Опрокинув полстакана мутного самогона в глотку, ротмистр Разумовский расстегнул воротник гимнастерки, выдохнул со слезами на глазах и, откусив луковицу, невнятно начал разговор:
- Какую гадость мы пьем, господа! В прежние времена я не притронулся бы к этой отраве даже под страхом смертной казни. Пускай бы меня лучше повесили, но употреблять это мерзкое пойло я бы не стал. И хмель-то в этой жидкости такой тяжелый, словно тебя контузило от снарядного взрыва, и мир куда-то поплыл.
- Мы отправляемся или нет? - нервно хлопая пальцами по фуражке на столе, спросил поручик Васильев.
- Неужели вам не хочется остаться на Родине? - задал встречный вопрос капитан Фирсов.
- Мне уже, знаете, как-то все равно, - продолжая волноваться, бросил Васильев.
- Послушайте, господа, - пьяный голос Разумовского звучал противно и вызывал раздражение, - мы сидим здесь и с надеждой ожидаем бегства. Это же позор! Русские офицеры будут счастливы, если трусливо сбегут от своего Отечества?!
- Это не бегство. Это вынужденная необходимость, - отвернув лицо в сторону, сказал Васильев.
- А что это вы глазки отвели, господин поручик, - голос Разумовского стал совершенно невыносим. - Стыдно? Помолитесь, и эта напасть пройдет. А лучше выпейте со мной этого благословенного напитка, который усыпляет разум и лечит душу.
- Оставьте, ротмистр! - вспылил Васильев. - А Вам, я так полагаю, не стыдно за то, что произошло? Посмотрите вокруг. Осознайте своим разумом, что творится в России.
- Вы желаете знать, что случилось? - Разумовский побледнел и немного протрезвел. - Мы проиграли войну. Этим все сказано. Проиграли войну не немцам, не туркам, а собственному народу. Не надо было все это затевать. Какая глупость! Два года стрелять в таких же, как ты, русских и желать их полного уничтожения. Мы даже сейчас не можем признать собственного поражения. Все вокруг только и твердят, что большевики долго не продержатся. Многие уже мечтают, что найдут за границей деньги, оружие и с новой силой бросятся освобождать Россию. Освобождать от кого? От собственного народа? Отрицание поражения - это и есть самое страшное поражение. За что же мы сражались? За веру? Царя? Отечество? Это же смешно! Вера, над которой мы сами смеялись и с омерзением делали вид, что веруем. Да если наши души просветить волшебной лампой, окажется, что среди нас богоборцев больше, чем у большевиков.
- Вы простите, господин ротмистр, - прервал Разумовского Васильев, - но это чепуха. Дворянство всегда поддерживало православие и было искренним последователем веры Христовой.
- Сборище грешников, стяжателей и прелюбодеев - это, по-вашему, истинно верующие? - Разумовский налил себе самогона.
- Не согрешишь - не покаешься, - резко ответил Васильев.
- Да бросьте вы эти заученные фразы! Это же лицемерие и больше ничего, - ротмистр опрокинул содержимое стакана в глотку и продолжил: - Не было в нас истинной веры и теперь уж никогда не будет. При большевиках у русских людей патриарх появился, а при царе его почему-то не было. Вот оно как получается: атеисты разрешают церкви иметь патриарха, а верующие дворяне двести лет запрещали. Казус вышел или просто конфуз. Про государя императора говорить поздно - сами мы его предали и собственными руками казнили.
- Опомнитесь, ротмистр, - разум Васильева плавился от возмущения. - Я до конца остался верным присяге и не принимаю на свой счет Ваши слова о предательстве. Так сложились обстоятельства.
- К черту все обстоятельства! Царь русский убит! Помазанник Божий. И православный народ это принял как норму. А мы опять ничего не поняли. Надо было еще в 18-м это заканчивать, после убийства царской фамилии. Сколько людей загубили зря! Страшно подумать, господа, что мы натворили.
- А я и сам большевик! Каково? И не какой-то сочувствующий, а идейный. И торжествую вместе с красными от триумфа большевизма.
- Как странно на Вас действует этот народный напиток, - указав на самогон, улыбнулся Фирсов. - Он заменяет вам кровь, и вы превращаетесь в пламенного пролетария.
