Фельдман Михаил Борисович : другие произведения.

Плакальщица

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Михаил Фельдман

ПЛАКАЛЬЩИЦА

ОТ АВТОРА

  
   Право каждого, кто прочтет мои записки, счесть изложенное в них опытом никудышного философа. Ну что ж, всякий из нас, кто стремится понять жизнь, не может не философствовать. Человек, вообще, - единственное из живых существ, обеспокоенное самим фактом своего существования. Отсюда и попытки его осмысления. А что до глубины и оригинальности, то я скажу так: мысли человеческие - есть нити, из которых соткана материя нашей жизни. И приглушенный фон ткани бытия, сотканный из мысли невзрачной, тоже играет свою немаловажную роль, оттеняя изящный узор, вытканный мыслью золотой. Поэтому на этих страницах я хотел бы выступить вовсе не в защиту собственного опуса, а за право человека жить в Нереальном.
   Так сложилось, что право жить в нереальном почему-то никто правом не признает. И называют по разному: в лучшем случае - капризами, эксцентричным поведением, общественным эпатажем, но чаще всего - душевной болезнью. Поэтому проблема признания полноправия нереального зачастую сочетается с проблемой навешивания ярлыков. Людям легко надписать ярлык и прицепить его к чей-то жизни. Исключительно из-за удобства и добрых побуждений. Чтобы другие не мучались в догадках и сомнениях, а подошли, ознакомились, округлили глаза, вздернули брови или вытянули губы и пошли себе дальше. Сегодня можно говорить о сложившейся в мире целой культуре ярлыков, штампов и клише. Это объяснимо: ярлыки помогают быстрее ориентироваться в растущем хаосе. Вещей и понятий год от года становится так много, что без ярлыков не отыщешь дорогу к собственному дому. Хорошо, если на тебе самом висит яркий, хорошо заметный и легко читаемый ярлык. С его помощью легче вспомнить - кто ты сам таков, а после удачно проведенной самоидентификации, определить - в какой именно дом тебе следует возвращаться.
  
   Нереальное есть, на самом деле, ни что иное, как субъективное переживание реального. Отсюда и вытекает, что жизнь в нереальном - самый актуальный, животрепещущий компонент нашей жизни. Во всяком случае, не менее реальный, чем ежедневно эксплуатируемые нами нижнее белье или пара туфель. Поэтому пребывание в сфере грез или фантазий, ввиду повседневности, повсеместности и поголовности, заслужило свое неизбежное наказание ярлыком. Но главная причина, порождающая проблему, в другом. Дело в том, что нереальность у каждого из нас своя, непохожая на нереальность соседа. Поэтому нас так часто раздражают чужие жизни, из-за этой самой непохожести, то есть, из-за явного намека на неравенство, которое мы выносим с таким превеликим трудом.
   Жизнь в нереальном, и это понимает каждый, вовсе не нуждается в праве на существование, как не нуждаются в нем болезни, катастрофы, революции и любовь, которые нас в эту нашу нереальность и выкидывают! Будучи поверженным одной из перечисленных стихий, человеку уже не до чужих фантазий, которые, по сравнению с его переживаниями, кажутся назойливым и нездоровым бредом. Отсюда - раздражение, непонимание, нелюбовь, ненависть!
  
   Поскольку я отношу все философские посылки в разряд фантазий, то прежде всего, я со всей ответственностью заявляю, что фантазии человеческие не менее важны для прогресса, чем, к примеру, законы естествознания. Еще в совсем недавнем прошлом в обществе циничном, воспринимавшим фантазии синонимом чего-то несерьезного и нереального, приходилось отстаивать их вполне реальное происхождение и право быть замеченными. В современном же обществе, в котором уже развились сильные тенденции циничности по отношению к самому цинизму, фантазии имеют, как минимум, такой же, если не больший вес и значимость для развития цивилизации, как и реальные события. Это завоевание коллективного разума кажется мне отрадным, ибо Фантазии или Нереальное есть ни что иное, как пока еще Неосуществленная Реальность. То есть, правдивое отличается от ложного только фактом осуществления.
   Нильс Бор оценивал степень безумия научной идеи для признания ее правильности, а Архимед просил точку опоры, чтобы воплотить в реальность свои фантазии. И найди он эту точку, была бы доказана возможность осуществления самого нереального в истории человеческой мысли проекта по переворачиванию вселенной. Американцы же сумели доказать, что в двадцатом веке возможно сжечь целый город за гораздо меньшее время, чем требовалось в средние века для того, чтоб спалить один единственный дом. Всего несколько столетий понадобилось для того, чтобы мечта-фантазия Чингиз-хана стала равна реальности Трумена, нашедшего себе точку опоры в атомных разработках Оппенгеймера и Теллера. И нет сомнений, что в будущем кто-нибудь обязательно обнаружит точку опоры, которой так не хватало Архимеду.
  
   Когда за спиной раздается: "Мир сошел с ума!" - это означает, что цивилизация проявляет все признаки здоровья и движется в правильном направлении развития. В мире нет понятий не от мира сего! И если мозг человека - продукт реальности, то продукт его мозга - такая же и никак не меньшая реальность. Взять, к примеру, Бога! Он есть продукт моего сознания, такой же реальный, как любая другая мысль, возникшая в моем мозгу. Почему? Да потому что всякое сущее, в том числе и моя мысль, имеет вполне конкретное обоснование своего появления. Носит ли это обоснование первопричинный, Божественный характер или приобретенный эволюционный, является ли оно следствием механистического акта или духовного прозрения, результат ли оно случайного сочетания событий или волевого решения - абсолютно неважно. Важен лишь факт преемственности или причинности, что есть отражение великой внутренней логики мира.
   Подобное обоснование можно переложить и на фантазию. Если она возникла и существует, значит возникла и существует причина, ее вызвавшая. Игнорировать следствие - значит игнорировать причину, которая сама есть следствие ее пра-причины и так далее по нисходящей во времени к Первопричине - к Сотворению мира. Возникает вопрос: а что же было причиной Первопричины? Задумка Сотворения. А что тогда было причиной задумки? Неужели фантазия Бога? Если ответить - "Да", то мы уходим на новый виток, вопрошая: что побудило Бога фантазировать и так далее. В итоге мы неизбежно попадаем в тупик вечного безрезультатного и бессмысленного вращения, что противно человеческому разуму.
   Значит, причиной задумки сотворения была не фантазия, а Сущность Бога. Бог не мог не сотворить мир, ибо только потому Он и Бог, что единственное Его предназначение - сотворять миры! То есть, нет и быть не может Бога без мира, а мира без Бога, во всяком случае для людей, которые сами есть продукт Творения. Таким образом мы приходим к выводу, что наши фантазии - есть фактический результат, имеющий длинную цепь обоснований, конец которой неминуемо приводит к сущности Бога.
   Вот и получается, что право жить в Нереальном, то есть в мире собственных или заимствованных фантазий, получено нами от Бога и является ничем иным, как Его же инструментом бесконечно продолжающегося процесса Творения. Человеку же это право позволяет быть одновременно гражданином обоих миров - Объективного и Субъективного, а также обеспечивает безпрепятственный проезд из Настоящего в Прошлое и Будущее.
  
   Я допускаю, что мои рассуждения способны кого-то смутить, а кого-то побудить начать раскопки в закромах собственного сознания - в бесплодной, а главное, совершенно никчемной попытке отделить зерна истины от плевел фантазии. Тогда я позволю себе напомнить, что, если поверить одному из ярлыков, называющему жизнь вечным поиском истины, то уже само слово вечный намекает на то, что либо истина недостижима, либо она и вовсе не существует - что во временных масштабах единичной человеческой жизни, одно и то же.
   Посему, уважаемый читатель, если что-либо из прочитанного покажется совсем уж нереальным, не торопись с поспешными суждениями. Задумайся - о какой истине или лже-истине может идти речь в метафизических переживаниях? В них, как впрочем, и в самой жизни, ВСЕ ВОЗМОЖНОСТИ РАВНЫ, И ВСЕ РАВЕНСТВА ВОЗМОЖНЫ!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ 1. РОЖДЕНИЕ

1.

  
   - Смерть наступила от любви, - слышит Авива знакомый голос, но не может вспомнить, кому бы он мог принадлежать.
   - Чрезмерная доза? - вкрадчиво справляется второй голос.
   - Нет, не похоже. Вероятнее всего, истощение, вызванное беспрестанными самоубийственными муками, - отвечает первый.
   - Значит, суицид? - вмешивается третий голос.
   - Как посмотреть. В зависимости от взгляда на жизнь, - неопределенно выражается Первый.
   В большой, сияющей стерильной чистотой комнате три ангела в белом склонились над телом, лежащим на узком высоком столе. Лица ангелов скрыты под белыми масками, волосы упрятаны под шапочки. Тело на столе тоже укрыто простынями, но длина их недостаточна, и на краю стола видны торчащие голые ступни. Ступни принадлежат женщине - на ногтях заметны следы перламутрового лака. Форма пальцев тоже кажется Авиве знакомой. Очень знакомой.
   - Будем возвращать назад? - нетерпеливо спрашивает Третий. Но ему никто не спешит отвечать. На некоторое время воцаряется глубокое молчание. Чувствуется, что и Первый, и Второй колеблются с ответом. Никто не решается взять на себя инициативу. Ангелы даже не переглядываются между собой, а продолжают что-то исследовать в недвижимом теле.
   - А как на это посмотрит Главный? - не унимается Третий, истолковывая тишину ответом на свой вопрос. Авиве пока не ясно, как именно расценил Третий молчание собратьев, и она подлетает чуть ближе. Видимо, ангелы испытывают похожее замешательство. Первый подымает взгляд на Второго, а Второй, уклоняясь, уводит свой взор к потолку и неожиданно наталкивается на Авиву. Авива понимает, что ангел уже обнаружил ее душу и, вероятнее всего, не произнесет в ее присутствии того, к чему был готов. Авива мечется под сводами комнаты, но укрыться от взглядов негде. Ангелы, уже все трое, заметили ее и недовольны поднятой турбулентностью. Авива испуганно затихает в дальнем углу.
   - Главный, вероятно, не против! - возвращаясь к телу, вздыхает Первый. - Точнее, молчит.
   - А у нас получится? - допытывается неугомонный Третий. - А мы сможем?
   - Мы то сможем! А вот она...
   В этот момент все трое снова оборачиваются к Авиве, и Авива, наконец, убеждается в том, что речь идет именно о ней.
  
   - Это вы обо мне? - восклицает пораженная услышанным Авива. Но ангелы уже вернулись к телу и на нее никто не обращает внимания. - Вы что, не слышите меня? Я к вам обращаюсь!
   Авиву не слышат. Во всяком случае, ангелы никак не реагируют на ее слова.
   - Эй! - зовет Авива срывающимся голосом. Она в замешательстве еще и оттого, что не знает, как к ним обратиться. - Послушайте, я не умерла! И не собиралась умирать! Почему вы не отвечаете? Вы что, меня не видите? Ну посмотрите же на меня!
   - Посмотрите, во что превратила ее сердце любовь! - вместо ответа указывает на тело Первый. - Живого места нет!
   Ангелы вновь склоняются над телом и качают головами. Авива замечает, как у Третьего нервно подрагивают крылья, взгорбившие белую мантию. Авиве тоже очень хочется увидеть, что, собственно, привлекло их внимание. Она уже готова покинуть свое сомнительное укрытие, но страх заглянуть вовнутрь себя пересиливает любопытство и останавливает ее. Больше всего Авиву отпугивает мысль увидеть свое страшное сердце.
   - Надо же, такая симпатичная! - восклицает Третий. - Высокого роста, спина прямая, ноги длинные - ну просто загляденье!
   От Авивы не укрывается, как Третий, незаметно для других, несколько раз проводит пальцем по ноготкам с лаком.
   - При таких данных, да с соответствующей осанкой, она могла бы, будь на то воля Всевышнего, претендовать на место в корпусе Ангелов Надежды. А она, видите ли, помирает от любви! - досадливо машет рукой ангел.
   - К сожалению, она уже что-то вроде ангела, но из богопротивной когорты Слуг Небытия, - с нескрываемой обидой в голосе замечает Второй. - Да и масть не та.
   - Ангел Смерти? При жизни? - удивляется Третий.
   - Время, по-прежнему, не гнушается играми без правил, - резко отрезает Второй, и Третий озадаченно кивает:
   - Странные, странные и еще раз престранные, непостижимые создания!
   - Странные - гипертрофированные слезные мешки! - прерывает Третьего Первый. - Невообразимая эрозия слезных протоков! Обратите внимание на аномальное расширение кровеносных сосудов, подходящих к мозгу, сочетающееся с необычным сужением их в периферийных областях.
   - Что означает сие? - любопытствует Третий, голова которого движется вслед за рукой Первого.
   - Это означает, что на протяжении многих месяцев, а может быть, и лет, эта женщина нещадно эксплуатировала свои слезные железы. Ее организм не успевал вырабатывать естественные слезы, и тогда в попытке адаптации в сердечно-сосудистой системе произошли необратимые изменения. Жидкость, необходимую для формирования слез, организм стал забирать из крови и лимфы. Таким образом эта женщина выплакивала собственную кровь.
   - Плакала кровавыми слезами? - недоверчиво вопрошает Второй.
   - Именно так. И в прямом, и в переносном смысле! Теперь становится объяснимой несвойственная довольно молодому возрасту изношенность сердца - оно работало, как говорят на земле, на два фронта.
   - Непостижимо! Годами плакать из-за любви? До чего примитивно! - брезгливо отзывается Второй.
   - Да, люди своеобразны в своих проявлениях, - вздыхает Первый. - Но учтите, что мы имеем дело с довольно уникальным случаем так называемой неразделенной любви, повлекшей множественные патологии и, что очевидно, не только соматического характера. Такую любовь люди обычно называют сумасшедшей. Кстати, подобные случаи описаны в любовной лирике еще с самых древних времен. Только, если мне не изменяет литературная память, сходят с ума, в основном, мужчины.
   - Да, людей всегда привлекали патологии, в особенности, извращения мыслей и чувств. Что тут поделаешь? На то они, всего-навсего, и люди, - презрительно заключает Второй и брезгливо поправляет касающуюся его одеяния бесчувственную женскую руку.
  
   - Взгляните-ка, что у нее произошло с мозгом? - вдруг восклицает Третий. - Никогда еще не встречал столь странной расщепленности полушарий. По форме их даже полусферами не назовешь. Две вполне оформившиеся сферы!
   - Не будь на счету природы-иллюзионистки огромного числа подобных трюков, я бы подумал, что в одной голове уживались два абсолютно самостоятельных мозга, - говорит Второй.
   - Похоже, что так оно и было. Вот поглядите на раздваивающиеся коммуникации венозного и артериального снабжения. Довольно редкое явление. Похожий анатомический абсурд обычно наблюдается у двухголовых змей, коров и прочих Божьих тварей. Но чтоб у людей!.. - Первый недоверчиво качает головой.
   - Возможно ли развитие двухголовости у ее будущих поколений? - с энтузиазмом в голосе спрашивает Третий.
   - По так называемой теории эволюции - одного из сонма человеческих заблуждений, теоретически возможно и такое, - язвительно замечает Второй. - Правда, для сего противного Господу эксперимента необходимо несколько поколений. Потомки этой женщины, все до одного, должны в точности повторить опыт их предка, то есть прожить совершенно идентичные жизни. Только при этих условиях возможно усиление наследственного фактора до такой степени, чтобы накопленные изменения воплотились в качественно новый результат - две головы вместо одной.
   - Случай довольно уникальный, и поэтому трудно ожидать, что кто-нибудь еще перенесет столько страданий, сколько выпало на долю этой женщины. К тому же, я надеюсь, милостивый Главный не допустит развития столь противоречащих образу Создателя отклонений, - молитвенно воздевает руки к потолку Первый.
   - Обратите внимание на половые органы! - неожиданно взывает неугомонный Третий, бесцеремонно врезаясь ладонью и расталкивая бледные подушечки бедер. - Она ни разу не рожала. Может, все же, дадим ей шанс?
   - Нужен ли он ей? - уставшим голосом сомневается Второй. - Перенесет ли она муки возвращения? Ведь тогда ей предстоит пройти все стадии умирания заново, но в обратном порядке. А в итоге - все равно смерть. Несколькими годами позже.
   - Я полагаю, что она сама должна сделать выбор - возвращаться или не возвращаться, - отвечает Первый.
   - А если она ошибется? Тогда вина перед Главным падет на нас? - настороженно справляется Третий.
   - Я не уверен... - мнется Первый, словно не желая раскрывать тайну, - я не уверен... что Главный желает ее принять, - наконец-то нехотя произносит ангел, и Авива почему-то безоговорочно верит ему.
   - А давайте спросим у нее самой, - вызывающим тоном предлагает Второй. - Тем более, что душа ее некоторым образом присутствует рядом.
   - Но ведь это запрещено без Всевышнего волеизъявления, - испуганно подсказывает Третий.
   - Вопрос, на самом деле, решен. Я же вам только что объяснил. Поэтому пожалуйте, спрашивайте, если вам так хочется, - разрешает Первый.
  
   Все трое ангелов вновь оборачиваются к Авиве, и у Авивы захватывает дух от пронзительного сияния, исходящего из неприкрытых масками участков ангельских лиц, где, по человеческому разумению, должны располагаться глаза.
   - Скажи, женщина, умершая от любви, рассталась ли ты с жизнью осознанно или поддалась мгновенному импульсу горя? - слышит Авива вопрос, но, ослепленная светом, не может разобрать - чей именно голос его задал. "Какая мне разница? Не все ли равно?" - думает Авива про голос. Она все еще не верит, что женщина, умершая от любви - это она сама.
   "Какая мне разница? Не все ли равно?" - слышат в ответ ангелы, и бело-золотое сияние тускнеет, принимая буро-фиолетовый оттенок.
   - Испросила ли ты совета Всевышнего или приняла решение самовольно, по собственному разумению? - озабоченно переспрашивает ангел.
   Вопрос неожиданно заводит Авиву в тупик. Еще минуту назад она была готова просить, объяснять, умолять, доказывать, а сейчас Авива пребывает в полном недоумении. Она категорически не согласна признавать себя умершей. Но мысли, а с ними и необходимые слова сбежали от нее. Ангелы в замешательстве: Авива молчит. Пауза затягивается. Цвета уходят в собственную глубину, свечение становится все более тусклым, и Авива нервничает, боясь, что сейчас оно, вообще, погаснет. Надо спешить! Но именно в этот момент Авиве меньше всего хочется показаться ангелам, да и самой себе, глупо неоткровенной и откровенно глупой. И поэтому Авива бесстрастно произносит невесть откуда слетающиеся на язык слова:
   - Я не понимаю! Не понимаю Его деяний. Не понимаю целей. Не понимаю Разума, стоящего за ними.
   - У Господа нет целей и нет разума, а только великие чувства, - с нескрываемым облегчением мягко поясняет голос.
   - Любовь - тоже великое чувство. Но тогда почему Бог наказывает любовью? - слушает Авива свой изменившийся голос.
   - Ты ошибаешься. Бог никого не наказывает. Напротив, любовь - это благословение Его, Его дар.
   - Бог не любит тех, кто не любит! - по выкрику Авива узнает Третьего.
   - Отчего же так страдают те, кто любит? - спрашивает она.
   - Страдает человек от гордыни, то есть, от самого себя. А от Господа - любовь, причем, всегда в награду!
   - В чем же заключается награда? - обреченно интересуется Авива.
   - Даруя любовь, Господь позволяет человеку уподобиться Ему.
   - Может быть. Но ведь самому Богу, наверняка, не ведомы страдания. Почему бы и человеку не любить легко?
   - Нет! Это невозможно.
   - Но почему же?
   - Потому что существует Смерть, и род человеческий - смертен. Беда людей заключена в том, что от Сотворения их взгляды на Смерть не претерпели никаких изменений - один лишь страх, порожденный непониманием.
   - Я не раз видела Смерть и, как мне кажется, понимаю, что это за штука. Но мое понимание не прибавило и не убавило моих страданий.
   - Сомневаюсь! Проблема в том, что человек всегда помнит о Смерти. Даже тогда, когда совсем о ней не думает. Не только мозг, но и тело постоянно помнит о своем Конце. Вот и получается, что страдает человек оттого, что у него есть некая особая вторая память.
   - Кстати, - вмешивается Третий, - то, что происходит в момент смерти есть, на самом деле, полная потеря телом своей памяти, когда каждая клетка забывает свое предназначение, сердце - как ему биться, и кровь - куда ей течь.
   - Но мне казалось, что память человека есть часть его души. Ведь человек - собрание того, что хранит его память. Разве Бог не оценивает человека по тому, какие слова и какое знание он извлекает из хранилищ памяти и на какие дела толкает его опыт?
   - Нет, женщина! Так оценивают человека его собратья, но не Всевышний. Душа не может быть памятью, а память - душой! - язвительно замечает Второй. - Ошибка в том, что ты пытаешься осмыслить мудрость Создателя, а не прочувствовать ее. Человек, который живет разумом, не знает свою душу. Поэтому и ты носила ее в себе - непознанную и мучалась от этого всю жизнь.
   Авива не понимает, почему Второй так рассержен на нее. Силы иссякают. Авива не понимает чему и ради чего она противостоит, когда от нее ждут принятия решения. Но голос ее продолжает бессмысленное сопротивление:
   - Но как же так - жить без разума? Чем же тогда принимать решения или делать выбор?
   - Еще одно заблуждение! - наставительно замечает Первый. - Человек всегда поступает тем или иным образом, потому что не может поступить иначе, хотя ему и кажется, что он стоит перед выбором. Но если выбор его предопределен хоть каким-нибудь микроскопически малым, неосознанным, чисто интуитивным предпочтением, то это уже не выбор, а необходимость. Необходимость! Хотя, зачастую, человек отказывается признавать единственность судьбы.
   - Безрассудство! - слышит Авива голос Второго. - Вот истинное проявление человеческой души! Безрассудство - но не безумие! Безрассудство, в котором многие из людей склонны видеть признаки сумасшествия, но которое, на самом деле, - лишь отказ соизмерять свои желания с памятью и с опытом, кстати, почти всегда печальным. Безрассудство, которое есть поступок, рожденный не под властью осмотрительного разума. Безрассудство - разрыв со страхом! А память... она способна лишь подкидывать щепки воспоминаний в огонь чувства, но не зажечь его. И только в тех ситуациях, когда разум с памятью оказываются совершенно беспомощными, вот тогда человеку является его обнаженная душа. Хочешь познать свою душу? Лиши рассудок власти над собственной жизнью.
   - Разрыв со страхом... разрыв со страхом, - медленно повторяет Авива, словно припоминая нечто из давно прожитого. - Как же такое возможно?
   - Редко кто из людей способен на такой разрыв, даже если вплотную подходит к грани.
   - К какой грани? Что такое грань?
   - Человек подходит к грани, когда все его ощущения сливаются в одно, только одно чувство.
   - Какое чувство?
   - Для одних - это боль, для других - любовь, а для третьих еще что-нибудь. Но человек всегда узнает свою грань. В такой момент не ошибаются. И тогда наступает единственно возможный в жизни выбор - разрыв со страхом или смерть. Почти все выбирают смерть!
  
   "Смерть!" - повторяет Авива, и в то же мгновение перед ее глазами появляется знакомая прозрачная фигурка ростом с ребенка. "Смерть!" - завороженно повторяет Авива, не в силах оторвать взгляд от зачаровывающих смутной тревогой струящихся световых колебаний. Фигурка словно изваяна из мягкого, незаметно меняющего формы, необыкновенно чистого кристалла. Сквозь него даже можно рассмотреть искаженные очертания предметов, находящихся за фигуркой. Контуры же самого загадочного существа с трудом угадываются по преломленным в фигурке лучам. "Это Смерть," - подсказывает Авиве возвращающаяся память.
   "Снова ты?" - мысленно обращается к фигурке Авива.
   "Снова я. - неслышно отвечает фигурка. - Как видишь, я выполняю свои обещания."
   "Да-да, - согласно кивает головой Авива, - вижу," - хотя и не припомнит, о каком обещании говорит фигурка.
   Но это и не важно. Авива погружается в раздумья и забывает обо всем вокруг. Она думает только о грани, о своей грани. И прежде всего, о том, заметила ли она эту самую грань или беспечно прошла мимо. Авива не уверена ни в первом, ни во втором. Авива напрягает память, но память безответна. На нее нет смысла надеяться, и тогда Авива пытается вообразить свои изуродованные внутренности, одно упоминание о которых бросает ее в дрожь. Может быть, измученные и искареженные сердце, мозг, глаза и есть знаки, неопровержимые свидетельства, зарубки и отметины, оставленные ее гранью? Авива не уверена. Но именно неуверенность странным образом придает ей какого-то неиспытанного прежде волнительного оптимизма. И чувство это заключается в том, что, будучи не в состоянии точно вспомнить момент соприкосновения с гранью, она твердо знает, что не имеет права уходить из жизни, не испытав свою грань на сулящие ей, Авиве, ощущения. Она просто обязана прочувствовать, какова на вкус смертельная отрава истиной. Она желает и готова испить горький настой самой страшной правды о себе. Только ли о себе? Да, только! Иначе от прожитой жизни останется лишь одно название. Иначе она не посмеет признать, что когда-нибудь существовала. А умирая, захочется поверить, что она действительно жила. А сейчас она еще не имеет права заявить об этом знании. И поэтому зависть к упущенному, незамеченному, прошедшему мимо непременно приведет ее в мучительный Ад терзающих сомнений.
  
   Когда Авива возвращается из размышлений, то находит себя сидящей на узком столе, свесившей ноги. Только почувствовав холод, Авива замечает, что тело ее обнажено, пол и потолок комнаты распахнуты в огромные зияющие пространства. Не поднимая головы, Авива ощущает, как наверху искрится водопад из светлых лучей, венчаемый Великой Радугой. На стенах висят три скомканные белые мантии, и Авива вспоминает об ангелах. Они исчезли, будто их и не было рядом всего несколько мгновений назад. Авива вспоминает о Смерти. Прозрачной фигурки, напоминающей ребенка в плаще с капюшоном, тоже не видно. Но и без них Авиве ясно, что выбор уже сделан.
   Под ногами проплывают медленные серые тучи. Сквозь разрывы в клубящихся массах угадывается пасмурный ландшафт, расчерченный на множество разноцветных многоугольников. Нищая пестрота поднебесной мглы напоминает Авиве о чем-то неимоверно далеком и одновременно очень родном. Неожиданно каждый несчастный лоскуток земли больно колет Авиве сердце, и память ее взрывается тысячами осколков:
  
  

2.

  
   Авива, не отрываясь, смотрит на плавающий в воде громадный кровоточащий апельсин. Будто попавший в сети кокон гигантского насекомого, оранжевый шар дрожит, осыпается позолотой, морщит фиолетовые складки, вздувается багровыми пузырями, угрожая лопнуть и выпустить на свет томящееся в нем чудовище. В каком-то невидимом противоборстве шар пытается уцепиться за край берега и оторваться от непреодолимой силы, утаскивающей его в пучину. До самой середины залива за странным существом тянется длинный красный шлейф. Огромное кровавое пятно расплывается по серой простыне воды, и размеры его свидетельствуют о предрешенном исходе неравной схватки.
   Так, перед самым закатом, безутешное солнце исступленно и навсегда прощается с морем, а море, утомленное ежедневно повторяющейся драмой, равнодушно успокаивает рассеянной мелкой рябью клокочущее отражение униженного светила.
  
   Беззвучная паника изломанных линий и мечущихся красок завораживает внимание. Авива вдруг замечает, что слух ее уже не способен уловить даже самую слабую ноту, которой звенящая тишина настраивает на свою тональность заигранный инструмент восприятия, и взгляду все труднее удерживать ускользающий фокус, а разум медленно и неотвратимо ввергается в состояние оцепенения. Авива ощущает нарастающее беспокойство, которым невольно заражаешься через плененное зрение, наблюдая, как крайняя степень отчаянья жертвы лишает ее крик голоса. "Именно так случается в ночных кошмарах, когда немота происходящего начинает казаться собственной глухотой, когда предметы теряют твердость и устойчивость, когда в мире, полном опасностей, собственное тело отказывается подчиняться инстинкту самоспасения," - думает Авива.
   Она съеживается и запахивает воротник. По вечерам грубая материя отказывается защищать тепло и переходит на сторону холодного ветра так же быстро, как днем отдает уличной жаре облачко прохлады, которую Авива выносит из дома под скрывающим ноги колоколом длинной до пят юбки. Она всегда прощает своей униформе подобное отступничество, ведь уже почти четыре года черные юбка и кофта кормят ее.
   Теперь жители города узнают Авиву еще издали, едва завидев черный силуэт, напоминающий два высоких кубка, опрокинутых один на другой. При ее приближении, все - от мала до велика - переходят с голоса на шепот, перед ней расступаются и провожают долгими взглядами. Однако, разговаривая с Авивой, редко кто смотрит ей в глаза, предпочитая рассматривать огромные пуговицы на кофте, то ли из-за ее не по-женски высокого роста, то ли из-за суеверного страха перед ее профессией.
  
   Авива - плакальщица. Ее нанимают оплакивать умерших. Древнее самых древних, эта вымершая профессия невероятным образом возродилась в небольшом городе на берегу моря. История, послужившая причиной тому, казалось, навсегда останется тайной. Но вышло иначе.
   А случилось так, что пять лет назад в городе хоронили мэра - молодого мужчину, принадлежавшего к старинному и богатому семейному клану. Все, кто видел его накануне внезапной и нелепой смерти, не могли поверить в то, что наизвестнейший в городе человек, жизнерадостный красавец и всеобщий любимец лежит перед ними спеленутой куклой на мраморном постаменте Главного Храма.
   По здешним улицам, наверняка, еще ходят многочисленные очевидцы того события. И несмотря на то, что люди - не камни, и не свойственно им молчать, хоть и замыкаются многие в памяти о скорбном, но до сих пор, по прошествии лет, о тех похоронах почему-то никто не любит вспоминать. Лишь слухи невнятные свидетельствуют о том, что нечто странное происходило в тот день внутри Главного Храма, и странность эта будто бы выплеснулась невидимо на город, и все, что случилось в нем годы спустя, начало свое ведет от того самого дня.
   Народу собралось невидимо. И не только из-за объявленного градоправителями двухдневного траура, и не из-за диковинной помпезности официальных похорон, и не потому, что умер носитель известной фамилии, предки которого обживали город и его окрестности испокон веков. Люди пришли на похороны потому, что нынешнее поколение, наученное презирать толпу, несмотря на взлелеянный благами цивилизации неизбывный цинизм, при первой же возможности инстинктивно стремится к своему первобытному виду сообщества. А так как ни одно празднество не собирает столько добровольного народа, сколько собирает его событие трагическое, то и тянулись люди в Храм для того, чтобы использовать неожиданно представившийся повод лишний раз побыть всем вместе.
   И все же горожане собрались в Главном Храме еще и потому, что не каждый день дарует малоприметному провинциальному городу ощущение исторической вехи, к коим принято относить смерть знаменательную. По сути, любая смерть, которую человек удостаивается лицезреть, - уже сама по себе знамение, уведомление о послании, прибывшем на его адрес из безадресной вечности. Но не всякий обращает внимание на эти послания, а уж тем более далеко не каждому дано их прочесть. Простому же обывателю смерть (если это только не смерть близкого человека) приметна лишь тогда, когда она особенно жестока в своей алогичности или масштабах. В этом ее сила и одновременно - слабость. Если бы смертный час был предсказуем и ожидаем, то, вероятно, люди научились бы относиться к смерти с большим уважением. Но о каком уважении может идти речь, если живет человек всю свою жизнь, словно под прицелом, и не знает, какой его вздох предпоследний.
   В те дни в небольшом городе у моря смерть поразила совершенно неожиданную для горожан цель. Видно, старалась напомнить, что в изощренном коварстве ей нет равных.
  
   Из центральной части храма были вынесены скамейки, чтобы вместить всех пожелавших присутствовать на траурной церемонии. Но несмотря на это, люди стояли так плотно, что касались друг друга и одеждами, и сдержанным дыханием. Необыкновенная для тысячи человек тишина беспокойно витала под потемневшими сводами, привыкшими к голосам и движению. Побледневшие под копотью камни, встревоженные невероятным количеством народа, с опаской глядели на возбужденные человеческие лица и неслышно благословляли древний цемент. Родители поднимали на руках детей, и дети равнодушно взирали на море голов. Даже беспокойные младенцы утихомирились в гулкой прохладе зала.
   Женщинам уступили места на ступенях под правой и левой колоннадами. Расположившись ярусами, они напоминали стаи черных голубей. Становясь на цыпочки, женщины словно пытались взлететь над толпой, но в невообразимой тесноте не могли расправить крылья. Каждому хотелось если не увидеть, то хотя бы услышать, что происходит в той части храма, которая глядит на восток - там, где собралась семья покойного и важные персоны. Поэтому и вытягивались из воротов шеи, вылезали из орбит глаза, и напряженно подрагивали уши, выглядывая и улавливая звуки и жесты театра чужого горя, разворачивающегося на храмовой сцене.
   Никто в огромной самораспаляющейся, оглушенной позаимствованной скорбью толпе не задался тогда вопросом - откуда вдруг появилась здесь высокая женщина, с ног до головы закутанная в черные одежды из грубого полотна? Перенесшие первый шок единения, потрясенные великой несправедливостью жизни, пропитанные страхом непредсказуемости собственной судьбы, люди не обратили внимания на то, как незнакомка вошла в храм, как черным лезвием пронзила она толпу и выбежала к священному приделу. Никто вокруг не сдвинулся с места, когда черная фигура надломилась и упала на плиты у ног покойника.
   Говорят, что не только души, но и стены древнего храма содрогнулись от жуткого, нечеловеческого крика. Сотни стонов эхом прокатились над толпой, и толпа оцепенела. Затем второй крик, похожий на вой израненного животного, раздался в тишине и настиг каждого в отдельности. Вой пробрался под одежды, проник под кожу и сжал сердце. Неожиданно наступила пауза. Из под купола повеяло могильным холодом. Толпа перестала дышать. Смертный ужас заскользил по неподвижным головам. И в этот момент к беспомощному рассудку подобрался тихо поющий, растянутый надвигающимся рыданием недоуменный вопрос, обращенный к неподвижному савану. За ним последовал второй, третий! Громче, громче, еще громче! Никто не запомнил, какие слова выкрикивала та женщина, но каждому казалось, что кричала его собственная душа. Затем все более возвышающаяся к пику отчаянья мольба - подняться, восстать из мертвых, схватила за горло. И лишь погодя, в ответ на молчание покойника раздался протяжный вопль, исторгнуть который может только заживо погребенная душа.
   Первыми всполошились и закричали черные птицы. Толпа единым взором оборотилась на них и отпрянула, пораженная невиданным доселе зрелищем. Сотни женщин с обезумевшими лицами кричали, выли и стонали на разные голоса. Следом заревели дети, напуганные видом плачущих матерей. У мужчин заходили желваки и задрожали челюсти. Разум и слух отказывались верить в происходящее, и потому поверили мгновенно и истово. Глаза, не видящие себя, выглядывали чужие глаза и узнавали в них свой ужас. И тогда людям показалось, что смерть, собравшая всех вместе, просто напросто, коварно заманила их в западню, и над незащищенными головами уже кружат невидимые летучие бесы. И когда в мужской толпе раздался всхлип никому неизвестного старика, люди от страха помешательства заплакали вместе с ним, не стесняясь своих слез.
  
   Благословен Господь, даровавший человеку способность плакать! Сколько большого и малого горя омывается слезами за всю жизнь! Сколько непередаваемой боли и невысказанной тоски оплакивает каждый смертный! И все только потому, что он смертен, и смертны все его возлюбленные, все мечты его, все начинания и итоги.
   Возможно, многие из пришедших на похороны и не собирались оплакивать покойного, так как были не слишком близки с ним, а то и вовсе не знакомы лично. И тем не менее, душа человеческая устроена таким образом, что имеет в себе потайную комнату со сложным замком на двери. Но каким бы хитроумным не оказался тот замок, у судьбы всегда находится ключ, а если не ключ, так отмычка, которые позволят двери распахнуться в самый неожиданный момент. И тогда уже ни уговорами, ни силой не сдержать человеку пожизненных пленников той комнаты - свои самые глубинные, самые искренние чувства. Видимо, похожее произошло и с теми, кто не собирался в тот день изливать душу свою в слезах. Человек - он ведь только до известной степени ключник собственной комнаты под вывеской Самообладание и Воля.
  
   Некто утверждал потом, что заметил в толпе, заполнившей храм, нескольких ангелов - но не из тех приветливых и улыбчивых полуюношей-полудевушек из райских кущей, а других - лицом посуровей, чье устрашающее и бдительное око будет вести народы на Страшный Суд. Что привело их в тот день в самый обычный храм в неразличимой на карте мира точке? Остается лишь гадать. Видно, даже самое последнее из земных событий нуждается в тщательной подготовке. Вполне вероятно, Высшей Силе тревожно думать, как поведет себя род людской, соберись он весь в одном месте в единый час. Какими сюрпризами грешной и непредсказуемой человеческой души вымощена последняя дорога, и какими неожиданностями чревата конечная остановка? Готовы ли люди предстать пред Ликом? И не ослепнет ли их разум вслед за глазами? Не превратятся ли они в тварей земных или в растения, неприученные внимать Слову и неприспособленные к слезам раскаяния?
   Поэтому и стояли присматривающие ангелы меж людей, сокрыв крылья и трубы свои под одеждами и, не размыкая губ, тихо напевали, репетируя мелодию, которую они исполнят, а каждый смертный услышит только один раз в жизни или после нее.
   Так это было или не так, но какая-то неуловимая разумом и памятью последовательность музыкальных нот, едва различимая в невообразимом смешении плачущих голосов и храмового эха, действительно тихо и властно звучала в голове каждого, кто присутствовал на похоронах. Пытка многократным повторением странного мотива буквально выворачивала наизнанку и без того изболевшуюся душу. Спазм, сковавший сердце, подымался выше и горечью обволакивал глотку, и скапливал слезы в протоках глаз. И уже невыносимо было не зарыдать вместе со всеми в полный голос. И как благостен был тот момент, когда плач, наконец, прорывался на свободу сквозь непослушные гортань и глазницы, прорывался истошным воем испуганного, потерявшегося ребенка, внезапно узревшего родной дом.
   Это был плач возвращения в лоно, плач раскаяния, ибо, вместо купола храма, на людей смотрела бездна. Все были уверены, что усиленный тысячекратно, их плач достигает в эти минуты неба. Каждому казалось, что не он стоит в обыкновенной людской толпе, а обнаженная душа его в сонме других душ вознеслась на невообразимую высоту Божьей ладони, откуда только и видно, что собственную жалкую жизнь на ничтожном клочке вселенной - жизнь человеческого насекомого, не ведующего истинного величия Духа и копошащегося в соринках перед необъятными пределами Его Царства.
  
   После церемонии, выходя из-под сумрачных сводов храма на залитые ярким светом ступени, люди подставляли раскрасневшиеся, влажные от слез лица ветру и солнечным лучам и судорожным дыханием ловили из них благодать продолжающейся жизни. Никто не мог, да и не пытался объяснить, что вдруг произошло со всеми ними там, за спиной, полчаса назад? Но каждый был приятно поражен и втайне горд собою. Люди давно не думали о себе так положительно, с умиротворенностью принимая происшедшее за доказательство того, что еще наличествует в теле неочерствевшая и, порой, такая отзывчивая душа.
   А о женщине, неожиданно появившейся и незаметно исчезнувшей, никто и не вспоминал и, уж тем более, не соотносил с ее присутствием в храме внезапно прошедшую над душой очистительную грозу. Авиву никто не знал: ни семья умершего, ни близкие ему люди. Ничего невидящая вокруг от горя, вдова - первая красавица в городе и наследница знатного рода, вообще, не могла потом припомнить, что видела в тот день какую-то женщину. Это и спасло Авиву. Люди подумали, что кто-то пригласил на похороны профессиональную плакальщицу и тут же поверили в небылицу. Город же отродясь не ведал таких услуг и специалистов.
  
  

3.

  
   Усилием воли Авива отводит взгляд от воды и закуривает. В густеющих сумерках маячок вспыхивающего уголька сигареты высвечивает профиль лица, меркнущего одновременно с небом. Линия пробора в гладко зачесанных волосах переходит в красивое падение лба и дальше, через штрихи бровей и ресниц, в тонкие, еле угадываемые отблески на носу и губах.
   Еще через минуту Авиву отвлекают огни, зажегшиеся на дальнем берегу косы. Словно из-под одеяла, укрывшего гавань, внезапно выпросталась рука спящего гиганта, сплошь унизанная сверкающими драгоценностями. По мере угасания небосвода, сквозь вуаль темноты, опустившейся на бухту, проклевываются неподвижные фонарики рыбацких лодок. Далеко за ними становятся видимыми неслышно ползущие вдоль горизонта созвездия светящихся гирлянд на круизных океанских судах.
   "Как все это похоже на жизнь!" - грустно улыбается Авива. - "Хаос и равнодушие, отчаянье и праздник, агония расставания - репетиция смерти, призраки счастья на горизонте и неотвратимо надвигающийся мрак - все в пределах протянутой руки."
  
   Авива редко ходила в Храм. За всю жизнь - раз пять или шесть. Она из тех, кто уверен, что каждый носит свой собственный Храм в себе. Некоторые из ее единомышленников даже считают, что душа человеческая и есть истинный Храм Божий. Другим же индивидуальный Храм представляется вполне реальным зданием из кирпича, арматуры и цемента, а также с уникальной архитектурой и, возможно даже, с историей, уходящей в далекое фамильное прошлое. Только здание это пока еще не построено и существует лишь в воображении. К чему спешить, рассуждают они, да и стоит ли тратить столько средств и усилий, когда их не хватает на насущное?
   Авива же думает, что Храму важны не архитектура и фундамент, ему важно, чтобы с ним соотносились: думали о нем и, желательно, регулярно посещали. Все это можно проделывать мысленно, чем, кстати, многие и занимаются с разной степенью религиозной экзальтации. Одни соотносятся со своим Храмом еженедельно, в то время как другие - почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день, в зависимости от душевной потребности. Истинному Храму, полагает Авива, достаточно, чтобы тропинку к нему протаптывала хотя бы одна единственная пара ног. Так, по мнению Авивы, в принципе и должно быть, ибо общественные храмы, как и все остальные заведения совместного пользования, появились на земле вследствии двух непреходящих факторов: бедности и страха.
   Также из-за бедности и страха сцены и потолки подавляющего большинства индивидуальных храмов расписаны сценами из после-жизни. Авиву это сильно раздражает. Ее личный Храм построен из прозрачного невидимого стекла, и потому в нем видна вся жизнь, происходящая окрест. Таким образом, можно считать, что у ее Храма нет ни стен, ни потолка. У других же, из-за безконтрольного обилия картинок, Храм больше напоминает не приемную Господа Бога, а будку сапожника. Авива понимает, что варварская аляпистость интерьера - дело вкуса внутреннего дизайнера, а также - производная от впечатлительности попечителя. С обоими невероятно трудно спорить. Чем тверже вера в посмертное существование, тем больше заказчик индивидуального Храма желает знать о нем при жизни.
   Авива несколько раз посещала бывшие храмы, превращенные в публичные музеи и подметила некий общий психологический принцип их эстетического убранства. Рассматривая храмовую стенопись, прихожанин, должен легко узнать свое место на любой мифологической картинке. Место это всегда оказывается свободным, так как глядящий на картинку - будущий персонаж ее - пока еще жив. Наверное, именно поэтому ни одна из сцен после-жизни, изображенная даже великими мастерами, не создает у Авивы впечатления абсолютной эмоциональной законченности. При внимательном рассмотрении, прихожанин всегда угадает логические пустоты, в которые так и просится его лик, а то и полуобнаженный участок тела. По этой причине ни один из шедевров живописи не может вызвать ни однозначного чувства радости, ни бесповоротной печали, но одну лишь неясную тревогу. Тревогу неясности!
   И еще заметила Авива, что сюжеты большинства картинок, как правило, распадаются на две категории: в аду и в раю. Нигде вы не найдете ада без рая или наоборот. Одно без другого не воспринимается даже самыми неверующими прихожанами. Храму же крайне необходимо поддерживать в бессмертной душе, пока что пребывающей в смертном теле, вечный баланс небесных кнута и пряника. Поэтому нарисованные ад и рай обычно разнесены в пространстве: если рай изображен на правой стене, то ад - на левой, но ни в коем случае по соседству.
   И все же, картинки - далеко не самое главное в Храме, считает Авива. Главное - это мысли, которые приходят в голову под его сводами. Для того, собственно, Храмы и возводятся. Храмовые мысли легко отличить от обыденных - в них обязательно присутствует элемент греховного Сомнения. Следует признать, что за порогом Храма люди более решительны, потому что четко знают, чего хотят, и не стесняются называть вещи своими именами. Войдя же в Храм, пусть даже собственный, прихожанин неизменно впадает в замешательство. Прежде всего потому, что не до конца осознает - для чего, собственно, он пришел. Если за тем, за чем обычно ходят все, то он пришел просить и вымаливать. Но тогда прихожанин не прочь бы выяснить - прислушиваются ли Небеса к человеческим просьбам, или все же творят то, что посчитают нужным? Учитывая, что связь с Небом у человечества всегда односторонняя, прихожанин никогда не получает ответа. Вот тогда на помощь приходят молитвы, пропитанные лейтмотивом покаяния в совершенных грехах. Но и тут прихожанину, опять-таки в одиночку, предстоит определить степень собственной греховности. Будучи мало сведущим в вопросах небесной юриспруденции, молящийся целиком и полностью полагается на древние тексты, повторяя которые, он, вроде бы, уже избавляет свою душу от части ответственности за совершенные грехи. Но даже истово молящийся в глубине души продолжает испытывать некоторое сомнение - стоит ли расходовать свой душевный пыл, если изжигающая себя спичечная головка его бесконечной веры все равно не согреет атмосферу, подымающуюся к Небу?
   Авива же давно нашла ответы на все вопросы. Она не знает ни одной общественной молитвы. Она, вообще, не любит повторять что-либо за кем-либо. У нее есть всего одна, своя собственная Молитва. Но Молитва Авивы - большой секрет!
  
  
  
  

4.

  
   Когда взгляд Авивы возвратился к берегу, то обнаружилось, что гигантский апельсин уже утонул, и в темной воде плавают остатки оранжевой кожуры. Догорающий расплавленным золотом запад напоминал окрестности ада.
  
   В детстве Авива верила, что именно там, на краю земли, находится огромный город грешников. Их свозят туда со всех концов мира в длиннющих эшелонах, в наглухо забитых и опломбированных вагонах, предназначенных для перевозки скота. Такие Авива видела в кинофильмах про концентрационные лагеря. На станции засовы отпираются, и на платформы высыпают мертвецы - одинаково серые, без пожиток, но в нарядных костюмах и платьях, в которые их обрядили близкие. Некоторые при галстуках, платках, бантиках, цепочках, брошах и прочих аксессуарах, с неувядающими цветами в петлицах и увядшими во встрепанных волосах. Начищенные туфли и ботинки еще сохраняют гуталиновый блеск. На запястьях поблескивают браслеты, но обязательно без часов. Время уже отпустило своих соглядатаев, а близкие позаботились о том, чтобы мертвецы не заглядывали в будущее.
   Недоумевающие пассажиры, а по прибытию поезда - приезжие, еще шевелятся, проявляя никчемную активность, вроде не подозревают, что уже мертвы. Картина крайне похожая на те кадры, после которых неразумное впечатлительное дитя просыпается в поту и слезах несколько ночей кряду. Подобия между кино и реальностью на этом заканчиваются, и начинаются различия.
   На эту станцию прибывают с пустыми руками, и поэтому их некуда деть. Одни мертвецы бродят по платформе, вытянув руки по швам, в то время как другие держат их скрещенными на животе или груди - точно так, как их уложили близкие. И еще: не слышно отвратительного лая собак, командных выкриков, паровозных позывных, шипения пара, лязга стрелок, свистков, гудения рельсов, юродствования ветра, хлюпанья воды, не слышно вопросов, хлопков, кашля, неприличных звуков, звуков приличествующей событию музыки, вообще ничего не слышно. Полная тишина! На этой станции царит тишина. Ее не в силах нарушить даже вспышка или помутнение воображения, потому что любой воображаемый фильм - всегда немой, не по замыслу, а по воплощению в нереальность, которая полностью избавлена от звуков - так как они предают первыми, возвращая зрителя в реальность.
   В городе мертвых грешные души ожидают своей участи. Они проводят там кто дни, кто месяцы, а кто и годы, прежде чем попадают в настоящий ад. Души обитают запертыми в домах с большими окнами. Окна изготовлены из бронированного стекла, за которыми проглядываются оконные решетки - изготовители окон предвидели возможность покушения на стекла, но не извне, а изнутри. Иногда желто-красные вспышки позволяют увидеть в окнах искаженные ужасом лица грешников, старательно высматривающих, как в неожиданный момент какой-нибудь соседний дом вместе с обитателями внезапно сползает за край земли и обваливается в гигантскую пасть огнедышащей бездны. Поэтому в городе грешников мучаются двойной мукой: и от того, что страшатся ада, и от пытки ожиданием.
  
   Авива закрывает глаза. Пора возвращаться. Путешествия в детство с возрастом становятся все утомительнее. Прыжки из дальнозоркости в близорукость особенно губительны для мозга. И если прикрыть веки, то можно получить несколько мгновений передышки.
  
  

5.

  
   Когда Авива вновь открывает глаза, то видит, как в небе над городом всполохи света пляшут в такт исполинским языкам пламени, облизывающим очередной отломившийся пласт. И не различить - то ли зависли над преисподней обожженные облака, то ли эшелоны дыма скопились в тупиках самой конечной станции на земле.
   И опять дивится Авива необыкновенной тишине, скрывающей от слуха истинный масштаб творящегося кошмара. Из-за огромного расстояния сюда на берег моря не доносятся ни душераздирающие вопли, ни рев огня, ни даже грохот падающих строений. И от этого кажется, что, может, вовсе ничего и не происходит там, где обрывается земля и надежда.
   Авива ежится от прохлады и настраивается думать о том, что на определенном этапе человеческой жизни природа перестает утаивать свои секреты - как правило, те, до которых человек успел дойти сам. Ей вдруг приходит в голову, что в противоположность сводящему с ума безголосию ближних предметов, молчание отдаленных действует, пожалуй, даже умиротворяюще. "Вот и вся наука! - разочаровывается она еще одной легкой догадке. - Все дело лишь в расстояниях. Интересно, сколько шагов разделяет безмолвие покоя и тишину безумия? Сколько из них я уже прошла?"
  
   Много лет назад студентка, изучавшая в университете любимую математику, сходу, не раздумывая, описала бы подобное состояние духа следующей формулировкой: "Кажущаяся глухонемота мира - есть функция расстояния до предмета, помноженная на константу психо-невротической дисфункции организма." Магический символ f(x) в длинных девичьих ладонях давно превратился в волшебный жезл. Девица размахивает им направо и налево. Чего бы он не коснулся, воспламеняется означенностью и смыслом - от текущей политической ситуации и текучести мочевыводящей системы, вплоть до морфологии топографических названий и эрогенных зон на собственном теле.
   Восемнадцатилетняя первокурсница на пути к Олимпу всеобщего обожания. Улыбки воскресают на самых мрачных физиономиях ее однокашников при одном только появлении в обозримом пространстве особы, рост которой эквивалентен рейтингу популярности в местной студенческой среде. От нее ждут, и она щедро сыплет определениями и постулатами собственного почти мгновенного сочинения. Брызги интеллекта, парфюмы сарказма, одоры критически пограничного с недописанными нормами приличия юмора. Ими студентка обозначает идеи, людей и процессы. В будущем они будут использованы как вешки для выстраивания ориентиров, по которым студентка планирует сконструировать собственную модель вселенной. А пока она легонько поддает Вселенной под зад, в результате чего Глобальное и Умозрительное кувыркаются и меняются местами, точнее второе довольно бесцеремонно скидывает засидевшееся первое с трона под улюлюканье полутрезвой от перманентного недосыпания толпы. Оскорбленное Вечное обиженно перемещается в расписания занятий и в дежурные меню студенческих кафе. Мгновенное и Сиюминутное радостно подпрыгивают и, сами того не ожидая, возносятся до Небес. На Небесах недовольно поеживаются, то ли от уязвленного самолюбия, то ли от зачастивших циклонов, но помалкивают - студентка еще не дала им слова, а метеорологи - прогнозов.
   Редкое умение остроумно и метко определять неопределяемое, означивать незначимое и развенчивать венценосное забавляет окружающих и, в первую очередь, саму студентку. Но разношерстной студенческой братии невдомек, что главной и скрытой от них причиной тяги к подобным экзерсизам является вовсе не детская забава, а истинное блаженство, которое испытывает рослая весталка от ощущения раскрываемости сути вещей, от податливости их тайной природы натиску ее разума. Восторг осознания собственной, несомненно ниспосланной свыше, с Олимпа, неординарности, подталкивает покорительницу вершин в гору.
  
   Первокурсница Авива души не чает в профессоре Ш. Потому что профессор - большая умница! Ш. слывет в академических кругах либералом, каким поневоле становится каждый, кто посвящает свою жизнь истории религий. "Религия - суть страсть по невоплощенной свободе!" - так любит начинать свой цикл лекций по мировым религиям профессор Ш. - "Каждая страница, строчка, слово и буква в воображаемом многотомнике истории религий написана перьями ненависти и страха, чернилами крови, разбавленной человеческими слезами. Неподвластный разуму феномен веры состоит в том, что когда Великий Обман подминает своей глобальностью объективную реальность, то он становится самой Великой Правдой этой реальности."
   Произнося столь символическое вступление, профессор Ш. убивает одновременно двух зайцев: он мгновенно становится обожаем теми, кто хотел бы утвердиться в своих воззрениях на религию, как на Великий Обман, и одновременно профессор получает неистовую поддержку другой части лекционного зала, которая непоколебимо верит в Великую Правду. Запутав подобным образом аудиторию, профессор завоевывает ее, что называется, без боя.
   И все же, первокурснице Авиве жаль любимого профессора. За то, что он посвятил всю жизнь копаниям в историческом хламе. Он почти загубил свои легкие корпением над пыльными фолиантами. Он растрачивает время и талант на раскопках устаревшей мудрости. Авиве есть, что предложить профессору взамен. Есть, что противопоставить тысячелетним мумиям, место которым в этнографических музеях.
   Это изыск современной экстремальной теософии - исповедуемая студенткой собственная уникальная религия, возведенная на фундаменте фразы, брошенной однажды в сердцах, а может, навеселе одним древнегреческим философом. "Пусть не входит сюда тот, кто не знает математики!" - строго предупреждала фраза, высеченная учениками эпикурейца (или пифагорейца - Авива точно не помнит) на фронтоне храма науки.
   Студентка искренне верит, что миром негласно и невидимо правят числа. Поэтому, овладев премудростями главнейшей науки мироздания, жить будет легко и радостно, считает студентка, равно как и то, что:
   здравый смысл - есть ни что иное, как естественное и добровольное подчинение человека диктату логики обстоятельств, обоснованному теорией вероятности, а глупость - наоборот, беспечное пренебрежение этой логикой или упрямое отрицание теории, как таковой;
   удача - это событие, подтверждающее обязательное присутствие хотя бы одного шанса из тысяч или даже миллионов, а неудача - явление, демонстрирующее силу и превосходство больших чисел над малыми;
   смысл жизни заключается в ассимптотическом стремлении личности к своему идеалу, то есть, в сколь угодно близком, но никогда до конца приближении к нему. Соприкосновение же кривой линии жизни с осью идеала возможно лишь в бесконечности, как у графика гиперболы, но, при этом, величина жизни приобретает значение нуля, что есть смерть.
   С этой позиции, полагает основоположница религии будущего, уже проглядывается и вполне философский смысл существования: неизбывность перспективы конца ни в коем случае не должна воспитать в человеке душевный пессимизм. Тем более, что в идеале кривая так никогда и не касается оси - между ними всегда остается тонюсенькая полоска, которую студентка называет неожиданно поэтически зазором надежды, - исчезающе узкое пространство, теоретически все еще способное вместить в себя целые миры.
   "Что это, как не шанс вечной духовной жизни? - провозглашает студентка. - Что это, как не победное сосуществование человеческого разума со смертью? Но, - тут студентка поднимает длинный перст, указующий в небо, и небеса настораживаются, - но, чтобы полноценно ощутить дарованное природой преимущество жизни, нельзя исключать из повседневных сфер смерть - закономерный конец всего живого. Нельзя бежать размышлений, навеянных неизбежной, но всегда преходящей печалью. Наоборот, следует всячески приветствовать невидимое присутствие конца и считаться с ним во всем, что происходит в природе и в человеке. И если миг слияния с идеалом невозможен без участия смерти, то необходимо стремиться жить так, чтобы смерть настигла тебя именно в этот момент, но не раньше!" Небеса, тревожно ожидавшие брутальной непредсказуемости воззрений студентки, удовлетворены. Все не так уж страшно, и можно перевести дух.
   Сила подобных, довольно странных и, на первый взгляд, совсем не девичьего образа мышления верований заключалась в том, что постулаты их просты, очевидны и неопровержимы. Убежденность студентки в счастливом обретении истины укрепляет еще и тот исторически общеположенный и общепринятый факт, что законы чисел и счета, однажды открытые, уже никогда не изменятся, какой бы ревизии они не подверглись. Со времен Евклида покуситься на эти законы было не под силу не только смертным, но даже ни одному из богов сосуществовавших параллельно религий. На вопрос же, верит ли она в Бога, студентка неизменно отвечает задорным девизом: "Бог верит в меня!" Какого конкретно Бога имеет она в виду, остается неясным и для небес, и для нее самой.
   Таким образом, к концу второго десятилетия своего детерминистки прочувствованного существования студентка подходит с четко сложившимся в ее понимании методом оценки окружающего мира. Жизнь не кажется ей пресной: хотя судьба особо и не балует, но и для печали поводов тоже не подает. Студентке есть чем гордиться - ведь она, в свои-то годы, опередив очень многих, успела добыть себе самое главное - знание, как жить. В перспективе остается лишь уточнить - для чего, то есть, уяснить свой собственный идеал. Чисто теоретически студентка знает ответ и на этот вопрос: жить надо для получения удовольствий. Абстрактное понятие счастья еще трудно определимо, ввиду недостаточно зрелого возраста. Поэтому бытовой термин удовольствия временно подменяет обезличенный счастье - до периода окончательного взросления и приобретения солидного жизненного опыта.
  
   Стоит упомянуть, что у практикующей торжество рационализма студентки есть одна иррациональная, детская и, как видно, несбыточная мечта, которую она хранит в самых глубоких копях своей души. Студентка никогда и никому о ней не рассказывает, как и о том, что больше всего на свете любит читать волшебные сказки, публикуемые в серии "Для младшего и среднего школьного возраста". И причина подобной скрытности - вовсе не стыд переростка, а естественная бдительность характера студентки - хранителя сокровенных и возвеличивающих личность тайн.
   Если бы только верные спутники ее детства - жар-птица или волшебный кувшин вызвались исполнить единственное желание студентки, то она, не колеблясь, загадала бы не разящую красоту, не талант гения и даже не богатство с бессмертьем, а... дар предвидения! Только способность предвидеть, по мнению студентки, может озарить ее жизнь самыми великими возможностями и ощущениями. Ибо истинная радость бытия, по мнению студентки, заключена не в обладании и власти, а в победном достижении любых поставленных перед собой целей.
   Осознавая всю сверхъестественную сущность упомянутого дара, молодая жрица понимает, что в рамках рационального божества возможность осуществления ее мечты так же реально мала, как и сказочно прекрасна. Именно от этой отправной точки полусознательными-полуинстинктивными шажками студентка начала свой путь к идее главенствования математики над всеми остальными знаниями, ибо точный расчет событий может стать хоть слабой, но альтернативой божественному дару предвидения. И крепнущее год от года убеждение в правильности своего выбора придает студентке сил и оптимизма.
  
   Первый удар, пробивший брешь сомнения в прочных, возведенных, казалось, на жизнь вперед, стенах аналитической веры, был нанесен опять же короткой фразой, вычитанной студенткой у француза Пуанкаре: "А действительно ли верна та математика, которой мы пользуемся?"
   Оброненная вроде бы невзначай, облаченная в невинную форму вопроса, тонкая, всепроникающая мысль как-будто не покушалась явным образом на основы девичьей религии. Пуанкаре вовсе не отрицал прав существующей математики, но явно намекал на то, что возможно существование и множества других.
   Уже через мгновение студентка постигает, какую катастрофу несет сокрытое от нее до сей поры откровение. Она ощущает, как из-под ног уходит земля, а из под ее религии - устои, ибо иерархия последних, как оказалось, зиждилась не на твердом фундаменте осознания, а на том же плывущем грунте интуитивных и безотчетных чувствований, на котором испокон веков покоились здания всех существовавших верований. Конструкция каждого из них, как правило, теряла устойчивость из-за обыкновенного пустяка - закравшегося в душу вируса сомнения.
   Произнеси ту злополучную фразу кто-угодно, студентка не отреагировала бы так болезненно. Она бы просто проигнорировала некомпетентного ниспровергателя или высмеяла невежественного бунтовщика. Но за годы, проведенные в университете, она четко усвоила, что гении науки, по ее разумению - реальные и эксклюзивные обитатели земного Олимпа, такими сумасбродными идеями не бросаются, а вынашивают их полжизни, прежде чем заявить миру. Поэтому предположение о существовании множества математик, зависящих от того или иного взгляда на вещи или индивидуальной особенности восприятия вещей, становится для студентки первым ясно озвученным сомнением. А любое сомнение уже лишает ее религию главного достоинства - единственности, а значит, и права владения абсолютной истиной.
   Максималистка, как все неглупые представители молодого поколения, студентка чувствует, что не может больше исповедовать принципы веры, предполагающие разночтения. Потрясенная неожиданным ударом судьбы, студентка поначалу еще тратит некоторое время в безвдохновенных попытках реабилитации уязвленной религии. Но чем выше вскарабкивается она по ступеням привычного метода рассуждений от противного, тем больше разочаровывает студентку открывающаяся перспектива, и ее энтузиазм спасателя необратимо угасает. Все чаще под руку попадаются примеры, подтверждающие, что нет в мире безоговорочно положительного и отрицательного, нет универсальности правого и левого, нет большого, обязательно превосходящего малое. Жизнь вокруг, которую раньше без труда удавалось разбивать на составляющие компоненты и раскладывать в рамки схем и таблиц, теперь не желает выстраиваться вдоль логических колонок и рядов.
   Конечно же, на университетских лекциях студентка не раз слышала и о принципе неопределенности Гейзенберга, и о теориях, оперирующих понятием энтропии - меры беспорядка в природе, и о пространствах Бояи и Лобачевского, но сами профессора убеждали ее в том, что все эти понятия и теории применимы лишь к ничтожно малым или невообразимо гигантским мирам, заполненным неживыми объектами. Мир же, населенный людьми - существами, как она полагает, разумными, не терпит неопределенности и хаоса. Во всяком случае, они должны быть противоестественны самой природе человека, который всего-то и хочет, жить счастливо! И если даже случаются на свете такие вещи, как несправедливость и несчастья, то именно они, убеждает себя студентка, указывают цивилизациям единственно верный путь развития - объединение усилий для искоренения общих проблем и причин их порождающих.
   В последней попытке вдохнуть душу в обреченную математическую модель бытия, студентка кидается за помощью к анналам истории и философии, которые с легким пренебрежением считала науками второстепенными и вспомогательными. Но уже через короткое время студентке становится ясно, что путь, проделанный человечеством с момента сотворения, ни на шаг не приблизил его к заветной цели. И вехи этого пути - боль, страх, ненависть и, как ни странно, - ... любовь. И, конечно же, ни одна из четырех вышеназванных не может быть измерена или подсчитана. Студентка осознает, что запуталась окончательно и теперь не знает, как следует жить! Безукоризненно вычерченная ею архитектура мироздания разрушилась, не сойдя с чертежного листа. Так студентка, до сих пор не познавшая смысл слова счастье, неожиданно впервые в жизни ощутила себя глубоко несчастной.
  
  

6.

  
   Авива чувствует, как остыл песок, а воздух стал прозрачней. Звезды, сначала мерцавшие так далеко, теперь приблизились и напоминают россыпи светлячков, покрывших черную небесную лужайку. Авива замечает, что сегодня в небе происходит необычное движение. Пристально вглядевшись, она обнаруживает, что огоньки в небе оказываются детским садом, вывезенным на прогулку в поле. Одетые в одинаковые белые панамки, дети уже успели разбрестись во все стороны небосвода, и некоторые из них, очерченные воображаемыми линиями, образовывают замысловатые фигуры, в которых угадываются знакомые созвездия. Поглощенная картиной, Авива наблюдает, как одни дети передвигаются группами, часто останавливаясь, словно что-то рассматривают на своем пути, другие блуждают парами, а есть и такие, что гуляют сами по себе.
   И Авиве вдруг открывается еще одна загадка - именно в эти самые мгновения молчаливыми и важными звездными детьми замысливается будущее неба. И вероятно, что от незаметной травинки, на которую упал случайный взгляд, от странности насекомого, привлекшего чье-то внимание, от произнесенного кем-то из детей тихого слова зависит - какой быть вселенной через много-много лет.
  
   "У каждого на лице написана жизнь. Мне об этом еще моя бабушка рассказывала. Сумеешь прочесть свою жизнь - будешь счастливой!" - приговаривает мама, причесывая Авиву перед зеркалом.
   В свои девять лет Авива не знает - что значит быть счастливой. Разве сейчас она не счастливая? А мама? А дед? Что это за слова такие, которым нет применения в жизни? Счастье... Кто знает - что оно обозначает? Авива пробовала разузнать, но соседские девчонки понятия не имеют. Лишь одна из них - толстая Гадоль, которая на год старше и на голову выше всех, сказала: "Счастье - это выйти замуж." Но ей никто не поверил. Наверное потому, что замужних видели все, а счастья - не видели.
   Ни дед, ни мама тоже не могут объяснить, что такое счастье. Дед вместо ответа закуривает, а мама отворачивается к окну и, кажется, опять плачет, то есть, тихонько дрожит плечами, без слез - как только она умеет. "Знают, но скрывают! - с обидой думает о них Авива. - Считают, что я еще маленькая."
   Кроме слова счастье, Авива также не знает слово бабушка. То есть, конечно, она знает, что бабушка - означает жена дедушки, но у ее деда нет жены, и потому у Авивы нет бабушки. Одно время Авива сильно обижалась за это на деда, но потом свыклась. Честно говоря, она очень завидует своим подругам, у которых бабушки есть, особенно тем, у кого они живут в других городах. Тогда на каникулы и на праздники подруги уезжают к бабушкам на поездах, и во дворе остаются лишь Авива и косой Лехи. Дед Авивы, хоть и живет отдельно, но совсем недалеко от них, пешком минут пятнадцать. А Авива обожает поезда...
   У Лехи бабушка под боком, то есть живет вместе с ним и с дедушкой. Правда у Лехи нет ни мамы, ни папы, и поэтому они живут втроем. И все же Лехи счастливый, живя сразу и с бабушкой, и с дедушкой. Но Авива ему не завидует, потому что Лехи косой. Авива очень боится его кривого глаза и старается не смотреть на него. Но почему-то одним глазком она постоянно подглядывает за ним. Ее всегда интересует - куда смотрит Лехин кривой глаз, когда нормальный смотрит на нее.
   А вообще-то Лехи кажется ей красивым. Он только ниже ее ростом, почти на полголовы. Авива завидует его густым русым волосам. Они у него прямые, как травы, и ложатся, как положишь. У Авивы волосы тоже густые, но черные и упрямо кудрявые. Расчесывать их приходится не менее двадцати минут, и под силу только маме. Авива вся изнемогает, пока мама заплетает ей две длинные, как змеи, косы. Всем подругам стригут волосы с детства, а Авиве почему-то всегда запрещали. Мама говорит: "Да как же можно состричь такую красоту?" А Авива не понимает, - причем здесь красота. Речь же идет о волосах. И обижается на маму. Один раз обиделась так сильно, что когда гребешок в очередной раз больно натянул прядь, Авива заплакала и сильно стукнула маму ладонью по колену. А потом они обе плакали очень горестно. Обеим было больно и обидно.
   В общем, косы свои Авива не любит, а вот Лехи они нравятся. Он иногда берет их обе, каждую в свою узкую грязную ладонь и покачивает косами в воздухе вверх-вниз, будто взвешивает. Авиве нравится, что Лехи нравятся ее волосы, и поэтому она прощает ему грязные руки. "Все равно волосы ничего не чувствуют, - думает она, - и заболеть от микробов не смогут. Пусть трогает!"
   Сама же она просто умирает от желания потрогать Лехины прямые волосы, но все откладывает. Чувствует какую-то неловкость и немножко страха. Ну что может быть страшного в волосах? Да ничего! Но Авива боится, что произойдет что-то неожиданное, а неожиданностей Авива не любит и потому откладывает троганье. Она никогда и никому не рассказывает о том, что вообще старается избегать прикосновений к чужой коже и даже к одежде. И если случается ей соприкоснуться нечаянно с кем-либо, то Авива чувствует, как пробегает сквозь ее кожу чужой ток и бьет неприятно.
   Все равно Лехи ей должен, рассуждает Авива, он вон сколько раз ее волосы трогал! Поэтому и ведет себя с ним Авива, как с должником. Приказывает всякое: принеси то, расскажи это, достань, залезь, сделай и тому подобное. А Лехи и рад бегать да вертеться перед ней. Задора и энергии у него хватило бы на десятерых. Авива просит одно яблоко, - Лехи приносит два. Она его спрашивает: зачем два? А Лехи улыбается, и кривой глаз его смотрит на солнце. Как можно смотреть на солнце? Ведь сожжет! И Авива в ужасе, что сейчас Лехи обожжет свой больной глаз, хватает его за рукав и тянет в сторону, поворачивает спиной к солнцу. А Лехи, дурачок, сопротивляется - не понимает, что Авива не просто так толкается, а спасает его глаз. А когда однажды она рассказала об этом маме, то мама неожиданно произнесла ужасные слова. Она сказала, что Лехин кривой глаз не видит. "Как не видит?" - воскликнула тогда Авива. "Вот так! - ответила мама. - Он же мертвый."
   Это было первое в жизни потрясение, которое испытала Авива. Оказывается Лехи носит мертвый глаз. Он живет, ест, пьет, спит, играет с нею и ходит в школу с мертвым глазом. Авива два дня не выходила во двор, целых два дня не могла унять болезненные волны по коже, представляя себе, как она будет снова играть с Лехи после того, как узнала про него такое. Но из окна она видела, как Лехи бродит по двору кругами, совершенно одинокий, молотит палкой воздух, скучает, наверное. И каждый раз, приближаясь к ее дому, заглядывает в ее окно, в надежде рассмотреть в нем Авиву. А мертвый глаз его опять смотрит на солнце.
  
   - Читай свою жизнь, Авива, читай! - говорит мама, расчесывая Авивину красоту перед большим зеркалом. Зеркало очень старинное, еще маминой бабушки - следовательно, Авивиной прабабушки. Стеклянный овал его обвивает рама в виде двух разлапистых ветвей, покрытых бронзовой краской. Дед рассказывал, что это ветви дуба, и что дуб - очень крепкое дерево. Авива так и представила себе однажды, что много лет назад (может быть, сто!) скрутил мастер крепкие дубовые ветки вокруг зеркала, покрасил краской, чтобы листья и желуди не рассыпались от старости и дошли (через сто лет!) до нее - Авивы.
   Авива никогда не видела дуба. Не растут в их городе дубы. Но она видела дубы на картинках, и знает, что их любят свиньи. Сначала Авива не понимала, как свиньи могут любить деревья. Деревья могут любить только птицы, которые на них живут, и еще Лехи, потому что ему нравится по деревьям лазить. Но дед объяснил, что свиньи обожают желуди - дубовые орешки. В книжках они нарисованы неотразимо красивыми, отполированными до глянцевого блеска, с такой аккуратной муфточкой-шапочкой, что Авива сама, не будучи свиньей, с превеликим удовольствием положила бы желудь в рот и перекатывала его языком, наслаждаясь... Поэтому давным давно она загадала: все отдаст, на все пойдет, лишь бы заполучить бронзовый желудь с зеркала себе во владение.
  
   Лехи признался ей однажды, что он с удовольствием жил бы на дереве, из-за того, что там высоко, и все выглядит по другому. "Как? И ел, и спал бы на дереве?" - изумляется Авива. "Конечно!" - гордо отвечает смелый Лехи. "И не свалился бы вниз?" - не верит Авива. Но Лехи объясняет, как надо расположиться между двумя ветвями, чтобы не свалиться вниз даже будучи спящим. Авива поражена перспективой заснуть на дереве. Это кажется чудом. Правда, Авива хотела было спросить Лехи, как он собирается ходить в туалет, ведь на дереве нет туалета, но потом до нее доходит, что в ветвях и листьях Лехи останется для всех совершенно незамеченным.
   Авива тайно знает про себя, что она трусиха, но себе же на удивление упрашивает Лехи взять ее с собой на дерево. Лехи и слушать не желает, хотя видно, доволен он до крайности - не часто Авива его за рукава хватает. Лехи уворачивается для виду, отказывается, объясняет, что опасается за ее кости. Кости, показывает Лехи, ломаются как сухие ветки. И для пущей убедительности демонстрирует перед носом Авивы перелом кости. Авива вздрагивает от неожиданного треска и с ужасом в глазах глядит на вихрастый конец обломка, который может оказаться ее собственным. И все же Лехи уступает Авиве. Она так и знала, что этим закончится! Но когда Авива, наконец, встает на поднесенный к дереву ящик, то ей становится страшно. Даже с этой смешной высоты все вокруг выглядит уже иначе, чем с земли. В животе ее урчит вовсю, в голове кружение, и Авива решает, что на дереве, если и есть чем развлечься, то ведь не обязательно сегодня. Правда?
  
   "А прочтешь - станешь счастливой!" - звучит в Авивиных ушах, когда она смотрится в зеркало. Краска на дубовых ветвях облупилась во многих местах, и, вместо дубовых, ветви стали вязовыми. И только листья сохраняют свою волнистость, и из-под них, по-прежнему, выглядывают ядреные бронзовые желуди. Авива гладит их пальцами и сожалеет, что нельзя выколупнуть хотя бы один.
   И вот как-то раз оказывается в ее руке нож, обычный кухонный нож, к которому Авиве категорически запрещают прикасаться. Нож ужасно острый, потому что дед, когда приходит к ним в дом, всегда затачивает нож до блестящей полосы на лезвии, которая сверкает даже в темноте. И вдруг этот самый нож оказывается в руке Авивы, да еще в то время, когда мамы нет дома.
   Авива сама не понимает, что толкает ее с ножом в руке к зеркалу. Просто сила какая-то неодолимая берет Авиву за плечи и подводит к раме да еще помогает встать на табурет, заботливо поднесенный той же силой. И вовсе не намеревалась Авива ничего дурного с рамой делать. Но словно чья-то рука поднимает ее руку и ведет к самому дальнему желудю. Он растет на верхушке правой ветви и больше всех высовывается из-под листьев, и блестит ярче остальных желудей, даже тех, что на картинке.
   "Давай! - поторапливает сила Авиву. - Давай быстрее! Подсунь под него нож и поддень." Авива повинуется. Нож скрежещет-скрежещет, а потом вдруг как выгнется дугой и как распрямится с громким щелчком! А кусок желудя отстреливает от своего толстого воротничка, пролетает над Авивой и падает где-то за ее спиной. Авива, напуганная такой неожиданностью, смотрит сначала на нож - тот невредим, потом - на пустой колесик желудевого воротничка. Внутри него зияет белая-белая остроугольная дырка, похожая на мертвый глаз Лехи! Авива цепенеет от ужаса, глядя на страшный белый глаз. Потом бросается на поиски головки желудя, но находит лишь несколько кусочков сыпучего, похожего на мел камня. По следам бронзовой краски Авива опознает останки бывшего желудя. Она осторожно берет в пальцы кусочек и катает его. Кусочек с готовностью белит ее пальцы мелким порошком.
   Желудь был не настоящий. А значит, и ветви с листьями тоже не настоящие. "Зачем же обманывать?" - першит у Авивы в горле. "Зачем же обманывать?" - собираются едкие слезы разочарования и страха.
  
   - Я же думала, что он настоящий! - ревет Авива, стоя под веткой с вырванным желудем. Мама очень рассержена, и Авива ожидает самого худшего. Оттого и ревет так громко невесть откуда взявшимся басом. Когда же Авива повторяет громогласное "Зачем же обманывать?" в пятый раз, то замечает, что мама как-то странно обмякла и сидит без сил, раздвинув ноги, как мужчина, склонившись вперед и голову обхватив руками, как будто заболела голова.
   - Зачем же обманывать? - ревет уже без слез Авива и недоумевает: что вдруг вызвало ее столь чудесное избавление от неминуемого наказания и мамину слабость? А когда взглянула сквозь слезы на согбенную мать, то стало ей так сильно жаль ее, что слезы опять потекли ручьями с новой силой.
   - Зачем же обманывать? - как заведенная повторяет Авива, рыдая до тех пор, пока мама не притягивает ее к себе и не укладывает ее голову на свое плечо заплаканным лицом в шею, и не закрывает собой ее мокрый рот.
  
   "Читай свою жизнь, Авива, читай!" - повторяет мама. А как читать - не объясняет. Когда Авива была совсем маленькая, она думала, что мама заставляет ее искать буквы, начертанные на ее лице, ну не буквальные буквы, написанные рукой и чернилами, но всякие линии, точечки и прочие похожести. И Авива искала. И так смотрела, и этак, и уставала, разочарованная. Не было на лице ничего узнаваемого. На букву походил, разве что, рот, если губы сложить колечком. Ну и что это за жизнь, похожая на круг?
   Жизнь, если бы Авиву спросили, больше похожа на гладкую ровную дорогу, шириной от левого горизонта до правого, которые ясно видны при любой погоде. Дорога эта уходит далеко вперед, туда, где горизонта никогда нет, так как его всегда закрывает голубая дымка. За той голубой мглой находится Авивина взрослая жизнь. Поэтому жизнь сегодняшняя - это еще не жизнь. Жизнь - обязательно впереди! Так думает Авива и решает, что больше не будет слушаться матери, если та опять заставит искать жизнь на лице. Не будет слушаться, потому что уже выросла.
  
   День рождения у Авивы в июле, и исполняется ей десять лет. Предыдущие дни рождения она не помнит, да и многие последующие тоже уплывут из памяти. Но десятилетний юбилей Авива запомнила крепко. Во-первых, в школьных анкетах в графе "возраст" вместо одной цифры теперь будут две. Во-вторых, число десять строгое и элегантное, как говорит мама. Единожды услыхав, Авива мгновенно влюбляется в новое мамино слово и сразу усваивает его в свою речь. А строгое - потому что только единица и ноль. Из всех цифр Авиве нравятся лишь эти две, особенно когда стоят рядом. По этой же причине ей нравятся числа 100, 1000 и так далее. Сказки 1001 ночи ей понравились уже одним названием. А к примеру, называйся книжка Сказками 997 или 1023 ночей - скука ведь одна и только!
   А еще десятый день рождения обещает быть особенным потому, что мама и дед решили устроить праздничный обед и созвали всех своих знакомых. Поэтому Авива ожидает множество подарков и уже наперед смущается. Дело в том, что ей больше нравится обнаруживать подарки внезапно - где-нибудь в неожиданном месте, и главное, в неожиданный час, но чтоб при этом никто не присутствовал. Получать же подарок из чьих-либо рук, даже маминых, Авиве всегда неловко и потому становится немного стыдно, хотя все равно приятно.
   Правда, у нее есть мечта - наручные часы. Но часы стоят недешево, и поэтому Авиве их не покупают. Конечно, Авива может обойтись и спокойно обходится настенными часами, но уж очень ей хочется иметь наручные. И вот почему: Авива обожает примерять мамины и дедовы часы. Она прикладывает их к левому запястью и затягивает длинные ремешки, чтобы их толстая темная кожа плотно-плотно охватывала ее белую тонкую. И тогда белая рука с темной полоской, окаймляющей маленький бугорок выступающей косточки, глядится так элегантно, словно само это слово создано исключительно для Авивы в наручных часах. Только в таком черно-белом контрасте рука выглядит совсем взрослой, и оттого сама Авива чувствует себя совсем взрослой.
   И еще Авива воображает, как те, у кого часов нет, будут останавливать ее на ходу вопросом: "Скажите, пожалуйста, который час?" или "Не подскажете ли, который час?" Наконец, Авива услышит долгожданное обращение на "вы": не "Скажи", а "Скажи-те"! То есть, Авиву с часами на руке все непременно будут замечать, выделять из толпы, поглядывать на нее с интересом и обращаться уважительно, как к взрослой. А она, в свою очередь, будет сообщать всем интересующимся время по правилам грамотной, культурной речи: не "Без пятнадцати три", а "Без четверти три" или "Два сорок пять". Как взрослая! После этого ее будут благодарить, говоря "Спасибо!" или просто кивать головой. На что Авива будет, улыбаясь, отвечать "Пожалуйста!" или просто кивать в ответ.
   Но самое главное - с помощью часов Авива сможет заглядывать в свое ближайшее будущее. Заглядывать, а не мечтать. Заглядывать в мечты! Она уже знает - как это будет происходить. Захочет Авива ночь среди бела дня, возьмется за колесик и подкрутит его. Захочет уйти на два дня вперед, возьмется за другой колесик и переведет цифры. Остается лишь закрыть глаза... Но об этом никому знать не следут! Авивины мечты - ее личное дело! В общем, часы ей просто необходимы!
   И вот, о чудо! Семья их ближайших соседей является на праздничный обед и приносит Авиве в подарок часы. "Часы не новые, - сразу предупреждает соседский папа, - но вполне ..." - и соседи улыбаются всей семьей. Авива просто сияет от счастья и бегом к себе в комнату насладиться подарком!
   Часы не идут. Видимо, остановились. Авива не спеша выставляет стрелки и заводит механизм. Часы не идут. Авива встряхивает их сначала осторожно, потом сильнее. Секундная стрелка трогается с места и движется по кругу. Авива радостно вздыхает и, не успев выдохнуть, замечает, что стрелка снова остановилась. Еще и еще раз Авива трясет часами, поднимает их к потолку, опускает к полу, кружится вместе с ними, показывая, - как надо двигаться стрелкам, умоляет их губами, глазами, но часы не идут.
   Авива возвращается к гостям и объясняет, что часы не ходят. Улыбчивый сосед, занятый беседой, вполуха выслушивает Авиву, не глядя забирает у нее часы и кладет их в карман, обещая починить. Смутное предчувствие того, что никогда больше она не увидит свои первые часы зарождается в тот же вечер, но Авива гонит его. Гонит день, два, десять, а потом понимает, что ненавидит этих людей - своих ближайших соседей, всю семью ненавидит - улыбчивых родителей вместе с их улыбчивыми детьми.
   Прошло много лет с того дня. Как ни горько Авиве вспоминать о своем десятилетнем юбилее, но почему-то вспоминается. В чем ее вина, если у человека память такая? Озлобилась она в те дни на всю жизнь. Вот так бывает, и ничего не можешь поделать с собой. А недавно узнает она нечаянно о бывших соседях: оказывается, что улыбчивый глава семьи давно умер, даже не дожив до старости, а остальные живут как-то никудышно, со многими проблемами. И думает Авива - не время ли наказало их за неисправные ее первые часы?
  
   Когда мама хочет сказать да, то она всегда говорит да, если же надо сказать нет, то мама молчит. Молчание означает - нет! Наверное, маме тяжело говорить нет. Авива это чувствует и никогда не позволяет короткой паузе перед нет продлиться до неприятной им обеим тишины. И тогда она за маму пытается объяснить себе - почему именно нет. Получается очень весело, даже мама улыбается. А когда мама улыбается, в комнате как-будто зажигается еще одна лампочка, а если мама улыбается на улице, то светят сразу два солнца.
   Но Авива растет, а мама улыбается все реже. Неужели оттого, что ей больше нравятся маленькие дети? Одно время Авива даже пробовала вести себя как маленькая, но мама только злилась, и Авива бросила эту затею. Все говорят, что чем старше Авива становится, тем больше она походит на мать. Но ведь неправда! Авиве всего двенадцать будет, а ростом она почти с маму. А еще расти и расти.
   Однажды услышала за спиной: ростом, наверное, в отца пошла. Обернулась, а никого нет. Не переспросить даже - про нее ли это сказали? И если про нее, то болтуну или болтушке следовало бы объяснить, что отца у Авивы нет и не было! Ну конечно, Авива не дурочка, она все понимает - дети без отцов не рождаются. Но раз мама сказала: нет и не было, значит так и есть. А что если, она - Авива действительно ростом в отца? У мамы ведь не спросишь, нельзя, сердиться будет, а что еще хуже, заплачет. А у деда? Тоже нельзя, он все маме расскажет. А если попросить, чтобы не рассказывал? Боязно! Только бы про рост спросить, и больше ничего, ни-че-го! Все равно боязно.
  
   Отца у Авивы нет и не было. Так мама говорит. А дед ничего никогда не говорит, даже нет и не было. А вот Авива изобрела свое: нет и не надо! Так она отвечает девчонкам во дворе, потому что если бы она сказала нет и не было, то девчонки бы не поверили, а так нет и не надо - как отрезало.
   Нет и не надо - фраза с характером, произносить ее надо быстро и жестко, будто ивовый прут ножом срезаешь. Лехи показывал: если водить лезвием по пруту туда-сюда, то и в пять минут не перережешь, только намучаешься. А вот если полоснуть под углом с небольшого размаху резко - не только прут, но и ветку срезать можно в секунду. Вот и научилась Авива срезать своих дразнящих подруг. А для пущей убедительности своих намерений рукой с невидимым ножом прямо перед их носом как резанет воздух! Все, как одна, головы откидывают от Авивиного кулака и косятся долго на невидимый нож.
   Один Лехи не спрашивает про ее отца, оно и понятно - у него самого ни отца, ни матери нет. А Авива возьми да спроси однажды:
   - Где твои папа с мамой?
   А Лехи отвечает:
   - Мама - дома, а отец - на работе еще. Скоро придет.
   - Как дома? Как на работе? Ты про кого говоришь?
   - Про отца с матерью, - отвечает Лехи.
   - У тебя же их нет, только бабка с дедом.
   - Нет, - говорит, - это бабки с дедом у меня нет, умерли давно, до моего рождения.
   - Так что же получается, бабка с дедом, у которых ты живешь, - это твои родители?
   Лехи смеется:
   - Да!
   - А почему же они старые такие?
   - Почему старые? Нормальные.
   И обиделся на нее Лехи. Первый раз в жизни обиделся. И Авива обиделась. Нет, не на Лехи - сама не знала на кого. На всех сразу. Оказалось, что даже у Лехи есть папа, пусть старый, с седой бородой, но есть! И у всех девчонок есть. Только у нее нет. Нет и не надо! А может быть, лучше нет и не было?
   "Что такое отец? - рассуждает Авива. - Это мужчина, который живет с ребенком и мамой в доме, ходит на работу зарабытывать деньги и немного помогает маме по хозяйству. Некоторые отцы еще и играют со своими детьми, возятся с ними, но очень-очень редко. В основном, отцы любят спорить с другими отцами, разглядывать газеты или играть во взрослые игры. К детям у них особого интереса нет. А еще отцы, гораздо чаще матерей, ругают своих детей и иногда даже лупят их. Сама видела синяки - девчонки показывали. Поэтому все ребята во дворе боятся своих отцов и часто говорят о них недовольно, видно надоели они им своими претензиями." Авиве и это модное словечко очень понравилось, по душе пришлось.
   И Авива думает, думает, а потом спрашивает себя: "А нужен ли мне отец?" И сама себе отвечает: "Денег нам хватает, маме по дому помогать не надо, она сама прекрасно справляется. Если что-то починить надо, то приходит дед и все, что нужно, делает. Места у них в доме не так уж много, и если бы жил с ними большой взрослый мужчина, то точно всем было бы тесно. Играть с Авивой вовсе не нужно, и не привыкла она, чтобы с нею играли, да и что понимают взрослые мужчины в девчоночьих играх? Значит, напрашивается вывод, отец только бы мешал в их доме. А то ведь еще и наказывать бы захотел, а вот этого Авива точно бы не потерпела. Никто никогда, ни-кто и ни-ког-да не посмел бы даже пальцем ее тронуть, не то что руку поднять. Уж она бы показала такому отцу! И дед бы показал, а мама, вообще бы, голову оторвала!" Так что решила задачу Авива: не нет и не было, а нет и не надо! А вот про рост свой она, все же, хотела бы узнать. Да не у кого.
  
  
  
  
  

7.

   "В сущности, взгляд с земли на небо, наверняка, мало чем отличается от взгляда с неба на землю. - думает Авива. - Может быть в эти самые мгновения Бог и ангелы глядят на людей, и люди кажутся им такими же бесконечно далекими звездами, такими же детьми, замысливающими свою историю. Как скучно, наверное, быть богом детей!"
  
   Окончание детства имело вполне конкретную дату, но Авива ее, конечно, не запомнила. Запомнилось только, как однажды вечером, разглядывая себя в зеркале ванной комнаты, Авива вдруг обнаруживает одинокий, но вполне самостоятельный темный волосок, произрастающий в ее правой подмышке. На вид ему пару сантиметров длины и неизвестно сколько времени от роду. Авива изумленно рассматривает волосок, как какую-то диковинку, и вдруг до нее доходит, что это ее первый взрослый волосок.
   У толстой Гадоль такие появились еще два года назад. Авива помнит, как толстуха выпендривалась перед девчонками и с гордостью заявляла, что теперь у нее везде как у взрослой женщины. Бесстыжая! Она и перед мальчишками руки задирает, будто прическу поправляет. Какая там прическа, если волосы у Гадоль жесткие, как щетка, - причесать невозможно! Разве можно щетку щеткой чесать? А как подойдет кто-нибудь из мальчишек к скамейке, где девчонки рассиживаются, так Гадоль подмышки свои и показывает. А мальчишки вовсе не дураки! Они же видят сколько у толстухи прыщей и отворачиваются, и других девчонок разглядывают. А Гадоль нашептывает девчонкам, да так громко, чтобы мальчишки услыхали: хотите пойдем в подвал, я вам везде покажу? Все молчат испуганно и переглядываются улыбаясь, а Лехи, он один смелый, говорит: пойдем! Гадоль вся надулась, покраснела и говорит: а с тобой я никуда идти не желаю. А Лехи, вот молодец! говорит: значит врешь ты все, и ничего у тебя везде нет! И обходит скамейку, подходит к Авиве со спины, берет ее косы в ладони и играет ими вверх-вниз. Раньше Авива разозлилась бы на Лехи, прогнала бы его за то, что перед всеми девчонками трогает ее волосы, но теперь принципиально не прогоняет - пусть Гадоль лопается от зависти. Принципиально - это еще одно новое слово, которое полюбилось Авиве. Авива, ведь, как услышит что-то звучное и необычное, так в свою память и записывает. Уже все во дворе говорят про нее, что Авива может разговаривать, как взрослая.
   А теперь она точно взрослая! Глядит Авива на волосок и чувствует, что уже с этой минуты она немножко другая, и будет теперь становиться все непохожей и непохожей на ту Авиву, которой всегда была, и к которой так привыкла. Дождалась, - ликует Авива и расплывается в улыбке. - Дождалась! - и как завизжит от радости, что теперь она не ребенок сопливый, не девчонка обычная, а взрослая девушка, у которой уже скоро все будет.
  
   Волосок образовывает незаконченное колечко, что-то вроде серпика. Кончик волоска - его острие - уже стремится вверх - подальше от сеточки канавок, расчертивших нежную кожу Авивиной подмышки. Волосок еще не завершил свой первый круг, а уже взбирается на следующую ступень спирали. Видимо, так ему предназначено природой.
   Когда Авива осторожно трогает волосок, то он не отзывается. И вообще, волосок ее оказался с норовом - то и дело ускользает, когда Авива пытается зажать его между пальцами. Упрямец какой, - ласково ворчит Авива, - сопротивляется! Когда же ей, наконец, удается ухватить волосок, то сквозь толщу пальцевой кожи Авива чувствует его тонкую волнующую упругость. Живой! С того самого дня чудесного открытия Авива, будто окрыленная, носит с собой свой секрет, проверяет волосок каждое утро и вечер, наблюдает за его невидимым ростом и радуется тому, что сама, своим собственным телом произвела это чудо на свет.
   Лишь много лет спустя станет Авиве понятным, что чувства ее к своему первому взрослому волоску очень походили на пробудившийся материнский инстинкт, который всегда подталкивает мать потрогать, понюхать, попробовать языком на вкус свое дитя. И Авива не устает поглаживать своенравную, но такую родную ей спиральку указательным пальцем - так, как поглаживают тельце младенца молодые мамы.
  
