Петровская усадьба является историко-архитектурным памятником города Алексина, важной частью культурного наследия Калужско-Тульского края. Это старинное имение примечательно своим живописным местоположением на берегу Оки, строгой классической архитектурой усадебного комплекса, интересными культурно-историческими ассоциациями.
Возникновение сельца Петровского, Петровской усадьбы (тогда - Тарусского уезда Калужской губернии) относится к 1773 году и связано с именем представителя древнего дворянского рода, екатерининского вельможи князя Ивана Петровича Тюфякина, который в последней четверти XVIII века возглавлял Московскую гоф-интендантскую команду (в управлении князя были московские дворцы и сады с оранжереями). Затем имение перешло к его сыну князю Петру Ивановичу Тюфякину. Друг детства и фаворит Александра I, он был известен современникам как вице-директор и директор Императорских театров в Санкт-Петербурге и Москве. Владельцами Петровского имения были также представители древних дворянских родов Ромейко-Гурко и Энгельгардтов, оставивших свой след в истории и культуре России.
В истории усадьбы существует один, ни с чем не сравнимый период, когда можно говорить о культурно-художественной жизни Петровского. Это годы 1913-й и 1914-й. Гостями имения Владимира Владимировича Бера, которое славилось, как великолепное дачное место, стали композиторы, музыканты, музыкальные критики, поэты, литераторы, художники, философы... Среди них гениальный русский композитор Александр Николаевич Скрябин (1872 - 1915); художники Николай Павлович Ульянов (1875 - 1949), Василий Алексеевич Ватагин (1883 - 1969) и Антонина Леонардовна Ржевская (1861 - 1934); поэты Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873 - 1944) и Вячеслав Иванович Иванов (1866 - 1949).
В Петровском звучали музыка и поэтическое слово. Обсуждались проблемы философии, события музыкальной и театральной жизни. Здесь царила атмосфера глубоких человеческих симпатий, интеллектуального общения и творчества. Произведения искусства и литературы, фотографии, письма, мемуары многих известных представителей русской культуры эпохи Серебряного века сохранили для нас неповторимый художественный мир Петровской усадьбы.
Замечательный поэт, писатель и переводчик Борис Леонидович Пастернак (1890 - 1960) провёл в Петровском май - сентябрь 1914 года по приглашению Балтрушайтиса. В биографической литературе о Пастернаке петровский период представлен как время творческого становления молодого поэта, начинающего профессиональную литературную деятельность.
Пребывание на Оке нашло многократное отражение в творчестве Пастернака. Строки, посвящённые Петровской усадьбе и её живописным окрестностям, имеются в письмах, лирических стихотворениях поэтического сборника "Поверх барьеров" (1917), мемуарных очерках "Охранная грамота" (1930) и "Люди и положения" (1956). Также Петровское осталось в "Трёх главах из повести" (1922) и "Повести" (1929) - художественных произведениях, в основу которых положен автобиографический материал. В эпистолярном и литературном наследии Пастернака мы находим бесценные сведения о Петровском имении начала века, событиях весны - лета 1914 года, ставшего переломным для судеб России.
В очерке "Люди и положения" Пастернак пишет: "Жарким летом 1914 года, с засухой и полным затмением солнца, я жил на даче у Балтрушайтисов в большом имении на Оке, близ города Алексина. Я занимался предметами с их сыном и переводил для возникшего тогда Камерного театра, которого Балтрушайтис был литературным руководителем, немецкую комедию Клейста "Разбитый кувшин".
Поэт-символист Ю.К.Балтрушайтис был знаком с отцом Б.Пастернака - известным художником Леонидом Осиповичем Пастернаком. 24-летнего Бориса, окончившего в 1913 году Московский университет, он пригласил на Оку в качестве домашнего учителя своего сына - 11-летнего Юргиса. Также Балтрушайтис, являвшийся литературным руководителем Камерного театра, предложил Б.Пастернаку сделать перевод стихотворной комедии классика немецкого романтизма Генриха Клейста "Разбитый кувшин". Перевод комедии, выполненный в Петровском за четыре недели и отосланный к 15 июня в Камерный театр, стал для молодого поэта дебютом в этой литературной области. Но пьеса так и не была поставлена: помешала Первая мировая война и связанные с нею антигерманские настроения.