- А Вы не смейтесь, капитан. Я часть русского народа и разделяю с ним все горести, победы и, конечно, самогон! Вы с поручиком брезгуете со мной выпить этого дивного "субстрата", потому что его употребляет простой мужик. Стыдно, господа! Вам надобно быть ближе к народу. Пожить в низкой избе с земляным полом и с печью, которую топят по-черному. Позимовать под соломенной крышей, которую к весне скармливают скотине. Представьте себе, въезжаете вы в деревеньку, а там в половине домов крыши разобраны на корм скотине. Стоят эти строения, больше похожие на скелеты, а с неба идет такой мерзкий дождь со снегом. Смотришь ты на это и понимаешь, что внутри этих домиков без крыш живут люди.
- А почему бы Вам, ротмистр, не помочь этим бедствующим крестьянам? - Васильев возвратил свою фуражку на голову.
- Помог однажды, до сих пор простить себе не могу, - Разумовский налил в свой стакан самогон. - Десять лет назад один молодой офицер прибыл погостить в имение - отдать знаки уважения любимым родителям. На третий день пребывания в фамильном гнезде решил он совершить верховую прогулку по окрестностям: захотелось вспомнить пейзажи бренной юности. Неспешно двигаясь по дороге, встретил наш офицер бывшую дворовую девку Матрену Дурову. Эта особа прислуживала в барском доме, когда была девушкой, а после свадьбы ушла жить в избу мужа. Молодой человек совершенно по-детски обрадовался неожиданной встрече и не заметил, что находится рядом с ним. Начав расспрашивать Матрену, как она живет, офицер получил ответ, что у нее все хорошо, только она торопится на кладбище, чтобы похоронить своего ребенка. Огляделся наш герой и увидел позади Матрены телегу, в которой лежал малюсенький гробик. Стал офицер пытать свою знакомую о причине смерти ребеночка, а та молчит и слезы из глаз пускает. Дал он мужику на телеге рубль и приказал немедленно трогаться, а как приедет на погост, ожидать безутешную мать. Продолжил дальше пытать Матрену о смерти ребенка и упрекал ее, что доктора не позвала, а та глазами хлопает да говорит, что в деревне третий год неурожай. Испугалась Дурова, что молодой барин пристал к ней с расспросами, и рассказала все как на духу. Детей у нее к этому времени нажилось четверо душ, и по причине крайней нищеты не могли они с мужем прокормить еще одно данное Богом чадо. Каждую весну семья Матрены и вся деревня страдали от голода и ждали с надеждой, когда появятся крапива да лебеда. А в остальное время все так и жили в предчувствии весеннего бесхлебья, воздавая мольбы Боженьке. Привык русский народ к крайнему упадку жизни и уже не замечал своего бедствия, которое стало обыденностью. Появилось в речи наших людей словесное выражение - "лишний рот". Не человек, не раб Божий, не тварь или гаденыш, а "лишний рот". Это же поэзия, господа! Ни один философ не смог ниспровергнуть высшее творение Господа - человека до размеров "лишнего рта". Восхищаюсь я этой народной мудростью: ни один профессор ничего подобного не изобретет в своем университете. Повсюду в России эти "лишние рты": дети, старики, немощные калеки. Нет от них проку в хозяйстве, и по этой причине в семье они - обуза. Покаялась Матрена своему барину, что уморила она голодом свое чадо, чтобы не отнимать жалкие крошки у остальных четверых детей. От роду этому ребеночку было две недели. Первым делом его по православному обычаю окрестили и нарекли Петром. Возвратилась мать из церкви и прекратила кормить грудью свое дитятко. Пищал раб Божий Петр, слезки проливал в надежде на материнское милосердие да через несколько дней и затих навсегда. Отпели его с утра, и Матрена твердо сказала барину, что ее Петенька уже пребывает в раю. "Безгрешная душа, ангелочек мой", - говорила мать и счастливо улыбалась, надеясь на вечное блаженство для своего сыночка. Офицерик наш чуть ума не лишился от такой исповеди и на свою беду спросил Матрену, скольких младенцев она уморила от крайней нужды и будет ли впредь так поступать. "Троих сгубила", - коротко ответила мамаша и объяснила, что будущего не может знать по причине того, что все в этом мире в руках Божьих и человеку неизвестна его судьба. Дал молодой барин Матрене рубль и поскакал обратно в родительский дом.