   Когда начала расти грудь и появилась упругая поросль на лобке, Авива на некоторое время позабыла о волоске. Столько всякого необычного происходило с ее организмом. А потом она обнаружила, что волосок затерялся среди подобных ему, некоторые из которых и длиннее, и упрямее характером. Но тот первый все равно был и остается особенным. И хотя день ото дня Авиве все труднее отыскивать его в зарастающей ложбинке, она постоянно чувствует таинственную, совершенно необъяснимую мысленную связь с волоском.
   А в один прекрасный день Авива приходит к неожиданному выводу, а точнее, ей вдруг кажется, что дитя ее - волосок - определенно мужского пола, то есть из той - другой, загадочной мужской половины мира. Ну как волосок может быть мужского пола? - сомневается она поутру, а как наступит вечер, так нахлынет снова ощущение, что носит она в укромном месте что-то необычное, чья природа противоположна по знаку ее природе, и ничего поделать с собой не может. Вот почудилось ей так - она и поверила. И убеждает себя, что не выдумки все это, а словно кто-то нашептал властно в самую душу.
  
   Именно в те дни родилась в Авиве глухая истома. Слово это она вычитала из одной книжки - любовного романа, который девчонки в школе друг другу передавали. Их то больше другие слова интересовали, а Авиве запало в память слово истома. Ух, как долго ждала она этого слова и встретила, наконец. Уж она то знает - что оно обозначает, даже без книжных объяснений.
   Во-первых, Авива заметила, что истома появляется исключительно в двух случаях: при приближении мужчин и при раздевании догола в ванной комнате. Сотни раз видела Авива собственное тело, и никогда прежде оно не вызывало у нее даже намека на смущение. А тут его открытость стала казаться Авиве уж слишком откровенной. Волнительно ей стало на себя голую смотреть. А что с этим поделаешь? Принимайте как хотите: и за глупую выдумку, и за подростковое помутнение рассудка, но не было у Авивы никаких оснований выдумывать свою, вовсе не мнимую, стыдливость.
   А виновато во всем было ее воображение, хотя, как можно собственную природу винить? Так вот, в один прекрасный день доходит до Авивы, что приобрела она странную способность - видеть себя мужскими глазами, то есть, глазами постороннего мужчины. Измучалась Авива - хорошо это или плохо, свихнулась она или нет? Никто ведь не подскажет. И не знает Авива - сдерживать ли себя, или откликаться на то, что природа нашептывает? А природа взяла, да и победила все Авивины страхи! И стало разглядывание себя занятием необычайно интересным и будоражащим чувства. Сначала представляет Авива, будто некто подглядывает за ней исподтишка. И она делает вид, что не замечает наблюдателя собственной наготы: купается в ванне, моет-намыливает свое тело, а сама думает - ну и как я гляжусь тому-самому за занавеской, и о чем, интересно, он сейчас размышляет?
   А дальше - больше разыгрывается воображение, уже не то чтобы остановить, притормозить бы! Выходит Авива из-под душа, закутывается в полотенце небрежно и смотрит на себя в запотевшее зеркало. И кажется Авиве, будто неизвестный стоит за ее спиной и о ее красоте ей же - Авиве и рассказывает, подробно так, на каждой детали останавливаясь подолгу. А Авива притворяется - вроде не вполне понимает речи незнакомца и равнодушно переспрашивает: вы об этом или об этом? Ах, об э-э-этом!
   С одной стороны душит Авиву стыд, а с другой истома подкатывает. И как бороться с ней, и с чем, собственно, бороться? А потом понимает Авива, что не будь ее стыда, и истома бы не подошла. Значит все в порядке с ней, уговаривает она себя. А все же гложет что-то душу, словно и не в порядке.
  
   Одновременно со всем описанным и происходящим в мире воображаемом, в реальной жизни, как всегда, все наоборот. Авива стала не на шутку побаиваться близкого присутствия мужчин. Особенно остро реагирует она на мужской запах, тембр голоса, на особенности мужского телосложения и прочие осязаемые проявления противоположного ей начала. Но и тут полная неразбериха с чувствами творится: вопреки паническому страху, Авиву словно магнитом тянет приблизиться к мужчине, потому что знает, что в эту же секунду где-то в глубине ее тела срывается со своей привязи сладкая волна истомы, которая никогда не заставляет себя ждать, а моментально окутывает тело с головы до ног.
   В физиологическом смысле истома выражается в резких перепадах температуры. Авиву вдруг бросает в жар, щеки и уши полыхают так, что к ним страшно прикоснуться. Но уже через несколько минут вся кожа покрывается испариной холодного пота, и иногда даже летом у Авивы леденеют ладони и ступни. Сердце ее бьется то громко и беспорядочно, то вообще замолкает, будто и нет его вовсе.
   Но самый страшный секрет Авивы - это то, что в описываемые моменты ее томительной слабости, внизу живота происходит волнение почище тревоги с ушами, ступнями и сердцем. Там, где смыкаются бедра, появляется невидимое нечто без очерченных ощущениями границ, но имеющее четко обозначимый центр - Авивино интимное место. Нечто быстро вырастает - из ничего до большой горошины. И эта псевдо-горошина постоянно елозит будто в теплом масле, норовя выскользнуть и обнаружить себя при всех. Авиве ничего не остается, как сдвигать плотнее ноги, прижимать бедро к бедру, чтобы, не дай Бог, не выронить непоседливую горошину и не опозориться перед всем миром до скончания своей жизни.
   Так устроены люди, что во все времена всем кажется, что они знают все. Как всякий современный подросток, Авива тоже уверена, что прекрасно осведомлена о том, что грядет в ее развитии на годы вперед. Но вот о подобной истоме она никогда не слышала. А так как явление это не описано ни в одной из доступных ей книг, то Авива считает его предосудительным, постыдным и почти ненормальным. Авива, как и многие ее сверстники, ужасно боится слова извращение. Как бы ни хотелось, но страшно ей до головокружения делиться об этой своей ненормальности с кем бы то ни было. Рыщет Авива по библиотечным полкам, но ничего подходящего найти не удается. Не так уж много популярной литературы издано по вопросам полового созревания, а про сексуальные аномалии люди и вовсе рассуждают догадками.
   Стала Авива рассеянной и, как кажется окружающим, погруженной во внутренние переживания. В первую очередь, от этого, естественно, страдает учеба. О какой сосредоточенности может идти речь, если по школьным коридорам вышагивают широкоплечие, пахнущие инопланетными ароматами старшеклассники? А если вызывает Авиву к доске учитель, то ей уже от одного голоса его плохо, не говоря о том, чтобы приблизиться к учительскому столу. Ведь только Авива знает - что за этим грядет. Вот тем она и занята, что старается не потерять над собой контроль. "Проблемы роста!" - с пониманием констатируют опытные взрослые. "Непременно пройдет!" - обещают маме учителя на родительском собрании и жалеючи относятся к Авивиным метаморфозам.
   А еще Авива заметила, что в последнее время мама стала смотреть на нее как-то странно, с тревогой в глазах. А что самое необъяснимое - мама теперь закрывает на щеколды все распахнутые окна в доме. Даже в самую жару. А особенно на ночь. На недоуменные вопросы - зачем она это делает и чего боится? - мама не отвечает. Только головой качает - ничего, мол. Но Авива же видит, что мама напугана. Однажды Авива все-таки тихонько ночью окно в своей комнате приоткрыла, а наутро мама зашла в комнату и такой скандал закатила со слезами! Авива даже деду пожаловалась, что мама стала необыкновенной трусихой. Но дед, вточь как мама, промолчал. Отвернулся и закурил. Странные они оба!
  
   И все же, Авива научилась усмирять время от времени бунтующую горошину. Правда, наедине с собой, при закрытых на замок дверях ванной комнаты. Спокойно, неторопясь, Авива обливает горошину водой, моет ласково пеной до тех пор, пока она не исчезает. Тогда и сама Авива успокаивается.
   А однажды Авива сбрила волосы в подмышках. Случилось это неожиданно. Опять, как когда-то в детстве, неведомая сила подтолкнула Авиву. Но на этот раз не к ножу и желудю, а к маминой бритве. "Не бойся, сделай это! Сделай в первый раз!" - послышалось ей. Не помнит Авива, как в ванну залезла, как намылилась, как, затаив дыхание, покрываясь потом от пара и волнения, водила бритвой, отделяя от себя смешанные с пеной волосы, словно маленькая жрица в священном ритуале обращающая себя во взрослость.
   Авива и не подумала в тот момент о волоске, а когда внезапно вспомнила, то вскрикнула, как ужаленная, но было уже поздно. Свежевыбритая подмышка блестела мыльной глазурью, под которой, будто утонувшие маковые зернышки в пироге, угадывались ростки будущих волос. "Совсем как у взрослых женщин." - удовлетворенно подумала Авива и надолго забыла о первом волоске.
  
  

8.

  
   Лехи стал мужчиной. Так утверждает его отец, похожий на дедушку. Авива краем уха услышала, как он похвалялся перед другими отцами во дворе. "Что это вдруг Лехи ни с того, ни с сего, стал мужчиной? - Авиву задевает, что событие с Лехи в главной роли прошло мимо ее внимания. - Каким таким образом? Вчера еще не был, а сегодня уже стал? Лег спать мальчиком, а проснулся мужчиной? Странно как-то! И подозрительно."
   На самом деле, все оказывается гораздо проще: теперь Лехи вместе с отцом регулярно ходит в храм молиться.
   - Ну и что? - говорит Авива. - Ты и раньше в храм ходил. Что, собственно, изменилось?
   - Раньше я просто так ходил. И не молился, так как места у меня своего не было. А ко дню рождения отец купил мне место, и теперь я молюсь, наравне со всеми мужчинами.
   - И что, взаправду молишься?
   - Молюсь.
   - Ну и как же ты молишься? - язвительно спрашивает Авива. Язвительно - оттого, что втайне она завидует Лехи - обладателю собственного стула в храме - места, с которого голос Лехи может услышать Бог. Место, как таковое, Авиве сто лет не нужно, да и молиться она не умеет. Но факт обладания Лехи чем-то, что недоступно Авиве, испытывает ее самолюбие. Просто терзает его! В последнее время любая мелочь, не одобренная самолюбием, изводит Авиву до собственного неузнавания.
   Лехи тушуется и глядит мимо Авивы. Он чувствует, что она опять не в своей тарелке. Она уже давно не в своей тарелке! Между прочим, Авива сама подарила ему это выражение. Понимает ли она себя? Видит ли себя со стороны? Многое изменилось в Авиве за последний год. Ее новый, совсем не детский голос все чаще звучит обидным тоном. Буйно расцветающая красота ее тоже причиняет Лехи боль. Авива прекрасна до невозможности глядеть на нее долго! Вот и сейчас она пронзает Лехи насмешливым взглядом прищуренных глаз, словно хочет доказать ему, что теперешняя жизнь уже совсем не похожа на ту, что была когда-то.
   Авива смотрит на Лехи и чувствует, что Лехи не в своей тарелке. Все чаще он отводит от нее взгляд. И, чего не случалось раньше, вздыхает глубоко и тяжко. Почти ежедневно. Однажды Авива не выдержала и спросила его о здоровье, но Лехи замотал головой и сказал, что иногда ему просто не хватает воздуха. Что-то здесь не так! - думает Авива. Она наблюдала за Лехи в окно и ни разу не заметила, чтобы Лехи вздыхал. А стоит ей появиться во дворе, как у Лехи грудная клетка ходуном ходит. Чего это ему воздуха не хватает? Вот и сейчас он вздохнул вместо ответа на вопрос.
   Хорошо, что Лехи часто отводит взгляд. Авива тогда может внимательно, не вызывая подозрений, осмотреть Лехи с ног до головы. За последний год Лехи вырос и сильно раздался в плечах. Но все равно Авива опережает его в росте, правда, теперь лишь на треть головы. Волосы Лехи приобрели глянцевый оттенок и оттого стали еще более привлекающими внимание. Но Авива уже ни за что не дотронется до них. Ей страшно. Раньше было страшно только за себя, а теперь еще и за Лехи. Вдруг ему совсем плохо станет без воздуха. Кстати, Авива заметила, что и Лехи давно не прикасался к ее волосам. Остерегается. Наверное, по той же причине.
   И еще одно наблюдение поразило Авиву. Она давно глядит с опаской на всех мальчишек-ровесников во дворе - знакомых и незнакомых. Опасается Авива, как всегда, за нечаянное обнаружение своей сокровенной тайны. А в присутствии Лехи ничего подобного не происходит. Авива чрезвычайно рада этому открытию - рядом с Лехи можно чувствовать себя в безопасности. А если бы Лехи еще и не вздыхал так часто, то, вообще, с ним было бы здорово! Но, по правде говоря, Авиве, все же, немножко грустно оттого, что Лехи совсем не такой, как эти диковатые, пугающие, будоражащие и волнующие парни, которых она опасается. Эх, если бы Лехи добавить немного смелости! И капельку гордости. А то он и обидеться не может по-человечески, и ей не дает! Лехи слишком податлив и всегда старается угодить. Что это за дружба такая, как резина? А хотелось бы, как натянутая струна!
   - Чего молчишь? Расскажи, наконец, как ты молишься? - настаивает Авива.
   И тут Лехи преображается. Набрав воздуха побольше, он смотрит Авиве прямо в глаза и говорит:
   - Хорошо, я расскажу тебе. Но только пообещай, что не будешь смеяться.
   Авива вопросительно вскидывает бровь. Этому она научилась недавно. Научилась легко, всего несколько сеансов перед зеркалом. Сеансы эти называются ми-ми-чес-ки-ми! О мимических сеансах Авива прочла в журнале. И ей тут же захотелось попробовать. Получилось великолепно! Она сама себе понравилась в зеркале - с изогнутой левой бровью, усиливающей и без того эффектный взгляд.
   - Это, что же, большой секрет? - манерно вопрошает Авива.
   Лехи молча кивает. Авива чувствует, что Лехи не шутит. Он даже пугает ее своей серьезностью.
   - Обещаю, - цедит сквозь зубы Авива, задирая подбородок к небу.
   - Только тебе и никому больше! - интригует Авиву хриплый от волнения голос Лехи.
  
   Они уже полчаса сидят на скамейке, уединившейся под старым тутовником. Вернее, сидит Авива, а неугомонный Лехи мелькает перед ее глазами. Он садится и тут же вскакивает, вышагивает вправо и влево, присаживается на корточки, взвивается и вращается на месте. Лехи торопится высказать все, что знает, для пущей убедительности жестикулируя, меняя тон и темп речи. Периодически он изучает лицо и глаза Авивы, пытаясь прочесть в них постижение сути сказанного. Авива несколько смущена и озадачена. Ее чувство можно описать одним словом - неопределенность. Она не ожидала, что Лехи будет так горячо говорить о какой-то Молитве и гранях неведомого Кристалла. Авива действительно пока не может проникнуться важностью строгого соблюдения порядка восемнадцати благословений, не говоря уже о том, чтобы их все запомнить. И уж совсем она не представляет, как можно увидеть Лик Бога, не заглянув Ему в глаза. Но заверениям Лехи о том, что взгляд Бога убивает, Авива внимает со страхом. Мертвый глаз Лехи убеждает ее в реальности Божьей кары.
   Лехи закончил и обессиленный рухнул на скамейку.
   - И для чего все это? - осторожно справляется недоумевающая Авива.
   - Если только ты соблюдешь все правила, то могут исполниться твои желания! - Лехи, кажется, совсем теряет голос.
   - Но откуда ты знаешь? - разочарованно тянет Авива. Она не может заставить себя поверить в чудеса, которые обещает Лехи, а точнее, Кристалл, а еще точнее, Молитва.
   - Знаю! - упрямо заявляет осипший Лехи.
   - А ты хоть раз проверял? - сомневается Авива.
   - Проверю. Очень скоро. Сама увидишь! - загадочно улыбается Лехи и тоже задирает подбородок к небу.
  
  

9.

  
   Авива сошла с ума! - так утверждает Лехи. Уж на что он сам сорви-голова, и от ненормальных идей голове покоя нет, но Авива перещеголяла его в своем сумасбродстве. Ведет себя так, что угодить невозможно. Взбрело ей на ум научиться сигары курить:
   - Достань мне, Лехи, сигару. Я тебе денег дам. Только найди.
   - Ты с ума сошла? - не верит своим ушам Лехи. - Ты же не куришь!
   - А я хочу попробовать. - отвечает Авива и смотрит так странно, вызывающе, да еще ногу на ногу закинула.
   - Но почему именно сигары? Я могу тебе сигареты принести.
   - Нет, мне запах сигар нравится.
   - Где же ты его унюхала? - посмеивается Лехи.
   - У нас в школе один преподаватель курит.
   "Точно, с ума сошла! - думает про себя Лехи, но слово Авивы для него - закон. Каким образом Лехи достал сигару, один Бог знает. Принес. Авива говорит:
   - Закури.
   - Я же не курю! - отвечает Лехи.
   - Мог бы ради дамы! - укоризненно произносит Авива.
   - Ради кого? - переспрашивает Лехи.
   - Ради меня!
   Тут Лехи два раза просить не надо. Он вытаскивает сигару из прозрачного мешочка, откусывает целый кусок с конца и сплевывает его на землю - так он в кино видел много раз. Огонь опаляет сигару, а она не горит. Спичка обжигает Лехи пальцы. Лехи вопит и трясет рукой в воздухе. Потом поджигает лучинку и уже большим пламенем пытается поджечь конец. Авива руководит:
   - Попыхай! Попыхай!
   - Что значит попыхай? - недоумевает Лехи.
   - Воздух через сигару продуй! - кричит Авива бесталанному курильщику. Лехи мотает головой, мол, не понимаю, о чем ты говоришь. Наконец, Лехи, уставший дуть в сигару, глубоко вздыхает, но при этом не уводит рот от кончика. И сигара вдруг как вспыхнет красным глазом, и облачко дыма уплывает Лехи в рот. Лехи выпучивает глаза, из глаз слезы, из Лехи надрывный кашель, и дым назад выходит. Авива сидит отрешенная, даже глаза рукой закрыла. Лехи протягивает ей сигару: на, мол, кури. А Авива качает грустно головой:
   - Нет, не буду. Мне запах не понравился. У той сигары запах другой был.
  
   А однажды Авива предлагает:
   - Пойдем в подвал.
   Заброшенный подвал под старой котельной - любимое место всей дворовой компании, что-то вроде местного павильона страха.
   - Пойдем. - отвечает Лехи, который куда и когда угодно готов с Авивой идти. - Только надо бы свечей взять, темно ведь - шагу не ступишь, а у меня свечей нет.
   - И не надо, - говорит Авива, - я спички из дома принесу.
   - Хорошо, - соглашается Лехи, - иди домой, а я ребят позову.
   А Авива говорит вдруг:
   - Не надо никого звать, сами пойдем.
   - А что мы там одни делать будем? - не понимает Лехи.
   - Ну и дурак же ты, Лехи!
   - Почему дурак? Тебе самой страшно будет!
   Авива ушла за спичками, а когда вернулась, то уже несколько человек ее поджидают, и Гадоль тут как тут. Стали спускаться по лестнице. Впереди Лехи зажигает спички, освещает путь, остальные гуськом за ним следуют. В подвале тепло, душно, пахнет затхлым, и тишина - мягкая и глубокая, словно глохнешь. А темно как! Все от страха жмутся друг к другу, касаются неожиданно. Вскрикивают, смеются, боятся, но и идут вперед за Лехи, переступая через ржавые трубы, обломки стульев, старые бумаги, втоптанные в грязь.
   Там за лестницей есть небольшая комната. В комнате - ничего, кроме мусора на полу и толстых отопительных труб, окутанных прогнившей изоляцией. Трубы висят прямо над головами, неосторожное движение и посыплется на волосы труха. В эту самую комнату все и направляются.
   - У меня всего три спички осталось, - объявляет Лехи, - больше зажигать не буду, на обратный путь оставлю.
   Но все уже добрались до комнаты и теперь стоят в центре ее, хихикают тихонько от страха. Кто-то вдруг заговорил страшным голосом, будто вампир или привидение, а остальные как зашикают на шутника, чтоб замолчал. Так всегда бывает, для того сюда и приходят, чтобы страх проник под одежду и по всему телу затрепетал, чтоб сердце забилось бешенно и погнало застоявшуюся кровь, чтоб напомнить душе о том, что есть еще и другие - темные небеса, помимо тех, что над потолком подвала.
   Как привыкнут чувства ко мраку, так обычно кто-нибудь начинает рассказывать известную всем с детства жуткую историю про черную-черную улицу, на которой стоит черный-черный дом, в котором есть черная-черная комната, а в той комнате находится ... И вдруг из угла раздаются звуки какие-то странные, животные. Девчонки вскрикивают, все думают - крысы, а это Гадоль придурковатая пугает звуками утробными. Все ругают ее, но быстро замолкают - в темноте нельзя разговаривать громко, лучше шептать, а лучше всего, вообще, молчать.
   Так и стоят группкой, ничего не видя перед собой. И тянутся невидимые руки друг к другу, касаются, будто невзначай, и задерживаются в касании. И сладко екает сердце, когда вот так в темноте, где не видать ни зги, чувствуешь вдруг, как притронулся к тебе кто-то неожиданно - не узнать кто, то к бедру, то к спине, а то и пониже спины.
   Постепенно все затихают, только одна Гадоль, время от времени, бубнит что-то себе под нос, видно, не чувствует никаких прикосновений и скучает. Авива ничего не видит, но знает, что Лехи рядом, он всегда рядом. И чувствует она его прямые блестящие русые волосы перед собой. И будто неведомой силы рука берет ее руку и находит в темноте Лехину голову, и опускает ладонь Авивы на невидимые волосы.
   Лехи замирает, почти не дышит. И Авива почти не дышит, только сердце внутри нее колотится так, что в уши отдает. Переступает Авива с ноги на ногу и наступает на трубу какую-то, на мгновение теряет равновесие и цепляется за Лехины плечи, чтоб не упасть, и невольно прижимается к его спине.
   А Лехи весь дрожит, потому что чувствует, как два теплых, маленьких, упругих тельца касаются его лопаток. Замирает Лехи, чтобы чудо не пропало, чтобы не вспугнуть его, чтобы, не дай Боже! не отстранились два мягких перекатывающихся комочка от его спины. Никто не догадывается, что в эту минуту Лехи быстро-быстро повторяет про себя восемнадцать благословений. И чудо остается с Лехи! Не отстраняются Авивины груди, только под одной из них, слева, чувствует Лехи глубокое колоченье. Лехи знает, что слева - сердце. Но чье сердце бьется сейчас - его или Авивы? Оба? Не знает.
   Лехи закрывает глаза. Что толку держать их открытыми, если все равно тьма вокруг? И вспоминает он Авиву в белой кофточке, в которой видел ее позавчера. Лехи уже давно обратил внимание на то, как изменилась Авива за последние месяцы: как округлились ее бедра, как сузилось ее тело вокруг пупка, как выросли две маленькие полусферы на груди, как налились губы вишневым цветом. А когда однажды Авива надела рубашку с пуговицами, и рубашка разошлась на вздымающейся плоти, да так, что чуть пуговицы не срывает, тогда сквозь отверстия между пуговицами Лехи подсмотрел, что Авива одевает свои полусферы в тонкий поясок с чашечками, не такими огромными, как на лифчике у его матери, а совсем небольшими с мелкими кружевами вокруг и на бретельках.
   Но позавчера, глядя на белую кофточку, тесно облегающую плечи, грудь и живот, Лехи заметил, как сквозь тонкую ткань выпирают, совсем чуть-чуть, но вполне заметно, два соска. Не по себе стало Лехи, он заволновался, смутился, и огромная тяжесть, сковавшая грудную клетку, долго не позволяла ему вздохнуть. Лехи приказывал себе не смотреть на Авиву, потому что понял - откуда идет щемящая боль, но так и не смог оторвать взгляд от двух оттененных бугорков. Что угодно бы отдал Лехи, на все бы пошел за возможность прикоснуться к Авивиной груди и нажать на бугорочки. Но от одной только безумной мысли о великом и невозможном чуде мозг его сжигает пламя.
   А недавно кто-то из мальчишек рассказывал, что девчонкам это нравится даже больше, чем парням. Только они упрямятся сначала, чтобы не подумали про них дурного. Могут даже пощечину дать или заплакать. Но это ничего - убеждал знаток, - это нормально, только нельзя отступать. А как почувствует девчонка, что ты не отступаешь, так и сдается сразу. И тогда мужская власть над ней - навсегда.
   Лехи круто разворачивается на сто восемьдесят градусов на том же месте, где стоял, и получается, что теперь они с Авивой находятся лицом к лицу, но не видят друг друга, одни только дыхания сталкиваются. Лехи втягивает Авивино жадными ноздрями, и от нестерпимо приятного вкуса ему бьет в голову.
   И Авивины ноздри напряглись, крылья приподняли и вдыхают настороженно чужой мужской запах. И Авива уже знает - что сейчас с нею произойдет, ибо почувствовала, что в крови и в жилах уже пробуждаются одновременно ее беда и радость, стыд и гордость. И будто все той же неведомой силы рука берет Лехину руку и кладет ее на Авивину грудь. А рука возьми да соскользни то ли из-за гладкого шелка, то ли от крутизны округлости под ним. Но непреклонная сила вновь накрывает полусферой ладони Авивину полусферу, и чтобы они не разъединились, сжимает ладонью грудь. "Сплю я, или все это наяву?" - спрашивает Лехи, выглядывая в темноте Лик Бога. "Неужели все взаправду происходит, или опять мне только кажется?" - спрашивает истому Авива. А истома уже у порога, уже вознесся гребень ее волны чтобы смести этот порог со своего пути. Но Авива не может сладить со страхом: "Народу же сколько вокруг! Что будет, если узнают?" И отрезвляющий пот прошибает ее от корней волос. И рука острыми ноготками впивается в Лехину руку и режет натянутую кожу всеми пятью лезвиями до невидимой крови.
   Лехи от неожиданной боли отдергивает руку и обескураженный, ничего не понимающий, униженный делает шаг назад, врезаясь в группу затаившихся тел. В темной подвальной комнате возникает смятение. Все разом заговорили. Пора, говорят, выбираться из подвала наружу. Довольно... Может, уже ищут кого из нас.
   Уходит Лехи вперед освещать путь последними тремя спичками, и Авива остается позади всех. И вдруг в непроглядном пространстве перед глазами сверкает черная молния прозрения, чернее темноты кромешной вокруг: Авива чувствует, что поступила неправильно и сильно пожалеет о своей ошибке, и запомнит ее навсегда. Опечаленная до слез, Авива задумывается: неужели именно так и дальше будет в жизни - побоится дать волю желаниям - останется одна, как сейчас осталась?
   И еще одна внезапная вспышка озаряет в темноте отражение ее лица в огромном увеличительном зеркале, да так четко - до родинок и пор, до складочек век и бесцветных волосков над верхней губой. Авива слышит мамино: "Читай свою жизнь, Авива. Читай!" Ну, и что же там написано? Авива застывает пораженная - оказывается, уйма чего! Не фраза и не две, а множество строчек, раскиданных беспорядочно: и вкривь, и вкось под разными углами, и словами, налезающими друг на друга. Будто стену в пещере исписали туристы, или открытку поздравительную весь класс надписал. Смотрит Авива на свое лицо и ужасается. Ни одного слова прочесть не может. Лишь многими годами позже она поймет - что произошло в кромешной темноте грязного, душного подвала, в котором впервые в жизни ее груди коснулась мужская рука.
   А когда Авива выбралась на тающий свет изменившегося за последний час мира, то обнаружила, что Лехи и след простыл, а остальные бредут себе далеко впереди, позабыв о ней, возвращаясь по домам.
  
  

10.

И сказал Бог: сотворим человека по

образу Нашему и по подобию Нашему...

БЫТИЕ, 1:26

И сотворил Бог человека по образу Своему,

по образу Божию сотворил его...

БЫТИЕ, 1:27

   Авива откладывает томик и говорит:
   - Послушай, дед! Тебе не кажется, что в двадцать шестом стихе Бог предлагает кому-то партнерство? То есть, после пяти дней предположительно единоличных трудов, на шестой Он вдруг обращается к неизвестному нам кому-то или чему-то и предлагает вместе на равных сотворить человека... Если, конечно, Бог не имеет привычку разговаривать сам с собой.
   - Последнее маловероятно. - доносится из-за стола.
   Дед сидит на своем обычном месте на "тронном" стуле и сквозь переползшие через горбинку носа очки рассматривает свежие газеты. Скосив взгляд, Авива отмечает, что ее вопрос не удостоен даже взмахом век. Она прекрасно знает эту дедову привычку, как и то, что дед никогда не упускает из внимания ничего, хотя бы косвенно обращенного к его персоне. Такую специфическую манеру восприятия дед называет полем слухового зрения.
   - Хм! Представить только! - пытается возмутить поле Авива, - Кто-то во время творения находился рядом с Богом, что само по себе эквивалентно конгруэнтности обоих персоналий!
   - Чему?
   - Конгруэнтности! В нашем случае - равенству образов и подобий.
   - Равенству в чем? - резко спрашивает дед, по-прежнему окутанный газетой.
   - Пока не зна-аю, - зевает Авива, разглядывая потолок. - но был ли резон у Бога обращаться к персоне менее значимой чем Он сам?
   - Насколько мне известно, Библия только об этом и повествует: все отношения Бога, описанные в ней, исключительно, с персонами по рангу ниже, - с нескрываемым сарказмом замечает дед.
   - Насколько мне известно, - с неменьшим сарказмом парирует Авива, - все отношения с Богом, вообще, строятся исключительно по правилам одностороннего движения - только к Нему, но не обратно.
   В ответ раздается молчание. Авива выпячивает нижнюю губу и задумывается: "С какой такой целью дед задал ей прочесть отрывок о сотворении, попросив обратить особое внимание на двадцать шестой и двадцать седьмой стихи?"
   С тех пор, как Авива поступила в университет, и, по мнению деда, у нее "прибавилось мозгов", они обожают пофилософствовать. Возвращаясь домой на каникулы, Авива почти ежедневно навещает старика. Дед с мамой по-прежнему живут порознь. В этом проявляется нерушимая жизненная установка деда: он считает, что родители и дети обязаны жить разными домами. Он категорически убежден и убеждает всех вокруг в том, что только в условиях территориально-независимого проживания возможно поддержать на достойном уровне и личную свободу, и взаимное уважение. Но Авива - не дура! Она-то догадывается - что стоит за дедовой прозрачной идеологической конспирацией. Какая к чертям личная свобода, если за последние двадцать лет мама так и не предприняла ни одной попытки выйти замуж? А наивный дед, наверняка, еще хранит тайную надежду - увидеть отблески счастья на перманентно грустном и уже далеко не молодом лице дочери.
   Авива вздыхает. После ее поступления в университет мама явно сдала. Вот вчера Авиве бросилось в глаза, что мама одевается, следуя совершенно умопомрачительной старушечьей моде. И косметики никакой не носит. Ногти острижены коротко, и руки неухожены совсем. Конечно, Авива догадывается - в чем причина безвременного маминого увядания. Дело вовсе не в возрасте - маме едва исполнилось сорок лет. Но, что самое ужасное! Усугубляющееся год от года мамино одиночество потихоньку воспитывает в окружающих ее людях комплекс вины. Авива явственно ощущает, как комплекс этот уже давно перебрался из детского подсознания во взрослую осознанность. Откровенно говоря, Авива не так уж сильно терзается по этому поводу, а будучи в университете, вообще, редко вспоминает о доме. Но каникулярные посещения становятся все тягостнее и тягостнее. Поначалу Авива категорически отвергала какую-либо причастность своей персоны к маминым проблемам, но став постарше, начала сомневаться в самовольно присвоенном себе нейтралитете. "Мама, определенно, нуждается в нашей с дедом моральной помощи, совете, побуждению к действиям!" - внезапно решает Авива и так же стремительно оценивает - насколько наивно, почти глупо звучит осенившая ее мысль. "А все оттого, - объясняет себе Авива, - что с мамой невозможно обсуждать личные проблемы интимного характера. Да и дед молчит!" Но даже молчание деда не убавляет растущее в Авиве чувство вины. "Почему два близких человека не способны научиться разговаривать открыто, нормальным человеческим языком, без идиотских иносказаний и недомолвок? - пускается в спасительную риторику Авива. - Что должно произойти между людьми, чтобы они, не пугаясь друг друга, искренно делились тем, что думают?"
   Неозвученная риторика повисает в воздухе. Дед все так же шуршит газетами, а Авива пристально рассматривает негатив звездного неба на давно не беленном потолке. В памяти всплывают два сравнительных рисунка из детской энциклопедии. На обоих - ковш Большой Медведицы, один сегодняшний, другой двадцать тысяч лет назад. Для того, чтобы произошли заметные глазом изменения формы созвездия, должны были пройти двести столетий! "У звезд времени в избытке, не то что у людей. А все потому, что их водородная начинка должна выгореть дотла. - объясняет себе Авива. - Кстати, нашему солнцу гореть еще около пяти миллиардов лет, если конечно, оно нечаянно не взорвется."
   И вдруг вместо солнца взрывается душа Авивы, переполненная тяжестью вины: "Да что ты ерундой занимаешься? Чего ж ты сама рта не раскроешь? Это у себя в университете ты самая смелая и остроумная, а дома - язык в задницу?" - грубит себе студентка и тут же клянется, что на сей раз точно раскроет рот. Но раскроет ли? Так повелось, что с мамой у Авивы никогда не выходит серьезного разговора. "Потому что мама довольно замкнутая личность!" - находит оправдание Авива. Единственное, что в маме безгранично распахнуто - это неумело скрываемое обожание дочери и дошедшее до фанатизма стремление вывернуться наизнанку, сделать все возможное, чтобы Авива ни в чем не знала недостатка. Как ни порывается Авива завести с матерью откровенный разговор о принятии каких-нибудь-сама-не-знаю-каких решений, способных сломать неправильно сросшуюся мамину жизнь, но так и не может переступить черту, за которой начинается территория тем, запретных для обсуждения тандема дочки-матери. Кому объяснишь, что языкастая Авива, которой по зубам любые темы, Авива, не признающая и высмеивающая любые табу, не может пересилить свой врожденный страх перед словом отец? А слово это, по разумению Авивы, неизбежно всплывет при любом варианте их с мамой разговора. Потому что, чтобы мысленно прыгнуть в будущее, необходимо оттолкнуться от прошлого. А прошлое мамы - это неизвестный Авиве отец. Как ни презирает себя Авива за малодушие и слабость, как ни обещает, что завтра или, в крайнем случае, послезавтра она обязательно поговорит с матерью, очередные каникулы стремительно сворачиваются, а намеченный разговор так до сих пор и не состоялся.
   "А в чем, собственно, моя вина? - пытается рационализировать Авива, - Вот, к примеру, дед - самый близкий нам человек, уж ближе не бывает, но и он не в состоянии выложить открыто - что накипело на душе. Что ему мешает? Воспитание? Мораль? Принципы?" Никогда прежде они всерьез не обсуждали Бога. Авиве всегда казалось, что деда мало интересуют проблемы теологии. Вероятно, деду необходим ее личный свежий взгляд на какую-то давно волнующую его проблему, решает Авива. Но что именно ему не ясно, в чем сомневается, в чем ему необходимо убедиться? Какой логический ребус подкинул он ей сегодня? Почему дед считает, что в тех двух стихах заключена какая-то загадка? Задать все эти вопросы напрямую - означает сдаться без боя, прекратить играть в их игру. Но Авиве вовсе не льстит опростоволоситься и не оправдать скрытых дедовых надежд. Ему это не понравится. И если он хочет, чтобы Авива дошла до чего-то сама, без его помощи, значит так тому и быть.
   Хотя, откровенно говоря, в данный момент теология Авиве до лампочки! Она, вообще, желала бы заняться генетикой, причем семейного направления! "А почему бы и нет? В конце концов, имею я право знать, в кого у меня такой характер? Не говоря уже о росте и прочих наследственных факторах. Но эта область науки в нашей семье почему-то сверхзасекречена." - неслышно бунтует Авива.
   Авива обращает к деду вопросительный взгляд. Дед неудержимо стареет. Это особенно бросается в глаза после ее долгих отсутствий. Но именно в последнее время Авиве кажется, что нет на свете более интересного и удобного собеседника. Дед, на удивление, оказался не только кладезем разнообразных знаний, но и генератором нестандартных, неожиданно смелых суждений, демонстрируя аналитический стиль, в котором Авива считает себя экспертом. Дед когда-то преподавал философию, а в молодости даже писал статьи в толстые научные журналы. Авива помнит, как в детстве она стыдилась отвечать на вопрос - кем работает дед? Для мозгов ее подружек слово философ было равносильно слову бездельник. Да и сама Авива была не в состоянии постичь смысл непроизводящего материальные ценности труда.И поэтому, краснея, она объявляла деда учителем истории. Дед знал об этой ее печали, но никогда не упрекал. Терпеливо выжидал пока Авива вырастет и устыдится своей детской стыдливости. И дождался таки!
  
   Авива полулежит на большом старинном диване, опершись локтем на боковой валик. Если бы не сеточка мелких трещин, покрывающая всю поверхность ее ложа, то можно было бы подумать, что диван обит не задубевшей кожей, а потемневшими бронзовыми листами или черным деревом, такой он неправдоподобно твердый. Его отполированный временем монолит напоминает окаменевший сгусток доисторической материи, этакую мебельную Каабу - залетный метеорит, олицетворяющий несокрушимость идеалов и дизайна прошлого века.
   Авива резко переворачивается и укладывается на другой бок. На дедовом диване невозможно оставаться в неподвижности более пяти минут - начинают ныть все соприкасающиеся с каменной обивкой части тела. И тем не менее, Авива, сколько помнит себя, обожает лежать на этом самом диване: читать книжку, или вообще ни черта не делать, наблюдая как дед курит или подбирая ритмы для тикающих в тишине настенных часов. Когда Авива была совсем маленькая, диван казался ей носом корабля, за бортом которого плещется глубокое море неизвестности, а теперь, вытянутые во всю длину ноги студентки, уже не умещаются на палубе ее детства.
  
   - Но мне кажется, - произносит, наконец, Авива, - что если этот некто не упомянут среди творений предыдущих дней, то следовательно он существовал и до них. Тогда о каком неравенстве можно говорить еще до сотворения мира?
   Дед морщится в ответ, и Авива улыбается тому, как умилительно собираются в складки мягкие, гладко выбритые дедовы щеки. Дед сед, как лунь. Все мужчины в его роду рано седели, но при этом никогда не лысели. Вот и дедова, без единой залысины, голова покрыта волнистой щетиной волос, совершенно белых у оснований, но с желтыми концами, вследствии обильного количества одеколона, которым дед обрызгивает себя каждое утро.
   Дед протягивает руку за мундштуком, и это знак готовности войти в открытую дискуссию. Авива терпеливо выжидает неспешный ритуал закуривания сигареты. Неторопливость первого облачка дыма под стать дедовой, и когда оно, наконец, зависает над столом, то Авива слышит:
   - Я боюсь, что ты ошибаешься, дорогая моя, употребляя в данном случае слово "равенство". Равным, как и не равным Богу может быть только другой Бог! Но как тебе известно, человечество давным давно отказалось от этой идеи. Поэтому нет оснований, а значит и смысла, что-либо сравнивать на божественном уровне. Если все же, принять идею кого-то или чего-то, находившегося в тот момент рядом с Богом, то наверное, следует говорить о некой субстанции, которая есть Не Бог, если таковая, конечно, существует. Поэтому, мне кажется, что речь должна идти не о равенстве Бога и того самого нечто, а об их принципиальной независимости. Согласись, что равенство и независимость - совершенно разные вещи.
   Авива выслушивает тираду с широко раскрытым, наизготове возразить ртом, но в итоге почтительно проглатывает услышанное, потому что ее внезапно осеняет: наверное дед затеял этот разговор в контексте ее приверженности к собственной религии, для того чтобы косвенно направить ее - Авиву - по верному пути, увести от ошибок. Видно, философия рациональных чисел, которую она пропагандировала, кажется деду ущербной, по-детски незрелой. Но дед не хочет заявить об этом напрямую, и потому заставляет ее самой прийти к выводам, которые ему, наверняка, давно ясны. Дед не хочет делиться своими открытиями, но одновременно желает, чтобы они открылись и ей. Значит для него они принципиально важны. Важны до такой степени, что ни с того, ни с сего он словно решает передать их сегодня по наследству. С какой стати? Он что - собрался умирать? Странно все это...
  
   - Согласна! Но вот дальше происходят совершенно странные вещи. Из двадцать седьмого стиха мы узнаем, что Бог все же сотворил человека, но почему то уже "по образу Своему". Ты слышишь, дед? Только по Своему!
   Дед удовлетворенно кивает:
   - Кстати, и только по образу. Обрати и на этот момент внимание. Упомянутое же ранее подобие из акта творения почему-то исчезло.
   - Да, вот именно! - Авива довольна достигнутым прогрессом. - Что же там вдруг случилось? Что произошло?
   Дед выпускает еще одно облако дыма, и оно занимает главенствующее место над столом. Предыдущее уже успело потерять четкость контуров и превратилось в туман в дальнем углу комнаты. "Интересно, что бы сказал дед, если бы узнал, что его любимая внучка начала курить?" - думает Авива и продолжает:
   - Вот еще что удивительно, дед. Сначала Бог сказал: по образу и подобию Нашему! То есть по его - Бога и того кого-то рядом с ним. Что это значит?
   Дед, явно польщенный своей ролью, поясняет лекторским тоном:
   - Я думаю, что слово подобие упомянуто наряду со словом образ не случайно. Ведь по образу можно творить, отталкиваясь от уже существующего образа, а по подобию - лишь тогда, когда оригинального исходного образа просто не существует. Нету! Таким образом Бог как бы подчеркивает отсутствие визуальных атрибутов у своего потенциального партнера. В этом случае под подобием чему-то подразумевается подобие невидимых глазу черт - то есть свойств или качеств того самого загадочного кого-то.
   - Правильно! Следовательно, тот кто-то не имел лица! А значит...
   - Что "значит"?
   Авива не знает, что сказать - логическая цепочка ее умозаключений внезапно обрывается. Надеясь нащупать оброненный конец, Авива пытается представить себе то, что не имеет образа, но обладает качествами, допускающими отражения в человеческой природе. Как назло, в голову не приходит ни одного примера.
   - А значит пока только одно - если у Бога есть образ, о чем он и говорит, то у того самого кого-то или чего-то собственного образа нет, - выворачивается Авива.
   - Ну это мы уже обсудили. И что отсюда следует?
   - А то, что я и ты выглядим похожими на Бога, а Бог - на нас.
   - Отрадно! - насмешливо щурятся дедовы глаза.
   - Отрадно, да не совсем.
   - То есть...? - взгляд настораживается.
   - У меня появилось подозрение, что нам недодали!
   Дед фыркает и делает попытку ухмыльнуться, но лицо его вовсе не приобретает веселого выражения. Авиве кажется, что в глазах деда мелькает тревога. Дед замирает, будто в ожидании чего-то важного.
   - Нам недодали первоначально задуманного, а значит почти уже обещанного подобия тому кому-то или чему-то, косвенно упомянутому в Книге. То есть, в процессе Сотворения мы приобрели черты Творца, но и только! Я пока не знаю - хорошо это или плохо, но это факт. И этот факт говорит о многом. Прежде всего, если мы принимаем идею несовершенства человеческого творения, то тогда этот факт объясняет причину, по которой человек столь слаб и немощен. Человек появился на Божий свет, да так и остался на нем лишь оболочкой не заполненной тем, чем изначально замышлялось ее заполнить. Вместо носителя каких-то непостижимых качеств загадочного нечто, человек оказался всего лишь вместилищем пустоты. Это ли не повод для печали, дед? Не наводит ли все это на мысль о том, что наша исконная недоделанность и есть причина наших бед?
   - Ну, этого мы знать не можем. Вполне возможно, что и наоборот. Предположи, что Бог оттого и передумал, что не захотел наделять венец своих творений качествами, которые могли бы ему навредить.
  
   Авиве кажется, что дед сник, о чем свидетельствует заметная хрипотца в голосе. "Дед стар и быстро устает. Зачем же я его мучаю? Зачем он сам себя мучает?" - думает она и, понимая, что разговор прекращать нельзя, продолжает:
   - Ага! Значит, все же, сомнение! Значит по-твоему Бог засомневался и передумал? Ты знаешь, я бы с тобой согласилась, если бы Бог не передал мне то же самое исконное, богоподобное качество - сомнение. Так вот, я тоже сомневаюсь, дед! Имею право, ибо полагаю, что исключительно с Его ведома произошла утечка этой божественной черты в мой человеческий характер. В конце концов, не будь нашего с тобой сомнения, не было бы и этого разговора. Не так ли, дед?
   Прежде чем Авива чувствует, что сказала что-то лишнее, дед тянется ко второй сигарете, а это уже дурной знак. Авива знает, что дед серьезно болен, но в то же время, останавливать его в чем-либо бесполезно. По рассказам мамы, влиять на деда было когда-то под силу лишь его покойной жене - бабушке, которую Авива никогда не видела. Даже врачи, узнав о его стаже курильщика, а дед курил последние пятьдесят лет, не советовали ему бросать свою убийственную привычку, так как по их мнению, адаптировавшийся к никотину организм не выдержал бы столь резкой перемены.
   И все же! Авива смотрит на деда и думает о том, что должна немедленно остановить этот самоубийственный процесс: отобрать у деда сигарету и прекратить дискуссию. Проходят секунды, но она не делает ни того, ни другого. Заметив тревогу в глазах внучки, дед согласно кивает головой и даже пробует улыбнуться - мол, не волнуйся. И Авива надевает послушно-равнодушное лицо. Годами позже, вспоминая обстоятельства этого разговора, Авива поняла - дед сильно нервничал, наверное, боялся. Какая, должно быть, битва между первобытным страхом перед Богом и первобытной любовью к внучке происходила в душе больного старика. Но в тот день Авива ни о чем подобном не догадывалась и, презрев препятствия самой тонкой этической материи, заставляла деда помогать ей в неуклонном движении к достижению поставленной цели. Авива эксплуатировала его мысль, принуждая ее работать на внучкины амбиции. Она не пощадила родного деда, хотя, как выяснилось очень скоро, уже тогда он знал, что обречен.
  
   - Ну, если уж так, тогда прочти все это еще раз и повнимательнее. - голос деда становится серьезен настолько, что у Авивы совершенно пропадает первоначальный запал, и портится настроение. - Ведь сказано было "по подобию Нашему", а не Твоему, как если бы Бог имел ввиду лишь подобие тому, к кому обращался в тот момент. А это уже означает, что первоначально планировалось наделить человека, как минимум, тремя вещами: a) образом самого Бога - как видно, оболочкой или, если угодно, телом, b) подобием Богу, и c) подобием таинственному нечто. Теперь же выясняется, что по какой-то причине при Сотворении было отметено не только подобие Неизвестному, но и подобие самому Богу. Теперь то ты понимаешь, внучка, что Бог оставил нам лишь свой образ и ни одного из двух подобий!
   - Да, дед. Ты прав! Ясно одно - между двадцать шестым и двадцать седьмым стихами, между "сказал" и "сотворил" произошли еще какие-то события, о которых Книга умалчивает, и о которых нам уже никогда не узнать. События эти вычеркнуты из истории Сотворения, и мне понятно - кем, но не понятно - почему.
   Дед нахмуривается и вдруг глядит на Авиву так, как не глядел никогда. Авива, обомлевшая от страха, выносит на себе испытующий взгляд человека, находящегося в отчаянном положении. Таким взглядом окидывают первого встречного - незнакомца, на которого, волею обстоятельств, необходимо всецело положиться. Словно деду, попавшему в безвыходную ситуацию, за секунды предстоит выяснить - достоин ли чужак быть поверенным в тайну, заслуживает ли он доверия и не отвернется ли в минуту, когда на него рассчитывают?
   - Как ты думаешь, куда, все же, подевалось это загадочное кто-то или что-то? - притворно-невозмутимым тоном вопрошает Авива, желающая чем угодно прервать паузу и поскорее растопить напугавший ее мертвенный лед отчуждения в дедовых глазах. Дед отводит взгляд:
   - Ну, во-первых, оно могло и не подеваться, а просто самоустраниться от участия.
   - Или быть устраненным? - Авива видит, как, сузив глаза, дед напрягается и замирает на несколько мгновений от приступа внутренней боли.
   - Вряд ли, - произносит он совершенно севшим голосом. - Ты ведь сама настаиваешь на принципиальном равенстве сторон. А в подобной ситуации никто никому не может ни приказать, ни принудить силой. Знаешь, давай продолжим как-нибудь в другой раз. - Дед закрывает глаза и утомленно откидывается на спинку стула.
  
   "Бред, крамола, глупость, безумие какое-то!" - ругается Авива. Она мысленно разгребает толщу неприятного осадка от внезапно прерванного разговора, к которому прибавилась еще и необыкновенная усталость. Ощущение, будто все это время шла она, пробираясь сквозь непролазную грязь безлюдного пустыря, вконец лишает Авиву сил. А когда тяжелеют и опускаются веки, то она неожиданно видит яркую картину: бескрайнее голубое небо, в глубине которого блуждающей точкой летает одна единственная птица. Под небом лежит такая же бескрайняя выжженная плоская земля. На ней ровным счетом ничего, кроме одинокого невысокого деревца. Авива ясно осознает, что она и есть это самое деревце. Листва - душа ее - не ощущает ни грусти, ни радости, одно лишь трезвое безветренное спокойствие. Все чего ей хотелось бы - это бесконечно долго наблюдать за свободным парением птицы. А птица с каждым витком опускается все ниже и ниже, и постепенно становится заметным, что невероятная величина ее - совершенно несвойственных птицам размеров. Птица уже кружит над деревцем, выбирая на какую ветку ей присесть. Огромные крылья закрывают почти все небо и отбрасывают зловещие тени. В глубине ствола Авива осознает, что нельзя допустить, чтобы птица села и накрыла собой крону - в кромешной тьме под крыльями дерево неминуемо погибнет! Но в то же время Авива ощущает щемяще-сладостное, противоречащее здравому смыслу естества, почти преступное нежелание прогонять эту чудовищную черную птицу. Сердце набатом пытается растормошить Авиву, подсказывает, что когда-нибудь она горько пожалеет о том, что дала гадкой птице приют. Но Авива остается неподвижной. Завораживающее ожидание чего-то загадочного, что таит в себе тьма, уже лишило ее силы воли.
   Сквозь наплывающую громадную тень Авива слышит как дед, понизив голос, шепчет что-то на незнакомом ей языке. "Видно, просит прощения у Бога." - думает Авива, и все исчезает вокруг нее.
  
  

11.

  
   Скорая помощь забрала деда ночью. В больнице он пробыл недолго, через неделю его вернули обратно - умирать. Странно и жутко было видеть - как уехал из дома один человек, а спустя несколько дней возвращается совсем другой, отдаленно похожий на прежнего деда. "Видно он устал сопротивляться и уже выпустил поводья," - думает Авива, глядя на внезапно похудевшее и заметно уменьшившееся в объеме дедово туловище.
   В палату заходят медсестра и нянечка. Сестра приглашает маму для беседы с врачом-хирургом. Авиву не приглашают, но она тоже срывается со стула вслед удаляющимся женщинам, тем более, что нянечка, по всей видимости, остается рядом с дедом. Авива идет по слепящему тысячами отражений больничному коридору и несет под сердцем ничтожную, почти эфемерную надежду. Почему под сердцем? Потому что все выше сердца, включая его само, от надежды уже отвернулось. А под сердцем находятся неподвластные разуму области, в которых нашла последнее прибежище обреченная мысль.
   Хирург поразил Авиву - таких она еще не встречала! Словно какой-то сверх- или недо-человек, доктор, не пряча красивых разумных глаз, произносит потрясающе глупые, жестокие слова. Он даже не пытается придать скорбное выражение своему гладко выбритому утомленному лицу. Глядя в упор на маму, он говорит напрямик:
   - Ваш папа давно все знал, но решительно ничего не предпринимал!
   Авива чувствует, что покрывается краской. "Вот так! Не отец, а папа! Это он ставит нам в упрек нашу самоустраненность, обвиняет в безразличии и бездействии," - думает она. Краешком глаза Авива поглядывает на маму. Та сидит вытянувшись, как струнка, и не шелохнувшись внимает врачу. "Ну и выдержка!" - восхищается Авива. Только позже она узнает, что в тот момент мама не слышала ни единого слова.
   - За последний год, - продолжает доктор, - состояние его здоровья серьезно ухудшилось, и вот несколько дней назад произошло то, что должно было произойти!
   Авиву коробит от докторского тона, но она сдерживает себя для главного, что предстоит еще услышать. Далее, не входя в особенные детали, доктор принимается объяснять - что именно произошло в лимфатических узлах и вокруг них. Для пущей наглядности и убедительности доктор воображает себе прозрачный муляж дедова тела. Трогая в воздухе перед их с мамой глазами невидимые внутренние органы, он отточенными движениями хирурга старается доказать сидящим перед ним женщинам необратимость физиологических процессов, протекающих в данную минуту в пока еще живом двойнике муляжа, находящемся за три стены отсюда.
   Мама смотрит мимо перемещающихся в пространстве бледных, измотанных стерильностью хирургических пальцев, а Авива смотрит на маму. Когда врач ощущает некоторую неловкость, Авива спешит обратить взгляд на доктора, и тот, ободренный вновь приобретенным вниманием, продолжает жестикулировать.
   Авива вдруг замечает за собой, что понять - о чем рассказывает хирург, она все равно не в состоянии, а вместо этого пытается выискать на лице врача хоть какие-нибудь скрытые признаки сочувствия. "Он, наверное, очень хороший врач, если так любит свою профессию. Интересно, какой он за порогом госпиталя - с женой, с детьми, с любовницей? Добрый или злой, зануда или весельчак, или так - всего понемногу? Все же интересно - чем этот медицинский робот, привыкший к ежедневной смерти, отличается от всех нас? Какого черта он все это нам рассказывает? Неужели фанатичная преданность своему делу выхолостила в нем элементарное человеческое сострадание, пусть не к безнадежному больному, но хотя бы к нам, кому скоро предстоит пережить смерть?"
   Авива хочет угадать - какая морщинка на докторском лице, какой незаметно сократившийся лицевой мускул, какого угла падения взгляд цепких докторских глаз, наконец, выдаст то главное, к чему их с мамой так тщательно подготавливают? И тут доктор, взглянув на стенные часы, вполне обыденным тоном, словно речь идет о его личных планах на свободный вечер, в чуть убыстренном темпе обьясняет, что операцию, конечно же, сделать можно. Авива оживляется, а докторские брови съезжаются, образуя букву V. Авива угадывает в букве символ победы. Но по его докторскому мнению, а оно совпадает с мнением коллег, с которыми этим утром он успел проконсультироваться, операция больного в текущей стадии, практически не даст никаких шансов, а следовательно, оперировать почти бесмысленна. Брови разъезжаются обратно и становятся на места. Надежда, предпринявшая прыжок ввысь, тоже возвращается под Авивино сердце. И еще он просит Авиву и ее мать учесть те страдания, которые обычно переносит пациент в послеоперационный период. Конечно, уверяет доктор, пациенту даются обезболивающие средства, и поэтому большую часть времени он пребывает в бессознательном состоянии... Наступает пауза, венчаемая идиотской улыбкой. Авива недоумевает: причем здесь улыбка на докторском лице? Или это нервный тик? Тут доктор спохватывается, и брови его ползут вверх, образуя триумфальную арку полуудивления-полусожаления. Вполне возможно, продолжает доктор, что через короткое время после первой операции понадобится вторая, а затем не исключена и третья. Ослабленный возрастом и болезнью организм может не выдержать подобных нагрузок, и пациент, как часто случается на практике... следующая пауза заметно удлиняется ввиду оче-видного, то есть, видного очами прогрессирующего отупевания родственников обреченного... так вот пациент может умереть под наркозом прямо на операционном столе! Арка рушится! Войска уже прошли под ней триумфальным маршем, и никчемное более строение теперь можно сравнять с землей.
   Затем хирург вступает в многажды отрепетированную финальную фазу программной беседы-монолога. Он почти скороговоркой повторяет несколько раз, что, конечно же, все изложенное им допускает различные отклонения, неточности и вариации, которые он любезно назвал жизненными корректировками. Тоном дурного проповедника доктор проталкивает свой монолог сквозь Божьи уши: мы все, в общем-то, люди и ходим, в общем-то, одними дорожками под одним, в общем-то, Богом. "Если Бог, - думает Авива, - все это слышит и принимает в качестве человеческого откровения, то Он тоже явно нуждается в услугах одного из своих медицинских рабов!" И поэтому, заключает доктор, дочери и внучке, - то есть, маме и Авиве следует провести семейный совет с отцом и дедом, и известить его - лечащего врача - как можно скорее. "Ему не терпится, чтобы мы с мамой поскорее приняли решение убить деда," - думает Авива, не в силах больше глядеть в лицо Мефистофеля.
   После этого хирург поспешает выйти. Дверь за ним прикрывается неплотно, и Авива видит, как стремительно удаляется его долговязая фигура с развевающимися полами белого халата. "Нет, он не бежит от нас! Он действительно очень занят, - приходит ей в голову. - Скольких еще за день ему придется вырвать из лап смерти, и скольких сдать ей без боя."
   И вдруг краем глаза Авива замечает странное движение в районе маминого стула. Обернувшись Авива видит, что мамино лицо стало белого цвета, голова упала на плечо, тело наклонилось под угрожающим углом, и если бы Авива не подскочила к ней, то мама упала бы со стула.
  
   Когда они возвращаются в палату, то застают деда за утренним туалетом. Пожилая нянечка вытирает дедово тело влажными салфетками. Она надежно и бережно берет его руку в свои ладони, проводит по ней вверх-вниз пахучей влагой и так же бережно возвращает на место. Обернувшись на Авиву и мать, нянечка говорит тихо и твердо:
   - Погуляйте минут десять, пока я не закончу.
   Вернувшись, они обнаруживают нянечку сидящей на стуле у дедовой кровати. Склонившись над дедом, она вполголоса нашептывает ему что-то ласковое. Дед смотрит на нянечкино одутловатое лицо взглядом полным обожания и кивает ресницами в знак согласия. Авива никогда прежде не видела у деда такого благостного выражения лица. Ей становится страшно - это уже не ее дед! Как видно, нянечка, проработавшая в больнице не один десяток лет, прекрасно осведомлена о том, что происходило с двумя женщинами полчаса назад, и что теперь предстоит им и их немощному старику. Поэтому она смотрит на них тепло, но строго советует:
   - Забирайте-ка вы его домой.
   Дед, истосковавшийся за полтора часа разлуки, смотрит на дочь и внучку с такой горечью, что мама испуганно всплескивает руками и восклицает:
   - Папа, что случилось?
   Но дед произносит лишь одно слово:
   - Домой!
  
   Вместе с мамой они одевают деда перед выпиской из больницы. Серьезным встревоженным взглядом дед следит за тем, как руки дочери и внучки подменяют его собственные. Приподнимая деда за плечи, Авива зажмуривает глаза и задерживает дыхание. Ей стыдно признаться, но ее мутит от ощущения мягкой податливости безвольных конечностей и запаха преждевременного тления, исторгаемого еще живым организмом. Она в сердцах проклинает свои гипертрофированные сенсоры, но тем наплевать на ее проклятия.
   Выросшие за неделю на два размера рубашка и брюки топорщатся на дедовом теле вычурными складками, создавая впечатление, что они уже чужие друг другу. Авива знает - о чем сейчас думает дед: о том, что его собственная одежда отреклась от него первой. Дед еще не знает о том, что скоро все вокруг окажется для него чужим: и кровать, и одеяла с подушками, и стены его последнего прибежища, и все содержимое в нем, так как мать с Авивой решили, что из больницы деда повезут прямо к ним в дом. Простая логика бытовых обстоятельств, стоящая за их решением, вряд ли пришлась бы деду по вкусу, будь он в прежнем здравии. Но сейчас у него нет сил возражать, оттого его и не спрашивают. Он уже не может самостоятельно встать и потому беспокойно смотрит на Авиву и дочь из глубины больничного матраца в одном метре от пола. Он глядит на них глазами ребенка, напуганного мельтешением незнакомых лиц и предметов. Доверчиво-просящий взгляд его умоляет не покидать, ни при каких условиях не покидать, не оставлять одного! От этого взгляда, от ужасного дедова вида, от жалости к нему и собственной беспомощности у Авивы больно сжимается сердце, и мурашки ползут по коже
   На маме нет лица, а Авива знает по фильмам про самоотверженных врачей, что больным надо улыбаться в любой ситуации. Авива растягивает перед дедом гримасу улыбки. Неожиданно немигающие дедовы глаза увлажняются, и к Авивиным тоже подступают слезы. Поэтому Авива отворачивается, стискивает зубы и глубоко вдыхает носом - будто ей не хватает воздуха, хотя воздуха слишком много - в больничной палате хорошая вентиляция.
  
  

12.

  
   В четыре часа ненастного дождливого утра Авиве снится торопливый топот за дверью ее комнаты, обрывки плача и причитаний. Пробудившийся слух ее устремляется вслед за звуками - по коридору в дальнюю спальню. Шум то усиливается, то вдруг наступает тревожная тишина внезапных пауз. Еще с закрытыми глазами Авива приказывает себе проснуться.
   Вокруг еще по-ночному темно, но необычная в столь ранний час трезвость сознания возвращается к Авиве почти мгновенно, и она, глядя широко раскрытыми глазами в невидимый потолок, понимает, что умер ее дед. Авива вскакивает и садится на краю кровати.
   За зашторенными окнами беснуется темнота. Неугомонный ветер изматывает деревья и фонари, и оттого на шторах разыгрывается театр теней. Авива помнит театр столько, сколько помнит себя, то есть, всю жизнь. Репертуар его давным давно наскучил, так как никогда не отличался разнообразием. Видимо заоконный драматург в своем творчестве тяготеет к вечным сюжетам. В который раз на полотнище сцены борятся друг с другом свет и тьма. Тени-актеры раскачиваются то влево, то вправо, то неожиданно взмывают вверх, чтобы через несколько мгновений обрушиться вниз.
   В детстве эти картины напоминали Авиве обуянных ужасом потерпевших кораблекрушение в лодке, затерянной в штормовом море. Став постарше, Авива узнавала в мятущихся тенях то экстатические фигуры молящихся, то озаренные всполохами страстей жесты и позы сгорающих от желания любовников. А однажды, совсем недавно, в свой последний приезд из университета, Авиве показалось, что она, наконец, постигла замысел автора. В беспокойных светотенях она распознала сумбур собственных мыслей и чувств - борения, испытываемые ее неугомонной природой. Оказалось, что много раз просмотренная пьеса всегда называлась ее именем, была написана и исполнялась лишь для нее одной, только Авива об этом не ведала. С той ночи она невзлюбила свои именные спектакли. Теперь, засыпая в ненастную ветренную погоду, Авива всегда старается отвернуться от окна. В этом случае, полагает она, лицедеям будет трудно рассчитывать на зрительский успех по причине отсутствия самого зрителя. Но, отдавая должное упорству и добросовестности труппы, Авива отмечает, что одноименную с ней драму часто доигрывают до самого утра.
  
   Авива на цыпочках добегает до выключателя и так же бегом возвращается на кровать. Яркий свет слепит комнату. Все предметы в ней, застигнутые врасплох, съежились от неожиданности. Авива обхватывает колени и замирает, прислушиваясь. В доме тихо, и Авива думает, что ей, должно быть, в очередной раз приснился кошмарный сон. Будильник показывает половину пятого утра. "Какое бессмысленное и бесполезное время! - думает Авива. - Обычно в такие глухие предрассветные часы люди либо рождаются, либо умирают. Наверное, так природа пытается оправдать беспамятство и безучастность спящих."
   Когда глаза свыкаются со светом, то привычная обстановка кажется чужой и неприветливой: цвета - необычно угрюмыми, контуры предметов - необыкновенно резкими. Живая трепетная масса комнатного беспорядка застыла в настороженном оцепенении и походит на толпу, застигнутую внезапным появлением важной персоны. И вдруг до Авивы доходит, что в доме, возможно, уже находится смерть, о чем, наверняка, предупреждена даже самая последняя пылинка.
   "Может быть, дед умирает в эти самые минуты - оттого я и проснулась," - думает Авива. Задрав голову и раскрыв рот, она разглядывает линию соединения стены и потолка, внимательно прислушиваясь к тишине за закрытой дверью. Авива пытается собраться с мыслями, чтобы решить - что ей сейчас следует делать. В мозгу царит идеальный порядок абсолютно пустого пространства - никакого намека на эмоции. Голова напоминает вселенную, заполненную вакуумом. Чем дольше созерцает Авива свое состояние, тем волнительней ей становится от мысли, что она почему-то не испытывает ни малейшего волнения. Авиве даже кажется, что душа ее неожиданно для себя самой приветствует новые, весьма странные ощущения какого-то неземного спокойствия и прямо-таки бесовской невозмутимости.
   И вдруг из дальней спальни доносятся невнятные шумы. Авива напрягает слух: "Господи, что же там происходит?" Значит, все таки, ей не приснилось! Деду стало плохо, или... Если мама проснулась, то почему не позвала? "Значит, мама еще спит, а звуки эти слышны лишь мне одной. Ну и что мне теперь делать? - рассуждает Авива. - Бежать, звать на помощь? А кого звать? Какую помощь? Скорую? Но она уже ничем не поможет... Почему же я сижу, как пень, ничего не предпринимая? Какая я, все же, черствая, бесчувственная тварь! Там мой дед, мой любимый дед!.. А что если он просто спит? Спит и умирает во сне! Так что же, мне будить его? Зачем? Чтобы увидеть агонию? Нет, я не хочу!"
   Авива продолжает сидеть на кровати, поминутно улавливая глухие шорохи дома, которые все нарастают в звучании и уже отдаленно напоминают людские голоса. "Все же, надо что-то делать!" - решает она. По книгам и кинофильмам Авива приблизительно представляет - что именно: необходимо накинуть на себя халат и, не приводя в порядок всклокоченные волосы и заспанное лицо, бежать на звуки. А добежав, нужно повстречаться с лицами, искаженными ужасом и растерянностью, и в конце концов, обнаружить тело мертвого деда. После этого необходимо зарыдать вместе со всеми и, может быть, даже дотронуться до умершего. Таков приблизительный сценарий внутрисемейного горя с обозначенной для Авивы ролью. Но больше всего на свете Авива не желает играть именно свою роль. В последние дни - дни ожидания неминуемой дедовой кончины, ей, вообще, хотелось, чтобы обязуемая грядущей смертью цепочка бесчеловечных событий и приличествующих им человеческих поведений не разматывалась вовсе. О, как бы Авива желала, чтобы дед, коль ему выпало умереть, просто исчез из реальности, а не лежал в их доме, ожидая обряда погребения, чтобы не было никаких похорон, незнакомых и малознакомых людей, скорбящих фигур, лиц, голосов, чтобы...чтобы она сама исчезла с земли на это ужасное время!
   С того дня, как из больницы домой привезли живую мумию, ухаживая за дедом, Авива, избегала смотреть на него. Она прекрасно отдает себе отчет в том, что ее поведение эгоистично, бесчеловечно и очень жестоко по отношению к умирающему, но она не может смириться с тем, во что превратился дед, и не в силах преодолеть свою неприязнь к жутким метаморфозам его облика. Поэтому, закрывая за собой дверь его комнаты, Авива представляет деда таким, каким он был еще в прошлый ее приезд почти полгода назад - аккуратным старичком, листающим газеты, медлительно воскуривающим сигарету в любимом мундштуке, глядящим на нее поверх очков строгим взглядом покровителя.
   "Бедный дед. Скоро он будет лежать закопанный в темной узкой яме, засыпанный песком и камнями. Какой странный обычай - закапывать умерших! Как это древним пришло на ум - упрятывать трупы в землю? Неужели таким эмпирическим путем зарождались основы эпидемиологии? Но ведь сожжение гораздо эффективнее, и древние не могли об этом не знать. Наверное все же, сторонники погребения надеялись на чудо воскрешения. А огонь, он ведь всегда работает только на вечность - основательно и бесповоротно, безо всяких надежд на будущее. Бедный дед..."
   Авиве вдруг приходит в голову, что нормальному человеку впору было бы заплакать от жалости и сострадания. Но сколько она себя помнит, она никогда не плакала, может быть, лишь в самом раннем детстве, да и то от внезапной боли. Но никогда от обиды или страха! Авива просто не знает себя плачущей, не знает собственных слез, и потому сейчас она боится их неожиданного вкуса. Ей вдруг становится очевидным, что разрыдайся она хотя бы однажды, то внутри нее непременно рухнет стена, защищающая ее душу от варварских разоряющих набегов жизненных обстоятельств, стена, которую она так долго и упорно возводит все годы своего осмысленного постижения сути вещей.
  
   Когда в ее комнату входит мама, то Авива уже тверда в уверенности, что не сможет проронить и слезинки и ни за что не прикоснется к мертвецу. Она ведь любит живого прежнего деда, а то, что сейчас лежит вместо него в дальней комнате вызывает в ее сердце исключительно отвращение и страх. Когда же мама подходит к ней ближе, то Авива обнаруживает, что это вовсе не мама, а совершенно незнакомая женщина, лица которой не разглядеть из-под нависшей надо лбом черной арки платка. Во-первых, Авиву настороживает совершенно несвойственный маме высокий и бесстрастный голос. Во-вторых, незнакомка как-то странно смотрит на Авиву - не в глаза, как мама, а ниже - сквозь грудную клетку, отчего сердце Авивы громко и неровно стучит. И тогда она понимает, что стоящая перед нею женщина - одна из тех незванных гостей, наводнивших дом по поводу присутствия в нем смерти. А возможно, сама смерть всех их с собой и привела. И теперь они желают, чтобы Авива присоединилась к сумасбродной толпе, затевающей жуткие ритуальные игры.
   Авива отводит взгляд от незнакомки и осматривает занавешенные окна. Да! Так она и знала! Театральная сцена пуста, и занавеси еле заметно колышутся в ответ на слабое завывание ветра. Тут в голове Авивы логически упрямо выстраивается ассоциативная паралель: умерший дед - смерть - посторонние люди с одной стороны и пьеса - режиссер - труппа с другой. Авиву осеняет: ну конечно, наконец то ей все ясно! Обезумевшие от долгой ночной грозы, тени-актеры разбежались со сцены и проникли во все уголки дома. Теперь они разыгрывают новый эпизод нескончаемой сумасшедшей пьесы, в которую хотят вовлечь и ее - Авиву в качестве действующего лица, чтобы всем вместе играть театрализованную смерть ее деда.
   Авива зло улыбается стоящей перед ней женщине в платке: она уже раскусила наглый, бессовестный замысел - ничего у них не выйдет! "Пошла прочь! - гневно приказывает Авива непрошенной гостье. - И чтоб я тебя больше не видела!" - грозит Авива, в ярости поднявшая сжатый кулак. Гостья недолго колеблется и исчезает.
   Но оказывается Авиву еще не оставили в покое. После актрисы, так бездарно сыгравшей роль ее мамы, в комнату несколько раз заходят какие-то изношенного вида странные неприглядные персоны. Авива не запоминает их лиц - они незапоминаемы! Но что бросается во внимание - так это совершенно одинаковые безумные глаза. И Авива догадывается - актеры понадевали маски, на месте глаз у масок прорези, и сквозь эти глазницы она видит одинаково сумасшедшие белки и зрачки актеров. Некоторые из них пытаются завести с Авивой разговор, наверное, чтобы сбить ее с толку и таким образом разрушить ее бдительность. Не тут то было! Авива никому из них не разрешает приблизиться к ней хотя бы на шаг. Они увещевают ее своими противными елейными голосами, но Авива и слышать не желает их подлых уговоров - она зорко следит, чтобы никто из актеришек не шагнул в ее сторону и не нарушил невидимую границу ее безопасного пространства.
   Вскоре Авиве надоедают парламентеры смерти, и она бескомпромиссно заявляет, что не поддастся ни на какие уговоры и никуда за ними не пойдет. Она, вообще, ни за какие блага не покинет своего убежища. Потому что она знает - что ждет ее за порогом комнаты: эти полулюди-полупривидения немедленно окружат ее и против воли подведут к мертвому телу деда. Они заставят ее глядеть на мертвеца, а что еще страшнее - соприкоснуться с ним. Но Авива не дура, и она не сдвинется с места, пока в доме не утихнет их беспардонный топот и гнусавые голоса. Кто-то из актеров все же предпринимает попытку нарушить Авивину границу и делает неосторожное движение. Авива резко вскрикивает и отпугивающе машет руками. После этого ее, наконец, оставляют в покое.
  
   А вечером в комнату входит настоящая мама. Авива лежит с открытыми глазами, отвернувшись к стене. Ей нет нужды оборачиваться на маму, Авива всегда узнает ее по шагам. Поэтому Авива не замечает, что мама одета во все черное, включая платок. Зато она чувствует: у мамы холодные ладони. Мама садится на краешек Авивиной кровати, берет ее за руку и гладит ласково и успокаивающе. Авиве кажется, что и сама мама потихоньку успокаивается, гладя ее ладонь. Так Авива и засыпает с рукой, забытой в маминых руках.
  
  
  

13.

  
   Дед явился Авиве только на третью ночь. Авива и не заметила, как он оказался в ее комнате. Видно, глубоко спала. Поворачивается Авива неосознанно во сне на другой бок, и глаза вдруг сами по себе открываются в темноту. А дед уже рядом - сидит на стуле у старого, еще школьных лет, письменного стола. Поначалу Авива совсем не удивилась, такое и раньше бывало, когда дед приходил повидаться с приезжавшей на каникулы внучкой. Он никогда не будил ее, памятуя, что только дома студенты отсыпаются вволю, добирая время, урванное безнадзорной жизнью у сна.
   Авива, разглядев знакомый силуэт, улыбается спросонья:
   - Дед! Это ты? Куда ты пропал? - спрашивает она, растягивая гласные тонким с хрипотцой непроснувшимся голосом.
   - Я умер, внучка, - грустно отвечает дед.
   - Да?! - сокрушенно восклицает Авива. Собственное "Да" звучит настолько резко и неожиданно, что Авива и не сообразит сразу - чего в этом "Да" больше - искреннего удивления или предчувствия подкрадывающегося ужаса. Авива резко садится в кровати, опершись рукой на подушку для равновесия. Через мгновение тревога возвращающейся памяти словно обручем охватывает голову. Ощущение крепко затягивающегося кольца оказывается настолько явным, что Авива подносит ладонь ко лбу и трогает невидимый металл.
   - Прости меня, дед, но я ... я не была уверена... То есть, я догадывалась... я знала... но я так и не увидела тебя...
   Авива чувствует окутывающий ее стыд. Прозрачное ледяное покрывало его плавно ниспадает откуда-то с потолка и заставляет кожу плеч, рук и лица подернуться инеем отчужденности по отношению к гадким беспомощным словам, только что сорвавшимся с языка. Авива вздрагивает от холода и неприязни к самой себе.
   - Это плохо, дед? Правда, плохо?
   - Может, это и неплохо, - примирительно отвечает дед. - Одно ясно - не так уж и важно - видела ли ты меня мертвым или не видела.
   - Нет, дед, для меня это очень важно! - горячо возражает Авива и чувствует как теплая волна собственной защитительной правды уже поднимается из глубины окончательно пробудившегося сознания. - Тебе легко так рассуждать, потому что ты столько всего видел в жизни. А я? Я испугалась, дед. Очень испугалась увидеть тебя умершим и не хотела этого. Очень не хотела!
   Авиве нехорошо. Виски неприятно холодит выступивший пот. Во рту кислый привкус от головокружения и легкого подташнивания. Она сглатывает слюну и слышит свой голос как-бы звучащий со стороны, и понимает, что сила его достигла громкости сопредельной с непозволительной.
   - Ты знаешь, дед, я так многого боюсь! - голос Авивы опускается до шепота. - И мертвецов, и своей смерти, и опозориться все время боюсь, и гадость какую-нибудь совершить - всего боюсь, дед! Чем старше становлюсь - тем больше боюсь... И вот, когда ты умирал, я вдруг сильно испугалась, что остаюсь почти одна, и меня никто, ты слышишь? - никто не защитит. Прости, дед, но, по правде говоря, я в тот момент думала не столько о тебе, сколько о себе. Тебя я тоже сильно жалела... но себя больше. Это ведь нехорошо, дед? Скажи!
   - Милая моя девочка, разумный мой человек! Я и раньше предвидел многое из того, что ты мне говорила, и сейчас услышал то, что ожидал услышать. А все потому, что ты - моя внучка, и в тебе течет кровь, которая делает нас немного похожими. Я предвидел, что когда-нибудь тебе станет страшно из-за того, что меня не станет. И я много думал - как сделать так, чтобы моя смерть была не слишком болезненной для тебя и твоей мамы. Но так ничего и не придумал. Люди не скорбят лишь по тем, кого никогда не любили. И когда я умирал, я точно так же, как и ты, думал совсем немного о себе, а больше всего о вас обеих. И мне было очень-очень грустно.
   - Отчего, дед?
   - Мне показалось, что не совсем верно прожил я свою жизнь. Не сделал я всего, чего мог бы сделать, чтобы вам было легче после меня. Ты знаешь, я никогда ни у кого не просил прощения. Не потому, что никогда не ошибался. Просто считал, что если и можно что-то поправить в жизни, то не словами. А теперь... когда мне остались только невысказанные слова, которые все равно никто не услышит, я опять не могу просить у вас прощения... Хотя главным для человека всегда остается другое - как бы самому себя простить!
   Авиву опаляет жаром, будто перед ней распахнулась дверь в адские казематы. Ледяное покрывало мгновенно растаяло и испарилось. Теперь Авивиной кожи касается зной чужого раскаяния. А чужим - оказывается ее дед. Ее мудрый, добрый, родной, любимый дед впервые признается внучке в своих ошибках. И она, в свою очередь, впервые в жизни думает о нем, как о постороннем.
   Авива откликается на пульсирующую боль в висках. Дикая стая мыслей и нервных импульсов выклевывает ее череп изнутри. Авива закрывает глаза, опускает голову на подушку и через ноздри глубоко вбирает в себя воздух.
  
   Чуть успокоившись, Авива спрашивает в темноту:
   - Дед, а разве возможно вот такое, как у нас с тобой сейчас? Ты ведь умер, а на самом деле, сидишь у меня в комнате и разговариваешь со мной, как живой?
   Дед не удивляется ее вопросу. Авива обожала эту уникальную черту. Дед обладал редкой способностью говорить о невообразимых, фантастических, порой и вовсе сумасшедших вещах, как о чем-то совершенно обыденном. Вот и сейчас он невозмутим и рассудителен:
   - Скажу откровенно: у меня самого ничего похожего в жизни не случалось. Я никогда не беседовал с умершими. Но часто слышал, что подобное иногда бывает. Я и сам не знаю - как и почему в эту минуту я здесь и с тобой. Я не знаю также - будет ли у нас впереди еще хотя бы одна или много подобных встреч, или эта останется первой и единственной. Что я знаю наверняка, так это то, что очень не хотел оставлять тебя.
   - Я тоже слышала, что происходят встречи с умершими, но считала их выдумками. И я тоже не знаю, встретимся ли мы опять. Знаешь, дед, если бы я сама сейчас не слышала тебя, никогда бы никому не поверила, что такое возможно. Я ведь перестала верить в чудеса. Да в общем-то, и не верила никогда. Чудес ведь на свете не бывает, правда, дед? Тогда что же происходит сейчас в этой комнате? Что? Может быть, я просто сплю, а ты мне снишься?
   - Может быть и так. Но я бы не отвергал в такой бескомпромиссной форме веру в чудеса. И тебе не советую. Чудеса - они ведь не фокусы, не виртуозно исполненное вранье. Чудо, моя милая - это самооткрытие, это ниспосланное человеку откровение о нем самом.
   - Ты хочешь сказать, дед, что сейчас у меня в комнате происходит чудо с нашим участием?
   - Немного терпения, и мы с тобой это поймем.
   - Странно. Если даже мы оба не в состоянии определить - происходит ли то, что происходит, во сне или наяву, то каково же другим поверить, что чудо действительно происходило? Чуду ведь нужны свидетели. Но их почему-то никогда не находится.
   - Правильно. Потому что у чуда могут быть только участники, но не сторонние наблюдатели. И было бы ошибкой намеренно искать повторения чуда даже в том самом месте, где оно когда-то с кем-либо случилось. Единственно, где свершаются чудеса - только в самом человеке. Ты поняла?
   - Я поняла. Ты имеешь в виду, что человек способен произвольно вызвать чудо? Но как же этому случиться, дед?
   - Не совсем произвольно. Человек может лишь ожидать свершения чуда. Чудеса произрастают из сильных желаний, из неодолимых рассудком страстей. Попросту желать чуда недостаточно, как иногда недостаточно обойти преграду, возникшую на твоем пути. Чтобы свершить в себе чудо - преграду необходимо разрушить или покорить, взойдя на самую ее вершину. И только тогда откроется чудесное - на той самой покоренной вершине. Только оттуда - с собственной высоты, человек способен узреть себя. В этом я уверен. У любого чуда, большого или маленького, есть одно важное свойство - оно внушает человеку веру в себя, а следовательно - и в продолжающуюся жизнь.
   - Дед, ты сказал: неодолимых рассудком страстей? Что же ведет человека к чуду, если не рассудок?
   - Вера. Очень сильная вера. В свою любовь!
   - Любовь! Вера! Дед, я столько наслушалась об этом. Все только о них и твердят. Посмотришь - сплошь любовь вокруг! Страсти кипят и пенятся, а чудес не случается. И с верой также - одни молятся, толкуют о Боге, другие, наоборот, верят во что угодно, только не в Бога. А ведь и те, и другие верят искренно! То есть, все в этом мире кого-то любят, и все во что-то верят, а чудес... как не было, так и нет. Так о чем же ты, дед?
   - Не все способны любить, внучка, а значит, как это ни печально, не все достойны и удостоены любви.
   - О какой такой любви ты говоришь, дед?
   - Рано, слишком рано ты задаешь такие вопросы. Я не могу тебе на них ответить, потому что ты еще не готова постичь некоторые вещи - вещи, осмысление которых приходит только с жизненным опытом: с пережитыми радостью, несчастьем, надеждами и разочарованием, успехом и падением. Все, все еще будет у тебя, Авива. Все будет. Придет - не спросит! Поэтому не торопи меня, сейчас мы с тобой все равно ни к чему не придем. Не огорчайся! Ты, слава Богу, еще так молода.
   Эти слова были последним, что запомнила Авива.
  
  

14.

  
   Во второй раз дед поджидал внучку уже на улице. Это произошло через несколько дней после их первой встречи, почти перед самым отъездом Авивы в университет. Авива едва ступила за ворота, как сразу заметила одинокую фигуру на углу перекрестка. Как дед узнал, что она собирается навестить его опустевшее жилище? От неожиданной радости Авива застывает, а потом неистово машет ему рукой, но дед, завидев внучку, разворачивается и идет в направлении своего дома. Прямо как в детстве, узнает Авива дедову привычку. Дед всегда уходил вперед, а Авива его догоняла. Вот и теперь дед шагает быстрой устремленной походкой, по обыкновению засунув руки в карманы пальто. Наклонив голову, он шляпой буравит невидимую породу встречного движения. Авива едва поспевает за ним, но все равно теряет его из виду за поворотами и спинами прохожих. Не будет же она, в конце концов, бежать за дедом вприпрыжку, как девчонка. Другого пути к его дому все равно нет, и поэтому Авива уверена, что в итоге они не разминутся. В первую минуту еще мелькнуло в мыслях: "Почему он не подождет ее? Почему бы им не идти рядом?" Но, как всегда, Авива доверяется деду: "Он ведь умер, - объясняет она себе, - и ему не хочется, чтобы кто-нибудь видел нас вместе."
   Когда Авива подходит к дому, то обнаруживает, что дед исчез. "Наверное, уже успел зайти вовнутрь," - решает она. Ее вовсе не смущает, что дверь заперта, и почтовый ящик переполнен. Вытащив из кармана ключ, Авива вдруг ловит себя на мысли, что думает о себе, как о посторонней, которую уже ничем не удивить и которая приветствует все эти нереальности и умопомрачительные странности своей теперешней жизни. Она уже ощущает к ним вкус, и даже желает их все чаще какой-то особой возвращающейся жаждой, и томится лишь одним тайным сожалением - неумением вызывать их своей волей.
   Вступив в прихожую, Авива, затаив дыхание, прислушивается, мечтая уловить хотя бы отдаленные шорохи. Но в доме царит густая сумрачная тишина. Заглянув в гостиную, Авива обнаруживает, что дедов стул пуст. Авива разочарованно оглядывает комнату. В ней ничего не изменилось. Во всяком случае, в расположении предметов не произошло ничего такого, что натолкнуло бы на мысль о покинувшем их навсегда хозяине. Кажется, что вещи терпеливо ожидают его возвращения. На столе по-прежнему лежат газеты, пепельница, мундштук, начатая пачка сигарет. Черный диван застыл окаменевшей глыбой, и высеченная в его монолите площадка поблескивает тусклой пустотой. В шкафу на полках книжные ряды замерли в надежде на скорое прикосновение к ним рук. Но все же, в тишине ощущается что-то несвойственное тому покою, к которому привыкла Авива. И вдруг она спохватывается - ходики, дедовы настенные часы! Не слышно их тиканья. Часы, которые она помнит столько же, сколько себя, часы, преданно отмерявшие ее детство и юность, оказывается перестали ходить. Дедовы часы остановились! Авива глядит на циферблат, стрелки показывают без пяти три. "Ночи или дня? - машинально задумывается Авива. - Ночи, конечно же ночи. Дед ведь умер ночью."
  
   Авива проходит к столу и впервые в жизни, садится на дедово место.
   "Ну и что ты наделала? - слышит Авива первый голос. - Это ведь дедово место! И ты знаешь, что ни-ко-му! не разрешено на него садиться."
   "С чего ты взяла? - тут же возражает второй. - Дед никогда об этом не упоминал."
   "Да, не упоминал. Ну и что с того?"
   "А то, что деда больше нет, и место это теперь свободно."
   "Врешь, сама себе врешь! Дед хоть и умер, но... но он есть, и ты об этом знаешь."
   "Нет, это не так. Это ты сама себе врешь! Мне бы тоже очень хотелось, чтобы дед был, но его уже нет и никогда не будет."
   "Грубо и низко! Не смей так думать! Что ты, вообще, можешь знать про никогда? И если в данный момент дед не сидит на своем стуле, то это вовсе не означает, что стул свободен!"
   "Прекрати! Довольно болтать всякую чушь!"
   "А ты погляди - что лежит на столе по твою правую руку, прямо перед соседним стулом."
   "Конверт. Большой конверт."
   "А ты прочти - что на нем написано."
   "Написано: ... Авиве."
   "Так вот и пересаживайся на соседний стул. Там твое место."
   Авива послушно встает и садится на стул справа. Перед ней лежит большой желтый конверт, на котором дедова рука аккуратно выписала ее имя сплошь заглавными буквами. Авива узнает дедову привычку использовать только заглавные буквы в титуле любого рукописного документа, чье содержание представляло, на дедов взгляд, нечто очень значимое.
   "Он ничего не говорил мне о конверте. - пытается припомнить Авива. - Что в нем?" Она берет конверт в руки и пробует на ощупь. "Бумаги. Что-нибудь из личных документов. Надо же! Мама как раз просила меня просмотреть дедовы бумаги и отобрать те, что покажутся важными. А дед, видимо, уже позаботился. Но почему он адресовал пакет мне, а не маме?" Авива колеблется - вскрывать ли конверт немедленно или подождать до возвращения домой. А потом вспоминает, что дед ведь тоже шел по направлению к своему дому и знал, что она следует за ним. Значит он хотел, чтобы конверт был вскрыт при нем. "Где ты сейчас, дед?"
  
   Стало смеркаться. Сквозь узкие щели между портьерами пробивается предзакатная синева. Авива встает, чтобы зажечь большую лампу над столом, но передумывает и перемещается на свое облюбованное место на диване. У изголовья находится рожок торшера, Авива протягивает руку и щелкает выключателем.
   Как она и предполагала, из конверта выпадает кипа листов. Несколько самых первых вырваны из обыкновенной ученической тетради. Разлинованные страницы аккуратно пронумерованы, и мелкий дедов почерк плотно покрывает их от края до края. Остальные листы печатной бумаги, скрепленные металлическими скобками, заполнены машинописным текстом. Судя по тронувшей бумагу желтизне, запискам, по меньшей мере, несколько лет от роду. Авива берет в руки письмо деда, и сердце ее взволнованно бьется, когда она вдруг слышит его голос:
  
   Любимая моя внучка,
   Я долго не мог решить - с чего начать мое первое и последнее письмо к тебе. Как обозначить на бумаге все мысли и чувства, распирающие мою голову и саднящие сердце? Должен признаться: сегодня я ощущаю себя низвергаемым монархом, у которого взбунтовалось все королевство - от первого министра до последнего нищего. Мои мозг и нервная система, а с ними все те большие и малые функциональности организма, которые несут человеку мироощущение, - все они в одночасье перестали повиноваться своему господину.
   Чего еще можно было ожидать от них? Мои подданные никогда не присягали мне на верность. Как в любом восстании, в мятеже моих мыслей и чувств, отсутствует великая идея. Любой бунт - стихия, подчиняющаяся закону хаоса, то есть, беззаконию. Поэтому бунтари всех революций всегда обуреваемы лишь одним тайным, но истинным стремлением - спастись, вознестись над водоворотом бытия и вынести себя из потока смутного времени. В своих целях бунтовщикам даже не до мести царствующим особам, и тем более, не до любви к ближнему. Страх, как всегда, оказывается сильнее любви. Страх - вот истинный предводитель и неизменный победитель в любом восстании!
   И тогда я задумался: о чем, все же, следует думать королю, глядя на распадающееся на его глазах государство? И о чем мне в действительности думается в эти минуты - за считанное количество часов до всеобщей гибели? Ибо из всех только один я знаю, что в грядущем светопреставлении не выживет никто. Следует ли мне, как подобает низвергаемому, но пока еще монарху, надеть корону и выйти на балкон, смотрящий на дворцовую площадь? Следует ли мне произнести, может быть, самые значимые в моей жизни слова, которые все равно никто не услышит, ибо звук их потонет в диком реве плебеев-смутьянов и нервном хохоте обезумевших от страха вседозволенности почтенных граждан? Или все же, испытывая судьбу на ту самую последнюю точку, которую она собралась поставить в своем предательском ультиматуме, попытаться подавить бунт самым безжалостным образом?
   И я ответил себе, что для наведения порядка в собственных мыслях, я должен буду решать - как усмирить непримиримых и вырвать слово у вечно молчащих. Стоит ли вся эта суета моих убывающих сил? Я вдруг понял, что несмотря на любой выбранный мною сценарий, эпилог его предсказуем и непреложен - умру и я, и со мной все мои подданные. Целая страна со своей историей, традициями, верой, с детьми и стариками, с воинами и преступниками, со всем накопленным богатством и мусором низвергнется в беспросветный мрак безвременья. Так имеют ли смысл ответы на вопросы: уходить ли смирившимся или мстителем? Произносить ли слова покаяния или проклятий?
   Бог с ним - с моим королевством! Бог с ним! - в самом прямом и в переносном значении этого лозунга. Был ли, вообще, смысл владеть тем, что не можешь оставить после себя и передать в наследство? Может быть и был. Может быть, бессмыслица, открывшаяся мне в сию секунду, и есть тот скрытый высший смысл жизни, являющийся всегда в последние ее мгновения?
   И вот я перед тобой и вечностью. И мне нечего больше сказать, кроме того, что я очень люблю тебя. С тех пор, как умерла моя жена - неизвестная тебе твоя бабушка, жизнь больше не радовала меня. Но я продолжал жить, наверное для того, чтобы помнить мою любовь столько, сколько суждено.
   Не уверен, знаешь ли ты о том, что бабушка твоя умерла в день твоего рождения? Если нет, то знай - случилось так. И все, чем я жил все годы после того дня, было попыткой добиться ответа - за что Бог наказывает любовью? Почему Он дает вкусить мгновение счастья, а потом отбирает в жизни все, кроме памяти?
   Как видно, я был плохим монархом, наверное из-за того, что не верю в возможность научиться управлять собственной жизнью. Это умение - из категории талантов. Или есть, или нету! Вот управлять чужой - знает и умеет почти каждый. Поэтому мне ни капли не жаль королевства моей жизни, может быть, потому, что оно никогда и не было моим. Все, что человек присваивает себе на протяжении жизни по праву ли естества, силы или разума, дается ему лишь во временное пользование. И лишь то, что человек присваивает себе по праву любви, остается с ним навсегда.
   Мне не повезло, и последние двадцать лет я прожил как приговоренный к пожизненной каторге, в муках повседневности и без всякой надежды. Я так и не смог освободиться от разъедавшей мою душу тоске по единственной женщине в моей судьбе, которую я любил всем своим существом. Теперь я умираю в полном осознании бесцельности существования на этой земле без любви!
  
