленный взгляд сверху вниз - ответил: - Так виднее будет. И тебя, и тебе заодно, - и, как на пороге библиотеки, потянул Ермолаева за руку. Тот уже не сопротивлялся, обхватил Павла за шею, навалился на плечо и, ругаясь сквозь зубы, встал. Павел тоже поднялся кое-как, подпер высокого егеря, словно костыль. Алекс хмыкнул:
- Хорошо стоим, крепко. А если пойти? - но не двинулся с места. Им бы хотя бы стоя удержаться, а идти куда-то... Будет надо - пойдут, а пока можно просто стоять: если кто-то пройдет по улице, их, скорее всего, увидит.
...он, наверное, просто лучше видел. Острый слух Павлу тут ничем не помог, а зрение привычно подвело, Ермолаев увидел подъезжавшую повозку первым. Крикнул:
- Эй! Эй, стой, стой!! - и, оттолкнув Павла, запрыгал на одной ноге к воротам. Тогда и Павел тоже разглядел - да, повозка. Крытая, большая, вроде дормеза(4) - наверное, целым домом люди уезжали. На крыше громоздились какие-то узлы, притянутые ремнями, корзинка, еще что-то. Дверь дормеза открылась, на мостовую выскочил какой-то человек во фраке, но без шляпы, закричал что-то. Ермолаев вцепился в створку ворот, почти повис на ней. Павел, который от толчка упал, с земли видел, как фрачник подбежал к егерю, схватил его за руку, что-то спросил, глядя поверх плеча. Павел встретился с ним взглядом, попытался улыбнуться и, если не сесть, то хоть голову приподнять. Услышал - до странности ясно - как Алексей ответил:
- Умер он, нет здесь больше живых, - и, шатнувшись вперед, ухватился за руку мужчины из дормеза. Тот помог раненому добраться до своей кареты, там его тоже кто-то принял, втянул внутрь... Фрачник еще раз оглянулся, запрыгнул на ступеньку, крикнул что-то, наверное, "Гони!" - и карета скрылась за углом ограды бутурлинского владения - словно приснилась.
Павел закрыл глаза. Наверное, это все и есть сон, кто знает, может, он нашел-таки ту неладную водку? Напился и уснул, и теперь над ним горел дом, но сна каким-то образом не тревожил. С крыши, грохоча, полетела жесть, колонны у входа, оказавшиеся деревянными, тоже горели, земля гудела, наверное, огонь бушевал и в подвале. Павел опять заплакал - так жалко стало несчастные часы, которые, конечно, лакомая добыча для пожара. Надо было хоть завести их, пусть бы перед смертью еще походили, эх, зря он их бросил, дедушка бы такого не одобрил. Потом, закричав, расселся надвое ствол липы, половина рухнула на землю, но Павла не задела, упала к дому. Вторая часть осталась стоять - и тоже горела, горела. Наверное, Ермолаев был прав, только поторопился. Павел еще не умер, но умрет скоро, если стена дома будет рушиться в палисадник. Будет, конечно, что же ей, стоять?.. Но как глупо - выжить в бою и погибнуть в пожаре! ...а зато - в двух шагах от дома, где родился. Тоже достойное завершение... только как-то... рано, что ли? ну... можно же еще что-то сделать? Хоть вылезти... ну, вот, к воротам... только вылезти, ничего... Не звать же - некого, да и голоса нет, осип от дыма. Ничего... вылезти - и лечь. Да, обязательно - лечь.
- ...а живой, так вставай, вставай, милай! - его трясли, тормошили, звонко, по-бабьи причитал над головой какой-то мужик, второй, моложе, пытался поднять Павла с мостовой, но все не мог ухватить.
- Я встану, - зачем-то пообещал Павел, поднялся на руках, попытался сесть... Упал бы, но молодой подхватил, крикнул второму:
- Не вой, пособи! - и так, втроем, они дотащились до повозки, груженой каким-то скарбом. Лошади - две, пегая и каурая - ржали и приседали на задние ноги, повозка качалась, с козел неслась ругань - Павел ни слова не разбирал, только бормотал:
- Спасибо, спасибо, - не очень понимая, на каком языке он это спасибо говорит. Кажется, все-таки по-русски.
- Да лезь ж ты, милай, али не ходишь?
- Да, - кивнул Павел и почему-то испугался, что его - не ходячего - сейчас бросят, не станут возиться. - Но я, я могу... я почти...
Никто его не слушал, по счастью, затолкали на повозку, сами тоже где-то среди узлов пристроились. Ангелы в поддевках, вот повезло-то, слов нет, как повезло.
- Ты чей будешь, милай? - любопытный парень оглянулся через плечо, свистнул: - Погорелец, али раненый будешь?
- Ра... раненый, - выдохнул Павел. Закашлялся, зажал ладонью рот. Парень подхватился, перебрался ближе к Павлу, поднял его, усадил:
- Дыши, милай! А вот водички-то и нету, рази что колодезь найдем... Э, да ты чего ж?