От сильных переживаний офицер стал обвинять в бедствиях народа собственного отца. Завязался горячий спор: сын упрекал родителя в равнодушии к тяжелой доле простых людей и называл его пыльным крепостником. Отец спокойно слушал обличительные речи наследника и объяснял, почему люди в его владениях голодают. Земля, на которой находилось имение, была давно истощена, и дать ей отдохнуть "под паром" означало уморить голодом все население деревни. Отец наглядно объяснял, что ежегодный урожай не в состоянии прокормить такую численность населения. Сын продолжал упрекать родителя, что тот не помогает бедствующим крестьянам деньгами. Глава семьи достал листок и детально изложил на бумаге расходы семьи. Пункт за пунктом он приводил строгие цифры, из которых было ясно видно, во что обходится содержание счастливой жизни офицера и его брата, праздно проводившего свое время в Петербурге. В заключение отец озвучил круглую сумму приданого, отданного за младшую дочь год назад. Циферки заткнули за пояс нашего искателя правды, и он принес извинения отцу. "Вот и подумай, любезный сын, нет ли, случаем, среди нашего дворянства "лишних ртов", которых следовало бы посадить на строгую диету", - сказал отец, и они пошли обедать.
Разум нашего офицера остыл, а русское сердечко побаливало о голодных крестьянских ребятишках. На следующий день выпросил он у отца денег, и за неделю деревенские мужики возвели просторную избу, которую наш молодой барин подарил Матрене. К недвижимому имуществу прилагались корова с теленком и крепкая лошадка. Ликовал наш офицер, что сотворил благое дело, и душа его радовалась. Через пару дней выяснилось, что семья Дуровых отказывается переезжать в новое жилище и отвергает все подарки молодого барина. По деревне поползли грязные слухи, и почти сразу всем стало ясно, за какие "заслуги" офицер одарил Матрену. Людская молва дошла до крайности, описывая все глубины разврата, в которые погружались молодой барин и крестьянка. Супруг Матрены Степан принялся кулаками выбивать из жены признание в измене. Она клялась, рассказывала, о чем говорила с офицером, целовала икону, но каждый день была бита за супружескую неверность. Новая изба стояла пустой, а в доме Дуровых прочно поселились унижение и кровопролитие. Офицер, так и не найдя отклика на свое благодеяние, удалился к месту службы и постарался забыть свое неудачное пребывание в фамильном гнездышке. Деревня возвратилась к прежнему существованию. Только вот Степан не мог уже выносить присутствия собственной жены, которую стал считать не иначе как творением сатанинских сил. Он ее возненавидел до крайности и бил так, что Матрена по несколько дней не показывала носа на улицу. Одной "чудесной" ночью Степан, наконец, забил свою благоверную до смерти, поджег избу со спящими в ней четырьмя ребятишками и сам повесился в сарае. Огонь быстро перекинулся по соломенным крышам тесно стоявших домов, а сильный ветер помог ему сжечь половину деревенских строений вместе с жителями. Удалось спасти из пламени всего нескольких человек, и словно в назидание за прошлые сплетни о Матрене погорельцев поселили в пустующей избе, построенной на деньги офицера. Когда все обстоятельства ночного пожара выяснились, мнение жителей деревни резко переменилось. Теперь Степан превратился в душегуба, а Матрена - в святую мученицу.