   И тем не менее, сейчас ты прочтешь несколько листков. Ты уже не сможешь спросить меня об авторстве, а я считаю этот вопрос единственным не имеющим значения. К тому же, некто, постигший чью-либо мысль, - уже мудрее ее автора на величину дистанции между точками зрения, равной личному опыту. Поэтому истинная мудрость - как правило, анонимна.
   Обидно, очень обидно, что не смог я сам вручить тебе этот документ. Он давно ожидал тебя, но я все считал, что еще не время. Сначала ты была ребенком и вряд ли бы что поняла в нем. Потом я и вовсе засомневался - нужны ли тебе эти взрослые мысли. Наверное, боялся, что тебе будет неинтересно, и ты сочтешь их скучными, а мне так этого не хотелось.
   К счастью, чем старше ты становилась, тем больше я обнаруживал и убеждался в том - как мы с тобой похожи. Хотя, в противоположность тебе, я никогда не увлекался математикой. Одно время я даже боялся, что точные науки отобьют у тебя чутье и вкус к категориям метафизического свойства. Но потом утешился мыслью, что многие, очень многие пришли в философию из точных наук, и в особенности, из математики. А недавно я почувствовал и твою решимость пересечь границу между ними.
   Если ты помнишь, я всегда внимательно выслушивал твои постулаты, которыми ты пыталась очертить вселенную не только материи, но и духа. Все звучало очень ладно, но в итоге ты совершила одну ошибку. Ты транспонировала математические принципы на реальную жизнь, стараясь сглаживать возникавшие неровности и несоотвествия. Фактически, ты подгоняла постулаты друг под друга, ибо у тебя была только одна цель - гармония, гармония рационализма. И ты работала на эту цель. Тебе казалось, что сойдись в реальной жизни все твои положения в стройную систему, как оно имеет место в математике, то система окажется непоколебимой. Ты загодя знала, что системы с червоточинкой не жизнеспособны, и поэтому стремилась создать идеально "чистую" теорию.
   Не могу судить, потому что не являюсь экспертом, но вероятно, многое в жизни действительно можно описать математическим языком или языком логики. Но только не саму жизнь! А особенно те сферы, в которых задействован человек с его столь разнообразной и зачастую непредсказуемой психикой. Ты, наверняка, знаешь, дорогая моя внучка, сколько умов ломало голову над проблемой - как найти алгоритм, который позволил бы создать общество всеобщего благоденствия, иными словами - сделать всех счастливыми. Скольким казалось, что они как никогда близки к находке, к открытию. Но по сей день так ничего и не изменилось в мире. История перемолола все попытки. Но не мечты! По всей видимости, рецептов всеобщего счастья не существует. Они противоречат внутренней природе человека, а точнее, природа человека противоречит идее всеобщего счастья.
   Когда-то я тоже думал об этих вещах, а точнее, о том - почему все попытки добиться универсальной теории счастья неизбежно терпят крах. Нет, я не пытался создать свою систему, наверное, я всегда был слишком скептичен для подобных предприятий. Я думал о том, что возможно, все начинания проваливаются потому что стартуют с неправильной платформы, отталкиваясь от принципиально неверных позиций, которые всем кажутся единственно возможными и потому незыблемыми. Речь идет о самых базовых вещах и понятиях - так сказать об евклидовой геометрии жизни, чтобы тебе было понятнее. Я думаю, что бумаги, которые ты прочтешь, имеют к этим вопросам самое непосредственное отношение.
  
   Когда ты возвращалась из университета домой на каникулы, я радовался тому, что у тебя, наконец, проявляются свои индивидуальные, совершенно особенные черты: стиль мышления, реакция, видение. И вот теперь, когда ты уже готова вдумчиво воспринять изложенные в документе идеи, в наши жизни вмешалась моя болезнь. Выяснилось, что у меня больше нет времени. И хотя мы уже не успеем обсудить с тобой то, что когда-то взволновало меня, я все же выполняю мой последний долг. Я хочу передать тебе - моей единственной наследнице, то, осмысление чего я считаю важным для любого думающего человека.
   Не подумай, что я отдаю тебе эти бумаги для того, чтобы повлиять на твои взгляды. Какими бы спорными они мне не казались, я уважаю в тебе независимость мыслителя, а не тот результат, к которому ты пришла сегодня. Завтра он может в корне поменяться, и в этом нет ничего страшного - так устроен человек. Очень часто Сегодня отрицает Вчера, а Завтра отвергнет Сегодня. Мы живем в мире, в котором любая ошибка - находка. Поэтому я предостерегаю тебя не бояться ошибок. Но избеги лишь одной: помни, что ты права, права всегда и безоговорочно, права в своих прозрениях и заблуждениях, но никогда не вини ни в первом, ни во втором никого, кроме себя!
  
   И наконец, о главном. Вполне возможно (и я допускаю такой поворот событий), что прочитанное тобой не произведет на тебя никакого впечатления, кроме того, что мысли эти были родственны твоему умершему деду. Они могут показаться слабыми, неубедительными, короче, не заслуживающими внимания. Иногда я думаю, что произойди подобное, то душа моя, вероятно, вздохнет спокойно на том свете, обрадованная тем, что не доставила тебе никаких неприятностей. И вот почему: откровенно говоря, я всегда опасался, что рассуждения, о которых ты скоро узнаешь, могут оказаться для тебя вредными или даже опасными. И сейчас опасаюсь. Не знаю, принесут ли они тебе пользу или наоборот принесут боль и страдания. Возможно, я беру на душу огромный грех, прося тебя вникнуть в их суть. Но я не мог, и надеюсь, ты меня поймешь, я не мог утаить их от тебя, потому что считаю тебя своим продолжением.
   Но если ты почувствуешь, что прочитанное не отторгает твоего внимания, что душа и разум не отворачиваются от постигнутого ими смысла, а наоборот, устремляются дальше сказанного, то это будет означать, что ты уже совсем взрослая, и в отличие от большинства людей, тебе не чужды размышления о своем месте в вечности. И если случится так, то гордость за тебя станет мне высшей наградой, о которой я мог бы мечтать.
  
   Прощай,
   Твой дед
  
   Авива машинально отложила в сторону письмо и взяла в руки сшитые листы. На титульной странице она прочла:
  
  

15.

МАНИФЕСТ ОРДЕНА НЕГЛЕКТИКОВ

   Как и все люди, что бы кто не утверждал, я боюсь Бога.
   Как и все люди, я хотел прожить жизнь, отпущенную мне, счастливо.
   Как и все люди, я восставал против жизни и мирился с ней.
   Как и все люди, я желал знать правду и боялся ее последствий. Но так же,
   Как и все люди, я мечтал, что когда-нибудь перестану бояться.
  
   Есть огромная разница между словом, сказанным в душе, и тем же словом, написанным на бумаге. Первое обращено к Богу, второе - к людям. Судии они разные, и справедливость их неисповедима.
   Я не знаю, читает ли Бог наши мысли. Если нет, то тогда Он не читает и наши записки. И тогда мне некого бояться, кроме людей. Если, все же, да - читает, то Он, вероятно, осудит меня за то - что я думаю о Нем, если я думаю верно. Но если Он позволит мне продолжать думать - значит Он так велик, что правда моя - есть правда лишь для людей, но не для Него.
  
  

О СОТВОРЕНИИ

      -- Мир был сотворен соединением двух начал - материи и времени, сущего и духа.
      -- Дух был не дееспособен в отсутствии плоти, а плоть, не ведомая духом - бесплодна.
      -- Сущее, которое впоследствии назвали Богом, прекрасно отдавало себе отчет в том, что для перехода в качественно новое состояние - жизнь, необходимо движение, а для его инициации - Время.
      -- Трудно осмыслить возможность существования мира без Времени, ведь само слово жизнь - то, чем наполнен мир и сама цель его, означает отрезок времени. Невозможно также представить себе и Время без предметов, его отсчитывающих.
      -- Возможно, что сотворение мира было вовсе не единственным событием, проистекавшим из сосуществования и соприкосновения двух субстанций. Но именно сотворение явилось главным из событий, в котором схлестнулись две вселенские силы.
      -- Таким образом, существуют два вечных оппонента, претендующих на абсолютное главенство - люди называют их Бог и Время.
      -- Власть обоих безгранична, и оттого нет мира во вселенной.
      -- Спор их - давний, с тех пор, как не решилось - кто из них был первым, и чья заслуга в Сотворении - главная.
      -- Не могут они также найти компромисс и признать, что оба были всегда или возникли одновременно.
      -- Но то, что Бог и Время - не одно и то же, а также, что один из них - не слуга второго - очевидно: что бы не сотворил один - оно встречает противодействие и разрушается другим.
      -- Не было и нет между ними согласия, лишь одно нескрываемое соперничество.
      -- А тот факт, что, несмотря на Противостояние, мир до сих пор существует, а не рассыпался на искры и пепел по принципу "ни тебе - ни мне", свидетельствует о том, что, во-первых, и Бог, и Время, все же, заинтересованы в его существовании, а во-вторых, что структура вселенной несколько сложнее, чем сегодня принято считать.
  
  

О ДУАЛИЗМЕ МИРА

  
      -- Как видно, Время и Бог разделили однажды между собой все сущее на две составляющие, чтобы не сталкиваться лицом к лицу, не искушать себя возможностью открытой схватки и не подвергать мир опасности.
      -- Пребывая каждый в своих измерениях, Бог и Время властвуют над одной природой, словно не замечая присутствия друг друга, и не спуская, в то же время, всевидящего ока с деяний соперника.
      -- И если проделать такой виртуальный эксперимент и, предположив невозможное, привести мысленно Бога со Временем на суд Соломонов, и реши суд уничтожить мир, ввиду невозможности поделить его между сторонами, интересно - кто бы из них пожертвовал первенством ради сохранения своего детища?
      -- Но, пожалуй, мало человеку одной утонченной мудрости и воображения. Все же, уж очень еще молодо человечество, а перед вечностью и вовсе пребывает в младенчестве. Поэтому и категории, которыми оперирует человеческое сознание, по-детски наивны и не сопоставимы со знаниями Творцов.
      -- Таким образом, выходит, что есть у мира две стороны, каждая из которых не признает себя оборотной, и также у каждой вещи есть два смысла и две параллельные жизни.
      -- Так и существует мир раздвоенным, не подозревая о том, что Бог видит его по-своему, а Время по-своему.
      -- И, несмотря на то, что два мира эти совершенно подобны внешне, они разительно отличаются друг от друга по замыслу и целям.
      -- Раздел мира в видимых сферах бытия может быть проиллюстрирован геометрией мира, а точнее, трехмерностью пространства и объектов его заполняющих.
      -- Главенствующий закон мироздания - закон Стремления, говорит нам о том, что любое вертикальное положение тела - неестественно и неустойчиво.
      -- И лишь вопрос времени - когда телу пасть, то есть, когда вертикали вернуться в горизонталь. Для сохранения вертикального состояния нужна постоянная поддержка других тел, то есть подпитка энергией из внешнего источника, а он когда-нибудь да иссякает.
      -- Исходя из этих рассуждений, пытливому уму может открыться, что все вертикали мира принадлежат Богу: небо - самая великая из них, а также горы, стены домов, деревья и человек, пока не ложатся они, сраженные Временем, которому принадлежат горизонтали.
      -- Отсюда становится понятным, что смерть состоит на службе Времени, а любая ассоциация смерти с Богом - ошибочна и не соответствует очевидному, хотя следует отдать должное искусству Бога использовать смерть в своих планах. Поэтому и заблуждаются люди, принимая ее за слугу двух господ.
      -- Как ни верти в руках кубик - два ребра из трех, сходящихся в одной точке, лежат в горизонтальной плоскости, и лишь одно смотрит ввысь.
      -- Как ни посмотри, но два из трех измерений - в горизонтальной власти Времени. Вот так поделен мир геометрический.
  
  

О ЧЕЛОВЕКЕ

  
      -- Двойственность мира сокрыта от большинства людей, которым от забот своих - не до поисков собственного двойника.
      -- Существует еще, как минимум, одна скрытая от нас форма нашего же бытия. Если в первой привычной нам ипостаси мы "ходим под Богом", то в другой мы "ходим под Временем".
      -- И если в первой роли мы в какой-то степени сообразуем наше естественное, социальное и духовное поведение с тем или иным божеством, которое мы более или менее добровольно выбираем себе, то во второй роли наше второе необретенное "Я", словно беспризорное существо, бредет по жизни без ясно осознанных целей.
      -- И все же, надо признать, что людям ближе идея главенства Бога, потому что человек верит, что создан по образу Его. Во всяком случае, Богу немало пришлось потрудиться, чтобы привить людям подобную точку зрения.
      -- И уж почти ничего не взяла человеческая природа от Времени: ни спокойствия духа, ни размеренности в движениях, ни бесстрастия в суждениях, ни последовательности в мыслях и поступках.
      -- Бог, по разумению человека, - гениальный созидатель. Он любит и умеет творить, и это - главный и неоспоримый довод для считающих Бога единственным Творцом.
      -- Также людям льстит, что Богу не чужды различные черты человеческого характера: слабости и достоинства, которых просто невозможно не заметить буквально во всем: от погоды до чудес.
      -- Людям импонирует слабость сильного, и потому часто принимают они недостаток гения за отличительную черту его величия. Такое божество легче понимать, да и общаться проще - молись себе на простом человеческом языке.
      -- А на каком языке говорить со Временем? Да и разговаривает ли оно? Время всегда вело себя, на человеческий взгляд, непонятно и даже странно.
      -- Будучи на иной, отличной от Божьей, стезе, оно было и остается невидимым и неслышным.
      -- Поэтому люди воспринимают его бесстрастным и безразличным и думают о нем с обидой гораздо чаще, нежели с благодарностью.
      -- Замысливая человека "по образу и подобию Нашему", Автор, нисколько не лукавя, обращался к со-Автору, ибо понимал, что иначе не должно быть.
      -- По всей видимости, сотворение человека, не входило в планы Времени и являлось исключительно инициативой Бога. Времени бы хватило и гор с морями, населенными зверями и растениями.
      -- Но Богу человек был необходим для явления собственного величия.
      -- Ведь, что толку и радости быть царем над неразумными животными и мертвыми камнями?
      -- Нам неведомо - что именно произошло между Творцами. Но в итоге, человек был сотворен не "по образу и подобию нашему", а исключительно, "по образу Божию"! Без каких бы то ни было подобий - ни Богу, ни Времени.
      -- Для демонстрации возможностей своих перед соперником наделил Бог человека разумом. Но, видимо, не рассчитал чего-то в сумбуре шестого дня, и оказалось - сотворил на свою голову испытания.
      -- Уж сколько тревог доставил Богу человек. Хорошо, что хотя бы род людской оказался слаб и сроком жизни недолговечен. Но даже за это не поблагодарил Бог Время.
      -- А Время, вероятно, рассудило так: человек, если он стоит того, рано или поздно придет к пониманию - за чьей стороной истина. А не поймет - значит разум его сродни разуму рыбы или верблюжьей колючки.
      -- Родившись и умерши в океане, как знать, что есть на свете суша и небо?
      -- Но если рыба, не способная сменить среду обитания, в силу природной безмозглости своей, не в состоянии вообразить иное, отличное от того, что окружает ее с рожденья, то человеку для того и дан разум, чтобы воображать, фантазировать, сочинять, выдумывать и, наконец, создавать необычное в противовес обыденному.
      -- Кстати, все перечисленное выше можно было бы заменить одним словом - предвидеть, что есть уже прерогатива Времени.
      -- Также две эти силы находятся в вечной борьбе за четвертое измерение - человеческий разум.
      -- Отсюда - из этой борьбы - проистекают и две разнородные плоскости мышления, свойственные человеку.
      -- Мышление вертикальное, которое иногда называют прогрессивным, есть результат восприятия, и оно обладает высокой скоростью и маневренностью.
      -- Это мышление - есть попытка взобраться как можно выше по ступеням своих чувств и заглянуть дальше того, к чему привело тебя восприятие.
      -- Мышление горизонтальное - есть размышления о восприятии, его свойствах и возможностях.
      -- Оно медленное и плавное, ему не свойственны скачки и ускорения. И в нем, в противоположность вертикальному мышлению, отсутствует элемент попытки достижения превосходства над собой или над другими.
      -- Единственная задача его - познать мир через себя, понять, не преследуя никаких целей.
      -- Самое сложное в этом способе мышления - постараться не делать выводов, то есть ошибок.
  
  

О БЕССМЕРТИИ

  
      -- Человеческая сверхзадача - обретение бессмертия совершенно не решается традиционным Богом.
      -- Ключ к ее решению следует искать у другого Творца.
      -- Сказка о бессмертии души и о ее вечном пребывании в райских садах или адовых подземельях сказкой и остается, ибо ни одного свидетельства, подтверждающего жизнь после смерти в какой угодно форме, не было и нет.
      -- Живи человек вечно, и тогда можно было бы претерпеть и мучения, и страдания, и любое зло, зная, что они конечны.
      -- Но так как на сей момент, на сию человеческую жизнь, конечна, именно, сама жизнь, то из этого факта проистекает и главный источник страданий - страх не успеть! Не успеть почувствовать, не успеть узнать, не успеть насладиться скоротечным существованием.
      -- И в этой вселенской спешке каждый, кто рядом, невольно становится соперником, а если, к тому же, он обуреваем одинаковыми устремлениями, - то и смертельным врагом.
      -- Отсюда и инстинктивное желание отодвинуть соперника, оттолкнуть его, увести прочь подальше, лишить равных прав на счастье, ибо его никогда не хватает на всех, а проще всего, уничтожить, и этим гарантировать свое первенство.
      -- Религия обещает бессмертие души после смерти тела. От незнания и безвыходности, человек вынужден верить, ибо неверие - тоже одна из разновидностей ада.
      -- Человеку же необходима уверенность в бессмертии сегодня, сейчас! Его жизнь еще до физической смерти должна стать частью его бессмертия.
      -- Обрести бессмертие при жизни! - вот задача нашего второго "Я". А пока у нас есть только одно единственное - первое, чья задача - прожить, как получится, отпущенные ему несколько десятилетий, прежде чем исчезнуть навсегда.
      -- Исчезнуть навсегда - вот истинный ад человеческого сознания!
  

ОБ АДЕ И РАЕ

  
      -- Ад и рай вряд ли были изобретением Времени, но Бога.
      -- И если они действительно существуют, то единственным их обиталищем может быть только сам человек, а не пресловутые мрачные подземелья и небесные сады.
      -- Обещанные праведнику райские услады плоти, равно, как и разнообразные пытки ада, призванные терзать тело грешника, бессмысленны ввиду бестелесности, а следовательно и физической бесчувственности души; если только смыслом и назначением ее не являются фантомные переживания - наслаждения и мучения ампутированной смертью телесной оболочки.
      -- Человек - носитель собственного ада и рая.
      -- Рай существует в виде мечты, грез и неосуществимых желаний.
      -- Ад же реален, вбирая в себя все остальные переживания. Человек сам строит его всю свою жизнь, углубляя старые и прокапывая новые лабиринты страданий.
      -- Самая главная - длиною в жизнь, а следовательно, самая вечная, жестокая и изощренная пытка ада - это идея рая.
      -- Вера в рай - это болезненное самоистязание, усугубляющееся по мере осознания недоступности райского блаженства.
      -- Осознание это воплощается в системе ограничений, вырабатываемой на протяжении всей жизни, а также в конфликте человеческого "Я" с этой системой.
      -- Загробная жизнь или жизнь после смерти начинается с первой мыслью о ней и проходит параллельно с реальной жизнью, перекрещиваясь с нею в редкие моменты ощущения полного счастья или экстремального ужаса. После смерти же нет ни того, ни другого.
      -- Страх посмертной кары - страх не Будущего, но Настоящего.
      -- У счастья нет Вчера или Завтра, а только Сейчас.
  
  

О ДУШЕ

      -- На протяжении всей жизни, ежедневно, ежесекундно, впуская впечатление о вещи в пределы осмысления, человек не в силах противостоять неотвратимому и необратимому изменению своего "Я".
      -- Непрекращающаяся смена образов и восприятий ведет к смене индивидуальных свойств и, в итоге, сущностей, которые, в свою очередь, опять неотвратимо влекут смену образов и восприятий, и так без конца.
      -- Новое "Я" неизбежно входит в конфликт с памятью и привычками, оставшимися от прежнего"Я". В результате конфликта они либо стираются, либо изменяются. В этом и заключается схема осмысленного существования, имеющего лишь два направления - саморазрушение или самосовершенствование.
      -- Процесс этот прекращается лишь со смертью, которая останавливает поток поступающей информации. "Я" Последнего Дня завершает процесс формирования души, которая высвобождается с отмиранием своей оболочки - тела.
      -- День смерти тела - и есть истинный день рождения души, для которой начинается новое свободное существование.
      -- Таким образом, жизнь человека - есть процесс создания его души, а смерть - единственный пример материализованного времени - ее - души высвобождение.
      -- Те, кто утверждает, что пекутся о душе больше, чем о плоти, должны приветствовать смерть, дарующую столь желанную свободу.
      -- Беда в одном: человечество много и подробно знает о том, что обычно случается при жизни с телом, и абсолютно ничего о том, что приключается с душой после смерти.
      -- Отсюда и страх, и беспочвенные надежды, отсюда религиозная вера, общественные мораль и этика, призванные неуверенными догадками и предположениями о Неизвестном обустраивать жизнь в Реальности.
      -- Душа - есть память, ведущая начало от Сотворения, хранитель Прошлого, зеркало Настоящего и предсказатель Будущего, субстанция, вращающаяся между этими тремя измерениями бытия по орбите Времени.
      -- Как ребенок не помнит своего пребывания в утробе матери и, уж наверняка, не выносит никакого опыта из своего девятимесячного заточения, так и душа вряд ли вспоминает свою оболочку, в которой провела срок, равный жизни человека.
      -- Раздумия человека о своей душе сродни думам матери о будущем родного, но еще незнакомого, неродившегося младенца в ее утробе.
      -- Поэтому, находясь в разных временных измерениях, "Я" человека (в Настоящем) и его Душа (в Будущем), по сути, являются чужими друг другу. Душа и человеческое "Я", выносившее ее, и умирающее при родах, расстаются не встретившись.
      -- Вместе с "Я" умирают и его грехи.
      -- Попытки перенести груз ошибок, совершенных плотью при жизни на посмертного наследника, по крайней мере, варварски бесстыдны.
      -- Все души невинны. Единственное, чем одна душа отличается от другой - лишь памятью - наследством материнского "Я".
      -- Каково же происхождение "Я" - прообраза будущей души? Пойдем обратным путем. Вычитая из сегодняшнего "Я" самые свежие впечатления - причины, повлекшие его последние изменения, мы получим "Я" вчерашнее. Вычтя события вчерашнего "Я", мы придем к "Я" двухдневной давности, и так далее.
      -- Продолжая этот процесс день за днем и год за годом, мы неизбежно придем ко дню рождения человека.
      -- Трудно поверить, что однодневное существо уже обладает собственным "Я", ибо процессы, происходящие с младенцем вряд ли носят хоть сколько-нибудь им самим же осмысленный характер. У него еще нет внутреннего мира.
      -- Поэтому, приняв за "Я" - центр интеллектуального переживания, необходимо признать, что у однодневного существа его еще просто нет. Нет его и у двухдневного, трехдневного и так далее.
      -- Трудно распознать момент возникновения "Я", а ведь такой момент существует. Миг рождения "Я" - тот, когда человек впервые задумывается о себе, как бы он задумался о постороннем, когда сознание человека, наконец, раздваивается и начинает жить одновременно в двух мирах - Бога и Времени.
  
  
   Я не призываю отвергнуть Бога во имя Времени и не призываю к двоебожию.
   Я призываю разум избавиться от наследства тысячелетий, которое не сделало мир лучше и безопаснее. Избавиться, как от камня, тянущего ко дну.
   Если ни одна из религий не защитила своих последователей от зла, то религии эти безнадежны.
   Я призываю взглянуть здраво на те положения, которые однажды люди выбрали себе за ориентиры веры.
   Я призываю набраться смелости и назвать предрассудки, глупость, косность и невежество - предрассудками, глупостью, косностью и невежеством.
   Я призываю избавиться от страха суеверий и устрашиться собственной слепоты.
   Я призываю человека перестать быть жертвой вечной вражды Бога и Времени
  
  
  

16.

   Неглектики или "верующие еретики" - тайное общество, существовавшее в Европе в XVII - XIX столетиях. Первые упоминания о неглектике, как ветви критической теософии, относятся к 1630 году (Dialogue About the Two Systems of the World by Anonymous). Крайне незначительные и разрозненные сведения не позволяют судить ни о численности Сообщества, ни о направлениях его деятельности.
   Известно лишь, что "верующие еретики" объединялись вокруг так называемого Манифеста - документа, декларирующего основные принципы неглектики. Оригинальный текст Манифеста считается безвозвратно утерянным. Среди положений учения - принцип дуалистического антагонизма Бога и Времени. Неглектики признавали за обоими авторство в Сотворении мира и скрытое соперничество во власти и влиянии в существующей Вселенной. Известна также точка зрения неглектиков на двойственную природу каждого объекта в живой и неживой природе, включая двойственный характер человеческой души - теория Двух Я: одно Я контролируется Богом, другое - Временем.
  

Энциклопедия культов и тайных обществ.

  
   "Автор не поставил точку." Внимательно осмотрев незаполненный текстом "подвал", Авива заглядывает на оборотную сторону листа. Нигде ничего: ни подписи, ни инициалов, ни даты, ни-че-го! Волнистая равнина последней страницы испещрена следами невольного пребывания в роли задней обложки. Точки, пятна и царапины свидетельствуют о многократном перемещении Манифеста во времени и обстоятельствах. Несколько скрепленных листов производят впечатление всеми позабытых нелегалов, слишком долго укрывавшихся в приятельском доме с двойным дном. Они выглядят в меру потрепанными, о чем свидетельствует желтизна, загнутые уголки и затупленные лезвия страниц. "Какая нужда выгнала их из подполья? Наверняка, они посчитали, что за давностью лет им прощаются все прегрешения. Или просто-напросто настал их час? А может быть, мой?"
   Авива не спеша встает с дивана, подходит к столу и садится на запрещенный стул. Странно, но мутная взвесь душевного волнения, поднятая откровениями предсмертного письма, невероятным образом улеглась после прочтения анонимного Манифеста. И в данный момент Авива чувствует необыкновенную ясность сознания, легкость тела и трезвую осмысленность происходящего. Подчеркнуто медлительно Авива кладет Манифест перед собой на стол. Руки, поддерживая состояние равновесия, в которое только что вступила их хозяйка, также, не торопясь, симметрично ложатся по обе стороны документа ладонями книзу. Бесстрастным взглядом Авива осматривает покрытое скатертью поле и остается довольной - на столе восстановлен порядок в типично дедовом стиле.
   Некоторое время Авива сидит, задрав подбородок и полуприкрыв веки, - так, чтобы осталась узкая щелка для сообщения с объективной реальностью. Реальность же почти ушла в объективную темноту, и лишь пучок света от лампы торшера совершенно субъективными размытыми контурами освещает диван и его ближайшие окрестности. Рука тянется к сигаретной пачке. Авива разминает сигарету - так всегда делал дед, перед тем, как вставить ее в мундштук. Из сигареты высыпается несколько табачных крошек. Авива припечатывает их пальцем и отправляет в пепельницу. "Непостижимо! Да ведь я в точности повторяю все его движения!" - удивляется Авива, но невозмутимость, несколько минут назад захватившая власть, оставляет удивление без ответа. И все же, Авива откладывает мундштук с сигаретой. Дед никогда бы не закурил, не восстановив привычную ауру своего пространства. А в ауре не хватает тиканья часов. Авива направляется к шкафу и находит в ящике заводной ключ. Подойдя к часам, Авива заносит руку с ключом, чтобы завести механизм, но останавливается. Несколько секунд она колеблется - встать ли на цыпочки, что, несомненно, позволяет рост, или, как это делал дед, принести из кухни табурет. Авива плавно опускает взметнувшуюся ввысь руку и идет на кухню.
   Взобравшись на табурет и оказавшись лицом к лицу с застывшим циферблатом, Авива машинально спрашивает в пустоту: "Интересно, который час?" А потом вдруг замирает, услышав: "А зачем тебе знать - который сейчас час? Два, три, пять... не все ли равно? Что в данный момент может решить знание общего времени? Для тебя в этом мире уже давно идут другие часы, но и по ним ты не можешь узнать своего времени."
   В эту самую секунду Авива столбенеет от кольнувшего ее чувства непостижения собственной мысли. Да-да! Она не может уловить ускользающий смысл последней, прозвучавшей в голове фразы. Авива повторяет ее несколько раз: сначала в обычном темпе, затем медленнее, совсем медленно. Сомнений нет - фраза не ее. То есть, сами слова произнесены, конечно, Авивой. Но она не уверена, что сотворившаяся в мозгу мысль по праву авторства принадлежит ей. Авива не может объяснить происхождение странной, совершенно несвойственной ей по духу метафизической посылки. Интуиция подсказывает, что невесть откуда взявшаяся фраза - ее первая в жизни иррациональная неконкретика. Авива знает, что рациональных неконкретик в жизни любого человека хватает с лишком - из подобного мысленного щебня накапливаются мусорные свалки нематериального бытия. Но иррациональных неконкретик на своем пути Авива еще не встречала. И тот факт, что первая из них родилась спонтанно, без какого-либо внутреннего контроля или очевидного внешнего побуждения, поражает Авиву до сердцебиения.
   Вторым уязвляющим фактором становится ощущение необыкновенной притягательности сокрытого от самого источника смысла фразы. Третьим - ее вызывающе антинаучный характер. А то, что в нехитрых словосплетениях затаился колоссальный философский потенциал, подсказывает Авиве ее чутье, которому она, по-прежнему, доверяет без оговорок.
   Фраза, нежданно выловленная из глубин подсознания, будоражит воображение загадочностью и потаенной мощью сокрытого знания. Авиву влечет в распахнутые дверные проемы анфилады, обрывающейся в бездонный мрак какой-то Тайны. Да! Именно с этой минуты в сознании Авивы разливается и затвердевает мгновенно схватывающимся цементом уверенность в существовании внутри нее некой Тайны, сути которой она пока не знает, но за которой подозревает необъятность масштаба, приличествующего, разве что, разгадке жизни и смерти.
  
   Авива не помнит - сколько времени простояла она в полутьме на табурете под потолком дедовой комнаты. Она запомнила, что в тот момент, когда заводной ключ, наконец, нашел отверстие, он не повернулся, как ему следовало бы. Зато в голове словно что-то щелкнуло, включилось и заработало. Авива ощущает внезапный прилив теплой крови - похожее происходило с ней в университете, когда при штурме сложной задачи в голове студентки вдруг начинал действовать неведомый механизм, приводивший иногда к довольно оригинальным решениям. В одно мгновение в ее воспаленном сознании пробуждается голод решателя задач. "Погоди, погоди! Не спеши..." - осаживает себя Авива. Она сходит с деревянного пьедестала и усаживается на дедов стул.
   "Давай по порядку. - обращается к себе Авива, закуривая сигарету. - Всегда считалось, что есть только одно время, одно на всех. А теперь, взять, к примеру, меня - я почему-то уверена, что времен, как минимум, два: общее и мое. Но, с равным правом, так же могут рассуждать и остальные. Что же тогда получается - множество времен? Не специальная ли это теория относительности, по которой время у объекта течет в соответствии с его скоростью. Нет, неправильно! У Эйнштейна собственное время объекта неизменно, а вот для стороннего наблюдателя оно может замедлять или убыстрять свой ход. Нет, это не тот случай! Это совсем другая относительность."
   И вдруг в рассредоточенном табачным дымом зрении всплывает та самая злополучная фраза Пуанкаре, которая уже однажды причинила массу неприятностей. Что-то подталкивает Авиву переиначить слова Пуанкаре, и у нее получается: "А верно ли то время, которым мы пользуемся?" Авива внимательно прислушивается, и слышит, как в душе ее пробуждается ликование - робкое и безотчетное. Потому что, как и прежде, его несет лишь легкая упряжка забегающих вперед предчувствий.
   Но отступать поздно. Авиву, как охотничью собаку, учуявшую след, уже неотвратимо влечет в дальнейшие рассуждения. От бесстрастия пятиминутной давности не осталось и следа. Прежде всего, сделанное предположение нуждается в немедленном обосновании. "Если принять, что в основу счета времени положена та же - традиционная и, как выяснилось, отнюдь не единственная в природе, математическая система счисления, то этим человек выбрал лишь одно время из множества существующих. Измени он принцип счета, изменится и время. То есть, получается совсем, как в микроскопе - меняешь объектив и, в зависимости от силы увеличения линзы, в окуляре открываются разные картинки. Но ведь сам объект, чье изображение мы видим, не зависит от того, через какой объектив на него смотрят, кто именно смотрит, и даже от того, смотрят ли на него вообще! Или все же, зависит? Если бы время зависело от того, кто и как его считает, то им можно было бы манипулировать: замедлить, убыстрить, повернуть вспять. Но это не доступно даже богам.
   И тут Авиве почему-то приходит в голову, что время не входит ни в одну математическую формулу, то есть, время никогда не являлось математической величиной. Все остальные науки естествознания оперируют временными величинами, но только не чистая математика. Почему?
   Вероятно, именно в этом и крылась ошибка ее математической религии! Принимая Числа за алфавит Истины, Авива пыталась приложить строгие, неукоснительные законы правописания к сумбуру человеческой грамматики. "Дура! - ругает себя Авива. - Полная дура! Размечталась научиться переводить с языка природы? Ты не учла, что природа не ведает математики, как неведомо ей - что означает красота или справедливость! Как же мне сразу не открылось, что математика - изобретение человека - не может быть сложнее своего автора, точно так же, как любое творение - выше своего творца? Как же я упустила из виду, что числа, искуственно созданные для счета предметов, когда-нибудь исчезнут с исчезновением самих предметов. И только Время - вечное и безотносительное к чему-угодно, только Время переживет всех и вся: и гибель прежних знаний о нем, и рождение новых.
   Вот, оказывается, каково оно - Время - скорбь математиков, которым так и не удалось пленить эту неуловимую субстанцию. Только примитивное воображение может примеривать на Время сбрую и ошейник, поводок и седло и пытаться навьючить на него тюки своих несовершенств. А Время продолжает преподавать уроки своей непостижимости, независимости, беспристрастия, доказывая свою безграничную власть над любой властью, возвращая к собственным подножиям самые высокие вершины будь то каменных гор или человеческих страстей."
  
   "... человек, если он стоит того, рано или поздно придет к пониманию - за чьей стороной истина. А не поймет - значит разум его сродни разуму рыбы или верблюжьей колючки." - вспоминает Авива, и чувствует, как впервые в жизни к ней в душу забирается зависть. Она не боится признаться, что пожертвовала бы всем на свете, чтобы стать такой же как Время - бесстрастной, отстраненной, никуда не спешащей, не преследующей никаких целей, проносящей себя не вокруг, а сквозь, не считающей, а отсчитываемой другими. "Смешно! Я позавидовала Времени!"
   Авиве пора уходить, и она не знает - вернется ли еще в этот дом. Ей грустно, очень грустно и никогда не было так тоскливо. Она надевает пальто и окидывает последним взглядом комнату, в которой ее больше ничего не удерживает. Она поворачивается спиной к пустому дедову стулу, к столу, к дивану, и в дверном проеме ее настигает... тиканье часов. Авива застывает на месте, к горлу подкатывает комок, в глазах разливается едкая горечь. Авива бросается к стене, срывает с них часы и выбегает из комнаты.
  
  

17.

   Авива закрыла глаза и оказалась наедине с Богом.
   - Господи, я так мало знаю о Тебе. Я знаю только, что веру в Тебя люди называют религией, которая, на мой взгляд, соткана из одних символов. Я же думала, что верить в Бога, прежде всего, означает понять - что есть моя жизнь, осмыслить свое существование. Но, боюсь, что никто на земле не разделяет моей точки зрения.
  
   Авива выходит из дедова дома в одеждах отрешения от всего окружающего, не обращая внимания на взметнувшийся за сто пятьдесят миллионов километров от ее местонахождения протуберанец. Формой он напоминает вставшую на дыбы дикую необъезженную лошадь, на которую опрометчиво взобрался наездник. Еще несколько мгновений, и лошадь скинет легкомысленного всадника. И тогда чудовищной массы облако пылающего газа размером с три Юпитера оторвется от лошадиной спины и унесется догорать в непроглядную тьму галактики. А лошадь, преобразившись в несметные орды элементарных частиц, накроет околосолнечное пространство невидимой и неслышной магнитной бурей, на которую наплевать и Меркурию, и Венере, и даже Марсу. И только на голубой планете, с ее непостижимого происхождения фауной и флорой, произойдут необъяснимые события: на пустынные берега Ньюфаундленда выбросятся стаи касаток; N-ное число подростков навсегда покончит с романтикой жизни самым неромантическим способом - передозировкой; армия опьяненных ревностью и алкоголем мужчин нанесет колющие смертельные раны своим женам; вдвое больше обычного жен нанесет себе несмертельные раны довольно тупым мужским предметом в отместку опостылевшим супругам; популяция сизокрылых бабочек на склонах Килиманджаро превысит все статистические нормы; чернокожие кардиналы завожделеют Деву Марию; проститутки влюбятся в последнего клиента; кареты скорой помощи взвоют мировой сиреной и помчатся собирать урожай губительного для немощных и стариков всплеска радиации; в городке с незапечатленным в истории названием, на девушку, шагающую с конвертом и настенными часами под мышкой, обрушится тяжесть земного прозрения.
   Но все это произойдет лишь через семь с половиной минут - ровно столько необходимо Лошади, чтобы окатить Землю космическим ржанием. А пока Авива идет по улицам, вдоль которых пробежало ее детство, и промчалась школьная юность, идет, внимая лишь собственному телу и его вечным просьбам. Тело устало, оно хочет пить, есть и спать. Опустив голову, Авива замечает лишь смазанные в движении пятна на асфальте и свои ботинки, равномерно входящие и выходящие из рамки поля зрения, будто шатуны ее невечного человеческого двигателя. Утекающий под ногами тротуар, заляпаный продуктами человеческой жизнедеятельности, демонстрирует Авиве ее великую механистическую сущность: она - всего лишь сконструированный аппарат, собранный по чертежам. Она - мыслительно-движительный механизм, возомнивший божественное происхождение своего дизайна, машина, дребезжащая страстями, убежденная, будто собрана по небесному патенту. Авива заглядывает в собственный двигатель, прислушивается и принюхивается. Внутри тесно и безвидно, и тьма над бездной камеры внутреннего сгорания. И лишь выхлопные пары носятся над остатками топлива. До ближайшей заправки идти несколько кварталов через площадь и променад, но Авиве не хочется смотреть по сторонам. Все вокруг: дома, деревья, тротуары, фонарные столбы, прохожие, облака, лужи, воспоминания - решительно все! - уже не вызывает никакого отзвука родства. С конвертом и настенными часами Авива удаляется все дальше и дальше от дедова дома, уходя от пепелища изжившего себя дотла горения юной души.
   Жизнь человеческая не часто допускает самосожжение того или иного периода своего прошлого. Для того необходимы веские причины. Одна из них, невидимая и неощутимая, только что принеслась из глубин космоса. И до Авивы вдруг доходит, что образ ее жизни и мышления - есть результат вселенского обмана. Образ жизни каждого человека на земле: ее мамы, прохожего, завернувшего за угол, будущего великого художника, родившегося пять минут назад, формируется тем лживым наследством, которое человечество упорно перетаскивает из столетия в столетие, не в силах оборвать пуповину. Да-да! Мир обманывал Авиву! Все, что она пропустила через пищеварительный тракт осмысления и впитала ненасытной памятью за двадцать один год существования, все витамины и минералы, высосанные из ощущений и знаний, из красивых формул и мудрых фраз, из чудесных звуков и колдовских красок, оказались ядом замедленного действия. Незаметно они уже начали процесс умерщвления ее души и ослабления разума. Мир лгал ей всю предыдущую жизнь, которая только что окончилась там - за спиной. Люди, которые волею судьбы оказывались рядом, верно, считали, что Авива - такая же, как они - безмолвные скоты, бредущие на бойню по дороге, называемой ими жизненной стезей, по дороге, вдоль которой высажены неживые цветы и играют механические оркестры. Они наивно полагали, что Авива не заметит на фоне празднично раскрашенного бутафорского неба колебаний адского жара, струящегося из труб невидимой за горизонтом фабрики. Они надеялись, что Авива не услышит за трубными звуками обесчеловеченной меди предсмертного блеяния тех, кто первыми прибыл к тяжелым воротам. Они просчитались!
   Откуда-то сверху к забаррикадированному слуху прорывается голос: "Помни, что ты права, права всегда и безоговорочно, права в своих прозрениях и заблуждениях. Но никогда не вини ни в первом, ни во втором никого, кроме себя!"
   - Прости меня, дед! - обрывает Авива голос. - Но ты умер. А мне ... Мне еще жить и жить! Прошу тебя, дед!.. Я очень люблю тебя... Оставь меня!... Дай мне самой... А вы, мои братья и сестры по пастбищу! Не тратьте зря времени. Мне с вами не по пути. Я сворачиваю. Вам тут и без меня тесно. И больше ни слова! Договариваемся так: я забываю вас, а вы постарайтесь не вспоминать обо мне! Хорошо? Если когда-то мы и были друг для друга, то не теперь. Наши дороги расходятся! Отныне и навсегда. Прощайте!
   Авива идет, чеканя широкий твердый шаг, бормоча под нос отрывистые фразы. Иногда на кончик носа скатывается капля, но Авива не обращает на нее внимания. Поэтому капля срывается порывом ветра или им же размазывается и испаряется. Любопытные прохожие замедляют ход, расступаются и провожают недоуменными взглядами странную на вид (с настенными часами под мышкой) долговязую девицу лет двадцати, у которой недобро поблескивают глаза.
  
  

18.

   Вокруг не было ни души. Взошедшая луна высветила половину небосвода, и звезды обиженно замкнулись в себе. Море отвернулось и укрылось с головой. Авива представила себе, как ее небесное отражение - одинокий ночной ангел - сидит вот так же, как она, посреди пустоты, свесив ноги с сырого пушистого облака и разглядывает темную землю. И все внизу ему кажется чужим и неинтересным. Бедный ангел! Бедная Авива!
  
   Авива подходит к старому зеркалу, увитому дубовыми ветвями. Несмотря на полутьму, в зеркале ясно видны отражения. Приглядевшись, в них можно различить все, что вокруг, кроме самой себя. Но заниматься собственными поисками Авиве сейчас не интересно. Она вдруг замечает, как из-за левого края зеркальной рамы восходит желтоватая - из-за старой амальгамы - луна. Диск ее чуть объеден мраком ночного неба, но яркая отражающая поверхность, испещренная кратерами, каньонами и темными пятнами высохших морей, в точности напоминает циферблат дедовых часов. Только числа на циферблате расположены в обратном порядке, и отсюда, пожалуй, можно сделать вывод, что время в зеркале течет вспять. Но у Авивы нет ни терпения, ни желания следить за лунными стрелками. Потому что у нее захватывает дух от неожиданно открывшейся неописуемой картины необъятного пространства земли, каким оно кажется с высоты птичьего полета и даже выше.
   В мельчайших подробностях перед Авивой предстает спящий город под черной хрустальной сферой небосвода с рассыпанными звездами и дымчатой полоской Млечного Пути. Луна еще невысока, и удлиненные резкие тени рисуют самую красивую ночь, когда-либо виденную Авивой. На огромной высоте Авива парит над землей черной птицей, оттого и не видит себя в зеркале. Только пролетая над луной, ей удается краем зрения заметить свое широкое крыло. Но устремление ее мыслей уже далеко внизу. Хочется охватить жадным взглядом одновременно всю землю и каждую деталь на ней: островерхие крыши домов, утопающих в садах, притертые друг к другу плоские кровли мазанок, столбики колокольных башен, сложенную из цилиндров крепость-дворец, похожую на маленький комнатный орган. Город расположен на круглых холмах, поросших травою и кустарником, и городская стена струится по ним, завершая в воображении восьмиугольник. А за стеной то тут, то там видны поля и рощи, небольшое стеклышко пруда и упрятанная в крутые берега длинная тонкая игла речки. Воздух, пахнущий скорым снегом посеребрил каждую травинку и листок. Над завороженным городом и его окрестностями царит чуткая тишина и таинственное недвижение лунной ночи. И так продолжится до самого рассвета.
   В отдалении Авива замечает тесно сбившееся стадо спящих овец и две касающиеся мордами белые лошади. Рядом с мерцающими углями затухающего костра спят пастухи. Любопытства ради Авива готова направить свой полет к пастушьему привалу, но неожиданно зрение ее ловит случайный, еле заметный лунный зайчик, потом еще один - микроскопические всполохи зарницы на роговице зоркого птичьего глаза. Авива знает, что зайчики случились неспроста. Но к кому они обращены? Кого зовут в мертвенном безлюдии самого глухого часа? Авива делает крутой вираж и черным метеоритом падает туда, откуда они доносятся. Она летит по наитию, которому доверяет, которое не подведет. Авива снижается и, пролетая над городскими улицами, замечает наверху самой высокой колокольни человека, прильнувшего к трубе со стеклянным глазом. Авива радостно ловит блики отраженного лунного света. Она не ошиблась. Скорее сюда! Здесь цель ее полета! Это ее зовет маяк незнакомой человеческой души.
  
   Авива бесшумно садится на каменные узорчатые перила. Человек оказывается седовласым сгорбившимся стариком. Голова его не покрыта, волосы в беспорядке, борода всклокочена. На плечах его плащ с огромной, во все полотно, нашивкой в виде креста. Старик часто откидывается на спинку стула, ожесточенно трет глаза, снова приникает к окуляру и снова отворачивается от него. Незнакомец явно раздосадован лунным восхождением. Он пытается увести трубу от левой освещенной части неба, но ему нужна именно левая. Внезапно старик резко отодвигает треногу и охватывает голову ладонями. И вдруг до Авивы доносится хриплый с присвистами шепот:
   - За что провидение навлекло на меня такое испытание? Неужели оно посчитало, что мне мало того, что уже выпало на мою долю? Может быть, небесный Перст Указующий рассек мою душу, чтобы я извлек из происшедшего последний в жизни урок? Чем еще провинился я перед Тобой, Господи? Уж не тем ли, что за занятием наукой, позабыл истинную цель человеческую - любовь? Уж не черствостью ли моей души попрекаешь Ты меня? Тем, что я скрывался за книгами и опытами? Чем еще? Бездействием? Непротивлением злу? А что есть зло? А что есть истина Твоя? За что ты наказываешь любовью?
  
   Авива боится обнаружить себя и, затаив дыхание, пытается понять - о чем так горячо говорит незнакомец. Судя по тому, что он разговаривает сам с собой, старик, верно, тронулся умом. Он и похож на сумасшедшего. Но от подкрадывающегося разочарования Авиву удерживает смутное предчувствие некоего скрытого смысла, еле улавливаемого в сбивчивых речах. Некоторые слова бесцеремонно задевают память. Несомненно, нечто похожее слышалось ей совсем недавно, но где, и при каких обстоятельствах, Авиве не вспомнить.
  
   Руки старика дрожат. Они блуждают по лицу, нервно теребят бороду, трогают щеки, нос, утирают лоб. Наконец, они встречаются, и пальцы мертвой хваткой стискивают друг друга.
   - Как бы то ни было, необходимо продолжать работать. Я никогда еще не был так близок от открытия, к которому шел всю жизнь... Но теперь я ни за что не расскажу о нем никому, так как больше всего на свете я ценю жизнь.
   Разнервничавшись, старик, в сердцах, решает снять трубу с треноги, но руки не слушаются его и опускаются. На время он забывает про них, отвлекшись на собственную тайну, звучащую над спящим городом:
   - А суть моего открытия заключается в том, что люди неправильно понимают сущность и природу падения. Отсюда и вытекают их уродливые представления о жизни и смерти, добре и зле, любви и ненависти... Отсюда и вся история человечества, которую можно описать одним словом - Война... Отсюда и порочность их веры, которую, оказывается, необходимо защищать... Что это за вера, которую надо защищать?.. А ведь падения нет! Есть только вселенское притяжение всего сущего ко всему сущему: черного к белому, большого к малому, прекрасного к отвратительному, жизни к смерти! Но, вместе с тем, не все так просто. У природы есть одно совершенно уникальное качество - Равновесие, что есть свидетельство главного проявления Высшей Воли - Бесстрастности бытия. Ей неведомы ни любовь, ни сострадание, ни гнев, ни желания. Поэтому наделять Всевышнего качествами, присущими только человеку - есть величайшее заблуждение.
   Тут старик направляет указательный палец в зенит невидимой сферы:
   - И страдание, воспринимаемое человеком, как наказание небес, лишь знак того, что он ошибся на своем пути и должен исправиться. А радость и любовь - лишь душевная слепота, сочетание зрелости плоти и незрелости разума. Непрестанная работа мысли и Бесстрастность - вот чему нас учит природа и Всевышний! - потрясает пальцем старик. - Не идея и не вера есть цель и смысл, но сама жизнь! Вы слышите меня, люди, добровольно идущие и ведущие на смерть? Только жизнь!
   Рука старика надламывается в суставах и бессильно падает на колени.
   - Если у меня хватит сил и времени, я запишу все мои наблюдения в трактат. Я назову его Манифест и пошлю в будущее без указания автора. К чему мне слава, тем более, посмертная? И разве имею я право на уважение, если я не смог спасти несчастную девочку... мою Оливу?
  
   Авиве кажется, что старик только что произнес ее имя. И тут она не выдерживает безучастности и решается огласить свое присутствие. Она разевает клюв, но ее птичья гортань не в состоянии воспроизвести ничего, кроме резкого клекота. От неожиданности собственного звучания Авива неуклюже взмахивает крыльями, теряет равновесие и вываливается за зеркало. И в этот момент к ней возвращается отражение.
   Старик испуганно оборачивается на странный шум за спиной и застывает пораженный увиденным. Перед ним стоит... Олива!
   - Простите, вы звали меня? - наконец, обретя голос, спрашивает старика Авива.
   Старик выпученными от страха глазами оглядывает Авиву, голова его валится на грудь, и старик теряет сознание.
  
   Это была Олива - дочь смотрителя колокольни, приносящая ему раз в день пищу. Девушка никогда не отвлекала его от занятий и размышлений. Ни разу за полгода она не нарушила тишину ни словом, ни даже вздохом. Она всегда оставалась на верхней площадке ровно столько, сколько требовалось, чтобы разложить нехитрую снедь. Всегда молча, всегда потупив взор. И лишь иногда, если попадала под его блуждающий пронзающий предметы взгляд, Олива отвечала грустной извиняющейся улыбкой.
   Он странным образом не запомнил ее лица, которое видел сотни раз, созерцая иные видения. Но он уверен - лицо Оливы - это лицо ангела, а лица ангелов не запоминаемы. Он и сейчас не смог бы сказать - какого цвета ее глаза или волосы. Зато он запомнил ее руки, раскладывающие посуду к трапезе, касающиеся пищи, которая должна была войти в его кровь вместе со вкусом и ароматом ее прикосновений. Лишь однажды он видел такие руки на картине божественного Рафаэля. Такими же неземной красоты пальцами Мадонна касалась младенца. Как-то раз он подумал: если у этого небесного создания такие руки, то как прекрасно ее тело! И подавился куском. Он безобразно хрипел и откашливался. Как постыдно было утираться и прятать свою неловкость от ее сострадания! Даже сейчас, при одном только воспоминании об испытанном позоре, на его глазах выступают слезы. Как обидно осознавать, что Господь уже не допускает в нем самих мыслей о женской красоте. И тогда он дал себе слово не смотреть в сторону Оливы. К чему идти наперекор неотвратимому?
   А в ту ночь он почувствовал, что Олива дольше обычного задержалась за его спиной и медлит по непонятной причине. Внезапно она дотронулась до его плеча. Он вздрогнул, но не обернулся. Сначала он подумал, что ему показалось. Но она погладила его по голове, провела узкими девичьими ладонями по длинным седым волосам, от чего дрожь разбежалась по всем членам. Ему вдруг стало страшно. Он дрожал, словно юнец, впервые ослепленный распахнутой красотой.
   Он не смел повернуться к ней. Он боролся с собой и еще с чем-то неодолимым. Нет, он вовсе не испугался обнаружить слабость - свою неуемную дрожь. Он боялся увидеть ее глаза, страшился прочесть в них то, от чего отрекся, а еще больше - узнать во взгляде то, что давно отреклось от него. Он сидел, боясь пошевелиться. Он затаился и ждал, сам не зная чего. Он не устремился за помощью к Богу, не убоялся происков дьявола. Он никогда не верил в чудеса, а тут за его спиной стояло чудо и взывало к нему, молило обратить внимание. Он выжидал - как поступит с ним чудо. Несчастный! За всю жизнь он так и не понял, что чудес не ждут и, тем более, не ждут от чудес!
   Он сжался всем телом, как крот, вытащенный на Божий свет из норы, как арестант на допросе, ожидающий побоев. Никогда в жизни простая ласка не доставляла ему столько физической боли и душевного страдания. Потом, остановившимся на несколько мгновений сердцем, он почувствовал как девушка прикоснулась губами к огромному желтому кресту на его плаще еретика - где-то между лопаток и стремительно убежала. Он слушал удаляющийся стук ее башмачков по долгой лестнице и чувствовал, что силы покидают его. Отчаяние сломило его. От ощущения окончательной, безвозвратной потери защемило сердце, и он неслышно заплакал.
   Что это было? Конечно, это было прощание. Неужели Олива узнала о том, что ему разрешено уехать из города? Неужели она просто пришла проститься? Нет! Она пришла за спасением. Если бы он только предложил взять ее с собой, уехать вместе. Но он не предложил. А она не попросила...
   Больше он ее не видел. А сегодня узнал, что на следующий день после их встречи она выходила замуж, и на свадьбе ее жених сошел с ума. Он пробрался на крышу и спрыгнул в огромную трубу главной свадебной печи. В ту же ночь онемевшую невесту схватили иезуиты и изощренно пытали до утра, как ведьму, насмехаясь над ее страданиями. А пытка их называлась потерей девственности от дьявола.
   Старик приходит в себя и открывает глаза.
   - Простите, вы звали меня? - Авива, не моргая, глядит прямо в его темные помутневшие зрачки, какие бывают либо у пьяных, либо у смертельно уставших людей. Старик вонзает пальцы в седые космы над висками и почти стонет:
   - Я предполагал, я предчувствовал, я знал, что она вернется... и отныне будет возвращаться каждую ночь!.. Помилуй, Господи! За что?
   Внезапно старик замолкает, и взгляд его наполняется ужасом:
   - Прости меня, Олива. Я думал... что тебя уже... что ты... умерла!
   Авива чувствует, что старик с трудом собирает слова, словно душа его преодолевает непреодолимое.
   - Я не та, за кого вы меня принимаете! - спешит успокоить старика Авива. - Меня зовут не Олива, а Авива. И я не умерла, я вообще... еще не родилась!
   Абсурд последней фразы, как ни странно, оказывает мгновенное успокоительное действие. Авива продолжает пристально ловить движение испуганных зрачков, и ей кажется, что старик верит ее словам.
   - И Олива не умерла. Она... не скоро умрет. - неожиданно для себя самой произносит Авива и понимает, что врет. Так безрассудно, так легко!
   Старик вздыхает, будто избавился от великой ноши, и закрыв глаза, оседает под тяжестью благой вести. В эту самую минуту Авива обретает неземное блаженство, блаженство ангела, приносящего лживые, но добрые известия!
  
   Вокруг, по-прежнему, тишина - ни шороха, лишь невидимыми прохладными волнами докатывается эхо борения ветров где-то очень высоко над землей. Он, кажется, задремал. Нет, так только кажется. Он просто спокойно и мерно дышит, впитывая животворную силу горного воздуха, пропитанного корпускулами влаги, испарившейся с тысячелетних ледников. Именно таким образом, на старости лет, он научился отпивать по каплям от вечной бодрости Времени. В утомленной голове рассеивается скопившийся за долгий день туман, и снова наступает желанная ясность мыслей.
   Он отрывает тело от спинки стула. Усталости как не бывало. Он потирает застывшие ладони и машет руками, разминая затекшие мышцы. Затем заботливо укутывает трубу. Теперь надолго, до следующего приюта. Наверное, последнего. До рассвета уже недалеко. Он достает из секретных складок плаща свиток, развязывает тесемку и, приблизив к глазам листы, читает:
   "... есть у мира две стороны, каждая из которых не признает себя оборотной, и также у каждой вещи есть два смысла и две параллельные жизни."
   Конечно, он помнит все: бедную Оливу, некстати взошедшую Луну, ускользнувшие от него Юпитер с Сатурном, и даже свой сон-видение, а в нем доброго ангела - высокого, правда, почему-то с черными крыльями. Может, так показалось в темноте? Он даже помнит имя ангела - Авива. Странное имя и очень похожее на Оливу... Олива была похожа на ангела. И ликом, и добротой. А значит она непременно станет ангелом. Авивой!
  
  

19.

  
   - Господи, иногда мне кажется, что люди намеренно подменяют веру символами. Им так, верно, проще. Но сердце мое подсказывает, что я не могу верить в эти символы, и знаешь почему? Потому что их не искали и нашли, а придумали и передали по эстафете! А истинная вера может быть только результатом поиска.
  
   "... есть у мира две стороны, каждая из которых не признает себя оборотной, и также у каждой вещи есть два смысла и две параллельные жизни." - читает Авива, водя пальцами по строчкам.
   Авива не собирается анализировать - что происходило с ней до сего момента и продолжает происходить. Она вполне трезво осознает, что ее новому зеркальному зрению невероятным, но теперь вполне объяснимым образом открылся некий таинственный мир, заключенный не где-нибудь, а в ней самой!
   "Двойственность мира сокрыта от большинства людей, которым от забот своих - не до поисков собственного двойника." - продолжает читать Авива, и вдруг ее осеняет, что с этой минуты нет более необходимости отправляться за разгадками тайн в долгие и утомительные путешествия к чужим мирам. Ибо все разгадки, впрочем, как и сами тайны (да-да! все до одной!), присутствуют в каждом человеке, а следовательно, и в Авиве, внутри которой заключена Внутренняя Вселенная, ничем не уступающая Вселенной Внешней.
   - Мое Второе - внутреннее Я - есть отражение Вселенной, непосредственно сообщающейся со мной через мое Первое Я! - пробует сформулировать вслух Авива. - А вдруг - наоборот: Внешняя Вселенная - есть отражение моей Внутренней Вселенной?
   - Сейчас это неважно! - отвечает Авива самой себе. - Любая загадка Внешней Вселенной, если она в принципе разрешима, решается человеческим интеллектом внутри человека. То есть, мыслительный образ, заимствованный из Внешней Вселенной тут же перекочевывает во Вселенную Внутреннюю, и все дальнейшие аналитические процессы уже происходят исключительно в ней.
   - Положим. Ну и что?
   - А то, что меня интересует следующее: то, чего в мире еще нет - то, чего мы пока о нем не знаем, но что непременно появится в будущем, привносится ли оно исключительно человеком? Иными словами: открываем ли мы то, что уже заложено в обеих природах - человеческой и неодухотворенной, то, что скрыто от нас до поры нашего взросления? Или все же, мир - совершенно иной, и все, что рождается в нем нового создается лишь благодаря воле человеческой, которая есть единственная реальная управляющая сила, способная вести мир дальше?
   - Ты хочешь знать - читает ли человек Книгу Мироздания или пишет ее?
   - Именно! Ведь сказал же Ньютон: World is God writing Himself - Мир - это Бог, пишущий Себя. Почему бы тогда не World is Man writing himself - Мир - это Человек, пишущий себя? Может быть, только от человека зависит - подарить ли миру атомный реактор, "Гамлета" или вакцину, которые не удостоились статуса Творений. Только от человека мир может узнать - каким образом взлететь выше птиц, что есть поэзия и музыка, какие существуют боги, и в которого из них следует верить.
   - Нет-нет-нет! Существуют открытия и находки - с одной стороны и изобретения или сочинения - с другой. Первые выкапываются пытливым умом из тайников природы, а вторые - никогда в природе не существовали и, вероятно, без вмешательства человеческого гения никогда бы и не возникли.
   - Или вовсе не так! А "Гамлет" и чертежи атомной бомбы появились задолго до рождения Шекспира и Оппенгеймера. Может быть, всё - и то, что уже нам явлено и то, что пока ожидает своей очереди, абсолютно всё сидит в тайниках еще от Сотворения, а Господь подает человечеству из несметных богатств сокровищницы мироздания мелкими монетками?
   - Нет, я так не думаю. Существует лишь то, что мы знаем!
   - Но ведь это неправда! - возражает себе Авива.
   - Почему же неправда? Это как раз то, что называется объективной реальностью.
   - Неправда потому, что, наверняка, существует и то, чего мы пока не знаем.
   - Возможно. Но какой толк от такого знания - знания о том, что мы чего-то не знаем? На этот принцип претендует религия, но никак не наука.
   - Что ты сказала? Религия - это знание о том, что мы чего-то не знаем?
   - Именно так!
   - Но ведь это, как раз, и есть принцип, движущий наукой. Что же получается, религия - двигатель прогресса?
   - Не совсем. Религия - двигатель научного прогресса. Так точнее.
   - Не вполне понятно!
   - Дело в том, что живая природа была сотворена изначально запрограммированной на гибель через катастрофы, старение, болезни. И не будь мир населен разумными существами, сопротивляющимися этим смертельным процессам, жизнь бы рождалась и умирала, заново рождалась и опять погибала бы, как, наверняка, происходило уже не раз. И только человек, благодаря задумке Творца, обладает способностью постоять за себя, отвоевать у смерти лишний вздох с единственной целью - продлиться во времени.
   - Какого из Творцов имеешь ты в виду?
   - Бога, конечно же Бога.
   - А может быть, человеческое стремление к прогрессу, вообще гроша ломаного не стоит, и человечество болеет им, как ребенок - детскими болезнями? Почему бы не допустить, что птичья цивилизация, которая в сотни раз старше цивилизации человеческой, уже когда-то прошла все ступени роста, по которым сегодня шагают люди. И в итоге птицы научились летать без помощи летательных аппаратов. Те же рыбы ушли от нас далеко вперед, приобретши способность жить в воде. А слоновые черепахи, к примеру, обогнали человечество в достижении долголетия и так далее, и тому подобное.
   - Проводить параллели между человеком разумным, создавшим поэзию и высшую алгебру, и животными, по меньшей мере, некорректно.
   - Напротив! Признание животных существами более низкого уровня развития только потому, что им якобы неведомы поэзия и высшая алгебра, прежде всего, нуждается в обосновании. Возможно рыбья цивилизация давным давно прошла и через созидательный опыт. Почему, собственно, не-людям должна быть ведома наша человеческая поэзия и высшая алгебра в нашем понимании? У них, наверняка, и сегодня существует своя птичья поэзия и своя черепашья высшая алгебра, о достоинствах и недостатках которых не нам судить.
   А может быть, наши собратья по Сотворению опередили нас, давно отказавшись от поэзии и алгебры за ненадобностью, ввиду переосмысления своих сверхинтеллектуальных ценностей, нам пока не ведомых? Кто знает, быть может, веков через пять и люди откажутся от поэзии, переболев ею, как переболели они, к примеру, ритуалом жертвоприношения. Говорим же мы сегодня, насмехаясь, об этой важнейшей духовной составляющей наших предков, словно об умилительной детской причуде.
   А стремление перекроить природу по человеческому недо!-разумению! Не расчищаем ли мы тем самым планету для всеобщей братской могилы? Может быть, те же черепашки однажды додумались до конгениальной идеи - изменение среды обитания равносильно укорачиванию собственной жизни, то есть, самоубийству. А некие сверх-человеки, достигшие невообразимых высот развития, некогда задались вопросом: зачем лишать себя натуральных радостей, затмевающих по приятности ощущений все привнесенные искуственно? И добровольно превратились: кто - в черепах, кто - в рыб, а кто - в птиц! Кто - в камни, кто - в пыль, кто - в листья, кто - в облака, а кто - в круговорот воды. Может, именно эти формы сосуществования самых разных цивилизаций и есть самые разумные во вселенной? Без войн, без ненависти, без соперничества. Без неизбывной человеческой глупости! И сегодня, взирая на беснующийся вокруг них человеческий зверинец, они предвидят наши грядущие метаморфозы, которые и в головы не придут нашим мудрецам.
   - Не хочешь ли ты сказать, что мир без человека - тот самый идеал, к которому стремится Высший Разум?
   - К которому стремится Время! - с сожалением поправляет себя Авива, и чувствует - как стремительно улетучивается оптимизм.
   - Значит, человеческая жизнь и есть то поле вражды между Богом и Временем, о котором сказано в Манифесте? - слышна обреченность в голосе.
   - И твоя жизнь - в том числе! - безжалостно сворачивает диалог Авива.
  
   Два дня спустя студентка молча пакует дорожные сумки, прибавив за каникулы, как ей кажется, лет десять-пятнадцать и сбросив столько же фунтов веса. Мама глядит на дочь грустными глазами. Дочь отвечает лишь тогда, когда мама отворачивается, да и то украдкой. Они прощаются на пороге дома, Авива уговорила маму не провожать ее до вокзала. Но уже из кресла междугороднего автобуса, Авива видит в окно, как мама стоит в отдалении и высматривает ее в десятках темных автобусных стекол.
  
  

20.

  
   - Я думала, что возможно приблизиться к пониманию жизни через знание. Я упорно училась и многое узнала. Но знания лишь изменили мой взгляд и нисколько не приблизили к цели.
  
   Авива возвратилась в университет. Блеск студенческой жизни погас. Лекции переместились из категории интеллектуальных развлечений в скучную повинность. Океан знаний, некогда бушевавший перед студенткой во всем величии могучей, неукротимой стихии... на поверку оказался всего навсего речкой, вышедшей из берегов. Пора гносеологического половодья завершилась, и прежние громады волн мутными ручьями возвращались во вновь обретенные берега.
   Случилось так, что почти одновременно Авива рассорилась не только с устройством мироздания, но и с устройством разумных существ, его населяющих. Вероятно, произошло одно из тех совпадений событий, участники которых, как правило, отказываются усмотреть и признать в них какую-либо закономерность. Дело в том, что сквозь проломы в плотине беззаботности, ограждавшей жизнь Авивы от всяческих неурядиц, невесть откуда устремились сокрытые от ее прежнего зрения сточные воды бытия. Познавая некогда привычный мир заново, студентка, наконец, получила возможность внимательно рассмотреть трех китов, поддерживающих сферу человеческих взаимоотношений. Так Авива познакомилась с бессмысленной ложью, преднамеренной жестокостью и воинствующей глупостью.
   Немедленная и естественная реакция студентки оказалась наивной и беспомощной. Представители различных социальных эпох и этических традиций предлагали ей заменить китов на черепах, черепах на слонов, слонов на рыб и прочих высоконравственных тварей из духовного зверинца, собранного человечеством за века взросления. Попытки Авивы оспорить зоо-культурологическое наследство встречали обидные насмешки, а саму студентку - особу, по общему мнению, странную, ввиду начисто отсутствующего самолюбия, зависти и злобы, окружающие просто напросто считали не от мира сего, то есть, блаженной, а точнее, - идиоткой.
   И тогда студентке стало понятным, что ее тепличной душе, взращенной в мягком климате иллюзий, брошен вызов. Студентка распознала внутри себя затаившегося жалкого, дрожащего, нескольких дней от роду щенка той же звериной породы, что и оскалившиеся, недружелюбные существа вокруг. Те лишь прозрели чуть раньше и уже уверенно следуют врожденному инстинкту. Авива успокаивала себя мыслью о том, что и у нее обязательно, очень скоро, тоже вырастут клыки и разовьется нюх. Жизнь особей ее породы складывается из довольно простых компонент: голод и насыщение, вожделение и удовлетворение, вынюхивание и погоня за добычей, и никаким мыслимым доводам и немыслимым причинам не позволительно отвратить ее от общей участи. Поэтому даже и смысла нет думать об ином.
   Вероятнее всего, юное создание и не подозревало, что все творящееся с ней - есть ни что иное, как болезненная, но преходящая разновидность перехода из детства во взрослость. Жить в мире, лишенном ясно поставленных задач и единственных решений, оказалось пыткой. "Стоит ли жить дальше? И если да, то ради чего?" - терзала себя Авива.
  
   Необходимо заметить, что будучи натурой доброй и отзывчивой, студентка, в то же время, в корне отрицает идею самопожертвования в каком бы то ни было виде, противопоставляя ей естественный инстинкт самосохранения. Еще ребенком, она больше с недоверием, нежели с жалостью, относилась к мифологическим героям, идущим на верную гибель во имя подозрительных, на ее детский взгляд, идеалов. Став постарше, школьница с нескрываемым презрением реагировала на самоубийственные подвиги героев исторических, подозревая последних в политическом авантюризме, вызванном обыкновенными психическими отклонениями или общей интелектуальной слабостью.
   Жизнь, искренно верит студентка, не может являться монетой, достоинство которой ниже ценности любой из существующих в мире вещей. И даже наоборот - любая вещь при определенных обстоятельствах часто становится разменной монетой для уплаты за самый дорогой на свете товар. Исходя из вышесказанного, школьницей Авива осуждала Джордано Бруно, взошедшего из-за собственного упрямства на костер. Одновременно она оправдывала коленопреклоненную позицию Галилея, избежавшего сей страшной участи. И много раз позже, сталкиваясь с проповедниками демонстративной и декларирующей смерти, студентка задавалась одним и тем же вопросом: почему с незапамятных времен общество воспевает гибель человеческой жизни во имя истины? Почему любая историческая формация воспитывает и превозносит своим наивысшим духовным достижением непостижимую нормальным разумом установку на жертвенность?
   "Истина истиной, но существует еще и здравый смысл. Платить бесценной жизнью за утверждение какой-угодно истины - глупо! - полагает студентка. - Ибо существование истины никоим образом не зависит от степени звучания сторон, оспаривающих ее значимость. Платить жизнью можно только за право избавления от самой жизни, которую человек, по тем или иным причинам, не в силах продолжать."
  
   Таким образом, несмотря на всю безрадостность ситуации, в которой она оказалась, студентка все же оценивает ее недостаточно мрачной и тупиковой, чтобы лишать себя жизни и поэтому решает исправлять не мир, но себя.
   Как раздосадованный неожиданно рухнувшей песочной башней, ребенок-строитель в мгновение ока превращается в ребенка-варвара и ослепленный гневом крушит свое трудами выстраданное детище, так и студентка, со свойственным ей энтузиазмом, бросается разрушать храм своих прежних убеждений, снося его стены до оснований. Из создателя и единственного последователя своей религии, она кидается в противоположную крайность, превращаясь в собственного гонителя. Будто крестоносец-освободитель в плененный Иерусалим, врывается студентка во вновь обретенную реальность. Стирая с поруганных святынь свидетельства осквернявшего их инаковерия, она выискивает малейшую возможность доказать себе и всем вокруг, как непригляден и алогичен их мир, как неотвратимо скатывается он к самоуничтожению, как ничтожен человек в своих повседневных трудах, как глупы его самые высокие идеалы и преступны помыслы.
   Всегда сторонившаяся скандалов и конфликтов, студентка преображается. Она позволяет себе редко кому доступную роскошь - озвучивать свои впечатления о людях и наблюдать, как едкая правда, подобно кислоте, разъедает мнимую оболочку нравственности и выпускает наружу неприглядное содержимое зловонного человеческого нутра. Очень скоро студентка оказывается в полной изоляции одиночеством.
  
   Природа одарила студентку довольно высоким ростом, маршевым шагом, широкими бедрами, изумительной лепки кистями рук и неоформившимся лицом подростка - округлым островком между двумя потоками густых и шелковистых темных волос. Красавицей студентку, пожалуй, не назвать, но ее большая грудь, вздымающаяся прекрасными холмами под самой глухой броней одежды, неизменно вызывает у посторонних вполне осязаемые знаки плотоядного восхищения. Обнаруживая их на себе, студентка от волнения сбивается и в мыслях, и в речи. Она непременно краснеет, чем тут же объявляет интимное тайное - общественно зримым. Ее румянец сиреной тревоги оповещает весь мир о разоблаченном вожделении и оборачивает взгляды на застигнутого врасплох созерцателя женской красоты, чем ставит всех невольно присутствующих в неловкую роль понятых при очной ставке.
   Рост студентки, несомненно, сыграл свою негативную роль в шатком балансе чувств пары-тройки рыцарей, слишком долго раздумывавших - бросать ли розу признания к, буквально, высоко парящему сердцу. В итоге, никто из них так и не рискнул завязывать с девушкой серьезные отношения при столь очевидном неравенстве.
   Между тем, как водится в любой студенческой среде, друзья и подруги по alma mater, не теряя драгоценного времени, отпущенного бесшабашной юности, вовсю занимаются исследованиями своих интимных предпочтений. Студентка не может не замечать, как между теми и другими образовываются более или менее устойчивые пары. Понятия замужество и семья еще не нашли себе места в душевном словаре ее сверстников, но слова и словосочетания вроде секса, занятия любовью, а также многие другие шокирующие существительные, щекотливые глаголы и пьянящие прилагательные, рисующие в воображении первичные и вторичные половые признаки, эротические фантазии и бесчисленные их комбинации, не сходят с юных уст.
  
   К своим приближающимся двадцати двум годам студентка не считает себя опытной ни в сердечных делах, ни в сексуальных утехах. Ей, в восемнадцать лет осознавшей физиологическую необходимость противоположного пола, несколько коротких романов периода свободной университетской жизни представляются разорванной цепочкой случайных связей.
   Однажды, в минуту беспощадной самооткровенности, студентка набрела на слово случайность, которое она поняла не в математическом смысле необъяснимых выпадений событий, и не в бытовом - неожиданности случая, но в самом уничижительном его значении - случайности людей, с которыми сводила ее судьба. Случайным студентка назвала серое, невыразительное безличие встретившихся на ее пути мужчин. Случайной была сама суть их отношений, обоюдно замешанных на слепом, безрассудном диктате плоти при полном отсутствии каких-либо возвышенных чувств. Арифметическая мораль того периода оправдывала половое влечение, считая его больше свойственной молодости игрой ощущений, нежели кульминацией душевных порывов. Оказываясь в ситуациях, предполагавших выбор между Платоном и Эпикуром, студентка неизменно занимала сторону последнего. Но однажды ей пришло в голову, что, возможно, у ее любовников остались такие же случайные впечатления и о ней самой. От этой мысли становилось горько, и на глазах появлялись слезы.
   Выросшая без отца, студентка, как суденышко без флага, мечтающее о порте приписки, инстинктивно искала надежную гавань мужского характера, а не переменчивые ветры пылкого юношеского обожания. Но после бесплодных скитаний по воле увлекавших ее течений, в памяти студентки остались лишь полуистертые имена, но ни единой фразы, нежность которой хотя бы однажды тронула ей душу, ни истинно мужского поступка, исполненного во имя ее, ни даже восхищения от эпизодов близости с мужчинами. Ее партнеры были немногословны и не особо требовательны, как всегда молчалива и доступна была она. Своей покладистостью студентка не вызывала ничьей любви или ревности, и поэтому никогда и ни от кого не заслужила даже чахлого букетика цветов.
   Вероятно, ей следует обратиться к психологу, считает студентка. Инстинкты бывшей послушной дочери и будущей деспотичной матери, запутанно сплетенные в подсознании, настойчиво ищут выхода и невпопад вмешиваются в ее поведение на предбрачном ложе. Равнодушная к покрывающим ее тело поцелуям, девушка тайно мечтает целовать сама. В своих фантазиях она видит любовника распятым на постели и себя - властным ангелом, попеременно, жизни и смерти, парящим над арестованным мужским телом. Студентка до сих пор считает, что истинная ценность ласки - в щедрости ее расточения. Она искренно желает уметь, но так и не научилась ублажать мужчин. Ночные уроки страсти, которые она преподает сама себе, изматывают плоть и душу и совершенно не пригождаются при столкновении с чужими телом и душой. И уж совсем в ней нет ничего из того, что заводит многих: кокетливости, шарма, экспрессии, загадки. Флюиды женских чар не исходят от студентки, и мужчины, расставшись с нею, не думают о ней.
  
   В день окончания университета, потерявшая веру во всеобщее рациональное благоденствие, студентка, которую зовут Авива, обрела диплом бакалавра математики и тоскливое ощущение неприятия собственной особы разорванным ее непониманием миром. Получив бумагу, сулящую скучную работу в далеком провинциальном городке на море, Авива осознает, что мир был бы не прочь насовсем избавиться от нее. Да и сама она не желает быть мишенью в непостижимой ее разумом вечной междоусобной вражде, какой кажется ей жизнь. Молодой женщине очевидно, что ее имя, тело и мысли - случайны и чужеродны на вселенском поле боя, а людям - воителям, измотанным в боях за собственное благополучие, только мешает ее мельтешение. И лишь не испытанная еще сердцем любовь, о которой накопилось столько противоречивых представлений, спасает Авиву от страшной навязчивой мысли, превращаясь в единственную, манящую в будущее, зацепку за жизнь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ 2. ЛЮБОВЬ

1.

  
   За шторами терпеливо переминается утро, словно старый посыльный, которому долго не открывают дверей. Едва проснувшись, Судья уже мрачен. Привычная тупая боль в основании позвоночника, всегда будившая его на несколько минут раньше, чем это успевало сделать солнце, сегодня явно поторопилась. Она уже разлилась во всю ширь спины, которую словно окатывают струями невидимого кипятка. Несмотря на прохладный воздух, витающий в просторе спальни, Судью истомил жар, излучаемый обожженной кожей. В последние месяцы в толще собственной плоти он носит огненную геенну.
   Раньше подобные приступы служили предвестниками атмосферного ненастья. Судье не было необходимости выслушивать предсказателей погоды, чтобы предвосхитить орды фиолетовых туч, набегавших из-за моря. Теперь же собственный барометр обманывает почти ежедневно, и надменное презрение Судьи к своему недугу переросло в нескрываемую ненависть.
   Судья знает, что должен, немедля, подняться, ибо с каждым следующим мгновением сделать это будет труднее. Но он также знает, что по неизменному утреннему ритуалу его должны посетить два скверных видения, две его скорби, без которых не начнется новый день. Судье должна отчетливо привидиться залитая ярким утренним светом комната его детства. На смятой простыне, разметавши бесчувственные руки и ноги, спит мальчишка. Его опьяненное сонной негой сознание отчаянно сопротивляется пробуждению. Оно вырывается из цепких щупалец солнечных лучей и секунда к секунде собирает остатки дремы, после чего мальчишка упоительно падает еще на несколько минут в бездонную яму забвения.
   Судья и сам не знает - является ли эта картина воспоминанием или грезой, но в последнее время видение спящего ребенка омрачает каждое утро. Мальчишка напоминает о том, что теперешний сон больше не приносит отдохновения. С тех пор, как в семнадцать лет роковое падение изуродовало его тело, Судья просыпается мгновенно и окончательно. Сдобренное таблетками забытье позволяет лишь на несколько часов сбежать от неотступной боли, но ни на минуту не останавливает тревожный сбивчивый пульс вечно бодрствующего рассудка. Так продолжается все тридцать последних лет.
  
   Второе видение появилось сравнительно недавно, с той поры, как Судья внезапно почувствовал, что в его самоощущении наступил какой-то перелом. Он все чаще стал замечать - как стремительно и неотвратимо стареет его организм. Теперь по утрам Судья с неприязненным любопытством рассматривает лежащего на его подушке совершенно незнакомого человека с чужим телом - руками, грудной клеткой, волосами, ощущениями, запахами, с которыми отказывается родниться единственно верная ему память.
   В своем видоизменяющемся теле Судью раздражает буквально все: матовость ороговевших ногтей, утонувшие вены, покорная дряблость мышц, аммиачный запах пота, кожа, покрытая блеклой патиной времени. Он брезгливо преодолевает отвращение вынужденных прикосновений к самому себе. То, что было ближе и роднее всего на свете - его прежнее сильное тело, волею проклятой природы перестало существовать. Неведомый механизм распада отобрал его и лишил Судью последнего и самого главного - возможности любить себя. С ужасом Судья констатирует, что у него все реже появляется желание чем-либо насладиться. Мысли о вине, яствах или женщине теперь пугают его сильнее, чем когда-то манили. И день ото дня в Судье крепнет подлая уверенность в том, что он больше не сможет, как бывало раньше, получать удовольствия или, хотя бы, удовлетворение.
  
   Жгучая плеть боли полосами проходится по спине и прерывает размышления. Сейчас Судья попытается собрать волю, чтобы повернуться набок. Затем, изловчившись, с наименьшими, по возможности, страданиями, он попробует посадить себя на край кровати. Только что Судье впервые подумалось - каким, должно быть, жалким, каким унизительно беспомощным выглядит он со стороны. А ведь совсем недавно ему было наплевать на любое мнение...
   Оттолкнувшись от подушки, Судья резко взмахивает огромными руками и пытается усесться. То ли сила толчка недостаточно мощна, то ли на сей раз Судья нечаянно сместил точку опоры, но где-то на середине дуговой траектории его тяжелое тело внезапно тормозит, не добираясь до пика и несколько мгновений балансирует между взлетом и падением назад на кровать. И все таки, неимоверным усилием Судья вытягивает самого себя из позора быть опрокинутым неожиданной предательской слабостью.
  
   Сгорбленная фигура в мятой пропотевшей ночной рубахе сидит, склонив голову перед светом нового дня. Вперив взгляд в огромные узловатые пальцы ног, Судья не может отдышаться. Сердце в сумасшедшем темпе выстукивает неровную дробь. Краем глаза Судья замечает, как в такт крови сотрясаются чужие ему плечи и живот. Он никак не ожидал случившегося конфуза - необъяснимого отступничества собственных мускулов и сухожилий. Обуянная паникой мысль не способна анализировать происшедшее и вместо этого лихорадочно пытается уловить и зафиксировать в памяти трудновоспроизводимый ритм пульса, словно в нем заключается разгадка внезапного бунта презренного кровяного насоса.
   И тут Судья вдруг ясно осознает, что не одышка и не тяжесть предпринятых усилий тому виной. Все дело лишь в том, что он испугался. Да-да, он просто испугался! Впервые за много лет он... нет не он, а его новое тело, повело себя трусом! От этой мысли Судье действительно становится страшно! Да так, как не было страшно даже тогда, когда тридцать лет назад он лежал гипсовой мумией, обреченный на неподвижность. Судья представляет себе, что когда-нибудь, может быть, очень скоро... может, уже завтра!... он не поднимется без чьей-либо помощи, а упадет на кровать безвольным мешком, наполненным памятью, разумом, характером. Судью пугает, что святая святых - его гордость и сила воли, уведшие его однажды от смерти и пронесшие через всю жизнь, могут быть унижены до такой крайней степени. Упасть хотя бы однажды - означало бы потерять веру в эту самую волю, что равносильно гибели.
   "Вот и до тебя добралось! - подает голос сжимающий внутренности страх. - Вот и ты, наконец, дрожишь, как старая беспомощная рухлядь! Поглядел бы ты на себя." Судья резко бодает головой воздух и, стиснув зубы, стонет проклятиями, которые почему-то отказывается произнести язык.
  
   Постепенно сердцебиение унимается, и холодок испарины ласково поглаживает лоб, виски и щеки. Комната уже наполнилась светом, а Судья так и сидит не шелохнувшись. Раньше за его спиной простиралось внушительных размеров супружеское ложе. Когда год назад занемогла его жена, врачи определили запущенную и, в текущей стадии, практически неизлечимую болезнь. С тех пор, и прежде малозаметная, а ныне тихо угасающая женщина делит остаток своих дней между лечебницами и курортами. В доме, в котором все знают, что она умирает, судейская супруга почти не появляется. В редкие визиты между многодневными отсутствиями, она неприкаянно бродит в стенах, знавших ее двадцать три года, и, скорее, напоминает призрак еще не умершего человека.
   Вопреки ожиданиям домашних, поведение судейской жены демонстрирует признаки не безумных капризов безысходности, а какого-то сверхъестественного уже не человеческого душевного такта. Переоценка смысла конца жизни, несомненно, отразилась на поведении смертельно больной женщины. Но ее отстраненность и отчуждение, опять таки, воспринимаются окружающими некой завуалированной формой безумия. Судейская жена замечает, что с каждым ее новым возвращением взгляды обитателей дома становятся все более недоуменней, словно она, которую уже никто всерьез не считает здесь хозяйкой, своим затянувшимся присутствием на этом свете не оправдывает их ожиданий и нарушает давно скорректированные планы.
   Довольная тем, что смертный приговор не лишил ее рассудок благородства, она старается не покидать свою комнату без необходимости, чтобы никому не попадаться на глаза и тем самым не причинять домашним неудобств. Но более всего она радуется тому, от чего страдала все годы замужества - тому неоспоримому факту, что она... нелюбима! И всегда таковой была! А теперь ее вечное несчастье неожиданно приобрело новое свойство. Судейская жена думает о том, как хорошо, что сердце ее мужа не будет разрываться от печали и тоски по ней. Даже после смерти эта непостижимая женщина не желает быть поводом чьих-либо страданий. Ее уход должен быть легким и необременительным. Поэтому она видит в собственной смерти последний из земных долгов - но не столько перед теми, кто будет носить память о ней, сколько перед самой памятью. А память, считает она, должна оставаться незапятнанной и неомраченной.
   В последний раз его жена появилась в доме три недели назад, но ночевать уже не осталась. На следующий день Судья распорядился заменить их огромную кровать на меньшую - односпальную. Ему стало казаться, что пустынное белое поле за спиной очень походит на ту дорогу, на которую уже вступила его супруга.
  
   Судья хотел было позвать Лу, но почему-то осекся, и эта осечка становится второй неожиданностью утра. "Блудливая кобылица, должно быть, пьет в одиночестве свой мерзкий кофе." Лу умудряется заваривать благородные зерна странным варварским способом - с добавлением каких-то туземных приправ, привезенных с ее родины, отчего по кухне, а потом и по всему дому разносится кислый, вызывающий легкую тошноту запах. Выражать недовольство в какой-бы то ни было форме было не только бесполезно, но, с некоторых пор, даже опасно. Представить только! Из-за злосчастного кофе за последние два года в доме сменились четверо из прислуги. Да и у Судьи был свой резон не перечить Лу.
   Домоправительница Лу, заимствованная Судьей три года назад у одной из приятельских семей, была выписана предыдущими хозяевами из Таиланда. О юго-восточных азиатках давно шла по миру слава вышколенной и работящей прислуги. И если непревзойденные филиппинки, предпочитали страны побогаче, где издавна пользовались большим спросом, то малоизведанные тайки, малазийки и прочие индокитаянки и смотрелись не хуже, и работницами были отменными, и в оплате доступными.
   У Лу был великолепный (как любил говорить ее бывший хозяин - Велико-Лепной!) зад. Он напоминал формой и величиной средних размеров школьный глобус, аккуратно поделенный на две половинки. Когда Лу, прислуживая еще в прежнем доме, однажды повернулась к Судье спиной, то первым впечатлением его было (и таким оно осталось навсегда): восточное и западное полушария. И в этом сравнении не было ничего легкомысленного или скабрезного. Наоборот, сходство зада Лу с глобусом породило в воображении Судьи - отнюдь не поклонника изящных искусств - образ Женщины - Символа Всех Женщин Планеты. Именно таких, как у Лу, форм и пропорций, считает Судья, должна быть скульптура, высеченная ли из млечного мрамора страстей или отлитая из темной бронзы желаний, скульптура, олицетворяющая одновременно всеподчиняющую женскую красоту, фертильность, вожделение и мужскую погибель.
   Впервые увидев Лу, Судья не мог оторвать взгляд от ее зада, который, казалось, жил своей отдельной, независимой жизнью. Словно котята в мешке, зад волновался, вздрагивал, выпирал упругими мышцами то тут, то там. Даже безликое полотно униформы не могло сокрыть живые клубки мятущихся под юбкой страстей.
   Когда же Судья, неплохо разбирающийся в сравнительной топографии женского тела, затянулся крепкой сигарой и представил себе таящийся под туго натянутой материей главный земной меридиан - воображаемую линию, разделяющую оба полушария, а попросту говоря, - впадину между ягодицами Лу, то, впервые за многие годы, сознание его помутнело. Покрасневшее от прилива крови лицо тогда списали за счет крепости табака, а репутацию Судьи спасли необыкновенно мохнатые брови, нависающие над глубоко утопленными глазами и крайне редко меняющееся непроницаемое выражение лица. Судья лишь умолк до самого конца вечеринки, будучи неуверенным в бесстрастном звучании собственного голоса. Голос иногда выдает волнение, а фигурировать в сплетнях, даже в дружеских, Судья не любил.
  
   Обмен между старыми приятелями произошел на следующий же день. На свободу, под условие исчезнуть из города, был выпущен дальний родственник чьего-то близкого друга, а Судья заполучил Лу. В сделках подобного рода не принято задавать вопросы, а тем более, соизмерять полученную от сделки выгоду. Сошлись на том, что ни той, ни другой стороне взаимоуступничество не стоило ни гроша. Опосредствованная же ценность каждого из приобретений подразумевалась оставаться тайной навеки.
   Известно, что человеческие тайны бывают, как минимум, трех видов: одни - уходят нераскрытыми в могилу, другие - терпеливо ждут годами и десятилетиями, прежде чем явить себя огласке. Третьи, замысленные, как тайны, так никогда тайнами и не становятся, о чем часто не подозревают лишь те, кто их замысливает.
   Поразительная слепота и глухота носителей подобных секретов заботливо поддерживается и охраняется вращающимися вокруг них сателлитами. Главным подвидом третьего вида тайн являются тайны любовные, замешанные на безрассудном и, как правило, неподотчетном стремлении отравленной страстью плоти к свободе волеизъявления. О многоплановой роли Лу в жизни Судьи знали очень многие, включая его жену, о чем сам Судья предпочитал не задумываться.
  
   Ровно шесть месяцев понадобилось своенравной, педантичной, сноровистой и смекалистой Лу, чтобы утвердить абсолютную монархию ее слова и дела в хозяйстве судейского дома. А дел было много. Однажды Лу, загибая пальцы, как делали крестьяне в ее деревне, насчитала: кухня и продуктовые закупки, уборка комнат, мелкий ремонт, садовые работы, уход за мебелью, обновление интерьеров, стирка постельного белья и одежды, распределение обязанностей между работниками. А еще финансовые вопросы, а еще вечеринки и банкеты. Пальцы закончились, а список казался далеко незавершенным. И тогда Лу прекратила считать и попросту засучила рукава.
   Оставленное без присмотра недомогавшей и оттого безразличной к домоводству судейской жены, ведомое безинициативной прислугой, хозяйство напоминало огромный парусник, где каждый из парусов, не замечая соседнего, знал одно, а именно, что живительный ветер дует только из судейского кармана. Все предыдущие годы корабль не садился на мель лишь потому, что карман тот был довольно глубоким. В Лу дом, наконец, обрел лоцмана, боцмана и капитана в одном лице, а вернее сказать, в одной фигуре.
  
   Случись сегодня Судье быть поверженным в собственной постели, многие горько бы пожалели об этом. Так уж повелось, что преступники и полицейские, адвокаты и клерки - все, кто входил утром в помпезное здание суда, похожее на театр с зарешеченными окнами, осторожно справлялись друг у друга о "сегодняшней погоде". И если те, кому довелось увидеть Судью первыми, сообщали о том, что "погода портится", то как бы ярко не светило на безоблачном небосводе солнце, его лучам не суждено было проникнуть за огромные окна зала судебных заседаний.
   Траекторией светила в городе, как впрочем, и траекториями его жителей, да и всего остального, что двигалось и не двигалось, управлял Совет Смотрителей, в тройку которого входил Судья. Двое других были: глава полицейского департамента и управляющий центральным банком. Оба происходили из старых и богатых семейных кланов, с незапамятных времен обитавших на этих землях. Судья был единственным пришлым среди Смотрителей. Он родился на другом конце страны, за ним не стоял многочисленный и знатный род, у него не было даже детей, кто мог бы по главенствующему принципу Смотрителей унаследовать нажитые власть и богатство. И какими бы узами не связывала тройку ее великая миссия, Судья трезво отдавал себе отчет в том, что разделительная черта происхождения никогда не сотрется.
   В трехсоставной задаче поддержания власти, порядка и благополучия в городе, Судье досталась вторая часть - насаждение законности. Ему подчинялись суд и тюрьма. По сути, он был всесилен. И если перед Властью и Деньгами первых двух Смотрителей горожане лебезили, то перед Мечом третьего - трепетали...
  