Описание первых впечатлений от приезда в Петровское мы встречаем в "Охранной грамоте": "Ещё цвела сирень. Выбежав далеко на дорогу, она только что без музыки и хлеба-соли устраивала живую встречу на широком въезде в именье. За ней долго ещё спускался к домам пустой, избитый скотом и поросший неровною травою двор. Лето обещало быть жарким, богатым".
Красотами алексинско-петровских мест навеяны и строки "Повести": "... виды же поистине попадались изумительные... против насыпи, далеко за поймами, на чуть вздрагивающем пригорке плыла и как бы покоилась большая кудрявая усадьба. Когда б не пятнадцать вёрст предстоящего пути, можно было бы подумать, что это Рухлово: так походили на всё слышанное белые проблески барского дома и ограда парка, помятая неровностями косогора, на который она как бы целиком положена, как снятое с шеи ожерелье".
Семья Балтрушайтиса и Пастернак поселились в одном из усадебных домов - западном двухэтажном флигеле. Этот дом сохранился до нашего времени.
О жизни Бориса Пастернака в Петровском, о его душевном состоянии и работе над переводом комедии Клейста "Разбитый кувшин" самое лучшее представление дают нам письма поэта к родителям.
Май 1914 года. Петровское.
"Вот уже третий день, как я здесь. Мне всю жизнь, видно, суждено одни и те же чувства испытывать при переезде из города в деревню, и неизменно те же письма в таких случаях писать. Снова - чувство странного онемения, утрата способности выражения, какого-то кризиса, который переносишь из года в год и который ежегодно снова кажется непреодолимым. В городе последние дни мне хотелось писать, и я кое-что сделал, по-своему, по-новому, со всею резкостью удачи. Когда с Юрием Казимировичем вдвоём, сидя в вагоне-ресторане, мы говорили о предстоящей работе, и он, подтвердив мне своё предложение - переводить сейчас же по приезде Клейста, прибавил, что к осени, буде окажется время, он думает писать совместно со мною, под общим псевдонимом, оригинальную драму на сюжет из цикла легенд о короле Артуре, для Малого театра, - во мне ещё свежо было то самочувствие, с которым я покидал Москву, и это предложение, которое мне в другое время должно было бы польстить, я принял как нечто должное. Между прочим, всё это, конечно, секрет. Кстати, говорили о футуристах, он знает и признаёт Маяковского, как "подлинное дарование". Вообще Ю. К. заводит со мною разговоры самого красного характера.
Насколько город спокойнее любого солнечного полдня в природе! Господи, что может быть тревожнее этой зелёной неги и её таинственности. Нет, - природа - для отшельников, и надо обладать всеми условиями такого одиночества, чтобы продумать до конца хотя бы одну единственную мысль, вызываемую природою.
Я ещё с Жоржиком не занимаюсь. Он презанятный мальчик, импровизирует целые комические сцены ...
Но не думайте, чтобы мне слишком сладко было. Пока ещё я - гостем у Балтрушайтисов, послезавтра начну заниматься с Жоржиком, они прекраснейшие люди, ничем не стесняются и никого не стесняют. Но Клейст труден чертовски, и эта работа лишена всякой художественной прелести, комедия несколько однообразна, совершенно лишена достоинств лирических (красоты стиха), её соль - в... просторечии; коренной народный, непривычный немецкий говор. Как первая работа, она вряд ли удастся мне, хотя посмотрим. Мне надо заработать денег на осень - вот и всё.
Мой адрес. Ст. Средняя, Сызрано-Вяземск. ж.д. имение Бер, дача Балтрушайтис".