Через пять лет возвратился наш герой в деревню и не поверил своим глазам. Везде стояли новые дома, а на холме возвышалась кирпичная церковь. Поля покрывали превосходные ковры золотой пшеницы, а на лугу паслись десятки коров, коих в прежние времена водилось в деревне всего несколько голов. За обедом офицер стал расспрашивать отца, как удалось добиться такого преображения за столь короткий срок. Сильно постаревший родитель рассказал о пожаре, который испепелил полдеревни и унес множество жизней. После такого бедствия народ впал в отчаянье, и требовалось немедленно поправлять хозяйство. Выписали из города ученого человека, и тот за пару лет восстановил плодородие почвы. Людей стало меньше, и часть полей не засевали, давая земле отдохнуть. От реки прорыли узкий канал, и луга налились сочной травой. На вырученные от продажи зерна деньги завели стадо коров, выстроили маслобойню и сыроварню. Пчел стали разводить, и теперь их мед лучший в губернии. Подобрели люди от новой жизни - построили даже храм, посвятив его молодому барину и мученице Матрене. "Церковь, конечно, по-иному называется, но народ знает, кому обязан своим счастьем", - подвел итог изменений отец. Глубоко задумался наш герой и до сего момента не может решить, зло он принес людям или добро...
Разумовский замолчал и стал смотреть в какой-то другой мир, в котором жила сытая и счастливая Россия.
- Вам бы, господин ротмистр, драмы сочинять для провинциальных театров - публика бы рыдала, - продолжил разговор Васильев.
- Оставьте, поручик, - вмешался Фирсов. - В чем-то ротмистр прав. Не знали мы собственного народа и жили с простыми людьми, как злые соседи.
- И Вы туда же, - обреченно сказал Васильев. - Мы изверги, а они, получается, невинные жертвы?
- Забудьте, господа, все, что я вам тут по пьяному делу наболтал, - вернулся в разговор Разумовский. - Сегодня мы в Севастополе, а послезавтра будем в Константинополе. Красные через неделю займут Крым, и дело будет кончено.
- Господа, я желаю уточнить, мы сегодня отправляемся или завтра? - волновался Васильев.
- Сегодня штатские уплывают, мы - завтра с утра, - ответил Разумовский.
Офицеры замолчали, погружаясь в собственную бездну обид, горестей и несбывшихся надежд.
- Как же хочется остаться, - нарушая тишину, с печалью произнес Разумовский.
- Оставайтесь, - согласился Васильев. - Красные будут рады повесить еще одного "золотопогонника".
- И правильно сделают, - согласился Разумовский. - Я бы с ними сделал то же самое. Веревкой и пулей меня не испугаешь. Навсегда покинуть Россию - вот что страшно.
- А если все-таки остаться? - задумчиво произнес Фирсов.
- Подделаем документы, снимем мундиры и превратимся в мирных обывателей, - Разумовский громко расхохотался. - Наши физиономии в Севастополе каждая собака знает. На второй день нас поставят к стенке и сделают в головах дырки, для лучшей вентиляции мозгов.
- Нет, я не предлагаю скрываться, - загадочно произнес Фирсов. - Я желаю остаться русским офицером на русской земле.
- Мечты это! "Сладкие надежды на чудо", - обреченно сказал Разумовский. - Все кончено, господа. Занавес.
На следующее утро офицеры встретились за городом в условленном месте и подошли к седому старику, стоявшему под деревом.
- Все готово? - тревожно спросил Фирсов.
- Как договаривались, - равнодушно ответил старик. - Разрешите получить?
- Вот возьми, - Фирсов положил в мозолистую старческую ладонь три золотых червонца. - Не забудь доделать работу и ничему не удивляйся.
- Все исполню в лучшем виде, - голос старика стал радостным от обладания блестящими кружками. - Я тут постою.
Офицеры прошли несколько метров и остановились у трех выкопанных ям. Они угрюмо заглядывали в глубины земли, надеясь получить из недр планеты отпущение грехов.
- Я, пожалуй, предпочту среднюю, - в сильном волнением сказал Васильев.
Фирсов молча проследовал к оставшейся яме и расстегнул кобуру.
- Замечательно Вы это придумали, капитан, - по голосу было понятно, что Разумовский с утра впустил в себя пару рюмок самогона, чтобы оживить свой погибающий организм. - В одну минуту все переменилось, и я остро чувствую себя истинно русским офицером. Какой воздух сегодня - свежесть необыкновенная. Солнце почему-то не красное, а белое. Весна, господа! Пора любви и надежд...
- Я не хочу Вас огорчать, ротмистр, но на дворе ноябрь, - уточнил Васильев.