   Отвратительный запах кофе неожиданно вторгается в спальню и возвращает Судью из мыслительных странствий. Он морщит нос и протяжно взывает: "Лу-у-у!"
  
  

2.

  
   Авива вспомнила, как пришла она на этот самый берег в первый раз. Когда это было? Давно - почти четверть жизни назад. Она сидела на теплом песке, перед морем и небом, разглядывая в отдалении соприкосновение двух стихий. Линия горизонта неожиданно выделилась в ее зрении разделительной чертой огромной дроби, числитель которой был заполнен голубым воздухом и белыми облаками, а знаменатель - лазурной тяжестью воды.
   "Как же я ее раньше не заметила, - удивилась Авива, - самую главную в мире дробь? Чему равно ее значение - больше или меньше единицы?" Под единицей подразумевалась вечная и неделимая человеческая душа.
   В то время Авива еще стремилась постичь - чье величие превалирует во вселенной - природы или человека? Авива задумалась - что означает небо деленное на землю? Ответ не находился. Впервые за многие годы ее талант мгновенной формулировки дал сбой. Авива не понимала простой дроби! И это непонимание выбивало ее из колеи.
   "Ошибка, наверное, состоит в том, что я описываю себя единицей. - рассудила она тогда. - А ведь однажды я уже убедилась, что человеческая природа по определению не может быть рациональной. Выходит, люди - иррациональные, а то и комплексные числа всевышней математики? Хороша душа - квадратный корень из минус единицы!"
   Разочарованная, Авива резко поднялась, распрямила спину и напоследок снова оглядела надменную дробь. Небо уже чуть потемнело и оттого казалось неизмеримо глубоким. Море же, наоборот, приобрело металлический оттенок, словно кто-то успел обернуть его в серебряную фольгу, сверкающую тысячами отблесков. Линия горизонта зрительно приблизилась, и Авива вдруг ясно увидела, что горизонт приходит из бесконечности и уходит в нее. Для знака равенства рядом с воображаемой линией просто не было места! И Авива улыбнулась - она получила ответ.
  
   Официальное название места работы Авивы - Статистическое Бюро Городского Управления Планирования и Бюджета. Между собой работники конторы называют ее Монастырем, потому что Бюро располагается в стенах и подвалах бывшей обители монахов-бенедиктинцев. Правда, самих стен давно уже нет, неразрушенным остался лишь участок каменного забора, образующего букву Г, но подвалы сохранились в более или менее первозданном виде. Над ними возвели безликое двухэтажное здание из серых железобетонных блоков, которое, издалека, как впрочем, и вблизи, можно принять за прибежище любого рода человеческой деятельности, не нуждающейся в броском фасаде. Теперь бывшим монашеским воздухом дышат слуги не обета и молитв, но чисел и графиков, а в оштукатуренных подземельях находятся не бочки с вином, а огромные вычислительные машины. Раньше в пьянящих парах подвалов уповали на волю Божью и Провидение, теперь же на этом самом месте их пытаются предсказать статистически.
   Официально занимаемая должность Авивы называется инженер-математик. Так записано в платежной ведомости. Такой словесный гибрид однажды вывел безымянный служащий отдела кадров, имевший весьма отдаленное представление и об инженерии, и о математике. Такая неожиданная комбинация двух интеллектуальных сфер с трудом укладывается в голове Авивы. Но, как выяснилось очень скоро, круг служебных обязанностей бывшей студентки вовсе не предполагал никаких специальных познаний ни в одной, ни в другой области. Статистику, как предмет, Авива изучала всего один семестр, а огромные вычислительные машины видела лишь однажды на экскурсии в Главном Статистическом Управлении. О тензорном анализе и теории групп, в которых Авива специализировалась два последних курса, в Монастыре не слышали со времен бегства бенедиктинцев, и потому накопленный Авивой опыт прогнозирования виртуальных моделей не имеет и не может иметь никакого практического применения в самом что ни на есть реальном мире, лежащем за стенами железобетонной цитадели.
  
   Авива сидит за своим конторским столом и нехотя жует яблоко. Истекает третий месяц ее самостоятельной жизни и десятая минута обеденного перерыва. Остается еще тридцать шесть минут. На это время в комнатах стихают жужжание и клацанье разнообразных электрических машинок и приборов, замирает шум людских голосов, и только из подземелий доносится ровный гул вентиляторов машинного зала, где находятся в заточении вычислительные монстры. Современные чудовища питаются электричеством, бумагой, чернилами и человеческими нервами. Для поддержания их хрупкой жизнедеятельности необходим постоянный приток свежего воздуха. Над выполнением этой задачи день и ночь трудится с десяток мощных воздуходувок, гудение которых преследует бывшую студентку даже по ночам. Когда после работы Авива удаляется от Монастыря на приличное расстояние, то ей кажется, что вместо монастырского, гудит ее собственный подвал. Поначалу неумолчный гул в теле пугает Авиву, но коллеги обещают ей, что привыкание наступит через год-полтора. Год-полтора для Авивы - немыслимые сроки, и в тихой панике она не в состоянии представить себе, во что она превратится через год-полтора.
  
   Большинство служащих Статистического Бюро предпочитает проводить сорок шесть минут свободного времени не на монастырском подворье, а в одной из двух близлежащих достопримечательностей - в одичавшем скверике с покосившимися детскими качелями или в кафе-кондитерской с корабельно-пиратским названием "Фортуна".
   Пребывать с коллегами в нерабочее время означает для Авивы невозможность избежать переливающих из пустого в порожнее пересудов на местные темы, в которых она совершенно не разбирается. Поэтому, если Авива и покидает здание, то всегда через минуту после сослуживцев, и сворачивает не налево, а направо. Она огибает угол и идет вдоль останков бывшей монастырской стены, за которой начинается пустырь. Его границы, а точнее, протоптанная по периметру пустыря дорожка, является маршрутом обеденных прогулок Авивы.
   Расположенная на возвышенности одной из городских окраин, бывшая монастырская территория, как на ладони, лежит перед огромным небом и необъятной далью горизонта, в которой угадывается сизая полоска моря. Монахи ушли отсюда от наступающей цивилизации еще столетие назад, но Авиве кажется, что, скорее всего, они поторопились - пустырь и сегодня идеально подходит для общения с Богом и для раздумий о вечном и преходящем.
   Преходящее в изобилии валяется прямо под ногами. "Когда-нибудь после конца света пустырь превратится в музей под открытым небом, в памятник человеческой беспечности и взаиморазрушительной несовместимости с природой. - предсказывает Авива. - Он будет отпугивать пришельцев из других миров и служить наглядным учебным пособием для молодых ангелов."
   Авиве нравится бродить по запасникам музея среди курганов строительного мусора, ультрамодернистких инсталяций из обломков труб и искареженной арматуры, картинно разбросанных старых ботинок, остовов радиоприемников, выпотрошенных подушек, полуистлевших книг, похожих на миниатюрные опрокинутые надгробья с именами и фотографиями авторов. Авиве интересно рассматривать втоптанных в грязь, но продолжающих соблазнительно улыбаться красавиц на выцветших обложках журналов, и воображать - как выглядели наездники сломанных детских колясок и покалеченных велосипедов.
   Авива подмечает, как брошенные вещи постепенно врастают в землю. Земля принимает все! Медленно, нехотя, отторгая и уступая напору, пропорциональному тяжести предметов. Ей, земле, невдомек, что ее собственная гигантская масса порождает это неперевариваемое гравитационное взаимопроникновение. Земле не понять, что она отравляет саму себя. Авиву отнюдь не удивляет неосведомленность земли о своих элементарных качествах. "Земная слепота сравнима с незрячестью и мягкотелостью человеческой души, которая, несмотря на внутренний протест, точь в точь, как земля, способна впитать все, что выпадает на ее долю. А причиной тому - обычная гравитация человеческого сердца," - формулирует бывшая студентка.
   Иногда под ноги Авиве попадаются светлые расплющенные мешочки презервативов. Некоторые из них еще лоснятся досыхающей влагой. "Откуда они здесь? - недоумевает Авива. - Не свозят же их сюда специально под видом мусора. Значит, на пустырь приезжают, чтобы любить. Вероятно, те, кому больше негде заняться любовью, как на мусорной свалке. Какова же должна быть сила желания и страсти, чтобы явиться среди ночи в пустынное место и, презрев все мыслимые неудобства, обнажить перед возлюбленным свою душу и тело? - изумляется Авива. - А, может быть, дело вовсе не в отсутствии средств или возможностей? Может быть, эти люди сознательно стремятся к соитию в самых необычных местах, чтобы познать ощущения, которые не позволит испытать никакая мягкая постель? Что же это за чувства такие? Наверняка, они чего-то стоят, если их так жаждут, если они толкают влюбленных на подобные приключения."
   К ее искреннему сожалению, Авиве подобные чувства неведомы. Но недавно она призналась себе, что где-то очень глубоко, за пределами осознания, она завидует этим сумасбродным любовникам, особенно неизвестным ей любовницам, ибо в их безоглядной жертвенности Авива усматривает и почитает даром небесным проявление высшей женственности, ей самой, по-видимому, недоступной.
   "Можешь ли ты представить себя на этом пустыре ночью посреди грязи, бездомных собак, крыс, в нелепой позе отдающейся мужчине?" - допрашивает свою женственность Авива. Ее передергивает от брезгливости, страха и возбуждения, но тихий и настойчивый голос распаляющегося внутреннего волнения отвечает: "Можешь! Можешь!"
   "Можешь ли ты представить себе, как некто задирает твою юбку и валится на нечистоты и камни, чтобы воздеть твое тело к черному небу?" - вопрошает Авива. И голос совершенно неожиданно отвечает пораженной Авиве: "Да!"
   "А желала бы ты проделать то, что сейчас представила себе, ну, к примеру, с Борисом?" И тихий голос уверенно произносит: "Нет! Ни за что!"
  
   С Борисом Авива познакомилась в тот самый день, когда пришла устраиваться на работу в Статистическое Бюро. Она попала в отдел математического обеспечения, в котором Борис уже успел проработать два года и продвинуться до чина заместителя начальника. Оказалось, что он учился с Авивой в одном университете, но был не "чистым математиком", как она, а "прикладником" и "выпустился" на два года раньше. Поэтому неудивительно, что Авива никогда его не встречала, хотя, как выяснилось позже, все же встречала, но не запомнила. Борис же довольно хорошо помнит высокую девицу с теоретического отделения. Сам он - мужчина критически среднего роста, почти у самой границы с мужской низкорослостью.
   Раздражение ее Борисом родилось почти сразу, в первый же день их очного знакомства. С самого начала, Авива была несколько ошарашена бурей радости, которую поднял Борис из-за ее появления в Монастыре. Было в этом буйстве что-то театрально неестественное - одновременно вычурное и болезненное, полубезумное и нахрапистое, отдающее дикостью и тоской жителя необитаемого острова. Реакция Бориса была неприятна Авиве прежде всего тем, что очевидно подразумевала более или менее адекватную ответную реакцию. Авива же, недавно пережившая не самый лучший год своей жизни, подавленная вторым днем пребывания в незнакомом городе, находилась в совершенно растерзанных чувствах. Она, вероятно, была бы не против встретить в этом захолустье родственную душу, но бедный Борис, сам того не осознавая, сделал все возможное, чтобы этого не случилось.
   Как назло, Авива не смогла не подметить в коллеге неистребимый комплекс неполноценности, присущий всем низкорослым мужчинам. Первейшим, привлекающим к себе внимание признаком подобного комплекса служили толстые подметки башмаков, призванные приподнять их хозяев в глазах окружающих на несколько дополнительных сантиметров. А у Бориса, вдобавок к толстенным подошвам, Авива обнаружила еще и каблуки сантиметров под семь, не меньше.
   В довершение всего, Борис довольно галантно пригласил свою новоиспеченную коллегу в кафе в первый же обеденный перерыв, но вместо непринужденной беседы, которой жаждала Авива, он сорок минут морочил ей голову математическими аппликациями к логическим схемам собственной разработки. В итоге, у Авивы разболелась голова, и в ответ на задорный призыв Бориса оценить его незаурядные способности, она ответила шепотом, что ее тошнит. Верно ли понял ее тогда Борис, Авиве было уже наплевать.
  
  

3.

  
   - Мама, зачем ты заставляла меня читать на лице жизнь? Что именно я должна была прочесть? Я ведь пыталась, но у меня ничего не выходило. Сколько лет прошло, а я так и не знаю - что написано у меня на лице. Скажи, мама, кому это было нужно? Тебе, мне, нам обеим? Неужели ты не понимала, что от любви к тебе я была готова на все? Ты не понимала. И натравливала меня на мое же лицо! А на нем и не было написано ничего, кроме того, что тебе было ясно с самого начала.
  
   Авива никогда не испрашивала себе любви. Она и не заговаривала с Богом на подобные темы. О том, чтобы включать сугубо личное в молитву, и речи быть не могло. Авиве любовь была заведомо положена, то есть, почти обещана. Даже без почти! Назначена изначально, возможно еще до ее появления на свет. Для этого предназначения, собственно, Авива и рождена. Для любви рожден, наверное, каждый, полагает Авива. Поэтому она уверена в ее неминуемом наступлении, непреложном, как смена времен года.
   Еще раньше - девчонкой Авива верила, что любовь - это внезапное озарение, вспышка в сто миллионов солнц, взрыв, подобный тому, который родил Вселенную миллиарды лет назад. А теперь Авива спокойно ожидает свою любовь, как на исходе столетия ожидают в номере года обнуления единиц и десятков, обнуления прежней жизни. Вот и Авива предвидит, как с этих самых нулей займется ее новая жизнь, озаренная лучами суперновы - светила, которое в одно прекрасное свежее утро сменит на небосклоне уставшее выработавшееся солнце. С нулей начнет отсчет ее многообещающее будущее, осененное радугами, в которых не будет места темным краскам, но только чистым прозрачным светам.
  
   Любовь, считает Авива, - это не только любимый человек. Более того, это прежде всего не загадочный суженый ее, а некая совершенно особая форма существования тела и сознания в обновленном их осмыслением мире. Человек, которого Авива полюбит, будет играть в этом мире не менее, но и не более важную роль, нежели природа и люди, вещи и события. Авива вообще не собирается концентрироваться на чем-нибудь одном, будь то семья, работа или увлечения. Она приобретет сразу весь мир со всем его содержимым, приобретет за вполне достойную цену - в качестве платы Авива отдаст миру всю себя. Целиком!
  
   Авива жаждет изменений. Авива жаждет развития. Ничего другого она не ожидает с таким нетерпением, как собственных удивительных метаморфоз. Как гусеница, подвластная непостижимому гусеничным умом закону, Авива безропотно преодолевает листья и травы на обозначенном природой пути. Но в отличии от гусеницы, не подозревающей, что скоро она вспорхнет над землей, превратившись в живописную бабочку, Авива уже мысленно примеряет невыросшие крылья и предвкушает легкий, наполняющий душу невыразимым восторгом, полет.
   Конечно же, у Авивы изменятся все чувства: зрение, слух, обоняние - всё! Оно и понятно, ведь в результате любви физиологической - любви посвященных друг в друга тел, взаимопроникновение влюбленных атомов и молекул изменит химию клеток и биомеханику всего организма. От прежней Авивы-гусеницы Авиве-бабочке достанутся, разве что, размеры глазного яблока, да отпечатки пальцев, которые, как известно, пожизненно неизменны.
   А сколько всего замечательного произойдет с ее душой! От одной лишь попытки представить себе свое духовное возрождение у Авивы перехватывает дыхание, потому что в эту минуту она кажется себе карликом, примеривающимся к великану, в которого обещает вырасти ее талантливая душа. Но воображение Авивы далеко опережает время. Авива уже в состоянии описать в деталях предначертанные ее личности изменения.
   Во-первых, Авива будет знать все и обо всем на свете. По начитанности и эрудиции ей не найдется равных. Она будет читать и говорить, как минимум, на трех языках. Она будет общаться с доброй половиной мира свободно, сохраняя красивый акцент, чтобы собеседники, признавая ее иностранкой, восхищались степенью овладения Авивой неродной речью.
   Во-вторых, Авива, наконец, применит на практике свой недюжинный музыкальный слух. Она будет петь и музицировать, то есть аккомпанировать себе на фортепьяно или гитаре. Ей ведь так это подойдет! А еще, когда наступит момент особой чувственности, выразить которую возможно исключительно музыкой, Авива будет исполнять в одиночестве для себя или в кругу близких ей людей сонаты Бетховена и ноктюрны Шопена, и проникновенная игра ее будет вызывать у окружающих молчаливый восторг и благодарное сияние увлажненных глаз.
   В-третьих, Авива обязательно вернется к стихосложенью. У нее ведь неплохо получалось когда-то. Она обязательно достигнет высокого профессионализма. Она будет писать о серьезном, но доступно, простыми фразами сердца. Ее поэзию оценят и полюбят многие, и возможно, Авива выпустит сборник своих стихов, которыми будут восхищаться на разных континентах и гордиться ее потомки.
   Но главным итогом Эпохи Персонального Возрождения будет триумфальное возвращение Авивы в науку. Апофеозом возвращения станет решение какой-нибудь непреклонной научной проблемы. Авиве, несомненно, удастся и это! У нее ведь чрезвычайно способные к математике мозги. Оригинальность мышления - ее конек. А в современной науке, как никогда, ценится нестандартность аналитического подхода. Уж Авива заставит любой абсурд балансировать искусным эквилибристом на тонкой неразрывной нити ее логики! Конечно, Авива не гений, но ей вполне по силам ошарашить мир каким-нибудь значительным открытием, которое окажет влияние на прогресс цивилизации. И тогда имя Авивы узнают не только научные журналы, но и заголовки ежедневных газет. Авива представляет себе фотографии в публикациях, с которых она взирает на мир загадочной улыбкой современной Джоконды, и лицо Авивы озаряется улыбкой прозорливой Золушки, устремленной в мечтах к своему грядущему счастью.
   И никто не посмеет задать глупый, наивный вопрос: откуда в тебе, Авива, столько талантов и умений? Всем будет ясно - от вселившейся в нее всепоглощающей и всеподчиняющей любви! От чего же еще? Не улыбайтесь! Разве вы не знали, что любовь облагораживает и возвышает? Так вот, она еще и организует, воспитывает, развивает. Признание, почет, может быть, даже мировая слава, обязательное материальное благополучие, интересная работа в совершенно творческом институте ждут и не дождутся Авивы. Пусть только сперва наступит любовь!
  
   А с мужем у них будет четверо детей: три старших сына, и самой младшей - дочь. Авива родит породистых, здоровых, жизнерадостных детей. Они вырастут умными и удачливыми. А все потому, что будут зачаты в любви - в искренней, чистой, откровенной!
   Да, Авива забыла упомянуть, что ее любовь не потерпит недомолвок, личных тайн, даже мыслей и чувств, сокрытых от любимого. Они с мужем будут взаимно открыты, настежь распахнуты друг к другу. Между их телами будет витать единая душа, в которую сольются при самой первой встрече две индивидуальные души, так долго блуждавшие в одиночестве. Утром единая душа будет раздваиваться и жить день, тоскуя по недостающей половинке. Но вечером половинки будут соединяться в единое целое, и ежедневная обоюдная радость ожидания воссоединения и станет радостью всей жизни, а точнее, любви, потому что различить где - любовь, а где - жизнь, станет практически невозможным.
   Правда, иногда в размышлениях Авиву посещают кое-какие сомнения. Ей вдруг начинает казаться, что любовь некоторым образом противоречит жизни. Или наоборот? Ведь если любовь - это преодоление распада, эволюция духа и тела, осознанное стремление вырасти, расцвести, принести плоды, иными словами, если любовь - это созидание новой жизни, то сама жизнь, какой мы ее наблюдаем, ведет себя несколько странно - так, будто предает все те идеалы, к которым зовет ее любовь. Очень часто в большом и в мелочах Авива замечает у окружающей жизни не прекращающуюся ни на мгновение тенденцию к тотальному разрушению. Просто какая-то материализованная всеобщая регрессия, а не жизнь! Выходит, что жизнь вроде борется сама с собой. Что же тогда получается? Каждый участвующий в жизни тоже борется сам с собой? Авива запутывается быстро и окончательно и отметает крамольные мысли, словно мусор, который если смести аккуратно в уголок, то он пребудет там незаметным, будто его и нет.
  
   А еще, после созидательных трудов и приятных забот Авиву ожидает чудесный праздник отдохновения, внешне напоминающий развеселую ярмарку в городском парке ее детства или современные народные гуляния, посвященные Независимости Жизни от Тягот Ее. Повсюду Авиве видятся яркие разукрашенные палатки, импровизированные подмостки, разнообразные цвета и цветы, степенно прогуливающаяся публика, неугомонные счастливые дети, торговцы, предлагающие товары для услаждения плоти, актеры, дарующие усладу духа.
   В парк Радостей Земных приходят с карманами туго набитыми временем наливающейся соками юности, энергией распустившейся цветами молодости и благополучием плодоносящей зрелости. Здесь нечего делать неудачникам с потрепанными хозяйственными сумками, в которых позвякивают осколки разбитых надежд. Тех, кому любовь и удача еще не назначили свидания, равно как и тех, кто на него опоздал, здесь не ждут. Самые любопытные из них томятся за оградой, прижимая ищущие лица к узорчатым решеткам. Авива старается не замечать их. Она, вообще, не любит приближаться к забору, так как ее немного коробит от осознания собственных привилегий. Поэтому, проходя мимо, Авива не вертит головой по сторонам, а сосредотачивается на безоблачном горизонте. Она уверяет себя в том, что беднягам, наверняка, был однажды дарован шанс, который они, увы, упустили.
  
   Неожиданно Авиве кажется, что в веселой красочной толпе мелькает мамино лицо. Авива поначалу решает, что ей привиделось. Но мамино лицо снова и снова вторгается в поле зрения, и Авиву неприятно задевает внезапность и назойливость маминого появления. Мама явно забрела на этот праздник случайно. Насколько Авиве помнится, у мамы нет и никогда не было привычки посещать увеселительные места. Потому что она почти никогда не улыбается. А на празднике нельзя не улыбаться. Без улыбки там просто делать нечего.
   Когда же они сталкиваются нос к носу, Авива глядит на плотно сжатые губы на бесстрастном лице матери и не может понять - отчего вдруг так портится настроение? Неужели только потому, что мама не весела, как все вокруг? А может, мама, все же, рада за дочку, но, как обычно, не выдает своих чувств? Авива же не скрывает недовольства свойством маминого лица - омрачать радость! Но неожиданно сквозь праздничные звуки, сквозь шум ликующей толпы до Авивиных ушей доносится треклятое: "Читай свою жизнь, Авива! Читай!" Ну, вот опять! Ну что за наваждение такое! Не передать, как ненавидит Авива эти избитые слова! Они, прямо таки, брызжут кислотой ей на сердце. Сколько еще терпеть их после детства? Как долго объяснять маме свое непонимание скрытого в них смысла, свое неумение и нежелание читать жизнь? И тут Авиву с головой накрывает волна возмущения. Авива больше не в силах выносить эту многолетнюю пытку. Она должна прекратить ее раз и навсегда. Иначе сойдет с ума! Иначе они обе сойдут с ума! И накопившаяся высокая вода внутреннего протеста прорывает двадцатилетнюю плотину дочерней любви:
   - Полно, мама! Прекрати! Достаточно! Уж не на твоем ли лице искать мне ключ к своему счастью? - срывается Авива в некрасивый крик. В голове ее мутно, но зрение возносится высоко-высоко над ярмарочным полем. И Авива видит себя со стороны, видит, как неприглядно смотрится она, наступающая на мать, размахивающая в воздухе руками, выкатившая из орбит ослепшие от злобы глаза. Сердце Авивы надрывается от стыда и боли сразу в нескольких сплетеных в пучки сердечных мышцах. Но кровь продолжает хлестать из вен и артерий и толчками подгоняет Авиву выплеснуть наболевшее:
   - На твоем лице, мама, можно прочесть обо всем, чего стоит избегать в жизни, чего необходимо сторониться и от чего уклоняться, если выбираешь дорогу к счастью!
   "А прочтешь - станешь счастливой!"
   - Непременно стану! - выкрикивает Авива, удаляясь с ярмарки широким мужским шагом. - Стану! Можете не сомневаться!
   А никто и не сомневается.
  
  

4.

  
   Авива и предположить не могла, что впервые увидит Его лицо в отражении витринного стекла в три пополудни мокрого и ветренного январского дня. У ненастной погоды часто наблюдаются тенденции вносить коррективы в людские пути и дороги. И тем не менее, сетовать на вполне объективную смену направлений воздушных потоков, почему-то считается менее достойным нежели роптать на совершенно призрачную судьбу.
   Ливший с утра дождь прекратился, и в разорванных серых тучах кое-где уже проглядывает густо-голубое небо. Солнца еще не видно, но рассеянный им предзакатный янтарный свет окрасил воздух, словно обернул весь мир прозрачной подарочной бумагой.
   Света так много и отовсюду, что предметы не отбрасывают теней. При столь необычном золотом свечении, зрение приобретает редкое свойство: с глаз спадает пелена привычности хорошо знакомого мира, и каждая его частица, каждое движение в нем видны по особому. И если не отмахиваться от нового зрения, если изгнать засевшие в голове житейские думы, то появляется возможность увидеть обыденную жизнь необычной, какой никогда ее не замечаешь. Все вокруг становится ясно читаемым и понятным: пустые глаза окон, строчки кирпичной кладки, дрожь зимнего листка, устремление ветви, цель полета птицы, прозрачность самосозерцающей лужи, даже мысли случайных прохожих - все, кроме собственной души.
  
   Выходной день означает, что идти Авиве некуда. Тем не менее, она медленно движется к центру города, подолгу останавливаясь на перекрестках. Единственная причина, выгоняющая ее из дома, заключается в том, что среди людей притупляется ощущение никому-не-нужности, и даже недолгое движение в ногу с незнакомыми попутчиками дарит иллюзию преследования несуществующей или не обязательной к достижению цели.
   Из Авивы еще не успели выветриться инстинкты оперившегося птенца, полгода назад покинувшего университетское гнездо. А птенец знает, что одиночество - вовсе не болезнь, а особая степень внутренней сосредоточенности. Следовательно, лечится эта не-болезнь простым рассредоточением внимания. Поэтому Авиву влечет многолюдность, что, само по себе, не принципиально, принципиальной Авива сформулировала любую движущуюся многопредметность. Эффект скопления людей могли бы с успехом заменить развороченный муравейник или небольшой зоопарк. Но в городе нет ни того, ни другого.
   С обочины тротуара Авива наблюдает, как оживает после ливня шумная торговая улица и одновременно гадает, в какую сторону направить свой путь. Обычно она выбирает себе незнакомца или незнакомку, обличие которых по неуловимым для непосвященных знакам выдает в них носителей человеческих маяков. Выбор Авивы не зависит ни от пола, ни от возраста, но от степени распахнутости невидимых контуров пульсирующих душ, а также от сиюминутной тональности, на которую настроена Авивина душа. Поэтому часто, вместо спасительных сигналов маяка, Авива принимает сигналы бедствия.
   Мимо проходит пара, излучающая веселье. Отвлекшись на секунду, Авива поздно замечает их и сокрушенно смотрит вслед. Он на голову выше своей спутницы и поэтому часто наклоняется к ней, после чего молодая женщина приостанавливается на мгновение, закидывает голову и заразительно смеется в небо. Но смех ее почему-то уворачивается от цели и вьется вокруг Авивы.
   "Почему я обратила на них внимание? - спросит она годы спустя. - Вероятно, в ту пору меня еще привлекало чужое счастье. А почему я решила, что они счастливы? Не из-за смеха же! Причина была в другом - в том, как он держал ее руку. Так держатся за что-то, боясь, что оно ускользнет. Так держатся за свое счастье!"
   Чужое счастье не очень-то приветливо ведет себя с Авивой. Оно вызывающе публично и вместе с тем холодно надменно. Авива считает что ничем не заслужила столь откровенного выпада в сторону ее одиночества, и ей впору отвернуться и выбрать себе за ориентир что-нибудь более подходящее для предвечерней прогулки. Но старая знакомая - неведомая сила, которую Авива почему-то никак не назовет интуицией, подталкивает ее следовать за счастливцами. И Авива трогается с места.
   Приближаться опасно - улица еще не так многолюдна, и преследуемые могут обнаружить преследователя и раскрыть его замысел. Время от времени, Авиве удается высмотреть мужской профиль, зависающий над женской головкой. Детали почти неуловимы, но Авива чувствует, что незнакомец чем-то очень сильно задевает ее любопытство. Виноваты ли долетающие обрывки сочного низкого голоса, а может, непослушные пряди черной курчавой шевелюры, при каждом наклоне головы касающиеся длинных прямых волос? Авива пока не знает, она лишь осознает едва зародившееся и уже непреодолимое желание разглядеть мужчину внимательней. Женщина ее интересует только как возможный ответ на вопрос: за какие такие заслуги? И Авива продолжает идти следом.
  
   Авива уже заинтригована. Ей нравится, что Он не подменяет искреннюю нежность напускной сдержанностью, не прячется от глазастого мира в глупую юношескую застенчивость, а улыбается глаза в глаза плывущей над землей красивой молодой женщине, и все вокруг видят, с каким обожанием Он глядит на нее, и как она отвечает ему игривой дерзостью королевы Его сердца.
   Оба излучают торжество молодости, красоты, успеха. Оба олицетворяют будущее, в которое непрочь бы заглянуть и затеряться каждый из встречных прохожих. Кажется, что вся улица была бы не против причаститься от их счастья и прошествовать в их будущее всеобщей праздничной процессией: мужчины - ведя под уздцы Его коня, а женщины - осенив тротуар лентой ее шлейфа.
   Проходя мимо магазина, пара останавливается перед манекенами, позирующими за стеклом. У манекенов, польщенных минутным вниманием, розовеют пластиковые щеки и взволнованно вздымается грудь. Они отвечают счастливой паре благодарным блеском нарисованных глаз и грустной улыбкой сомкнутых губ.
   Авива подходит совсем близко, теперь она всего в двух шагах от мужчины и женщины. Повернувшись спиной к витрине, Авива с беспомощным видом озирается по сторонам, смотрит на часы, будто ждет кого-то. Как глупо! Она предполагает, что ее нелепая, несуразно исполненная роль поможет беспрепятственно разглядеть обоих. Ничего не выходит - рассматривать в упор, оставаясь незамеченной, невозможно.
   Авива обращает взор к витрине и, затаив дыхание, ждет, сама не зная чего. Она не слышит - о чем говорят приглушенные голоса. Женщина опять смеется, и Авиву ранит ее красивый смех. Становится обидно от того, что сама Авива так смеяться не умеет. Огромное стекло витрины отражает три лица - два поодаль и одно рядом. Ближайшее к Авиве - очень темное и плохо узнаваемое: "Неужели это я?" Взгляд Авивы робко ползет по скользкой зеркальной поверхности мимо отражения Его подруги. Что ей до молодой женщины! Скосив глаза, Авива жадно рассматривает Его необыкновенное, совершенно удивительное лицо и не может оторвать взгляд. Да! Она узнает эти черты, которые видит впервые в жизни. "Это Он! Да, это Он! И так близко, так откровенно близко... Но почему ни грома небесного, ни сотрясенья земли?" Только веко правое Авивы дрожит неуемно.
   "Почему так происходит? Почему рядом с ним не я? Почему его восхищение - не ко мне? Почему он выбрал ее, а не меня?" И вдруг...
  

Вариант 1

   И вдруг гром! И вдруг сотрясенье мира! И электрические разряды туч, и вспышки, и треск деревьев, и шум урагана, и трещины в стенах, и горбы, и провалы в земле, и осколки стекол, и брызги искр, и дым, и грохот, и шипение! Внутри Авивы что-то взрывается и обрушивается. "Ведь Он сейчас повернется и уйдет, и я никогда Его больше не увижу! - доходит до Авивы. - Что мне делать? Что мне делать?"
   Авива, как обезумевшая, впивается взглядом в циферблат часов. Секунда за секундой взмывают в небо, точно испуганные птицы. Все может закончиться со следующим взмахом крыльев.
   - Господи, ангелы, кто-нибудь! Сделайте же что-то, помогите мне! - шепчет Авива потемневшим небесам.
   Она глядит на секундную стрелку, время не останавливается. "Не слышат тебя ангелы. Значит, нет никаких ангелов! Неужели так? Неужели не бывает на свете чудес? Неужели вся жизнь - лишь тоска и ложь?"
   И Авива от отчаянья решается на последнее - совершенно безнадежную уловку, какой учили ее в детстве девчонки во дворе: она сжимает кулаки, напрягается предельно всеми мышцами и устремляет исподлобья страшный сумасшедший взгляд на висок, скрытый курчавыми прядями волос. Из стонущего от перенапряжения мозга летят в висок раскаленные слова: "Остановись, одумайся! Это я - предназначенная тебе! Неужели ты не узнаешь меня? Только обернись, только обернись! И ты обязательно узнаешь. Ну, заметь же! Прозри, слышишь! Я - твоя Избранница! Я! Мы и так с тобой столько потеряли! Ты ведь не совершишь еще одну ошибку, пройдя мимо? Как бы я любила тебя, обрати ты на меня внимание. Я бы любила тебя так, как никто на свете любить не сможет!"
   И Авиве кажется, что мужчина вздрогнул и немного побледнел. Скользящий взгляд его темно-голубых глаз задевает Авиву рикошетом. А может, просто всполохи небесного света отражаются от мокрой после дождя улицы.

Вариант 2

   И вдруг до Авивы доходит - он не выбирал! Вообще, никто никого в этой жизни не выбирает. Выбор - вымысел, фикция, ложь, самообман. Его не существует! Выбора нет и быть не может. Есть только осознанное или инстинктивное, но вечное и упрямое человеческое стремление к счастью. В лучшем случае, человеку удается разглядеть то, что случайно оказывается у него под самым носом. А многим не удается и этого.
   Авива уходит от отражений даже не обернувшись, не подарив им прощальный взгляд. По дороге домой она думает о том, что они просто не встретились, как не встретились миллионы им подобных, а предположение о том, что есть на планете двое, созданные для чуда любви - не более чем тривиальный сюжет для незатейливых романов и кинофильмов. Даже если и существует на свете идеал, замысленный мечтой и осуществленный природой, то как найти его в этом огромном мире? Подскажет ли чувство, что великая любовь твоей жизни живет на соседней улице и ходит по твоему же маршруту с разницей в полчаса?
   По сути, любовь - лишь абстрактная, символическая идея, а как феномен реальности, она - чистое вранье! Любовь не может считаться реализованной истиной, потому что не может быть проверена всеми возможными сочетаниями душ. Никогда не узнать, с кем из миллиарда кандидатов тебе будет хорошо так, как ни с кем другим. Те же, кто считают, что влюблены - счастливчики, обладающие незаурядным даром самовнушения. Но чаще - слепцы, принимающие за любовь окостеневшие привычки. Это великое прискорбие жизни заставляет людей эксплуатировать свое воображение. И они, что есть сил и природного таланта, воображают себе любовь, воображают счастье - воображают жизнь. А ведь истинная любовь существует только в виде ощущения безвозвратной потери!
   Отчего вдруг деревья, дома и люди искривляются и оплывают, ломаются, дробятся и исчезают? Что это, слезы? Ты плачешь, Авива? Нет, просто всполохи небесного света отражаются от мокрой после дождя улицы.
  
  
   Придя домой, Авива не может найти себе места. Она находится во власти какой-то необычайной взволнованности.
   Она садится на стул и вскакивает с него, она подходит к окну, вглядывается в темноту и ничего в ней не находит.
   Она прикасается воспаленным лбом и щеками к холодному стеклу, заваривает чай и забывает про стакан, берет в руки книгу и держит ее нераскрытой.
   Она не желает переодеться в домашнее - боится, что вместе с плащом, платьем и туфлями от ее тела отторгнутся затаившиеся в складках и порах ткани драгоценные впечатления, свидетелями которых была ее одежда.
   Она боится прикоснуться к волосам, потому что тогда с них неумолимо улетучатся жемчужинки молекул воздуха, которым дышал Он.
   Она вышагивает по комнате, громыхая по полу каблуками, продолжая мысленно преследовать ускользающую удачу, до тех пор, пока не упирается в стену.
   Она одержима желанием вернуться на то же место - к витрине. Кто знает, может быть, он опять там. Возможно, проводив свою спутницу, он возвратился, чтобы снова увидеть ее - Авиву.
   Она хватает ключи, отпирает входную дверь и уже на пороге вдруг ощущает неимоверную тяжесть, которая коротко приказывает ей: Садись!
   И Авива возвращается, и садится за стол, и воображает, вприкуску к пустому чаю, как встречаются они во второй раз ровно через неделю - в следующий выходной, на том же самом месте, в то же самое время суток, встречаются, не сговариваясь, ничего не объясняя, ничего друг другу не обещая, не замысливая никакое будущее. Встречаются, повинуясь непреодолимому волшебному инстинкту, не подозревая, что встретились на всю, оставшуюся каждому из них жизнь.
  
   Авива пришла на то же самое место минута в минуту ровно через семь дней. И ждала час. Без всякой надежды. Его не было.
   Без всякой надежды, он проезжал по этой самой улице каждый день в течении последующих шести дней, притормаживая машину перед витриной магазина. Ее не было.
  
  

5.

  
   Однажды Мени прочел в одной умной книжке философское высказывание о Господе Боге, "играющем в кости", и мысленно представил себе необычную, прямо-таки грандиозную картинку. Картинка очень напоминала цветные рисунки из Иллюстрированной Библии. Только видение Мени объединило множество эпизодических сценок в одну панорамную. От края до края на буколическом ландшафте расположились всевозможные атрибуты живой и неживой природы библейского периода. Художник сумел мастерски, не создавая впечатления визуального хаоса, вместить в четыре угла панорамы землю с горами, лесами и пустынями, малые и великие воды, атмосферу и разнообразную летающую, бегающую, ползающую и плавающую в них живность. К центру картинки сходились символические признаки освоения земли человеком: постройки, поля, сады, инструменты, оружие. Среди них художник расположил людей - группы и отдельно стоящие или сидящие фигуры. В толпящихся Мени распознал рабов, воинов и челядь, а в одиночках - царей, священников и, вероятно, пророков или отшельников, иными словами, Божьих людей. На картинке также присуствовали женщины, в основном, выполняющие какие-то нехитрые обязанности или застывшие в скромных и отрешенных позах. Длинные волосы и скрывающие тело одежды выдавали в них особую касту рода человеческого.
   Каждый объект на картинке был занят своим делом: дожди окропляли поля, жнецы собирали урожай, деревья плодоносили, листва и травы прятали гнезда, птицы улетали за моря, моря приносили рыбу, рыбу пекли на костре, огонь подымался в атмосферу, из-за гор дули ветры, гонимые облака приносили дожди. Таким образом, события, окаймляющие центр картинки, замыкались в едином вращательном цикле Бытия.
   Вывод этот подсказала Мени сверкнувшая в памяти диаграмма "Круговорот воды в природе", знакомая каждому еще со школьных лет. Но, все же, круговорот на картинке был иного рода. Прежде всего, в отличии от школьных учебников, в верхней центральной части панорамы мира, возвышаясь над всеми, присутствовал Бог. За Его спиной располагались солнце, планеты и звезды, на фоне которых мелкими стайками кружили беспечные ангелы.
   Во-вторых и в главных, Мени заметил у человеческих фигур, как из нижнего, среднего, так и из верхнего сословий нечто общее. Замершие ли по прихоти художника в военном марше, остановленные ли кистью в момент тяжких физических усилий, застигутые ли в покое прострации или повелевающего жеста, все, до единой, фигуры чем-то очень походили друг на друга. Несомненно, талантливый художник подметил в людском многообразии некую универсальную черту.
   Чем пристальней Мени вглядывался в картинку, тем яснее ему казалось, что люди, изображенные на ней, пребывают в состоянии странной слегка сомнамбулической неопределенности и какой-то полуосознанной обеспокоенности своим положением. Несмотря на мелкий масштаб картинки, вглядевшись внимательно можно было обнаружить настороженность в глазах и выражение недоумения будь то на умудренном лике пророка, на грозном лице воина или на измученной мордочке раба. Едва уловимые штрихи внушали Мени впечатление того, что персонажи, вне зависимости от занимаемой ступени в четко обозначенной на картинке иерархии, тяготятся подневольностью своего существования и необъяснимой неуверенностью в отношении производимых ими действий.
   Каменщики всматривались в морской горизонт, цари - те и вовсе не глядели в сторону собственного протянутого перста, а молящиеся закрывали на небо глаза. И лишь женщины - никем не принимаемые всерьез существа, обреченно устремляли взоры на то, что в этот момент находилось непосредственно перед ними.
   Естественно, у Мени сложилось впечатление, что изображенный на картинке мир пребывает в двух ипостасях: в состоянии незыблемой определенности физических процессов и волнительной неопределенности процессов духовно-социальных. Но что показалось Мени самым странным - Бог не глядел ни на один из множества нарисованных предметов, словно не замечал их присутствия. Он был изображен чрезвычайно увлеченным... игрой в кости! Да-да! Художник с помощью воображения Мени отобразил Создателя в пылу азарта бросающим кости на аккуратно подстеленное для этой цели облачко! Лик Божий озаряла добродушная улыбка довольного и сильного Старца, исполненного уверенностью и непоколебимой верой в собственную правоту.
   Разглядывая явленную ему картинку, Мени задумался тогда над словами философа и... не согласился с ним. В природе, подумал Мени, утверждение о Боге, "играющем в кости" может быть и справедливо - среди камней, растений и животных вряд ли сыщешь игроков. А вот у людей - все иначе! Люди, по мнению Мени, являются единственными на свете игроками. А что касаемо Бога, то по убеждению Мени, Он и только Он кидает за людей кубики и наблюдает за реакцией участников игры.
   Отсюда Мени стало понятным, почему у всех персонажей картинки одинаковый взгляд, встревоженный непредсказуемостью грядущего момента. И тогда Мени подошел к главному в своей жизни выводу: оказывается, люди всегда и везде заняты лишь одним делом, а именно, - игрой в кости, которые за них бросает Господь Бог! Следовательно, жизнь человеческая, посчитал Мени, проходит исключительно в ожидании счастливого случая! Наконец-то Мени постиг Экклезиаста, утверждавшего: "... но время и случай для всех их." Именно в тот момент Мени догадался, зачем молящиеся обращаются к Богу. Им не терпится выразить, внушить Создателю свое удовлетворение или недовольство результатом Его очередного броска.
   А вот женщины, подумал Мени, женщины - это совершенно особый случай. Женщины - не игроки. Напротив, они - всегда чей-то выигрыш! Или проигрыш! Поэтому в их взгляде нет испуга, лишь одна обреченность или надежда. Надежда попасть в заботливые руки. Потому что женщину, как богатство, можно приумножить, а можно и растранжирить, растерять безвозвратно. Мени на собственном опыте успел убедиться, что женщина - это конвертируемая валюта человеческого счастья. Золотой запас любви! Федеральный резерв жизненного благополучия! Почему Мени так странно выражается? Потому что Мени - экономист, в мэрии он курирует городской бюджет, и поэтому ему легче оперировать привычными уху и сердцу терминами.
  
   Но с чего это вдруг Мени решил, что Бог бросает за людей кости и наблюдает за их эмоциями? Свою убежденность Мени объясняет довольно просто: счастливый случай - одно из развлечений Господа. Развлечение это отнюдь не праздное, но имеющее среди прочих целей, цель назидательную, а точнее, воспитательную. Дело в том, что время от времени, даруя от щедрот своих, Господь укрепляет веру удачливого игрока в Высшее милосердие, а неудачливого - в необходимость это милосердие заслужить.
   А как иначе объяснить, что вчера на общегородском совещании по планированию Мени совершенно неожиданно выпала удача увидеть Ее? Вот уж чего Мени и предположить не мог! Конечно, он не подал виду, что гром среди ясного неба разразился в огромном зале мэрии лишь для него одного. Но мысленно сию же минуту он вознес к небесам благодарность, пусть в виде короткого послания, но зато искренне.
   Мени заметил ее сразу же, как вошел. Она сидела в третьем ряду и откровенно скучала. После того, как она увидела его, скуку, разумеется, как рукой сняло. Она широко раскрыла и без того огромные глаза, да так и застыла, не мигая. Мени же был вне себя от радости - шутка ли, Бог продолжает выбрасывать ему выигрышные камни!
   Вначале Мени не знал, как себя вести. Подать ли знак узнавания? Но ведь они не знакомы. Отвести ли взгляд? Но Мени не привык играть глазами. Он, должно быть, выглядел совершенно беспомощным, мысленно задавая ей вопрос: что делать? На его счастье к Мени обратились с вопросом, а потом началось совещание.
   В перерыве Мени подошел к ней, представился и спросил, как ее зовут, откуда она и чем занимается. Она, на удивление и вопреки ожиданиям Мени, была спокойна и даже, как ему показалось, несколько суховата в ответах, если не сказать - надменна. Виной всему столичная закваска, подумал о ней Мени, типичный университетский снобизм, который еще просто не успел выветриться за год пребывания в провинции.
   Мени было попытался расспросить ее о работе, но, столкнувшись с темным взглядом, таящим в себе бездонный омут полный непонятных и оттого пугающих водоворотов, Мени осекся и замолчал. Пауза затягивалась, на них уже начинали посматривать. Мени почти пожалел, что помчался на поводу безотчетных побуждений. Он уже был готов отойти и через минуту преспокойно позабыть об этой странной девице навсегда. Но стоило ей протянуть в официальном прощании руку, как Мени почувствовал, что ладонь, вошедшая в его ладонь, - не ладонь вовсе, а пожалуй, все, чем владеет на свете эта таинственная приезжая. Мени испугался и предательски побледнел. Такого с ним еще не приключалось. В прошлом он держал в своих руках множество дамских ручек: легких и весомых, нежных и грубоватых, горячих и тех, в которых еле теплилась жизнь. Но почти все они выполняли одну единственную функцию - функцию по забору пробы на потенциальный интерес Мени к тестирующей его хозяйке прибора. Женским рукам в его руке всегда была нужна информация - чем и с какой частотой дышит Мени в сторону естественного продолжения дамской руки, как правило, левой.
   Вчера же все было наоборот. По другому. Странно и даже жутковато. Той руке не нужны были никакие данные. Молодая женщина, назвавшаяся Авивой, обыкновенным рукопожатием, не задумываясь, ничего не обуславливая и, как подумалось Мени, совершенно безрассудно, отдавала ему - едва знакомому мужчине, самую власть над нею, безраздельное владение ее мыслями, чувствами, поступками и... страшно подумать!.. ее телом! А Мени не смог противостоять. Нет, не женскому безрассудству, а пожиравшему разум и терзавшему плоть непреодолимому желанию разгадать еще одну женскую тайну. Но в чем же его вина, если так выпали кости?
  
  

6.

  
   Мени еще непривычно называть Авиву по имени. К имени, пусть недолго, но необходимо привыкать. А Мени боится взглянуть на часы, он итак знает, что на привыкание у него не хватит времени. Мени нервничает, он опасается сфальшивить в пяти нотах: А-в-и-в-а. Он плохо читает с листа, и поэтому выбирает Ты, заменяющее все на свете имена. К тому же, Ты - двойной прыжок - сразу через Вы и имя, прыжок навстречу... Навстречу чему? Мени задумывается, но не может подобрать верного эпитета неимоверно возбуждающей и невероятно заманчивой ситуации, маячащей в самой ближайшей, в прямом и переносном смысле, перспективе. Ну, да Бог с ним, с эпитетом! Мени абсолютно уверен лишь в одном: Ты более всего приличествует той близости, которая без лишних церемоний сотворилась в стенах его кабинета и уже вьет между ними паутину многозначительной связующей тишины. Это еще не мост, но уже канаты. Пока что только мысленно, в разгоряченных головах с воспаленными щеками. Остается совсем чуть-чуть, может быть несколько минут или мгновений, и близость воцарится между их телами, которые только этого и хотят, в чем их подгоняет взбесившаяся кровь, неистово стучащая в колотушки сердец.
   Авива не может приказать себе назвать Мени по имени. Ее языку эти звуки еще чужие. Все предыдущие дни язык думал о чем угодно, но только не об имени незнакомца. К тому же, ее язык беспамятен. А без памяти он беспомощен. Со дня их первой нечаянной встречи, язык питался лишь одним бессловесным воображением и сочащимся фантазиями. И потому сейчас он сух и неподвижен. Но зато язык уже твердо знает - чего он хочет от этого мужчины, а уж имя его - самое последнее в длинном списке желаний. Поэтому, в данный момент, Ты более всего удобно языку и в способе произнесения, и в контексте неисполненного списка.
   Мени же собственный язык отказывает. Он вообще не готов разговаривать: не знает как, не знает о чем. В конце концов, его не предупредили о визите, с ним даже не посоветовались. Поэтому язык не шевелится, и Мени жестом указывает Авиве на кресло посетителя, а сам падает в свое начальственное. Он чувствует, как пылает его лицо. Ему стыдно за эту обнаружившуюся слабость, за неумение вести себя достойно с женщиной, самоотверженно идущей ему навстречу, навстречу обоюдному, в этом он ни капли не сомневается, желанию. Но, что это с ним? Куда подевалась его хваленая галантность? Презрев все правила этикета, он почему-то развалился перед Авивой, как перед провинившейся секретаршей.
   Авива продолжает стоять, а Мени провалился в черную прорубь кресла. Он тонет - она это видит. Верхняя часть туловища, определенно, не знает, как себя вести в состоянии опасности. Руки беспомощно скользят по льду, пытаясь пальцами зацепиться за любую неровность. Но лед ровен, как стекло, ни выступов, ни ямок.
   Мени ощущает, как горят его ладони, и кровь стучит в кончиках пальцев. Мени водит ими по столу, всеми десятью. Пальцы пытаются нащупать клавиши, чтобы сыграть хотя бы увертюру, хотя бы первый аккорд, но не находят. Ко всему, Мени плохо читает с листа. Стол в кабинете покрыт дурацким стеклом, и пальцам холодно касаться его ледяной поверхности. Поэтому они, не сговариваясь, сцепливаются друг с другом до желтизны суставов.
   Фигура Авивы монументально возвышается над казенной обстановкой комнаты, заваленной бумажными папками и рулонами. Все очень резко в поле зрения Авивы, но именно в эту минуту она ничего не видит. Мысли проносятся в голове со скоростью грозовых облаков, гонимых бешеным ветром: почему она не надела свою коронную кофту, на которую оборачивается каждый второй? Почему она поленилась намылить волосы дважды? Почему лишь мельком прошлась флакончиком духов по шее? Будем ли мы целоваться? Или...
   Мени глядит исподлобья, и взгляд его не в состоянии охватить всю женскую фигуру с головой. Но то, что он видит перед собой, сводит его с ума: от горизонта стола уходящим ввысь монолитом воздвигнуты внушительных размеров крутые бедра, занавешенные тонкой тканью. Скульптор ждет сигнала, чтобы сдернуть драпировку и обнажить перед миром шедевр природы, исполненный в дышащем каррарском мраморе. Наэлектризованная ткань собралась в немыслимые складки и сложилась красивым выпуклым треугольником, венчающим два зрелых початка, две живые колонны. Мени видит, как треугольник подрагивает под покрывалом. Воображение Мени опережает скульптора. Оно обрывает никчемный занавес и... Таящееся за ним унижает воображение. Выдержать такое невозможно, и Мени закрывает глаза.
   Авива мечтает, чтобы мужчина, наконец, выбрался из проруби и шагнул ей навстречу. Она уже решила, что не будет пассивно ожидать его дальнейших действий, чего бы он не задумал. Она сама растопит лед нерешительности, прильнув к его телу, сразу всеми доступными в анатомии точками: коленями, животом, грудью, губами. Да-да, она прижмет свои груди к его груди, потому что соски ее зудят так, что не будь никого в этой комнате, она сама бы исщипала их до синяков. Авива не замечает, как рука ее непроизвольно поднимается и проводит указательным пальцем по двум взбухшим полюсам.
   Когда Мени открывает затуманенные поволокой глаза, то видит, как стоящая перед ним девушка указательным пальцем касается вершин двух больших зрелых плодов, еле удерживаемых натянутыми под блузой упругими ветвями бретелек. Мени вспыхивает, как факел, он больше не в силах притворяться. Он не намерен себя сдерживать и протягивает Авиве руку.
   Авива стоит перед сидящим за столом Мени и, не мигая, смотрит прямо в глаза. Когда Мени опускает веки, Авива бросает взгляд на его стиснутые пальцы. Эти пальцы сжимают ее сердце. Господи, помоги! Вдруг она замечает протянутую ей руку. Совсем как в Сотворении у Микельанджело. От волнения Авива превращается в соляной столб. Мени шевелит губами, и чуть осипший глас с небес возвещает: Ты мне очень нравишься! Если я его слышу - значит, я еще жива! - не верит Авива и наблюдает, как неведомая сила поднимает ее окаменевшую мертвую руку и ведет к той другой - животворной. Ты мне тоже нравишься! - шепчут пересохшие губы. И руки соединяются. Завершая Сотворение.
   Пальцы Мени стискивают ее пальцы. Или наоборот? Авива чувствует боль. И боль наполняет ее радостью. Господи, как сладко! Как больно, Господи! Боль искажает лицо Мени. Он страдает от приступа неизвестного им обоим недуга. Он просит, он умоляет ее о лекарстве, спасительном средстве. Сейчас, немедленно!
   Авива почти ничего не слышит, пытается угадать по губам. Чего он хочет? Че-го?!!! Не может быть. Что он такое говорит?!! Нет, она ослышалась, не угадала эти страшные, перекошенные и от того еще более соблазнительные губы. Они готовы сломать любую оборону. А обороны то и нет вовсе! Губы вбирают, всасывают ее душу, как дольку апельсина, и решительно надламывают. Авива так мечтала упасть в этот рот! Половина ее еще снаружи, а другая уже внутри большого темного грота, полного влажных и упругих тайн. Зубы, первое во что влюбилась Авива, уже перекусили позвоночник ее воли. А никакой воли и не было! Авива оставила ее за порогом этой комнаты вместе с зонтиком. Но все же, почему так ноет спина?
   Авива взглядом переспрашивает. Мени повторяет: не прочь ли она расстаться с трусиками? Что??? Он сумасшедший!!! Как он смеет? Авиву окатывает холодным душем, но эффект - прямо противоположный, она, видимо, сразу не разобралась - это же кипяток! Обожженная кожа подтверждает, что он смеет. Это я смею, а не он! - признается, наконец, Авива. Да, она не ошиблась - Мени просит ее трусики, просит, как противоядие от пожирающего его недуга. И если я не дам того, что он просит, то Мени умрет тут же, сейчас же. Он не врет, Авива это чувствует. Это ее яд разлился по его венам и артериям. Авива так рада, что ее яд оказался смертелен. Авива так счастлива, что у нее, наконец-то, есть яд, возжелай она чей-то смерти. Авива так счастлива, что у нее есть противоядие на случай, если она пожелает любви.
   Авива молчит и со стороны, должно быть, выглядит растерянной. Но все, как раз, наоборот, именно сейчас она предельно сконцентрирована, ибо впервые в жизни наблюдает действие своего яда. Душа ее ликует, как никогда прежде. Все, что она копила четверть века, возымело силу и подарило ей власть! И что по сравнению с этой властью какие-то трусики? Господи! Да она бы с радостью отдала этому умирающему богу все, чем обладает. Что тебе, Господи? Душу, тело? По частям, целиком? Авива почла бы за великое счастье расстаться со всем этим добром, если все оно - ему! Если все - тебе, мой милый. Все - тебе. Тебе!
   Через минуту (стремглав в женскую уборную и обратно) матерчатый комочек молча передается из руки в руку. Микельанджело, прогуливающийся в райском саду, замечает эту деталь и недовольно хмурится. Еще через минуту (стремглав в мужскую уборную) комочек распрямляется, разглаживается и внимательно разглядывается, подносится близко к глазам, очень близко, чтобы обнаружить следы жизнедеятельности этой Бог весть откуда появившейся лесной нимфы. Ее трусики должны пахнуть травами и листьями. Поэтому Мени подносит их к носу, пробует их на расстоянии, с опаской, быстро растворяющейся в нарастающем желании. Трусики дразнят обоняние, обманывают его, раскрывая перед носом пустую белую ладошку. Нос требует их ближе, еще ближе! Запах неуловим, запах летуч, черт бы его побрал! Он почти испарился! Нос в отчаяньи падает ниц в смятые травы и листву и замирает в блаженстве.
  
   Руки расстегивают ремень и ширинку. Пальцы, не привыкшие к внезапно обретенной независимости, явно нервничают: теребят пуговицы, застревают в прорезях. Расстегиваться сегодня труднее обычного, что-то мешает, сопротивляется. Висок отбивает: Что-ты-де-ла-ешь?-О-ду-май-ся! Ерунда, думает Мени, всего навсего учащенный от волнения пульс. Пальцы, в конце концов, упираются в то, что мешает. Это он, взгорбивший пах, заполнивший собой пространство под гульфиком. Сейчас, уже скоро, приговаривает Мени, еще секунда и тебе будет дарована свобода! Он, наконец, высовывается из убежища, внезапно выросший, натянувший кожу до глянца, багровый от тесноты и удушья. Его головка смотрит не туда, куда зовет заглянуть озерцо, затаившееся на дне фаянсовой впадины, а в прямо противоположном направлении. Он еще не понимает, для чего его сюда доставили, и что с ним собираются делать. Он нетерпеливо ждет, пока нос не втянет в себя ту самую молекулу эфира, которая окажется решающей, пока губы не прикоснутся к мягкой, чуть застиранной шероховатости подкладки, еще теплой от согревавших ее других губ, пока язык не высунет свой кончик попробовать на вкус безвкусную плоть ткани, пока все вместе они не вострубят в победные трубы вожделения, и фанфары не помчатся в кору головного мозга.
   Налитая кровью головка вздрагивает от еле сдерживаемого порыва. Дрожь боевого стреноженного коня призывает всадника объять могучую холку. И уже несутся они, обгоняя друг друга в прыти и в стремлениях достичь общей желанной цели. Всадник безжалостен. Конь же опытен и поэтому прощает наезднику излишнюю грубую торопливость, не пытается сбросить его, ускользнуть между пальцев. Он уже взмылен, и всадник устал, дышит тяжело и прерывисто. Всадник жалеет коня и стирает с него пену мягкой попонкой, и конь оставляет на ней свой запах. И вот тут, наконец, наступает долгожданная развязка! Два вещества - его и ее - вступают в необратимую химическию реакцию. Они сливаются воедино и образовывают взрывоопасную смесь. Реакцию уже не остановить, и пульс детонатора пошел отсчитывать последние секунды. Всадник, что есть мочи, пришпоривает коня. Конь удивленно взбешен - в этом нет никакой необходимости! Цель уже рядом! Изо всех сил он вытягивает шею, грива встает дыбом, и победное ржание вырывается из глотки. Конь судорожно выплескивает боль и радость на заботливо поднесенную всадником попонку.
   Спазмы еще сотрясают его тело. Мени оборачивает его трусиками, закутывает, будто влажными простынями больного в ознобе от высокой температуры. Постепенно жар спадает, тело вздрагивает все реже и реже, а потом и вовсе успокаивается. Мени непроизвольно делает глубокий вдох. Теперь ему нужен воздух, много прохладного воздуха, чтобы остудить обожженные внутренности. Расслабление всегда приходит изнутри. Мени необходимо успокоиться и вернуть прежний цвет лица (о выражении лица он сейчас и не думает). На это потребуется время. А пока надо бы заправить рубашку в брюки. Нужно задействовать руки, но они не слушаются. Мени смотрит на них и недоумевает - руки кажутся ему чужими. Одна из них и вовсе занята, в ее зажатой ладони спрятался насквозь промокший матерчатый комок. Память лихорадочно подсказывает десятиминутное прошлое. И Мени вспоминает, что комок этот - трусики высокой, полногрудой, умопомрачительной девицы из Статистического Бюро. Как смешно звучит! И Мени улыбается красивой, широкой жизнерадостной улыбкой. Отчего же ты плачешь, Буанаротти?
  
  

7.

   Часы, когда тебе было воистину хорошо, за всю жизнь не сложатся и в одни сутки. Минуты, когда от счастья ты пребывал на седьмом небе, не собрать и до одного часа. И ради этих крох человек живет десятки лет?
  
   К сожалению, Мени часто не хватает времени. Как часто? Довольно часто. Почти всегда. Поэтому Мени не любит смотреть на часы. Но смотрит. Постоянно. А еще у него выработалась привычка, которую Авива сразу невзлюбила. Он задает ей один и тот же вопрос, от которого ее коробит: не скажет ли она, который час? Конечно, ненамеренно, по рассеянности или по рассредоточенности. Хотя для того, чтобы узнать - который час, достаточно самому взглянуть на, как минимум, пару циферблатов, всегда пребывающих в окружающем пространстве. Но Мени, то ли по недомыслию, то ли чрезвычайно тонкой задумкой, хочет, чтобы это сделала Авива. Может быть, для того, чтобы Авива прониклась важностью Мениной необходимости знать точное время? Правда, когда они лежат голые или целуются полуодетые, Мени не задает своих вопросов, а сам пытается определить время. Получается не очень ловко. Вдобавок Мени теряет сосредоточенность и упругость. Лучше бы уже спросил.
   Но все эти неровности и шероховатости человеческих натур ровным счетом ничего не значат и никак не сказываются на отношениях между Авивой и Мени. Все это чепуха и мелочи жизни. Они любят друг друга, и это главное. А времени Мени не хватает потому что у него множество дел и обязанностей. Первое вытекает из второго. А нехватка времени из первого. Мени - важное официальное лицо городского масштаба. Из пяти последних слов самое главное - слово масштаб. У этого слова есть характер, нелегкий характер, вточь как у Мени. За словом масштаб стоят древние гносеологические силы: география, математика и история. Трио внушительное, из-за этого с ними трудно спорить - и с трио, и с Мени. И Авива никогда не спорит. То есть, спорит она постоянно, но про себя, чтобы Мени не услышал. Хотя и в этом, может быть, нет необходимости - Авиве кажется, что озвучь она свои доводы, Мени все равно бы не услышал.
   О, если бы у них с Мени хватало времени! Тогда Авива позаботилась бы - чем его заполнить. У нее столько всего в планах, точнее, в мечтах. Планировать им с Мени воспрещается. На совместное планирование наложено неписанное табу. Оно и понятно. Кто они друг другу? Любовники. А у любви нет и быть не может никаких планов. У любви есть только любовь. Это ведь так много! Но, как правило, недостаточно. Впрочем, несмотря на запрет, Мени только тем и занимается, что планирует. Должность у него такая и в мэрии, и в личной жизни. В этом смысле Мени являет собой довольно редкий случай сочетания таланта с занимаемыми должностями. Но эти планы Авиву, естественно, не касаются, потому что Мени планирует не для них двоих, а для себя одного, что по неписанным правилам, позволяется, а Мени по роду деятельности даже крайне нужно. Впрочем, и Авива могла бы попробовать строить индивидуальные планы, но ей почему-то не нужно.
   Так вот, если бы мечты Авивы воплотились в планы, а не планы в мечты, как у нее сейчас, то тогда для Авивы началась бы новая жизнь, совершенно иная, непохожая на ту, что сегодня. Во-первых, Авива бы успокоилась. Ей так кажется. Спокойствие, которого она ждет, очень важно для Авивы, поэтому она и поставила его на первое место. Спокойствие необходимо ей для нормального человеческого функционирования. Что это означает? Она должна вернуться в здоровый физиологический ритм: спать без снов, как раньше, не вскакивать посреди ночи и не заглатывать воду вперемешку с едким сигаретным дымом, она должна перестать нервничать по любому поводу, особенно по совершенно не касающимся ее вопросам. Она должна прекратить язвить и огрызаться и, вообще, научиться ладить с коллегами по работе. Никто не просит Авиву возлюбить их, но хотя бы относиться к ним нейтрально. Она должна, наконец, увидеть в солнце - солнце, а не источник непереносимой жары, в ветре - ветер, а не переносчика пыли и мусора, в новостях - новости, а не вселенский заговор с целью усугубить ее восприятие конца света, в людях - людей, а не захватчиков и террористов. Таким образом, когда Авива успокоится, то мир обретет Авиву, а Авива обретет мир.
   Во-вторых, в новой жизни Авива непременно вернется к своим философским размышлениям, в отсутствие которых, каждый прожитый день - просто напросто утраченное время. И вот тут то произойдет самое главное! Авива даже закрывает глаза от предвкушения блаженства и удовольствия - она посвятит Мени во все свои метафизические тайны. Ему, несомненно, понравится. Конечно, на первых порах будет нелегко, но Авива проявит терпение, огромное терпение, невероятное для нее терпение. Потому что Авива очень любит Мени, а любовь, как она услышала однажды, любовь - есть терпение. Правда, Авива и тогда не согласилась с этой формулировкой, и не согласна с ней по сей день. Но она готова пожертвовать своим нетерпением, пойти на компромисс с самолюбием, унизить свой темперамент и запрятать поглубже гордость. Она неизбежно изменится в поведении - манерах, восприятии и реакции: станет говорить неторопливо, смотреть внимательно и ласково, объяснять и переобъяснять и, если потребуется, проиллюстрирует непонятное - нарисует, изобразит фигурами на бумаге и в пространстве, карандашом и жестами, мимикой и телом.
   В-третьих, Авива станет для Мени одновременно: учительницей, актрисой, полемическим другом, специалистом-сексологом, личным библиотекарем, шерпом-проводником, спортивным комментатором, музейным экскурсоводом, шеф-поваром и виночерпием, музыкальным критиком, политическим обозревателем, домашним дизайнером... она сказала домашним? Ну да! Ведь все это произойдет с нею, когда наступит новая жизнь.
   У Авивы почему-то внезапно портится настроение. Зачем она употребила слово домашний? Пусть даже в мыслях, пусть даже втайне от обеих пар ушей - собственных и Мени, зачем? Чего она строит из себя влюбленную дурочку? Нет, не дурочку, а самую настоящую Дуру с большой буквы! Времена наивности прошли, сгинули, растворились в прошлом. Ей ли об этом не знать? Или все же, они, как времена года, возвращаются и уходят, уходят и возвращаются? Если весна спасает природу от вечной мерзлоты, может быть, и наивность спасает человеческую душу от обледенения? Лето позволит взрасти в ней надеждам, которые обязательно увянут осенью и скроются под снегом новой зимы. Если в этом круговороте заключена суть человеческих Времен Года, то Авива не совершила никакого преступления. Дерево ее жизни навсегда вкопано в землю, уходит в ее недра множественными корнями. Дереву не сойти, не сдвинуться с раз и навсегда обозначенного места. Древесный удел - переживать Времена Года, каждый раз стараясь оказаться сильнее осени и зимы, чтобы снова встретить весну и лето. В этом - жизнь, в этом - Закон. И Авива его не преступила. По любому кодексу она имеет право на все, что не противоречит Закону.
   И все же, ее наивность - преступление. Авива это чувствует и знает, и сознательно идет на его совершение. Дело в том, что Мени женат. Его супружескому стажу всего год с небольшим. Но это, как раз таки, не имеет никакого значения. Или имеет? Конечно, имеет! Оказывается, Мени понадобился год с небольшим, чтобы осознать, что его жена вовсе не так любима, как ему бы хотелось, и Лия - не единственная и не последняя женщина в его судьбе. Вот что показал год с небольшим. И Авива сыграла свою преступную роль, вернее, продолжает ее играть, будто не осознает всей степени вины, усугубляющейся ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Может, оттого Мени и смотрит на часы так часто?
  
  

8.

  
   Авива иногда думает о том, что будет, когда Мени вдруг умрет. Да-да, когда в один ничем не примечательный день и час она внезапно узнает, что умер Мени и оставил ее одну. Внезапно - это как камнепад на голову, как волна высотой с Джомолунгму, как проснуться и обнаружить, что любовь лишь приснилась! Авиве кажется, что она уже сегодня способна явственно представить себе День Смерти Мени. Воображение Авивы готово описать в совершенно обыденных подробностях и мельчайших деталях самую минуту или даже мгновенье грядущей беды. Спокойный светлый полдень, солнце в легкой дымке, рассеивающей свет и тени. Обратите внимание на "тени"! Это важная деталь - вещи, не отбрасывающие теней, превращаются в привидения! Тени покинут предметы и этим лишат их чувств. Мир ненадолго упадет в обморок. Остановятся все движения и процессы, исчезнут бороздящие вещество и эфир инстинкты и мысли. Наступит вселенская минута молчания, минута клинической смерти природы, полное затмение жизни. И все это случится с одной только целью - чтобы Авива, единственная, кто сохранит трезвость сознания, ощутила не на словах, а в реальности значение слова одиночество. Потом все быстро вернется к обыденному ритму, и мир пребудет таким, каким он был до смерти Мени, совершенно не подозревая о том, что вернулся из небытия, что минуту назад сам был мертв.
   Что же будет после? Авива пытается угадать это тонущее во мраке неизвестности будущее, а точнее, силится представить себя в нем. Зачем Авива пытает судьбу на откровенность? К чему вызнает ее тайны? Зачем прядет нити страшных пророчеств? Потому что они с Мени смертны, и когда-нибудь наступит их черед, и смерть настигнет их обоих. Но Авиве также известно, что они не перенесутся, взявшись за руки, с этого света на тот, как влюбленные с картин Шагала. Кто-то обязательно уйдет первым. И Авива знает - кто!
   Она уверена, что не умрет от горя, а выживет, переживет Мени, может быть, даже на много лет. Так угодно Богу. Для чего это Богу? Для того, чтобы Авива явила людям пример нескончаемой любви и бесконечного горя. Чтобы внемля чужому опыту, люди больше ценили светлые дни и уважали дни черные, чтобы чаще перемежали свои бездумные речи молитвой, чтобы реже думали о достатке тела, но чаще о достоинстве души.
   Авиве жутко вызывать в воображении ее личный Апокалипсис, но картины рисуются сами по себе. И Авива видит себя на кладбище у Мениной могилы. Ежедневно! Первые несколько лет. Потом чуть реже - через день. Но не реже! А когда Авива совсем превратится в старуху, то ее будут возить на кладбище, как минимум, раз в неделю. И умрет она дряхлой, но в ясном сознании, в серый безликий осенний день сразу после последнего свидания с могилой. Приходя на кладбище она будет беседовать с Мени. Она будет приносить ему разные, странные, на первый взгляд, атрибуты: записки, камни, цветы, обязательно два цветка, еще быть может, сухие ветви, фотографии - чтобы Мени знал, что он наделал с миром, покинув его. Конечно, она будет уносить все с собой обратно - мертвым не нужны сувениры и подарки. На могиле Авива будет оставлять только цветы. Потому что, как окажется очевидным после его смерти, при жизни Мени тоже был сорванным цветком, только никто не догадывался об этом и не знал, как скоро он завянет. А еще Авива будет приносить на могилу некоторые замеченные ею книги и читать Мени отрывки прозы и стихи. Она уже сейчас не верит, что Мени услышит ее чтение, но знает, что все равно, вслух или молча, будет поведывать ему обо всем, что происходит в ее жизни.
   А в жизни, Авива и об этом знает наперед, будет происходить одно и то же - ее непреходящая любовь. Печаль и скорбь иссушат ее тело. От солнца и кладбищенской пыли потемнеет кожа. Авива будет приметна, угрюма и неприступна. И всегда в черном, потому что ее существование превратится в бесконечные похороны, а жизнь - в траур по жизни. И еще ее жизнь будет завидовать смерти и звать ее, проклиная. Люди будут узнавать Авиву издалека, едва завидев ее черный силуэт. Они будут расступаться перед ней, виновато понурив головы. А Авива будет проходить мимо, не отвлекаясь на людей и природу. Родители будут указывать на нее своим детям и рассказывать им краткую историю ее горя. Дети будут провожать Авиву непонимающими глазами, но и они когда-нибудь поймут - что значит любить!
   Зачем Авива это делает? Зачем выдумывает дурацкие небылицы? Зачем репетирует смерть еще живого Мени? Мени молод и здоров. Впереди у него длинная жизнь. Дай, Боже, ему долгих лет! Почему ты это делаешь, Авива? Авива знает почему. Потому что ей страшно, и она боится. До ужаса боится потерять Мени. Боится каждую минуту, днем и ночью, особенно ночью. Виновата ли она, что ей снятся кошмарные сны с одним и тем же сюжетом? Виновата ли она, что с того самого дня, который свел их с Мени, жизнь и сон поменялись местами? И теперь она не разберет - где что. Жизнь оказалась слишком прекрасной, чтобы походить на настоящую жизнь. И Авиве кажется, что ее жизнь, на самом деле - сон. А настоящий сон теперь вынужден больше походить на настоящую жизнь. Поэтому он подобрал и присвоил выброшенный из жизни страх.
   Но почему Авива воображает себе Менину смерть, а не свою собственную? "Нет, ни за что! - упрямо качает головой Авива, и глаза ее широко раскрываются от ужаса. - Ни-за-что!" Такое нельзя вообразить. Если смерть Мени - предел немыслимых страданий, то ее собственная смерть - за этим пределом. Такого просто не может случиться! Даже Бог хмурится, слыша подобную чушь! Почему чушь? Потому что Бог любит Авиву и не позволит ее преждевременной, прежде-Мениной смерти. Не для того Он наказал Авиву любовью, чтобы вот так просто, по недосмотру, упустить ее жизнь из Своих рук и лишиться самой преданной Ему на свете души. Запомните все: Бог не допускает глупостей, их допускают люди!
   Конечно Авива виновата перед Ним, непростительно виновата. Она позволяла себе такие вольности, за малую толику которых Бог испепеляет не только тело и душу вероотступника, но и самую память о нем. Но почему-то в ее случае Бог оказался милосердным до жестокости. Или, все же, жестоким до милосердия? Для Авивы же приемлем любой из вариантов - ведь у нее есть Мени, которого она будет помнить всегда!
  
  

9.

  
   Господи! Говорят - Ты любишь все свои творения. Неужели Ты всех нас любишь? Или не любишь никого?
  
   "Кого из нас больше любит Бог?" - подумала Авива и открыла глаза. Она лежит, боясь пошевелиться, уткнувшись щекой в гладкое плечо дремлющего Мени. Каменная тяжесть его руки покоится на ее животе, но до сих пор в жизни Авива не знала более сладкого бремени. Краешком глаза она замечает у своего виска длинный черный завиток из шевелюры Мени, смешавшийся с ее прядью. Авиву окатывает благодать нечаянно сотворившегося чуда их с Мени взаимопроникновения. Она сдерживает дыхание, чтобы продлить на сколько возможно драгоценных мгновений хрупкое единение, не дать ему рассыпаться. Сейчас Авиве кажется, что из-за появления в ее жизни Мени, волосы перестали быть нечувствительной частью тела, и в невесомом спутанном снопике она своими кудрями ощущает прикосновения Мениных.
   "Бог любит больше того, кого наказывает любовью!" - рождается догадка и еще одна иррациональная неконкретика. Авиву уже давно перестала удивлять способность ее сознания на акробатические фигуры мысли. Но она старается прятать их от Мени. Между ними не должно возникнуть даже малейшего недопонимания. Потому что отсутствие понимания смертельно для любви. А Менины интеллектуальные предпочтения, как показалось Авиве, несколько далеки от сферы словесной абстракции. Авива же знает, что все значительное когда-нибудь начинается с малого, и поэтому она гонит прочь от языка самые невинные забавы собственного разума.
   Запретив себе развивать самосотворившуюся формулировку, Авива принимается осматривать комнату, вернее, тот небольшой объем пространства, который позволяет ей охватить взглядом добровольно наложенная на собственное тело неподвижность. Над головой - низкий потолок, вокруг безликие стены, такая же незнакомая мебель и наглухо зашторенное окно, в которое Авива все равно ни за что не выглянет. Вид из окна, считает она, - такая же неотъемлемая часть личной жизни, как и вид в окне, если заглядывать в него снаружи. Поэтому появляться в чужих окнах Авива не любит. Несмотря на то, что окно в мотеле, вроде, ничейное, рассматривать открывающийся незнакомый вид - все равно, что присваивать тебе не принадлежащее.
   "...присваивать тебе не принадлежащее!" - повторила губами Авива, ощущая тепло спящего Мени и влажный упрек простыней. Брезгливое отвращение, которое Авива готова испытать к казенному духу гостиничного номера, всегда сводится на нет его родственной похожестью на комнату, в которой они с Мени очутились в тот самый день. Откровенно говоря, у Авивы не хватало времени задумываться о подобных мелочах, когда, сгорая от нетерпения, они бросались друг к другу в объятья, еще до того, как за ними защелкивался дверной замок. Они даже не успевали, да и не хотели, зажигать свет, словно оба боялись впустить оставшуюся за порогом жизнь в отвоеванную на час или два темную пещеру забвенья.
   Авива не уверена - любит ли она вспоминать тот самый день, когда они впервые узнавали друг друга изысканной нежностью вперемешку с грубым нетерпением голода. Когда они, вдыхая, вкушая, всасывая вкус, запахи и соки, как искусные повара любви замешивали новые яства из собственной плоти, и как варвары, кормили и кормились ими, не насыщаясь. Авиве тяжело вспоминать тот самый день, потому что тогда Авива открыла для себя два новых свойства Времени. Первое - его исчезновение. Не убыстренное течение, не стремительное убывание, а именно, исчезновение! Поэтому самые пронзительные мгновения своего счастья Авива не помнит. В эти моменты Время пропадало, а с ним пропадала и сама Авива. Второе, пожалуй, самое нелегкое открытие заключалось в том, что Время оказалось... ростовщиком! Да-да! Время одалживает под проценты! Огромные, невероятные проценты. И всегда неукоснительно собирает долги. В тот самый день Авива постигла азы довольно несложной науки: получив от Времени час блаженства, она вынуждена расплачиваться невыносимыми минутами расставания и долгими неделями одиночества.
   И еще. С того самого дня, когда частицы их естества проникли в тела друг друга, Авива живет с ощущением, что отныне и навеки она носит в себе часть Мени, его органические клетки и радиоактивные изотопы его любви. У нее появился неожиданный и уникальный дар - с тех пор она безошибочно угадывает любое расстояние между собой и Мени и может указать его присутствие где-угодно в любой точке земли, потому что в эту минуту оно равняется его отсутствию рядом с нею. Авива не знает, что делать со своим новым даром, как применить его. Дар этот, несомненно, свыше, но Авива не до конца понимает - счастье ли он? И потому боится спросить у Мени - не знакомы ли ему такие ощущения?
  
   Плечо шевелится, и их общая прядь распадается. Мени, приподнявшись на локтях, смотрит на Авиву и сонно улыбается. "Господи, как я люблю его! - Авива чувствует, как внезапно кольнуло в сердце. - Как я люблю эти заспанные глаза, эти припухшие губы, эти следы сна на лице." - думает она и улыбается в ответ. Видно, темный взгляд ее выдает тревогу, потому что Мени вдруг спрашивает серьезным голосом:
   - О чем ты думаешь?
   - Кого из нас больше любит Бог?
   Таявшая улыбка Мени возвращается, и он, по-мальчишески дурачась, театрально рушится ничком - лицом в подушку. Потом резко переворачивается на спину и, глядя в потолок, с облегчением произносит:
   - Одинаково.
   "Нет. - думает Авива. - Бог не может любить двух влюбленных одинаково." Мени, будто расслышав ее мысли, бодро объясняет:
   - Бог ведь подарил нас друг другу. Неужели ты считаешь, что дары Его не равнозначны?
   "Дурачок, как ты ошибаешься! Любовь - это не подарки." - молча отвечает ему Авива и добавляет вслух:
   - Даже одинаковые подарки не бывают равноценными.
   Мени не отвечает. Чувствуется, что он все еще постигает смысл сказанного. "Трудно ему со мной." - огорчается Авива и говорит:
   - Я люблю тебя.
   - И я тебя люблю.
   "Кого же из нас больше любит Бог?"
  
   Приближается их расставание. Это становится понятным по тому признаку, что Мени взглядом ищет часы. Пока только взглядом. И хотя Авива знает наперед - чем обычно завершается их встреча, настроение безвозвратно портится. "Почему, как любой нормальный человек, ты не можешь радоваться тому, что приносит тебе жизнь? - негодует на себя Авива. - Почему ты справляешь траур уже в тот момент, когда радость еще в пределах протянутой руки? Выкинь дурные мысли из головы и перестань считать мгновения!"
   - Скажи, а любовь - от Бога? - переборов схватившую за горло грусть, спрашивает Авива.
   - Наверное... Все от Бога, - рассеянно отвечает Мени.
   "Ему уже не до меня." - замечает Авива и задает главный вопрос:
   - Тогда почему Бог наказывает любовью?
   Мени удивленно вздергивает брови:
   - С чего ты взяла?
   - Потому что любовь - это страшно! - расстягивая слова, нарочито загадочным шепотом, будто ребенку, поясняет Авива. Брови Мени достигают порога возможностей.
   - Страшно? Тебе страшно? - Мени подскакивает в кровати и усаживается, поджав ноги. Авива лежит не шевелясь, обнаженная, подавленная ощущением приближающейся последней минуты, отдающая тепло своего тела блуждающему по комнате воздуху.
   Мени, не мигая, плотоядно рассматривает ее груди, живот, пупок. Взгляд его останавливается на холмике взлохмаченных волос, возвышающемся над тесно сжатыми бедрами. Мени наклоняется к холмику. Авива вздрагивает и замирает. И тогда Мени, быстро-быстро перебирая кончиками пальцев, скользит по складочкам, окаймляющим треугольник.
   - А так тебе страшно? А так? А так? - смеется он.
   Авива визжит, уворачивается от прикосновений, требует:
   - Прекрати, я не выношу щекотки!
   Мени вдруг подхватывает ее на руки, приподнимает над постелью, прижимает к себе и нежно шепчет в ухо:
   - А сейчас тебе страшно?
   - Нет, сейчас - нет.
  
  
  
  

10.

  
   "Любить принадлежащее тебе и любить тебе не принадлежащее - две разные любви. Первая почти всегда проигрывает второй в страсти, а вторая первой в результате." - так думает Авива о Мени и о двух влюбленных в него женщин. Первая из них - жена Мени, а вторая - его любовница. Любовница, конечно, - сама Авива.
   "Почему ты так уверена, что любишь сильнее?" - спрашивает себя Авива.
   "Потому что первая любовь поддерживается браком, а вторая - одиночеством." - отвечает она убежденно.
   "Уж не хочешь ли ты сказать, что стань Мени твоим мужем, ты бы любила его меньше?"
   "Нет, не меньше, но по другому, что уже не будет так сильно, как сейчас, когда он мне не принадлежит."
   "Что значит не принадлежит? Неужели в любви есть разница между де факто и де юро?"
   "Конечно, есть! В любви, вообще, все есть!"
   "Почему же не побеждает сильнейший?"
   "Побеждает! Но это тот единственный случай, когда одиночество выигрывает лишь на воображаемом поле битвы, неизменно проигрывая в реальности, ибо о победе его никто никогда не узнает."
   "Ты имеешь в виду, что Мени слеп до такой степени, что не догадывается о степенях твоей любви, и любви своей жены?"
   "Конечно, догадывается. Но, как правило, человек, которому принадлежат две любви, теряет способность сравнивать подобные вещи. Он тупеет, и это нормально."
   "Значит всегда выигрывает тот, кто ближе?"
   "Почти всегда! Если у той, кто ближе, присутствует хотя бы одна капля здравого смысла. Не заметить существования соперницы нельзя. Но женщины делятся на две категории дурочек и одну категорию умниц. Первые дурочки обретают куриную слепоту, в силу особого природного равнодушия. И потому не видят происходящего у них под носом. Они теряют своих мужчин потому что те обижаются на женщин из-за того, что за них не боролись. Другие, наоборот, обретают орлиную зоркость и видят даже то, чего и в природе нет. Эти теряют мужчин, потому что мужчины не терпят надзора, слежки и постоянно озвучиваемых подозрений. И только третья категория - умницы, отвоевывают своих мужчин алогичностью поведения. Они загадочно улыбаются, когда от них ожидают нотаций и сцен. Памятуя, что мужчины не любят плакс, умницы не преминут пустить слезу именно в тот редкий момент, когда из благодарности им готовы целовать ступни.
   Если любовь - это степень растворения в любимом, то видов такой любви столько же, сколько и степеней растворения - великое множество и разнообразие. Разным женам и мужья нужны по-разному: в разных качествах и ипостасях. Жена сама определяет их баланс в своем суженом. Дурочка сделает это так топорно, что мужчина обязательно заартачится и потребует ревизии, а умница выставит свою любовную бухгалтерию таким образом, что муж почтет за счастье подписывать любые чеки. Мужья ведь тоже не кретины, они все понимают. И прежде всего, что в полюбившиеся игры можно успешно играть и в четыре руки. И только влюбленной любовнице - такой идиотке, как я, нужен весь мужчина, вне всяких качеств и ипостасей, без балансов и бухгалтерий. А этого нормальный мужчина не любит, потому что не понимает. И оттого боится!"
   "Значит, ты обречена и проиграешь в любом варианте?"
   "Любила бы меньше - еще был бы шанс. Но не могу!"
   "Тогда брось его! Брось его сейчас. Ведь дальше - хуже."
   "Не смогу! Он сам меня бросит."
   "Но если ты все знаешь, то возненавидь его, хотя бы, за посредственность, за постоянный обман, в конце концов! Может быть, это поможет любить его на капельку меньше?"
   "Я бы могла притвориться и обмануть, и украсть его у жены, и привязать крепче, чем кто-либо. Но я не смогу! Потому что любовь - это, как вера в Бога. Я не смогу обмануть. Нет, не себя и не его. Я не смогу обмануть Бога, ты понимаешь?"
   "Значит, ты именно так и решила?"
   "Это Бог так решил."
  
  

11.

  
   Странно, но Авива позабыла, когда в последний раз она посвящала время своему любимому занятию - раздумиям об устройстве Мира и Жизни, об Аде и Рае, о Душе и Бессмертии. Непостижимая, все же, штука - любовь! Мало ей разума, пропавшего в необъятных святилищах ее, мало ей времени Авивы, рассыпанного по извилистым тропинкам, незаметно сплетающимся в лабиринт. Мало ей пульса и дыхания, мало ей голода и жажды, мало ей сна и бодрствования, так еще подавай и память с привычками, и былые привязанности с приоритетами, и сами мечты и фантазии, ее никогда не касавшиеся. Все пожирает огонь любви, все затапливает ее волна, вышедшая из берегов, ничто не выстаивает перед ее слепым ураганом. Природа любви испытывает природу Авивы на прочность. Всесильные жернова страсти измельчают все постороннее, что может отвлечь от любви, все, недостойное ее присутствия, не прошедшее сквозь сито ее естественного отбора, не сдавшее экзамена на исключительную полезность и преданность ей.
  
   Сейчас Авиве даже не вспомнить, в какой из сумок лежит Манифест, так и не увидевший нового неба над маленьким городком на берегу моря. Авива намеренно не торопится выуживать дедово наследство из темной тесноты кармана, закрытого на замок-молнию. "У него свои - другие небеса!" - оправдываясь, бормочет уязвленная совесть. Совесть уличили в черствости, в потере памяти и уважения. В отречении от былых идеалов и, страшно подумать, от... любви к единственным близким людям на свете. "Один из них уже на том свете," - гадко подсказывает совесть.
   Авиве тяжело возвращаться к прошлому. Она не знает, что тяжелее: просить ли прощения у маминого одиночества или у неуспокоенной души умершего деда? Авива не знает, что легче: пообещать живой матери воссоединение или поклясться мертвому деду, наконец-то, посетить его могилу? Авива вспоминает притчу о буридановом осле, который не мог решить, с какой охапки сена начать есть, да так и умер в сомнениях - от голода. Но Авива - не буриданов осел, и она устала от сомнений. Поэтому она решает приняться сразу за две охапки, убить сразу двух зайцев, осчастливить сразу две души - и мамину, и деда.
   Авива бросается на поиски календаря, она хочет сейчас же, не откладывая в долгий ящик, определить день своего отъезда в родной город - к маме и к деду. Но тут Авива вспоминает, что половину отпуска она отгуляла всего месяц назад, а следующую приберегла для ничего не подозревающего Мени. Для Мени, не подозревающего о сюрпризе, который его ждет. А еще Мени не подозревает о том, что его сюрприз и Авивина мечта - одно и то же. Ну и пусть! Тем приятнее ему будет обнаружить совпадение. Авива уже все продумала. Одна, без Мени. Но она уверена, что Мени понравится ее задумка: в одну из его ближайших командировок Авива поедет вместе с ним! У Авивы замирает сердце от одной только мысли о свершении чуда. Чудо исполнится во время нескольких командировочных дней, точнее, ночами, когда они с Мени, наконец, заснут и проснутся рядом! Господи, представить только! Утомленные любовью, они заснут обнявшись и обнявшись проснутся! Как муж с женой. А наутро Авива впервые в роли жены впервые в жизни сама напомнит Мени, который час.
   Разве счастье заснуть и проснуться рядом не стоит половины ее отпуска? Какая мать не согласится со своей дочерью, что половина отпуска нужнее для дочернего счастья? Разве ее мама не согласится потерпеть еще чуть-чуть? Она ведь так любит Авиву, а Авива так любит...
  
   Буриданов осел переносит внимание с первой охапки на вторую. А Авива переключается с поисков календаря на поиск Манифеста. Он должен быть где-то здесь. Или нет, вон там. А может быть, тут? Авива перетаскивает сумки и чемоданы с места на место. Она углубляется в их недра, прощупывает стенки, теребит язычки молний. Безрезультатно. Тогда Авива решает планомерно опорожнить каждый предмет багажа, а также любую нишу, любое сокрытое пространство в комнате. По мере того, как вырастает новая стопка вещей, тает надежда. Вещи, которым не хватило места на столе и кровати, летят на пол. В комнате Авивы и в ее душе постепенно воцаряется Хаос. Щеки Авивы горят, будто их отхлестали, в голове шумит, руки дрожат от негодования, и пальцы сжимаются в бессильном гневе. Авива вне себя от подобной злой шутки, которую учинил с ней... Безумный взгляд ее рыщет по полу, по стенам и почему-то по потолку. Что она там высматривает - на потолке? Молнии сверкают в комнате не сверху-вниз, а снизу-вверх. Кажется, что обнаружься сейчас Манифест, ему не сдобровать. Но его нет ни здесь, ни тут и не там. Нигде!
  
  

12.

   - Можно ли любить двух человек одновременно? - спрашивает Мени, и Авива понимает, на что он намекает. Из двух первая - это, конечно же, его жена. Второй может быть кто угодно. У Авивы есть надежда, что кто угодно - это она. Но почему Мени сказал двух человек, когда надо бы говорить двух женщин? И Авива отвечает:
   - Двух человек - можно. Двух женщин - думаю, что нет!
   У Мени недовольное выражение глаз. Мени не доволен ее мнением. Авива тоже не довольна прозвучавшим ответом. Ситуация напоминает ей спор двух детей, в котором каждый упрямо отстаивает свою, несуществующую для другого, истину. Конечно, Авива должна была ответить положительно. По всем законам женской и канонам общечеловеческой мудрости. Правила мудрого поведения советуют не всегда говорить правду. Вернее, не всегда обнаруживать перед собеседником то, что думаешь. Тут Авива промахнулась, поддалась мгновенному импульсу защиты своей любви, прикрыла ее никому не нужной правдой. Вточь, как мать инстинктивно прикрывает собой дитя при внезапном грохоте или вспышке. А на ее любовь никто и не покушался. Мени вполне искренне задал простой, вполне ожидаемый в его ситуации вопрос. А почему, собственно, это его ситуация? Это их ситуация. Скорее, это ее - Авивы - ситуация!
   Авива пробует мысленно прокрутить пленку назад.
   "Можно ли любить двух человек одновременно?" - спрашивает Мени.
   "Несомненно! А почему только двух?"
   "Я имею ввиду не любовь к родителям или детям. Это другое."
   "Я понимаю. Речь идет о любви мужчины и женщины. Так?"
   "Да!" - Мени удовлетворен ее взаимопониманием, и сейчас сам он весь - внимание.
   "Так вот, я считаю, что можно любить и трех, и больше женщин." - Авива делает разумные, круглые понимающие глаза. И заглядывает ими в сузившиеся от не полного доверия к услышанному Менины глаза.
   "...?" - Мени нечего сказать по поводу нескольких любовей одновременнно. Как видно, этот вопрос в данный период его жизни не актуален.
   "...!" - Авива намеренно выдерживает свою - утвердительную паузу, по-прежнему серьезным неулыбчивым взглядом исследуя Менины душевные глубины. В глубинах темно, не видать ни зги. И Авива выжидает, пока с глубины всплывет следующая попытка истины. Неулыбчивость должна подтвердить, доказать прочувствованную веру Авивы в произнесенное. Предполагается, что ее прочувствованность должна каким-то образом повлиять на прочувствованность Мени. Помочь ей подняться в полный рост. Но Менина прочувствованность не желает подниматься. Она не в состоянии, она еще очень слаба. У нее дрожат коленки, и ее тянет назад, вниз - к недоверию.
   Авива прокручивает пленку вперед.
  