Май 1914 года. Петровское.
"Перевод Клейста труден до невозможности. Сжатый Клейстовский язык, каждому односложному немецкому слову соответствует русское трёхсложное; народный говор, шутки, ругательства, лукавые словечки, речь брызжет немецким юмором. Тройная по меньшей мере трудность: русская строфа постоянно перерастает немецкую (свойство русской этимологии, суффиксов, словообразования и т.д.), непереводимая игра на словах... чуть ли не на каждом шагу. Звукоподражательный характер некоторых реплик: сварливая Марта, перебраниваясь с Фейтом, которого она подозревает в сокрушении кувшина, подхватывая Фейтовы слова и теребя их во все стороны, будто... икает на словах, я иначе не могу выразить этого свойства её речи...
Надо гнать работу, скоро посылать режиссёру, да нужно и с Жоржиком заниматься ...
Здесь гадюк - пропасть. Нельзя гулять без палок. На днях зашёл в чащу, что-то из-под ног скользнуло и зашуршало. Жоржик видел её, заголосил не своим голосом, взобрался на дерево, я внизу, с палкой, на часах. Не хотел слезать, я за ним полез, на руках вынес. К концу прогулки другую видел уже собственными глазами, у дорожки в кустах, большая, пёстрая, с зигзагами, узенькая головка, глаза сощурены и как-то с зачесом, назад смотрят, потекла извиваясь. Кустами да в дупло, там её гнездо, верно. Кабы ни кусты, помолотил бы её, да тут не повернуться, а года два назад Беклемишева такая укусила здесь, он две недели в жару пролежал, доктора спасли ...".
Июль 1914 года. Петровское.
"Здесь гостит M-me Оловянишникова, сдержанная, полная чувства собственного достоинства, набожная дама, хоть и седая, но бодрая и отрицающая всякую интонацию, - ровный, не терпящий возражения голос; очень симпатичная, мать Марьи Ивановны. С нею племянница, кузина М. И., по внешности нечто среднее между Курловой-Гилар и Катюшей Масловой. Приехали дня на три-четыре. Падка очень на катанье, а через это и на что-то другое. Льнёт без обиняков, приходится каждый вечер ей по её аппетиту холодное готовить. Два вечера кряду до самой полночи по Оке на лодке катались вдвоём. Господи, не люблю у юношей мины наивности и неиспорченности, но раз навсегда заведённое правило увлечений при таких-то и таких-то обстоятельствах ещё наивнее и пошлее. С какою безвкусицей всё по нотам разыгрывается! ... А я, унаследовав от тебя, папа, твой невинный цинизм, воображал, будто роли только имеют значение, исполнители же безразличны. Выходит, что нет. Поскорее бы они уехали, к тому же и лампу от меня убрали; свеча же, открытое окно и липы - всё это так поэтично, что и прибавить-то нечего, сидишь и наслаждаешься".
6 августа 1914 года случилось полное солнечное затмение. Борис Пастернак в ту пору был на усадьбе, и воспоминание об этом событии отразились в "Охранной грамоте": "Как-то в августе в полдень ножи и тарелки на террасе позеленели, на цветник пали сумерки, притихли птицы. Небо, как шапку-невидимку, стало сдирать с себя светлую сетчатую ночь, обманно на него наброшенную. Вымерший парк зловеще закосился ввысь, на унизительную загадку, превращавшее во что-то заштатное землю, громкую славу которой он так горделиво пил всеми корнями. На дорожку выкатился ёж. На ней египетским иероглифом, как сложенная узлом верёвка, валялась дохлая гадюка. Он шевельнул её и вдруг бросил и замер. И снова сломал и осыпал сухую охапку игл и высунул и спрятал свиную морду. Всё время, что длилось затменье, то сапожком, то шишкой собирался клубок колючей подозрительности, пока предвестье возрождающейся несомненности не погнало его назад в нору".
