История эта оборвалась, едва начавшись. Она легла на приготовленное для нее прокрустово ложе. Мне даже не пришлось причинять ей боль - места хватило и на пролог, и еще чуть-чуть, чтобы легкое имя ее могло дышать.
В то лето, убывая в санаторий, моя добрая тетушка вручила мне, обитателю студенческого общежития, ключи от квартиры, где скулил у двери ее нежно любимый тойтерьер Фантик. Платой за выгул и кормление песика стал целый июль одиночества.
Тетина квартира была на седьмом этаже большого дома - он высился белым океанским лайнером над россыпью лодочек-домишек Нижегородки. Блестела мятой фольгой лента реки, торчали клювы портовых кранов, а за широким песчаным пляжем тянулись до горизонта поля, перемежаемые лесопосадками и пылящими дорогами. Ночью, стоя на балконе, я смотрел на огни Черниковки, на горизонт, где кораблями вражеской армады пылали факелы нефтеперерабатывающих заводов. Утром меня будил запах свежеиспеченного хлеба, плывущий из Затона. Днем же я валялся на диване и читал стихи - томик за томиком, которые стояли на тетушкином стеллаже.
Об уходе за Фантиком рассказывать особо нечего. Однако именно это похожее на бешеный опенок существо вытащило меня за поводок к главному событию того июля. В один из тихих вечеров, когда Фантик, посетив все урны и столбики, уже сучил лапками в воздухе, подхваченный моей рукой, с неба в колодец двора мягко упала музыка. Я поднял голову. Из открытого окна третьего этажа на меня смотрела девушка. Черные льющиеся волосы, брови вразлет, тонкие руки - она была прекрасна, как юная итальянка, выглянувшая на песню возлюбленного. Мгновение длилось и длилось, я стоял, не шевелясь. Но я моргнул, и она исчезла.
В следующие два вечера прекрасное мгновение повторилось в точности. Три ночи я просидел на балконе, наливая в узкий хрусталь из обнаруженной в тетушкином холодильнике длинногорлой бутылки золотистый вермут, потягивал его сладкую горечь, курил, рисовал ее силуэт в блокноте со стихами, писал рядом про то, как ночь окунает небо в запах горячего хлеба, про горький вермут и утра прозрачную акварель, про тени, как крылья ласточек, нежность подвздошных косточек, и про ее коленки, похожие на апрель... Завтра, - билось мое сердце, - завтра я решусь и войду в ее подъезд...
Но на следующий вечер не было ни музыки ни девушки, и окно было закрыто, а шторы плотно задернуты. Я выгуливал Фантика до его изнеможения, поглядывая на окно в надежде, но там было темно и тихо. Когда же, подхватив песика под брюшко, я сделал шаг к своему крыльцу, дверь ее подъезда распахнулась, и на пороге возникла она.
В легком коротком платьице - мелькали газельи коленки - она шла прямо ко мне, глядя на собачку в моих руках. Сейчас она скажет что-нибудь вроде: "Как зовут эту крошку? Можно погладить?" - и мы начнем разговор. Я уже приветливо улыбался ей. Она подошла, остановилась, подняла на меня глаза - боже, как они прекрасны! - и голосом, какой я и представлял, сказала...
- Люди, которым я доверяю, - сказала она, и в глазах ее не было и тени улыбки, - эти люди утверждают, что вы давно подглядываете за мной с помощью специальных приспособлений. Я прошу вас прекратить это прямо с сегодняшнего дня...
Она договорила, повернулась и пошла к двери. Я смотрел ей вслед, забыв стереть улыбку. Слова ее гудели в моем мозгу, как вбитые в него молотом огромные гвозди. Какие еще приспособления? Зеркала на длинных палках и веревках, которые я опускаю с балкона к окну ее спальни? Да эти неведомые люди меня с кем-то перепутали!.. Опомнившись, я кинулся следом. Ее уже не было на лестнице. Я взлетел на третий этаж, определил ее дверь, позвонил резко. Ждал, тяжело дыша, тиская глухо рычащего Фантика. Она открыла. Стояла, прислонившись к косяку, как к березке.
- Назовите, - прохрипел я, - назовите мне этих людей, я хочу знать, это гнусные измышления, вы не должны им верить!..
- Я верю им, - сказала она, - и я не выдам их, чтобы не навредить им...
За ее спиной был зеленоватый, подводный полумрак, реяли какие-то занавески, журчала музыка.
- Как это - навредить? - воскликнул я. - Вы, что, думаете, я способен...
Она отступила на шаг назад, толкнула дверь, та медленно полетела на меня и захлопнулась перед моим носом.
Ночью, допив тетушкин вермут, я плакал то жалобными, то злыми слезами.
Но через несколько дней, когда тетя вернулась, я был почти спокоен. Я собирался на практику и знал, что напишу незнакомке письмо - длинное, полное стихов и рисунков, - и когда она будет читать его, на устах ее возникнет та нежная полуулыбка, с какой она смотрела на меня из окна. Адрес известен, осталось имя...
- Кстати, тетя, - спросил я вечером, стараясь говорить равнодушно, - не знаешь случайно, как зовут девушку из соседнего подъезда с третьего этажа?..
- Черненькую? Знаю, конечно, - отвечала тетя. - Жалко ее. Мама каждую весну в психушке лежит, а сама девочка два года уже на учете. Наследственная шизофрения , да еще и прогрессирует. Бедная Ксюша!..
Я вышел на балкон. Темнело. Далекий горизонт полыхал огнями, и небо там было мутным от маслянистой копоти.