   - Можно ли любить двух человек одновременно?
   - А мне?
  
  
  
  
  

13.

  
   - Я беременна. - отстраненно произносит Авива и тут же отказывается: "Опять ничего не вышло. Плоско, бесчувственно, невыразительно, будто шум проехавшего за окном автомобиля." Два дня она готовится произнести эту фразу и никак не может подобрать нужный тон. Авива репетирует перед зеркалом и по дороге на работу, вслух и про себя, засыпая и даже во сне. Каждый раз ей кажется, что верный тон найден, но уже в следующую минуту, он, как и все предыдущие, отдает фальшью, унижающей самый смысл произнесенного.
   Она пробовала озвучить весть беспечно и независимо, как знающая себе цену женщина, благополучие которой не вызывает ни у кого сомнений. Интонации выходили легкомысленными, почти аферистичными. Затем она пыталась прошептать эту фразу, как читают молитву благодарения, и устыдилась пафоса. Первоначальный вариант, казавшийся Авиве самым естественным, - сообщить радостную весть голосом, звенящим от счастливого оптимизма, Авива отвергла сразу и бесповоротно. Предчувствие предвещало, что радоваться придется ей одной, если, вообще, придется. Пробуя произнести "Я беременна!" без всякой оглядки на создаваемое впечатление, Авива ужасается, как униженно, по-нищенски просительно звучит ее натуральный голос.
   "А причем тут мой голос? - пробует бунтовать она. - Причем тут, вообще, я? Причем мои интонации, чье-то впечатление? Разве о впечатлениях речь? Какое впечатление может произвести только что зачатое дитя?" Но тут же, ее сломленная гордость, как побитый пес, бредет назад к будке своих сомнений и терзаний, позвякивая прочной цепью на ошейнике. На цепи ее держит страх перед непредсказуемой реакцией Мени.
   С того момента, как два дня назад она узнала о своей беременности, Авиву лихорадит. Она места себе не находит, мучаясь сменой настроений и диаметрально противоположными предчувствиями. Она рисует в воображении десятки вариантов их с Мени встречи, пытаясь предугадать сценарий развития событий. Иной раз она видит, как будущий отец, полусумасшедший от радости, берет ее на руки, словно будущее дитя, и кружит, и возносит к небу, и кричит небу о своей любви к ней и к их ребенку. Но она также видит, как, не произнеся ни слова, Мени нахмуривает брови, становится молчаливым и с суровым, окаменевшим лицом уходит от нее и их ребенка навсегда. Количество сцен со счастливым концом явно проигрывает сценам безнадежности, приблизительно в пропорции один к десяти. Статистика не на ее стороне, и поэтому Авива придает решающее значение тому, как, в какой форме и каким тоном она сообщит Мени о беременности. Но подготовиться она так и не успевает.
   За несколько часов до встречи Авива ожидает свидания с возлюбленным, как смертник ждет исповеди перед казнью. Только ей кажется, что исповедовать ее будет сам палач. В последнюю минуту Авива полагается на свое ситуационное наитие, которое не раз выручало ее прежде. Она считает, что чутье ее не подведет, оно само безошибочно определит и момент, и верный тон.
  
   Мени заезжает за ней на машине. Авива влетает в салон и замирает. "Говорить или не говорить? Лучше начать, когда отъедем. Нет, тогда уж лучше подождать, пока Мени не остановит машину. Не стоит заводить разговор, когда он за рулем."
   Мени целует ее в холодную щеку и интересуется, не голодна ли она. Авива растеряна и не находит что ответить. Она даже не оборачивается к нему на поцелуй. Мени произносит что-то еще, чего Авива не может расслышать. Мени несколько секунд выжидательно глядит ей в висок. Авива на всякий случай кивает, и машина трогается с места.
   По пути Авива не отводит лица от бокового стекла, и когда сквозь шум мотора к ней пробивается Менин голос, Авива впивается взглядом в приборную панель и нажимает на кнопку радио. Какофония джазовой импровизации врывается в салон и заглушает Мени. Авива не видит его лица, но уверена, что Мени в крайнем недоумении смотрит на нее. Виной всему джаз, она ведь терпеть не может джаза. Соглашаться с Мени или уверять в обратном Авива считает в данный момент и бессмысленным, и невозможным.
   Когда машина останавливается минут через десять, Авива делает глубокий вдох, но в этот момент Мени слишком быстро вынимает ключ зажигания и стремительно обходит машину, чтобы открыть Авиве дверцу. Оказывается, они подъехали к небольшому пригородному ресторанчику, в котором иногда обедали. Людное место совершенно рушит задуманный Авивой план и разгоняет последние клубы ее туманной надежды. Авива подчиняется судьбе и подает Мени руку.
   В зале ресторана занят всего один столик из дюжины. Но именно этот столик оказывается соседним с тем, за которым они с Мени обычно располагаются. Мени любит сидеть у окна, разглядывая дорогу, ведущую в лесок и парковочную площадку перед рестораном. И только сейчас в голову Авиве приходит простое объяснение Мениной привычки: он выбирает место у окна, чтобы было удобнее наблюдать за приезжающими посетителями. У Мени ведь все всегда продумано.
   Подошедшему официанту Авива кивает на самый дальний угол. Официант их помнит и поэтому вопросительно глядит на Мени. Мени также вопросительно глядит на официанта. Потом оба оборачиваются к Авиве, но она уже на пути к самому дальнему столику в углу.
  
   Мени испытывает к беременным легкую форму брезгливости. Виной тому его воображение, которое можно квалифицировать как угодно - болезненным, ущербным или неадекватным. Но корни его уходят далеко в подсознательные глубины и потому не могут подвергнуться сознательной ревизии.
   Двумя словами отношение Мени к беременной женщине можно определить так, как это делают религиозные каноны почти всех вероисповеданий: для Мени беременная - нечистая женщина. Вероятно, некогда в далеком прошлом именно эти, вычитанные из Библии, слова прочно засели в детской памяти и перебрались в подсознание. По мере взросления, Мени действительно стало казаться, что после зачатия в теле беременной начинают бродить "нечистые" соки, сливающиеся с ее кровью, потом, слюной, выделениями, отравляющие их, меняющие их вкус и запах, воздействующие на волосы, кожу, внутренние органы, необратимо изменяющие их цвет, фактуру и функции.
   Все внешние проявления беременности - тошнота, отеки и пигментные пятна вызывают у Мени отвращение. Его удручает день ото дня возрастающая тяжесть женского бремени, а больше всего Мени пугает растущий живот и натягивающаяся на нем кожа. Когда же он представляет, что там внутри уже живет маленькое звероподобное существо с хвостом и прочими атрибутами зародышей, у него мутится в голове. Однажды одна из будущих матерей продемонстрировала Мени, как толкается ее плод, и Мени увидел выросший на его глазах бугорок. От страха его чуть не стошнило. Мени не понимает, как можно восхищаться подобными вещами. Ему это кажется первобытной дикостью.
   У Мени уже есть опыт общения с беременной подругой, и даже не с одной. Слава Богу, что они хотя бы беременели от своих мужей. Мени считает, что так правильно - ребенок должен быть зачат в семейной любви. И слава Богу, что почти все его подруги любили своих мужей. Любили ли они Мени? Конечно любили! Мени в этом не сомневался, как и в том, что и он их любил. Но их любовь была совсем другого свойства, другой категории. Она была любовью не связанных ничем, кроме самой любви, мужчины и женщины, а не пожизненным обетом, тянущим целый воз обязательств жены и мужа - разница, как кажется Мени, принципиальная.
   Беременная женщина почти всегда перестает быть для Мени желанной. И с этим ничего нельзя поделать. Мени не может перебороть свои чувства. В его представлении беременная женщина теряет все разом: очарование, ум, свободу и, как следствие, логику мышления и поступков. С ними непременно становится тяжело. Неимоверно тяжело! С беременной женщиной мужчина сам беременеет целым выводком проблем.
   А внешний вид! Беременная женщина вызывает у Мени ассоциации с цветком фруктового дерева. С него стремительно облетают нежные лепестки неповторимой прелести, и спешит обнажиться неприглядная сухая завязь, из которой суждено вырасти плоду. Еще недавно восхищавшая красота с каждым днем теряет свою привлекательность и питающую мужское вдохновение энергию, отдавая их во имя появления еще одной жизни в необозримом человеческом саду.
   Однажды Мени увидел грудь у беременной знакомой и ужаснулся. На месте аккуратного небольшого, размером с медаль, бледнорозового соска лежала огромная буро-коричневая клякса с неровными краями. А ослепшая от радости и сгорающая от желания подруга просила, чтобы он целовал это кошмарное пятно.
   А отвратительное физиотерапевтическое белье! Его широкие резинки, блеклые больничные цвета! Казалось, что дизайнерами одежды для беременных были сплошь гомосексуалисты, поставившие целью отомстить своим потребителям анти-эротическими и анти-эстетическими моделями за собственную неспособность воспроизводить жизнь. Мени терпеть не может так называемые наряды для будущих мам! Эти бесформенные тряпочные купола, поверх бесформенных тел, издевательские бантики, оборки, кружева, выставляющие беременных нелепыми куклами-гигантами. Сами женщины подобных издевательств не замечают. Одуревшие от счастья, они готовы на любые провокации врачей, диетологов, предсказателей, опытных подруг, продавцов, портных и прочих шарлатанов индустрии, обслуживающей армию грядущего материнства. "Нет уж! - кипятится Мени. - Лучше держаться от всего этого подальше!"
  
   - Почему ты сегодня такая бледная? - спрашивает Мени, оглядывая Авиву со всех сторон, будто гример актрису перед выходом на сцену.
   - Я беременна. - произносит Авива и думает: "Опять ничего не вышло. Плоско, бесчувственно, невыразительно, будто шум проехавшего за окном автомобиля." Она готова ко всему на свете, ко всему, что можно отобразить словами: к боли, радости, горю, страху, счастью, любви, отчаянью, надежде. Но то, что Авива слышит в ответ, совершенно для нее неожиданно:
   - Лия тоже беременна.
   В это мгновение мимо ресторана прогрохотал тяжелый грузовик и с ревом укатил по дороге, ведущей в лесок. Снова стало тихо. Они с Мени всегда наслаждались тишиной. Они могли сидеть молча долго-долго, и тишина не смущала их. Наоборот, каждый стремился продлить ее еще на несколько минут, и лишь по необходимости, будто извиняясь, вторгался в их тишину робким словом или шумным жестом. Сегодня вокруг них была совсем другая тишина - незнакомая, обязывающая, требующая немедленного собственного попрания.
   - Кто это - Лия? - почти автоматически тем же отрешенным тоном переспрашивает Авива. Она никогда прежде не слышала этого имени в Мениных устах. "Родственница, знакомая, вероятно, кто-то из тех, кого я знаю или должна знать," - перебирает в уме Авива, заполняя паузу. Она совершенно упустила из памяти жену Мени. Ведь она была табу! Любые темы, связанные с женой Мени были табу. О ней почти никогда не упоминалось, но ее могли звать Лией.
   - Лия - моя жена. - Мени произносит это признание совершенно спокойно, но взгляд его округлившихся глаз словно укоряет Авиву за то, что она посмела не знать или забыть, как зовут его супругу.
   Все это время Авива смотрит куда-то вниз, мимо края стола в пол, ибо больше смотреть некуда. Сначала она еще ждала, что своей реакцией на сообщение Мени освободит ее взгляд от пола и разрешит снова смотреть ему в глаза. Но освобождения не произошло, и сейчас Авива чувствует, что Мени пристально смотрит в одну точку, куда-то в центр ее лба, смотрит назидательно, взглядом учителя на провинившуюся ученицу.
   И Авиву вдруг до крайности возмущает тот факт, что она чувствует себя провинившейся. Она никогда не была провинившейся ученицей: ни перед дедом, ни перед матерью, ни перед десятками учивших ее людей. Во всяком случае, никто из них никогда не вменял ей в вину искренность. Авива внезапно ощущает, что взгляд ее больше не притягивается к полу. Она дождалась разрешения распоряжаться им так, как ей заблагорассудится. Только это уже не Менино разрешение. Она задирает подбородок и уводит лоб из-под прицела Мениных глаз. Взгляды их встречаются.
   - А причем здесь Лия? - слышит Авива свои опасные, вызывающие интонации. - Я не знаю никакой Лии. Меня никто никогда с нею не знакомил! - Звучание голоса нарастает. Он будто взбирается куда-то выше и выше, набирая силу и гнев. - Я беременна, Мени! У нас с тобой будет ребенок! И я не желаю сейчас слышать ни о какой другой беременной или ребенке. Ты понимаешь, Мени?
   Авива не уверена - понимает ли Мени, но вполне догадывается, что сама в эти секунды творит нечто необратимое.
  
   Мени первым отводит взгляд. Делает он это, обернувшись на двух посетителей, которые могли услышать Авиву. Потом взгляд возвращается и упирается в великолепную грудь сидящей напротив женщины. Грудь часто вздымается и тем выдает предельную взволнованность женщины, которую Мени необходимо разлюбить. Мени понял это мгновенно, еще полчаса назад, когда Авива включила радио в машине. Чутье его не подвело. Сбывается худшее из его предположений, и он уже все знает наперед. Единственное, чего он не знает, - что сейчас ответить, и произносит про себя: "Я люблю тебя. Я люблю твою грудь, на которую сейчас смотрю, твои глаза, от которых я уже отвернулся, твой голос, от которого мне хотелось бы увернуться, но не получается. И я не знаю, что тебе сказать..." И говорит:
   - Ты уже была у врача? Какой у тебя срок?
   - Врач сказал: три недели.
   Мени соображает, что на прошлой неделе, когда они любили друг друга в гостинице, Авива уже была беременна.
   Авива предполагает, что Мени сейчас вспомнит про их последнюю встречу в гостиничном номере и поймет, что уже тогда она была беременна.
   "Это моя вина!" - признается Авива.
   "Это моя вина!" - признается Мени.
   Мени пытается припомнить детали, которые могли бы тогда натолкнуть его на мысль о ее беременности, но тщетно - слишком ранняя стадия.
   Авива пытается вспомнить и вспоминает, что к моменту их последней встречи у нее уже запаздывали месячные. Но тогда ей казалось, что бить тревогу не вполне разумно - слишком ранняя стадия.
   "Неужели он меня бросит?" - ноет ее сердце.
   "Неужели нам придется расстаться?" - сжимается его сердце.
   "Я же так люблю его!" - она готова расплакаться.
   "Я же так люблю ее!" - слезы подкатывают к горлу.
   "А как же Лия?" - думает она о незнакомой ей женщине.
   "А как же Лия?" - думает он о жене, будто о посторонней женщине.
   "А как же я?"
   "А как же я?"
   "Он даже слова не произнес о нашем ребенке."
   "В ней живет мой ребенок." Мени осмеливается заглянуть Авиве в глаза:
   "Я люблю тебя."
   "Я люблю тебя." - неслышно отвечает Авива.
   И вдруг наступает их тишина - внезапная, ласковая, родная, успокаивающая. Они оба враз замолкают, чтобы насладиться нежданным подарком:
   "...возможно, в последний раз."
   "...наверняка, в последний раз."
   Официанту, стоявшему все время поодаль у стойки бара, надоедает ждать, пока его подзовет для заказа эта странная парочка немых. Он в сердцах швыряет меню на стойку и уходит выпустить пары на кухню.
   - Пойдем. Нам уже пора. - говорит Мени и первым поднимается.
   Авива поднимается молча.
  
  

14.

  
   Судья презирает женщин. Прежде всего, за то, что все они - похотливые шлюшки. Конечно, Судья далек от того, чтобы возводить столь приземленные существа в ранг исчадий ада, чем грешат некоторые недоумки мужского пола. Кстати, их Судья презирает с не меньшей убежденностью. Нет, эти великолепно уродливые создания никогда не были и в принципе не могут являться порождением Дьявола, даже если бы очень того захотели. Для этого им кое-чего не хватает. Вернее, наоборот - в них присутствует некий роковой излишек, которым их наделила предусмотрительная Природа. Этот самый излишек и не позволяет женщинам перепрыгнуть человеческую планку и вторгнуться в иные сверхчеловеческие сферы.
   Женский излишек - столь же материален, сколь и символичен, хотя символика его вовсе не метафизического, а вполне естественного биологического свойства. Дело в том, что женщина записана в реестре Природы качественно отличным от мужского смысловым кодом. И дело здесь не в пресловутых сочетаниях X и Y и прочих тонкостях генетической науки, а в том, что женский излишек - вполне прозаическое физиологическое устройство, позволяющее воспроизводить потомство, иными словами, продолжать жизнь. Поэтому женщина обречена на невозможность воспарить в небеса или воцариться в преисподней исключительно по одной единственной причине - в указанных местах не рожают.
   Что до ума, талантов и прочего, то Судья вполне трезв и на этот счет. Он прекрасно отдает себе отчет в том, что иная женская голова стоит ста мужских черепов. А если случится столкнуться двум разнополым существам приблизительно одного порядка умственного развития, то и в этом случае мужские шансы на победу малы, ибо к равным мозгам у женщины всегда припасено еще одно секретное оружие - ее излишек.
   И все же, Судья искренне презирает женщин. За то, что они понуждают его допускать слабину и проявлять интерес к их загадочному, веками не мутирующему подвиду в классификации млекопитающих, к подвиду, загнанному на противоположный полюс человеческого восприятия, мышления и поведения. Судья презирает женщин за то, что они провоцируют его втайне наслаждаться уникальной, неуловимой непохожестью друг на друга двух родственных особей. Непостижимо! Как могут столь схожие во внешних признаках существа столь же разительно отличаться в совершенно возвышенных проявлениях самых тонких качеств человеческой души? И в то же время, Судья искренне ненавидит женщин за потрясающе низменное подобие всех до единой, с кем ему довелось быть знакомым, когда дело касается упомянутого женского излишка.
   Судья презирает женщин, восхищаясь их умением, нет! - не умением, а врожденной способностью, так красиво вступать в грязь и не менее элегантно выходить из нее. Судья искренне завидует их природному таланту - ни при каких условиях не соединяться с грязью, купаясь в ней, ныряя в нее с головой. От них отпадает все, словно не только тело, но и душа этих непостижимых существ тщательно покрыты слоем неведомого отталкивающего материала. Наверное, от того, что у мужчин и женщин разные представления о грязи, делает вывод Судья. Принципиальное расхождение мужского и женского начал по самым базисным вопросам бытия просто бесит Судью. Понятие женская логика заставляет его кипеть от диалектического гнева и экзистенциального бессилия, ибо Судья понимает, что невозможно исключить одну логику другой, как бы не противостояли и не мешали они друг другу. Такое было бы возможно только в случае полного истребления всех представителей одного пола. Но этого Судья не может допустить даже в мыслях. Поэтому он презирает женщин еще и за то, что они ему нужны! Крайне нужны!
   Увы, к сожалению, именно так! Жизнь без улыбчивых, капризных, лживых, ласковых, рассудительных, томных, мстительных, пугливых, недоверчивых, щедрых, упрямых, развратных, самоотверженных, хитрых, недоступных, самолюбивых, ревнивых, глупых и прозорливых, непреклонных и готовых на все непостижимых мужским разумом существ - была бы не жизнь!
   Да! Без всех этих опадающих контуров, взмывающих линий, обрывающихся связей, сходящихся лучей, матовых отсветов, разноцветных глянцев, томительных оттенков, зовущих теней и погибельной темноты небеса бы погасли.
   От нежности волосков, варварства курчавостей, затерянности пятнышек, вздорности сосков, сморщенности губ, горечи влажностей, терпкости ароматов, глади кож и слизистых оболочек, ненасытности выпуклостей и впадин, таинств раковин и створок, неизведанности фьордов и равнин, загадок пигментаций и млечностей цивилизованному миру было бы впору свихнуться.
   Но мир не свихнулся! Ни вчера, ни сию секунду и не свихнется завтра. Потому что всегда была и есть на свете категория мужчин, таких же, как он, бесценным опытом наученных презирать все эти неправдоподобные и непридуманные прелести. А опыт, как ни странно, объединяет разобщенных эпохами и темпераментом единомышленников в едином мнении - в том, что все женщины - похотливые шлюшки!
   Судье нет резону преувеличивать факты или сгущать краски, ибо он никогда не выступал публично на эту тему, более того, он всегда прекращал любые попытки какого-нибудь членистоногого разинуть по данному вопросу свое вещательное чрево. Судья знает - о чем молчит! Он тяжело добыл себе свое знание. Добыл в сражениях. Ведь ни одна крепость не сдавалась без боя. Все до единой приходилось брать, как правило, приступом, как правило, после более или менее продолжительных осад. А те, что завлекали белым флагом, оказывались настоящей чумой на голову беспечного завоевателя. Судья получил свои звезды, не отсиживаясь в философствующих штабах, как некоторые пустословы-всезнайки. Он воевал, и шрамов на его душе, что у иных рожениц растяжек на пузе. Поэтому Судья знает - о чем молчит.
   Он презирает женщин, потому что им нельзя верить и доверять. И прежде всего, в самом главном - в том, что они делают в данную минуту. Признаются ли они в любви, проклинают ли насильника, плетут ли заговор, молятся ли Богу, ласкают ли свое или чужое тело, просят ли нежности или убраться вон - ни тому, ни другому, ни последнему нельзя верить! Нельзя доверять ни обильным слезам, ни соку, истекающему из влагалища - обе жидкости живут независимыми от женского разума способами и понятиями. Поволока глаз и крики оргазма не имеют никакого отношения к тому, как оценивает вашу интимную близость их мнимая хозяйка. Что же говорить о словах! Тут просто необходимо заткнуть уши, а лучше всего оглохнуть на время, чтобы не сойти с ума и не довериться услышанному.
   Судья все понимает, уж он таки заработал свое понимание, и вот вам его приговор: женщина не врет! Вы не ослышались, женщина никогда не врет! У нее в принципе отсутствует такая установка. Она просто выражает речевым аппаратом - языком и голосовыми связками при участии губ, то, во что искренне верит в данную секунду ее аппарат аналитический. Произнося заведомую ложь, женщина прекрасно понимает, что врет, но вранье для женщины - понятие абстрактное. Потому что она абсолютно уверена в крайней необходимости собственной лжи к данному месту, времени и ситуации. Женщина врет, как ей кажется, спасая мир, себя, близких. Ее ложь всегда во чье-либо спасение, поэтому она - не ложь! За это Судья и презирает женщин - за абстрагирование самого что ни на есть реального. И наоборот, за грубую материализацию самого духовного. Судья ненавидит женщин за все их мыслимые и немыслимые наоборот!
  
   Судья никогда не отворачивался от необходимости признать, а следовательно, и смириться с мыслью о том, что время от времени употребляемых им женщин также употребляют и их мужья. Свыкнуться с этим тяжело, но не настолько, чтобы предпочесть импотенцию на нервной почве. Слабым, но вполне философским, доводом в утешение Судье служит вера в то, что все охи и ахи любовницы, еще вчера распластанной на его письменном столе, весь непотребный вокабуляр, который до сих пор звенит в судейских ушах, имеет к нему такое же отношение, какое сегодняшние стоны в семейной спальне прелюбодейки имеют к ее законному супругу.
   Кстати, Судью никогда не привлекал образ страстной женщины-искусительницы. Ни в публичной жизни, ни в жизни частной, ни тем более, в постели, он не улавливает шарма в экзальтации чувств и поступков. Его вкусы и пристрастия распространяются на тихую заводь человеческой натуры. Судья обожает скромниц. Не затюканных невнятных тупиц, не коровоподобных молчуний, страдающих от необходимости произнести связную фразу, а девиц прилежных во всем, чем бы они не занимались, малоразговорчивых и вдумчивых, нежных и ценящих нежность, чувствительных и превозносящих чувственность на тронное место любви. А всю эту отвратительную животную акробатику эмоций и тел Судья без раздумий оставляет едва оперившимся самцам и самочкам, а также перезрелым извращенцам обоего пола, коими земля полнится.
   Лия, как раз, из этой самой, глубоко претящей Судье, породы. Энергия и сексуальное безрассудство хлещут у девчонки через край. Но Лия - особый случай. Она ведь выросла у него на глазах. Судья помнит Лию малышкой, сидящей у него на коленях. Прошло много лет, и она превратилась из непоседливого круглоглазого мышонка в аппетитную брюнетку. Конечно, это уже не та Лия, которая улыбалась ему перепачканной клубникой со сливками умилительной физиономией. Нынешняя Лия улыбается лишь когда, вдоволь насытившись грубой мужской силой, стирает влажной салфеткой подсыхающую на коже глазурь.
   Чего не хватает этой бесстыжей потаскушке всего через год после свадьбы? Чего не хватает ее набухающему лону, в котором уже завязался плод? Судья не приложит ума. Может быть, все дело в перемене ролей? Уставая играть преданную молодую жену, будущую образцовую мать, любящую дочь, примерную невестку, внимательную сноху, Лия переключается на роль талантливой шлюхи, для которой весь мир - одно великое вожделение.
   Смешно подумать, но шестнадцати лет, эта очаровательная дрянь соблазнила его - сорокалетнего седеющего господина, давнего друга богатейшей в городе семьи. Хотя, причем здесь возраст? Гений ее шестнадцати уже тогда, как минимум, равнялся, если не превосходил, опыт его сорока. Природа совершенно безвозмездно наградила Лию тем, что остальным приходится долго зарабатывать - необычайным талантом к плотским удовольствиям. Прошло пять лет, и их связь не разрывна. Лия с трудом вытерпела три недели свадебного путешествия, не говоря о том, что и накануне свадьбы не забыла навестить старика.
   Судья улыбается воспоминаниям. Он не задает себе глупых вопросов, вроде: зачем ему нужна Лия? С собой у него раз и навсегда все ясно определено. Судья питается молодостью. Ему необходима молодость, как лекарство от преждевременного старения, как витамины от маразма, как средство для поддержания тонуса не самочувствия, нет, а самоуважения. Поэтому он потребляет молодость. Пусть малыми дозами, но зато регулярно. Некоторые посредственные моралисты утверждают, что пристрастие к юности, само по себе, - знамение подступившей старости. Но злые языки просто завидуют Судье, переживая собственную неспособность поживиться ничем, кроме залежалого товара.
   Правда, у Судьи есть еще один резон не расставаться с Лией. Причина, о которой вряд ли подозревает сама девчонка. Квартира, на которой они встречаются, - единственное место на земле, где Судья не отдает, а выполняет приказы. Что ж поделать, если ему это нравится? Нравится это и Лие, а самое главное, у нее получается так, как ни у кого и никогда. Она гениально руководит главной мышцей его тела, она властвует над его тайными помыслами, превращая их в явное. А ведь у него такой тяжелый характер!
   Вот почему Судье необходима Лия. Вот почему он ненавидит ее. Ибо она олицетворяет уникальное средоточие всего самого мерзкого и злачного, чем может гордиться падшее человечество. Счастливая Лия - символ самого низменного порога, к которому способна скатиться хваленая добродетель. И покуда Лия жива и счастлива, Судья будет ощущать торжество своей Правды. Маленькая Лия - великое доказательство его правоты. Поэтому он сделает все, чтобы его ненаглядная девочка была и жива, и счастлива.
  
   Имеет ли, вообще, женщина какое-либо отношение к понятию любовь, философствует Судья, если ее единственным на свете с равным успехом может служить абсолютно любой мужчина? Заслуга в достижении подобной универсальности вовсе не мужская, а женская. Это ее механизм самонивелирования обтачивает собственный характер, как слесарный станок втулку. Женщина никогда не подбирает ключ под свой замок, а подгоняет секреты замка под нужные зубчики и канавки застрявшего в ее щели ключа. А в щель попадали и продолжают попадать разные ключи, которых туда заносят жизненные перипетии. На то она и щель, чтобы в ней застревать!
   Но Судью возмущает вовсе не женская всеядность. Ему глубоко противно их жалкое, жадное стремление усесться поудобней сразу на двух стульях, расположиться комфортно одновременно на двух подушках, словно расщепленный матушкой-природой женский зад именно для этой цели и был задуман. Но и это простил бы презренному им полу Судья, если бы не удивительно подлая, типично женская манера выказывать свою супружескую нежность на публике. Каждый раз, глядя на разыгрываемую перед ним одну из финальных сценок Рая, Судья поражается - с каким невинным бесстыдством потаскушка Ева выставляет самодовольного Адама кретином перед всем Эдемом. При этом, самого Судью обстоятельства загоняют в густые заросли крапивы, откуда он Змеем наблюдает за увертюрой разворачивающейся Человеческой Трагикомедии.
   "Ну что ж, Змеем - так Змеем!" - соглашается Судья и терпеливо ожидает, пока, сколь презренная, столь и желанная, Лия освободит Мени от публичных объятий и поцелуев, чтобы, наконец, заняться любовью в крапиве.
  
  

15.

  
   Мени глядит куда-то вдаль поверх воды, деревьев и домов противоположного берега канала. И говорит, говорит, говорит. Он явно торопится высказаться, и потому проглатывает окончания слов. При этом он смешно кивает головой, словно проталкивает в глотку слишком большой кусок непережеванной мысли. Мени выглядит уставшим. Лицо его, бледнее обычного, невольно принимает удивленное выражение, каким усердные едоки сопровождают процесс заглатывания, помогая жевательным мышцам мышцами мимическими.
   Авива уже изучила особенности своего возлюбленного. Торопливое многословие не предвещает ничего хорошего. Полуоглушенная дурным предчувствием, Авива и не пытается вникнуть в щедро рассыпаемые слова. Вместо этого она в упор разглядывает лицо Мени: как сжимаются и раскрываются губы, как еле заметно подергиваются уши вслед за подпрыгивающими бровями, как пробиваются на щеках и подбородке точечки щетины. Лицо Мени очень близко, и оттого кажется щемяще родным. Авиве вдруг становится страшно от мысли, что она не понимает - о чем Мени столько говорит. Авива смотрит на его глаза, а потом на кончик носа, будто они могут помочь ей угадать тематику его рассуждений. Авива пытается проследовать в пространстве за взглядом Мени и, мысленно проведя воображаемую стрелу, утыкается острием в осевшие над горизонтом серые тучи.
  
   В этот момент Мени делает паузу, вздыхает и на выдохе искоса бросает взгляд на Авиву. И без того серьезное, лицо его мрачнеет, Мени понимает, что его не слышат. И тогда он берет ее руку в свою, но не так, как обычно - вонзая пальцы между ее пальцами и переплетая их в особой, только ими изобретенной, тесной нежности. Он захватывает руку Авивы, как врач руку пациента, чтобы прощупать пульс - двумя пальцами за запястье, властно, но аккуратно. И затем он произносит чуть повышенным и совершенно чужим голосом, очень четко расставляя паузы между словами для полной их убедительности:
   - Ты должна выйти замуж!
   Авива замечает, что вокруг потемнело и стихло. В небе - там, где полчаса назад находилось солнце, - теперь висит огромная туча. Над другим берегом уже грохочет вовсю. "Видно, приближается гроза." - думает Авива. И еще надеясь на чудо, которое в состоянии рассеять ее вечное идиотское ожидание беды, ее нескончаемые подозрения и предчувствия чего-то нехорошего, еще надеясь на спасительный ток любви, слабо струящийся через соприкасающиеся кожи рук, она спрашивает самым глупым и наивным тоном, которого никак от себя не ожидала:
   - Почему?
   Мени оживляется. Словно художник, разбуженный в ночи снизошедшим светом вдохновения, Мени бросается к холсту и рисует, рисует, рисует, боясь остановиться и утерять, остановиться и выронить тончайшую нить озарения, ведущую к находке, к удаче, к шедевру, к славе. Все последовавшие слова его уже не нуждаются ни в усиленных интонациях, ни в паузах, ни в пояснительных взглядах, ни в поглаживаниях рук. Авива, не сводит взгляда с гениального беснующегося рта Мени. Она угадывает резкие пугающие звукосочетания еще за мгновения до того, как они рождаются и слетают с Мениных губ. Слова не впечатываются в память и не врезаются в сознание. Так было бы слишком легко. Они метят куда глубже. Они проникают сквозь кожу и застревают внутри тела, падая в некую глубокую нишу - мешкообразный орган, о существовании которого Авива и не подозревала. Мешок располагается где-то под ребрами, может чуть ниже, но где именно - справа или слева, Авиве не разобрать.
   Боль возникает с первым упавшим словом. С каждым последующим боль нарастает, словно внезапно обнаруживший себя орган не выдерживает наполняющей его тяжести. Авива пробует дышать чаще и глубже. Она надеется, что свежий воздух поможет ослабить боль. И Авива прилежно чередует вдох-выдох, снова вдох, снова выдох, мысленно приговаривая: "Только бы не вызвать к себе жалость. Потерпи, застынь, окаменей, но не выдай себя. Сейчас пройдет. Скоро пройдет..." Но боль усиливается. Ее становится все больше и больше. Она уже переполнила таинственный карман и хлынула из него в разные стороны, затопляя все окрестные органы. Авиву сжигает изнутри. Ей кажется, что ее сердце, легкие, желудок уже обуглились от нестерпимого жара и превратились в мертвые вулканические камни. Когда же боль поднимается по горлу и сжигает голосовые связки, то Авива спохватывается: если она не защитит свой мозг, то тут же умрет. И тогда она послушно внимает Мени.
  
   Авива будет помнить каждое слово. Она сможет повторить все, что сказал Мени и на следующий день, и через год, и в последний час своей жизни.
   - Ты не можешь допустить такую глупость, - говорит Мени, но тут же поправляется, - Мы не можем допустить глупость. Ребенок не может родиться без отца!
   "Странно, - думает Авива, - ясное дело - глупость! Ребенок, действительно, не может родиться без отца. Но у моего ребенка есть отец. Это ты - Мени. Что же ты такое говоришь?"
   Как видно, в этот момент брови онемевшей Авивы удивленно ползут вверх, что провоцирует следующее:
   - Я имею ввиду, что кто-то должен быть рядом с тобой и во время родов, и после...
   Брови достигают максимально разрешенной природой позиции и уже больше не могут продвигаться дальше.
   - Ну и до... родов, конечно, - резонно заключает Мени.
   Авива почему-то представляет себе, как комично она, должно быть, выглядит в эту минуту: открытый рот, напряженно хватающий воздух, брови в поднебесье, выпученные от боли глаза. "Тибетская маска! Без сомнения, такому чучелу можно наговорить все, что угодно, не церемонясь."
   И тут Авива не замечает того, что сразу становится заметным Мени - у нее вдруг начинают течь слезы. Сначала скатилось по одной крупной капле из каждого глаза, почти одновременно, будто поджидали друг друга. Не удержавшись на крутизне щек, они, словно влюбленные-самоубийцы, взявшись за руки, прыгают вниз, в пропасть.
   Мени делает вид, что отвлекается на гром. Он отворачивается от Авивы на несколько градусов, но и этого угла уже достаточно, чтобы не замечать плачущей женщины и, тем самым, не ставить обоих в неловкое положение.
   - Ты ведь знаешь какие нравы в нашей провинции. Дикость, средние века!
   "Понятия не имею какие нравы в вашей провинции!" - проносится в мозгу Авивы.
   - Беременная без мужа! Ребенок без отца!
   "А как же ты? Где же будешь ты, Мени?" - вопрошает мозг.
   - Здесь этого не понимают.
   "И я не понимаю. Правда, Мени! Не понимаю!!!" - возмущается мозг.
   - Они будут плевать вам вслед. Они съедят тебя живьем!
   "За что, Мени? За что меня съедать?" - недоумевает мозг.
   - Подумай и о себе, и о ... ребенке.
   "Мени явно колебался между тем, чтобы сказать "нашем" и "своем" ребенке. В итоге он выбирает нейтральное "...", то есть, "ничьего" - абстрактного, безотносительного ребенка. А бывают ли безотносительные дети?" - интересуется мозг.
   - Ты обрекаешь и себя, и его на гонения и издевательства!
   "Я обрекаю? Я?"
   - Ну, может быть, я сгущаю краски, но ты, определенно, станешь центром нездорового внимания. О тебе будут говорить и думать черт знает что!
   "А ты уже знаешь, Мени? Ты знаешь - что будут обо мне думать и говорить? Раньше всех, раньше самого черта?"
   - Вся эта ситуация очень затруднит наше общение.
   "Надо же! Оказывается то, что происходило между нами называется общение."
   - Наши встречи станут практически невозможными!
   "???"
   - Ну почему ты молчишь? - впервые в жизни кричит на нее Мени и театрально всплескивает руками.
   Авива смотрит на него исподлобья. Сквозь линзы слез мир собран из резких и размытых пятен. Среди них нет ни одного, напоминающего Мени.
   "Я не молчу, Мени. Разве ты не слышишь?"
   - Ну хорошо, помолчи и подумай.
   "О чем, Мени? О чем мне следует подумать? О беременности? О ней ты уже сам подумал. Ах да! Мне, кажется, необходимо выйти замуж. Срочно. Очень срочно. У меня ведь уже целых три недели срока."
   - Тебе нужно время.
   "Ты спросил или посоветовал, Мени? - Насчет времени. А впрочем, не важно. Для чего же мне нужно время? Мне кажется, что как раз-таки наоборот. Теперь-то времени мне вовсе не нужно, если твоими устами, Мени, оно рисует такие яркие перспективы."
   - Пойми, ты мне очень важна и... - голос Мени вдруг понижается и звучит неожиданно нежно. Авива вздрагивает, будто ее касается проплывающая мимо шаровая молния.
   "Совсем как когда-то, давным давно - целых полчаса назад."
   - ... и нужна!
   "Вот оно что! Дождалась? Чего ж ты не радуешься, Авива? Ты важна и нужна. Чего ж ты не ликуешь, Авива?"
   - Только ты!
   "А вот уже и ее величество Правда! Ах, Мени, Повелитель собственных эмоций, великий Контролер души, гениальный Дипломат мысли, как же ты так оплошал? Почему не оставил меня в неведении, почему поторопился произнести "Только ты!"? А как же наш с тобою ребенок? Может быть, ты нечаянно упустил его из виду? Потому что он еще всего лишь трех недель от зачатия? А может быть, Мени, я, как всегда ошибаюсь, и ты по-прежнему и Повелитель, и Контролер, и Дипломат, но вдобавок ко всему еще и Стратег диалога. Ты велик, Мени, ты талантлив и велик! Без всякого сарказма, Мени. Я восхищаюсь тобой, мой Стратег. Никто больше в мире не сумел бы так кратко, двумя словами, так неописуемо легко, так элегантно и нежно убить... Всего двумя словами... Убить едва зародившееся дитя, вычеркнуть его не из своей, а из нашей жизни. Даже высшим силам, Мени, требуется больше времени. Но ты - выше! Выше высших сил..."
   - Ты мне очень нужна! - доносится издалека.
   "Значит, тебе, Мени, нужна я, а мне нужно время и еще подумать, и еще выйти замуж. Что-то я плохо соображаю... Итак, по порядку: Мени нужна Авива, но при этом мы вычеркиваем ребенка, а Авиве, получается, нужен муж, и тогда ребенка можно не вычеркивать. Я правильно тебя поняла, Мени?"
  
   В этот момент боль, наконец, сломила преграду глотки, и пошла штурмовать мозг. Лишившиеся всякого контроля, слезы льются сами собой, с новой силой, одновременно с грозой, хлынувшей внезапно и обильно. Лицо Авивы становится совершенно мокрым, и поднявшийся ветер приятно остужает ошпаренные щеки и губы. Авива судорожно вздыхает. Если бы не наполненные влагой глаза, то она могла бы заметить, как вокруг нее суетится молодой мужчина. Он садится перед ней на корточки, хватает и трясет ее за плечи, тянет куда-то за рукав, прикасается тыльной стороной ладони к ее щекам, сметает воду с ее лба, вытирает руки о брюки, прикладывает свою голову к ее коленям. Если бы она могла все это видеть!
  
   Ливень прекратился неожиданно скоро, а ведь казалось, что гроза будет безумствовать до самого вечера. Выглянуло предзакатное солнце, и все вокруг засветилось тем редким влажным янтарным свечением, которое Авива видела лишь однажды в детстве и еще один только раз - в тот самый день. Боль отпустила и исчезла, и Авиве вдруг становится необыкновенно легко, как бывает от озарения предчувствием резко меняющейся жизни. Она вытирает глаза, оглядывается вокруг и замечает на краю скамейки совершенно промокшего Мени. Он сидит скорчившись, спиной к ней, и на его завившихся от дождя кудрях смешно висят капли.
   - Хорошо, - спокойно произносит Авива. - Я все поняла. Пора идти. Пора.
  
  

16.

  
   Сегодня Авива осталась обедать яблоком в конторе. Сейчас ей больше всего хочется бездумного покоя, желательно, все сорок шесть минут небытия. Невольно прислушиваясь к самочувствию, Авива, как ни странно, не ощущает ни телесной вялости, ни умственного оцепенения. На удивление, вчерашний разговор с Мени совершенно не оказал на ее организм никакого разрушительного воздействия. Ночью она крепко спала. Проснулась, правда, раньше обычного, но вполне бодрой. Даже голова не разболелась, как бывало иногда после треволнений. Когда же воскресшая после сна память вернула Авиву к событиям прошедшего вечера, то она поначалу испугалась возвращения вчерашней незнакомой боли, но затем успокоилась - в груди ничего не болело. И вообще, все утро прошло у Авивы под редким знаком полного согласия с собой. Поэтому входила она в контору легко и улыбаясь.
   Пережитый кошмар почему-то уже не кажется Авиве кошмаром, именно ввиду совершеннейшей нереальности происшедшего. "Это потому, что наиболее болезненно мы реагируем на ожидаемые неприятности. - объясняет себе Авива. - Когда организм подготовлен к восприятию боли, то боль не заставляет себя ждать, появляясь иногда без веских на то причин. Неожиданность же имеет свой уникальный положительный эффект - организм не успевает правильно, то есть болезненно, отреагировать на случившееся. Вероятно, так и произошло со мной."
   К началу обеденного перерыва Авива почти уверена, что Мени уже осознал абсурдность той несуразицы, которую нес вчера, не отдавая себе отчета в том, что говорил. "Он просто устал. - рассуждает Авива. - У него все-таки непростая жизнь." И добавляет: "А двойная жизнь и не может быть простой!" На первый взгляд, фраза звучит безадресным упреком, но Авива понимает, кому этот упрек должен быть адресован, и кому она его отсылает. Во всех проблемах Мени, которые незаметно стали и ее проблемами, она, как всякая ревностная любовница, винит своего единственного в мире негласного и невидимого врага - Менину жену. "Ничего, - успокаивает себя Авива, - сегодня, как обычно, он встретит меня после работы и будет долго целовать руки." Ей очень нравится Менина манера просить прощения. И Авива улыбается своим мыслям.
  
   В это время без стука в дверь в комнату влетает молодой парнишка. Авива сразу узнает его. Это курьер, услугами которого часто пользуется Мени. Авива ликует. Мени всегда присылает курьера именно в обеденное время, чтобы не привлекать ненужного внимания сослуживцев Авивы. Курьер, как обычно, бурчит под нос приветствие и с крутого виража бросает на стол конвертик. Еще через секунду его и след простыл. Нет сомнений, это послание от Мени. "Дурачок, не мог дождаться вечера." Авиву распирает от счастья и нетерпения узнать - что пишет ее самый милый, самый наивный, самый любимый, самый глупый, самый умный, самый дорогой человек на свете.
   Она разрывает конверт. В записке на узкой полоске бумаги она читает:
   Не жди меня. Тебе понадобится время обдумать мое предложение. Не хочу мешать.
   Авива машинально проверяет, нет ли продолжения на обороте. Продолжения нет. Авива в растерянности. Она перечитывает написанное и опять переворачивает листочек. Оборотная сторона чиста. Бумажка выскальзывает из рук и падает на стол текстом вниз. Авива смотрит на сверкающую в электрических лучах белизну, исполосованную тонкими голубыми линиями.
   "Мени вырвал страницу из своей тетради. А потом разорвал ее на две половинки, а затем на четвертинки. А ведь мог бы послать и целый лист. Мог. Но не послал. Почему? Потому что это было бы не разумно - три предложения на целую страницу! А Мени поступает исключительно разумно. Он все всегда просчитывает. Просчитывает... чтобы не просчитаться. Со мной? Мени просчитывает, потому что не любит глупостей. А разве я наделала глупостей? Наверное, раз Мени так считает. У него все должно быть разумно. И у меня все должно быть разумно, чтобы Мени не просчитаться. Ты прав, Мени! Все должно быть разумно. И я должна быть разумна, должна быть разумна, разумна..." - шепчет Авива и вдруг, неожиданно для себя, произносит вслух:
   - А вот это уже конец!
   Авива часто употребляет эту (она не помнит когда и у кого заимствованную) фразу, но чаще в шутливом тоне и лишь иногда в моменты, требующие сосредоточения и быстрой реакции. И только сейчас ей приходит в голову, что ставшее почти обиходным, довольно небезобидное сочетание слов, отплатило ей за беззаботность столь частого использования. "Ну что ж, фраза, наконец таки, отвоевала у обстоятельств свое истинное звучание. - думает Авива. - Если даже собственные привычки имеют свойство мстить, то что тогда говорить о людях. Месть всегда была истинным мотивом любой победы, восшествия на любую вершину. Отмщение за годы трудов, незамеченности, недооценки, попрания прав, достоинств - вот истинная цель любой завоеванной славы, любого чемпионства, любого яркого доказательства своей правоты. Месть за свою былую немоту, месть тем, кто был к ней глух... Но за что мстит мне Мени?"
   - А вот это уже конец! - повторяет Авива, с болезненным наслаждением принимая уколы коротких игольчатых слов, ибо с помощью этой отрезвляющей боли она постигает смысл уже не фразы, но своей катастрофы. И вдруг она замирает, как замирает парализованная страхом жертва перед занесенным над ней орудием убийства, как замирает прохожий перед налетающим на него автомобилем за миг до столкновения. Именно так Авива замирает под рушащимся на нее небосводом.
   Сначала она пугается самой себя, сильно пугается. Она страшится возвращения вчерашней боли и какого-нибудь жуткого необратимого последствия ее - возможно помешательства или инсульта, или даже внезапной смерти. Но проходят секунды, а смерть все не наступает. И тогда осмелевшие мысли, будто крысы из затопленного трюма, выскакивают из тонущего сознания. Их воинствующую прыть не сдержать, их буйство не одолеть. И не мысли это вовсе, а вполне ясные видения. Сумасшедшие картинки торопятся предстать перед невидящим взором глаз, ослепших от нестерпимой белизны узкой полоски бумаги.
   Сначала, снижаясь в парении с огромной высоты Авива видит одинокую, закутанную во все черное, фигуру сидящую на пустынном морском берегу. В сгущающейся темноте лица у фигуры не разглядеть, но Авива узнает себя. Затем все исчезает, и она видит Мени, счастливо улыбающимся, рядом с красавицей-женой. У красавицы заметно округлился живот. Откуда ни возьмись, налетают вчерашние грозовые облака и стирают с картинки и Мени, и жену... Потом Авива долго глядит в спину уходящему Богу, она пытается о чем-то просить Его, но не может раскрыть рта... Затем она видит Смерть, и та очень внимательна к ее объяснениям, но выслушав, тоже исчезает... Авива вдруг оказывается в храме среди огромного скопления народа. В храме звучит странная тягостная, монотонная музыка, под которую все до единого рыдают, как дети, и поэтому никто, кроме нее, не замечает, что у храма снесло купол, и на его месте зияет адская воронка... Авива вновь видит себя, но уже на больничной койке. Она ждет, что вот-вот придет Мени навестить ее, но Мени не появляется... Потом она долго идет по пустынным улицам вымершего города и приходит на пустырь, который оказывается кладбищем. И в заключение Авива видит зеркало со страшным отражением своего лица...
  
   - А вот это уже конец! - мотает головой Авива, прогоняя видения. "Неужели так сходят с ума?" - проносится в мыслях, и безымянный палец барабанит по крышке стола. Привычная реакция Авивы на взволнованность - невинная, отбиваемая пальцем, дробь - внезапно вызывает неподдельное впечатление барабанного аккомпанимента надвигающейся кульминации собственной казни. Авиву вдруг охватывает непередаваемый ужас. Кожа покрывается пупырышками. Мозг воспламеняется от непередаваемой горечи обиды. Душа трепещет от страха словно перед приближающимся палачом. Авиву переполняет жалость к себе и ненависть к невидимой но шумной толпе, собравшейся поглазеть на ее унижения и позор, на уничтожение ее жизни.
   Авиву ужасает не столько неотвратимость конца - конец, по видимому, уже наступил с минуту назад, и Авива понимает, что пережила эту минуту - до жжения в сердце ее ошеломляет ощущение бессмысленности, абсолютной, вопиющей бессмысленности ее положения - и того, что произошло только что, и всей предыдущей жизни, подведшей Авиву к этому итогу. Все, что она ценила в себе, в своем мире, весь опыт прожитых лет и надежды на грядущее, ее чувства, идеалы, достоинства и недостатки, все, что составляет одну живую человеческую единицу, все в эти минуты оборачивается в прах, в пыль, в грязный налет на горькой земле.
   Авива краснеет от внезапного приступа удушья. Она вспоминает, как еще в детстве ей не хватало воздуха, когда она испытывала острое чувство несправедливости. Несправедливость сегодняшняя - это даже не пощечина унижения, которую можно стерпеть, ни удар под дых, от которого можно оправиться, ни даже уродство лишения руки или ноги, к которому можно приспособиться. Как проходящий мимо дерева мальчишка, следуя примитивному инстинкту разрушителя, обламывает ветку и тут же отбрасывает ее в сторону, бессмысленность свершившейся над нею несправедливости вырвала из Авивы сердце, вырвала без всякой причины в угоду ничему, вырвала и бросила его за ненадобностью, как мусор, под ноги безразличному, занятому собой миру.
   Авива судорожно глотает воздух, и мозг ее сверлит единственная мысль: как бы не разрыдаться прямо здесь в конторе. Она чувствует, что слезы уже стоят наизготове. Авива знает, вернее, слышала много раз, что слезы помогают, и после обильного плача может полегчать. Но Авива боится плача. Она с детства ужасно боится разрыдаться! К тому же, с минуты на минуту должны вернуться ее сослуживцы, и она не может решиться на еще одно испытание. "Нет!" - приказывает себе Авива. "Нет!" - повторяет она, стиснув зубы и кулаки. И Авиве кажется, что ее слышит та неведомая сила, которая сопровождает Авиву всю ее жизнь. Глядя на побелевшие пальцы, Авива чувствует, как остывает в них кровь, как замедляется ток ее во всем теле, как цепенеет разум, как на собственных глазах, она - Авива - превращается в камень.
   И в третий раз за последние несколько минут былые игры воображения возвращаются разрушительным маятником, воплощаясь в реальность. Дафна - красавица нимфа из самой любимой с детства легенды, превратилась в кипарис - только так она могла избежать преследующего ее Апполона. "Ты - Дафна! Помнишь, Авива, как ты восхищалась гордой и непреклонной Дафной. Вот и дождалась!" - кричит она в догонку покидающему ее сознанию.
  
   В эту секунду в коридоре слышатся голоса и смех. Они несут с собой эхо свободы обеденного перерыва, наполненной свежим воздухом ветренной погоды, ароматами кофе и бутербродов, скомканными остатками веселья. С первого дня Авива не взлюбила этот разудалый хор и не желала, чтобы их общая с коллегами сорок седьмая минута грубо перечеркивала сладкую дрему предыдущих сорока шести минут ее блаженного небытия, ее личной свободы. Поэтому в момент возвращения сотрудников Авива обычно отсутствует в комнате. Она прячется либо в женском туалете, либо на канцелярском складе, чтобы исключить неизбежное недоумение коллег по поводу ее способов времяпрепровождения.
   Сослуживцы находят Авиву уронившей голову на стол. Кулаки ее крепко сжаты, а кожа лица и рук отдает необычной бледной желтизной. Некто опытный в подобных ситуациях признает обыкновенный обморок, и потому Авиву укладывают верхней частью туловища на сиденье кресла, а ноги задирают на стол, чтобы кровь прилила назад к голове.
   Авива приходит в себя еще до приезда скорой помощи, но почти не реагирует на вопросы и прикосновения. Осматривающий ее врач произносит: "Похоже на симптом при ранней стадии беременности." Сослуживцы так возмущенно шикают на врача, что тот, пораженный их единодушием, согласительно признает: "Переутомление!" Он рекомендует пару-тройку дней абсолютного покоя и богатую витаминами диету. Активистка Лолит и университетский приятель пострадавшей Борис вызываются отвезти Авиву домой.
  
  

17.

  
   Авива открывает глаза и узнает свою комнату. Она замечает, что сумерки уже затенили углы, а потолок, освещенный последним светом дня, плывет куда-то распростертым в пространстве полотном, оставаясь все время на одном и том же месте. Веки опускаются, глазам больно смотреть. Авива не думает, не помнит и ничего не желает. Навеянное плывущим потолком ощущение движения, увлекает тело медленным течением полупрозрачных серо-жемчужных вод поглотившей Авиву реки. Сознание движется где-то рядом, не отставая и не опережая общее движение. Плыть приятно, вернее, приятным оказывается ощущение ведомости. Авива еще никогда не переживала подобного состояния. Она кажется себе травинкой, невесомой в плотных водах течения. Травинку то возносит вверх, откуда угадывается пробивающееся сквозь толщу воды свечение высокого неба, то плавно опускает в бархатно-теплую темноту пучины. Иногда травинку закручивает в водовороте, и тогда Авива чувствует легкую будоражущую дрожь, пробегаюшую по всему телу. "Плыть, плыть, плыть..." - мерно, ритмом невидимых весел, отсчитывает ее сердце. "Плыть, плыть, плыть..." - убаюкивает принявшая ее река.
  
   В одно мгновение Борису показалось, что Авива открыла глаза, но он не уверен. В комнате становится все темнее, пора бы зажечь свет, но Борис медлит. Авива спит уже несколько часов, а он все не находит себе места, изводит себя перепадами настроения, а точнее, перепадами надежды. Его то охватывает благостное состояние, которое подарит ему нежный взгляд, вернувшийся из небытия, - взгляд, сменивший презрение на милость, на благодарность, на... Борис осекается, потому что за тонкой перегородкой иллюзорности он слышит топот и частое дыхание подоспевших сомнений. Не стучась, не спрашивая, не церемонясь, они вторгаются и награждают Бориса градом пощечин: "Что ты здесь делаешь? Кто ты, вообще, таков? Чего ты расселся? Чего выжидаешь? Набираешь баллы? Надеешься победить в конкурсе любовников? Но ты же знаешь, что все равно не выиграешь! Набиваешься в друзья? Ой ли? Только лишь в друзья?" Борису становится невыносимо его положение. Он сам устроил себе западню. С удовольствием влез и... попался! Неподвижность Авивы то раздражает его знаком отторжения и чужеродности, то позволяет унестись в иные, полные чистого радостного света, пространства, куда раньше Борису и ступить не доводилось.
   Его участие понадобилось лишь для транспортировки беспомощного тела. Уже в доме заботу об Авиве взяла на себя Лолит, она переодела ее и уложила в кровать. Все это время Борис, как неприкаянный, кружил по кухне, не зная куда себя приложить. Он прислушивался к шорохам за стенкой и назидательному ворчанию Лолит, решившей выговорить безответной Авиве свои соображения о женском одиночестве. Но когда Лолит объявила, что Авива спит, а ей самой необходимо кормить детей и мужа, Борис, ни мгновения не колеблясь, выразил готовность побыть с нездоровой коллегой ровно столько, сколько понадобится.
  
   Проводив Лолит, Борис тихонько усаживается на стул у круглого, покрытого вязанной скатертью стола и принимается пристально наблюдать за Авивой. Скоро он понимает, что бессмысленно ловить какие-либо изменения в лице или позе спящей, ибо Авива не проявляет никаких признаков жизнедеятельности. Бориса охватывает волнение - ему вдруг чудится, что Авива не дышит, так она спокойна. И только приблизившись к спящей на расстояние, на которое не посмел бы приблизиться к бодрствующей, он улавливает еле заметные мерные движения ее грудной клетки.
   Борис неотрывно разглядывает сокрытый под одеялом центр притяжения его тайных помыслов. Кровоток обжигает головной мозг, щеки возгораются, на лбу выступает пот, словно перед ним не одеяло, а раскаленная плита. Впрочем, Борису всякий раз становится жарко, когда он нечаянно наталкивается взглядом на умопомрачительный бюст коллеги. И тогда он невольно расстегивает пуговицы, ослабляя воротник, а в памяти всплывает эпизод студенческой давности, когда однажды перед группой третьекурсников, сидящих на подоконнике в университетском коридоре, прошла чеканным шагом высокая, полногрудая шатенка-первокурсница. Борис помнит, как кто-то присвистнул от восторга, как обведенные влажными языками губы принялись соревноваться в остроумии вдогонку пронесшемуся мимо феномену природы. "Вовсе не красавица! - вынес вердикт мужской кворум. - Но...!" Выпяченные губы закивали, прищуренные глаза оценивающе переглянулись и подвели черту всеобщего одобрения. Лишь у одного Бориса пересохло в горле, да так, что не хватило воздуха произнести и пол-слова. "Вовсе-не-красавица" сначала полоснула его сердце лезвием недоступности, а затем уколола самолюбие наконечником, обмакнутым в ядовитую горечь.
   Друзья разошлись, а Борис остался сидеть, потому что, попросту, не мог встать, чтобы не обнародовать неожиданно приключившийся с ним интимный конфуз. Борис тогда не на шутку испугался. Впервые в жизни его штаны распирало так, что рукой, засунутой в карман, он прижимал к бедру взбунтовавшийся орган в течении десяти минут, прежде чем решился покинуть свой насест.
   И в тот самый день, и годы спустя Борис посчитал бы оскорбительным обоснование произошедшего с ним казуса ординарным всплеском избытка мужской энергии. Борис мгновенно понял и навсегда поверил, что его организм, вкупе с подсознанием, столь естественным образом отреагировали на одно из редчайших событий в жизни - на явление идеала женской красоты. Его тело и душа отличили и выделили этот идеал не по канонам царившей на дворе эпохи или моды, а по его - Бориса - сугубо индивидуальному, заложенному изначально и навсегда закону. Ему несказанно повезло, так как встретить и распознать свой идеал - событие, с математической точки зрения, настолько маловероятное, что больше походит на чудо. А чудо, как известно, не так то просто затащить в собственную жизнь.
  
   "Кто бы мог подумать, что наши дороги снова сойдутся?" - не устает вопрошать Борис. Он вдруг спохватывается, что продолжает стоять нагнувшись над кроватью, на которой возлежит самая желанная и недостижимая женщина. Готовый было разогнуться, Борис вдруг ловит себя на мысли, что другой возможности так близко разглядеть Авиву может больше и не представиться.
   Наступающий сумрак разрешает Борису сократить расстояние еще на несколько сантиметров. Он приближается к лицу Авиву настолько, что уже чувствует тепло, исходящее от ее кожи. Борис жадно потягивает ноздрями вкусный запах и... задыхается от блаженства внезапного узнавания! Так сладко и волнующе пахли цветы, названия которых он не знает. Цветы эти росли на деревьях в городском саду в городе, где он родился, и напоминали розовые пушистые кисточки на тонкой ножке. Борис вспоминает, что когда он подносил цветок к лицу, то волоски приятно щекотали нос и губы, а тонкий запах казался посланцем из другого, волшебного мира. Цветочный аромат был непостижимой формулы. Невозможно было поверить, что природа сама, без вмешательства искусных парфюмеров, могла сотворить подобное чудо.
   Открытие удивительного запаха ошеломило юного Бориса. Именно тогда он скорее ощутил, чем понял, что в жизни существуют тайны. И если они существуют у деревьев и цветов, то, что тогда говорить обо всем остальном. Именно тогда Борис решил, что самое главное на свете - знать больше всех. Знание даст ему необходимую власть, а власть - невероятные возможности. Мир в тот день стал более загадочным и надменным, что лишь прибавило мальчишескому разуму пытливости, характеру - скрытности, а мечтам - дальности полета. С той поры каждый год взросления лишь добавлял в копилку познания растущую настороженность и неуемную любознательность, убеждая Бориса в том, что каждая вещь в этом мире живет отдельной, не выдающей своих секретов судьбой, своим особенным и отнюдь не явным предназначением.
  
   Как знать, думает Борис, нырнувший и не желающий выныривать из ароматного облака, зависшего над одеялом спящей Авивы, возможно, очарование запахом цветка в далеком детстве, пусть косвенно, через длинную цепь факторов и событий, определило его путь, приведший многие годы спустя на скамью математического факультета, где он впервые встретил Авиву. Но гораздо важнее и знаменательнее всего - то, что, пронеся впечатление о запахе цветка через уйму лет, Борис вновь отыскал его сегодня. И оказалось, что летучая комбинация молекул, которая когда-то изменила и направила ход его жизни, не исчезла безвозвратно, а продолжает править ее. И теперь почти позабытый аромат исходит от этой удивительной женщины, посланной ему, вероятно, самим провидением.
   Борис озадачен: однажды Авива явила ему чудо узнавания идеала, а сегодня она открыла ему другой секрет - ее запах подобен запаху завязавшейся в детстве его сокровенной цели! Борис поражен: обе тайны слились в одном человеке, с которым судьба свела его сначала в университете, затем в безвестном городке, а сегодня в этой комнате. Как ученый-математик, Борис отдает себе отчет в том, что сам факт сочетания нескольких символических событий не может быть простым совпадением. Это означает, что в эту минуту высшие силы являют ему второй знак, узнавание которого должно изменить его жизнь! И он обязан незамедлительно предпринять самые решительные шаги. "Но какие?"
   Однажды в университетской дипломной работе Борис сформулировал Принцип Возврата к Поворотной Точке. Тогда речь шла об алгоритмике логических схем. Принцип заключался в следующем: система должна каким-либо образом реагировать на внезапно объявившийся, но пока не распознанный внешний фактор. Если, ввиду непонятной природы фактора, система просто не реагирует на него и продолжает действовать, как и раньше - до его появления, как бы игнорируя присутствие фактора, то потенциальная стабильность и надежность системы падает на пятьдесят процентов. Если же система не реагирует и на второй нераспознанный фактор, то бездействие грозит системе самыми непредсказуемыми последствиями, вплоть до слома.
   Иными словами, вне зависимости от характера фактора, положительного или отрицательного, что системе неизвестно, она обязана изменить текущий режим работы, если прежний режим не выявил природу фактора. Меняя режим, система изменяет условия своего контакта с нераспознанным фактором, чем помогает себе выявить степень его опасности или полезности. Таким образом, стабильность системы зависит от ее способности на реакцию, то есть, заключается в изменении поведения при изменении внешних условий. Именно тогда в своем исследовании Борис и предложил ввести в защиту любой логической схемы обязательный Принцип Возврата к Поворотной Точке при вторичном появлении нераспознанного фактора.
  
   "Вот она - моя поворотная точка! Ну, и что мне теперь делать?" Борис возвращается из воспоминаний и замечает, что по прежнему пребывает в полусогнутом положении. Не разгибаясь, он внимательно осматривает кожу на шее Авивы, к которой прилипли несколько влажных завитков. Затаив дыхание, Борис чувствует, как вниз по телу бежит теплая волна. Взглядом он поднимается дальше по подбородку к тонким матовым губам. Борис чувствует, что еще секунда, и он сойдет с ума и натворит непоправимые глупости. Он выпрямляется и решительно отходит от кровати.
   Борис подходит к окну, и его горячее дыхание оставляет на холодном стекле матовые пятна. Два пальца проскальзывают в нагрудный карман и достают скрученную в трубочку полоску разлинованной бумаги. Борис разворачивает свиток и читает при тусклом свете фонаря:
   Не жди меня. Тебе понадобится время обдумать мое предложение. Не хочу мешать.
   "Нет, это не переутомление! - качает головой Борис. - Здесь что-то другое. Почерк мужской, наглый. Таков же и тон записки. А что если врач прав, и она действительно беременна?"
   - Подонок! Мразь! - тихо выругивается Борис в адрес автора записки, автора беременности.
  
   Борис закрывает глаза, чтобы не видеть расплывающихся и убывающих пятен своего дыхания на холодном стекле. Ему кажется, что сама жизнь его день за днем, дыхание за дыханием возникает безликим матовым пятном, чтобы тут же исчезнуть. Странно, бессмысленно, страшно! "В чем же смысл? - шепчет Борис. - К чему все усилия, если существование человеческого разума ничем не отличается от влажного налета, испаряющегося быстрее, чем страх догоняет суть самого исчезновения. Смысл - не исчезнуть! А значит продлить себя, задержаться чуть дольше, чем все вокруг. Смысл - оставить себя, хоть в чем-то или ком-то! А иначе - быстрая смерть на собственных глазах!"
   Борис сжимает пальцами бумажную трубочку с тремя обыкновенными предложениями, след от которых, наверняка, надолго останется в душе обожаемой им женщины, лежащей в глубоком забытье. И Борису видится, как его рука плывет над бумагой и выводит букву за буквой:
   Не... жди... меня...
   Это его губы шевелятся:
   Тебе... понадобится... время...
   Это его разум начиняет окружающую тишину взрывчаткой:
   обдумать... мое... предложение...
   Это его воля железными хваткой сгибает в дугу волю возлюбленной:
   Не... хочу... мешать...
   - Умница! Молодец! - шепчет Борис в адрес автора записки, автора беременности.
  
   В это время Авиве снится сон. Будто в конце долгого, тревожного и томительного разговора-исповеди, она, наконец, получает возможность разглядеть свою собеседницу. У нее страшное, исчерканное временем и обезображенное страданиями лицо. Авиве кажется, что когда-то давным-давно она знала эту женщину.
   - Кто ты? - задает она вопрос. - Твое лицо похоже на лик смерти.
   Женщина улыбается, и Авива может поклясться, что в жизни не видела более безобразной гримасы. Но отвести взгляд она уже не может. Она всматривается в изуродованное лицо, и сквозь ужасную маску действительно пробиваются черты некогда очень знакомой ей женщины. Волнение нарастает по мере того, как по крупинкам сходства Авива узнает в собеседнице себя. И когда, в конце концов, они заглядывают друг другу в глаза, у Авивы заходится сердце. Сомнения исчезают - это ее лицо, измененное гримом времени до неузнаваемости.
   - Кто же ты? - не выдерживает молчания Авива.
   - Ты угадала, я твоя смерть, - признается незнакомка.
   - Неужели я сейчас умру? - произносит растерянная Авива.
   - Нет, - отвечает женщина, - у тебя все будет в порядке.
   - Все в порядке? - недоумевает Авива. - Тогда зачем ты здесь, если у меня все будет в порядке? Зачем пришла?
   - Я не пришла, - спокойно, но с еле уловимым оттенком сарказма отвечает маска, - потому что никогда и не уходила. Я всегда была рядом и жила вместе с тобой твою жизнь. Но ты первая назвала меня моим именем, чаще всего меня называют внутренним голосом. А по сути, это одно и то же. - довольно ухмыляется маска.
   - Никогда и ни от кого я не слышала ничего подобного, - признается Авива.
   - Ну, что ты! Этот секрет при жизни - на смертном одре становится известным почти каждому. Но одни просто не успевают, а другие сознательно не хотят делиться своим последним открытием.
   - Почему же я вижу тебя сейчас?
   - Ты приблизилась ко мне настолько близко, что расстояние между нами позволяет тебе разглядеть себя и увидеть меня!
   - Ты имеешь в виду, что я так близка к смерти?
   - И да, и нет. Ты подошла к краю, но еще не сделала последнего шага. Да, остался всего лишь один шаг, но иногда перед ним проходят многие годы. И то обстоятельство, что мы беседуем в данную минуту, свидетельствует, что возможно, именно так случится и с тобой.
   - И что же произойдет, когда этот шаг будет сделан?
   - Мы, наконец, станем одним целым, сольемся, ибо ты преодолеешь те преграды, которые разделяли нас всю твою жизнь.
   - Это и будет смерть? - разочарованно спрашивает Авива. Собеседница, уклоняясь от ответа, говорит:
   - Но ты не бойся. И прежде всего, не бойся бояться, не бойся чувства страха.
   - Как же можно не бояться страха? - не понимает Авива.
   - Страх - это форма внутреннего голоса, причем самая громкая. Поэтому не надо его бояться - он часто выручает в сложных ситуациях. Но гораздо чаще люди от страха теряют рассудок. Поэтому наряду с рассудочным существует и безрассудный страх - это страх перед собственным страхом, когда люди боятся своего внутреннего голоса, боятся своей реакции, боятся самих себя. Опасаться стоит только этого. И если ты преодолеешь страх перед страхом, то тогда сможешь назвать меня своим именем.
   Авива задумывается и произносит:
   - Хорошо, Авива, - получается на удивление легко, но не вполне искренне. Воцаряется тишина, и в сердце тихонько екает. Авиве хочется доказать жуткой маске преодоление собственного страха:
   - И все же меня мучает вопрос: что со мной произошло? Я все вижу и все понимаю. Несмотря на то, что случилось в моей жизни, мир в своей сущности и проявлениях остался прежним: все на своих местах, и каждая вещь пребывает в своей роли. А я? Что со мной? Может быть, и я не изменилась? Но я чувствую, что уже не смогу относиться ко всему так, как раньше. Для меня все вокруг приобрело иные краски, запахи и вкус, иной смысл и значение. И если о человеке судят по его отношению к окружающему миру, то значит меня - прежней уже нет! Но если прежняя Авива умерла, и я - некая новая Авива, тогда откуда у меня эта старая боль? Ответь мне, объясни: та женщина, которая сейчас размышляет во мне, и которая говорит с тобой, это прежняя Авива или уже другая?
   Уродливое лицо приближается к лицу Авивы и твердым, истребляющим остатки сомнений, тоном произносит:
   - Авива, у тебя не осталось ничего прежнего, кроме имени. У тебя нет и быть не может прежних болей, потому что нет для них больше причин. Твоя боль - лишь воспоминание о боли, ее фантом. У тебя болит то, чего больше нет. Теперь только жди, когда пройдет. Ты уже другая. Ты не должна, ты не смеешь, и ты не сможешь жить, как жила раньше та, которой больше нет. Ты, может быть, будешь надевать ее платья, спать в ее постели, жить в стенах ее дома, но запомни и крепко усвой - они не твои! Ты будешь видеть и слышать то, что видела и слышала она, но помни, что увиденное и услышанное - уже не к тебе!
   - Так как же мне жить - со всем и без всего?
   - Со временем, никто не скажет как скоро, у тебя появится свой новый мир. Но перед этим ты пройдешь тяжелые испытания памятью. И ты должна пройти их достойно. Достойно своего осознания того, что происходит сейчас между нами. Не бойся страха! Не бойся смерти! Не бойся жизни!
   Голос замолкает, но эхо его возвращается несколько раз: "Не бойся страха! Не бойся смерти! Не бойся жизни!" А когда эхо иссякает, Авива спохватывается, что забыла спросить:
   - Ты говорила о преградах, которые надо преодолеть...
   И тут она просыпается, не получив ответа.
  
  

18.

  
   - Я не могу без него жить! - произносит Авива вслух и ужасается убийственной простоте прозвучавшей фразы. Не фраза, а квинтэссенция ясности!
   - Я не могу без него жить! - повторяет она, вникая в смысл своего нечаянного открытия - новой формулы своей жизни. "Жизни ли?"
   Открытие кажется Авиве несколько запоздалым, но бесповоротным. Авива зачем-то пробует переставить члены формулы местами. Суть остается при любой перетасовке. Это означает, что открытие носит универсальный, вселенский характер, то есть, формула верна на все времена и при любых условиях!
   Я не могу без него жить! произносилось до Авивы миллиарды раз на всех языках мира всеми языками мира. "Нет, не всеми! - поправляет себя Авива. - Только теми, которые ничего другого сказать уже не могут. Потому что другое больше не имеет значения. Другого - в жизни просто нет! Всего пять слов... о жизни, которой нет."
   Авива не знает, что делать с открытием, куда его применить. И понимает, что скорее открытие применит Авиву, чем наоборот. "Куда применить знание о том, что тебя больше нет? А почему меня больше нет? - спрашивает Авива и отвечает - Потому что Мени для меня больше нет! Он есть для всего мира, но только не для меня. Ты понимаешь? У тебя больше нет Мени!"
   Авива понимает, но пока только на словах. Она предчувствует, что более глубокое и осознанное понимание придет чуть позже.
   "Не ты ли мечтала о решении важной задачи общечеловеческого, мирового масштаба? Получай!"
   - Я не могу без него жить! - произносит язык, и Авива удивляется тому, что память не предлагает никакие другие слова, кроме этих пяти.
   - Я не могу без него жить! - и Авива замечает, что глаза полны слез. Это уже слишком! Что вдруг? Откуда они? Этого еще не хватало! Авива потрясена явлением собственных слез. Она не ждала их. Она и не знала, что они, вообще, присутствуют в ее организме. Ведь Авива всегда втайне гордилась, что мир видел все, кроме ее слез. Никогда, никто и нигде не может похвастаться, что видел Авиву плачущей! Со времен далекого детства. Авива умела контролировать эмоции и всегда подавляла слезы, будь то слезы жалости или боли. Что же произошло? Просто сдают нервы?
   Авива чувствует, как у нее сводит скулы. В мышцах, хрящях, костях, сухожилиях, соединительных тканях, коже и железах происходят неведомые ей процессы, не подвластные сознанию и воле. Процессы не остановить! Куда подевалась ее воля? Куда подевался ее вечный страх перед слезами, страх расплакаться и оттого занемочь надолго, может быть, навсегда. Она не должна, она не имеет права заплакать. Если это случится, то она заболеет страшной зависимостью: от слез, от тягостной боли внутри грудной клетки, от черного тумана в голове. Это ее последний страх, с которым она ни за что не расстанется - страх сдаться. И поэтому Авива не может лишиться его. Не может променять на любой другой. Ей нужен ее самый первый, самый привычный, самый надежный страх. Без него Авива - не Авива. Без него она - никто!
   Авива понимает, что обязана отвлечься. На что угодно. Сейчас же! Сию секунду. Через секунду будет поздно. Авива подходит к окну и широко открывает глаза, чтобы взглянуть ими на окружающий мир. Ей все равно, на что глядеть: на дома, на прохожих, на автомобили, на серое небо. Ей необходимы любые визуальные впечатления. Но где они? Почему все они исчезли именно в эту минуту, когда они необходимы? Что-то мешает Авиве видеть. Ах, ну да! Слезы! Авива вытирает глаза обеими руками, и рассматривает мокрые ладони. Это ее влага? А чья еще? Это и есть слезы? Да, это твои слезы, Авива! Авиве страшно, и она вытирает ладони об одежду. Долго трет ими о халат. Ладони уже горят, они покраснели и чуть припухли. Остановись, Авива! Авива чувствует облегчение от саднящей боли обожженных ладоней. И вдруг:
   - Я не могу без него жить! - проникает откуда-то в мозг. Авива забыла защитить свой мозг от внешних вторжений. Она обхватывает голову ладонями, пытается замкнуть их в обруч. Ничего не получается. Пальцы не сходятся - слишком коротки для периметра ее головы.
   - Я не могу без него жить!
   - Я не могу без него жить!
   - Я не могу без него жить!
   На Авиву сыплется град слов. Градины растут в числе и увеличиваются в размерах. Авива прикрывает ладонями затылок. Град барабанит по ладоням, буравит и дырявит их. Градины проникают сквозь волосы, кожу и черепную коробку, впиваются и застревают в сером мягком неприглядного, отвратительного вида веществе, которое есть человеческий мозг. Мозг тяжелеет. Вес его достигает нечеловеческих параметров. А тяжесть все копится и нарастает. Мозг уже не просит, а требует освободить его от нежданного груза. Авива понимает, что с мозгом не договориться. Он уже не слушает. Он давит на глазные яблоки, выдавливает их из глазниц. Авива накрывает глаза ладонями, иначе она лишится зрения. И тут...
   Неподвластные горло и рот громко, во всеуслышание отрекаются от Авивы, от ее былого главенства, от ее биографии, характера, убеждений, привычек. Горло и рот, нарушая все писанные и неписанные клятвы, кодексы чести, оставляют своего капитана на мостике судна, давшего крен, и, спасая себя, бросаются с борта в черную пучину с криком:
   - Я-а-а не мо-гу-у-у без него жи-и-ить!
  
   "...Чего еще можно было ожидать от них? Мои подданные никогда не присягали мне на верность...
   ...Страх, как всегда, оказывается сильнее любви. Страх - вот истинный предводитель и неизменный победитель в любом восстании!..
   ...И лишь то, что человек присваивает себе по праву любви, остается с ним навсегда."
   - Но ведь это неправда! Неправда! Неправда, дед! - кричит Авива.
   "...И вот я перед тобой и вечностью. И мне нечего больше сказать, кроме того, что я очень люблю тебя."
   - Я люблю тебя, Мени!
  
   Слезы льются обильно, просачиваясь между пальцами. Льются двумя ручейками: стекая по щекам и заливаясь за рукава. Иногда ручейки меняют направления - из-за того, что тело сотрясается, будто дерево от рук садовника. А еще, время от времени, макушка дерева клонится к земле, когда садовник хочет достичь верхних веток. Потом он отпускает их, и дерево пружинисто выпрямляется. Но ненадолго. Садовник сегодня особенно жаден до нового урожая, и он не успокоится, пока не оберет дерево до последнего плода.
  
  

19.

  
   "Это была агония, пожар моей души, а у пожара нет будущего. Захвати он все окрестности, страну, континент или целый мир, его ожидает одна участь - он неминуемо затухнет, изживет себя и исчезнет, оставив пепелище."
  
   Авива совершает над собой насилие - достает из сумки яблоко. Она стоически изживает пятнадцатую минуту обеденного перерыва и чувствует себя совершенно разбитой. Двое суток на раздумья, заботливо предоставленные случившейся бедой, истекли с наиболее благоприятным исходом - мозг отказался анализировать произошедшее. Думать и не хотелось, и не моглось. Предательство Мени еще не успело приобрести статуса формулировки, по-видимому, пребывая в отстойнике чувств. Впереди маячит нескончаемая вереница дней, ожидающих своей очереди на начало отсчета новой жизни. А новая жизнь, как назло, не может наступить без подытоживания жизни прошлой. Но Авива пока пребывает в состоянии совершеннейшей душевной прострации и отсутствия каких-либо желаний. Она не знает - как скоро и что именно должно произойти, чтобы вывести ее из этого состояния, и поэтому думает лишь о том, чтобы оно продлилось как можно дольше.
   И все же, два дня, проведенные в постели, принесли кое-какие результаты. "Репетиция будущего, в целом, прошла успешно. - заключает Авива. - Испытания бомбы замедленного действия подтвердили прогнозы - сердце взорвется не скоро. Безумие - традиционное средство от неизлечимой болезни под названием отвергнутая любовь - мне также не грозит. И это внушает надежду, что пациент умрет от побочных явлений."
   Авива не лукавит. Именно сейчас мозг, на удивление, работает четко и безукоризненно, как вычислительная машина. Восприятие внешнего мира, на редкость, ясное и трезвое. Оттенки красок, движения предметов, их голоса, смысл прочитанных фраз - все, с одной стороны, укладывается в рамки былого опыта, а с другой - кажется обнаженным и беззащитным перед ее новым зрением - будто с зачехленной жизни сдернули скрывавший ее брезент.
   Авива уже успела заметить, что задерживает свой взгляд на том, что раньше не удостаивалось ее внимания. Какой-нибудь ничтожный всполох бытия, мелькавший прежде в уголке глаза, не вызывая никаких ассоциативных реакций, сейчас вырастает в мысль, занимающую Авиву не менее, чем главные мысли о себе. Сегодня Авиву уже не ввергает в смущение чей-то пристальный взгляд, и не она первой выходит из дуэли, меняя угол зрения. И вовсе не она, возвратившись на работу после памятного обморочного дня, а те, кто наблюдал ее без сознания, испытывают неловкость, смущенным молчанием напоминая ей тот день. "Как легко я умерла и как быстро возродилась!"
  
   В комнату входит Борис, и по-кошачьи мягко ступая, беззвучно шествует мимо Авивиного стола в свой угол. Авива провожает его долгим равнодушным взглядом. "Он тебе больше не мешает." - объясняет Авиве ее зрение. Звучит одновременно гадко и отрадно. Авива вспоминает рассказ Лолит об участии Бориса в доставке ее послеобморочного тела домой. "Значит его руки касались меня. А я даже не помню. И он ничего не докладывает. Почему? Мужественная скромность? Непохоже. Тайный стыд? Лолит рассказывала, что оставила его со мной наедине, пока я спала. А я ничего не помню. Что же ты, Борис, не поведаешь, чем занимался, о чем думал возле твоей спящей красавицы? Может быть, о том - когда, наконец, ты получишь повышение? Или какая у меня бедная квартирка? О, нет! Конечно же, не об этом. Прости меня, Борис. Я - сволочь! Сволочь и стерва! Конечно же, ты думал о том, как ты в меня влюблен. О том, как неплохо бы было жениться на мне и увезти меня из моей нищенской конурки. Как наплодить со мной детей, как восседать во главе семейного стола, пока я верчусь вокруг тебя с тарелками. О том, как приятно проводить тихие вечера за чтением отчетов и проектов, пока я выглаживаю тебе твои узкие рубашки и брючки, пока укладываю детей спать. О том, как приятно смотреть сонными глазками на свою собственность по имени Авива и, зевая, растягивать, как пароход в гавани, гласные в моем имени. Опять не угадала? Ах, да! Ну, конечно! Я - форменная тупица! Как же я сразу не догадалась? Ты просто хотел бы заняться со мной любовью у меня же в постели. Правда? Ты думал о том, как-бы разжалобить и уломать меня, а лучше изнасиловать и излить мне на грудь, от которой у тебя кружится голова, все свои комплексы, свою незамеченность, свои обиды. Скажи мне, Борис, ты ведь подумывал о том, как насладишься моей униженностью? Нет? Тогда прости! Я же предупреждала тебя, Борис, что я - стерва. А может, ты уже унизил меня, пока я спала и ничего не чувствовала? Может, ты уже касался меня там, от чего при свете дня у тебя мутнеет взор? Нет? Ну и черт с тобой, мой дорогой Борис, мой университетский не-друг! Прости меня, прости. Хочешь я, как ты, расстегну пару верхних пуговиц на кофте?"
  
   Борис уже минут пять перебирает бумаги, перекладывая их с места на место. Он нервничает, потому что, согласно Принципу Возврата к Поворотной Точке, сегодня он должен был изменить режим работы своей поведенческой системы. А попросту говоря, сделать Авиве предложение или хотя бы ограничиться признанием в любви. Он готовился к этому моменту, но чувствует, что, все же, чего-то недоучел. Прежде всего, Борис не уверен, правильно ли выбран момент. С одной стороны, Авива сейчас слаба и подавлена, и это может сыграть на руку - Борис боится ее агрессивности, ее едких шуточек и насмешек. Но с другой стороны, существует угроза того, что в подобном состоянии Авива будет не способна верно оценить его искренность и понять его чувства, ибо ее душевные сенсоры кажутся Борису притупленными.
   "Если система не реагирует на второй нераспознанный фактор, то бездействие грозит системе непредсказуемыми последствиями, вплоть до слома." - вспоминает Борис и решается. Он резко поворачивается к Авиве, готовый произнести первые слова, и видит, как, глядя на него в упор, Авива медленно расстегивает верхнюю пуговицу кофточки, как пальцы правой пуки соскальзывают ниже - ко второй пуговице и расстегивают ее. Борис завороженно следует взглядом за подоспевшими на помощь пальцами левой руки, которые отгибают в разные стороны края кофты, обнажая до середины глубокую узкую расщелину между сверкающими белизной пышными грудями.
   Подобного Борис не ожидал и потому застывает на месте в полном недоумении с полуоткрытым ртом. Предположения и выводы мелькают в его голове с быстротой работы компьютера, но накопленный жизненный опыт дает сбой и не находит, какой из вариантов реагирования предпочесть. Борис понимает лишь одно - что с каждым следующим мгновением положение его становится все более смехотворным. Он отворачивается, не произнеся ни слова, и грубым шелестом верховодит бумагами.
  
   "Борис так подчеркнуто молчалив сегодня. Неужто я опять оскорбила своим внешним видом его глубоко закопанные чувства? Ах ты, монастырский молчальник! Ах ты Орлеанский девственник!" Почему она однажды назвала своего бывшего собрата по alma mater, а ныне сослуживца Бориса Орлеанским девственником, Авива не помнит. И тут ее озаряет: "Ну конечно, картина Делакруа! Там у него девка с обнаженной грудью ведет восставший народ на баррикады. Кажется, полотно так и называется - Свобода, Ведущая На Баррикады. Но при чем здесь Орлеанская Дева? Пожалуй, ни причем. А впрочем, все дерзкие бабы похожи друг на друга, и все вместе на Жанну Д'Арк. А почему Борис похож на Орлеанскую Деву? Вот почему! Из-за его кретинской привычки обнажать под расстегнутой на три верхние пуговицы рубашкой свою тощую грудь. Как же еще его называть? На Нарцисса он не тянет. Мал и суховат. А вот амбициями - вылитый Жан Д'Арк. Ему скоро тридцать, а у него ни семьи, ни любовницы! Одна лишь служебная лестница глаза застит. Что, Борис, в начальники метишь? Нет, дружок, большим начальником ты никогда не станешь. Не той касты. Те, сплошь, все бабники. У них и карьера - ради женщин, а женщины - ради карьеры. И потом, там порода должна быть. Порода! А у этого..."
   Авива кривит губы и снизу доверху обводит взглядом стоящего у стола Бориса. К ее удивлению, сегодня у этого, как назло, грудь плотно упакована в черную рубашку и серый галстук, затянутый под самый кадык. Поверх рубашки топорщится девственными складками новый серый костюмный пиджак. "Чего это он так вырядился сегодня? Никак для разговора с начальством. Неужто метит на место ушедшего начальника отдела? Ну что ж... вперед Борис Д'Арк! Вперед, на баррикады! Все равно убьют... в любом звании." - мрачно заключает Авива и отворачивается.
  
   Авива смотрит на часы. До конца обеденного перерыва остается еще восемнадцать минут. Комната на шесть столов по прежнему пуста, если не считать Бориса, продолжающего копошиться у своего стола. Огромное яблоко не одолеть. Авива уже устала его обкусывать, а ножа под рукой, как всегда, нет. Голова утомленно клонится набок. Тишина, удобное кресло и тепло делают свое дело, и глаза сами закрываются.
   "Неужели я так и проживу остаток своих дней в этой богадельне? - думает Авива. - Распухну от старости, или наоборот, превращусь в ходячего скелета. Продавлю за десятилетия службы несколько кресел, расшатаю пару столов, испорчу себе зрение. Мебель, конечно же, заменят, а глаза? Потом заболею какой-нибудь хронической болезнью и сдохну в приюте для престарелых." - рисует будущее Авива.
   "А может быть, Мени имел в виду Бориса, намекая о замужестве? - внезапно приходит ей в голову. - Но он никогда даже не видел его. Зато слышал о нем неоднократно. От меня же и слышал. Как я сразу не догадалась? Милый мой, возлюбленный, прости, что я такая недогадливая! Что же ты мне имени не назвал? Я бы до всего сразу дошла. Без мучительных раздумий и догадок. Что ж ты утаил, что у тебя на примете есть подходящая кандидатура, вероятно, тобою и одобренная? Ты ведь уверен, что с Борисом я обрету истинное счастье? Уверен, правда? Мне осталось только обнаружить у себя тумблер на душе, и я непременно переключу свою любовь с тебя на Бориса. У женщин, а особенно у таких идиоток, как я, получается запросто! Секундное дело! А Борис, как ты знаешь, он всегда готов принять меня. В любой момент. Только ты забыл выяснить, примет ли он меня беременную? С твоим ребенком! Думаешь, примет? А я не уверена. Хотя тебе лучше знать - ты все глубже понимаешь и дальше рассчитываешь. Тогда, Мени, позволь задать еще один, самый последний вопрос к тебе. Замужество, Мени, это ведь еще и постель. Это, прежде всего, постель! Ты хоть раз представил себе, как меня будет насиловать твой преемник? Слюнявить, щипать и вторгаться в то, что ты когда-то любил. Ты ведь любил, Мени? Любил?"
   И вдруг с Авивой происходит необъяснимое. Откуда-то изнутри поднимается волна яростного протеста и безудержного гнева. Ей хочется одновременно завыть во весь голос, раскидать убогую конторскую мебель, поджечь статистические бланки, вскочить на стол, задрать юбку, наговорить кому-нибудь грубостей, выглянуть в окно и заорать матерно прохожим и окнам напротив. Сонливость снимает, как рукой. Авива открывает глаза и оглядывается вокруг. Пустота комнаты, собственная полуобнаженная грудь и мешковатый костюм Бориса подначивают ее взорвать нестерпимо звенящую тишину длиною во всю грядущую жизнь. Но то, что происходит дальше, повергает Авиву в смятение от самой себя. Жеманно-кокетливым голосом актрисы, играющей проститутку в допотопном фильме, Авива произносит:
   - Борис, хочешь яблоко?
   Борис, застрявший в раскопках содержимого своего портфеля, замирает. Авива прожигает взглядом его поблескивающую спину и повторяет:
   - Бори-и-и-с, хочешь мое яблоко? - Мое звучит так фальшиво и зазывно, что Авива дивится собственной фривольности. Борис резко оборачивается и мотает головой, мол нет, спасибо, я не хочу, и поворачивается назад к портфелю. Авива, держит обкусанное яблоко словно бокал с коньяком. Она распрямляет согнутый локоть и направляет яблоко-бокал в сторону Бориса. Борис ощущает нацеленный на него снаряд. Он напрягается и оборачивается к Авиве.
   - Э-э-э... - только и хватает его решимости.
   - Хочешь? - настаивает вопросом Авива.
   - Нет... То есть да! - почти выкрикивает Борис, но не сдвигается с места.
   - На, возьми! - помогает ему Авива, пристально глядя в округлившиеся от испуга глаза.
   Борис делает несколько шагов на негнущихся ногах, подходит к ее столу и столбенеет, глядя на яблоко, обгрызанное в три четверти поверхности. Авива резко закидывает ногу на ногу, отчего широкая юбка ее опадает парашютом и создает интимное дуновение воздуха. Борис мечет взгляд на юбку, но тут же возвращается к яблоку. Судя по обезумевшим зрачкам, он близок либо к обмороку, либо к побегу. Не давая ему опомниться, Авива вращает яблоко перед его носом, демонстрируя, что у ее дара есть и необкусанная четвертинка. Красный глянец кожицы побеждает нерешимость Бориса, и он забирает яблоко из рук Авивы двумя пальцами - за верх и низ.
   "Ах ты, сволочь! - выругивается про себя Авива - Брезгуешь?" Глаза Авивы зажигаются темным бесовским блеском: "Ты съешь его, все до последней косточки, и черенок будешь обгладывать и унесешь его с собой в новом пиджаке на память обо мне. Ты съешь его!" - глумится Авива, передавая мысли на расстоянии.
   Борис бормочет "Спасибо!" и быстро отходит к окну. Пока он пытается совладать с собой, Авива загадывает: если он доест яблоко до конца, то власть ее над ним будет безгранична. Авива, не мигая, следит за Борисом, как тот надкусывает красный кончик, а затем, не подозревая, что разоблачает себя полностью, подносит яблоко к носу и нюхает... Яблоко пахнет цветами из детства!!! Борис краснеет, и тут, словно изголодавшееся животное, он накидывается на нечаянную добычу. Он не поглощает яблоко кусками, нет, он расчетливо прикладывается губами к каждой оставленной зубами Авивы ложбинке, обнюхивает, облизывает, прежде чем вонзить свои клыки и резцы в хрустящую плоть. Сок уже замочил ему подбородок, нос его блестит как у лиса. Борис слизывает капли и с яблока, и с губ, не стесняясь обнажать ловкий язык.
   Авива неожиданно чувствует подступающее снизу волнение. Одним сильным импульсом она тесно сжимает бедра. Облегчения не наступает, наоборот, положение усугубляется. Пользуясь тем, что ее никто не видит, Авива просовывает руку поверх юбки между ног и что есть силы, до дрожи в коленках, сжимает запястье бедрами. Она не выпускает руку все время, пока Борис доедает ее яблоко. Подобного Авива никогда не сотворяла. Представить только! Она прижимается рукой, пусть через преграду тряпок, к своему потайному месту, находясь за спиной мужчины, который в это же самое время на глазах превращается в ее раба!
  
   Когда Борис, доев яблоко, оборачивается с растерянным видом, Авива сидит, устало развалившись в кресле, широко расставив свои длиннющие ноги под балдахином юбки и улыбается ему блаженной улыбкой. Не передать, как ей было хорошо!
  
  

20.