Но не только работа и прогулки занимали дачников. В жизни гостей усадьбы находилось немало места дружеским шалостям. Борис Пастернак вспоминал: "Мы с Жоржиком Балтрушайтисом засели вечером в кустах под домом, где жил Вячеслав Иванов, и устроили, шутки ради, кошачий концерт. На утро он сумрачно вышел на крыльцо, потянулся и сказал, - "Всю ночь филин ухал и сова кричала - быть войне!" Это было за день до её объявления" (З.А. Масленикова. Портрет Бориса Пастернака). А вот как этот же эпизод писатель пересказывал друзьям в 1918 году: "Летом, в имении Балтрушайтиса, - это было в четырнадцатом году, - мы спрятались с Юргисом в кустах под окном Вячеслава (сын Балтрушайтиса, мой ученик, был тоже с нами) и стали кричать по-совиному - как долго мы это репетировали! - а потом как ни в чём не бывало зашли к Вячеславу. "Вы слышали, как кричат совы? - спросил он нас с торжественной грустью. - Так они всегда кричат перед войной". Я прыснул, и он скорей всего догадался о нашей проделке, хотя себя и не выдал - из самоуважения. И вдруг оказалось, что прав Вячеслав Иванов: грянула война. Как это странно! И страшно, конечно..." (Вильмонт Н. о Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М, 1989. - С. 53-54).
Начало войны явилось самым значимым событием 1914 года. Примерно за месяц до этого Пастернак "...ездил в Москву на комиссию, призываться, и получил белый билет, чистую отставку, по укорочению сломанной в детстве ноги, с чем и вернулся на Оку к Балтрушайтисам" ("Люди и положения"). Предшествовавшие этому решению раздумья и мучительные сомнения отразились в письме к родителям: "Я не хотел всё время вам правду написать о той моральной истерзанности, в которой я пребываю эти дни здесь в зависимости от происходящих событий. Наступил такой день, когда я твёрдо решил как-нибудь пробраться в Бельгию или во Францию и поступить добровольцем туда. Почему не в нашу армию? Наше положение несравненно счастливее угрожаемого немцами Парижа. Да кроме того на днях об этом поговорим. Теперь я не вправе и думать об этом. Если долг семьянина способен быть преградой такому решению, то у меня является теперь такой долг. Смешно в это время, когда самому почти что зубы на полку положить придётся, мечтать о поддержке кого-нибудь. А между тем я мечтаю об этом. И ту крайность душевного напряжения, с какою понятно был связан мой (отнюдь не героический, а просто освобождающий меня от отвратительного нравственного презрения к себе) план, это напряжение я приложу к тому, чтобы во что бы то ни стало как-нибудь помочь вам. Не обсуждайте, пожалуйста, этих слов моих и забудьте о них, пожалуйста. Но всё становится для меня чепухой в сравнении со святыней дома, с тайной личного роста и тех, которые тебя взращивали, а тем самым взращивали и эту тайну, наконец, в сравнении с высоким смыслом первенства и старшинства в семье" (письмо от 21 августа 1914, из Петровского).
В произведениях "Повесть", "Люди и положения" и "Три главы из повести" ("Дева Обида") Пастернак рассказывает об одном из предвоенных событий, которое особенно врезалось в память, - остановке в Петровском на ночлег многочисленной гренадёрской воинской части, направлявшейся вверх по Оке. "...По Оке долго в пелене тумана, стлавшегося по речным камышам, плыла и приближалась снизу какая-то полковая музыка, польки и марши. Потом из-за мыса выплыл небольшой буксирный пароходик с тремя баржами. Наверное, с парохода увидали имение на горе и решили причалить. Пароход повернул через реку наперерез и подвел баржи к нашему берегу. На них оказались солдаты, многочисленная гренадерская воинская часть. Они высадились и развели костры под горою. Офицеров пригласили ужинать и ночевать. Утром они отвалили. Это была одна из частностей заблаговременно проводившейся мобилизации. Началась война" ("Люди и положения").