А что тут - чего ж, что удивляться? Что плачет? - ну, так только понял, что - спасен, вот и... И плакал, пряча лицо, руку парню зачем-то поцеловал - изумил несказанно, опять пытался выговорить свое единственное "спасибо" - и заходился в кашле.
- Совсем плохо дело, - парень подался вперед, позвал: - Михеич, к речке спустись, не довезем ить!
- Окстись, какая речка? Заставу проедем, тогда... - Михеич, верно, был тот, который на козлах, голос не звонкий, как у старшего ангела, а густой, низкий. Заставу? Какую заставу?
- С Москвы едем, домой до барина нашего, - парень, имени которого Павел так и не спросил, засмеялся: - Не до барина, а до мамки его, матушка-барыня заждалася, поди. Знаешь, куда? - и, наверное, назвал даже, куда - да только Павел этого уже не услышал.
Очнулся, понял, что повозка стоит на месте, Михеич и звонкоголосый второй мужик с кем-то спорят, кричат...
- Qui va avec vous(5)? Pogigatel?! - злой голос так причудливо выкрикнул это слово, что Павел не сразу и понял, о чем речь. Потом тот же голос выкрикнул по-французски: - Гарью несет, здесь поджигатель! - и Павел наконец-то сообразил.
Застава, да. Французы ловят поджигателей и досматривают уезжающих - чтобы, не дай Бог, преступники не ушли от наказания. Гарью, разумеется, несло - и, разумеется, от Павла: даром, что ли, он сидел под горящими обломками дома Бутурлиных? Но, если его приняли за поджигателя, то его спасителям не поздоровится! Нет, надо... надо объяснить:
- Je ne suis pas.., не поджигатель. Я раненый... я... я был в горящем доме, я не...
Французский офицер, к которому обратился Павел, от повозки шарахнулся, замахнулся на Павла саблей. Михеич крикнул:
- А ну не замай!
Павел торопливо принялся объяснять:
- Стойте, стойте! Я ранен, я... вы же видите - я не поджигатель, напротив, скорее погорелец, я... я офицер, ведь ваш Император... он не отдавал приказ задерживать раненых? - Про приказ Павел что-то слышал, третий их сотоварищ рассказывал, что в дом приходили двое французских офицеров, узнавали, кто есть кто - и пожелали только выздоровления. Потому как, вроде бы, Наполеон после Бородина остался в таком впечатлении от русского войска, что счел долгом своим ни в чем раненых не стеснять и даже оказывать помощь при возможности. Как-то так, хотя, наверное, вранье...
- Нет, месье, не отдавал. Но разве вы ранены? - офицер, по годам, наверное, ровесник дяди Андрея, недоверчиво разглядывал Павла. - Вы выглядите, юноша, как самый настоящий pogigatel в чужом мундире. Как вы докажете...
- Что это мой мундир или что я ранен? - Павел приподнялся на вытянутой руке. Его, оказывается, какой-то рогожкой прикрыли, спрятать хотели, наверное. Да вот - запах выдал... Ничего, пусть. Французу нужны доказательства? - Этого довольно?
Откинул рогожку, показал перевязанную от колена до лодыжки ногу. Повязка была в копоти, земле, еще какой-то дряни... но кровь проступала через ткань - старое пятно, да еще и новое натекло...
- С вашего позволения, я не стану снимать... к сожалению, сам я не смогу перевязать заново. Впрочем, если вы сумеете - прошу, можете проверить, есть ли у меня в ноге дырка!
Француз сделал шаг и даже руку протянул, будто собрался на самом деле проверить. Но передумал - или кровь разглядел? Махнул рукой, сказал:
- Верю, верю, проезжайте, - и повторил по-русски специально для мужиков: - Proezhaj!
- Эх, родимый! А до Калуги-матушки! - выкрикнул парень, Михеич хлопнул вожжами лошадей...
Павел лег, натянул на себя рогожу, попытался вспомнить, на каком языке говорил с французом, решил, что - вряд ли по-немецки, раз его так легко понимали. А потом - словно полог сомкнулся, или закрылась крышка - все окружающее разом померкло, стихло. Остались холод, озноб - и боль, от которой никаким пологом не загородиться...
___________________
(1) звание, фамилия и ранение взяты из "Списка Лейб Гвардии полков об убитых и раненых штаб и обер офицерах", представленный штаб-доктором Канельским лейб-Хирургу Якову Виллие, личному врачу Александра I, на момент Бородинского сражения возглавлявшему всю медицинскую службу Российской Армии (авт.)
(2) согласно все тому же "Списку..." по Егерскому полку, ранен "прапорщик Бутурлин в правую ногу и в крестец" (авт.)
(3) Если автор ничего не путает, у Павла, как у лучшего в выпуске, был шанс выйти гвардии подпоручиком. (авт., который уже не путает)
(4) Дормез -- большая крытая повозка на рессорах (карета) для дальних поездок со спальными местами. (ист.: Википедия)
(5) "Кто едет с вами?" - перевод на французский Сули. Вторая фраза - Je ne suis pas - "я не..." (перевод Сули так же)