  
   "Я так боялась, Мени, что ты придешь навестить нас с дочкой, а найдешь лишь меня одну. И тогда я бы не знала, что сказать тебе, Мени. Весь мир готов насплетничать, будто я во всем виновата. Только я! Но и сейчас я не знаю, как объяснить - что случилось. Наверное, это необъяснимо. То, о чем говорят врачи, все равно не объяснимо. Потому что, чтобы объяснить, нужно понять, а чтобы что-то понять, необходимо, чтобы оно было объяснимо. Ни то, ни другое невозможно... Я понятно излагаю, Мени? Поэтому я боялась твоего визита. Очень хотела, чтобы ты пришел к нам, и боялась. Но ты не пришел! И выходит, мне нечего больше бояться! Наверное, у тебя не было времени. Кто-то сказал за моей спиной: "Забыл." Другие говорили еще более страшные вещи и про тебя, и про меня. Но это все неправда! Я знаю, что это не так. Ты не мог забыть. Чтобы ты забыл про меня и свою дочь? Какая отвратительная ложь! Правда, Мени? Люди злы, очень злы и завистливы. Они завидуют нашей любви, Мени, и потому злятся. Им, ведь, такая любовь недоступна. А еще я заметила, что когда они улыбаются, то это означает, что они злятся вдвойне. Потому что, улыбаясь, они показывают зубы. Это у них подсознательное, животное, инстинктивное! А инстинкты, Мени, не одолеть! Когда люди улыбаются, их инстинкты говорят за них. Говорят о том, что они готовы загрызть, растерзать любого, кто им не по нраву, или кто любим или удачлив более, чем они. Люди ненавидят чужое счастье! Ты, ведь, сам знаешь, Мени. Сколько раз убеждался. Наше счастье им поперек горла, оно им по сердцу когтями и клыками. Вот поэтому они готовы сами - первые вонзить свои зубы в кого угодно, кто отбирает у них счастье. Но еще я поняла, что тем, кто тебе улыбается, надо улыбаться в ответ. Люди боятся чужих улыбок. Чужие клыки действуют на них отрезвляюще. Поэтому, Мени, улыбайся в ответ. Прошу тебя, всегда улыбайся в ответ! Улыбайся до тех пор, пока чужая улыбка не сдастся, не сползет с испуганного лица и не обнажит под собой страх. Я совсем недавно открыла этот секрет! А когда поделилась им с женщиной на соседней койке, то она сначала улыбнулась мне в ответ, так же, как все - по-звериному, а потом, когда я отвернулась, тихо назвала меня сумасшедшей. А я все слышала, потому что не спала. Почему я не спала? Я больше не сплю, Мени. Вообще не сплю! С тех пор, как нашу девочку увезли, я почему-то не могу спать. Не могу, и все! Ты помнишь, Мени, как я жаловалась тебе на то, что Бог, создавая человека, неправильно наказал ему спать. Сон - это наказание. Сон - это выброшенное время. А ведь так жалко растрачивать время впустую. Так вот, Бог, видимо, услышал меня и наказал мне не спать. Все сбывается, Мени. Ты видишь? Все сбывается - о чем просишь. Только не сразу. Просто надо научиться ждать, привыкнуть к ожиданию. Правда, иногда сбывается и то, о чем не просишь. Ты не знаешь почему? Почему, Мени? Ответь, почему? Почему... ты не пришел, Мени? Я ведь так просила Бога, чтобы ты пришел! Почему, Мени?"
  
   Неожиданно возвращается сознание. Вместе с ощущением тяжести, откуда ни возьмись, в голову Авиве приходит страшная мысль, от которой за больничными окнами беззвучно взрывается мир - она умирает и поэтому не успеет научить дочь Молитве! Ударная волна придавливает тело Авивы к постели и бесшумно проносится дальше. Взрыв настигает и останавливает последний кадр жизни. Авива отворачивается и зажмуривается. Впрочем, она догадывается, она уже вспомнила, она уже знает наверняка - что находится в кадре. Но Авиве сейчас нет никакого дела до гибели мира. Она уже не сможет научить свою дочь Молитве! Авива пробует приподняться, но ватное тело не слушается и наказывает приступом боли. Словно сильным ударом тока, тело поражено мыслью, возвратившей Авиве сознание. Ее дочь не узнает Молитвы! Конечно, врачи уведомили Авиву о том, что дочери у нее уже нет и, может статься, никогда не будет. Но ведь есть Молитва, которую необходимо было передать! А Авива не сделала этого, упустила самое важное из всего несвершившегося в жизни. Господи! К чему, вообще, была прожита жизнь, если в ней не свершилось главного?
   Вот как бывает, когда носишь на плечах ящик Пандоры! Авива лежит, придавленная обломками взорванного мира, и наблюдает за погромом, чинимым стаей мародеров перед концом света. Кругом слезы, крики, мольбы, страх. Ее слезы, ее крики, ее страх! Это спохватывается память Авивы - немощная, усталая, словно старый обветшалый сундук, набитый вековыми ненужностями. Обезумевшие существа безжалостно вышвыривают содержимое сундука. Все летит в воздух, все топчется и уничтожается. Где-то в куче мусора среди осколков и обломков валяется оскверненная мечта Авивы, тайная надежда стольких лет, невесть каким образом попавшая в бездонный сундук и пропавшая в его катакомбах. И вот теперь, поруганная, она выброшена на поверхность в самом униженном виде. Как могла Авива позволить такому случиться? Горло ссаднит горечь, к глазам подступают жгучие слезы обиды. Это мстит Молитва! Мстит жестоко. За пренебрежение, за забывчивость, за недомыслие, за непоследовательность... Стоп! Ты сказала: непоследовательность? Так и есть... Все правильно! Вот что, оказывается, самое главное в жизни - последовательность!.. По-сле-до-ва-тель-ность! Пульс Вечности. Душа Времени! И Молитва - это тоже последовательность, которую ни в коем случае, не дай Господь, нельзя нарушить! Как код взрывающегося сейфа, ошибешься - взлетишь на воздух! Да-да, именно так! Наконец таки, Авиве стало понятным, что Молитва - это ключ к самой жизни. А у жизни есть только одна единственная важная цель - быть последовательным, и тогда тебе откроются все ее богатства. Если же нарушишь код, то тебя больше нет. Как уже нет Авивы! Только теперь до нее доходит, что жизнь - и есть Молитва. Потому что всю жизнь можно уложить в несколько коротких фраз, самых значащих, из самых простых на свете слов, повторяемых бесчетное число раз, но смысл которых неведом до самой смерти. А больше ничего нет и не бывает в жизни, кроме описанного этими фразами. "Читай свою жизнь, Авива. Читай!" А Авива не понимала, о чем говорила мама. Она читала свою Молитву, но не знала, что читает про жизнь. Только сейчас поняла! Поняла, что владела самым великим сокровищем, о котором ничего не знала. Но неужели мама знала про Молитву? Не может быть! Тогда откуда она у Авивы? От Лехи! Конечно же, от Лехи! Лехи исчез после того самого случая, после их чудесного первого недетского соприкосновения. Исчез навсегда. Двенадцать лет назад.
   Что с тобой, Лехи, где ты был все эти двенадцать лет? И есть ли ты? Зачем ты приходил в мою жизнь? Неужели только для того, чтобы передать мне Молитву? Почему ты ушел? Я помню, ты говорил, что Молитвой может владеть лишь один человек или двое, если они любят друг друга. Но я ничего не поняла тогда или не обратила внимания. Я была напугана твоим предупреждением о том, что Молитва - страшный секрет! О том, что никто никогда не должен слышать и даже подозревать о существовании Кристалла. Этот секрет жил с мной всю жизнь. Я сдержала слово, Лехи!
  
   Секрет жил с Авивой всю ее жизнь. Сначала он томил ее неявным неоформившимся смятением в сердце, а потом вдруг однажды взял и превратился в Кристалл с Восемнадцатью Гранями. С тех пор Авива носила Кристалл на душе, а когда Кристаллу грозила опасность, то в самую душу и прятала.
   Теперь-то Авива понимает, что не должна была скрывать его от самых близких. Кристаллом необходимо было поделиться с тем, кому безраздельно принадлежала ее любовь. Сначала это был Мени, пока они любили друг друга. Правда, любовь их продолжалась не долго. Обстоятельства не позволили Мени любить дольше. Но у Авивы должна была быть дочь, которой Кристалл был загадан в наследство. Но для этого дочери надо было родиться и немного подрасти. А судьба взяла и разлучила их с дочерью. И теперь Авива обречена страдать - от того, что не смогла родить дочь для Молитвы.
   Кристаллу был нужен свет. Только на свету он мог зажечься всеми гранями и возгореться своим великим предназначением. Авива же всегда прятала его в потемках своей души, вынимая только раз в день, но не для того, чтобы насладиться чудесными переливами граней, а в основном, чтобы удостовериться в его невредимости. Авива догадывалась, что Кристаллу это не нравится, но бездумно пренебрегала его чувствами, поступалась ими ради своих дурацких иллюзий. Как это непростительно! Как это глупо, порочно, гадко! С годами на душе становилось все темнее и темнее, и Кристалл с каждым годом чувствовал себя все неуютнее. Разве виновата Авива в том, что ее жизнь вошла в полосу затмения, а ее солнце - Мени не смог преодолеть преграду обстоятельств? Авива догадывалась, что именно с тех пор Молитва затаила на нее обиду и уже была готова мстить своей беспечной хранительнице за беспросветное существование. Но Авива не могла остановиться в пылу безрассудного самосожжения. А ведь все могло быть иначе. Если бы только вышло солнце! Если бы родилась дочь!
  
   Авива осторожно приподнимает веки и замеревшим сердцем наблюдает, как в темноте всплывает образ ее дочери. С низкой больничной койки кажется, что дочь, чьи нарисованные легким белым мелком черты парят во мраке, очень похожа на свою мать, то есть, на нее - на Авиву. Почему же она раньше не замечала? Почему?
   "Доченька, - обращается Авива к живому рисунку, - сейчас я тебе все расскажу. Все-все! Ты только не перебивай. И не бойся, ты все поймешь. Ты ведь взрослая, тебе уже многое по плечу. Ты сильная и умная, и ты должна, слышишь? - ты обязана быть счастливой! Для этого я подарю тебе мой Кристалл. Нет, это вовсе не обычный кристалл, не камень прозрачный. Кристалл - это Молитва. Моя Молитва с восемнадцатью гранями, поэтому я называю ее Кристаллом. Я научу тебя им пользоваться, чтобы ты могла молиться так, как не молится никто на свете. Не спрашивай - зачем? Ты все поймешь потом, позже. А сейчас только слушай, просто слушай. Молитва поможет, когда, упаси Бог, тебе станет плохо, когда не будет меня, когда ни-ко-го не будет рядом. Она спасет, она обязательно спасет! Только верь, и так оно будет!
   Почему восемнадцать граней? Потому что восемнадцать благословений. Восемнадцать фраз. Мысленных, не в затасканных словах, которыми пользуется каждый. Эти благословения никто не знает, кроме меня. Никто во всем мире! Их восемнадцать! В строгом нерушимом порядке друг за другом, цепочкой, ожерельем. Каждое слово - твердый земной алмаз в невидимой небесной оправе. Каждый камень - ясной правдой и бесконечной глубиной, и блеском, слегка притушенным до поворота на означенный угол. И тогда - до нестерпимой яркости! Я тебе все расскажу про каждую грань в отдельности. Каждое благословение надо будет усвоить назубок, на-зубок! Даже не сердцем, а нутром: кровью и дыханием. У тебя получится, я знаю. Легко получится, и потом будет легко!
   Но сначала о главном! Слышишь? О самом главном - чего никогда нельзя забывать! Никогда, чтобы не повторить моей ошибки, ошибки твоей неразумной матери. Слушай меня внимательно, у нас с тобой почти не осталось времени. Слушай и запоминай крепко-накрепко, потому что это тайна, великая тайна, которую будем знать только мы вдвоем - я и ты. А потом... только ты и больше никто. Наша тайна не может и не должна пропасть. Ты будешь скрытно носить ее в душе и когда-нибудь обязательно передашь самому любимому человеку на свете, но только самому! Только ему, никому больше! Ты готова выслушать меня? Хорошо...
   Во время молитвы, на восемнадцатом благословении ты должна постараться увидеть лик Бога. Иначе молитва ни за что до Него не дойдет. Живым людям нельзя на Него глядеть, поэтому закрывай глаза. Я видела - так делают другие молящиеся. Почему люди закрывают глаза? Наверное, для того, чтобы больше походить на мертвых. Так они пытаются обмануть и жизнь, и смерть одновременно. Но это не про нас с тобой!
   Если тебе удастся увидеть лик Бога, то никогда не пытайся заглянуть Ему в глаза, потому что это может убить! Тебе достаточно убедиться в том, что Он приметил тебя. И если ты ощутишь Его внимание - значит душа твоя замечена, и в этот день у тебя все будет в порядке. Безоговорочно доверься Его взгляду и отдай Ему знаком признания свою жизнь на грядущие двадцать четыре часа. Я по себе знаю - это правда!
   Только иногда у меня ничего не получалось. То ли из-за усталости, то ли еще по какой-то причине я не могла сосредоточиться. И сколько не сжимала я веки, мне ничего не удалось рассмотреть. Это означало только одно - что Бог оставляет мою судьбу без присмотра, и с нею может случиться все что угодно. Так оно и происходило и, наверное, произошло сегодня. Поэтому не открывай глаз, пока не увидишь Его Лик! Ни за что не открывай глаз! Иначе все впустую, и жизнь впустую. А пустота, как воронка, засасывает беды. Ты запомнила, девочка моя?"
  
   Авива вдруг спохватывается, что сегодня она опять пропустила Молитву, даже не вспомнила о том, что не видела Бога уже два или три дня. Она немедленно зажмуривается, готовая начать молиться, как делает всякий раз, когда уличает себя в непростительной беспечности, но тут же оставляет попытку. "Поздно. Мне уже все равно. Да и Ему тоже."
   Авива открывает глаза и обнаруживает, что лицо дочери исчезло. Вместо рисунка легким мелком, в темноте явственно угадываются струящиеся переливы слабых отсветов, колеблющихся в прозрачной фигурке. Авива впервые видит таинственный волнообразный свет, но сердце подсказывает ей, что это Смерть. Они знакомы еще с того самого дня, когда Смерть забрала деда. Авива чувствует, что безотчетно рада их встрече, чувствует, как душа открыто улыбается гостье, навестившей ее одиночество:
   "Опять ты?"
   "Опять я!" - отвечает безликое, ростом с ребенка, прозрачное видение в плаще с капюшоном.
   "В последний раз?" - задает Авива вопрос, от ответа на который раньше зависело бы так много, а сейчас в сердце чуть затеплилась грусть последнего свидания.
   "Нет. Ты еще не умираешь." - отвечает Фигурка.
   Авива не верит ей, но все же спрашивает:
   "Зачем же ты здесь?"
   "Чтобы выполнить свое обещание."
   Авива не припомнит никаких обещаний. Но Фигурка успокаивает ее:
   "Это произойдет через несколько лет. Я пообещаю научить тебя не страдать."
   "Но почему тогда ты решила сделать это сегодня?"
   "Иногда будущее свершается перед прошлым."
   "Стоит ли? Поздно уже! Есть ли смысл?"
   "Если ты все еще ищешь смысл, то стоит!"
  
   Авива понимает слова Смерти по-своему и хочет вернуть нарисованное облачко, в котором угадываются черты ее дочери. Но облачко исчезло, рассеялось во мгле ночи. Авива оглядывает все невидимые углы, проверяет каждую пядь стен и потолка. Безрезультатно.
   "Девочка моя, я знаю - ты отлучилась ненадолго. Ничего, я подожду. Я ведь знаю, что ты не оставишь свою мать, как не оставлю тебя я. Ты не бойся, я всегда буду с тобой. Я буду хранить тебя от всего дурного, от всех обид, от непоправимого. Ты будешь уходить и возвращаться, как сейчас. А я буду ждать, ждать сколько понадобится. И мы никогда не скажем друг другу: прощай! Правда? И нас ничто не разлучит, даже вечность, в которую ты уходишь первой."
  
   Авива наблюдает за тем, как Смерть выхватывает из мрака тонкий лучистый мелок и быстро-быстро выписывает им письмена на черном грифельном небе. На самом же деле, Фигурка просто касается звезд маленьким лучистым жезлом, и они снимаются с мест, скатываются по небосводу и выстраиваются в слова и строчки.
   "Что это?" - спрашивает Авива.
   "Десять Заповедей Времени. - отвечает Фигурка. - Прочти их и постарайся запомнить."
   "И тогда я перестану страдать?" - недоверчиво восклицает Авива.
   "При условии, что узнаешь в них себя и выполнишь все до единой."
   Авива пристально вглядывается в небеса и громко читает вслух:
  
      -- Будь точна: не отставай и не забегай вперед.
      -- Не оборачивайся ни взглядом, ни в мыслях.
      -- Намечая дела, не думай - суждено ли им свершиться.
      -- Не мечтай и не добивайся желаемого. Но не упусти момент, когда открыться к ним.
      -- Не люби никого и ничто, но не отвергай их любовь.
      -- Не верь и не уверяй. Тогда не обманешься и не обманешь.
      -- Не ищи смысла - он преходящ.
      -- Избегай победы. Так избегнешь разочарованья.
      -- Не суди, ибо не искупить вину виной.
      -- Отдай всех и все ненужное тебе. Навсегда человеку нужен только он сам.
  
   "Ты запомнила, девочка моя? Ты все хорошо запомнила? Повторяй эти правила каждый день. Каждый день... после Молитвы!"
   "Что ты делаешь?" - доносится до Авивы пронзительный и строгий окрик страшного нечеловеческого голоса.
   Авива чувствует, что Смерть не на шутку разгневана. Мягкие световые блики перестали струиться в прозрачном теле и теперь полыхают внутри Фигурки злобным красным огнем.
   "Я только хотела передать их моей дочери!" - испуганно отвечает Авива, и в то же мгновение Фигурка взмахивает жезлом, и сверкающий клинок луча плашмя ударяет по глазам. Авива перестает видеть и слышать.
  
  

21.

   Мени умирал долго и мучительно. Мучительно было Авиве. Осознавал ли Мени, большей частью пребывавший в забытье, степень ее страданий? Авива могла лишь предполагать. Вряд ли! Если только чудо божественного откровения не посещало его в редкие моменты просветления. За годы его болезни они, практически, ничего не знали друг о друге, а виделись лишь мельком всего раз или два. Но Авива успела заметить, что болезнь усугубляется - Мени категорически отвергал здравый смысл. А здравый смысл, к несчастью Авивы, никак не мог отвергнуть Мени.
   А потом наступила длинная череда месяцев и недель, в которой Мени уже не появлялся, хотя еще был жив. Авива точно знала, что он жив, потому что находила его машину на стоянке у мэрии, где Мени работал. В последний год перед Мениной смертью Авива приносила на его машину цветы. Нет, она не репетировала кладбищенские посещения. Она приходила к живому Мени, который больше не желал ее видеть. Среди бела дня она украдкой подкладывала букетик под щетки на лобовом стекле и стремительно исчезала. И так происходило каждую неделю, за исключением Мениных отсутствий. Тогда букеты падали в лужу или в мусорную корзину.
   Долгое время Авива жила лишь одной, возможно, вздорной придуманной себе идеей - дарить Мени цветы. Безответно. Чтобы он знал и познавал заново каждую неделю, как Авива любит его, любит, несмотря ни на что! И не перестанет любить его никогда, кто бы на что не надеялся. Авива знала - на что надеется Мени. На совершенно глупую фразу - бессмыслицу, которую так любят повторять беззубые, шамкающие рты. Мени надеялся на "Время лечит!" А время убивало: и ее, и Мени!
   Все происходило, как при Сотворении, только наоборот. Шесть дней мир разрушался и погибал. А на седьмой день сотворялась ее Любовь и давала жизни еще один шанс. Шанс на исцеление Мени. Шесть дней Авива ожидала седьмой - день ее приближения к Мени. Пусть не к Мени, но хотя бы к его машине, к неразумному мертвому предмету, которого касается Мени. К тем заветным десяткам метров тротуара, по которому проходит Мени, к тем нескольким осчастливленным деревьям, мимо которых он проносит себя. По мере того, как Авива приближалась к заветному месту, у нее невыносимо колотилось сердце. Правда, сердце начинало колотиться уже утром седьмого дня или даже раньше - ночью во сне. Но Авива стойко переносила неимоверно долгие часы, чтобы после работы стремглав мчаться к цветочнику, а от него к Мени. Подходя к стоянке, Авива от страха лишалась всех чувств, кроме зрения. Она боялась, что Мени увидит ее. Выходя с букетом из сомнительного укрытия улицы на открытое пространство, Авива лишалась статуса незаметного случайного прохожего и становилась вполне заметной одинокой женской фигурой с цветами в руках. Авиве казалось, что в эти несколько секунд весь мир оборачивается на нее и внимательно прослеживает каждое ее движение. Авива переставала дышать. Клокочущие сердце и мозг не позволяли ей ни вздоха, ни выдоха. Бездыханная, с глазами полными ужаса, она подходила к машине и оставляла букет.
   Те, кто становились невольными свидетелями столь странного поведения неизвестной особы, вероятно считали ее безумной, но мнение людей интересовало Авиву в самую последнюю очередь. Всему остальному человечеству предписывалась лишь одна роль - не вторгаться в ее жизнь.
   Однажды Авива задумалась: можно ли называть сорванные цветы живыми? Ведь они больше не растут, и им уготована всего одна скорая участь - умереть, пусть даже распустившись перед смертью на день или два. Но потом Авива решила, что можно: цветы - это умирающие живые, как они с Мени. Поэтому цветков в букетах было всегда два. Один - был Мени, второй - Авива. Сначала они не различались по цвету, и в этом заключался определенный смысл - цвет символизировал единство их с Мени душ. Но Мени уходил все дальше и дальше, а Авива оставалась на прежнем месте. И однажды она обнаружила, что цветы оказались разной окраски. Прежняя осталась с Авивой.
  
   День рождения Мени был ее праздником, и в этот день Авива посылала в его дом роскошные праздничные букеты. Анонимно. Иногда ей верилось, что Мени догадывается - от кого цветы, а иногда не верилось, ведь у красавца и умницы Мени всегда было много поклонниц. Но, во-первых, подарок этот был не только Мени, но и самой Авиве. А во-вторых, анонимный букет был единственно доступной ей формой напоминания о себе, и поэтому выбирать не приходилось. Но Мени догадывался - от кого цветы. После первого дня рождения он даже позвонил и поблагодарил Авиву. Как ей показалось, вполне искренне. И тут же попросил ее исчезнуть из жизни - его личной жизни. Он, конечно, желал (тоже искренне) Авиве здравствовать и ничего не имел против ее счастья и благополучия, однако при условии, чтобы они протекали вдалеке от его счастья и благополучия. Но Авива понимала, что у Мени уже не может быть ни того, ни другого, как бы ему не мечталось. Потому что Мени болен, и подтачивавшая его болезнь славилась черной славой убийцы!
   Страшно подумать, но Авива желала, чтобы ужасный недуг Мени длился вечно. Она ведь знала, что излечение невозможно. Но пока Мени болел, Авива хотя бы изредка радовалась, ощущая еле приметную, едва тлеющую душевную связь с Мени, существующую не благодаря, а вопреки его молчанию. Эта связь питала Авиву. Не какой-нибудь эфемерной надеждой, а воздухом, водой и пищей, что позволяло самой Авиве не умереть. Когда через год Мени не ответил на второй праздничный букет, Авива поняла, что он умирает.
  
   Мени умер, а природа притворилась, будто ничего особенного не произошло. И высвободившееся под солнцем место тут же оказалось занятым кем-то другим. Пусть не таким, как Мени, пусть не в полную меру, пусть не заслуженно, может быть, даже нечаянно, но уже занято. Так угодно природе, не терпящей пустоты.
   Убедившись в надменности безнравственной природы, Авива терпеливо ожидает - что произойдет с ее личной пустотой. Она прислушивается к внутренним шорохам и ничего не слышит. Дни проходят за днями, и вероятно, какие-то изменения все же происходят с Авивиной пустотой, но они пока не различимы. Поэтому Авива ждет. Она знает, чего ждет - ее душа готовится превратиться в камень. Ничего удивительного, ничего выдуманного. Если вы не верите, что живая материя может превратиться в камень, то вы плохо знакомы с палеонтологией. Неужели вам не доводилось видеть окаменевшие ветви деревьев, листья, раковины, кости скелета, перья птиц? Тогда почему то же самое не может произойти и с омертвевшей душой?
   Процесс превращения в камень состоит из нескольких этапов. Сначала умирает душа или часть ее. Рано или поздно мертвое оказывается погребенным, так как заносится песком, пылью, частицами глины и мусора. Со временем покрывающий слой становится все толще и тяжелее. И если не спасительные осадки - дожди и снега, то могила превращается в ад. Влага же, просачиваясь сквозь толщу нанесенной земли, вымывает из погребенного молекулы былой жизни, замещая их молекулами кремния. Потому что из кремния, в основном, состоит обыкновенный песок. По прошествии многих лет, некогда живое полностью заменяется неживыми песчинками. Пустоты внутри и снаружи песчинок цементируются микроскопическими частицами глины. В итоге образуется окаменелость. Теперь Авива ждет пока окаменеет ее душа. Почему душа, а не тело? Тело Авивы не имеет права каменеть. Оно необходимо для продолжения жизни на земле, которую только что покинул Мени. И у Авивы нет другого выхода. У ее души нет выхода. А камни, как известно, ни о чем подобном даже не задумываются.
  
   Мени умер. Новость о его похоронах донеслась сегодня из распахнутой створки окна. Порыв холодного ветра взволновал занавески и застыл посреди комнаты в скорбном недвижении. Авива сразу все поняла. Некоторое время она сидела, не шелохнувшись, а когда за окном раздались возбужденные голоса, призывающие поглазеть на "большие похороны" в Главном Храме, Авива подошла к платяному шкафу.
   С непроницаемым лицом Авива оглядывает развешанный гардероб. Она выбирает длиннющую, времен эпатажной студенческой моды, черную юбку из грубого полотна и ни разу не одеванную толстой ручной вязки кофту с тремя огромными пуговицами. "Ни юбка, ни кофта не знали Мени... не успели познакомиться." - мелькает в голове. Стараясь не смотреться в зеркало, Авива облачается в наряд траура. Она вдруг вспоминает некогда услышанное: будто эта самая юбка делает ее похожей на ведьму. А кофту Авива избегала, потому что она "старушечья". Сегодня все это уже не важно.
   Не торопясь, Авива идет по улицам. Голову и плечи ее покрывает старая мамина шаль, которой Авива оборачивает поясницу в дни немочи. Ноги ведут Авиву туда, куда спешат, подымая городскую пыль, тысячи других ног. Хорошо, что Авива никому не заметна, как никто не заметен ей. Из голосов попутчиков Авива узнает, что в городе объявлен двухдневный траур в связи со смертью мэра. На мгновение Авива задается вопросом: а был ли Мени мэром? И отвечает себе, что за два года он мог легко стать и мэром. Да что там, мэром! Мени, с его родословной и способностями, еще с юности прочили кресло сенатора.
   Флаги на фонарях приспущены, над ними повязаны черные банты. Но в природе ничего не изменилось. Солнце светит также ярко, даже еще ярче, чем обычно. Просто нестерпимо ярко! Его лучи слепят глаза и выжигают рассудок. Они убивают цвета и плавят формы. Голубое, зеленое и красное выцветает и погибает в невыносимом бело-золотом свечении. Все не белое обугливается и превращается в пепел. В белый пепел. Только черное еще способно противостоять белому, потому что пик белого цвета - черный!
  
   Авива инстинктивно убыстряет шаг. Его надо бы замедлить, так как на подходах к Храму уже толпится народ. Но Авива чувствует, что если она сольется с толпой, то толпа ее поглотит и ни за что не выпустит. Поэтому Авива не глядя врезается в любые преграды, вырастающие перед ней. Она неодолимо стремится вперед, буравя, натыкаясь, переступая и отталкивая, не замечая и не обращая внимания на тычки и пинки, на шипение и выкрики, на цепкие пальцы и тупые кулаки, на смрадное дыхание и плевки.
   Толпа норовит не пропустить Авиву в Храм. А в Храме ее ждет... Да, он уже там! И он ждет ее! Ждет, чтобы проститься, чтобы напоследок побыть с ней рядом. Вдвоем... Только он и она. Он ждет ее... он не может уйти, не узнав ее присутствия, не услышав ее голоса. Он не может опуститься в землю без ее прощального прикосновения, без ее обещания любить его и хранить о нем воспоминания, без обещания соединиться с ним на том свете. Неужели не понятно?

ЧАСТЬ 3. СМЕРТЬ

1.

  
   Со дня похорон прошел почти год, когда однажды на городском базаре к Авиве, делавшей покупки, подошел незнакомый старик и дернул ее за рукав. Авива обернулась и увидела небритое, испещренное бороздами морщин лицо в обрамлении неопрятных белоснежных клочков волос, выбивавшихся из-под засаленной шапки. Авива отпрянула от неожиданности, но рука старика крепко держала ее локоть. Бормоча что-то неразборчивое, палкой в другой руке старик показывал куда-то в сторону. Авива недоумевала - что нужно от нее незнакомцу? А тот продолжал тянуть ее за рукав, и голова его при этом раскачивалась в стороны, как маятник. Жалость обожгла Авиву, и она послушно двинулась за стариком.
   Они прошли всего несколько шагов. Оказалось, что старик всего-то хотел вывести ее из торговых рядов, чтобы им не мешал шум толпы. У старика оказался тихий тонкий голос. Авиву изумила правильность, даже красивость его речи, какой обладают лишь те, кто получил образование еще в старой загранице. Старик представился и оказался вовсе не бездомным, не городским полоумным и не попрошайкой, а бывшим учителем. Видимо, он заметил недоумение в глазах Авивы, разглядывающей его запыленную изношенную одежду, но таким же ровным тоном, каким назвал себя, старик произнес:
   - Этой ночью у меня умер сын, и сегодня с самого утра я ищу вас.
   Солнце нещадно пекло, и от камней городской стены полыхало жаром. Авива вдруг увидела, как на лбу старика заблестели росинки пота, а рука, отпустившая ее рукав, осталась висящей в воздухе и заметно дрожала. Авиву зазнобило от холода, и она обратила лицо к солнцу. Сгорбленный старик и высокая прямая, будто ивовый прут, женщина некоторое время молча стояли друг против друга. А прохожим казалось - вот спорят двое: женщина в подчеркнуто надменной позе отстаивает что-то свое, с чем решительно не согласен подобострастно согнувшийся перед нею старик, отрицательно мотающий головой.
   - Я сомневаюсь, что знала вашего сына, но искренно сочувствую вашему горю, - наконец, насколько было возможно спокойно, произнесла Авива. Она любила стариков и испытывала к ним нежность, сравнимую лишь с нежностью к младенцам. - Чем я могу вам помочь?
   - Да, вы навряд ли знали моего сына. Он давно уехал из нашего города. И вот теперь... теперь он вернулся. - Старик замолчал, упершись взглядом в землю, но широкие кривые губы его, обросшие щетиной, продолжали шевелиться. Авива пристально вглядывалась в ходящие под дряблой кожей желваки и дрожащую челюсть, безуспешно пытаясь их прочесть. Сердце ее колотилось так громко, что, казалось, стук его мешает ей расслышать речь старика.
   - Скажите, чем я могу вам помочь? - переспросила Авива. С полдюжины мыслей и предположений роились в ее голове: просит ли он деньги, нужна ли женская помощь по хозяйству или за детьми без присмотра? Ну что еще может понадобиться от незнакомой женщины семье, в которой случилось горе?
   - Видите ли, - наконец вымолвил старик, - моя жена давно умерла, и я живу один. У моего сына была женщина, с которой он жил в другом городе. Но они расстались, так и не создав семью... Завтра я буду его хоронить. Придут, наверное, лишь соседи. А может и не придут, ведь его почти никто не помнит... Понимаете, моего сына некому будет оплакать. Вы понимаете?
   Голова старика закачалась еще сильнее, будто сам он отказывался верить сказанному. Сердце Авивы зашлось от сострадания к этому несчастному и от предчувствия подкрадывающегося ужаса. Она еще не могла поверить в зарождающуюся догадку, но уже понемногу начинала понимать - почему она стоит сейчас перед этим человеком, и почему он терзает ее своим горем. Авива чувствовала, что должна что-то ответить, но ком в горле сковал ее речь. А старик, утерев кулаком бесформенный рот, продолжал:
   - Я видел вас тогда на похоронах, в храме... Он был моим учеником... Вы знаете, я плакал вместе с вами... впервые за последние двадцать лет... Пожалуйста, не откажите мне. Я не богатый человек, но у меня есть чем заплатить. Пожалуйста, не откажите...
   И старик, впервые за время разговора, изогнувшись, попытался заглянуть Авиве в глаза. Авива вздрогнула, увидев его мутные голубые зрачки. У того, кого она оплакивала год тому назад, тоже были голубые глаза. Старик не мог смотреть против солнца и опустил голову. Авива сквозь выступившие слезы смотрела на его жалкое туловище в пыльной одежде и постепенно осознавала, что жизнь ее, напоминающая надломленную ветвь, в этот момент ломается окончательно, не оставляя никаких надежд на исцеление.
   В глазах сильно защипало, и две слезинки одновременно скатились по щекам Авивы и упали в пыль. На минуту все в мире замерло и погрузилось во тьму. За кривыми стеклами слез происходило полное затмение, и только кровь стучала в ушах, отсчитывая секунды небытия.
   Когда Авива открыла глаза, то увидела, что цепляется рукой за плечо старика, стараясь удержать равновесие. Старик терпеливо ждал. Авива поспешила отдернуть руку. Она все еще не знала - что сказать. Старик, все это время будто пристально выглядывавший что-то за ее спиной, расценил молчание, как отказ и было развернулся готовый уйти.
   - Я приду к вам... после заката, - не своим голосом произнесла Авива. - Где вы живете?
  
   Вечер того дня и всю ночь до утра Авива провела в убогой комнатенке, сплошь заставленной запыленными шкафами с потемневшими корешками книг. Вдоль стен едва уместилась дюжина обшарпанных стульев, собранных окрест. Высокое окно в изголовье гроба было распахнуто в крону старого тополя. Падающий из окна свет выхватывал из ночи мириады листьев, замерших в скорбном безветрии. Глядя на них из комнаты, казалось, что находишься на балконе высокой башни, перед которой на сумеречной площади собралась огромная одноликая толпа. Бросив нечаянный взгляд в окно, Авива вздрогнула и быстро отвернулась. Но память, так легко предавшая ее, уже поспешила трусливым перебежчиком покинуть обреченную крепость, уколов на прощание сердце. Еще через мгновение память перелетела крепостной ров шириною в год и опустилась на холодные плиты Главного Храма.
   Весть о приглашенной плакальщице быстро облетела весь квартал. Несмотря на поздний час, невесть откуда повалил народ и скоро переполнил небольшой двор. Пришли соседи, соседи соседей, и все прочие, кто имел хоть какое-то отношение к улице, по которой вот уже пятьдесят лет ходил старик. Всем не терпелось увидеть никому не известную высокую женщину в юбке до пят и в черной кофте с большими пуговицами.
   Люди вели себя на редкость организованно: они выстраивались в длинную вереницу, заходили в дом и выходили из него, стараясь не задерживаться, чтобы дать возможность другим почувствовать сопричастность столь необычному для их улицы событию. Женщины рассаживались вдоль стен и, изучающе глядя друг на друга, рыдали так искренно, будто избавлялись от копившейся многими годами тяжести на сердце. Мужчины в одночасье посуровели и вели себя как воины, пришедшие отдать последние почести принесенному с поля боя товарищу. Ни те и ни другие не знали покойного, но пропитанные атмосферой всеобщей печали, взаимной доброты и внимания, люди ощущали, что, придя разделить скорбь со стариком, они совершают довольно редкий в их жизни и такой благородный поступок. В тот день милосердие, сострадание и единение возвысили людей в их самооценке, и о похоронах сына малозаметного старика довольная собою улица говорила еще целый месяц спустя.
  
   Авива же почти ничего не замечала вокруг себя. Кажется, она даже ни разу не взглянула в лицо покойнику. Она сидела между окном и гробом, между двумя деревянными рамами, вобравшими в свои ладно сколоченные пределы две враждебные друг другу стихии. Время замедлило свой ход и даже остановилось на несколько мгновений в пространстве между похожими четырехугольниками, одинаково резко очертившими легкое дыхание распахнутой ночи и восклицательную бездыханность застегнутого на все пуговицы мертвого человеческого тела. Казалось, что судьба, расположив стул на нейтральной полосе между владениями жизни и смерти, открыто намекает Авиве на отпущенную ей сиюминутную, вероятно, больше неповторимую, возможность выбора. Ее собственного выбора! Но Авиве так не показалось. Проглядев сбежавшую память, она уже твердо знала, что ярко освещенный склеп стариковской комнаты не имеет выхода и ни за что не отпустит ее. Притяжение хора, на все голоса воспевающего смирение с горем, оказалось сильнее безвольных дуновений ночного ветерка и приглушенных утробных звуков жизни, доносившихся из темноты за окном.
   Авива сидела у изголовья покойного и, закрыв глаза, наблюдала, как начавшая затягиваться рана ее вновь открывается во всю глубину. Отголоски старой боли, разбросанные временем по глухим ущельям сознания, соединились в новую боль - пронзительную и властную, в мгновение подчинившую себе все тело: от корней волос до кончиков пальцев. В какой-то момент помутившемуся сознанию показалось, что сорваны замки, под которыми год таились его муки. И нет теперь больше нужды притворяться, что все когда-нибудь образуется, нет нужды сдерживать слезы, уговаривая себя для будущей жизни. И Авиве вдруг стало так по-неземному легко, так щемяще сладко от того, что она может вновь открыто, не стесняясь, выплакаться по своей погибшей год назад любви. Когда от головы отхлынула кровь, и унялось в безудержной тряске сердце, то взгляд прояснился, и Авива увидела незнакомых ей людей и обстановку в нестерпимой резкости и красках, и это было последним, что она запомнила перед тем, как огромной массы плотная темная волна ворвалась в комнатку, смела и погребла под собой брызги света, мыслей, ощущений.
   Авива не запомнила, как, выхолащивая собственный рассудок, опевала она свою утрату, как тщательно, стараясь не обронить ни капли, глотала яд собственных слез, с какой яростью стегала она плетьми рыданий обезумевших коней отчаянья, рвавших на части прикованную к ним душу. Но она хорошо запомнила, запомнила отныне и навсегда, свою новую боль, доведшую ее до грани, за которой сливаются горе и ликование, сумасшествие и рассудок, боль, затмившую неведомыми ощущениями все, что только помнилось ей до сих пор в жизни. Она запомнила самый момент перехода этой, как ей когда-то казалось, неприступной, непреодолимой разумом и телом, границы. Это была самая прекрасная и отвратительная благодать, которую ей довелось испытать, самое низкое наслаждение, превосходящее по сладости истомы все мыслимые и немыслимые, возвышенные и грязные услады человеческого естества.
   Когда Авива вернулась, то к ней пришла единственная и ясная мысль: она побывала там, где никогда не была прежде, и обратная дорога ей вовсе не заказана.
   Старик все время сидел подле нее и тоже тихонько плакал. Но Авиве показалось, что плачет он, страшно подумать ... от радости - в благодарность проклятой судьбе за то, что сумел достойно исполнить свой нежданный отцовский долг. Уходя последней, Авива обняла старика, неуклюже пытавшегося вручить ей деньги, и попросила навещать ее, когда ему только заблагорассудится.
  
   Каково же было удивление Авивы, когда через несколько дней, вместо старика, на пороге ее дома возникла грузная пожилая женщина с двумя сопровождавшими ее мужчинами. По темным кругам под глазами и по сдержанности одетых в черное молодых людей, Авива поняла, что они пришли к ней со своим несчастьем. Остановившись в дверях, чтобы перевести дыхание, женщина попыталась что-то сказать, но одышка и волнение не позволили ей произнести и слова. Разинув рот, женщина хватала воздух, и в горле ее клокотало и хрипело. Гостья, и без того взвинченная до предела, сильно занервничала. У нее вдруг подкосились ноги, и она осела на руках подхвативших ее мужчин. Понимая, что разговора не выйдет, они, не говоря ни слова, вынесли женщину из дома. Через минуту один из них вернулся, резким, решительным шагом подошел к столу, положил на него пухлый конверт и, изподлобья глядя опешившей Авиве в глаза, твердо произнес: "Это - для нашего отца!"
   Дверь хлопнула во второй раз. Авива так и осталась стоять неподвижно в центре комнаты, скрестив руки на груди. Когда же она открыла конверт, то из него выпала пачка денег и белый листок. Авива давно не видела на своем столе такой крупной суммы. Почувствовав, что теряет силы, она села на стул и обхватила голову. На листке она прочла имя и адрес.
  
  

2.

   Авива открывает глаза и оглядывается вокруг. Ночь уже властвует во всех пределах. В небе над городом беспокойным полотнищем колышется мутное зарево, навевая тревожные сновидения на спящих горожан. Уличные фонари застыли в растерянности, как конвоиры, у которых разбежались прохожие. Деревья, укрывшись листвой, бормочут во сне человеческими голосами. Спящие на ветвях птицы вздрагивают от напряжения прошедшего дня, и в сновидениях им грезятся заботы дня грядущего.
   "Знают ли они - что такое одиночество? Знают ли они его так, как знаю я? Пусть думают, что знают! Одиночество - это когда больше нет того, кого ты любишь. И осиротевшая душа напоминает пустой дом со множеством комнат, в которых бродит призрак погибшего счастья. Одиночество - это твоя неусыпная ни днем, ни ночью мысль, мучающая и измученная, воспаленная, не знающая отдохновения, которая, заслышав шорох, заметив мелькание, уловив дуновение, взрывается в безнадежной вере в воскрешение того, что умерло и бросается ему вдогонку. Когда замирающее сердце окликает любимый образ, и на бесчувственном лице призрака ты видишь глаза, которыми смотрит на тебя смерть."
  
   Слух о Плакальщице распространился быстрее свирепствовавшей той осенью необычной, трудноодолимой эпидемии гриппа и имел не менее болезненный эффект. Обитатели далекого от столицы города, не избалованные громкими событиями, воспринимают любые известия очень близко к открытому провинциальному сердцу. Поэтому две главные новости уходящего года - эпидемия и Плакальщица, обе не сулившие ничего доброго, не на шутку взволновали горожан, а странное совпадение по времени обоих явлений и их легко прослеживаемая зловещая взаимосвязь буквально лишили город покоя.
   Опыт и знание, предрассудки и здравый смысл, возраст и прагматизм естественным образом разделились на два лагеря. Умудренные летами и осторожные до всего нового консерваторы усмотрели в появлении Плакальщицы недобрый знак - предзнаменование грядущих бед национального масштаба в виде мора, вроде того, что уже косит Африку, войны с соседями-фундаменталистами или международной изоляции. В более передовом лагере либералов посчитали, что возрождение редкой профессии плакальщицы и есть прямое следствие кризиса в экономике, а заодно, и во всей внутренней политике столь противоречивого государства. И нет ничего странного в том, что в довлеющих на моральные ценности условиях капиталистического рынка, возросший спрос на собственную душу диктует соответствующее предложение - аргументировали сторонники свободного выбора. В качестве параллельного примера приводилась столица с ее возросшей потребностью в услугах заморских представительниц другой не менее античной профессии.
   Независимые и центристы пошли куда дальше, усмотрев в социальном Феномене Плакальщицы складывающиеся предпосылки грядущей духовной революции, исторически, по их мнению, следующей по пятам революции сексуальной. Кто знает, рассуждали интеллектуалы, может быть, именно нашему городу выпала историческая миссия зачать Эпоху Нового Возрождения и, наконец, прославиться на всю страну.
  
   Как бы то ни было, но споры о Плакальщице, возникнув однажды, не то, что не утихали, а наоборот, неукротимо разгорались, подобно пожару в засуху, день за днем перекидываясь из квартала в квартал и охватывая все новые массы горожан. Щедрый словесный листопад, слетавший с неугомонных уст, разносился осенними ветрами из дома в дом, подпитывая ненасытное пламя воображения изголодавшегося по слухам и сплетням населения.
   Каждая похоронная премьера Авивы на той или иной улице главной новостью облетала город и подробнейшим образом обсуждалась в кафе и в скверах, в курилках и в супружеских спальнях, в больничных приемных и в очередях за пособием по безработице. Одни спорили азартно и легко, будто о любимой спортивной команде. Другие обвиняли всех подряд в беспечности и недальновидности, предрекая самые мрачные перспективы.
   Но за шутками и философскими рассуждениями нет-нет, да и мелькали в беспокойных глазах огоньки растерянности и страха. Ибо предметом споров являлась не пресловутая продажная любовь, не осточертевшая неизбежность войны и не набившая оскомину экономическая распутица, а то, о чем редко кто на земле любит рассуждать вслух, а именно - что в жизни можно избежать, наверное, всего, но только не собственной смерти! И поэтому, под конец любого спора, спорщики, как правило, внезапно грустнели и затихали.
   К согласию стороны приходили только в одном аспекте: по общему мнению, их город являлся свидетелем лишь пролога разворачивающейся трагикомедии, главные события которой уже не за горами. И все же, надо отдать должное неистребимому оптимизму горожан. Одни, не скрывая, другие, не выказывая виду, но почти все были несказанно рады тому, что Лета, испокон веков избегавшая их тихое захолустье, наконец-таки пустила рукав по руслу, пролегшему не где-нибудь, а прямо через их город. Горожане гордились тем, что отныне и впредь они смогут не понаслышке, а воочию наблюдать и наслаждаться будоражащей сердце и разум турбулентностью материи бытия.
   В то время, как, разбившись на фракции, город развлекался дебатами, незаметно рос в численности и мощи четвертый лагерь - тех, кто уже воспользовался услугами Плакальщицы и тех, кто видел ее в работе. Отмеченные неуловимыми знаками посвящения, немногословные, осененные аурой причащенности к увиденному ими таинству, впечатленные неожиданностью собственного звучания в многоголосой партитуре симфонии горя, которой дирижировала Плакальщица, эти люди ни с кем не спорили и никому ничего не доказывали. Напротив, будучи призванными в свидетели той или иной посылки, они даже не выслушивали до конца приводимых доводов, а подчеркнуто равнодушно и гордо уходили прочь, чем лишали почвы любую аргументацию и повергали в смятение дискутирующие стороны.
  
   Тем временем Авиву все чаще зовут на похороны, и похороны превращаются в события поистине городского масштаба. С наступлением холодной зимы приглашения сыплются чуть ли не каждый день, и очень скоро Авива вынуждена работать без выходных. Услуги Плакальщицы нарасхват. "Моя боль растет в цене!" - констатирует Авива. Преимущество ее новой профессии заключается в том, что непредсказуемость, с которой Смерть востребывает Плакальщицу, избавляет Авиву от необходимости строить планы. Ну что ж, она благодарна судьбе и за это.
  
   Возвращаясь с похорон, выплакавшаяся до последней слезинки, Авива неизменно сталкивается с поджидающим ее Ветром. Ветер молод и безмятежен. Он вторгается в уставшее тело трепетно и бесцеремонно, словно долго отсутствовавшая душа. Он влетает и разбегается по всем комнатам и закоулкам естества, как неугомонный ребенок влетает в дом, в котором уже беспокоятся и ждут.
   Это только ее Ветер - Его не надо ни с кем делить. И поэтому Авива не торопясь пробует Его губами, отпивает, а затем пьет, не останавливаясь, увеличивая глотки, но никогда до насыщения. Она с наслаждением прислушивается, как возвращаются к ощущениям руки, ноги, слух, зрение. И тогда она замечает, что уже наступила весна, а за ней лето, и Ветер принес ей дары - полузабытые запахи из детства. Давным-давно в городе, где она родилась, так пахла сладость акаций, смешанная с терпким ароматом новорожденной тополиной листвы. Так пахли в ее дворе прохладные вечера под растворенной в одиноком облаке луной.
   В такие минуты Авиве становится пугающе легко. Одна, свободная от всех и всего на свете, она идет, убыстряя шаг, уходя все дальше и дальше - прочь от кошмара последних часов, месяцев, лет. Авива знает, что место, до которого она мечтает дойти, успело отдалиться невообразимо далеко, и все, чего бы ей хотелось сейчас - чтобы дорога ее была нескончаема, и не было у ее пути цели и назначения, и чтобы мысли занимал лишь единственный, кто годится в попутчики - ее Ветер, грубый и ласковый, робкий и бесстыжий, прозорливый и глупый, как влюбленный мудрец.
   Но уже через несколько шагов Авиве начинает казаться, что кто-то крадется за ее спиной. Она оборачивается и узнает в преследователе свой Страх. Мурашки разбегаются по коже, когда Страх нагоняет Авиву и, задыхаясь, нашептывает, что ничего подобного тому, что она сейчас испытывает, нет и быть не может. И не должно Авиве верить этому ветреному, беспутному безумцу, уверяющему ее в противном здравому смыслу - в возможности быть свободной от памяти. Страх уговаривает ее гнать лжеца, внушающего, что еще возможно стать прежней, сбежав из нынешней жизни. Страх упорно настаивает на своем, объясняя, что попытка бежать - есть то же возвращение, но только окольным и мучительным путем.
   И Авива замедляет движение и останавливается. Ветер недоуменно подталкивает ее в спину, вьется вокруг, зовет вперед, умоляет сделать хотя бы еще один шаг. Он целует ей руки, лоб. Но уже поздно, и Авиве все равно. Она знает, что любые попытки бессмысленны, и никуда ей не уйти. А того, что она загадала на будущее, попросту не существует. Поэтому Авива всегда возвращается домой.
   Дома, опустошенная изматывающими ночными бдениями, Авива валится с ног, но часто сон не приходит часами. И тогда, блуждая невидящим взглядом по потолку, Авиве приходится размышлять о том, о чем меньше всего на свете ей хотелось бы думать - о себе. Но мысли не спрашивают ее позволения. Они входят и выходят в незапертые двери сознания смело и бесцеремонно, словно незнакомцы с улицы - в траурный дом, где ни у кого из близких не шевельнется язык поинтересоваться степенью их знакомства с покойным.
   Авива недоумевает - откуда только берутся силы, и как у нее получается то, ради чего ее зовут? Откуда появляются слова и слезы, которых от нее ждут? И как еще долго она сможет раздавать свою истерзанную и невосполнимую душу за деньги? И ответ, испрошенный у пустоты, незамедлительно предстает перед открытыми глазами Авивы в уродливой наготе той ненавистной правды, которая навечно поселилась в клетках ее организма, и от которой можно избавиться только когда вытечет вся кровь.
   Правда эта не явилась однажды откровением извне, она также не случилась трагической неожиданностью и не разразилась катастрофой. Она вошла в жизнь Авивы спокойно, без суеты, как палач входит в камеру смертника, давно смирившегося с приговором. Только смертник, готовый к казни уже вчера и уверенный, что она назначена на завтра, никак не предполагал, что жизнь закончится именно сегодня, сейчас!
   Правда зрела в Авиве все годы, которые она прожила разлюбленной, уповая на чудо, которое должно было бы случиться хотя бы раз в жизни. Правда зрела, пока Авива уповала на милосердие Божье, на коварные силы ада, на прозрение Мени, на собственную слепоту и даже на смерть, которой Авива отдалась бы без колебаний, ибо в этом случае она ушла бы из жизни с надеждой, что останься она жива, Мени когда-нибудь, но обязательно бы вернулся.
   А после его похорон густой туман безразличия покрыл дни, недели, месяцы и годы. Будто ослепшая подо льдом река, по привычке катящая под уклон свои черные воды, сознание Авивы плывет по обозначенному судьбой руслу. С древа ее жизни за ненадобностью облетают листья. Авиву ничто не интересует, и память ее перестала задерживать имена, события, образы. У нее и раньше не было ни друзей, ни просто приятелей. Соседей она сторонится, так и не научившись болтать ни о чем. С тех пор, как она оставила Статистическое Бюро, Авива почти ни с кем не общается, едва произнося две-три фразы в день. А теперь и вовсе стали забываться неиспользуемые слова. Всем вокруг кажущийся странным, взгляд ее рассеянно блуждает в пространстве, а если останавливается на чем-то, то вещь эта неизменно привлекает общее внимание. Вам, наверняка, знаком подобный взгляд - так, глядя сквозь предметы, люди заглядывают в себя.
   Авива перестала уделять внимание даже собственной внешности и однажды обнаружила, что забыла, как она выглядит. Из отражения в зеркале на Авиву смотрит странное полузнакомое лицо, к которому она не испытывает ни притяжения родства, ни неприязни отчуждения. Привычки любоваться собой у Авивы не было отродясь. Разглядывать же себя, подобно другим женщинам, выискивая признаки увядания, а тем более, бороться с ними, ей не интересно.
   А еще через некоторое время к Авиве пришло ощущение, что преданное забвению ее собственное тело понемногу теряет чувствительность: она почти не испытывает чувства жажды и голода или какого-нибудь физического неудобства. Царапины и синяки, в избытке покрывшие ее руки и ноги по невнимательности и сосредоточенности на своих мыслях, обнаруживаются Авивой случайно, много позже момента их возникновения. Восприятие собственного тела исчезло, растворившись в сознании, как органика исчезает в кислоте.
   А в сознании живет лишь одна точка, с которой Авива сверяет утро и вечер, сон и пробуждение, нежелание что-либо делать и повиновение ритму, подталкивающему жизнь. Эта точка - сломившая ее беда. Авива поминутно вслушивается в пульсирующую день и ночь фантомную боль ампутированной части души. Боль не отпускает ни на час, ни на миг, и Авива мечтает хоть ненадолго избавиться от нее, забыться в чем угодно, каким угодно образом, заплатив за отдохновение любую, самую немыслимую цену. И судьба соблаговолила ей, назначив свою цену. Она нашла Авиве средство: так Плакальщица узнала, что одну боль можно погасить только другой болью - еще более острой.
   В памятный день своего первого плача в доме старика Авива нечаянно вкусила запретный плод, наркотический вкус которого вошел в самые клетки и совершенно неожиданно принес облегчение. Выброшенная после этого, как однажды ее праматерь, за порог прежней жизни, Авива ни минуты не сожалеет о потерянном рае, ибо с исчезновением Единственного мужчины, рай превратился в заурядный мертвый сад. А жить, поняла Авива, можно научиться даже в аду, если научиться находить себе яд более сильный, чем противоядие.
  
   И все же, Авиве необходимо найти ответ на вопрос: что нужно от нее людям? За что они платят ей деньги? В первый раз все произошло, как бы, само собой разумеющимся: старик был одинок и действительно нуждался в поддержке. Но теперь Авиву зовут в дома усопших, переполненные родней и близкими. Зачем?
   Приобретая навыки своего необычного ремесла, Авива познала многие прежде неведомые ей вещи. Но в первую очередь, ей открылось, что очень личные переживания одного человека мало чем отличаются от личных переживаний другого. Склонившись над чьим-то умершим супругом, родителем, другом или ребенком, Авива всегда оплакивает свою потерю и только ее. И тогда слова и слезы приходят сами собой. Но слова ее так просты, а слезы так естественны, что людям и в голову не приходит, что Плакальщица оплакивает собственную судьбу, а не выполняет заказанную работу.
   Авива служит неким фантастическим зеркалом, в котором отражаются заглядывающие в него души. Скованные ужасом, нет - не ее плача, а собственного прозрения, глядя на Плакальщицу, люди вглядываются в себя и, обретая новое видение, обнаруживают то, что носили годами, но о чем никогда не ведали. Плач Авивы подталкивает людей освободиться от чего-то невыносимо тягостного. А для этого необходимо превратить невесомое - в ношу, невидимое - в зримое, тоску - в боль, а молчание - в плач.
  
   Так думает Плакальщица. С точки же зрения людей рассудительных, в ее, буквально, умопомрачительном ритуале оплакивания определенно заключается секрет. И секрет этот легко раскрывается всеми, кому довелось ее наблюдать, но только не самой Плакальщицей. Секрет - это ее особый, весьма необычный, даже можно сказать странный, да нет, что вы, почти сумасшедший плач! Нечеловеческая музыка его - единственная из всех мелодий природы, которая необыкновенной властью безумия заставляет слушать себя. Сопротивляться ее чудовищной силе бесполезно.
   Плакальщица закрывает глаза, и все вокруг замирает. Всегда неожиданные, первые звуки вторгаются и грубо вспарывают и без того напряженную траурную тишину. Вопросы, задаваемые Плакальщицей невидимой душе покойного, намечают во встревоженном рассудке наблюдателя тонкую нить разлома. Эта нить - предвестница грядущей катастрофы, прообраз гигантской трещины, пока еще неощутимой, но уже возникшей то ли в невообразимых высотах небесной сферы над хрупким потолком комнаты, то ли глубоко в недрах земли, дымящейся под подошвами башмаков. В этот момент наблюдателю кажется, что комната зависает между двумя безднами. И уже невозможно отвести взгляд от Плакальщицы - ни воздеть его к небу, чтоб не ослепнуть, ни опустить долу, чтобы не опалить ресниц.
   Затем, после короткой паузы, слабый, будто издалека, протяжный стон медленно и неотвратимо надвигается на беззащитный слух. Набирая силу, звуки множатся и становятся похожими на стоны плененного в западне животного. И когда в мучительной для разума какофонии вдруг начинают узнаваться слова, то от впечатления, будто истерзанный зверь вдруг заговорил человеческим языком, присутствующих бросает в дрожь. Невозможно поверить, что подобное исторгается из обыкновенного женского тела. И сама Плакальщица, закутанная во все черное, в эти минуты напоминает огромную, в человеческий рост, дикую кошку, изогнувшуюся на стуле в страдальческой судороге.
   И лишь потом низвергается плач - нелепый, некрасивый, в полный голос, срывающийся то в детский рев, то в бабьи причитания. Но звучит он так пронзительно и страшно, что подводит самых стойких, самых скупых на слезы слушателей к грани потери самообладания. А когда Плакальщица добирается до верхних нот сопредельного с помешательством тихо поющего горя, то от ужаса шевелятся волосы, а кожа покрывается пупырышками. И тогда комок, больно застрявший в горле, прорывает плотину самой окаменелой души.
   Не сумев выстоять, люди закрывают глаза и в безвыходном отчаянии бросаются в водоворот сошедшихся вместе рыданий, исторгая из души такую тоску, такую страсть, какую прежде за собой не знали. Неожиданный своей силой и искренностью плач будто примиряет жизнь со смертью, прошлое с будущим через скорбный, но скоротечный миг настоящего. Будто вселенский ливень, он размывает в памяти ветхий ландшафт прежней жизни: ее разбитые дороги, тени случайных попутчиков, пыльный горизонт. Сошедшая с небес вода наполняет русла высохших источников мутными властными потоками, уносящими прочь скопившийся в них мусор. Ошеломленные собою люди завороженно наблюдают, как потоки светлеют, превращаются в прозрачные струи, и как с ними возвращается давно утерянная жажда обновленной жизни.
  
   Авива оказалась талантливой плакальщицей. К тому же, по прошествии некоторого времени, отталкивающие детали траура и похорон - звуки, цвета и запахи больше не вызывают в ней приступов тошноты и головокружения. Авива привыкла к атрибутам смерти и ведет себя уверенно и спокойно.
   Естественность и простота ее поведения воспринимаются проявлением высшего профессионализма. Она всегда задерживается в доме покойного на полчаса после того, как народ расходится, и остаются те, кому необходимо научиться ладить с образовавшейся пустотой. Авива ничего не говорит в эти полчаса, а просто находится в комнате вместе со всеми. Иногда она открывает окна или передвигает сдвинутые с места предметы. Несколько обыденных движений и глоток свежего воздуха возвращают скорбящих к завтрашнему дню. Ее уверенность необыкновенно быстро передается окружающим и тем успокаивает их. Наверное, именно за это в городе ценят услуги Плакальщицы.
  
  

3.

  
   Известие о том, что в больнице умерла его жена, застало Судью в восемь часов утра в ванной комнате. Лу как раз заканчивала его утреннее купание. Ей одной известным древним туземным методом она массировала распаренное судейское тело. Лу похлопывала, пощипывала, поглаживала, постукивала, впивалась и буравила жесткими кулачками лежащий перед ней живой монолит, месила цепкими ладонями неподатливое тесто человеческий плоти, и тело розовело, наливалось силой, обещая довольному Судье недурное начало дня. Кстати, и Лу с раннего утра была в хорошем настроении, что не так уж часто совпадало у них в последнее время. Судья с удовольствием ловил жесткий, самопогруженный, слегка диковатый взгляд сосредоточенной в работе Лу. Бесстрастность и выносливость выдавали в ней былую профессионалку, в угоду обстоятельствам сменившую род деятельности. Как всякий любознательный мужчина, не чуждый познания чувственных изысков мира сего, Судья был премного наслышан о манящих воображение курортах северо-восточной части Индийского океана - родины Лу. Но следуя такту, удачно подменившему слово страх, Судья не донимал домработницу вопросами о бывшей профессии.
   Массаж вступил в заключительную фазу. Лу безжалостно осыпала тело ударами. Судье казалось, что с проснувшегося вулкана на него обрушивается град раскаленных камней. Остатки воли покидали Судью. Он все больше расслаблялся, уходил в забытье, с упоением отдаваясь поющему зуду кожи, мышц и сухожилий. Сознание уже капитулировало перед вступающими во власть инстинктами. Частота резонанса, в который вступило тело, подбиралась к самым верхним нотам физиологической октавы, и Судья терпеливо ожидал главной команды - перевернуться на спину.
   Он никогда не торопил Лу. Не смел! С его стороны было бы неосмотрительно и даже опасно подавать голос в моменты полного отрешения Лу, с каким она входила в слепой раж, превращаясь из неустанного ублажающего робота в экзальтированного исполнителя-виртуоза. Во время массажа Судья находился в безраздельном владении Лу на территории ее вотчины. Время купания было временем ее абсолютной монархии. Лу скидывала с себя одежду и оставалась в эластичных спортивных трусах. Обнаженному Судье не разрешалось даже вертеть головой, не говоря уже о мелких вольностях, и поэтому он, испытывая грани человеческих возможностей, таращил глаза и вращал зрачками, выхватывая мелькающие то тут, то там соблазнительные пейзажи.
   И вот, наконец, он уже повержен на спину. Безвольные руки уложены вдоль. Тело замерло в предверии легкой нервной дрожи, появляющейся в тени нависшей над ним огромной карамельной тучи с умопомрачительными формами. Ноздри будоражит легкий запах жженого сахара. Это от усердия на коже Лу выступили росинки пота, и в ярком освещении Судье кажется, что Лу осыпана алмазной крошкой. Ее обнаженные груди с темными гладкими сосками неистово раскачиваются налитыми плодами неведомого райского дерева. Остается лишь протянуть руку, но Судья, намеренно распаляя воображение, оттягивает этот момент... И тут пришла дурная весть.
  
   Уже через два часа в двери дома Плакальщицы стучал посыльный. Авиву впервые зовут на похороны столь высокого ранга. До сих пор, по какому-то молчаливому соглашению, власти не жаловали ее вниманием. Официальный город все еще слеп, глух и нем к Плакальщице, тем самым, откладывая факт признания ее существования. Чему или кому обязана Авива приглашением в судейский дом, она не знает, но отказаться не посмела. Возможно, на принятие решения повлияла машина, оставшаяся дежурить у дверей.
   Авиве назначено явиться в дом Судьи только после захода солнца. В вежливой, но не терпящей возражений форме, письмо просит Плакальщицу не выходить из дома и ни с кем не делиться ближайшими планами. Если первое условие пробежало по коже неприятным холодком, то последнее - покоробило Авиву. Она уже готова выплеснуть на посыльного истукана свое недовольство, отписать в ответной записке, что терпеть не может подобного обхождения, что ей надоело таить и таиться, что она больше не желает прятать свою жизнь в угоду чужим обстоятельствам. Но, одумавшись, Авива решает сдержать себя в болезненных откровениях. Разве кто поймет, что собственный подпольный опыт, столько лет отравлявший Авиве существование, в конце концов, научил ее пренебрегать чужими тайнами?
   Истукан давно отбыл, а Авива все стоит у окна, терзаясь сомнениями - правильно ли она поступила, дав свое согласие? А ведь его никто и не спрашивал, веским доводом охлаждает свое самолюбие Авива. Но самолюбие не так то легко успокоить, и сердце вредничает, предрекая сюрпризы, о которых еще не раз пожалеет строптивый разум. С другой стороны, обдумывает ситуацию Авива, вряд ли Судья затевает беспричинную игру в прятки в столь трагический для него день. Возможно, что не далее как вечером, наступит момент некой истины, которая рассеет ее недовольство.
  
   К черному входу особняка на окраине парка Авиву доставляет караулившая ее машина. У порога Плакальщицу встречает симпатичная, среднего роста, крепкого телосложения женщина в униформе прислуги - голубом платье с белыми манжетами, белым воротничком и огромной накрахмаленной кружевной бабочкой, заколотой в волосах.
   Бесцеремонно, но с любопытством осмотрев Авиву, женщина представляется экономкой, но по имени себя не называет. Она говорит резкими отрывистыми фразами с сильным иностранным акцентом. Смуглая оливкового оттенка кожа, необычный разрез темных глаз, прямые черные волосы и разбег скул свидетельствуют об ее азиатском происхождении. Глядя Авиве в глаза, служанка кивает, приглашая войти, и первой устремляется вперед. Потряхивающая крылышками бабочка, и неожиданная широкая улыбка кажутся Авиве не слишком приличиствующими печальному событию, нагрянувшему в судейский дом. Но, в конце концов, это не ее дело, решает Авива и поспешает вслед порхающему насекомому.
   Служанка ведет Авиву по боковым лестницам и полутемным коридорам и, наконец, они прибывают в небольшую комнату без окон. Экономка жестом указывает Авиве на другую дверь, за которой слышен приглушенный рокот большого помещения, и строго велит ни под каким предлогом не покидать комнату, чтобы не обнаружить себя. Оставив Авиву ожидать дальнейших распоряжений, экономка исчезает, запирая за собой дверь.
  
   Авива слышит повороты ключа, оглядывается вокруг и чувствует, как стремительно и непоправимо портится настроение. Она уже ощущает себя пленницей полупустой нежилой комнаты, всю обстановку которой составляют вращающееся кожаное кресло с высокой спинкой и массажный стол, приставленный к стене. Из-за отсуствия окон в комнате царит полумрак. Единственный источник света - тусклый ночник в дальнем углу. Осмотревшись вокруг, Авива замечает третью дверь, из щелей которой пробивается яркий свет. Авива распахивает ее и с минуту приходит в себя, ослепленная великолепием ванной комнаты, раза в два превосходящей по площади предбанник. Сотни сверкающих бликов дрожат на хромированных деталях, преломляются в стекле, скользят по стенам и полу, выложенным мрамором с античным орнаментом. Помещение впечатляет идеальной чистотой и порядком. Авива разглядывает невиданных размеров ванну, диковинных форм умывальник, унитаз, стеклянные полки с флаконами и салфетками. У противоположной стены стоит кованый металлический столик с набором полотенец и небольшой круглой плетеной коробкой, венчаемой... бабочкой вместо ручки!
   Осмотрев ванную комнату, Авива подходит к запретной двери и пробует повернуть ручку. Ручка неожиданно поддается, и дверь чуть приоткрывается. Сквозь образовавшуюся щель возможно увидеть лишь вход в зал, откуда двумя потоками в противоположных направлениях медленно струится толпа. Доносящийся гул напоминает Авиве вокзальный зал ожидания. Толпа как толпа, ничего необычного, разочаровывается Авива и закрывает дверь.
   Делать нечего, готовясь к ожиданию, Авива устраивается во вращающемся кресле. Наконец, она находит удобное положение, повернувшись лицом к стене и уперевшись вытянутыми ногами в массажный стол. Анализировать происходящее не хочется, прежде всего, потому, что ничего особенного и не произошло, если не считать двух странностей: продолжающегося сокрытия от посторонних глаз и поведения экономки. И тут Авива признается себе, что, на самом деле, ее больше всего волнует встреча с хозяином дома, которого сами жители вполне гласно считают хозяином города. Только поэтому она сейчас здесь и готова ждать сколько потребуется.
  
   Не проходит и пяти минут, как Авива слышит ключ в замке двери, которую она беспрепятственно открыла изнутри. Дверь распахивается и в проеме показывается человечек ниже среднего роста, с большой облысевшей головой и массивным туловищем на коротких ножках. Человечек выглядит скорее уродливо, чем комично. Весь его облик являет кричащую непропорциональность телосложения: огромный пиджак на широченных плечах на несколько размеров превосходит карликовые брючки, из-под которых угрожающе выглядывают огромные башмаки на толстой подошве. Человечек захлопывает за собою дверь и протяжно, будто обиженный ребенок, взывает: "Лу-у-у! Где-е ты, Лу?"
   "Это он!" - решает Авива, выглядывая из-за спинки кресла. Она никогда прежде не видела Судью, но уверена, что не ошиблась. На его лице лежит та же печать мученичества, какая обычно наблюдается у ближайших родственников покойников. Судья приостанавливается на мгновение, вслушиваясь в тишину, и не получив ответа, семенит к ванной комнате, на ходу расстегивая пуговицы на брюках.
   Все происходит так внезапно, что Авива даже не успевает разобраться - напугал ли ее Судья своим внезапным появлением, или нет. Спрятанная спинкой кресла, Авива остается незамеченной и взглядом немигающих широко раскрытых глаз провожает человечка до туалетной комнаты.
   Войдя в уборную, Судья оставляет неприкрытой дверь и мочится, постанывая и призывая неведомую Лу. Авиве становится не по себе. Возможность обнаружить себя в такой глупой ситуации почти лишает ее самообладания. Судья находится в ванной комнате уже несколько минут, медленно и натужно расправляясь со своей нуждой. Сердце Авивы готово выпрыгнуть из груди от ужаса, но вдруг в замке второй двери поворачивается ключ, и входит экономка. Одним взглядом, брошенным на Авиву, она понимает - что именно произошло, но, как ни в чем не бывало, проходит прямиком в туалет. "Лу-у-у! - слышит Авива. - Лу-у, где ты была? Мне та-а-ак плохо, Лу!" Судья затихает, и до Авивы доносится ласковый, почти нежный женский шепот, в котором не разобрать слов. Потом наступает тишина, прерываемая шорохом одежды и движений. А еще через минуту экономка, оказавшаяся Лу, выводит за руку Судью, быстро проводит его к двери в зал и выпускает скорбящего старика. Обернувшись к Авиве, Лу одаривает ее секундной улыбкой и уходит, деловито виляя крепким круглым задом.
   В последовавший час у Авивы предостаточно времени, чтобы успокоиться и задать себе множество вопросов. Большинство из них не имеет ответов, и в памяти всплывает утреннее пророчество - главные сюрпризы этого дома еще впереди!
   Неожиданно кто-то из зала дергает ручку двери, но дверь оказывается запертой. Подергав еще пару раз, неизвестный удаляется. И тут до Авивы доходит, что дверь открывается без ключа только изнутри. Авива чувствует себя выбитой из колеи. У нее окончательно портится настроение - на этот раз из-за того, что она не может взять себя в руки и сосредоточиться.
   Авива направляется в туалетную комнату, чтобы освежиться холодной водой. Глядя на себя в зеркало, Авива замечает в углу отражение плетеной коробки. Без особого любопытства, больше повинуясь инстинктивному желанию хоть чем-нибудь отвлечь себя от раздумий в своем странном заточении, Авива снимает крышку и видит то, чего совсем не ожидала обнаружить. В коробке аккуратной стопкой лежат разноцветные женские трусики. У трусиков сзади на пояске, прямо над узкой полоской материи, которая должна впадать в самые интимные места, прикреплена большая, яркая, мастерски изготовленная шелковая бабочка. Авива никогда не видела ничего подобного. Потрясенная красотой тонкой работы, Авива осторожно притрагивается к длинным торчащим усикам бабочки и, чуть касаясь, обводит пальцем жесткий контур разноцветных крыльев. В голову лезут всякие глупости, Авива пытается вообразить - как глядятся эти трусики на женском теле. А на ней самой? От одной мысли кровь ударяет в голову. Авива не узнает себя. Она озадачена, она ошеломлена собственной реакцией! Диковинный образчик нижнего белья действует на Авиву необыкновенно возбуждающе. Авива чувствует, что где-то в глубине ее возгорается тихий фитилек забытых ощущений. Авива в панике: она боится огня, она боится любого пламени, любой искорки. Ее душа давно превратилась в горючую смесь, во взрывчатый материал, а тело - в связку сухого хвороста. Авиве не нужно продолжения, не нужно пожара, она сгорит в нем дотла. Опомнившись, Авива закрывает коробку и спешит вернуться в кресло. Ее лихорадит от внезапно нахлынувших воспоминаний. Теперь в голове царит полный сумбур. Что делает эта коробка в комнате, к которой имеют доступ только двое? Невозможно предположить, что трусики как-то связаны с покойной хозяйкой дома. Тогда чьи они, и почему находятся в туалете, в котором справляет нужду сам Судья?
   Тем временем, гул за дверью понемногу стих, явственней и четче стали слышны отдельные голоса. Авива догадывается, что время официальных визитов уже закончилось, и в зале остались лишь самые близкие. Улавливаемые слухом обрывки фраз приносят вести о планах на грядущее утро похорон. Скоро затихают последние голоса, и Авива чувствует, что подходит ее час.
   Из зала слышится надвигающийся голос Лу. Через мгновенье она распахивает дверь и жестом приглашает Авиву выйти. Авива оказывается в огромной безлюдной комнате, сплошь заваленной цветами. В центре зала на драпированном пьедестале стоит гроб. Рядом расставлены несколько стульев. На один из них Авиве велено сесть.
  
   Проходит около получаса, прежде чем погруженная в мрачную тишину Авива приподнимает склоненную голову на приближающийся стук каблуков. Авива узнает шаркающую судейскую поступь. Взглянуть Судье в глаза Авива не решается. И поэтому перед ее взором предстает безукоризненно сшитый синего цвета костюм. Костюм вскидывает рукава и из них выползают две громадные мужские ладони. Пальцы их сцеплены перед самым носом Плакальщицы. Авива чувствует, что Судья пристально рассматривает ее. Он стоит так близко, что ей самой нетрудно разглядеть каждую вену, каждую пору и волосок на холмистом ландшафте заскорузлой кожи. Авива слышит терпкий мужской запах, пробивающийся сквозь одеколонные пары, и почти ощущает грубую силу, излучаемую спрятанным под кожей сплетением костей, мышц и сухожилий.
   Судья молчит, а Лу бесстрастным голосом объясняет Авиве, что родственники и близкие разошлись на ночь и вернутся завтра. Господин Судья очень устал, и ему необходим отдых. Она - Авива - останется в этом зале на несколько часов, возможно, совершенно одна. Наутро, как только появятся люди, Авива может быть свободна. Если вдруг ей что-нибудь понадобится, то пусть воспользуется внутренним телефоном - Лу показывает на дальний угол зала, где стоит столик с аппаратом. Дождавшись пока Лу закончит инструктаж, Судья резко трогается с места и, не поворачивая головы, прошаркивает мимо гроба, Авивы и Лу в смежную комнату. Пожелав несусветное "Спокойной ночи!", Лу поспешает за хозяином.
   Авива остается одна. Она чувствует себя необыкновенно утомленной. Она раздражена и совершенно не понимает - для чего ее позвали, если от всех необходимо скрываться? Неужели в этом доме не могли обойтись своими силами и посадить у гроба, к примеру, привратника?
   Авива невольно оборачивается на покойницу. В слабом свете вырисовывается ничем не примечательное лицо немолодой женщины. Авива слышала, что жена Судьи несколько лет страдала неизлечимым недугом, а последние месяцы провела в больницах. Лицо ее уже не хранит следов болезненных мучений и кажется Авиве бесстрастным и сосредоточенным. Убаюкиваемая мерцанием приглушенного света, Авива закрывает утомленные глаза и погружается в дрему.
  
   Буквально через несколько минут Авива вздрагивает и пробуждается. Ей кажется, что она слышит слабый шум: то ли шепот, то ли шорохи. Шум доносится из-за двери комнатки. Авиве мгновенно становится жутко от мысли, что она совершенно одна в полутемном зале, к тому же ночью и наедине с покойницей. Авиву знобит от холода и страха. Она пытается убедить себя в том, что в доме Судьи ей не грозит никакая опасность. Получается не вполне убедительно. Авива прислушивается к голосам. Да, это звуки голосов, и Авиве все больше кажется, что она узнает в них интонации Лу и ее хозяина. Вдруг, почти затихнув, шум внезапно усиливается, и до Авивы доносятся сдавленные рыдания. Рыдает мужской голос. Нет сомнений, что человеку плохо, и он, наверняка, нуждается в помощи. Авива вскакивает со стула и было устремляется к комнатке, но останавливается, вспомнив предупреждение не покидать зал и не показываться никому из посторонних. "А если это, все же, Судья? Что, если ему действительно нужна помощь?" Пока Авива терзается сомнениями, плач затихает, и ей представляется картина: не молодой человек, у которого сутками раньше умерла жена, и с которым мог случиться нервный срыв или, того хуже, сердечный приступ, лежит беспомощный на полу. И Авива устремляется через зал в комнатку.
   Картина, открывшаяся ей, степенью своей нереальности, кажется Авиве кошмаром, пережить который, оставшись не поврежденным, человеческий разум не в состоянии. В сверкающей огнями ванной комнате на блестящем мраморном полу, скрючившись, лежит заплаканный Судья, а перед ним, спиной к Авиве, широко расставив ноги, стоит Лу. Она почти раздета, волосы распущены. Ее обнаженный высокий, смуглокожий зад венчает очаровательная разноцветная бабочка, пришпиленная к узкому пояску. Бабочка подергивает усиками и взмахивает крыльями, отчего кажется живой.
   Сквозь темный тамбур комнаты Авива видит, как Судья, заскулив, точно обиженный пес, пытается привстать. Оторвав от пола руку, он протягивает ее к Лу. А Лу вовсе не спешит к нему на помощь. Напротив, она ведет себя крайне странно. Уперев руки в крутые бедра, она отражает попытки Судьи дотянуться до нее несильными, но ловкими ударами ноги по протянутой руке и распластанному перед ней телу. При этом она что-то зло выкрикивает на незнакомом языке. После каждого удара Судья охает от боли, но, что не менее странно, почему-то не пытается увернуться. Все происходящее перед Авивой походило бы на чудовищную игру двух безумных актеров, если бы лицо Судьи не было мокрым от слез.
   И вдруг Авиве кажется, что уже наступила ее очередь сойти с ума. Судья внезапно прекращает стонать, садится на пол и, как ни в чем ни бывало, тяжело дыша, чуть хрипловатым голосом произносит: "Ну все! Хватит! Теперь моя очередь!" Распалившаяся Лу от неожиданности застывает на месте, но через несколько секунд хватает крышку от плетеной коробки и, присев на корточки перед Судьей, нещадно лупит его этой самой крышкой, нанося удары куда попадя. "Ты не смеешь мне приказывать! Слышишь? Ты не смеешь приказывать госпоже, старое дерьмо!" - яростно выкрикивает она.
   У Авивы плывет перед глазами. Она опирается на косяк двери, чтобы не лишиться чувств. Хватаясь за соломинку рассудка, Авива зажмуривается и приказывает себе поверить, что все увиденное происходит во сне. Когда же она вновь открывает глаза, то завороженно наблюдает, как тропической расцветки бабочка бьется в истерике, изо всех сил пытаясь оторваться от пояска и вылететь из этого сумасшедшего дома. Авива собирается силами и отрывается от дверного косяка. Двое в туалетной комнатке, как видно, слышат шум и настороженно затихают. Но Авива их уже не видит. Одно желание - оставить это предверие ада, выносит ее на главную лестницу. Не ощущая ног, еле поспевающих за телом, Авива бросается вон из дома.
  
  

4.

  
   Авива не помнит - когда впервые она увидела этот сон. Приснившись однажды, видение так никогда и не покинуло память. Оно блуждает в ее лабиринтах, как вирус растворившийся в организме, готовый при малейшей возможности обнаружить себя наяву. Даже когда тело отказывает от усталости и валится на кровать, разум не перестает метаться в забытье, с ужасом ожидая неотвратимое. И кошмар приходит. Вновь и вновь. Долгожданная радость пробуждения в первые же секунды омрачается мыслью о неизбежном повторении. Авива понимает, что кошмар родился внутри ее сознания, а не был привнесен откуда-то извне, и поэтому все попытки избавиться от наваждения были, есть и будут безуспешны.
  
   А снится Авиве, будто идет она ранним утром по городу быстрыми шагами, сама не зная куда, по безлюдным еще улицам, мимо спящих домов с наглухо закрытыми ставнями. Ветер - ее единственный спутник, нападает со всех сторон, подталкивает в спину, швыряет под ноги мусор, свистит в ушах. Иногда он лишает ее дыхания, забивая рот плотной, пресной массой холодного воздуха. И тогда Авива добела сжимает губы, склоняет голову, но продолжает идти.
   Ноги ведут ее покорное тело. Хочется знать: куда и зачем гонит ее ветер? Неожиданно город кончается, и она оказывается у кромки монастырского пустыря. Авива узнает место своих былых прогулок. Но почему она здесь, почему вернулась?
   Ветер незаметно стих. На взгляд вокруг ни души и ни звука. Даже биение сердца не нарушает необыкновенную застывшую тишину. Правда, через все поле на самом горизонте Авива замечает движущуюся точку. Из-за дальности расстояния, не понять - то ли точка приближается, то ли удаляется. И вдруг Авиве кажется, что точка растет, и уже различимы голова и машущие руки. На душе тревожно: может быть, это Он?
   Авива решает пойти навстречу. Она оглядывает кладбище вещей, чтобы выбрать себе дорогу. Вещи торчат из земли словно надгробные памятники. И Авива вдруг отчетливо слышит множество мужских, женских и детских голосов. Страшная догадка тисками сжимает сердце: здесь похоронены те, кого она оплакала за все годы. И вещи разговаривают голосами своих умерших хозяев.
   Из нарастающего подземного гула Авиве чудятся проклятья и угрозы. Брошенные вещи шевелятся и растут, достигая высоты человеческого роста, заслоняя приближающуюся фигурку. Авиве страшно, она зовет на помощь Мени, но замечает, что ее голос лишился звука. Авива пытается отступить назад, но не может сдвинуться с места. Вросшие в землю ноги больше не подвластны ей.
   Предметы раскачиваются, пытаясь вырваться из цепкой глины. Они хотят дотянуться до Авивы. И Авива знает, за что они хотят ее наказать. Они хотят призвать Плакальщицу к ответу за оплаченные слезы и скорбь, которые всегда доставались кому-то другому.
   Авива признает, что вина ее безмерна. Но ведь ничего уже не исправить! Авива поднимает взгляд к небу, чтобы взмолиться о спасении, и видит в серой пасмурной пелене надменное улыбающееся лицо Мени. Улыбка Мени вспарывает Авиве сердце. Сердце кровоточит. Одна мысль испепеляет мозг, одно желание сочится из сердца - только бы остановить кошмарное видение! Только бы остановить! Авива знает, что ей необходимо сейчас же проснуться, иначе она умрет от страха. Для этого надо закричать. В полный голос! Что есть сил!
  
  

5.

  
   И Авива просыпается от собственного крика.
   Она резко отрывается от подушки и садится в кровати. Пробуждение кажется столь спасительным, что издерганное, измученное восприятие приветствует любой знак возвращающихся чувств и в их числе медленно всплывающую ломоту во всем теле. Авива тяжело дышит, с шумом пропуская через легкие воздух. Сердце постепенно замедляет бешеный ритм. Авива созерцает, как паника, навеянная кошмаром, рассеивается с неспешностью тяжелого дыма. Понемногу успокаиваясь, Авива замечает, что за окнами опять темно, что ей зябко, что ее мучает жажда, и... что за столом сидит сокрытая мраком фигура, до ужаса знакомая маленькая фигура с большой головой. Прищурившись, Авива немеет от неожиданности - перед ней сидит Судья.
   - Я тоже иногда кричу во сне. - громоподобно, но отчетливо раздается в
   тишине. Авиве чудится, что голос опустился с потолка, сотворившись одновременно в четырех его углах. Но она, конечно же, все понимает! Авива абсолютно уверена, что в очередной раз наказана продолжением сновидения. Так уже бывало! Просто сон еще не успел полностью выветриться из закоулков памяти, а неукротимое воображение спешит продемонстрировать все, на что оно способно, изобретательно заимствуя из жизни правдоподобные детали. Но Авива знает, она научена - что нужно предпринять в таких случаях. Она сейчас же заставит себя встать и выпить полстакана воды. И от кошмара останутся одни дурные воспоминания. Авива старается не смотреть в сторону стола. Она опускает с кровати обе ноги и касается ими холодного пола. В эту секунду слух предательски улавливает незнакомые Авиве звуки, и испуганный взгляд молниеносно устремляется в темноту.
   Судья сидит, не оборачиваясь, и глядит прямо перед собой на блестящую флягу, которую сжимает в огромных ладонях, будто пойманную рыбу. Немного погодя, он закидывает голову и опрокидывает флягу, погрузив ее горлышко в широко разинутый рот. По комнате разносится душистый запах коньяка.
   - От кошмаров, конечно. - невозмутимо добавляет к уже сказанному Судья,
   по-прежнему не глядя в сторону Авивы. Пауза и последовавшее пояснение отрезвляют Авиву от забытья длиною в половину суток, и в настежь распахнутое сознание беспрепятственно врывается страх. Прежде всего, Авива ощущает ноющую боль почти во всех частях тела. Болит кожа, болят мышцы, кажется, что даже кости и волосы не смогли избежать общей участи. От страха сводит челюсти при одной мысли воспроизвести какой-нибудь звук, не говоря о слове. Поэтому о крике, зовущем на помощь, и речи быть не может. Тело спешит напомнить Авиве, что в попытке защитить себя, она может не рассчитывать на оцепеневшие конечности. В память лавиной возвращаются события прошедшей ночи, и внутри сжимается от нехорошего предчувствия.
   Судья, казалось, ждал этого момента, потому что тут же оживляется и по-прежнему, не поворачивая головы, говорит скачущими фразами:
   - Не бойся! Все, что ты слышала обо мне - болтовня! Людям свойственно плести небылицы. Поэтому и несут черт знает что... Всякие гнусности... Не верь! Вот, к примеру... меня прозвали... Великим Инквизитором! Трусливые ничтожества! Даже выдумывая прозвище, они попытались сделать мне комплимент. Кретины! Народное... я подчеркиваю, народное прозвище должно быть одновременно и смешным, и обидным. Не так ли? Смешным и обидным! А иначе это не прозвище, а бандитская кличка... Но разве им дано понять? Народ лебезит передо мной, словно я сделан из другого теста. Словно я - исчадие ада! А ведь во мне ни капли от Сатаны. Я скажу тебе, Плакальщица, - Судья загадочно понижает голос, - во мне все только от Бога, только от Бога... Их Бога!
   Авива слышит, что последний пассаж Судья озвучивает заплетающимся языком в сбивчивой скороговорке не вполне трезвого человека.
   - Почему ты здесь? - шепотом, пугаясь собственного звучания,
   спрашивает Авива. - Что тебе нужно от меня?
   Судья замирает на несколько мгновений и внезапно разражается громким, грубым смехом.
   - Ты испугалась?.. Испугалась?.. Ты испугалась!.. Но почему?.. Я не собираюсь причинить тебе зла... Я пришел не арестовывать, а поговорить с тобой... Я судья! Слышишь? Судья, а не полицейский... Я - карающая длань народа! Ха-ха-ха!
   Судья, не переставая сотрясаться от смеха и кашля, вытягивает перед собой правую руку и с гордостью рассматривает ладонь. Авиву передергивает от неприязни. Судья словно угадывает ее мысли и, резко оборвав смех, жестко произносит:
   - Да, я - карающая длань народа, который ненавидит меня! Этой рукой я
   лишаю людей свободы, а, случается, и отнимаю жизнь... Но заметь, Плакальщица, при этом, я пользуюсь придуманными людьми законами, по жестокости далеко обогнавшими небесную кару. А поэтому, уважаемая Авива, - Авива вздрагивает, услыхав свое имя, - как видишь, в том, что изобрела цивилизация, моей вины нет!
   Авива понимает, что назвав ее по имени, Судья приглашает ее к диалогу. "Значит, самая первая опасность отступила," - полагает Авива, но никак не может собраться с мыслями и не знает, что сказать. Судья, не замечая ее замешательства, продолжает приободренным тоном:
   - Человеческая жестокость пропорциональна лицемерию общества! Вот ответь: почему глубоко и искренне ненавидящий меня народ срок за сроком продолжает избирать меня судьей? Молчишь? Да лишь потому, что я, лучше, чем кто-либо, олицетворяю его самые глубинные и низменные инстинкты. И на своем посту я просто обязан быть таким, каким эти люди меня замыслили. То есть, я должен обладать теми и только теми качествами, которые они боготворят. Заметь, бого-творят! Иными словами, они желают видеть во мне то, чем по их примитивным верованиям обладает их Бог. А это, прежде всего, - жестокость, жестокость и еще раз жестокость... в неотвратимом наказании их неизбежного греха! Ты только вдумайся, какая потрясающая умозрительность! Человек, зная что неминуемо согрешит, заранее выбирает себе палача. Но не какого-нибудь, а наилучшего, то есть, беспощадного! Точно по такому же принципу пещерные люди выбирали себе вождей, средневековые недоумки - феодалов, просвещенные болваны - августейших императоров, а свободные, демократически мыслящие граждане - самых кровавых диктаторов! И каждый из властителей, оставивших хоть мало-мальски заметный след в мерзком, вонючем месиве фактов, которое мы называем историей, был истинным чудовищем. Назови любого и задумайся!
   Судья делает паузу, и Авива слышит, как из горлышка фляги выплескивается коньяк. Зарядившись энергией, Судья с жаром продолжает:
   - Милосердие, сострадание, доброта - все чушь, никому не нужное дерьмо! Общество, выбирающее эти слюнявые ориентиры, девальвирует себя и неминуемо гибнет, как недоношенный зародыш. Вот тогда на сцену обязательно выходит тиран, которого все обожают. Обожают не за труды и свершения. Нет! Которого обожают... ненавидеть! Потому что в жизни людям крайне необходима ненависть. Необходима, как воздух и вода, чтобы воспитать в себе жестокость! А для чего, спросишь ты, им нужна жестокость? Чтобы через нее приблизиться к своему Богу. Потому что эти невежественные тупицы верят, что созданы по образу и подобию Божьему!
  
   Авива вполуха слушает Судью, не переставая лихорадочно перебирать в уме возможные причины визита странного гостя. Вскоре она решает, что все равно не угадает истинных мотивов Судьи. Слишком уж он непрост, а к тому же и пьян, чтобы быть понятным собеседнику, с которым говорит впервые в жизни. Инстинкт самосохранения подсказывает Авиве, что ей следовало бы поддержать беседу, а точнее, попытаться превратить монолог в диалог. И если она не сделает этого сейчас же, то еще через минуту сознание ее войдет в непреодолимый ступор. Авиву бросает в дрожь от мысли, что этим она может разозлить Судью и тогда... Она не знает, что будет тогда.
   - Только по образу. - тихо произносит Авива.
   Судья, кажется, не сразу расслышал, что Авива вступила в разговор. Он замирает, прикрыв глаза, и ожидает повторения.
   - Только по образу, но не по подобию. - чуть громче повторяет Авива.
   Судья молчит, а потом спрашивает необычно тихим серьезным голосом:
   - Ты уверена?
   - Да, я уверена. - подтверждает Авива.
   - Ты так хорошо знаешь тексты Писания?
   - Этот кусок - да! - твердо отвечает Авива и чувствует, что к ней понемногу возвращается самообладание.
  