Однако основным впечатлением начала войны для писателя стали тянущиеся на запад бесконечные воинские эшелоны. Пронзительна и незабываема картина встречи двух поездов на полустанке Средняя Сызрано-Вяземской железной дороги, в трёх верстах от Петровской усадьбы - "воинского, с кавалерийским эскадроном" и пассажирского, которым уезжали "местные из волости на сбор":
"Когда объявили войну, заненастилось, пошли дожди, полились первые бабьи слёзы. Война была ещё нова и в тряс страшна этой новостью. С ней не знали, как быть, и в неё вступали как в студёную воду.
Пассажирские поезда, в которых уезжали местные из волости на сбор, отходили по старому расписанью. Поезд трогался, и ему вдогонку, колотясь головой о рельсы, раскатывалась волна непохожего на плач, неестественно нежного и горького, как рябина, кукованья. Пожилую, не по-летнему укутанную женщину подхватывали на руки. Родня снаряженного с односложными уговорами отводила её под станционные своды.
Это только в первые месяцы державшееся причитанье было шире горя молодух и матерей, в нём изливавшегося. Оно чрезвычайным порядком вводилось по линии. Начальники станций брали при его следовании под козырёк, телеграфные столбы уступали ему дорогу. Оно преображало край, видное отовсюду в оловянном окладе ненастья, потому что это была отвычная вещь жгучей яркости, которую не трогали с прошлых войн, извлекли из-под спуда истекшей ночью, утром привезли на лошади к поезду и, как выведут за руки из-под станционных сводов, повезут назад домой горькой грязью просёлка. Так провожали своих, вольными одиночками или с земляками уезжавших в город в зелёных вагонах.
Солдат же, готовыми маршевыми частями проходивших прямо туда, в самый страх, встречали и провожали без голошенья. Во всём в обтяжку, они не по-мужицки прыгали из высоких теплушек в песок, звеня шпорами и волоча по воздуху криво накинутые шинели. Другие стояли в вагонах у перекладин, похлопывая лошадей, надменными ударами копыт ковырявших грязную древесину местами подгнившего пола. Платформа яблок даром не отдавала, за ответом в карман не лезла и, пунцово вспыхивая, усмехалась в углы плотно сколотых платков.
Кончался сентябрь. Грязью залитого пожара горел в лощинах мусорно-золотой орешник, погнутый и обломанный ветрами и лазальщиками по орехи, сумбурный образ разоренья, свернутого со всех суставов упрямым сопротивленьем беде". ("Охранная грамота")
1914 год стал переломным для судеб России, для русской усадебной культуры. А сейчас, в начале нового тысячелетия, оглядываясь на свою историю, мы ощущаем духовное родство с теми, кто творил её. Всё так же стоит над Окой старый дом - разрушенная усадьба, всё так же "горит в лощинах мусорно-золотой орешник", дуют осенние ветры. И через этот красивый уголок родного города мы, алексинцы, связаны с именем всемирно известного русского писателя Бориса Леонидовича Пастернака, отдавшего Петровскому большую творческую дань.
___________________
Публикации, использованные при подготовке статьи:
Борис Пастернак: Начало пути. Письма к родителям (1907-1920). Вступительная заметка, публикация и комментарии Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака // журнал "Знамя", 1998, No 4
Пастернак Е.Б. Борис Пастернак (материалы для биографии). - М: Советский писатель, 1989
Борис Пастернак в Петровском на Оке. 1914 год (библиографический указатель литературы). Тула: "Тульский полиграфист", - 2004.
Липницкая Т.Ф. "Виды поистине изумительные" (Борис Пастернак о Петровском. К 110-летию со дня рождения поэта) // газета "Алексинские вести" от 18 апреля 2000 г.
Лобготт Пипзам. Петровское и его обитатели (в воспоминаниях, анекдотах, мистификациях, стихах и картинках): http://lobgott.livejournal.com/13180.html