- Весна, господа! Прекрасная русская весна, - пропел Разумовский. - Все цветет и благоухает. Какие запахи, яркие краски и чудесные бабочки!..
- Это невыносимо! - выкрикнул Васильев. - Опомнитесь, ротмистр! Нельзя же все в этой жизни превращать в фарс. Какие, к черту, бабочки?!
- Они прекрасны... А какие узоры на крыльях! Волшебные. Жаль, что Вы их не видите.
- Господин капитан, прошу Вас, заставьте его замолчать, - Васильев крепко держал револьвер, намереваясь выстрелить в Разумовского.
- Оставьте! - громко сказал Фирсов. - Пусть будет весна!
- Нет, я не пьяный и не сумасшедший, - громко заявил Разумовский. - Это другое. Последние несколько вздохов перед концом, а во мне нет никакого страха. Должна же быть какая-то нервная дрожь, ужас неизвестности, но во мне - полная пустота. Мысли входят в голову со скрипом старых дверных петель. Что-то огромное и непонятное колеблется внутри. Может, это душа?.. Мы - это Россия. Непостижимая, бескрайняя вечность - вот что такое наша Родина. Мы флаг нашего Отечества - три цвета жизни. Я, без сомнения, красный, поручик - синий, а капитан - белый. Не потому, что чистый, а потому, что светлый. Простите меня, любимая жена Оленька, дети Михаил и Анна. И все-таки это победа, господа! Великая победа духа над плотью.
Все произошло почти мгновенно. Прозвучал громкий выстрел, тело Разумовского рухнуло в яму и стало недоступно для глаз офицеров. Васильева поразило это крушение ротмистра в глубины земли. Поручик не мог понять, как на его глазах человек провалился в мрачную бездну и от него ничего не осталось. Васильеву казалось, что тело Разумовского продолжает падать в бездонную глубину тьмы и так будет продолжаться вечно.
- Идите, поручик, - наблюдая накрытое маской ужаса лицо Васильева, приказал Фирсов. - Здесь моя вина. Я, как змей-искуситель, соблазнил Вас своим предложением. Торопитесь, пароход отходит через час.
- Я благодарен Вам, господин капитан, за то, что стою сейчас перед своей могилой. Только теперь мне стало казаться, что во мне живет истинный человек, а не трус и мерзавец. Всю ночь меня терзал страх и мысли ядовитыми скорпионами заползали в мой череп и жалили воспаленный мозг. Я даже думал убить Вас с ротмистром и сбежать на пароход, но старик спутал мои планы. Простите меня, господин капитан.
- Прощаю, поручик, - с доброй улыбкой произнес Фирсов. - И за признание Ваше, и за все остальное.
- Одно меня пугает, - Васильев взвел курок револьвера, - что после смерти ничего нет. Абсолютно ничего. Как Вы считаете?
- Об этом я не могу Вам ничего сказать.
- Глупость всякая в голову лезет, - Васильев прислонил револьвер к виску. - Кажется, что там, куда мы отправляемся, сплошная темнота и комариный писк. Противный бесконечный звук, колющий как иголка. Это самое страшное - вечный мрак и непрерывный комариный писк. Прощайте.
Фирсов успел увидеть, как из ствола револьвера резко вырвалось пламя и тело поручика, ударившись о край ямы, упало вниз. Капитан понял, что наступила долгая, мучительная, последняя минута его жизни. Он смотрел вдаль и видел уснувшие крепким осенним сном сады. Фирсов понял, что весной эти деревья зацветут и все будет как прежде. Он отбросил мысль, что Россия, которая погибала в эту секунду, обязательно возродится и будет прекрасна, как эти крымские сады весной. Через пару мгновений ему уже казалось, что этот мир не существует и вообще ничего вокруг него нет и быть не может. Фирсов вдохнул последний раз прохладного воздуха погибающей Родины и выпустил из себя финальное слово жизни:
- Искупление.
Старик определил своим ослабевшим за долгие годы земного существования зрением отсутствие живых людей рядом с ямами и, взяв в мозолистую руку лопату, с равнодушным отношением к случившемуся двинулся хоронить трех русских офицеров и что-то невидимое, умершее в эту секунду.