   - Кому ты обязан быть таким, каким тебя хотят видеть люди? - спрашивает
   Авива Судью, перефразируя его самого.
   - У меня нет иного выхода. Я нужен только таким.
   - Нужен кому?
   Судья молчит.
   - Ты ненавидишь свою работу? - Авива удивляется своей невесть откуда
   объявившейся смелости, но зловещая улыбка в уголках судейского рта снова ввергает ее в было рассеивающийся ужас.
   - У меня нет выхода. - повторяет Судья.
   Авиве слышится, что властный, вызывающий тон судейского голоса заметно сник. Последняя фраза прозвучала искренно и, во что трудно поверить, почти печально! Будто в подтверждении ее впечатлений, Судья неожиданно склоняет голову, чуть ли не касаясь слишком высокого для его роста стола. Авива в замешательстве. Перед ней сидит уже не тот, кого она обнаружила двадцать минут назад. В душу закрадывается чувство, что фигурка смертельно уставшего и нетрезвого человека при иных обстоятельствах могла бы вызвать у нее жалость.
   - Почему ты не бросишь все и не уедешь? Куда угодно - в другой город или
   даже за границу. Там ты смог бы начать жизнь сначала.
   - В моем возрасте не начинают жизнь сначала... тем более, в одиночестве.
   - У тебя есть Лу, - на свой страх и риск Авива решает не притворяться, что события прошлой ночи не оставили следов в ее памяти.
   Судья упрямо задирает подбородок, и в его голос возвращается прежняя твердость:
   - Лу - это игрушка... чуть более дорогая, чем любая детская. Я могу сломать
   ее, когда захочу, могу выбросить, если надоест, а то и подарить кому-нибудь. Охотников много. Но, к чертям Лу! Я пришел не за тем, чтобы объяснять тебе свои игры. Мне нужна ты! Я понял, что ты мне подходишь.
   - Я? Ты же меня совсем не знаешь, я вижу тебя второй раз в жизни.
   - Зато я давно слежу за твоей жизнью. Все эти годы она была у меня как на
   ладони.
   - Зачем я тебе?
   Авива искренно недоумевает. Она вдруг отмечает про себя, что
   неожиданное и наглое заявление Судьи совсем не напугало ее своей непристойностью. Абсурдность его желания вызывает у Авивы неподдельный интерес, а где-то глубоко в душе пробудилась и завибрировала таинственная женская струнка - с ней давно так не разговаривал мужчина.
   - Я не так молода и привлекательна, как...
   - Как Лу? - усмехнулся судья.
   - Как многие женщины в городе. Среди них столько красавиц. Может кто-
   нибудь и смог бы тебя полюбить, несмотря на ... свою юность.
   - Ты хотела сказать "на мою старость". Почему ты щадишь меня
   оговорками? Боишься или жалеешь?
   - Нет, я не боюсь. Просто, наверное, мы думаем по-разному.
   - Ложь! Думаем мы одинаково! Да, о-ди-на-ко-во! Именно поэтому я
   здесь. Ты или совсем меня не поняла, или поняла неправильно. Я пришел к тебе не свататься, а заключить с тобой союз. Думаю, что настала пора.
   - Союз? Какой еще союз? Для чего мне вступать с тобой в союз? - от неожиданности Авива впервые улыбнулась.
   - Потому что впредь ты вряд ли сможешь жить без меня, без моей опеки,
   так как теперь я - твой единственный защитник и опора.
   Улыбка пропадает, и Авива думает: "Уж не тронулся ли Судья умом. Все же, несколько часов назад он похоронил жену. А может быть, он просто пьян?" И тут ее осеняет - их связывает тайна прошлой ночи! И видимо, Судья не желает распространения слухов о том, чему она была свидетельницей. "Ну, конечно, поэтому он и тут, поэтому и зовет меня в союзники... Трус, жалкий развратный старик! Сейчас, наверняка, потребует держать рот на замке в обмен на... Интересно, что он предложит в обмен на молчание?.. Грязь! Как все низко и грязно!" Авива решает предупредить унизительную процедуру торгов, полную намеков и взаимного презрения:
   - Если ты о том, что произошло ночью, то можешь не беспокоиться...
   Судья даже не пошевелился в ответ. В наступившей пронзительной
   тишине Авиве начинает казаться, что произносить этого не стоило. Она просчиталась, не угадала! Авиве становится не по себе. Судья выжидает, пока ее фраза, повисшая в воздухе не улетучивается из пространства вместе с ее самообладанием.
   - Мы еще вернемся к этому разговору. - произносит Судья и исчезает.
  
  
  

6.

  
   Авива не заметила, как ночь вошла в час самого глухого затишья. Замерло все, даже море впало в недолгую дрему. И лишь противоположные берега гавани перебраниваются неугомонными всполохами огней.
  
   Прошло три года. В стране продолжается нескончаемый экономический кризис. Как нормально функционирующий орган в больном организме сбивается с ритма, поддаваясь общей сумятице разлада, так и твердый курс города на благоденствие больше не в силах противостоять диалектическим натискам эпохи. Истощенная многомесячной осадой мечта о процветании задыхается в сжимающемся кольце проблем и грозит пасть побежденной.
   Спорадически возникавшие на протяжении веков конфликты с непримиримыми соседями теперь участились. Нередки стали новости о военных провокациях в приграничных поселениях. В воздухе носится запах грядущей войны. Население удаленных от центра областей всегда более патриоты, чем могло бы показаться. Неторопливые и рассудительные провинциалы воспринимают проблемы, нависшие над нацией, значительно ближе, нежели жители больших городов, утомленные суматохой и нехваткой времени. Поэтому, с наступлением исторического ненастья, вопросы мира и жизни заметно оттеснили все прочие темы в нескончаемых дискуссиях обеспокоенных горожан.
   Но человек устроен таким образом, что рассуждая о мире и жизни, он, по сути, размышляет о войне и смерти. А когда, волею событий, два этих понятия занимают в сознании соседние места, то сознание немедленно скидывает мнимые одежды защищенности и заставляет человека почувствовать себя мишенью одновременно всех мыслимых бед.
  
   Люди всегда остаются всего лишь людьми, а особенно в дни испытаний, когда инстинкты берут верх над рассудком. Видно, именно так происходило и на сей раз. Горожане перестали улыбаться с того самого дня, когда угроза их жизни материализовалась в виде обыкновенного мешка с противогазом. Введенные в городе формальные ограничения предвоенного положения, вполне безобидные и неощутимые в реальной жизни, выводят местных жителей из равновесия самим фактом категоричности исполнения приказа. Оказалось, что нынешнее поколение успело разучиться выполнять приказы - многие полагают, что приказы существуют только в армии, и офицеры гражданским - не указ.
   Уровень жизни пополз вниз так же резко, как подскочили расходы на оборону. И хотя местный проволококатальный завод получил срочный военный заказ, население ощущает свое первое поражение в еще не начавшейся войне. Возникают ничем не обоснованные перебои с продуктами. Горожане теряют веру в бумажные деньги и скупают в магазинах все, что нужно и не нужно. Одновременно с урезанием бюджетных расходов на нестратегические сферы снизились пособия пенсионерам, и на улицах появились первые опрятно одетые нищие. Прохожие шарахаются от них, узнавая вполне благополучных соседей и приятелей.
   Ежедневные информационные сообщения об артиллерийских обстрелах пограничных зон и о жертвах среди мирного населения входят в дома и изгоняют оптимизм их обитателей. К такой разновидности смерти горожане не привыкли, ибо убийство - это смерть уже совсем другого рода, смерть насильственная, которую и примерить на себя куда страшнее естественной.
   Некто выразил вслух сомнение в наличии необходимых размеров противогазов, и "новость" в мгновение ока облетела город. Те, кто еще вчера категорически отказывались получить противогаз и заявляли о презрении к врагу, бросились к пунктам раздачи. В очередях то и дело возникают потасовки. Никто больше не верит заверениям властей, что недостатка в противогазах нет. Люди безжалостно вышвыривают из очередей тех, кому еще вчера улыбались и пожимали руки. Никто не хочет умирать с искаженным от химического отравления лицом.
   Теперь горожане почитают недобрым знаком повстречать на улице черный силуэт Плакальщицы. Тут-то и подошел черед для затаившихся в недоброй памяти давних пророчеств. Словно вражеский парламентер, Авива все чаще прокладывает себе дорогу сквозь окружившие ее рвы молчания, шипы неприязненных взглядов и короткие очереди гневного шепотка в спину. И тогда она, будто большая, не умеющая летать, птица, расправляя никчемные крылья, срывает с плеч платок, обрамляет им лицо и, скрывая под ресницами обиду и непонимание, проносит сквозь толпу спокойствие и самообладание. А люди читают - презрение и надменность.
   В страхе и зависти горожане не могут простить Авиве ее доходное партнерство с горем. Народ сплетничает и выдумывает небылицы. Одни подсчитывают несметные заработки Плакальщицы, другие - количество околдованных ею мужчин. Ее именем сдабривают проклятия, а издерганные матери пугают непослушных детей.
   Тема надвигающейся войны тревожит Авиву не меньше местных патриотов. Она, как никто другой, понимает, чем грозят ей боевые действия, стоит им разразиться. В последние годы ритм ее жизни ведет свою войну с собственным организмом, и Авива знает, что случись беда, Плакальщице не выдержать наплыва гробов.
  
   В эти смутные дни произошло событие, которое последней каплей переполнило чашу эмоций потерявших покой горожан. У местного богатого негоцианта умер отец - основатель торгового дома. Сын его принадлежал к той породе удачливых предпринимателей, чье дело расцветает именно в периоды кризисов, и похороны обещали быть пышными. Как повелось, в ночь накануне похорон вызвали Авиву.
   Несмотря на поздний час, в доме толпился весь торговый цвет города. Щедрый хозяин решил не ударить лицом в грязь перед собратьями по цеху и обставил церемониал по высшему разряду: свечей было больше чем в храме, а цветов - чем в цветочном ряду базара в дни Великих Праздников. Траурные декорации, прислуга и даже сверкающие позолотой и серебром новенькие молитвенники - обо всем позаботился любящий сын. В доме беспрестанно звонят телефоны: вполголоса, но деловито обсуждаются транспортные вопросы, убранство катафалка, оркестр и меню, персоны приглашенных и иерархия их размещения.
   Авива сидит, погруженная в себя, упершись невидящим взглядом в пол. Мысли перескакивают с одного на другое, роятся и мечутся в предверии подступающей головной боли. В этот раз Авиве все кажется не таким, как всегда. Не в силах совладать с собой, она не может настроиться на нужный лад. Она охватывает голову руками, пытаясь укрыться от внешнего шума. Ее раздражает нарочитая траурность купцов и их жен. Проказливыми улыбками они приветствуют друг друга и тараторят без умолку, пугливо озираясь, будто нашкодившие дети. Время от времени кто-нибудь из них подходит к гробу, и пролитая слезинка подхватывается надушенным платком и возносится в воздух парфюмерным облачком, смешиваясь с мертвым запахом цветов и всепроникающим ароматом сигар, курящихся в соседних комнатах.
   Головная боль сдавливает виски. Авива ощущает внезапно возникшую злобу и чувствует себя до крайности неуютно, почти физически ощущая бесцеремонные прикосновения любопытных взглядов. Выставленная напоказ одушевленной деталью, новомодным атрибутом похоронного ритуала, она понимает, что выглядит униженно и глупо, хотя и вызывает неподдельный интерес публики.
   Авиве впору расплакаться от прилива жалости к себе. Но голос изнутри заставляет ее взять себя в руки: "Ты пришла сюда либо по своей воле, либо по своему безволию! Почему же ты не встанешь и не уйдешь?" Авива молчит в ответ, зная, что не встанет и не уйдет.
   "Кто ты такая? - стыдит Авиву голос. - Кто ты такая, чтобы судить этих людей? Кому из вас лучше знать - что и как правильно? Что с того, что траурная церемония обставлена, как дипломатический прием? Что с того, что похоронные приготовления напоминают суету перед праздничным банкетом, а сын покойного выглядит арестантом, выходящим завтра на свободу? Человечество кривит душой, утверждая, что ненавидит и боится смерти. Разве только, что собственной! Люди ценят смерть не меньше, а то и больше, всего остального на свете. За то, что она всегда знаменует конец одной эпохи и начало новой. На сотню скорбящих всегда найдется один празднующий, а то и наоборот. Смерть - это шаг, который необратим, подарок, от которого не откажешься, долг, который нет нужды возвращать. В конце концов, любая смерть - всегда чья-то надежда... и освобождение - от того, что умирает!"
  
   За раздумьями Авива не замечает, как комната опустела. Наступила тишина, изредка нарушаемая хлопаньем дверей на этажах. Вскоре затихают и двери. Авива смотрит на часы - стрелки ушли за полночь. "Надо бы расслабиться, отдохнуть, чтобы хватило сил на утро." - решает Авива и резко встает со стула, чтобы пройтись по комнате и размять затекшие мышцы. Несколько раз она обходит комнату по кругу, разглядывая стены. На очередном круге взгляд ее скользит по лицу покойника. Не останавливаясь, Авива думает о том, что мельком увиденное чем-то зацепило ее внимание. Но чем? Авива не любит рассматривать умерших. Уж она-то знает, как смерть уродует самые прекрасные лица. Больше повинуясь стремлению снять с себя напряжение назойливого вопроса, нежели потакая любопытству, Авива решает выяснить - что именно не дает ей покоя.
   Она продолжает кружить по комнате и, каждый раз проходя мимо покойника, бросает взгляд на застывшее лицо. "Нет сомнений, я не встречала этого мужчину раньше, следовательно, я его не знаю. Тогда в чем же дело?"
   Круг за кругом, словно в странном ритуальном обряде, Авива обходит комнату, ни на секунду не замедляя мерного шага, чтобы на очередном вираже заглянуть в лицо, убранное смертью. Она видела сотни таких лиц. Но лицо этого мужчины никак не становится в один ряд со всеми предыдущими. Внешне все как у всех: те же безжизненные цвета, плотно сжатые губы, заострившиеся черты...
   "Ага! Вот оно! - Авиву осеняет догадка, - Я не вижу прозрачной восковой маски, под которой умершие уходят в мир иной... Да-да! Обескровленная кожа, как правило, приобретает типичный восковой оттенок. А его нету... нету!"
   От возбуждения Авива чуть прибавляет темп, но продолжает внимательно рассматривать странное лицо. Проходит еще несколько минут беспрерывного кружения и вдруг, в очередной раз миновав покойника и пройдя по инерции несколько шагов, Авива останавливается, как вкопанная. Ее словно оглушает что-то внезапное, одновременно очень важное и жуткое. Анализируя, чтобы это могло быть, Авива содрогается, словно ее окатили ледяной водой. Сердце сжимается от подступающего ужаса. Несколько шагов назад, там - за ее спиной, схваченное мгновенным боковым зрением, ей показалось...
   - Нет, этого не может быть!
   - Но ведь мне показалось!
   - Тебе почудилось... Потому что этого не может быть! - шепчет Авива.
   Ей необходимо услышать звук собственного голоса, чтоб отогнать подкравшийся кошмар. Но даже собственный шепот пугает ее в могильной тишине комнаты. Сердце колотится с такой силой, что Авива немного трезвеет от страха, что внутри нее сейчас что-то оборвется. И она опять слышит спор двух голосов:
   - Надо обернуться и взглянуть еще раз, - произносит первый.
   - Я не могу... Я не хочу этого делать, - отвечает ему второй.
   - Надо! Необходимо! Иначе ты сойдешь с ума. Ты уже сходишь с ума!
   - Хорошо, я только чуть-чуть успокоюсь. Сейчас...
   - Возьми себя в руки, обернись, подойди и рассмотри внимательно, только
   для того, чтобы успокоить себя. Ты ведь хочешь этого, правда?
   В эту секунду, где-то в глубине дома хлопает дверь. "Значит кто-то в доме не спит. - отмечает Авива. - Стыдно, если вдруг кто-нибудь войдет и увидит, как обезумевшая плакальщица кругами мечется по комнате вокруг покойника!" Авива резко оборачивается и нарочито медленно подходит к лежащему в гробу мужчине.
  
   Тысячи прозительных звонков взрывают тишину. Впервые в жизни Авива ощущает, как от страха у нее шевелятся волосы. Кровь приостанавливает свой бег, и Авиву пошатывает от головокружения. Да, сомнений нет! Только сейчас она поняла - что привлекло ее внимание. Губы покойника! До сего момента они были сомкнуты. Она это ясно помнит. А теперь, между верхней и нижней, в самом центре возникла маленькая щелка.
   - ...?! - вопрошает первый голос.
   - Нет, я не сумасшедшая! Я это точно помню! - убеждает его второй.
   - ...?!
   - Да, я утомлена, но я в здравом рассудке! И тебе не удастся убедить меня в помешательстве. - Авива замечает, что спорит с кем-то невидимым. "Это уже слишком!" - негодует она и отходит в дальний угол.
   - Сейчас, сейчас я приду в себя. Приду в себя и успокоюсь. - приговаривает Авива, утирая рукавом выступивший на лбу пот. - Просто здесь душно и темно, очень душно и ни черта не видать!
   Авива бросается к столам, расставленным вдоль стен, и зажигает все попадающиеся под руку свечи. Она останавливается, когда занимается последний фитилек. Комната озаряется светом десятков огней. Почувствовав себя уверенней в ярко освещенной комнате, Авива вновь подходит к покойнику. Уже издалека она видит, что раствор губ увеличился - стал чуть шире и длиннее. В центре отверстия уже можно уловить пятнышко света, отраженного эмалью передних зубов.
   Авива не знает, что и предположить. Давно, еще в детстве, она читала о том, что с наступлением смерти не все физиологические процессы в организме прекращаются одновременно с остановкой сердца и дыхания. Продолжают расти волосы и ногти, да и во внутренних органах еще какое-то время происходит работа. Авива наклоняется над покойником и принимается пристально разглядывать лицо, выискивая мельчайшие детали, способные убедить ее в том, что перед ней бездыханный труп. Она изучает сетку морщин, покрывающую холмы и низины дряблой кожи, ямки пор, травы волосков, русла ручейков вен, стараясь обнаружить свидетельства бури смерти, пронесшейся над этой дикой топографией. Авива выпрямляется, и фантастический пейзаж возвращается в фотографию. Как ни убеждает себя Авива, это - фотография отнюдь не мертвого лица!
   Взгляд ее вновь возвращается к расщелине рта, и опять, зафиксированное боковым видением, больше наитием, чем зрением, Авиве кажется, что в лунках глазных впадин произошло неуловимое движение. Будто тонкая кожица века, покрывающая глазное яблоко, дрогнула и замерла, дрогнула и замерла опять. В эту же секунду Авива непроизвольно отшатывается в сторону, испугавшись чьего-то неожиданного прикосновения к ее правому виску. Она инстинктивно накрывает висок ладонью и... облегченно переводит дух. Это была обыкновенная капля пота, скатившаяся с виска на скулу. Авива закрывает глаза и глубоко вздыхает, чтобы унять бешеное биение сердца.
   Воздуха не хватает. От пламени свечей температура в комнате резко поднялась, и по телу выступил пот. Запахи плавящегося стеарина, чадящих фитилей и вянущих цветов вызывают тошноту. Авива чувствует, что если она сейчас же не добудет глоток свежего воздуха, то потеряет сознание. Она подходит к огромному окну и, справившись с замками, распахивает его во всю ширь.
   Глубокая предутренняя темнота вперемешку с тревожным шелестом невидимой листвы и буйной прохладой ветра неожиданно обрушивается на влажное лицо. Сквозь открытые шлюзы оконных створок густые потоки воздуха врываются в комнату, сметая на своем пути пламя свечей. В мгновение ока затопив помещение, черные волны устремляются дальше вглубь дома, и Авива слышит, как от сквозняка на этажах хлопают двери.
   Внезапно порыв ветра стихает, и мир погружается в необыкновенную, тянущую еле слышную ноту, тишину. Наступил самый глухой час ночи, когда ветер с суши и ветер с моря сменяют друг друга. В это время где-то высоко над миром происходит борьба за власть в атмосфере, борьба, исход которой всегда предрешен. А пока, здесь внизу, глядя из мрака на слабое свечение в контуре окна, Авиве кажется, что она находится на затонувшем корабле, лежащем на самом дне океана. И если бы не соседство с невидимым мертвецом, Авива благословила бы эту тихую тьму, похожую на глубокий сон. Она чувствует себя очень уставшей и мечтает забыть обо всем на свете, пропасть, исчезнуть, раствориться в ничто, чтоб ни одна душа не вспомнила о ней, чтоб не видеть и не слышать больше людей, не знать их горе, их деньги, их самую жизнь. В эту минуту с ней происходит то, чего она всегда опасалась - ее силы подходят к пределу.
  
  

7.

  
   - А как же моя бессмертная душа? Что будет с нею после моей смерти?
   - Бессмертной можно стать только при жизни!
   - Но если я живу, то я и так живу. Бессмертие необходимо для того, чтобы не умереть.
   - Нет, ты не права. Бессмертие необходимо чтобы жить без страха, без страха перед смертью. Существует только одно бессмертие - бессмертие длиною в жизнь.
   Из-за крон деревьев выглянуло острие серпа восходящего светила. Освоившиеся с темнотой глаза стали различать предметы. Под тончайшим покрывалом осязаемого лунного света все кругом - подсвечники, бутоны цветов, спинки стульев, профиль покойника, собственные руки кажутся вылепленными из одинакового искусственного материала. "Надо бы снова зажечь свечи." - напоминает себе Авива. Но не в силах ступить и шагу, она нащупывает рядом стул и тяжело опускается на него.
   Внезапно слева, там, где лежит покойник, раздается еле различимый шорох. Авива настораживается, вслушиваясь в темноту. "Скрипнула ли поднявшаяся половица или распрямилась скомканная бумажка?" - проносится в сознании. Авива ждет повторения звука, и к ее ужасу, звук слышится вновь. Он похож на полуурчание-полухрип, который иногда выходит из-под грудной клетки. Авиву бросает в жар: "А что, если это звуки из покойника? Что, если он жив? Да, жив! И пребывает в забытье, в бессознательном состоянии. Разве не бывает такого? Разве не описывают в книгах жуткие истории о людях, впавших в летаргию, о ничего не подозревавших больных, очнувшихся в гробу на собственных похоронах или, что еще ужаснее, о стонах заживо погребенных, которые иногда слышны из свежих могил? Что же мне делать? Звать на помощь? Глупо! Еще подумают, что я спятила. Позора не оберешься. Нет, пожалуй, все же надо зажечь свечи."
   Но теперь Авиве страшно даже шевельнуть пальцем. Авива представляет себе тот испуг, который, несомненно, лишит ее чувств, если проходя мимо ожившего покойника, она вдруг почувствует его прикосновение. От одной мысли ей становится дурно. Словно ребенок, Авива зажмуривается и закрывает уши ладонями.
   В этот момент из открытого окна доносится дуновение. Медленно потянуло сырой, будто из могильного склепа, прохладой. Оцепенев от страха, Авива ожидает, что сейчас произойдет что-то необычное. Предчувствие кружащей совсем рядом Смерти завораживает, и Авива каменеет, напряженно вглядываясь в черную листву и вслушиваясь в шелест между ветвями. Странно, думает Авива, но ей совсем не хочется лишать себя предстоящего зрелища, ни, тем более, бежать его. И Авива решает непременно дождаться Конца.
  
   Не прошло и минуты, как от неба отделился и вынырнул в оконном проеме небольшой бестелесый предмет, будто нарисованный в воздухе прозрачным карандашом. Контуры его напоминают фигуру ребенка в длинном плаще, лишенную каких-либо деталей. Фигура, точно изготовленная из чистейшего стекла, угадывается по слабому искажению преломленного в ней света. Поэтому, даже при желании, разглядеть ее чрезвычайно трудно. Авива не может оторвать взгляд от прозрачной фигурки, контуры которой еле мерцают во мраке. Фигурка плавно опускается рядом с телом. "Какая маленькая! - поражается Авива. - Смерть, а ростом с ребенка! Как же она не похожа на все, что о ней думают и какой представляют."
   Краем зрения Авива замечает, как по лежащему в гробу телу пробежала еле заметная волна судороги. Смерть склонилась над головой покойника, сокрытой от падающего бледно-голубого света простенком между окнами. И без того едва различимая, фигурка становится почти невидимой. Авива, как ни старается, не может разглядеть, что именно происходит в этот момент в темноте над покойником. Ей вдруг становится ясно, что Смерть не замедлила явиться, чтобы свершить то, что должна была сделать раньше, но по неизвестной причине запоздала. Иного объяснения ее присутствию и быть не может.
   - Нет, ты не сделаешь этого! - неожиданно для Авивы восклицает ее душа, обращаясь к фигурке. Линия контура замирает и, хотя у прозрачного существа нет глаз, Авива уверена, что на нее сейчас пристально смотрят из темноты.
   - Ты не сделаешь этого... Ради... Я не знаю ради чего... - повторяет она
   про себя, не отводя взгляда.
   - Я пришла избавить его от мучений, - отвечает ей Смерть.
   Авива совершенно не удивляется тому, что, не произнеся и слова, она услышана и, в свою очередь, способна воспринимать речь, не облаченную в звуки.
   - Избавить от мучений - значит убить?
   - Запомни - смерть никогда не убивает! Человека убивает собственная
   немощь. А смерть - это всего лишь символ окончания жизни, самое последнее испытание, завершающее жизненный опыт.
   - И ты никак не можешь отложить это испытание?
   - К чему? Если не помочь ему сейчас, то он не умрет, но и жить уже не
   будет, а останется таким, каким ты его видишь - пребывающим в ужасных мучениях - и душевных, и физических.
   Авива задумывается. Ей показалось, что в спокойных, уверенных словах, исходящих от маленького таинственного существа, именуемого Смертью, она уловила простой и оттого неодолимо подчиняющий себе смысл. Вдобавок, Авива ощущает присутствие странной энергии, разгоняющей страх и внушающей уравновешенность и доверие. Произнеся всего несколько фраз, фигурка кажется Авиве собеседником, располагающим говорить на равных и откровенно.
  
   - О чем он думает в эти минуты? - по-прежнему, молча меняет тему
   Авива. Ей не хочется тотчас обнаруживать перед Смертью свои сомнения. Авива рассудила, что необходимо выиграть немного времени, чтобы собраться с мыслями и возразить достойно.
   - Он вспоминает свои ошибки, - невозмутимо отвечает Смерть. - Люди
   умирают по разному - легко или тяжело, в зависимости от того, сколько правильных и неправильных ошибок они совершили за прожитую жизнь.
   - Правильные ошибки?.. Разве ошибки бывают правильными?
   - Совершая поступок, человек часто не ведает, что совершает ошибку. Об
   этом он узнает только потом, иногда много позже. Но в своем поступке каждый движим либо собственной волей, либо диктатом чужой. Правильные ошибки - это те, которые в момент совершения дарили человеку иллюзию внутренней свободы, а неправильные - это поступки, совершенные против своей воли в угоду обстоятельствам. Я помогаю человеку взвесить и те, и другие. В этом заключается моя роль, в этом и только в этом - последнее испытание умирающего. Он должен, наконец, узнать, каких ошибок он совершил больше. И это действительно тяжелое испытание. После него человек умирает.
   - Для чего ему все это знать?
   - Когда высвободится его душа, она унесет это знание с собой дальше.
   - А что, разве есть дальше?
   - Я не знаю. Мое место здесь, в этом мире. В другом мне места нет.
  
   На некоторое время возникает глубокая пауза. Через распахнутое окно в комнату вторгаются волны ночной прохлады. Авива зябнет и еле сдерживает стиснутыми зубами подступившую дрожь. Захватившее ее душу смятение, сумбур в мыслях и разгорающийся интерес, подобного которому она давно уже не испытывала, подсказывают Авиве, что сегодня, сейчас она услышит ответы на многое из того, что измучало ее в последние годы. И поэтому, решает Авива, мне надо поспешить, ибо нельзя упустить такую редкую возможность - другой может не случиться. Авива на мгновение позабыла, что ее собеседнице слышны все ее мысли, а когда спохватилась, то из гордости не подает виду:
   - Но неужели перед смертью человеку больше нечего вспомнить, кроме
   своих ошибок? - спрашивает она Смерть.
   - А в жизни ничего другого и не происходит. Все поступки и мысли
   ошибочны. Осознанные и бездумные, те, которыми человек гордится всю жизнь, и за которые испытывает стыд и раскаянье.
   - Как же такое может быть? - недоумевает Авива. - Разве перед смертью у человека стирается разница в оценке добра и зла?
   - Добро и зло, как правда и ложь, они ведь не абсолютны. Каждый, даже самый малозначительный, на первый взгляд, поступок имеет результат, простирающийся далеко за пределы воображения. От решений простых повседневных вопросов: идти - не идти, взять - не взять, сказать - не сказать, через сотни, тысячи неуловимых сплетений и поворотов событий, в конечном итоге, зависят судьбы людей.
   - А любовь?.. Любовь - это тоже ошибка? - задает Авива свой
   наиглавнейший вопрос, и сердце ее трепещет от волнения. Безотчетно, позабыв обо всем на свете, Авива уже полностью доверилась своей собеседнице, и теперь, предвкушая миг важнейшего в жизни откровения, Авива ни капли не заботится о том, что выдает свою тревогу. Она ждет приговора.
   - Самая главная и оттого - самая болезненная ошибка.
   - Правильная или неправильная? - сгорая от нетерпения, допытывается
   Авива.
   - Ни та, ни другая. Потому что любовь - это единственная ошибка,
   совершаемая без чьей-либо воли на то.
   Ответ не вполне удовлетворил Авиву, и она ощущает на лбу и висках остужающее дуновение разочарования. В то же время, ей вовсе не хотелось бы внезапно обрывать диалог. И потому Авива спрашивает, кивая на покойника:
   - Ему сейчас очень плохо?
   - Хочешь узнать, что испытывает душа в момент смерти? Полюби
   безответно, влюбись безнадежно и навсегда.
   - Я думала, что смерть великодушнее любви - ее мучения не длятся
   годами. - Авива уже чувствует себя на равных и решает дать Фигурке понять, что прекрасно изучила предмет, о котором они говорят.
   - Поэтому я здесь... - невозмутимо поясняет Фигурка.
   - Ему сейчас страшно?
   - Не больше, чем тебе.
   - А я ничего не боюсь! - отвечает Авива, все больше впадая в пучину
   безрассудной бравады. - Моя любовь уже давно не нуждается во взаимности. Просто однажды она раскрыла мне глаза на мир и указала в нем мое место. - Авива лжет: чего-чего, а именно своего места она так и не нашла. - Поэтому мне не страшно умереть.
   - Так обычно говорят те, кому страшно жить! - парирует Фигурка.
   Авива не отвечает. Она не желает признавать свое поражение, но втайне уже удивляется собственному упрямству. А Фигурка продолжает:
   - Ты ведь имеешь в виду любовь к одному единственному человеку. Я же
   говорю о другом - о том, что перед смертью человек, несмотря на страдания, вдруг ощущает неведомую ему прежде безграничную любовь к покидаемому миру. Умирающий внезапно испытывает острую нежность ко всему, что окружало его, к чему он был до сих пор безразличен и равнодушен: к небу, к растениям, к незамеченным предметам, даже к незнакомым людям. Ему кажется, что перед смертью к нему возвращается однажды утерянный смысл существования. Но возвращается очень поздно, всегда в последнюю минуту, когда ничего уже не изменишь. Вот тогда человек забывает даже о болящих ранах, потому что боль сожаления в тысячу раз сильнее. Нестерпимо обидно покидать мир в тот самый миг, когда, наконец, наступает прозрение. И умирающий думает о том, как многое и как глупо упущено, как бесцельно растрачена жизнь, прожитая без любви.
   - Без любви?!
   Между собеседниками вновь воцаряется молчание. Авива лихорадочно пытается разгадать смысл сказанного, словно от него зависит нечто очень важное. Ей вдруг стало понятным - почему она вступила в эту странную беседу, и чего она ждет от разговора. Чего угодно, вероятно какого-то чуда, которое бы даровало ей избавление от измучавшей ее боли. Авива опять забывает, что в их беззвучном диалоге Смерть слышит все, о чем думает ее собеседница, и очень удивляется, когда Фигурка предлагает:
   - Я могу научить тебя - как перестать страдать.
   Авива торопеет от неожиданности. Сердце колотится в груди, как бывает в предчувствии огромной и нежданной удачи.
   - Что я должна сделать? - хрипло шепчут пересохшие губы, и это
   были первые произнесенные голосом слова.
   Фигурка, в прозрачном теле которой до сих пор мягко переливались преломленные тени, замерла, и тени прекратили свое движение. Авива смущается, почувствовав, что допустила бестактность. Она нарушила тишину и непозволительно скоро выдала себя. "Это была ошибка! - машинально отмечает про себя Авива. - Ошибка, но правильная!" Авиве кажется, что Фигурка колеблется - стоит ли продолжать откровения со столь несерьезной и невыдержанной особой. И чтобы не допустить удлинения рокового для нее молчания, Авива отчаянно взывает к Фигурке:
   - Но как же так получается? Все, что ни сделаешь - ошибка? Я не
   понимаю. Что же тогда не ошибка? Кто не ошибается - один Бог?
   - Не ошибается только Время!
   Авива вздрагивает от неожиданного ответа и подается назад. Потом вдруг делает глубокий прерывистый вдох и оседает устало.
   - Этого не может быть! - улыбаясь, качает головой Авива.
   - Об этом я и хотела тебе рассказать. - отвечает Фигурка.
   Авива вдруг спохватывается - хватит ли у нее времени, чтобы выслушать и понять? В любую минуту кто-нибудь может появиться и обнаружить в темной комнате плакальщицу, странное существо и живого человека в гробу.
   - Подожди! - восклицает она. - Подожди. А как же быть с ним? - указывает Авива на живого покойника.
   - Я могу вернуться и завтра, и через месяц, и через год. Но подумай о себе. Для всех - он мертв. И его воскрешение из мертвых могут отнести на твой счет.
   - Но это абсурд! При чем здесь я? Он... он просто не умер!
   - Ты права и не права одновременно. Его умирание действительно не зависит от тебя, но ты ведь хочешь отдалить его смерть в тот момент, когда он максимально приблизился к ней. И я готова пойти тебе навстречу. Но понимаешь ли ты, какие беды навлекаешь на себя? Дни его сочтены. Не сегодня, так через неделю или месяц он умрет. Болезнь его не излечима, и этот месяц он проведет не узнавая никого вокруг. Кому ты делаешь добро, возвращая его в жизнь? Его детям? Они проклянут тебя. Ему самому? Ты никогда не услышишь от него благодарности. Всем остальным? Им все равно. Может, себе? Но что тебе до человека, которого ты не знаешь? Может быть, ты жаждешь лицезреть чудо? Но чудо всегда имеет две стороны, и обратная - суть зависть и страх, порождающие ненависть. Готова ли ты к приятию ненависти? Люди не прощают и не забывают подобных вещей. О тебе пойдет слава, которая будет сопровождать твое имя до скончания века, где бы ты не находилась. До конца ли ты осознаешь, на какие испытания обрекаешь свое существование? Готова ли ты к ним?
   Авива не знает, готова ли она к ним. "По всей видимости, нет." -
   мелькает в мыслях. Она даже не успевает обдумать услышанное. Несомненно, что Смерть во многом права уже сейчас, и наверняка, окажется правой и позже. Но Авива не готова так внезапно принимать решение. А Смерть не оставляет ни минуты на обдумывание. К тому же, Авиву торопят обстоятельства, в которых она пребывает. Необходимо включить свет, навести в комнате порядок и встретить тех, кто может войти каждую секунду.
   И вдруг Авива ощущает неподдельный ужас собственного положения. Впервые в жизни она оказывается перед жутким выбором - собственное проклятие или чужая человеческая жизнь. Впервые в жизни она - Судья!
   - Я оставляю его на твоей совести. Тебе будет над чем подумать. - хладнокровно произносит Фигурка.
   - Погоди! Выслушай меня. Я не могу своим решением убить человека. Я никогда не смогу этого сделать.
   - Почему же? - искренно удивляется Смерть. - Однажды ты убьешь!
   - Я? - чуть не захлебнувшись воздухом, вскрикивает Авива. - Убью?
   - Да. Ты убьешь. - спокойно повторяет Фигурка.
   - Ты что-то путаешь. Я... я никого никогда не смогу убить. - шепчет Авива.
   - Сможешь.
   - Кого? Как? Когда? - Авива чувствует, что самообладание покидает ее.
   - Однажды ты вспомнишь мои слова.
   Авива осознает, что еще несколько подобных вопросов-ответов, и она потеряет над собой контроль. Авива готова вспылить. Рассерженная, она забывает, о чем не чаяла узнать всего несколько минут назад.
   И тут с верхнего этажа доносятся звуки хлопающих дверей. Авива кидается к выключателю, затем к распахнутым окнам и упавшим подсвечникам. И только потом она вдруг вспоминает и холодеет от ужаса - там за ее спиной лежит живой покойник.
  
   Настороженным взглядом Авива обводит помещение. Как она и ожидала, Фигурки уже нигде нет. Она исчезла, растаяла, испарилась. Авива с опаской оглядывается на окна. За стеклами, по-прежнему, безпроглядно темно. Часы на стене показывают три пополуночи. Паника, охватившая Авиву, нисколько не отзывается обычной для встревоженного состояния сумятицей бесполезных движений тела. Будто в фотографическом кадре Авива застывает посреди комнаты фигурой, лишенной обоих равновесий: душевного и визуального. Было уснувший запах множества цветов, вновь заговорил многоголосицей в могильной прохладе, еще витающей возле затворенных окон. Яркий свет заливает комнату. Обретшие невероятную плотность энергии, лучи его расходятся пронизывающими радужными кругами, отчего перед глазами кружат черные пятна. Ошеломленная фантасмагорией последнего часа, Авива закрывает глаза и предпринимает попытку здраво оценить ситуацию. У нее ничего не получается. Память, точно взбунтовавшийся механизм, исторгает вспышки непослушания. Авиве грезятся переливающиеся блики в мягком кристаллическом теле Фигурки и эхо произнесенных слов.
   И вдруг с лестницы доносятся голоса. Они приближаются к двери. Сейчас дверь откроется, и Авиве нужно будет что-то произнести. Или... Тут Авиве приходит на ум, казалось бы, спасительная мысль: а что если промолчать, просто-напросто ничего не сказать? Авива качает головой, прогоняя вздорную идею. В этом случае ей придется изображать неведение и находиться рядом с телом, в котором еще теплится жизнь. Этого она не вынесет и обязательно выдаст себя.
   "А вдруг старику еще можно помочь? Что, если врачи в состоянии спасти его и продлят ему жизнь пусть даже на несколько дней? Может быть, он действительно очнется и возблагодарит Бога за явленное чудо продолжающейся жизни? Почему мне следует принимать на веру то, что поведало это странное существо, именуемое Смертью? Может, оно и не Смерть вовсе? Оно ведь даже не назвало себя."
   Авива встает, чтобы встретить хозяев дома, и в эту секунду новая догадка обрушивается на ее голову: "А вдруг Фигурка права, и Авиву обвинят черт знает в каких грехах и преступлениях? Старик ведь был мертв, и наверняка его смерть подтвердили врачи. А тут является Плакальщица и... оживляет покойника! Что же делать? Открыться или промолчать? Подвергнуть себя непредсказуемым испытаниям или убить еще живого старика? Может случиться, что родня его тоже заметит следы воскрешения, и тогда Авиве не сдобровать. Ее обвинят в намеренном сокрытии фактов и в желании похоронить живого человека!"
   В последней отчаянной попытке решить, что делать, Авива бросает взгляд на старика. Авиву передергивает от кошмарной картины. Рот живого мертвеца широко открыт, и из темного провала, очерченного кривыми фиолетовыми губами, ей чудится рвущийся наружу стон.
   В это самое мгновение двери распахиваются, и в комнату входят сын и невестка покойника. Они несут одутловатые, усталые лица с покрасневшими глазами. И тут происходит то, что определяет решение Авивы. Войдя в комнату, ни сын, ни невестка вовсе не собираются подходить к гробу, даже взгляда не обращают на лежащего в нем старика. Наследник молча проходит мимо Авивы и, усевшись рядом со столиком, на котором стоит телефонный аппарат, раскрывает записную книжку. Его жена направляется к противоположной стене, вдоль которой на столах стоят вазы с букетами и, недовольно бормоча что-то невнятное, принимается поправлять цветы.
   Когда наследник заносит руку над телефонной трубкой, Авива, голосом, очень похожим на тот, который говорил с ней в темноте, произносит:
   - Вызовите врача! Ваш отец жив.
   И сын, и невестка нервно вздрагивают и, будто по команде, взирают на Плакальщицу. Лица их выражают сочетание накопленного переутомления и с трудом сдерживаемого раздражения, словно с ними заговорило существо, которому самой природой не положено разговаривать. Смысл произнесенного почему-то очень медленно доходит до их сознания, и Авиве кажется, что прошло слишком много секунд, прежде чем оба почти одновременно оборачиваются к гробу. Сын вскакивает с места, но не решается сделать и шага. Авива старается не глядеть на них, но чувствует, что у обоих слова застряли в глотках. У самой Авивы шумит в ушах и пульсирует в голове, а перед глазами проносятся всполохи света, преломленного в мягких кристаллических гранях. В момент, когда Авива выбегает на крыльцо, за ее спиной гигантской хлопушкой разрывается и разносится во все концы спящей улицы жуткий женский крик.
  
  

8.

  
   Катаклизма разразилась в четыре часа утра, менее чем через час после того, как Авива покинула дом с живым покойником. Первое в истории города событие, чуть было не приведшее к заветной мечте горожан - к общенациональной известности, подобно землетрясению донеслось до всех уголков страны, правда не вызвав разрушительных эффектов. А ведь все могло случиться иначе.
   Первой зафиксировала приближение неопознанного явления обычная или, как сейчас принято изъясняться, простая телефонистка, дежурившая в ту роковую ночь на городской телефонной станции. В самое глухое время суток, когда единственными активными абонентами остаются службы скорой помощи и полиции, краешком покрасневшего от недосыпания глаза телефонистка замечает на огромном табло - гордости обновленного центрального пульта - престранный процесс.
   Если бы телефонистка в свои школьные годы была радивой ученицей и прилежно изучала азы атомной физики, то, глазея на взбунтовавшееся табло, она, наверняка бы, вспомнила магическое словосочетание "цепная реакция". Но телефонистку физика не интересовала, и по успеваемости девочка занимала место, как говорили ее сверстники, первое с конца. Поэтому, вполне вероятно, что про цепную реакцию телефонистка никогда в жизни не слышала, а из курса физики, за давностью лет, женщина среднего возраста не помнила, ровным счетом, ничего, кроме названия самого предмета.
   Для описания хаоса, творящегося на табло, телефонистка могла бы воспользоваться и другим более привычным образованному уху выражением - "геометрическая прогрессия". Но тридцатисемилетняя работающая мать солидного семейства с трудом удерживает в памяти даже таблицу умножения, которая постепенно поистерлась за неиспользованностью. Двадцать лет, прошедшие после окончания школы, необратимо сократили количество столбцов таблицы с десяти до четырех, так как в повседневной жизни телефонистке необходимо знать всего два правила умножения: на 3 и на 5. Подобный арифметический аскетизм объясняется тем фактором, что у телефонистки трое детей, и вся семья, таким образом, насчитывает пятеро членов. Что касается правила умножения на 1, то телефонистка никогда не почитала умножением действие, в результате которого ничего не меняется, и изначально принимала бесполезный первый столбец за глупую шутку. Зато умножение на 10 было ее коронным номером. Запомнив единожды и на всю жизнь принцип пришпиливания нуля к правому боку любого числа, школьница сражала наповал любого, кто осмеливался усомниться в интеллектуальных способностях будущей телефонистки.
   Пронесшийся мимо памяти, термин "геометрическая прогрессия", как и множество других терминов, существующих в чрезмерно усложненной жизни, по мнению телефонистки, является совершенно никчемным, если за свои тридцать семь лет она ни разу не использовала его в речи и не применила на практике. В этом то и состоит один из главных недостатков жизни, полагает телефонистка, - слишком много в мире никчемных вещей, несомненно, включая и людей. При такой перенасыщенности человеческие и прочие никчемности только усложняют жизнь простым рабочим людям.
   Но больше всего на свете, считает телефонистка, расплодилось никчемных слов. Как любительницу увлекательного чтения, к которому она пристрастилась во время ночных дежурств, телефонистку раздражает излишняя многословность писателей. Поэтому она терпеть не может толстые книги. Особенно читательницу утомляют длинные, нудные монологи и подробные описания природы, которыми злоупотребляют некоторые авторы. О положенных же на бумагу душевных коллизиях и философских отступлениях телефонистка и слышать не желает. При чтении она всегда немилосердно вышвыривает вышеупомянутые никчемности из поля зрения, мгновенно определяя их натренированным читательским глазом по крупным блокам плотно сжатого текста.
  
   Эх, если бы однажды нерадивый преподаватель физики, подавив пожизненную скуку школьных стен, тряхнул бы на уроке своим призванием и проиллюстрировал явление цепной реакции, ну предположим, сворой гончих псов, спущенных с цепи и раздваивающихся после каждого прыжка, то у старшеклассницы, пожалуй, еще был бы шанс обогатить свою лексику первым в жизни нестандартным выражением.
   Эх, если бы старшеклассница на вечеринке с погашенными огнями, затисканная неловким кавалером до испарины, до мокрых подмышек, зацелованная неумелыми соскальзывающими губами и сталкивающимися зубками до тягучей тяжести в чреслах, произнесла влажными девичьими устами два слова: "цепная реакция", то истомленный эротической мукой молодой человек, на которого школьница имела виды, проникся бы уважением к ее изысканному, утонченному мировосприятию и не отверг бы будущую телефонистку так безапелляционно, неприятно изумившись косноязычности симпатичной девчонки. И кто знает, вышла бы тогда девушка замуж за будущего врача, а не за слесаря, пусть даже высшего разряда. А что самое главное, никогда бы не стала телефонисткой!
   Но преподаватель физики в тот роковой день, видно, был не в творческом порыве, и потому его ученица не запомнила своей судьбоносной фразы. И в конце концов, полюбил девушку тот, кого богатство ее речи интересовало в последнюю очередь. Преподаватель же вряд ли сокрушался по поводу своей роли в судьбе выпускницы, ибо имел на этот счет свои собственные воззрения. По его философии, все телефонистки мира были рождены телефонистками, как все врачи и слесари - врачами и слесарями, кто бы что ни говорил, и кто бы как не отнекивался от ниспосланного им предназначения. Кто бы ни выдумывал и ни навязывал себе и окружающим свою версию несостоятельности Высшей Справедливости. Кто бы не приводил в доводы многочисленные подножки Прошлого и коварно расставленные капканы Будущего, сбившие невинных путников жизни с истинного маршрута. И если уж ты стал кем-либо, считал учитель физики, то имей мужество признать, что это самое кем-либо и есть твой истинный размер, отпечаток твоей стопы на жизненной распутице, твоя воплотившаяся невыдуманная мечта и твой удел.
   Учитывая все вышесказанное, становится ясным, что у фраз "цепная реакция" и "геометрическая прогрессия" практически не было никаких шансов оказаться извлеченными из хранилищ памяти работающей в ночную смену тридцатисемилетней матери троих детей. Вот почему телефонистка вряд ли бы употребила эти фигуры речи, пребывай она даже в менее взволнованном состоянии. Поэтому полусонная женщина, ошарашенная сверкающими огнями взбесившегося табло, произнесла: "Мамочки! Ты посмотри что делается! Война!" и окончательно пробудилась.
  
   Чтобы не утомлять дежурных телефонисток, возможно читающих эти строки, сократим до минимума техническое описание увиденной их коллегой картины. Нарастающий поток светящихся точек свидетельствовал о совершенно невероятном событии - горожане, неизвестно по какой причине, вдруг пробудились среди ночи и тут же, все как один, схватились за телефоны.
   Однако телефонистка заметила, что лавина вспышек зародилась где-то в центре города, в одном из районов проживания богатеев. Из эпицентра события во все концы табло концентрическими пятнами ползли волны взрыва телефонной активности неизвестной природы. Судя по картинке, минут через десять-пятнадцать после взрыва уже большая часть горожан пробудилась от тысяч звонков и, не переставая, говорила по телефону. Подобное телефонистка видела впервые за десять лет работы на станции. Даже в дни больших праздников и былых военных конфликтов городские линии связи не переживали подобных нагрузок.
   "Война!" - убеждается напуганная телефонистка. Именно "Война!" - первое и единственное, что приходит в ее утомленное дежурством сознание. Но дело, конечно, было не в переутомлении, а в совершенно объективных обстоятельствах, взрастивших несколько поколений ее сограждан. Население страны давным-давно свыклось с перманентным пребыванием в положении полумира-полувойны с недремлющим по соседству врагом. Эти обстоятельства и определили столь странную, и на первый - несведущий взгляд, неадекватную реакцию телефонистки.
  
   "Война!" - повторяет про себя дежурная по центральному пульту и машинально включает тумблер радиоприемника. Местная радиостанция спит, как и полагается далекой провинции в предрассветное время. Столичная же станция транслирует концерт классической музыки. Ну что ж, телефонистке это знакомо. Ублажение населения чудесными мелодиями лучших образцов классики означало фазу подготовки официального Правительственного Сообщения. Телефонистка понимающе кивает и приникает чутким ухом к радиоприемнику, пытаясь разгадать зашифрованное в музыкальных звуках грядущее послание.
   За сетчатыми шапочками динамиков рыдают скрипки. Суровыми голосами им вторят сдержанные виолончели и скупые на эмоции контрабасы. Когда же после короткой паузы в уши телефонистки внезапно врываются фанфары духового взвода невидимой симфонической роты, то вместе с милитаризированными звуками уносятся в околоземное пространство и последние сомнения перепуганной насмерть женщины. "Значит, все же, война!" - щемит ее сердце.
   А тем временем, лампочки вспыхивают и гаснут, будто звезды будущего победного салюта. На их месте зажигаются все новые и новые огоньки. Телефонистка раздвоенным на зрение и слух сознанием внимает эпическому табло и бравому оркестру, взявшему на себя функции верховного главнокомандующего. Валторны и трубы настойчиво призывают мужчин на демобилизацию. Рожки и флейты задорным пафосом будят патриотические чувства невоеннообязанного населения, убеждая оказывать всяческое содействие доблестной армии. Гобои уже отдают первые командирские приказы. Тубы и геликоны заводят двигатели тяжелой бронетехники, а свирели имитируют визг сверхзвуковых турбин готовой взмыть в небо авиации.
   "Война!" - трагически заключает впечатлительная мать троих детей и кладет дрожащую ладонь на телефонную трубку. Она пытается вспомнить, о чем ее инструктировали при приеме на работу, и припоминает, что в случае чрезвычайной ситуации она должна следовать официальному циркуляру, предписывающему строгую многоступенчатую последовательность действий. Но нанимали телефонистку аж десять лет назад, а самого циркуляра она в глаза не видела последние лет семь. Поэтому телефонистка решает проявить инициативу и набирает домашний номер своего непосредственного начальника. Как она и ожидала, короткие гудки свидетельствуют о том, что ее начальник уже в курсе событий и, вероятно, в эту минуту получает распоряжения от более высокого руководства. И тогда телефонистка решает, еще до Правительственного Сообщения, предупредить о начале боевых действий свою семью и, по возможности, семьи самых близких друзей.
  
   Через полчаса весть о войне породила в городе вторую волну паники и ужаса, перед которой побледнела первая, вызванная новостью об оживлении Плакальщицей почившего отца известного предпринимателя. Еще не рассвело, а город уже гудел от переполнивших его жителей страстей. Больше всего претензий вызвали столичные телевидение и радио, несомненно контролируемые откровенными болванами и предателями национальных интересов. Действительно, как еще объяснить, что в то время, когда частные телефонные абоненты, презрев всякую конспирацию, вовсю обмениваются свежайшими сводками о пограничных сражениях, столица транслирует в теле-радио эфир музыкальные программы и старые кинофильмы? "Почему молчит президент? Куда подевались эти чертовы министры?" - возмущаются горожане и тут же поясняют самим себе: "По-видимому, президент низвержен, а министры отстранены от управления. Значит, власть в стране захватили военные". "Не волнуйтесь! - успокаивают друг друга истинные патриоты. - В нашем государстве нет ничего надежнее полковников!"
  
  

9.

  
   Звонок начальника городского управления полиции вовсе не разбудил Судью. К тому времени Судья уже с полчаса как бодрствовал. Глава полицейского департамента звонит из служебной машины, направляясь на местную радиостанцию. На коленях его лежит наскоро составленный текст с успокоительным обращением к жителям города по поводу распускаемых провокационных слухов. Захлебываясь от матерных выражений, переполняющих его грудную клетку и явно не вмещающихся в гораздо меньший по объему рот, главный полицейский поведал Судье о том, каковы его, неожиданно посетившие в столь ранний час, но уже глубоко прочувствованные философские воззрения на собратьев-горожан, на их уровень интеллектуального и социального развития, на правящую демократическую партию и одноименный государственный строй, на персональную язву желудка, любимую работу, на подчиненных, на общественный долг и личный вклад в него.
   Судья молча улыбается на другом конце провода, не прерывая довольно пространный, но художественно красочный пассаж, который главный полицейский заключает самыми искренними пожеланиями всему ранее перечисленному и заверяет в том, что сия предрассветная поездка на эфирное общение с ненаглядными горожанами, несомненно послужит всему упомянутому в такое благо, о котором будут долго вспоминать не только сами жители города, но и их потомки.
   Так же, не произнеся ни слова, Судья вешает трубку и задумывается. Он узнал обо всех новостях гораздо раньше звонка полицейского. У Судьи давно действует своя собственная система осведомителей в рамках таинственной, никому, кроме него самого, не подотчетной структуры, называемой Служба Альтернативного Надзора за Обществом и Законностью, известной как САНОЗА.
   Из всего случившегося Судье не понравились две вещи. Прежде всего - запоздалый звонок члена Совета Трех - органа абсолютной власти над всем и всеми в городе. Директор Центрального Банка, который помимо Судьи и главного полицейского, также входит в Совет, вообще, не счел нужным поднять телефонную трубку. "Партнеры так себя не ведут! - насторожился Судья. - Полицейский должен был позвонить мне еще до того, как влез в штаны, и даже еще раньше. Но он не посчитал это необходимым. Почему? Раньше за ним подобного не наблюдалось. По поводу и без повода он сообщался со мной без промедления. Какие такие ветры грядущих перемен задули над нашим городом?"
   Как бы то ни было, но Судья рассматривает нерасторопность своего полицейского коллеги нехорошим знаком, а знакам Судья доверяет. Не каким-то там старушечьим суевериям и предрассудкам, а знакам, которые необходимо угадывать, выявлять из неявностей и невнятностей бытия. Судье кажется, что он достаточно отточил свое умение различать незаметные не тренированному внутреннему зрению мельчайшие детали, нюансы и оттенки событий, которые через переплетения стекающихся воедино обстоятельств порой свершают вполне зримые революции, причем, не всегда созидательного устремления.
   И вот сегодня судейское чутье подсказывает своему хозяину, что его партнеры проявляют первые признаки отторжения. Разумеется, для выявления истинного положения вещей необходим более кропотливый анализ. Конечно, существует вероятность того, что Судья преувеличивает масштаб неприглядности складывающейся ситуации. Возможно, он поспешно принимает призрачную искаженность пейзажа за марево приближающегося пожара, когда надо бы признать за ним всего лишь обыкновенный оптический мираж. Но Судья, как никто вокруг, слишком хорошо знает, что совместное пребывание во власти, как правило, принуждает обе стороны к испытанию самой сильной формой любви - любви к тому, кого ненавидишь. Такая разновидность любви диктует развитие в организме некоего виртуального органа особой сверхчувствительности, граничащей с раздвоением, а в конкретном случае Совета Трех, и с растроением личности. Объект любви необходимо ощущать гораздо глубже, чем он сам себя ощущает. И вытекающие из этого непреложного закона сосуществования поведенческие мотивы обязаны поддерживать сверхточный баланс любви и ненависти и ни в коем случае не позволять одной чаше весов перевесить другую. Любые колебания в любовной кардиограмме чреваты непредсказуемыми последствиями.
  
   Самое первое сообщение о невероятном возвращении с того света почившего вчера старика, несомненно, стало второй причиной, вызвавшей глухое недовольство судейского чутья. Разбудившая Судью новость поначалу казалась ему до смешного нелепой. "Значит, старик, все же, не торопится в царствие небесное. Неужели предвидит, какой ему там уготовлен прием?" - зло ухмыльнулся Судья.
   Внезапно оживший глава торгового дома славился невероятной осторожностью, усугубленной гипертрофированной подозрительностью. В умении избегать юридические ловушки, расставленные налоговыми службами и прочими государственными институтами надзора, ему не было равных. Накануне, посещая его траурный дом, Судья уловил краем уха голос из толпы: "Старик умел ходить по тонкому льду, а теперь посмотрим, как у него получится пройтись по раскаленной сковороде." Судья запомнил эту фразу, потому что в тот самый момент ему вдруг подумалось, что когда-нибудь и его будут хоронить с не менее добрыми напутствиями и пожеланиями.
   На старика, счастливо дожившего до дряхлости, Судье было наплевать, как впрочем, и на всю его торговую семейку. В самом факте восстания из мертвых, Судья также не усмотрел ничего сверхъестественного: "Типичная врачебная ошибка. Видно, любящий сынок поторопил эскулапов с заключением о смерти. - решил Судья. - А папаша возьми и обидься! Ничего удивительного. Рассказывают ведь, что даже в состоянии клинической смерти, пациенты все видят и слышат. Вот старик и решил проявить характер - насолить сразу всей родне. Молодчина!"
   И опять неусыпное чутье подсказывает Судье, что не все так складно в живописуемой им картине. В нее не вписывается упоминаемая в донесении Плакальщица - высокая, лет 30-35, одетая во все черное женщина без особых примет. "Вот тут вы ошибаетесь, господа соглядатаи! - укоряет своих тайных агентов Судья. - Вы не заметили у Плакальщицы главного - взгляда ее необыкновенно проницательных глаз. Да и роста она не просто высокого, а очень высокого!"
  
   Судья давно не видел Авиву. Очень давно - с тех пор, как умерла его жена. Конечно, он справлялся о житье Плакальщицы. Поступавшая информация не изобиловала фактами, а те, что приводились в донесениях, не отличались разнообразием. Ответы на основные интересующие Судью вопросы, как правило, начинались с отрицательной частицы "не". Плакальщица никуда не выезжала из города, не имела друзей и подруг, никому не писала и не звонила, ни с кем не встречалась вне связанных с ее промыслом случаев, ничем не интересовалась, что можно было заключить из списков посещаемых ею магазинов и приобретенных товаров. Судью заинтриговало отсутствие у этой странной женщины видимых женских слабостей. Ее не интересовали ни модная одежда, ни ювелирные безделушки, ни косметика, ни даже сам процесс приобретения чего-либо за деньги. Но самым непостижимым Судье казалась сверхзамкнутость Плакальщицы. Он полагал, что молодой женщине не пристало скрываться от природных инстинктов. Также не пристало ей прятать свою частную жизнь и от всевидящего ока Правосудия. Вовсе не считая, что Авива водит за нос его сыщиков, умело скрывая свою вторую негласную жизнь с умело сокрытыми тайными пристрастиями, Судья, все же, не мог поверить, что возможно столь длительное воздержание молодого организма от естественного зова природы. Поэтому он требовал от своих агентов максимальной бдительности и внимательности, чтобы добыть, наконец, хоть какой-нибудь материал, сдобренный пикантными подробностями. К их сожалению и к его разочарованию, сыщикам пока не удавалось удовлетворить распаляющееся любопытство Судьи.
   А ведь это было не простое любопытство. Интерес Судьи к Плакальщице простирался куда дальше желания любыми методами сломать и подмять под себя строптивость странной и необщительной особы. Не до конца отдавая себе отчет, для чего конкретно, Судья, тем не менее, в глубине души рассчитывал на давно задуманное партнерство с Плакальщицей, планируя привлечь ее необычную популярность и растущий, как на дрожжах, авторитет к участию в его личных, достаточно амбициозных политических планах. Судья прекрасно осознавал, что Совет Трех не сможет существовать вечно, и два против одного - арифметика, складывающаяся не в его пользу. Поэтому Судья давно решил изменить существующее неравенство, приведя его, как минимум, к равенству два против двух. Но в течение многих лет на обозримом горизонте человеческих характеров царила абсолютная пустота. После того, как спустя несколько лет после смерти прежнего мэра города, Двое из Совета Трех стали внезапно поговаривать о желании реанимировать должность градоначальника, Судья решил форсировать события. Более подгоняемый неуклонно усложняющейся ситуацией, нежели уверенный в правильности своего выбора, Судья, все же, решил провести второй, на сей раз предельно откровенный, разговор с Плакальщицей.
  
   И вот в его планы неожиданно вторгается происшествие с ожившим мертвецом. "Было или не было?" - задает Судья вопрос собственной интуиции. Он часто поступает подобным образом, призывая на помощь таинственные, звучащие в глубинах его подсознания голоса. Голоса не раз выручали Судью в те моменты, когда доводы обвинения и защиты делились приблизительно поровну. Интуиции Судья доверял куда больше, чем собственным эмоциональным порывам. Прокуроры и адвокаты были осведомлены о его тайной советчице и никогда не пытались давить на Судью фактами и свидетельствами.
   "Было или не было?" - спрашивает интуицию Судья, имея ввиду причастность Плакальщицы к оживлению мертвеца. "А если она действительно приложила к этому руку? И что это меняет?" - Судья устало трет лоб. День еще не начался, а голова уже отяжелела, словно после многих часов работы. "Было или не было?" - настойчиво добивается ответа Судья. "Что мне до всего этого? - анализирует интуиция. - Лично я в чудеса не верю. Но в них верят другие. А значит..." И тут Судью озаряет! Он предчувствует необычайно благоприятно складывающуюся обстановку, и в голове его вырисовывается блестящий план.
   "Если было - хорошо! А если не было - то БЫЛО!" - шепчет довольная интуиция.
  
  

10.

   Подъезжая к дому Плакальщицы, автомобиль вынужденно снижает скорость, а Судья с удовлетворением отмечает небывалое для раннего утра число людей на неприметной улице в тихом квартале. Ну что ж, на данном этапе его предсказания сбываются. Группы озябших горожан уже заполнили тротуары и кое-где даже оккупировали проезжую часть. А народ все прибывает, стекается с разных концов. И скоро, очень скоро небольшие группы сольются в огромную толпу.
   Воздух еще полон остатками ночной свежести. Косые солнечные лучи подсвечивают прозрачную голубоватую дымку, задержавшуюся в узкой уличной колее между двумя рядами невысоких домов. Но скоро, очень скоро дымка растворится и вознесется в небо невидимыми парами. И тогда наступит ясное великолепие нового мирного дня.
   Бодрящаяся толпа пока что не очень разговорчива, но уже не улыбчива. Многоопытный Судья знает, что нервное напряжение начнет расти одновременно с увеличением потока радиации, излучаемой пробудившимся светилом. Скоро, очень скоро, как только солнце покажется над крышами домов, толпа сомкнется воедино и проявит признаки жизни гиганта.
   Судья рад, что не опоздал. Он предвидел, что воспаленный интерес к персоне Плакальщицы не может долго пребывать в форме невинных устных развлечений скучающих горожан. Для опасений за судьбу Авивы Судья насчитал целых три предпосылки.
   Первой, несомненно, важнейшей для самого Судьи, была скандальная популярность Плакальщицы, достигшая невероятных высот. Горожан, по мнению Судьи, в этом аспекте волновало лишь сопутствующее любой известности материальное сверхблагополучие новоиспеченной звезды. Подавляющее большинство плебеев, естественно, считало пресловутое сказочное богатство Плакальщицы совершенно незаслуженным, и вполне могло потребовать "справедливого" решения назревшего вопроса с помощью обыкновенного грабежа.
   Второй причиной опасений являлись секреты спрятанной от глаз высокой и стройной фигуры Плакальщицы. Одетая в загадочные черные одежды, одинокая, а следовательно, более доступная, молодая женщина не могла не пробудить страсть в очерствевших на местных красотках мужских сердцах. Таинственность промысла Плакальщицы лишь подливала масла в огонь эротических фантазий, рисуя пылкому воображению немыслимые бесовские утехи, которых, хотя бы раз в жизни, желает самая добродетельная душа.
   Ну, а третьим поводом для беспокойства, совершенно не интересовавшим Судью, и наоборот, измучавшим всех, без исключения, горожан, был ими же присвоенный Плакальщице статус особы, приближенной к Смерти. Ночные происшествия слишком тяжелым грузом легли на непривычные к чудесам органы осмысления бесхитростного работящего люда. В отличие от псевдо-войны, оживление мертвеца явилось слишком экстраординарным событием для провинциального городка, - событием, которое не замнешь и не запрячешь в сплетни и анекдоты. "Таким образом, - рассуждал Судья, - два события одной ночи - жуткая правда на фоне счастливой неправды - вполне способны взорвать общественное мнение. Вопрос лишь в том, на кого лягут обломки?" Ему лично хотелось бы, чтобы народный взрыв, если ему суждено грянуть, имел строго направленное действие. А управлять его действием должна только одна рука в городе - судейская!
  
   Судья прекрасно осознавал, что за годы своей странной деятельности, Плакальщица успела претерпеть в общественном сознании все мыслимые трансформации. Незаметно для себя самой и окружающих, Авива превратилась из живого человека в некий городской атрибут. Дарованной самому себе властью, город негласно присвоил Авиву, как бесправную, но ценную вещь. В понимании горожан Плакальщица являла собой нечто уникальное, единственное в своем роде, а значит, теряющее право на обладание собой и потому принадлежащее всем сразу и одновременно. Город самовольно добавил Плакальщицу в худую копилку своих достопримечательностей и теперь гордился ею, как иные провинциальные города гордятся редкой породы зверем в муниципальном зоопарке или сквером, в котором посадил дерево первый президент страны.
   Но кому, как не Судье, было знать, что любая вещь, которая не имеет единственного хозяина, обречена на опасную непредсказуемость судьбы. Поэтому поистине ценная вещь, считает Судья, должна принадлежать только одному не менее истинному ценителю! Вот почему Судья и спешит к дому Плакальщицы. Уж теперь он не допустит никаких непредвиденных выпадов толпы, а вдобавок, означит и закрепит свое право собственника, публично протянув заботливую руку хозяина неприкаянной городской безделушке - плакальщице Авиве.
   Выйдя из машины, Судья оглядывается вокруг и мгновенно оценивает ситуацию. Начавшую самораспаляться, но внезапно притихшую толпу, в данный момент интересует только один вопрос: было или не было? Судья мысленно улыбается своей безотказной интуиции, но тяжелый взгляд маленьких острых глаз из-под мохнатых бровей наводит должный ужас у застывших перед Судьей-удавом кроликов-горожан.
  
   Коллективная душа, то есть, душа толпы, имеет специфический набор свойств, в корне отличающий ее от составляющих толпу индивидуальных душ. Можно было бы предположить, что многоклеточное существо, образовавшееся из слепившихся вместе клеток, должно обладать эволюционно более высоким порядком мышления и поведения. Но во все времена, из множества существующих в человеческой природе качеств, толпа непостижимым образом всегда отбирает себе одну и ту же комбинацию нескольких, необходимых ей для продолжения хода истории.
   К примеру, от упрямости и чрезмерной жестокости толпу спасает умеренная глупость и наивность, ее обывательская мудрость с лихвой компенсируется трусостью, а внезапные приступы щедрости или великодушия - жадностью и страхом. Вполне возможно, что в самой толпе всегда найдется хотя бы один, кто в точности обладает всеми перечисленными характеристиками, но он, как правило, незаметен и молчалив. Остальные же, стоящие рядом и изначально непохожие на него, необыкновенно быстро перенимают на время единения новые для себя качества и, будучи вместе, мыслят теперь как тот - малоприметный, то есть как все! Коллективное же обладание тождественными чертами развязывает язык даже завзятому и тишайшему скромнику, а иногда побуждает отъявленного труса к личному внутреннему подвигу.
   Толпе, собравшейся в Просвещенном Веке, так же, как и ее близнецам, жившим в Мрачные Эпохи, отнюдь не чуждо желание лицезреть явление Чуда. Первобытная жажда стать свидетелем необычного, удивительного, неподвластного разуму события, таится в самых глубинных шахтах человеческого естества и переходит от отцов к детям в неизменном от Сотворения виде. Вероятно, именно вера в чудо и отличает человека от всех прочих Божьих созданий. Поэтому, собравшись вместе в предвкушении Откровения, никто из толпы, даже самый воинствующий из неверующих, уже не может позволить себе искушение усомниться в Чуде и тем самым упустить его возможное появление в поле зрения. И люди терпеливо ждут, пока некто отважный - самый зрячий, первым не выкрикнет, не призовет, не протянет руку и не укажет.
  
   Судья делает глубокий вздох, и лицо его после выдоха принимает решительное выражение. Внутренне Судья доволен - все пока движется по спланированному им сюжету. И теперь настал час его главной роли, его выхода на сцену. Оглядев толпу, Судья понимает, что толпа уже единогласно избрала его самым зрячим и ждет приговора его указующего перста. Судья протягивает руку и решительно толкает входную дверь.
  
   - Пойми и заруби себе на носу! Сегодня в этом городе ты - игрушка по имени Плакальщица! Поэтому все, что связано с твоим другим именем, твоим прошлым, взглядами на жизнь и мечтами о будущем, сейчас не имеет никакого значения!
   Судья не может не заметить, как глаза Авивы наполняются слезами. Но он и не думает отворачиваться от поблескивающих капель. Напротив, Судья еще пристальней вглядывается в искаженные ими темные зрачки, упорно не желая обрывать связь, возникшую между обеими парами глаз.
   - Поверь, в этом звании и в этой роли нет ничего оскорбительного или унижающего достоинство. Меня самого тоже можно назвать игрушкой, и я тоже играю свою роль в нашем общем кукольном театре. Только имя моего персонажа - городской Судья, и на одной с тобой сцене я играю Судью. К чему роптать? При распределении ролей в жизни каждый получил то, о чем мечтал. Ты ведь не будешь оспаривать, что была готова к своей роли? Вот она тебе и досталась! Кого же ты винишь? Будь мудрее. Гляди на неизбежное проще. Кстати, ты неплохо играла. Одно время публика сходила по тебе с ума.
   Авива чувствует, что тоже сходит с ума. Она пытается проследить за тем, что творится в мыслях и диву дается, какая несусветная чушь лезет ей в голову. Как видно, свинцовые всепроникающие слова Судьи уже вонзились в подкорку ее головного мозга. Авива почему-то представляет себя театральной актрисой в роли Плакальщицы. Одновременно, сторонним зрителем она с ужасом наблюдает свое некрасивое зареванное лицо, свои нескладные позы, слышит грубые животные звуки, исторгаемые ее нутром. И в таком униженном, неприглядном виде ее годами беспардонно разглядывали тысячи людей! Авиве становится стыдно, ужасно стыдно, что раньше не могла рассмотреть себя со стороны. Слезы уже льются сами по себе, не подвластные никаким уговорам. И в данный момент Авиве стыдно вдвойне: за свое убогое вчера и за сегодняшние слезы.
   - Но с игрушками носятся лишь до тех пор, пока они интересны. Конец интереса к игрушке означает конец самой игрушки! - вещает Судья. - Судьба игрушки не предполагает забвения. Она жива только на людях, только в чьих-либо руках!
   Авива думает о своих детских игрушках и пытается примерить услышанное к своим воспоминаниям. Она почти ничего не может вспомнить, и ей начинает казаться, что страшный человек, сидящий напротив, абсолютно прав. Слова его вылетают и бьют точно в цель: по телу и по голове. От них не увернуться, не сбежать. Им не возразить. Любая попытка будет жестоко подавлена. И поэтому Авива сдается без боя, без заведомо проигранного боя. Исход которого предрешен. Предрешен. Решен!
   - Если игрушка пугает ребенка, то заботливые родители от нее избавляются. Надеюсь, тебе понятно, каким образом? Этой ночью ты напугала ребенка! И к сожалению, теперь ребенок сам желает расправиться с тобой! И сегодня, сейчас, в эту минуту мне предстоит решить твою судьбу: объяснить ли ребенку, что он не прав, уговорить ли его полюбить тебя заново или отдать тебя на растерзание? Ясно одно: сама себя ты уже не спасешь! Ты ведь знаешь, как злятся дети, когда игрушка вырывается из рук? Ты ведь догадываешься, как ведут себя очаровательные юные варвары, когда кукла не поддается их безумному насилию? Насилие удваивается, утраивается, удесятеряется!
   Авива не знает. Она не знает, как злятся и ведут себя дети. Сейчас ей очень страшно. Охваченная ужасом она ненавидит этих безумных детей, выкрикивающих что-то зловещее за стенами ее дома. И потому верит Судье. Безоговорочно верит каждой фразе, каждому слову. Потому что от смерти страх отличает, пусть сколь угодно малая, но надежда на избавление, что есть вера. Поэтому она верит!
   Авива представляет себе, как ее терзает толпа. Волосы становятся дыбом, мурашки покрывают кожу. Авива охватывает голову руками, защищаясь от ударов невидимых рук и ног. Ничто не может заглушить шум, доносящийся с улицы. Она знает, что Судья прав. Она только не может понять, за что он терзает ее своими речами. Чего ему надо от нее?
   Судья слышит ее беззвучный вопрос и поясняет:
   - Я хочу, чтобы ты поняла - насколько мы необходимы друг другу. Насколько ты - такая же, как я! Ведь по сути, мы оба служим одному и тому же - страху! Страху перед смертью. Только я делаю это чуть дольше и с большими правами. А ты... ты только недавно почувствовала вкус своей профессии, и теперь никакая сила в мире не в состоянии отвлечь тебя от этого вкуса. Поэтому ты мне нужна. А еще потому, что ты талантлива. Ты необыкновенно талантлива и обладаешь всеми необходимыми качествами: ты молода и одинока.
   Авива отчаянно мотает головой. Она отгоняет слова, осиным роем кружащие вокруг нее. Если она на секунду остановится, то сотни жал вопьются в череп и пронзят его. Ее мозг вспухнет от множества укусов и взорвется, лопнет пузырем!
   - В городе скоро состоятся выборы мэра. И ты мне поможешь в ответ на мою помощь тебе. И тогда мы победим. Оба! Ты слышишь меня?
   Авива внезапно валится без сил на кровать и застывает. Безмолвное, отторженное от мира существо с широко открытыми глазами чутко внимает проносящимся над ним звукам. Судья заметно выдохся, и Авива вдруг явственно предвидит свой гибельный конец, к которому ведет ее беспощадный, но уже неизбывный гость.
   - Встань, девочка, и приведи себя в порядок! - мягким отеческим тоном обращается к ней Судья. Авива вздрагивает от неожиданности. Так к ней еще никто никогда не обращался. Ни-ког-да Авива не слышала ничего подобного в свой адрес. Впервые в жизни к ней обратились таким странным, как-будто из далекого детства, тоном. И кто! Кто назвал ее девочкой?
   - Ты забываешься! Ты у меня в доме и не смеешь здесь распоряжаться. - в истерике кричит Авива.
   На несколько мгновений воцаряется звенящая недобрая тишина. Сердце Авивы отрывается и падает в бездонную яму. Ну и что? Она уже готова к худшему.
   - Ты мне нравишься все больше. - Медленно сквозь зубы произносит Судья.
   - Я рад, что не ошибся в тебе. Именно такая ты мне и нужна! Да, и постарайся без надобности не выходить из дома. В городе сейчас неспокойно.
  
  

11.

  
   Тихая экзистенциальная революция в городке на берегу моря началась с небольшой статьи, появившейся в местной газете уже на следующее утро. Статья называлась: Парадоксальное - Изнаночная Сторона Привычного. Анонимный автор делился с горожанами своими соображениями по поводу того, что
   "...возможно, сотворение нашего мира было не первой попыткой подобного рода. Не удивительно, что эта попытка, как и предыдущие, провалилась, о чем мы, конечно же, знать не можем. Но если предположить, что это так, тогда все, происходившее вчера, происходящее в данный момент, а также то, что случится завтра, есть ни что иное, как звенья закономерного процесса постепенного увядания, отмирания, сворачивания очередного неудавшегося предприятия.
   Если принять эту гипотезу, то история перестает удивлять, и мир, движущийся к гибели, мир обреченный (natura desperatus) становится единственно верной моделью для осмысления, а также единственной трезвой реальностью, главная цель которой - продлить себя насколько удастся долго в условиях растянувшейся на века смерти.
   Поэтому человеку разумному (homo sapiens) и обществу разумному (publicum sapiens) не остается ничего иного, как свыкнуться с концепцией конца мира и воспринимать ее четко осознанной неизбежностью. Так происходило и раньше, и так произойдет еще не раз.
   Единственными воинствующими оппонентами подобной философии могут оказаться...философы. Будучи наукой жизни, традиционная философия будет отстаивать свои позиции и неизбежно станет самой реакционной силой, которая в итоге приведет цивилизацию к гибели. В этом и заключается парадокс: желание спастись - смертельно.
  
   Но что же делать, как поступить человечеству, оказавшемуся в довольно щепетильной ситуации? С одной стороны, ему надо действовать как саперу, которому, для сохранения жизни, необходимо выполнять исключительно выверенные движения, прокладывая единственный спасительный путь, не позволяющий малейших отклонений. С другой стороны, желая продлить свое существование, человечество обязано принять во внимание древний принцип эскулапов "Не навреди!"
   Таким образом, мы оказываемся на распутье. Перед нами расстилаются три дороги. Ступив на первую, ни общество, ни индивидум, обладай они мало-мальской рассудочностью, не сделают ни шага в сторону от привычного курса, так как именно этот шаг, замысленный "во спасение", и может стать первым в необратимой последовательности шагов - ошибок, ведущих к быстрой гибели.
   Сторонники кардинальных перемен и немедленных действий, ступающие на вторую дорогу, с равной правотой могут утверждать, что даже секундное промедление в состоянии бездействия может привести к роковому, фатальному исходу.
   Последние, чей голос, может быть, получит наибольшую поддержку, выбрав третий путь, призовут и первых, и вторых не спешить с выводами и постараться добиться ответа, распознавая знаки природы (Бога, Времени) в виде научных открытий или видений, сопровождающих религиозную экзальтацию. Но так как времена божественных откровений давно канули в Лету, и на то у Бога, определенно, есть причины, то услаждающая душу трель невидимой птицы или, стирающая города, волна цунами - не столь уж легко читаемые знаки, особенно если учесть, что человечество так и не пришло даже к единому алфавиту.
   В атмосфере полной неясности целей и бездоказуемости тех или иных посылок, возникает простой анти-философский, житейский вопрос: а действительно ли нам необходим выбор? Нужны ли нам бесплодные метания души? Что привнесут они в наше существование, кроме невоплотившихся надежд, страха и отчаянья?
   В конце концов, во временных пределах одной человеческой жизни и даже жизни нескольких поколений, не так уж важно, движется ли мир к концу или виражирует на очередном витке развития. История прогресса показала, что, в основном, эволюционирует не мысль, а человеческие потребности. Поэтому даже под нависшей угрозой исчезновения цивилизации неизменно будут вестись войны, делаться научные открытия и играться свадьбы."
  
   Газетная статья явилась сигналом, по которому события вокруг Плакальщицы потекли в совершенно неожиданную сторону. Город внезапно обернулся к новому осмыслению Смерти, как таковой, и ее места в повседневной жизни. Незамедлительно последовали комментарии и отзывы на статью, в которых авторы на разные лады пытались доказать, что перед жителями города, в котором появилась Плакальщица, впервые забрезжила надежда оказаться избранными Всевышней Волей, дабы познать еще одну из тайн бытия.
  
   "...Без ложного преувеличения можно сказать, что Плакальщица явила собой новое слово в закоснелом доисторическом отношении горожан к Смерти. Плакальщица приподняла самую первую (пусть даже одну из многих последующих) завесу, скрывавшую от людей истинное лицо и значение Конца."
  
   "...Нельзя утверждать, что она (Плакальщица) помогла всем горожанам преодолеть вековые неприязнь и страх и избавиться от усложняющих жизнь предрассудков. Но, с ее помощью, до людей вдруг дошло, что будучи явлением такой же частоты, как и Рождение, Смерть не должна оставаться вечной Золушкой, поносимой и ненавидимой ими исключительно из чувства боязни. Да, лицо ее ужасно, но не ее в этом вина! В мире полным полно и других не менее отвратительных образов. Да, мысль о ней мучительна, но можно насчитать и десятки других переживаний, ежедневно и ежечасно отравляющих наше существование. В конце концов, вечной жизни не существует - это факт! Так за что же корить Смерть и объявлять ее козлом отпущения? Не логичнее было бы переадресовать свое недовольство тому, кто устроил таковой жизнь?"
  
   "...Лучший способ победить врага - это открыть в нем союзника, гласит древняя мудрость. Может быть, сама мысль о том, что, напоминая нам о Небытие, Смерть диктует сделать все возможное, чтобы прожить подаренную жизнь радостно и счастливо - и есть явленное Чудо, так долго сокрытое от нас?"
  
   Таким образом, после периода болезненной неопределенности, город пошел на поправку. Семя сомнения, зароненное в его коллективной душе, дало росток, в нежных побегах которого горожане угадали будущее древо нового бытия, уже осеняющее их невидимыми раскидистыми ветвями мудрости и щедрыми плодами душевного согласия.
   С наступлением весеннего тепла город улыбался, как игривый младенец с рекламного щита. Коллективный разум, наконец-таки, обрел Идею, и младенец потрясал ею словно погремушкой. Лица горожан светились радостной осмысленностью существования. Шутка ли, прослыть во всей стране, а может быть, даже и в целом мире, первыми, кто вступил в осознанное братство единомышленников. Общность, возникшая на принципиально новом подходе к вопросам жизни и смерти, являла собой победу человеческой духовности над ущербностью навязываемых схоластических верований. И горожане не на словах, а на деле вовсю праздновали жизнь и смерть.
   Вслед за общим настроением повысился средний показатель производительности труда. По выходным дням горожане в массовом порядке и в несметных количествах высаживали цветы вдоль дорог, в садах, в скверах и на могилах. Яркие краски растительной природы ублажали зрение, символизируя победу над мраком и тленом. Жилищно-коммунальные службы обновляли фасады и разбивали фонтаны. На улицах звучала музыка и смех. По вечерам местные жители и туристы наслаждались яркой иллюминацией, озарявшей черные небеса тысячами разноцветных огней. Горожане вернули государственным праздникам первоначальный статус торжества гражданской сознательности. Наряду со свадьбами и днями рождений, общественные праздники отмечались с таким неистовым весельем, с такой безудержной радостью, какой никто из старожилов не мог припомнить. Ну, и конечно же, похороны собирали огромные толпы незнакомого народа и демонстрировали солидарность и взаимовыручку, отныне противостоящие натиску житейских невзгод.
   У эксцентричной молодежи вошли в моду грубые ткани черного цвета, вампирическая косметика и длинные до пят юбки. Несмотря на отмену школьной формы и выпускных экзаменов, кривая успеваемости неуклонно ползла вверх. Кладбище стало излюбленным пунктом посещения школьных экскурсий и удачной альтернативой исключенному из бюджета музею естествознания. Дети увлеченно играли в Плакальщицу и помпезно хоронили любимых кукол. Взрослые чаще обычного занимались любовью. Не подозревающее о грядущем буме рождаемости, Статистическое Бюро, в котором когда-то работала Авива, зафиксировало всплеск покупательской активности и, соответственно, пик развития местного производства. Власти не могли нарадоваться на возросшие цифры экспорта и импорта и снижение уровня преступности. Благодарные горожане, казалось, были готовы воздвигнуть еще живую Плакальщицу на пьедестал и объявить ее памятником Новой Культуры! Но пока что город взял Авиву под свою защиту в виде интеллектуальной собственности, и поэтому объявившуюся ниоткуда парочку плакальщиц-самозванок поспешили признать буйными и заперли в местном сумасшедшем доме.
  
  

12.

   - Скажи, кем ты мечтал стать в молодости? - спрашивает Судью Авива.
   Судья не ожидал такого поворота и отвечает не сразу:
   - Я скажу тебе... Хм, странно... Но знай, что ты - первый человек на земле, кто услышит об этом. Юношей я мечтал стать писателем. Я хотел сочинять необычайные истории с удивительными событиями, я хотел изобретать человеческие судьбы и вершить их.
   - Наверное, оттого, что тебе было скучно жить в этом городке?
   - Нет, я родом не из этого города. Давно, очень давно я приехал сюда из ...,
   - и Судья назвал городок, где родилась Авива. Авива удивленно вскинула брови, но промолчала, будучи уверенной, что Судья, наверняка, знает и этот факт ее биографии.
   - Причина совсем в другом. Я был очень молод, почти мальчишка. И
   однажды впервые в жизни я встретил девушку, красота которой сразила меня. Ничего подобного я и предположить не мог. Даже теперь, вспоминая ее, я чувствую, как мурашки покрывают меня с головы до ног.
   Не сговариваясь, оба - Авива и Судья - бросают косые взгляды на его руки.
   - Я не могу употребить выражение "мне посчастливилось ее встретить", как никогда не смогу проклянуть день прозрения моих чувств. Он принес мне множество испытаний. Но сегодня мне кажется, что не произойди в моей жизни того, что случилось, вряд ли бы я был я.
   "Ясное дело, - думает Авива. - Не произойди всего, что случилось, очень многие в мире, с кем у тебя пересеклись пути, были бы другими. И я бы сейчас не была я! Может быть, мы бы и вовсе не встретились."
   - Так вот, я встретил ее и сразу влюбился. Это теперь я называю то чувство любовью. А тогда мир просто померк в моих глазах. Я перестал видеть и слышать всех и все. Мой мозг отказывался думать о чем-либо, кроме нее. Я перестал ощущать голод и жажду; в жару меня знобило от холода, а в стужу тело покрывалось испариной. Мои родные думали, что я заболел какой-то неизвестной болезнью, а сам я был уверен, что немного рехнулся. Она была старше меня на год, и ею уже интересовались женихи. О моей тайной страсти, как впрочем, и обо мне самом она ничего не знала. Семья ее жила на соседней улице, и я часами просиживал на крыше, дожидаясь, пока она появится на несколько мгновений перед воротами своего дома. Как я страдал, когда видел ее смеющейся, раздаривающей прелесть своей улыбки и очарование голоса всяким друзьям и подругам. В то время я еще не знал женщин, и она была первой в моей жизни, кого я вожделел. Я ловил взглядом мельчайшие оголенные участки кожи на ее ногах, руках, шее. Лежа на крыше, я закрывал глаза и воображал себе райский ландшафт ее тела, запах ее волос и вкус губ. Я придумывал и сам же раскрывал неведомые мне в ту пору тайны женского тела.
   - Ты был знаком с ней?
   - И да, и нет. Для нее я был всего лишь мальчишка с соседней улицы,
   которого она могла бы вспомнить по детским играм. Но время детства прошло, мы быстро менялись внешне и скоро перестали даже здороваться друг с другом. Она - потому что не узнавала меня, а я - потому что ужасно робел всякий раз, когда видел ее. Она была красавица - стройная, легкая, как перо. А я - увалень небольшого роста с прыщами то на лбу, то на щеках. Как я ненавидел себя за это! Я простаивал перед зеркалом часами, кляня свою некрасивость, мечтая о том, как вырасту и буду иметь мужественные черты лица. Я был уверен, что вырасту и, может быть, даже перегоню ее ростом. Но у юношей рост всегда запаздывает, и мне надо было только ждать. Но ждать я не мог! Я боялся, что упущу ее. Она была так прекрасна, что непременно без труда выбрала бы себе взрослого, красивого, наверняка, успешного мужчину и вышла бы за него замуж. И я решил не дожидаться этой беды и признаться ей в любви. Но перед этим я должен был завоевать ее, чем-то поразить, чтобы как-то компенсировать недостатки своей внешности, чтобы она влюбилась в меня без оглядки на мой рост. Но чем я мог ее поразить? Я ничего не умел! Да, я хорошо учился, мне без труда давались науки, я любил читать, особенно о путешествиях, приключениях, о всяких тайнах и, стыдно сказать, сказки. До любви я тогда просто не дорос, и вдруг... случилось вот такое! А она, как видно, жить не могла без книг. Мне не вспомнить случая, когда бы в руках ее не находилась книга, а то и сразу несколько. И я увидел в этом знак! Казалось, небо указывает мне единственно возможный путь завоевания ее сердца. И тогда я решил, что сам напишу книгу, да такую, что прочтя ее, она задохнется от наплыва чувств ко мне. Я представлял себе, как она отвергнет всех, кого знала прежде, ради меня одного. Как глаза ее будут светиться нежностью и гордостью за своего избранника. Какая мы будем великолепная пара! Нас будут провожать завистливыми взглядами: мужчины - ее красоту, женщины - мой талант, и конечно, нашу нескрываемую огромную, как вселенная, любовь друг к другу!.. Как я был наивен!.. Я бросился писать. До того дня, в жизни я никогда ничего не писал, и поэтому - о чем будет книга, и как ее сотворить, - я не имел ни малейшего понятия. Я просто изливал на бумагу свой восторг и пыл. Сумбур моего возбужденного состояния, сумасшедшие полеты воображения, несомненно, отразились и в повествовании. В те дни, пока я творил, запершись в комнате или распластанный на крыше, мир снова открылся мне в красках и движении. Я приобрел какое-то необыкновенное зрение, и чудесные видения того, что происходило вдали от меня на немыслимых расстояниях и в немыслимые времена, кружились надо мной и торопились влететь в страницы моей тетради. Мне не хватало времени, я боялся упустить важные детали и писал, писал днем и ночью. Я так спешил закончить для нее свою книгу, что даже оставил свою возлюбленную на несколько недель без моих обычных дозоров с крыши. И наконец, наступил день, когда пухлая, затертая, перепачканная тетрадь успокоилась и лежала передо мной, будто обессиленный больной, справившийся с кризисом и теперь идущий на поправку. Я смотрел на бесценный сгусток моих фантазий и моей любви и чувствовал себя неимоверно уставшим, но гордым за совершенный "великий" поступок. В тот момент я впервые ощутил свое превосходство над людьми. Ведь они не чувствовали и малой доли того, что чувствовал я, и поэтому были достойны если не презрения, то жалости. Кстати, подобную жалость испытывали ко мне и члены моей семьи. После месяцев нервозности и отторжения, мое спокойное и снисходительное к ним поведение было воспринято, как новый поворот в моем странном недомогании. Я же витал в небесах!.. На следующее утро я поджидал свое божество, прохаживаясь взад и вперед у ворот ее дома. Прошел час, другой, на меня уже косо посматривали соседи. И вдруг ворота распахнулись, и она вышла не одна, а с каким-то неизвестным мне юношей. Достаточно было одного взгляда, чтобы оценить его невзрачность. Для статуса жениха он не подходил: не много выше меня ростом, старше на пару лет, да и одет был так себе. Вышли они, смеясь, о чем-то оживленно переговариваясь. Они явно спешили куда-то, потому, что чуть столкнулись друг с другом в проходе. Меня обожгло от этого их нечаянного соприкосновения. Я был готов уничтожить этого типа, стереть его с лица земли. А она только громче рассмеялась и счастливыми глазами заглянула в его узкие, наглые, близко посаженные глазки. Если бы он не отвлек ее своим похотливым прикосновением, если бы он не закрыл ей взор своим вертлявым телом, то она непременно бы взглянула на меня. А так... момент уже был упущен, и, схватив ее за руку, неизвестный пытался увести, украсть ее из моего мира. Кровь бросилась мне в голову. Я решил, что из-за этого червяка, я не отступлю от своего замысла и хриплым от волнения голосом окликнул ее по имени. Они приостановились на бегу. Она оглянулась и стала рассматривать пустынную улицу, не понимая, кто бы мог ее позвать. Мое сердце считало секунды, а она все не замечала меня. Неужели я так мал, незаметен, ничтожен на этой кривой улице, что моя возлюбленная не допускает мысли, что существо, стоящее от нее в десяти шагах, могло назвать ее имя? - думал я. Секунды превращались в столетия моего унижения, и число их росло. Она смотрела поверх меня... сквозь меня! Я мешал ей рассмотреть улицу!.. Одеревеневшими ногами я подошел к парочке и ощутил на себе ее враждебный взгляд. Она не узнала меня. Наверное, надо было назвать себя, напомнить ей о наших детских играх, но они так спешили, да и я навряд ли бы смог. Я протянул ей тетрадь и сказал: "Это тебе." Повернулся и, стараясь не выдать обвала, пожара, землетрясения, всех мыслимых катастроф, случившихся в эти минуты с моей душой, зашагал прочь... Я хорошо помню, как прошел тот день. Я провел его на крыше, спасая свою душу от камней и горящих обломков, падающих на меня с пылающих небес. Я сидел на крыше с твердым намерением дождаться ее возвращения. Тот день я провел в аду. Иногда мне казалось, что она в эти самые минуты читает мою книгу, и сердце ее наполняется новым чувством, с глаз спадает пелена, возвращается память, она отсылает своего назойливого спутника вон, и ее неудержимо влечет назад - на улицу, где сегодня утром она встретила меня. И тогда мое сердце ликовало, и я любил весь мир, открывавшийся мне с крыши, всех птиц, людей, деревья, облака... И вот я дождался. Солнце уже клонилось к закату. Я увидел, что к воротам подошли двое: она и он. Она вошла не сразу. Напротив, они сделали пару шагов в сторону старого тополя. Им, наверное, казалось, что за стволом дерева можно остаться незамеченными. В этот момент совсем рядом со мной раздался хлопок первого взрыва. Я оглох, а сердце сжалось так, что я не мог продохнуть. Они стояли очень близко друг к другу. Помню, что я почему-то высматривал в ее руках тетрадь, но тетради не было. И вдруг я увидел, как самое гнусное существо на земле медленно приблизило свою голову к ее голове и поцеловало ее в губы. И она не отпрянула в брезгливом отвращении, она даже не отвернулась... Она не вырвала свою руку из его руки, а только опустила голову. И тогда второй взрыв, в сотни раз сильнее первого разнес в клочки весь мир, и мир исчез...
   Судья замолчал. Авива продолжает сидеть на кровати, как и час назад. В комнате стало совсем темно, и лишь свет уличного фонаря нарисовал два желтых изломанных прямоугольника на полу и на ближнем к окну крае стола. Фигура Судьи почти растворилась во мраке, и только по огромным шишковатым рукам его, лежащим в светящемся прямоугольнике, скользили тени качающейся за окном ветки.
   Авива чувствует головокружение, вызванное услышанным рассказом. Приблизительно, к середине его Авива все поняла. Как бы она хотела, чтобы он не продолжился! Но останавливать Судью было поздно. И уже ни к чему! Ее проклятая интуиция, ее никогда не обманывающее предчувствие подсказывали, что в следующие несколько минут она услышит нечто ужасное, гораздо более ужасное, чем все, что выпало на ее долю за всю предыдущую жизнь.
   Судья молчит некоторое время, погруженный в воспоминания. Затем, изменившимся голосом - потухшим и надломленным, словно пережив еще раз события тех лет, молвит:
   - Я очнулся через три дня в больнице. Я лежал весь забинтованный,
   привязанный к какой-то доске. Руки, ноги, голова больше не принадлежали мне. Я не мог пошевелить даже пальцем. Обычный вздох причинял дикую боль. Мне рассказали, что я неудачно упал с крыши и переломал множество костей. И еще, что я уже побывал на том свете, но вернулся. Радости мне это сообщение не прибавило. Но самое страшное было впереди. Только, когда опасность для жизни миновала, мне, наконец, решились поведать, что при ударе я повредил позвоночник, и врачи...хм, - Судья ухмыльнулся, - врачи посоветовали моей матери молиться, чтобы я когда-нибудь смог ходить.
   - Что было потом? - срывающимся голосом торопит Судью Авива.
   - А потом меня возили из города в город, из клиники в клинику, по знахарям
   и колдунам. Три года... Сперва лежа, потом в коляске. Почти все отказывались лечить калеку. А у тех, кто пробовал - не получалось. Лишь один старик сказал мне, глядя в глаза, что если у меня есть сила воли, то я буду ходить. Но вырасти уже не смогу никогда. Мне было около двадцати лет, и всю жизнь мне предстояло прожить калекой, карликом, уродом. Я впал в отчаянье: пытался разбить гипс, ломал прутья, сковывавшие мое тело, и мечтал умереть.
   - Что было дальше? - бесстрастно спрашивает Авива, хотя ответ ее уже не
   интересует. Она тут же пожалела, что спросила. Судья мог догадаться о ее знании того, что было дальше. Но Судья не отвечает. Он откидывается на спинку стула и, помолчав немного, неожиданно встает.
   - Довольно на сегодня. - произносит в темноте его голос. - Я скоро навещу
   тебя опять. Я советую тебе подумать над моим предложением. Хорошенько подумать. Мне бы не хотелось, чтобы ты его отвергла. Мне бы это очень не понравилось! - зловеще добавляет он.
  
   Авива вскакивает с кровати в то же мгновенье, когда за Судьей захлопывается дверь. Не зажигая света, она подбегает к шкафу и вытаскивает из-за него старый, студенческих лет чемодан. Откинув крышку, она нащупывает груду конспектов. Вдруг она вспоминает - то, что она ищет, должно лежать во внутреннем кармане. Просунув в него руку, Авива вытаскивает... старую, затертую тетрадь.
   Почему он не рассказал ей, как два года спустя, однажды ночью он проник через окно в спальню той самой девушки, которая, увидев мерзкого урода от страха лишилась сознания. Почему он не рассказал, как насиловал бесчувственное тело, глумился над ним и, вероятно, замучал бы девушку до смерти, не напугай его шум в доме. Почему не рассказал, что скрылся самым подлым трусливым образом и исчез навсегда? Значит, все же, не навсегда!
   Почему она сама не рассказала ему про то, как он искалечил девушке жизнь? Ибо весть о ее позоре разнеслась в то же утро по всему городку. Почему не рассказала ему, что у истерзанной им возлюбленной родилась дочь, которую назвали Авивой?
  
  

13.

  
   Выйдя из дома, через два переулка Авива окунается в водоворот шумной торговой улицы в час окончания работ. Погожий летний день завершается ярким свечением солнца и теплым ветром, который вплетается в толпу, бесцельно вертится под ногами и хватает за полы одежды.
   Опытные городские голуби сидят на козырьках крыш, терпеливо пережидая пока спадет невероятный наплыв людей, пока опустеют торговые ряды, и обнажатся россыпи мусора, в которых будет чем поживиться. Но вдруг один из них, то ли самый молодой и неопытный, то ли самый голодный слетает и приземляется недалеко от переполненной мусорной корзины в опасной близости от человеческого потока.
   Авива боковым зрением замечает голубиное падение. Птица мгновенно пропадает из виду в толчее. Авива чувствует, что это не кончится добром - голубя непременно собьют, затопчут, убьют. Она бросается к месту приземления самоубийцы. Самоубийца оказывается живым и невредимым и ведет себя совершенно неожиданно. Он не мечется и не пытается улететь. То ли от страха, то ли потеряв рассудок, голубь стоит на месте, покорившись судьбе и провидению. Вытянув шею и склонив на бок голову, он взирает на Авиву снизу вверх круглым глазом, в котором отражаются облака. Авива присаживается на корточки и склоняется над ним, чтобы защитить птицу от толпы. Вокруг них мигом возникает людская турбулентность. Но Авива не слышит ругани и язвительных упреков в свой адрес и стойко выдерживает пинки. Она завороженно глядит на черно-белое отражение цветного мира в зеркале птичьего глаза. А когда колеса тележки больно проезжают по ее ступне, и она на мгновение отворачивается, голубь неожиданно взлетает и уносится вверх к своим равнодушным сородичам.
  
   Авива распрямляется, облегченно вздыхает и ... в следующее мгновение замечает Его. Он стоит в стороне от всех и над всеми. Сквозь темные очки Он глядит поверх толпы и, кажется, выглядывает кого-то, но совсем не так, как это делают другие. Он не вертит головой, не оборачивается в разные стороны. И Авива догадывается, что Он слепой. Его чуть задранный подбородок застыл, как дорожный указатель, отсылающий всех, кто посмел бы к Нему приблизиться. Но Авиве почему-то хочется думать, что если Он и ждет кого-то, то кто-то - это она.
   И вдруг, в ответ на беспечную мысль, Авива чувствует как сердце ее превращается в огромный магнит, невероятная сила которого пробуждается только при появлении вблизи другого магнита, равного ему по силе. И еще она чувствует, что не может противостоять сумасшедшей энергии притяжения. Ей представляется, будто неведомая сила перевернула ее жизнь, как песочные часы, и каждая песчинка души дрогнула и потянулась, увлекаемая непреодолимым стремлением к воронке, к новому измерению бытия.
   Авива повинуется силе и подходит к Нему.
   - Кто ты? - спрашивает она, готовая к любому ответу.
   - Я - Неизвестный Художник конца второго тысячелетия. - тихо отвечает Он, не меняя направление отражения черных стекол.
   "Он смеется надо мной!" - думает Авива и смотрит на Его рот, и замечает как вокруг дрогнувшего уголка смыкающихся губ образовалась арка морщинки, будто в предверии улыбки.
   - Но ведь ты слепой, - говорит Авива и возненавидела бы себя прежде, но почему-то прощает теперь.
   - Да, я перестал видеть мир. - спокойно отвечает Он.
   - Почему ты здесь стоишь?
   - Я ждал пока ты сама подойдешь.
   - Как же ты заметил меня?
   - Мне кажется я давно тебя заметил... Очень давно, может быть, с детства.
   - Значит ты и раньше встречал меня?
   - Нет, здесь в первый раз. А раньше я часто ошибался, потому что слишком доверял своим глазам.
   Авива не удивляется услышанному. Она чувствует, она знает, что Он говорит правду. Авива проходила этой дорогой сотни раз и никогда Его не замечала. Но теперь она уверена, тысячу раз уверена, что и Он здесь не впервые. "Господи, что же Ты творишь? - думает Авива, глядя на не гладко выбритое лицо. - Ему надо было ослепнуть, чтобы найти меня, а мне надо было прозреть, чтобы это понять. Что же это такое, Господи, - одно зрение на двоих? Наказание? Любовь? Почему Ты наказываешь любовью?"
  
   Молча они долго стояли на расстоянии одного шага друг от друга, на расстоянии прожитых ими жизней. Авива думала о своей. Память беспорядочно перелистывала страницы с картинками. Почти все они были похожи на ту, которая была видна сейчас в пределах вытянутой руки - неугомонный поток людей, в котором не разглядеть лиц, все та же какофония красок и звуков, в которой ни узнать себя, ни услышать собственного голоса.
   "О чем, интересно, думает Он? - беспокоится Авива. - Может быть, о том, как я выгляжу? Неужели моя внешность еще кого-то интересует? Неужели я снова женщина?"
   Наконец, Авива поворачивается к Нему и смотрит прямо туда, где за темными стеклами скрываются Его глаза:
   - Ну и что нам теперь делать?
   - Я буду тебе мужем. - шепчут его губы.
   - ...? - грустная улыбка трогает ее губы. Никто в мире, ни даже сама Авива не смогла бы ответить - о чем ее улыбка? Одно Авива знает наверняка: что уже не сможет, как сделала бы раньше, повернуться и пойти своей дорогой назад к своему одиночеству. Потому что теперь... она не одинока! Авива берет Его за руку и, чтобы избежать людских препятствий, уводит своего спутника на пустынную улочку. Они идут медленно, приноравливаясь друг к другу, чуть пошатываясь, будто освобожденные пленники, часто останавливаясь, чтобы полной грудью отпить от ветра, уходя все дальше от сумасшедшего бурления толпы, от дикой пляски солнца, от равнодушных голубей на козырьках крыш.
   Он сидит на стуле, к которому Авива подвела Его, как только они вошли в дом. У Авивы нет никакого опыта общения с незрячими, но она понимает, что эти люди требуют особого такта и заботы. Поэтому, прежде всего, она выбрала для Него самую безопасную территорию в комнате. Сама же Авива почему-то стоит у окна, ничего в нем не различая, в волнительном оцепенении, окутанная сладкой тревогой. Она не замечает течения времени, она ни о чем не думает, а просто стоит под потоком теплых солнечных лучей. Ей кажется, что сам Зевс приказал солнцу пролиться на нее золотым дождем, и поэтому Данае ничего не остается, как подчиниться божественной власти. Под чарующей пыткой томления она уже согласна взять на себя всю вину.
   Так продолжается до тех пор, пока дневной свет не слабеет и в стекле не появляется отраженное лицо. И тогда Авива спохватывается, что со времени их последнего и единственного диалога прошло неизвестно сколько времени, а она даже ни разу не обернулась, и оба они не произнесли ни слова. Вопреки ожиданию, Авива не чувствует, ни скованности от Его присутствия, ни раздражения собой: "Он молчит вместе со мной, как родной человек."
   Авива уже поняла, что произошло во вселенной: повинуясь Верховному Расписанию Судеб, сегодня - в такой-то час такого-то числа, месяца и года - их жизни совершенно неслучайно сошлись в одной точке настоящего, и теперь, перед отправлением в будущее, каждый из них, полный смутных предчувствий, молча провожает свое прошлое.
  
   Он сидит, чуть задрав подбородок, и вслушивается в незнакомые звуки и запахи. Когда Авива распахивает окно, то поток воздуха окатывает их уличной свежестью с головы до ног. Авива замечает, как Он обрадовался, будто нащупал пуповину, связывающую Его с внешним миром. "Неужели Он боится меня и моего дома?" - переживает Авива, переставляя предметы и стулья. Она понимает, что ей вовсе не обязательно сейчас приводить в порядок комнату, но так ей сподручнее приближаться к Нему, чтобы внимательнее рассмотреть то, от чего теперь зависит ее судьба. Авива проходит мимо, улыбнувшись Ему, и только она успевает подумать: "Ну что Ему моя улыбка! Он же не видит!", как Он улыбнулся ей в ответ.
   "А Он привлекателен, даже очень! - любуется Авива. - Но, сомневаюсь, чтобы я Ему понравилась, будь Он зрячим." - гадко думается ей. Улыбка исчезает с Его лица, и Авива недоумевает: "Неужели Он разгадывает мои мысли?" Ей становится не по себе. "Вот я и оплошала - дала почувствовать, что пользуюсь Его слепотой." Авива краснеет и уходит в дальний угол. Кажется, что Он чувствует ее смущение и, снова улыбнувшись, Он просит напиться.
   - Да, прости! - суетится Авива, проклиная свое нелепое поведение. Она наливает молока и подносит Ему стакан. Авива нервничает, не зная, как вручить. Но Он, как видно, знаком с подобного рода неопытностью, и сам, несколько резко, протягивает руку навстречу невидимому стакану. Не рассчитав расстояние, Он нечаянно касается пальцами ее груди и тут же отдергивает руку. Авиву словно ударяет током. Лицо и уши вспыхивают, пульс стучит в висках. "Ну конечно, всему виной моя непомерно большая грудь!" Она наблюдает, как виновато поднялись Его брови, и у Авивы сжимается сердце. Подчеркнуто спокойно она берет Его отдернутую руку и мягко вкладывает в нее стакан с молоком. И вдруг Авива чувствует, что не хочет расставаться с застенчивым теплом большой добродушной ладони. Она немного задерживает свои пальцы на Его пальцах, всего на несколько секунд, словно удостоверяясь, что рука крепко держит стакан.
   Она стоит перед Ним и ждет, пока он напьется. Следы молока на Его губах напоминают Авиве, что она забыла дать Ему салфетку. Она уже готова метнуться на кухню, но непреодолимое желание коснуться Его еще раз останавливает ее. Забирая стакан левой рукой, тыльной стороной правой ладони она проводит по Его губам, собирая с них капли молока и Его дыхание. Все решилось в эти секунды, и они уже знают, что будет дальше.
  
   Авива возлежала перед Ним обнаженная и не испытывала ни капельки стыда. А Он... Он с закрытыми глазами дотрагивался до ее тела, как скульптор дотрагивается до драгоценной глыбы каррарского мрамора. Он вожделенно водил пальцами по коже, изучая прожилки и грани окаменелой души, пробовал их на хрупкость и податливость. Он нежно и осторожно переворачивал Авиву сильными руками, и она открывалась ему все больше и больше. Ее знобило от полузабытой муки. Комната ходила ходуном перед ее глазами, и когда, не выдержав этой безумной, дурманящей Его нерешительности, Авива задрожала и пролила свою влагу Ему на руки, Он улыбнулся и принялся ваять в ней женщину.
   Он соскребал резцом мрамор с ее бедер, стачивал купола грудей, врезался глубже и глубже в таинства складок, шлифовал талию, придал рельеф спине, обточил щиколотки и запястья, отполировал живот и ягодицы, выточил каждый палец. Тело Авивы горело и требовало больше этой сладкой боли. Пот стекал с Его лица, и от жажды Авива ловила капли губами. И когда Он пробудил в камне голос, она закричала. Он со стоном рухнул обессиленный у подножия своего творения и замер, положив голову на ее лоно. Авива лежала, боясь пошевельнуться, и слушала, как успокаивается Его дыхание, как стучит ее сердце в одной единственной неуспокоенной точке под Его щекой. В ту ночь Авива отдалась Ему дважды. В ту ночь Он был великим художником, самым великим, которого она знала.
  
  

14.

  
   Авива просыпается среди ночи от сильнейшего сердцебиения. Просыпается мгновенно, и сначала не может понять - что произошло. Широко раскрытые глаза ее глядят в черный потолок. Слух напуган присвистом дыхания, клокотанием в горле и упрямым напористым стуком в груди. Авива находится в эпицентре какого-то невиданного телотрясения силой во все мыслимые баллы с фокусом на глубине сердца! Мозг, превращенный в сейсмограф, вычерчивает всплески мощных толчков изнутри.
   Авиве страшно за сердце. Она лихорадочно пытается припомнить сон, который должен был бы явиться тому причиной. И не может вспомнить. Потому что не было никакого сна. Вне всяких сомнений! Она точно знает, что в последние два часа забытья кошмары ее не посещали. Авива лежит на мокрых от пота подушке и простыне и прислушивается к своему прерывистому дыханию.
   - Кто же это тебя так загнал? - спрашивает себя Авива. - Что навело на тебя такой ужас?
   В сознании понемногу проступает причина охватившей ее паники. Авива почти уверена, что проснулась на чей-то зов. Но кто позвал ее? Кто? Невыносимо даже подумать - кто бы это мог быть! Конечно, Авива догадывается - кто, но гонит из головы свою страшную догадку, свое ненавистное безошибочное предчувствие. Гонит, потому что быть такого не может! Ведь никогда прежде не было! Никогда... и почему сейчас?.. Сердце еще не утихомирилось, но дыхание уже гораздо размеренней и глубже. Организм постепенно успокаивается, и мысли проясняются. Но лучше бы им сгинуть! Потому что с этого момента предчувствие оборачивается твердым знанием: это был... Мени!
   Да, это был он. Мени вдруг решил навестить Авиву в ее же доме, куда никогда не приходил. Ни разу за все годы ногой не ступил, а вот теперь решил ступить душой. Решил навестить свою бывшую возлюбленную в тот самый день, когда узнал, что впервые за последние годы Авива даже мельком не вспомнила о нем. Мени едва пережил этот день, и вот теперь явился ночью, почувствовав, что пустовавшее место его неожиданно оказалось занятым.
   А может, Авива, тебе, все же, привиделось? Придумалось? Вообразилось? Возжелалось? Возомнилось? С какой стати Мениной душе подкарауливать тебя, твои ночи, твою постель? Кстати, о постели. Ты помнишь, Авива, что ты не одна? Помнишь ли - что ты сделала со всей своей последующей жизнью за одни неполные сутки? Или от страха ты позабыла обо всем на свете? Неужели даже собственное тело не подскажет тебе - что происходило с ним несколько часов назад? Может быть, ему просто стыдно вспоминать? Про то, как ты отдала его первому встречному! Молчишь?
   Менина душа скрыта во мраке комнаты, но Авива знает, что она здесь. Душа неистовствует, мечется от угла к углу, причитая, угрожая, взывая к Авивиному сердцу:
   "Кто и откуда этот мужчина, лежащий с тобой рядом? Что произошло с твоим взбесившимся сердцем? Оно, наконец, внезапно обрело защитника и теперь взывает к его сердцу о понимании и утешении? Делится с ним своими тайными планами? Просит разделить с ним твою беду, как два часа назад они делили голод твоей утробы? А может быть, твое сердце не прочь вкусить еще одну радость? Почему ты молчишь, Авива? Страх вышиб у тебя дар речи? Ты онемела? Или ослепла, как Он? Как жалко ты выглядишь, присматриваясь и прислушиваясь к его дыханию. Нет, ты не ослепла, Авива! И не оглохла! И твой любовник еще не умер. Просто он очень тихо дышит во сне. Ему так покойно и счастливо в твоем тепле и уюте. Тепло и счастливо перед вашим бегством!"
   Авива закрывает руками уши. "Откуда Менина душа узнала о бегстве? Ведь даже Он еще не знает о моей тайне!" Авива поворачивается к Нему. Он лежит на боку спиной к ней. Она думает о том, что так и не увидела Его глаз. Без очков незнакомец кажется совсем чужим, хотя в лице его неуловимо присутствует какая-то щемяще знакомая деталь, кольнувшая память Авивы еще при свете дня. Очки с темными стеклами лежат на столике, и глазницы их пристально наблюдают за Авивой. Авива отворачивается.
   Влага почти испарилась с обнаженного тела. Побуждение укрыть наготу остается неосуществленным. "Что ему моя нагота, что ему таинства ночи, если вокруг него вечная ночь?" - горько думает Авива. Его откинутая рука едва касается суставом согнутого пальца ее бедра. Всего в одной точке. Авива прислушивается к точке, точка мертва. Токи не перетекают сквозь нее - ни туда, ни обратно. Авива осторожно выпрямляет ногу, и точка соприкосновения исчезает. Ее больше нет. Вместе с ней обрывается паутинка завязавшегося родства их плоти, но Авива не испытывает сожаления! В данный момент она, вообще, ничего не испытывает. Теперь ей все безразлично.
   Хотя, это неправда. Авива не может пребывать в одной комнате одновременно со спящим незнакомцем и бодрствующим Мени. Она тихонько встает с кровати и бесшумно проходит в ванную комнату. Плотно притворив дверь, Авива зажигает свет и глядит на себя в зеркало. Все, что она видит - это глухая неистребимая тревога в усталых, темных, совсем чужих глазах. Авива долго стоит неподвижно, все больше убеждаясь, что уже не сможет вернуться в кровать. Она всматривается в зеркало и ждет, что душа Мени возникнет за ее спиной так же, как десять минут назад она возникла там - за дверью. Но, видно, Менина душа боится яркого света. Авива грустно улыбается: повадки не меняются - Мени тоже боялся яркого света. И поэтому она выключает лампу и распахивает дверь - для пугливой души.
   Глаза привыкают к темноте, слух привыкает к тишине, но обнаженное тело не может привыкнуть к холоду. Авива охватывает себя руками, пытаясь согреться, потом нашаривает полотенце и заворачивается в него. И ждет, глядя в темную неясную глубину зеркала. Душа не появляется. И уже не появится! Мени сделал свое дело и удалился. Далеко ли? Авиве кажется, что не очень, и Мени, должно быть, все еще слышит ее.
   "Ну и что ты наделал, Мени? Зачем ты явился сюда? Чего тебе было нужно? О чем ты хотел узнать, в чем удостовериться? Не стоило беспокойства и вторжения среди ночи, чтобы лишний раз убедиться в том, я помню о тебе. А ты сомневался? Неужто мысли о моей памяти не дают твоей душе покоя? Так вот, я скажу тебе, Мени: будь спокоен! Я все помню, Мени! Все! И сегодня я не забыла тебя, я лишь не вспоминала о тебе несколько часов... И ты знаешь, ни капли об этом не жалею... Нет, я не предавала свою любовь и не искала другой - ей в замену. Моя любовь, Мени, с тех самых пор, - только боль. Вот так, Мени! А недавно к моей прежней боли прибавилась еще одна, о которой знать тебе вовсе не обязательно. Тебе будет не интересно. Поэтому я уезжаю!"
   Авива удивлена своим тоном. Так она еще никогда не беседовала с Мени. Верно, это оттого, что на душе у нее пустота и престранное спокойствие, думает Авива. Неужели стало отмирать то, что казалось, сведет ее в могилу? В это трудно поверить. Ну что ж, подождем!
   "Но почему ты сказала я, а не мы? Уезжаем ведь мы!"
   "Ты уверена, что возьмешь Его с собой?"
   "Да, уверена."
   "Но Он еще не сказал Да!"
   "Скажет."
   "Возможно. Но Его присутствие может усложнить твой план и даже помешать ему, а самое страшное - разрушить!"
   "Я знаю, вдвоем будет сложнее. Но я надеюсь, обойдется."
   "Ты не имеешь права подвергать Его жизнь опасности!"
   "..."
   "Судья запретил тебе приближать к себе кого-либо без его одобрения."
   "Не напоминай мне о нем."
   "Как знаешь!"
  
   До рассвета еще далеко. Но Авива знает, что уже не заснет и, вероятнее всего, проведет остаток ночи, сидя на бортике ванны. Зеркало, так и не подарившее ей Мени, слабо поблескивает в темноте. В нем ничего не разобрать, но Авива помнит, что некогда явленная ей жуткая маска двойника всегда там. Всегда! На своем опыте Авива убедилась, что Смерть двулика! Когда человек встречает собственную смерть, то видит уродливое, испещреное временем лицо, которое называет себя Внутренним Голосом. Чужая же смерть всегда предстает в виде безликой прозрачной фигурки ростом с ребенка, потому что никому не дано разглядеть чужое Я.
   В данную минуту Авива благодарна спасительной темноте за избавление от необходимости лицезреть свой обезображенный лик. Поэтому Авива бесстрашно глядит в зеркало, и ей чудится, что отражение, которое прячется в темной амальгаме произносит отдаленно знакомые, но почти забытые слова:
   - Не люби никого и ничто, но не отвергай их любовь.
   - Что они значат? - спрашивает про слова Авива.
   - Не более того, что ты сейчас чувствуешь! - с готовностью отвечает ей зазеркальный двойник.
   Авива не перечит. От усталости. А далее ей слышится:
   - Отдай всех и все ненужное тебе. Навсегда человеку нужен только он сам.
   - И это правда? - изумляется Авива.
   - А ты думаешь иначе? - вопросом на вопрос отвечает отражение.
   Авива прекрасно понимает - на что язвительно намекает въедливый Голос, и грубо отвечает:
   - Я никак не думаю!
   - Не верь и не уверяй. Тогда не обманешься и не обманешь. - парирует неугомонный голос.
   "Ко мне ли эти слова или от меня?" - мучает Авиву сомнение.
   - Не оборачивайся ни взглядом, ни в мыслях.
   "Ко мне!" - решает Авива, так как именно последняя рекомендация в ее личном случае заведомо обречена на провал.
   - Хотя, кто знает, что произойдет сегодня. - загадочно выражается Голос.
   Авива знает - что произойдет сегодня.
   - Не мечтай и не добивайся желаемого. Но не упусти момент, когда открыться к ним.
   Авива уже решилась. И она не упустит момент!
   - Будь точна: не отставай и не забегай вперед.
   Уж Авива будет точна! Предельно точна. Она хорошо подготовилась. Осталось только посвятить в созревший план спящего на ее кровати человека. И ему ничего не останется, как согласиться принять в нем участие. Несколько секунд Авива еще колеблется. Нет! Он не посмеет ей отказать. У Него нет выхода. У них нет выхода. На Его возможные сомнения Авива ответит жестко и коротко:
   - Не ищи смысла - он преходящ.
   И Он внемлет и послушается! Авива решительным шагом уходит от зеркала. Вдогонку ей несется:
   - Намечая дела, не думай - суждено ли им свершиться.
   - А я и не думаю! - бросает через плечо Авива и уже не слышит последнее:
   - Не суди, ибо не искупить вину виной.
  
  

15.

  
   "...бессилие человека перед Смертью равно его бессилию перед жизнью." Авива помнит, что когда она впервые услышала от Него эту фразу, то задумалась не о сказанном, а о человеческом предназначении. Ей вдруг открылось, что каждый человек, абсолютно каждый является в жизнь со скрытым от самого человека предназначением. Если человек, сам того не ведая, воплощает свое предназначение, то жизнь кажется ему состоявшейся. Если же предназначение остается невоплощенным, тогда человек мучается и ропщет, неудовлетворенный судьбой.
   Есть предназначения мгновенные - одного единственного действия или всего одной мысли, а есть предназначения продолженные во времени, иногда длиною в жизнь. Для кого-то предназначение - это взрастить ребенка, для другого - выиграть битву, для третьего - прийти к никому не заметному, очень личному открытию, для четвертого - всю жизнь водить автобус. Но в итоге, любое предназначение - суть Любовь и ее отражение во Вселенной! С любви начинается жизнь, любовью она и завершается. Иногда - невоплощенной!
   И вот только сейчас Авива поняла, что Его предназначением была одна короткая фраза. Он шел к ней десятки лет. Он вынашивал ее через восторг и боль, через труд и лишения. Он пронес ее мимо собственной мечты, даже не обернувшись. Он не выпустил фразу из рук, когда был шанс схватить желаемое. И фраза сделала Его великим! Как жаль, что никто на земле больше не услышит, быть может, самых важных слов.
  
   Он исчез так же внезапно, как и появился. Вернувшись после недолгого отсутствия Авива обнаружила, что Его нет. Она все поняла в первые же секунды. Она не заметалась в мыслях и не бросилась искать Его на улицах. Было ясно, что и то, и другое уже ни к чему.
   Авива стоит посреди внезапно осиротевшей комнаты, повсюду замечая следы Его присутствия. "Теперь уже былого!" Она бы рада поверить в какую-нибудь несусветицу, в самую неправдоподобную ложь, дарующую хотя бы призрачную надежду на Его возвращение. Но уже знает, что все тщетно. Авива не может простить себе беспечности, с которой она ушла из дома, оставив Его одного, беззащитного перед всем и всеми в своем последнем счастье.
   "Это я виновата! Я втянула Его в мои игры."
   Они недооценили врага. Силе его ненависти и опыту коварства они противопоставили свой шаткий непродуманный план. Посчитали, что смогут противостоять - двое против всех. И просчитались! Почему Авива говорит мы, когда следовало бы говорить я и только я. Она и только она должна была предвидеть, что реакция на ее безрассудную выходку будет стремительна, серьезна и жестока. Он же ничего не мог предвидеть... потому что был слеп!
   "Они убили Его!"
   Они убили Его, а не ее! А это означает, что Он пожертвовал собою, выгородил, защитил ее своей ложью - своей последней любовью во спасение. Ее спасение!
  
   В комнате еще обитают Его тепло и запах. Капли дождя застучали по стеклу, и Авиве показалось, что прилетела Его Душа и просится в дом. Авива подходит к окну и распахивает его. Душа обнимает Авиву влажной прохладой и покрывает мелкими холодными поцелуями дождя лицо и руки.
   - Поговори со мной, любимая. - просит Душа и влетает в комнату.
   - Давай поговорим. - отрешенно отвечает Авива и думает о том, что не может ответить Ему тем же. Увлекаемая Душой, она садится за стол.
   - Сегодня я многое узнал! И о тебе тоже.
   - Жаль! Жаль, что я не успела первой обо всем рассказать.
   - Это не важно! Ведь нам с тобой было отпущено так мало времени.
   - Ты осуждаешь меня?
   - Ну, как ты можешь спрашивать - осуждаю ли я тебя?
   - Ничего странного. То, чем я занимаюсь, отвратительно и низко. Я зарабатываю на жизнь, пользуясь чужим горем. Людям кажется, что я оплакиваю покойников, а на самом деле, я все годы обманывала их, оплакивая лишь свою любовь.
   - Почему же ты согласилась на такую работу?
   - В какой-то момент я посчитала, что у меня нет выбора. Нет его и сейчас. Когда я увидела тебя, мне показалось, что жизнь, наконец-то, дает мне возможность вырваться из моего плена. Но ты же видишь, как все получилось.
   Наступила тишина. Они оба молчат. Им не хочется говорить о том, что произошло. Обоим понятно - кто, чем и ради кого пожертвовал. Оба не уверены, что думают одинаково. Оба задают себе один и тот же вопрос: ради чего? Но лишь Авива знает истинную причину - она потеряла страх! В какой-то момент она достигла грани, о которой ее предупреждало страшное, изувеченное лицо, грани, которая называется - разрыв со страхом! Авива перестала бояться. И бесстрашие ее выплеснулось за границы собственной жизни!
   Наконец, Авива решается задать ненавистный вопрос:
   - Что с тобой случилось?
   - Любимая, Сегодня - был великий день! Сегодня я увидел Смерть. Я, вообще, сегодня видел первый раз с тех пор, как потерял зрение. Вдвоем со Смертью, мы свершили каждый свое таинство: она - в угоду своему предназначению, а я - в угоду моей детской причуде, моей давней мечте. Не удивляйся, с детства я хотел знать, как выглядит Смерть. Глупые мечты, они ведь, знаешь ли, сбываются. Правда, всегда не кстати.
   - Наверное, поэтому мы называем их глупыми?
   - Нет, глупая мечта - это та, про которую знаешь, что она обязательно когда-нибудь сбудется, но ждешь ее с нетерпением без особой на то надобности. Но я должен тебе сказать, что Смерть не так мила, как могло бы показаться. И пришла она вовсе не для удовлетворения моего интереса. Видимо, у нее были какие-то другие планы. Кстати, она не так уж отвратительна, какой замыслена людьми. Мне кажется, что самое великое и загадочное в ней то, что она, все же, непостижима.
   - Даже сейчас, когда тебя уже нет? - "в живых" хотела добавить Авива, но промолчала.
   - Даже сейчас... Но я еще рядом. Хотя очень скоро меня здесь не будет, и тогда уже я не смогу больше говорить с тобой. У нас осталось совсем немного времени.
   - Погоди, погоди! Не уходи! Расскажи мне, что ты увидел?
   - Ты знаешь, когда я увидел Смерть, то совсем не испугался. Но вдруг остро ощутил, что до сих пор жил как-то неправильно. Я понял, что бессилие человека перед Смертью равно его бессилию перед жизнью. И дело здесь - в конечности жизни, в которой самое унизительное занятие - учиться уживаться со своими проблемами. Беда даже не в том, что человек, чаще всего, не в состоянии найти корень и понять суть своей проблемы, но в том, что он изначально отрицает или очень слабо верит в саму возможность ее искоренения. А верит он, и чем дальше - тем тверже, в ниспослание ему всех проблем в виде небесной кары, бороться с которой, означало бы взбунтоваться против воли Всевышнего. Стоя перед Смертью, я сказал себе: умозрительное существо, господин своей рабской души! Человек! Что ты знаешь о Боге? Откуда у тебя эти мысли о его косности, надменности, недоступности? Кто внушил тебе, что Творец - Абсолют? Неужели ты не видишь, что дух Его мечется так же, как и твой, в поисках совершенства и гармонии. И доказательством тому - ты сам, род человеческий, и вселенная, которая без человека показалась Творцу несовершенной. Неужели ты не понял, что все перипетии истории и твоей жизни есть ни что иное, как бесчисленные эксперименты Творца? Удачные и неудачные! Потому что ты умнеешь и глупеешь гораздо быстрее, чем Он на то рассчитывает. И теперь я знаю, что Бог - есть моя собственная высшая степень постижения сути вещей. Насколько примитивен человек, настолько примитивен и его Бог. Боги варваров - такие же варвары! И мой Бог родился и умрет вместе со мной. Поэтому человеку не нужны чужие принципы и чужие Боги. Мне не нужна чья-то правда, которая, обращенная ко мне, неизбежно становится ложью. Человек не должен верить в то, чего он не знает и никогда не узнает, даже если в это верит большинство. Для каждого человека его небо имеет свою высоту. И твой предел - это предел твоей Вселенной - что есть ты сам. И самой вечности нет. Есть только твоя жизнь и твоя смерть.
   Авива молчит. Ей нечего сказать, кроме нескольких слов: "Мой бедный, слепой Художник! Я знаю - ты еще вернешься."
   Душа торопится и убыстряет темп:
   - Уроки, которые преподала мне жизнь, включали всего две дисциплины: воспитание безумного страха и воспитание безрассудного бесстрашия. Но по этим предметам не могут быть написаны учебники. А они написаны. И от дедов к отцам, от отцов к детям, от политиков к народу, от завоевателей к рабам, от жрецов к верующим (но никогда, заметь - никогда! напрямую от Бога к человеку) передаются эти ущербные постулаты, вытравляя в душе и сознании то ценное, что вложила в нас природа. Они уродуют личность и жизнь человека, жизнь целого народа, страны, цивилизации. И в итоге, люди боятся того, чего бояться не следует и наоборот, очертя голову, бросаются в смертельные пучины, которые можно было бы избежать и сохранить себе жизнь. Поэтому напоследок я прошу тебя:
   В следующий раз, занося ногу над обрывом, спроси себя: "Во имя чего я делаю это?"
   В следующий раз, убегая и прячась от своего счастья, спроси себя: "Во имя чего?"
  
   Его голос неожиданно смолкает, и Авива, очнувшись, обнаруживает себя одиноко сидящей за столом в комнате, погруженной в темноту.
   - Почему ты не спросила - как меня зовут?
   Авива спохватывается, что действительно не знает - как Его зовут. Но почему вдруг Он спрашивает ее об имени, когда уже сам не нуждается в нем?
   - Но ты ведь тоже не спросил моего имени. - уклоняется от ответа Авива.
   - Я знаю его с тех пор, как помню себя. - слышит Авива и приходит в ужас.
   - Кто ты?
   - Теперь я уже не могу назвать себя... Слишком поздно...
   - Что же мне делать? - беспомощно шепчет Авива.
   - Будь мне женой... - Авиве кажется, что она не вполне расслышала последние слова. Распахнутые створки окна, измученные ветром, скрипят, заглушая голос. Авива чувствует, как воздушные волны окружают, вьются вокруг нее, играют прядями ее волос - берут их в невидимые ладони, подымают и отпускают вверх-вниз, будто взвешивают.
   "Лехи?" - взрывается ее память. - "Лехи!"
   - Что? Что ты сказал? - кричит Авива. - Умоляю, повтори, что ты сказал? - она подбегает к окну и, замерев, прислушивается к звукам из темноты. С невидимого берега моря доносится глухой шум прибоя.
  
  

16.

  
   Господи, скажи - зачем людям истина? Чтобы стать такими, как Ты? А хочу ли я быть такой, как Ты?
  
   Авива приходит в себя от удара воды. Тяжелая холодная масса обрушивается на голову, плечи, грудь. Часть воды попадает в полуоткрытый рот. Судорожно вздохнув, Авива захлебывается. Тело дергается в надрывном кашле, и душа возвращается в свои пределы.
   "Где я?" - спрашивает себя Авива, не открывая глаз. Со спутанных волос на щеки стекают ручейки и тут же иссякают, ускользая за подбородок к шее. Авива хочет утереться ладонями, но руки не повинуются. Авива жмурится и часто моргает, чтобы с ресниц стекла вода. Сквозь щелки век Авива обнаруживает, что оба запястья захвачены широкими кожаными ремешками, прикрепленными с обеих сторон к сиденью стула. Скорее от укола вопиющей несправедливостью, чем от страха и унижения, кровь врывается в голову, и Авива густо краснеет. Никогда прежде ее не обливали водой, а рук не лишали свободы. Но уже в следующее мгновение Авива испытывает странное чувство облегчения. В пробуждающееся сознание вторгается спасительная мысль. Чудовищная неправдоподобность происходящего подталкивает Авиву к надежде: "В жизни такого не бывает! А если происходит то, чего быть не может, значит, оно происходит во сне. И кошмар прекратится, стоит только проснуться."
   Тем не менее, Авива инстинктивно проверяет нет ли оков на ногах: она неловко топает левой ногой, потом правой - ноги оказываются свободными, но почему-то босыми. Ступни скользят по лужице перед стулом, и Авива некрасиво съезжает с мокрого сиденья. Ремни режут кожу, а твердое дерево больно упирается в спину. Авива невольно стонет и впервые слышит свой далекий голос. Через мгновение откуда-то из-за спины сильная рука загребает Авиву под подбородок, подтягивает кверху и воссаждает туловище на стул. Авива хочет обернуться и рассмотреть - кто так бесцеремонно и властно распоряжается ею, но не может. Голова, налитая тяжестью, клонится на грудь.
   - Где я? - повторяет Авива.
   - Ты в Трибунале! - раздается резкий зычный голос.
   Авива отрывает подбородок от груди и глядит в направлении, откуда донесся выкрик. Перед глазами стоит мгла глубокого пространства. И в этот момент неожиданно вспыхивает огромный прожектор. Сила нестерпимо яркого света так высока, что на несколько мгновений оглушает все органы чувств. Авиву отбрасывает назад и плотно прижимает к спинке стула. Свет беспрепятственно проникает сквозь мембраны век, пронзает глазницы, добирается до самого мозга, и мозг слепнет. В эту секунду возвращается спасительная мысль, и Авива совершенно явственно, почти физически ощущает грядущее блаженство, которое обнимет ее тело и разум, когда они, наконец, вкусят радость пробуждения. На мокрых губах появляется дрожащая улыбка.
   Внезапно удар обрушивается на голову Авивы. Потом еще один, потом еще. Ее бьют наотмашь по щекам, скулам, попадая в виски, уши, шею. Бьют размеренно, неторопливо, попеременно - то слева, то справа. Бьют прицеливаясь, словно тренируясь на муляже. Кровь задыхается от дикого бессилия, рассудок затмевает тягучая, ноющая боль. Авиву тошнит. Мир раскалывается и уплывает в разные стороны. Остатком исчезающего сознания Авива нагоняет осколки и понимает, что вовсе не спит и не спала.
   Скоро побои прекращаются.
   - Чего это ты разулыбалась? Тебе не следует улыбаться, находясь здесь! - доносится до Авива чей-то голос, искаженный звоном в ушах. - Здесь никто никогда не смеется! - трубно хохочет невидимый некто. - Только если сходят с ума!
   - А может она уже того? - спрашивает другой голос.
   - Побойся Бога! Мы не имеем права этого допустить. А то и нам попадет.
   - Может проверим - свихнулась она или нет?
   Авива инстинктивно напрягается в животном предчувствии неотвратимого и страшного. Она крепко зажмуривает глаза и склоняет голову. Но происходит нечто, чего она и предположить не могла. Шершавая мозолистая ладонь проникает в вырез ее рубашки, скользит по груди, нащупывает сосок и больно тянет его, вывертывая железными пальцами.
   Авива вскрикивает от боли и неожиданности.
   - О-о-о! - с удовольствием постанывает некто, продолжая мять ее грудь.
   - Оставь ведьму в покое! - насмешливо приказывает другой. - А то еще превратит тебя в крысу.
   - А я крыса и есть! - смеется первый.
   - Ты - может быть, а я нет. - отвечает второй.
   - Поду-умаешь! - отзывается Крыса. - Мне кажется, что она в порядке, - с удовлетворением заключает он. Потрепав на прощание вторую грудь, рука неохотно убирается вон.
   - Надо подготовить ведьму к заседанию. - говорит Не-Крыса. - Скоро полночь, судьи могут придти и пораньше.
   Оба отходят ненадолго и возвращаются, один с длинным остроконечным колпаком, другой с большим куском ярко алого полотна. Пока Крыса обворачивает сидящую Авиву полотном наподобие плаща, Не-Крыса водружает на ее голову колпак.
   - Если не будешь сидеть прямо, то я пристегну тебя за шею к спинке твоего трона! - грозно произносит Не-Крыса, и Авива повинуется.
  
   Подготовив Авиву к приходу судей, двое куда-то удаляются. Прожектор гаснет, оставляя в темноте плавающие оранжевые круги. Время идет, и к Авиве возвращается память. Обезумевшим призраком она мечется по длинным пустынным коридорам, стучит во все двери и просит о помощи. Первым отзывается ощущение холода, и Авива вспоминает, что ее зачем-то облили водой. "Значит меня доставили сюда без сознания." - делает вывод Авива. Алая полоса спадающая с плеч, дрожит словно флаг на ветру. Авива слышит стук зубов и замечает, что накидка скрывает ее тело лишь до колен, и через промокшую ткань просвечивают голые ноги. Авива вдруг вспоминает, что под плащом кроме ночной рубашки, на ней больше ничего нет. "Неужели меня вытаскивали из постели? Господи, но почему я ничего не помню?"
   Вторым ощущением напоминает о себе саднящая боль грудей. "Если эти двое позволяют себе так бесцеремонно обращаться со мною, значит они чувствуют свою безнаказанность. Следовательно положение мое настолько жалкое и безнадежное, что любой намек на протест здесь просто неуместен и способен вызвать лишь новую волну издевательств." - подсказывает Авиве невредимая логика.
   Третьим знаком возвращения к реальности становится желание опорожнить мочевой пузырь. Услышав резкий сигнал естества, Авива окончательно приходит в себя и машинально открывает рот, готовый позвать кого-нибудь. Но уже было отхлынувшая кровь стремительным броском возвращается в голову, и у Авивы пламенеют щеки. Она до желтизны сжимает губы, представляя непредставимое - какую реакцию раздражения и насмешек может вызвать у двух извергов ее просьба.
   Авива стискивает колени и приготавливается терпеть. Как назло, неумолимое желание растет с каждой минутой, и сдерживаться становится невмоготу. Авива на удивление легко убеждает себя, что у нее нет иного выхода, как сейчас же, пока не появились неведомые судьи и их подручные, сидя на этом самом стуле с прикованными к нему руками, выпустить болезненную тяжесть из мочевого пузыря.
   Теплая жидкость течет по ногам, бесшумно вливаясь в лужицу расплесканной на полу воды. Авива закрывает глаза, словно это поможет ей укрыться от первой в жизни демонстрации собственной немощи и позора. Щекотливый зуд истомы и невинные звуки журчания будоражат воображение и сводят с ума. Ощущение почти звериного удовольствия помогает телу тщательно выталкивать из себя остатки мочи. Авива чувствует, как вместе со стыдливостью, убывает ее рассудок.
  
   Время идет, но никто не появляется. Мокрое одеяние притягивает холод и не дает забыться. Авиве думается о том, что страх очень быстро сделал свое дело. Он почти лишил ее воли, но все же ему не удалось добраться до самых глубинных закоулков сознания, где прячется от абсурда происходящего ее способность к оценке ситуации. Авива ловит себя на том, что думает о себе, как не о себе. Она даже видит себя со стороны - обесчеловеченное странным нарядом дрожащее тело испуганного существа, разум которого выхолощен ужасом. Слабая надежда на то, что она - это вовсе не она, удерживает от мысли, что именно так сходят с ума. Но даже чудесное раздвоение не позволяет сознанию покинуть тело и тем самым избавить его от боли и стыда. Авива все больше убеждается, что комната, вода, издевательства, испражнение под себя ей вовсе не привиделись, и ее не подвластная осмыслению участь - есть следствие какой-то роковой ошибки и великой несправедливости, которые неожиданно случились в ее жизни.
  
   За ее спиной вновь слышатся голоса Крысы и Не-Крысы. Один из них щелкает выключателем и пространство озаряется светом множества пар тусклых лампочек, вкрученных в бронзовые светильники на стенах. Перед Авивой открывается глубина просторной комнаты, которую можно назвать небольшим залом. Помещение еще носит следы былого торжественного убранства. Потолок окаймляет витая лепнина, но в центре его вместо полагающейся люстры, подвешен огромный прожектор, нацеленный толстым ребристым стеклом на Авиву. Стены зала, между десятками утопленных гранитных полуколонн, обиты потемневшей тканью с мелким рисунком, похожей на ткань гобеленов. В полумраке помещение кажется могильным склепом большого семейного клана, члены которого похоронены в вертикальных нишах между полуколоннами. Пол пантеона выложен мраморными плитами, образующими рисунок развертывающейся к периметру зала квадратной спирали. В самом центре спирали находится стул Авивы.
   Зал почти пуст. Всю меблировку его составляют длинный стол и три стула с высокими в готическом стиле спинками. И еще, слева от себя, Авива замечает другой стол поменьше, на котором аккуратно расставлены неизвестные ей приборы и приспособления.
   В это время в зал входят судьи. Авива угадывает их появление по гулкому звуку шагов и неясному мельтешению в темной глубине зала. Рассмотреть их сквозь сетку мокрых спутанных волос, упавших на глаза, невероятно сложно. Авива успевает лишь заметить, что вид у вошедших совсем не грозный. Прежде всего, у всех троих отсуствуют судейские мантии. Вместо них судьи одеты в одинаковые защитной расцветки сюртуки навыпуск поверх галифе, заправленных в высокие армейские ботинки. Очевидно, что все трое принадлежат к военной касте. В этот момент под потолком вновь вспыхивает гигантский желтый глаз прожектора. Лавина излучаемого света слепит Авиву и исключает из ее зрения все детали. И все же, последним впечатлением в памяти фиксируется странный блеск отраженного света на судейских лицах.
   Авива трясет головой, разбрасывая слипшиеся волосы, и прищурившись, глядит изподлобья. То, что она видит уже не удивляет и не настораживает. На судьях надеты маски, похожие на венецианские. Маски будто выполнены из фарфора необыкновенной лунной белизны с чуть розоватой патиной на щеках. В прорезях угадываются белки глаз, а под козырьком на носу спрятанные в тени губы. Расположившиеся за длинным столом судьи в масках напоминают воскресших мертвых кукол, воздетых над ширмой кукольного театра.
   Авива жадно рассматривает кукол, нарекая их про себя: Рослый, Средний и Невысокий. Средний - плотный лысоватый мужичок, усаживается на центральный стул с самым высоким резным узором, венчающим спинку. По обеим сторонам его располагаются Рослый и Невысокий. Невысокий кажется моложе, а Средний -энергичнее двух других. Больше ничего не разобрать.
   Невысокий, единственный из всех троих, пристально разглядывает сидящую перед ним на расстоянии нескольких метров босую Авиву в промокшей алой накидке и остроконечном колпаке. Авива вглядывается в прорези маски, пытаясь поймать взгляд Невысокого. Она надеется прочесть в нем уготовленный приговор. Но взгляд неуловим. Он скользит по Авиве, планомерно исследуя ее фигуру снизу доверху, насколько Авива может судить по прыгающим из стороны в сторону зрачкам. Так заштриховывают рисунок или покрывают краской стену. Так подробно осматривает труп судебно-медицинский эксперт, проносится в голове. Невысокий нервно вытягивает шею и теребит тугой воротничок. У Авивы тревожно щемит сердце - оттого, что остальные двое, углубившиеся в изучение документов, даже мельком не удостоили ее вниманием.
   И тут Авиву пронзает догадка - ей вдруг становится ясным, что никакого суда не будет, ведь ее не за что судить! Потому что она лучше кого-либо знает... да что там знает... она уверена, что не совершала никаких преступлений! Поэтому все, происходящее отныне, будет лишь простым соблюдением неведомых ей формальностей.
   Пока Рослый раскладывает перед Средним бумаги, Невысокий, не отрывая взгляда, негромко обращается к коллегам:
   - А что, разве мы еще не отказались от спецодежды для подсудимых? У страны не хватает средств на необходимое.
   Если бы не шум в ушах, то Авива могла бы подумать, что голос Невысокого ей определенно знаком.
   - Вы, как видно, недавно в тылу, лейтенант? - по-отечески мягко произносит Средний.
   - Так точно, я провел последний год на границе, господин полковник! - четко рапортует Невысокий.
   - А теперь придется послужить и внутри границ, уважаемый коллега. Здесь тоже приходится воевать. И спецодежда для обвиняемых не менее важна для победы, чем снаряды или медикаменты. - наставительно поясняет Средний. - Ну, что ж? Готовы ли мы начать? - поворачивается он к Рослому.
   - Так точно, господин полковник! - отвечает Рослый.
   - Ни к чему, уважаемые, обращаться в этом зале друг к другу по званию, - мягко журит коллег Средний. У нас с вами, господа, есть должности. Поэтому, пожалуйста, господин Нотариус, называйте меня - господин Председатель Трибунала, а своего коллегу - Средний указывает ладонью на Невысокого, - господином Фельдшером. Вам понятно?
   - Так точно, господин Председатель Трибунала! Простите. - вытягивается на стуле Рослый.
   - Хорошо, тогда прочтите, пожалуйста, титульный лист дела. - просит Нотариуса Председатель. Нотариус открывает одну из папок и, смерив Авиву надменным взглядом, громко оглашает:
   - Коллегией Трибунала Нравственности слушается дело за номером триста двадцать восемь дробь ноль пять по обвинению подсудимой Оливы в деятельности, несовместимой с нравственным кодексом граждан Федерации.
   Председатель удовлетворенно кивает и добродушно глядит на Авиву:
   - До того, как зачитают статьи обвинения, я хотел бы задать вам вопрос. Скажите, подсудимая Олива, вам известно - в чем вас обвиняют?
   Авива недоуменно качает головой. Может быть, она ослышалась? Ей тут же хочется заявить, что она не виновна, что судьи напутали! Сейчас она укажет им на ошибку - у нее просто похожее имя. Надо же, какая ужасная нелепость! Слова и мысли мешают друг другу, отталкивая соседей в стремлении первыми объявить себя во всеуслышание. И Авива... молчит.
   - Подсудимая, в зале суда необходимо гласно отвечать на вопросы. Вам понятно?
   Авива затравленно качает головой.
   - Вам понятно? - набирая громкость повторяет Председатель.
   - Да! Но... - хриплым голосом отвечает Авива.
   - Вот и хорошо. - перебивает ее Средний. - Тогда я задам вопрос еще раз: Предполагаете ли вы в отношении себя какие-либо обвинения?
   Авива опять качает головой, но спохватившись, почти выкрикивает:
   - Нет! Я не Олива!
   - Понятно... - Средний смотрит на нее с притворной жалостью, насмешливо сокрушенно кивая головой. - Господин Нотариус, зачитайте, пожалуйста, статьи обвинения. - подчеркнуто вежливым тоном просит Председатель. Нотариус читает:
   - Подсудимая обвиняется по трем пунктам:
   оживление мертвецов, поругание памяти умерших, а также чести и достоинства их родственников и близких;
   в деятельности, несовместимой с нравственными принципами нашего общества, а именно - в занятиях колдовством;
   а также в пособничестве врагу в военное время, выраженном в форме морального разложения общества и преднамеренного нанесения материального ущерба государству неуплатой налогов.
   - Ну, а теперь, подсудимая, вам понятно в чем вас обвиняют?
   Авива возмущена! Она открывает рот, чтобы объяснить судьям, какая чудовищная вышла ошибка, и обнаруживает, что голос пропал. Чтобы не злить судей, она еще шире раскрывает рот, чтобы им было хорошо видно, как рот пытается произнести "нет!" "Нет, нет, нет." - еще и еще раз беззвучно повторяет Авива.
   - Если вы не прекратите симулировать немоту, подсудимая, то мы будем вынуждены сейчас же завершить заседание и передать ваше дело в гражданский Уголовный Суд. Приговор в типичных случаях, да будет вам известно, как правило, весьма прост - вас признают ведьмой и обвинят в диверсионной деятельности. А за это вам грозит смертная казнь. Вы, я полагаю, в курсе, что мораторий на смертную казнь не действует в услових военного времени?
   Авива отчаянно мотает головой. Ее немой рот, ее глаза умоляют судей поверить ей. И они верят. Председатель наклоняется к Фельдшеру, что-то шепчет ему на ухо, затем к Нотариусу. Тот кивает в ответ и обращается к Крысе и Не-Крысе:
   - Пожалуйста, помогите подсудимой Оливе вновь обрести речь.
  
   Не-Крыса приближается сзади и снимает с головы Авивы колпак. В это время подходит Крыса, держащий в правой руке большую пластмассовую воронку. Левой рукой он неожиданно хватает Авиву за скулы и больно сжимает их, отчего рот раскрывается узкой дырой. Крыса вставляет в глубину глотки воронку, насколько позволяет длина ее узкой части. Не-Крыса уже держит наизготове ковш с водой. Крыса коленом упирается в грудь Авиве и таким способом прижимает подсудимую к спинке стула. Не-Крыса тонкой струей медленно вливает воду в горлышко воронки.
   Судьи замирают и невольно вытягиваются в ожидании результата процедуры. Бесстрастные фарфоровые лица не выражают никаких эмоций. Лишь Невысокий, не сводя взгляда с судорожно дергающегося тела, машинально расстегивает верхнюю пуговицу мундира, затем еще одну. И только когда из глотки подсудимой доносятся клокотание и хрипы, Председатель удовлетворенно откидывается на спинку стула и назидательно качает головой.
   Над вылезающими из орбит глазами Авивы возвышается нерезкая башня воронки. Авива видит дрожащие от напряжения волосатые запястья и крепкие жилистые пальцы палачей, проросшие в ее плоть. Но Авива смотрит сквозь них в распахнувшийся над нею потолок. Авива пытается разглядеть в ночном небе Бога, который, несомненно, в свою очередь, в эту минуту наблюдает за ней. Но небо скрыто от зрения еще одним потолком - из плотных свалявшихся облаков. "Почему я не вижу Его?" - изумляется Авива. Неужто лик Божий не может прорваться к ней сквозь невесомую завесу? Она обследует небо участок за участком, и вдруг ей кажется, что на одной из туч она угадывает силуэт сидящего Мени. Но Мени не обращает на нее внимания, потому что на коленях Мени прыгает ребенок. Мени глядит за ним в оба глаза, ведь неугомонный малыш может соскользнуть с отцовских колен. Малыш смеется, и Мени смеется вместе с ним. Авива даже не может окликнуть Мени, из ее рта вместо звуков выплескивается вода. "Какое счастье! Они оба смеются! Господи, слава Тебе, за то, что им хорошо и радостно у Тебя! Спасибо Тебе, Господи."
   Авива задыхается, она пробует высвободить голову, но тиски Крысиных рук крепко вцепились ей в волосы. В глазах Авивы темнеет, она захлебывается. Внезапно в мозгу мелькает догадка: "Если пропало ощущение боли, то это означает, что я почти умерла." В этот момент Фельдшер обеспокоенно машет рукой, и Крыса выдергивает воронку. Из Авивиного рта фонтаном выплескивается вода. Тело Авивы изгибается, рвотный рык вырывается из ее глотки вместе с остатками содержимого желудка. Авива с шумом заглатывает воздух, выдыхает и ревет во весь голос. Слезы, сочащиеся из плотно зажмуренных глаз, неразличимы на мокром лице. Авива слышит свой плач и узнает, что еще не умерла. Ей больно и радостно. Больно оттого, что она пока не может соединиться с Мени и дочерью. Но плачет Авива от радости, которую явило ей Небо. Самое главное - Авива убедилась, что обе ее любви теперь слились в одну, да еще под надежным присмотром Бога! Какое Чудо! Все остальное уже не важно! Теперь ей все нипочем, теперь она превозможет все на свете. С этого момента каждый исчезающий миг ее существования будет лишь приближать ее к воссоединению с любимыми.
   Крыса и Не-Крыса вытягиваются по команде смирно и победоносно глядят на судей.
   - Благодарю вас! - спокойно отвечает на их преданный взгляд Председатель и взмахом ладони позволяет им отойти.
   - Ну, наконец-то! Теперь то вы можете говорить? - обращается он к Авиве.
   - Могу! - с готовностью выдавливает из себя Авива вместе с плевком сукровицей.
   - Здесь все разговаривают, даже немые! - смеется Председатель и довольно глядит на Нотариуса и Фельдшера. Нотариус улыбается в ответ, а Фельдшер невероятно бледен. "Новичок! - думает Средний. - Еще привыкнет." У Авивы расцарапаны небо и гортань; она слизывает и глотает собственную кровь, иначе она бы непременно улыбнулась.
   - Итак, приступим к рассмотрению дела. Пожалуйста, зачитайте показания свидетелей. Имена, адреса и должности можно опустить.
   Нотариус берет в руки несколько листков из папки и ровным голосом читает вслух:
   - "Я уплатила Плакальщице сто монет за услуги. Конечно, никакой квитанции или расписки я от нее не получила и поэтому не смогла удостоверить документально свои налоговые списания... Могу назвать еще несколько уважаемых имен, заплативших гораздо большие суммы."
   "Моя семья и, в частности, мой любимый отец стали объектом какого-то дьявольского эксперимента. Нанятая для похорон плакальщица, очевидно, не без помощи темных сил, оживила моего отца. Эта проклятая колдунья принесла нашей известной своей добропорядочностью фамилии несмываемый позор и причинила конкретный непоправимый ущерб репутации семейного бизнеса. Теперь в мой дом боятся заходить даже друзья, а деловые партнеры отказываются от намеченных встреч. Мой несчастный отец, все же, снова умер через две с половиной недели. В результате, я потратил огромную сумму денег на двойные похороны, причем на вторые похороны почти никто не явился. Требую возмещения... наказания... и т.д. и т.п." - Нотариус пропускает текст.
   "Плакальщица, будь она проклята, шлюха, вступила в половую связь с моим покойным мужем. У меня есть свидетели. Они могут подтвердить, что на костюмных брюках, в которых мой муж лежал в гробу, была расстегнута ширинка. И еще: на лице покойника я обнаружила следы помады..." и так далее. Всего двадцать три документа. - завершил чтение Нотариус.
   - По моему, достаточно. - произносит Председатель. - Вы согласны, коллеги?
   Коллеги соглашаются. Авива тоже кивает, хотя ее мнения не спрашивают.
   - Ну, а самое последнее ваше преступление - в том, что вы сначала хладнокровно лишили зрения вашего сожителя, и без того слепого на один глаз, а затем свели его с ума, в результате чего... - Средний подносит к глазам бумагу - "... потерпевший упал в колодец теплоцентрали и получил множественные ожоги, от которых впоследствии скончался, не приходя в сознание."
   Авиву накрывает темная удушливая волна. Она чувствует резкую боль в сердце и понимает, что не может вздохнуть. "Ложь! - кричат ее налившиеся кровью глаза. - Это вы его убили!" Авива не замечает, как Невысокий вытирает платком пот, стекающий по щекам на оголенную шею.
   - Понятно ли вам, Плакальщица-Олива - в чем вас обвиняют наши добропорядочные горожане? - почти ласковым тоном обращается к Авиве Председатель.
   Авива судорожно заглатывает воздух маленькими глотками, отчего кажется, что она поддакивает говорящему.
   - Признаете ли вы себя виновной в содеянных преступлениях?
   - Нет, не признаю! - неожиданно прорезывается голос, и Авива думает, что, по-видимому, она, все же, немного тронулась умом.
   - Почему же? - удивляется Председатель.
   - Я... не... совершала... никаких... преступлений! - Авива перемежает каждое слово четкими длительными паузами. Ей почему-то приходит на ум идея понаблюдать за собственным помешательством. Она прислушивается, ожидая, когда, наконец, язык начнет нести несусветицу?
   - Ну, хорошо! Оставим в стороне обвинение в причастности к убийству. Бог с ним, с вашим несчастным возлюбленным! Тем более, как выяснилось, он был бесполезным членом общества. Но налоги! Выходит, по вашему, не платить налоги в городскую казну - не есть преступление?
   - Я отдавала половину всего, что зарабатывала, Храму. И я знаю, что этими деньгами Храм распоряжался достойно и с пользой.
   - Вы, что же, настолько глубоко верите в Бога? - неожиданно, с надрывом в голосе спрашивает до сих пор молчавший Фельдшер. В его патетическом тоне чувствуется неподдельная обида.
   - Я не знаю, - замедленно отвечает Авива. Она отвлеклась на собственные мысли. Ее внезапно осенило, что абсурд и сумасшествие заключаются не в том, что она невзначай запоет гимны или закричит по-петушиному, а именно в том, что она продолжает участвовать в диалоге, следуя логике и произнося разумные фразы.
   - Как это так, вы не знаете, верите ли вы в Бога? - удивляется Председатель.
   - Я не знаю - верю ли в Бога, потому что не уверена, какого Бога вы имеете в виду, - странной интонацией произносит Авива.
   - Вот тебе на! - подает голос удивленный Нотариус. - Нашего единого Бога, сотворившего наш мир!
   - Включая нас с вами? - глядя в пол, уточняет Авива и не узнает свой голос.
   - Естественно! - торопится ответить Нотариус. Он не замечает, как Председатель недовольно хмурится.
   - Тогда я считаю, что у нас с вами разные Творцы. - "Не стоило! - думает Авива. - Они могут принять меня за сумасшедшую. Прекрати!" - приказывает она себе, но чувствует, что возникший в ней голос уже не остановить.
   - Вот теперь-то все и проясняется! - всплескивает руками Нотариус. - Хорошо, что подсудимая призналась! Дьявол, как мне помнится, тоже един, не так ли, господа? - обрадованный Нотариус оборачивается за одобрением к остальным судьям. Оцепеневший Фельдшер никак не реагирует на вопрос коллеги. Председатель же произносит:
   - Поясните ваше мнение, подсудимая.
   - Я не могу поверить, что мой Бог привел меня сюда.
   - Именно сюда Вас привели донесения обеспокоенных вашими преступлениями горожан.
   - Тогда я не думаю, что их руками водила Божья рука.
   - Вероятно, вы намекаете на то, что двадцатью тремя руками водила рука Дьявола, а одной вашей - рука Бога?
   - Думаю, что вы правы. - спокойно отвечает Авива, проглатывая слюну сдобренную вкусом крови.
   "А она совсем не примитивна - Плакальщица-Олива!" - отмечает про себя Председатель. Его начинает занимать этот разговор. По правде говоря, он устал судить обезумевших от ужаса тупиц, забывающих в стенах Трибунала самые простые слова и путающихся в собственных именах и фамилиях. К тому же, Председатель давно не встречал преступника, способного столь гладко излагать мысли, находясь в подобном, буквально, плачевном положении. Председатель соскучился по интеллектуальным жертвам. Судить и наказывать умников всегда доставляло ему особое удовольствие - ведь сначала их следовало победить. Председатель считает себя честным хищником. Он не из тех, кто питается падалью. Он - воин, который в бескомпромиссной борьбе сам ловит и добивает свою жертву. К тому же, Председателю не чуждо стремление пофилософствовать, то есть привнести в собственную жизнь элемент осмысленности. А это так редко удается в нынешние времена. Сослуживцев по Трибуналу Нравственности Председатель презирает, ибо многие из них даже не могут внятно объяснить - что означает слово нравственность. Поэтому Председатель решает не спешить, а расстянуть, пока не надоест, это весьма забавное судебное дельце.
   - То есть, вы утверждаете, что соотношение зла и добра в нашем мире равно двадцати трем к одному? - спрашивает он.
   - Пропорция эта не является константой и зависит от конкретного места и ситуации. Сейчас в этой комнате она равна двадцати восьми к нулю, что есть бесконечность. - Авива сама не понимает, зачем она ввязывается в беседу с главным палачом. Неужели рекомендованная им пытка недостаточно убедила ее в искренности его намерений? Нормальная человеческая речь, звучащая из уст господина в военном кителе и ее насквозь промокшая униформа ведьмы лишь добавляют штрихи безумия в общую картину абсурда. И Авива делает вывод: видимо, в данный момент она поступает совершенно инстинктивно, преследуя, как минимум, две конкретные цели. Первая из них - усугубить ненормальность ситуации своим поведением. Если ее поступки по духу и форме не будут соответствовать положению униженной жертвы, то тем самым Авива укрепит собственное впечатление обо всем происходящем, как о сновидении. Так будет легче переживать сон - она ведь понятия не имеет, как долго ей спать. Вторая цель - не прекращать диалога. Если, все же, Трибунал - не призрачное видение, и Авиве предстоит отвоевывать у этих зверей самую, что ни на есть, реальную жизнь, то у нее не остается иного оружия, кроме языка и логики. Чем еще может атаковать рассудительного садиста полуголая ведьма с руками, прикованными к стулу, и босыми ногами в луже собственной мочи? Таким образом, Авива не знает - спит она или не спит, равно, как не знает - проснется или уже не проснется. "Если моя жизнь устраивает подобный театр, неважно - в грезах или наяву, и мне не избежать в нем собственной роли, то следует играть эту роль предельно искренно, хотя бы из самоуважения! - приходит к заключению Авива. - Меня могут убить, как во сне, так и в реальности. Так какая же разница, где мне умереть? В первом случае, меня найдут в собственной постели мертвой от сердечного приступа, а во втором - где-нибудь еще, казненной по решению суда. Мой кошмар остается кошмаром вне зависимости от того, происходит ли он только в моей голове или, вдобавок, еще и вне ее." - одобряет свое решение Авива.
   - Откуда вам известны такие математические тонкости? - удивляется Председатель.
   - Много лет назад я закончила математический факультет университета. - отвечает Авива. - Вам, должно быть, об этом известно? И то, что вы называете тонкостями, совершенно элементарно только в математике и невероятно сложно в жизни.
   Председатель улыбается. Многим раньше, чем Плакальщица, он был выпускником того же университета. Правда, исторического факультета. Председателя радует факт, что он поведет борьбу с представителем молодого поколения, вышедшего с ним из одних академических стен.
   - Боюсь, что вы усложняете. Жизнь достаточно проста. Сложным может быть лишь взгляд на жизнь, - парирует Председатель, - но и он исправим. Особенно ярко, я бы даже сказал, иллюстративно, исправление взглядов происходит в этом зале.
   - Если вы имеете в виду запуганных людей, то их раскаяние не стоит и гроша ломаного! - изумляется своей смелости Авива, но решает не перегибать палку.
   - Вы ошибаетесь! Еще как стоит! Уж вы то, как математик, должны понимать - что есть абсолютное, и что есть относительное. Нам необходимо, чтобы преступник вновь стал добропорядочным гражданином. То есть, чтобы общество прибавило к своей сумме полноценную единицу. Это - абсолютно! Каким же образом достигается наша абсолютная цель - вовсе не важно. Кто-то, вероятно, осудит наши методы, ну, а кто-то отнесется к ним с пониманием. Вот вам, кстати, пример относительности, взятый из самой, что ни на есть, реальной жизни. Мне абсолютно важно выбить дурь из вашей головы. Если вы сами придете к этой необходимости - прекрасно! Если же у вас не получается совладать с гордыней, мы вам в этом поможем. Если же голова ваша настолько глупа, что откажется принять нашу помощь, то мы лишим вас головы. Только таким образом можно защитить добро от зла!
   - Вы логичны в своих рассуждениях, - соглашается Авива. - Но ведь запуганный преступник может попросту вас обмануть, признав свою неправоту под пыткой. Так однажды поступил Галилей.
   - Мне неприятно ваше сравнение Трибунала Нравственности с инквизицией, но я вам отвечу и на это. Инквизиция боролась, прежде всего, с ересью в религии, а уж потом с прогрессом в науке. Мы же боремся с тем незначительным меньшинством, которое мешает жить большинству. Галилей, как вам известно, никому не мешал своими астрономическими исследованиями. Поэтому ваше сравнение неуместно.
   - Да, я согласна с тем, что простолюдинам Галилей не мешал, но он явно мешал некоторым сильным мира того, которые зарабатывали деньги и власть, не копаясь в земле, а распродавая небо. И я подозреваю, что, прежде всего, они опасались какой бы то ни было ревизии их неба. Им, вообще, не нравилось, когда кто-то совал нос в их деловые сферы. Поэтому инквизиция защищала саму себя и тех, кто платил ей зарплату.
   - Ну и что же вы этим хотите сказать? - в некотором замешательстве спрашивает Председатель.
   - А то, что вы тоже получаете зарплату. И платят вам вовсе не пахари и кузнецы. Я сомневаюсь, что они подозревают о вашем существовании, и что вы им, вообще, нужны. Вам, наверняка, платят те, чьи интересы вы отстаиваете.
   - И что же в этом плохого, если мне платят те, кто заинтересован в здоровом обществе? Я повторяю, стремление оздоровить общество - абсолютно! Методы оздоровления - относительны.
   - В математике - единственно строгой науке, слово абсолютно есть синоним бесспорной истины, не так ли?
   - Положим.
   - Так вот, я утверждаю, что ваша бесспорная истина таковой не является. В лучшем случае, на что она может рассчитывать - это на звание спорной истины.
   - Отчего же?
   - Потому что для бесспорной истины необходимо всеобщее согласие. И если хотя бы один из всех оспаривает истину - это сигнал для остальных. Сигнал о том, что их истина не такая уж бесспорная, при условии, что оппонент находится в здравом уме, и за оспариванием не стоит обыкновенное упрямство.
   - Поясните. - просит Председатель.
   - К примеру, мусульманин, утверждающий приоритет Аллаха перед всеми другими богами и считающий это утверждение истиной, глубоко заблуждается, ибо до тех пор, пока на земле есть хотя бы один некто, не разделяющий его взглядов, истина о едином боге Аллахе истиной являться не может! И прежде всего, для разумного, вдумчивого мусульманина. Он не должен винить в неверии не признающих Аллаха. Неверие - вовсе не их вина, а самого Аллаха. Именно бог мусульман не создал соответствующих условий для того, чтобы в него поверили одновременно все.
   - Следуя вашему ходу рассуждений, можно заключить, что бесспорные истины просто не существуют в природе.
   - Вероятно, вы правы. Я вообще, считаю, что истина - понятие кастовое, а следовательно, меняет свою значимость от касты к касте. Кстати, человек может одновременно принадлежать сразу нескольким кастам, в соответствии со своими физическими, моральными, этническими и прочими индивидуальными особенностями. Отталкиваясь от них, человек сам решает для себя - что есть истина. Нас очень много на земле, и мы все очень разные. Поэтому боюсь, что не существует не только бесспорных истин, но и понятия истины, как такового.
   - А как же Бог?
   - Самый древний и вечный спорный вопрос на свете!
   - А смерть? Что же, по вашему, и смерть, в которой не сомневается никто, тоже спорная истина?
   - Вы правы, в существовании смерти никого убеждать не надо. И тем не менее, в столкновении или в сочетании с другими понятиями, смерть неотвратимо обретает качество спорной истины. И в первую очередь, из-за самого определения смерти. То есть, проблема в одном - что различные касты подразумевают под смертью? Если понимать ее, как смерть тела, тогда это одна смерть. Если же привосокупить к телу душу и рассматривать их в тандеме, то определение смерти неизбежно зайдет в концептуальный религиозно-философский тупик. Всегда найдутся, как минимум, по одному представителю двух разных лагерей или каст, не сходящихся в определении смерти.
   - Ну хорошо! Давайте выберем что-нибудь нейтральное и всем очевидное, к примеру, смену дня и ночи. Разве это не бесспорная истина? Существование тьмы и света - это ли не факт?
   - Для зрячего - да! Но для человека, слепого от рождения, смена дня и ночи вовсе не есть факт. Он действительно не видел этого явления, а следовательно, не может быть признан равноправным голосом в его обсуждении. Для слепого, пусть даже абсолютно доверяющего мнению зрячих, день и ночь - отнюдь не смена света тьмой, а нечто иное, например, перемена ритма жизни общества, в котором он живет.
   - Вы привели в пример далеко не самую активную часть человечества, а следовательно, наименее прогрессивную. Вы же не оспорите утверждение, что слепота - это скорее недостаток, чем достоинство?
   - Согласна, но они - слепые уже есть, уже существуют. Более того, каждый из зрячих может когда-нибудь стать слепым.
   - Ну и что с того, что они существуют. Это вовсе не означает, что зрячие должны прислушиваться к их мнению. - Средний заметно нервничает.
   - Зрячие могут и не прислушиваться и, кстати, не прислушиваются. Но наличие у слепого мнения, отличного от мнения зрячего, не позволяет зрячему утверждать владение бесспорной истиной.
   - Но почему? - взвивается уязвленный Председатель.
   - Потому что для касты зрячих смена дня ночью, в традиционном смысле смены света тьмой, - это истина, в то время как для касты слепых - нет! Для них ощутима лишь смена режима дня, что есть, всего навсего, приобретенная привычка. Существует немало профессий, в которых люди работают ночью, а спят днем. Как тогда быть слепым, живущим рядом со зрячими, работающими в разные смены? Точно таким же образом все неверующие в Аллаха могут рассматриваться мусульманами как представители касты духовно слепых. В то же время, верующие в бога, отличного от Аллаха, считают ослепшими мусульман.
   - Но так же невозможно существовать! Человечество не может двигаться вперед в будущее с балластом слепых! - восклицает Председатель.
   - Но именно так оно существовало всегда и существует по сей день.
   - И вас это устраивает? - голос Среднего переходит в крик.
   - А вас устраивают ураганы, наводнения, эпидемии? - старается казаться невозмутимой Авива.
   - На все перечисленное вами - воля Божья и только она!
   - А слепые, по-вашему, ослепли по своей вине? Полагаю, не без воли Бога.
   - Так вы приписываете Богу ошибки и предлагаете исправлять их?
   - Но создаются же вакцины и возводятся дамбы!
   Председатель потирает лоб, не замечая, что у Нотариуса полуприкрыты глаза, а Фельдшер уже долгое время не сводит взгляда с одной точки.
   - Все конфликты в мире - суть столкновения слепых со зрячими. - меняет направление и тон Председатель. - Надеюсь, вы понимаете, что слово слепые я употребляю в данном случае в его переносном смысле.
   - Да, понимаю. - отвечает Авива. - Но если говорить уже не о физической слепоте, тогда зрячесть и слепота так же относительны как плюс и минус, правое и левое, прогрессивное и реакционное. А конфликты происходят потому, что, так называемые, слепые не хотят, чтобы к ним относились как к слепым. Они хотят жить не хуже зрячих.
   - Но что же зрячие могут поделать, если не их вина, что одни - зрячие, а другие - слепые?
   - Наверное, сделать все возможное, чтобы слепые прозрели. А если это невозможно, то чтобы слепые не чувствовали себя ущемленными в правах.
   - Вы описываете совершенно утопическую ситуацию! Волк перестанет охотиться на оленя, а птицы пожирать насекомых. Чем же им тогда питаться? Ну, что же вы молчите? Такого не было, нет и не будет!
   - Возможно, у зверей такого не произойдет. Но люди - не звери. И им вовсе не обязательно убивать или ненавидеть друг друга, чтобы найти рецепт счастья.
   - А у вас уже есть его рецепт?
   - Нет, у меня нет никакого рецепта.
   - Уверяю вас, его нет ни у кого!
   - Сегодня - нет, а завтра...
   - Вот я и хочу, чтобы для меня наступило завтра! И чтобы такие, как вы, не мешали мне жить в моем завтра.
   - А я считаю, что именно вы отдаляете мое завтра. Кто же из нас прав?
   - Конечно, я! - Председатель машет руками, все больше распаляясь в стремлении вырвать победу. - Потому что вы сидите передо мной жалкой напуганной жертвой, с которой я могу сделать все, что мне заблагорассудится.
   - Конечно, права я! - Старается оставаться рассудительной Авива. - Потому что это вы сидите передо мной жалкой напуганной жертвой...
   - Но это же смешно! Такими рассуждениями можно довести мир до абсурда!
   - Сомневаюсь, что рассуждениями можно довести до абсурда мир. Любая абсурдность берет свое начало в мире, проистекает из него. Мир - и есть самый великий абсурд.
   - Не в Творца ли метит ваша последняя фраза? Не Его ли вы считаете виновником Вселенского Абсурда?
   - Я не испугалась ни вашего вопроса, ни кары небесной. Более того, я не осуждаю Творца за созданный Им мир. Почему, собственно, Абсурд - это плохо или неправильно? Возможно, в том, что мы называем Абсурдом, таится пока не понятая людьми великая сущность сотворенного мира. Возможно, мы просто не доросли до постижения его сути. Вот и все! А когда человек не понимает, он начинает бояться и становится агрессивным. И чтобы скрасить свой страх, человеку неразумному необходимо напугать кого-нибудь еще сильнее. Поэтому в моем страхе перед смертью и в вашем страхе передо мной есть много общего. Мы с вами одинаково не понимаем свои страхи.
   - Почему вы считаете, что я вас боюсь?
   - Может быть, не вы конкретно, но те, кто заставил вас выкрасть меня из постели, бить по лицу и обливать водой. Хотя, несмотря на вашу вежливость, мне все больше кажется, что вы лично тоже очень меня боитесь, иначе не одели бы меня в этот жуткий наряд и не заковали бы женщине руки. Неужели вы считаете, что будь они свободны, я бы могла нанести вам вред?
   - Если вы действительно боитесь смерти, то почему вы позволяете себе так вызывающе разговаривать со мной? Со мной, от кого зависит ваша жизнь!
   - У меня нет другого выхода. Боюсь, что вам это будет непонятно.
   - Да, у вас нет выхода! А у меня есть. И вот теперь я постараюсь вам объяснить - в чем вы заблуждаетесь. Любая истина может стать бесспорной, если уничтожить касту оспаривающих ее. Возвращаясь к вашим примерам: зрячим необходимо уничтожить всех слепых, а мусульманам - всех немусульман. Иными словами, истину можно сотворить искусственно, убрав все препятствия на ее пути. И сегодня я приближусь к истине, убрав вас!
   Председатель резко встает со стула и, не произнося больше ни слова, удаляется из зала. Авива чувствует, как на ее голову нахлобучивают черную трубу, и свет пропадает навсегда.
  
  

ЭПИЛОГ

   Я сотворил великую иллюзию,
   и иллюзия стала ее неизлечимой болезнью.
   Недуг точит ее денно и нощно,
   подчиняя себе мысли и ритм жизни,
   изламывая саму жизнь.
   Будто слепая у окна,
   она застыла в ожидании пришествия новой эры
   с новыми ощущениями и идеалами.
   А старые - оскверненные и отвергнутые, лежат за ее спиной.
   Только я понимаю - ей бы вернуть все былое назад.
   Может, тогда появилась бы надежда на исцеление.
   Но даже мне не под силу повернуть ход времени вспять.
   Она же, если только услышит о моей печали, то проклянет.
   Проклянет!

  
   - Отец земной и Отец небесный! Поведуйте мне - любили ли вы свою дочь? Продолжаете ли вы любить меня? Или отцовская любовь больше не стоит в ряду ваших приоритетов? А может быть, непостижимый смысл отцовства заключается лишь в акте сотворения, после которого отцы умывают натруженные любовью руки? Неужели от любви так же легко отмыться, как и от греха? А может, я - неблагодарная и невоспитанная дщерь ваша, бесцеремонно врываясь в ваши жизни, хочу слишком многого, требуя любви и участия? Я признаю: я невоспитанная! Потому что никогда не была воспитана вами. Ибо всякий раз вы отворачивались от меня, потому что не узнавали! Как вам узнать мое лицо, если зачав меня, вы никогда меня не видели? Исчезни я в любой момент, почувствует ли кто из вас, что с лица земли исчезло лицо вашей дочери? Сотворив меня, вы самоудалились не только от моего существования, но даже от мысли о нем.
   Но ведь придет день, когда вы окажетесь лицом друг к другу. И тогда один из вас скажет: я не ответственен за то, что вершит Бог. А другой скажет: Я не ответственен, за то, что творит человек! Как всегда, каждый из вас подумает лишь о себе. И опять никто - обо мне.
   Взгляните же на меня хотя бы напоследок! Неужели вам не интересно прочесть себя в отражении? Полюбуйтесь - что вы сделали со мной! Убедитесь в том, что я - плоть от плоти и дух от духа вашего. Не ваша ли мудрость гласит: уроды рождают уродов? Вы оказались правы - я ненавистна самой себе! Но если вы всегда правы, если вы мудрее самой мудрости, то объясните же мне - как получилось, что я так и не полюбила жизнь? Я разбрасывала прожитые дни в ее ненасытную почву, как семена, в надежде, что завтра они прорастут, и я, наконец, пожну плоды радости от трудов и утраченного времени. Но завтра так никогда и не наступило, и дни мои сгинули, сгнили, как зерна в болотистой почве.
   А может быть, и людские жизни - есть те самые зерна, которые Ты, Отец небесный раскидываешь, вовсе не заботясь - сколько из них прорастет к счастью? Не проросло семя - загубилась чья-то судьба. Ну и что ж? У Тебя их так много! А я с жалкой горсткой отпущенного мне времени посмела примериться к Твоему промыслу, и Ты не простил мне подобной бестактности.
   Отец мой земной! Я, как никто, похожа на тебя, потому что, как и ты, я ненавижу людей. Но еще больше я ненавижу себя. За то, что я не такая, как все. За то, что я не научилась радоваться их радостям и печалиться их печалям. Я ненавижу себя, потому что знаю и чувствую то, чего не знают и не чувствуют они. За то, что люди одним своим существованием дают мне повод ненавидеть их, а я с готовностью подхватываю его и ничего не могу с собой поделать. Их животный страх вызывает у меня презрение, безумная смелость раздражает. Их самодовольство удручает меня, а ликование пугает, словно танец сумасшедшего.
   Говорят, что земля выдавливает из себя камни, которые мешают ее возделывать и произрастать растениям. Может быть, и мою жизнь мир выдавил как камень за ненадобностью? Но кому я мешала своей жизнью? И даже если это так, то моя ли вина, что есть в мире те, кому я - препятствие? Разве камни не имеют права на счастье?
   Иногда мне грезилось - с какой бы черной радостью, с каким низким удовольствием я бы отреклась от вас! Но вы первыми отреклись от меня. Какой непомерной жестокостью я мечтала отомстить вам, но вы успели отомстить мне первыми. И все же, я нашла способ мести, моей мести. Слушайте! Слушайте, что скажет вам на прощание ваша дочь. Я люблю вас и любила всегда, даже когда не знала о вас ни-че-го! Так пусть моя бессмертная любовь отныне не даст вам покоя, как она не давала покоя моей душе. Вы слышите? Перед всем миром, населенным жалкими тварями, перед вселенной, задохнувшейся в собственной пустоте, перед прошлым и будущим, перед всемогущим Временем, отцы мои, примите в ответ мою любовь к вам, к вам, наконец-то, превратившимся для меня в ничто! Мою любовь к ни-что!
  
   - Я не хочу! Я не хочу! Я не хочу так! - повторяет Авива бессчетное количество раз, вставая с песка и заливаясь слезами.
   - Я не хочу так! - кричит Авива, рыдая в полный голос. Она идет шатаясь, точно пьяная на непослушных ногах. Слезы стекают по щекам на губы. Авива слизывает их языком, и ядовитая горечь проникает в рот. Авива делает несколько шагов и падает на песок, встает и падает снова. Она чувствует неимоверную тяжесть, повисшую на сердце. Сердце усиливает темп и ярость толчков, разгоняет кровь в сосудах, пытается спасти отравленный организм, но не может справиться. Авиве больно от бешенного сердцебиения. Она останавливается, больше не в силах сделать и шага. Боль усиливается, и Авиву сковывает страх. Уже высохли слезы, а сила, сжавшая сердце железным кулаком, и не думает отпускать. Авива не замечает, что уже с минуту задерживает дыхание, чтобы превозмочь боль, взявшую сердце в тиски. Авива раскрывает рот, чтобы вобрать глоток воздуха, но отрава поразила и гортань. Издалека Авиве слышится собственный стон, напоминающий хрип связанного животного, брошенного на заклание. Звук изумляет Авиву - неужели человеческое покидает ее? Неужели, наконец-таки, ей выпала удача превратиться в одно из тех счастливых существ, которые никогда не плачут? Она так часто думала об этом, она, вообще, о многом думала, слишком о многом, чтобы сейчас удивиться чему угодно на свете. Даже своему превращению.
   Авива замечает, что у нее высохли слезы и стянулись соленой коркой уголки глаз, веки, щеки, рот. На лице Авивы появляется гримаса улыбки, больше похожая на оскал. А сама она напоминает доисторическую птицу, не умеющую летать. Боль отступает, и становится легко и беззаботно. Авива осторожно пробует носом воздух, и воздух беспрепятственно входит в легкие. Губы тянутся в стороны, и Авива делает второй неимоверно глубокий вздох. Поперхнувшись влажной, пахнущей морем массой, она закашливается и выбрасывает воздух из легких. И тут Авиве кажется, что она слышит смех. Совершенно неожиданный звук, похожий на веселое рычание! Нет сомнений, это ее смех! Авива пробует еще раз. Она снова зачерпывает ртом воздух и выплевывает его. У нее снова получается! Она повторяет все в третий и в пятый раз. Смех! Это смех!
   Авива пробует рассмеяться по-другому, не заглатывая воздух, и у нее снова получается. Авива напрягает легкие, и громкость возвышается. Смех, как спиралевидная пружина, сворачивается внутри нее, и через мгновение распрямляется еще более громкой волной. Авива ликует, внимая раскатистым звукам, исторгаемым из тела. Ей хочется смеяться громче и громче. Она видит, как по воде пошла рябь, как задрожали темные дымчатые горы, и запрыгали огоньки на дальнем берегу. Она ощущает свою власть над смехом и власть смеха над пространством. Авива хохочет, захлебываясь, не успевая выпускать на свободу рвущиеся из внутренностей сгустки энергии.
   Ноги с трудом передвигаются по песку. Авиву заносит то вправо, то влево. Песок не приспособлен для плавной человеческой походки. Он годится лишь для ползания, прыжков, взлетов и приземлений. Авива подбегает к сонным чайкам, вросшим в лунки, грозит им, заставляя проснуться и взмыть в небо. Чайки недовольны громкими звуками черной птицы, что сгоняет их с насиженных мест. Они раздраженно огрызаются и поучают Авиву, как правильно встречать утро. Но Авива непослушна. Она бегает кругами, машет огромными крыльями с длинными когтями на концах и издает неслыханный на этом берегу клекот. Странные крылья, странная птица, думают чайки.
   А Авива уже на верху блаженства, она воображает себя чудесным музыкальным инструментом, умеющим смеяться на все лады. Она безжалостно дергает струны. Все сразу. Огромные пуговицы отлетают прочь. Авиве смешно! Струнам больно, но они поют. Поют и рвутся. Авива заходится от смеха. Она всесильна! Она скидывает на мокрый песок черную юбку до пят, платок и кофту. Белизна обнаженной кожи останавливает падение луны. Авива, улыбаясь, идет ей навстречу и подходит к самому началу улыбающейся лунной дорожки.
   Откуда ни возьмись, перед Авивой вырастает ее старый знакомый - единственный, кто когда-то годился ей в попутчики - Ветер, грубый и ласковый, робкий и бесстыжий, прозорливый и глупый, как влюбленный мудрец. Ветер, видно, сошел с ума от неожиданной награды - он еще ни разу не прикасался к обнаженному телу подруги. Ветер что-то шепчет Авиве на ухо, нежно касаясь шеи. А Авива притворяется, вроде не вполне понимает речи безумца и переспрашивает: вы об этом или об этом? Ах, об э-э-этом!
   Куда подевалась его робость? Сотнями рук и губ он ласкает Авиву, обнимает с головы до ног, проникает во все складочки и ямки подаренного ему тела, оставляет на коже ожоги поцелуев. Кожа краснеет и наливается желанием. Авива желает смеяться вместе с Ветром - так, как только он умеет. Куда подевалась ее робость? Авива дергает последнюю струну, и сквозь вой и свист над берегом проносится пронзительный крик. Руки устало виснут, колени дрожат, но Авиве этого мало. Она решает рассмеяться морской волной, и на прибрежные камни обрушивается рокот бурлящей воды и шипение пены. Авива слышит, как из пробудившегося города доносятся звуки зачинающейся жизни. А жизнь - это веселье, а веселье - это танцы и смех! И Авива приглашает Ветер на чудесный танец двоих, который она видела однажды, но так и не научилась танцевать. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три! Смелее, кричит Авива, держи меня! Держи, а не то я улечу! Над Авивой кружит стая ликующих птиц, и даже безмолвные рыбы подплыли к берегу, и вода покрылась пузырьками рыбьего смеха.
  
   Авива, затаившись, словно ночной зверек перед первыми лучами восходящего солнца, расширенными от ужаса глазами наблюдает, как высоченная женщина в черном одеянии бегает по берегу, кричит в разные его концы непонятные слова, издает странные звуки, бесстыдно извивается, будто базарная торговка, задирает юбку, топчет ногами отступающую воду и, при этом, как полоумная, истошно хохочет страшным нечеловеческим голосом.
   Ее лица не разглядеть, но скоро, очень скоро поднимется солнце и прекратит этот кошмар. Пробудись, Авива! Открой глаза. И Авива провожает немигающим взглядом высокую обнаженную женщину, оставляющую узкие следы на влажном песке. Поступь ее неверна. Кажется, что женщина прихрамывает. Но это не так, во всем виновата зыбучая гряда под ее ногами. Сейчас она пересечет песчаную полосу и выйдет на гладкую, вылизанную волнами, площадку. Но женщина продолжает прихрамывать и на утрамбованном грунте, отчего она все больше походит на подранка. На ходу она воздевает к небу руки, и со стороны может показаться, что обнаженная заговаривает с облаками или еще с кем-то невидимым. А на самом деле, женщина показывает высоко парящим птицам свои крылья, начисто лишенные оперения. Женщина, спотыкается все чаще и, наконец, останавливается, не в силах сдержать приступы смеха. А может и не смеха - в ушах Авивы стоит лишь гул земли вперемешку со свистом ветра и вздохами моря.
   Женщина вдруг складывается пополам и долго не распрямляется, отчего становится похожей на птицу, выискивающую корм. Неожиданно фигура ее вырастает в полный рост и женщина-птица, размахивая длинными крыльями, обегает круг, распугивая вросших в песок чаек. Внезапно она останавливается, закидывает руки за голову и покрывает длинными темными волосами лицо. Голова ее склоняется под тяжестью черного колпака, заботливо наброшенного невидимым палачом. Твердой поступью женщина медленно нисходит по последним ступеням суши в голодную воду.
   Ни одна струнка души не отзывается в Авиве, когда новоявленную Афродиту захлестывают сбегающиеся отовсюду жадные волны, и грязная пена кружит вокруг нежданной добычи. Все струны порваны. Лишь отзвук самой последней из них еще перекатывается в гулком резонансе из разоренного инструмента в зависшую над морем серо-голубую рассветную мглу.
   Авиве кажется, что ветер и море заговорили на человеческом языке. Она слышит приближающиеся голоса. Она узнает их: это дед, мама, Лехи, Борис, Лолит... Только одного голоса нет среди них. Наверное, уже никогда не будет.
   И никто в мире не слышит, как остывающие губы ее шепчут:
   - Лучше бы ты умер, Мени. Лучше бы ты умер...
  
  
  
  
   Нью-Йорк, Пуэрто-Плата
   2004 - 2006
  
   (718) 714-7134
   erosmart@pho-to.com
   salamogrash@yahoo.com
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   248
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"