Галаган Эмилия : другие произведения.

Посюстороннее

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Всякая дичь. Картинка для обложки, как водится, нагло украдена с Пинтереста.

От автора

   Копится в закромах нажитое непосильным трудом -- со мною случившееся, с другими (но прочувствованное так, будто -- со мной), подслушанное в электричках (часть истории украдена стуком колес и досочинена автором), рассказанное подругами в пьяной исповеди. В чужой истории чувствуешь себя как в арендованной квартире: вроде и право жить тут имеешь, и вещи твои вокруг разложены, а все же не дом родной. Но что делать -- обживаешься...
   Долго я жила в этих историях, прежде чем гостей решила позвать.
   Ничего особенного тут нет. Какая оригинальность, что вы! Все привидения -- с конвейера, все странности -- из-под копирки... вы уже читали что-то похожее на форуме? соседка вам почти такую же историю рассказывала? а можно помедленнее, я ж записываю, записываю...
   Преисполненные высокой нравственности и ниспровергающие традиционную мораль, непонятные даже автору и простые, как задачки по физике за десятый класс (шутка!) -- вот они, перед вами, зарисовки, рассказики, байки, черт знает что из сборника "Посюстороннее".
   Условия: идете вечером с электрички домой -- ты и две твои тени, длинные, несуразные. И каждая из трех думает, что она -- изначальная. Вопрос: кто войдет в дом?

Овощам тоже бывает больно

  
   В первый раз придя в офис, я сказала:
   -- Полуподвол, вечный сумрак... У вас тут привидения не водятся?
   А он засмеялся:
   -- Только если духи овощей! На первом этаже раньше была столовая, а здесь -- овощехранилище...
   Прошел год. Я привыкла к духам, а они -- ко мне.
   И еще я влюбилась. Он не видел этой любви, никто не видел. Духи тоже не видели, они вообще были глуповаты, овощи они и есть овощи. Даже когда духи.
   В тот вечер капуста, как обычно, сильно переживала, что верхние листья подгнивают и скоро гниль начнет пробирать и сердцевину. Морковка думала о чем-то неприличном -- у нее была больная фантазия. Лук горевал, что его жизнь не состоялась: он никого не успел заставить плакать.
   А я смотрела на его руки, в краске, в царапинах, с обломанными ногтями, и мне хотелось гладить их и целовать.
   -- Где вы так оцарапались?
   -- Работал на даче. Ничего страшного...
   -- Шрамы останутся.
   -- Это хорошо... Говорят, шрамы украшают? Или укрощают? Как думаете?
   Я думаю, что ты самый красивый и самый кроткий.
   И я говорю:
   -- У вас красные глаза. Вы устали?
   У духа лука делается припадок.
   -- Много работал на компьютере.
   Я смотрю в его глаза, мысленно кладу на них пакетики со спитым чаем, мне самой этот способ помогает снять усталость с глаз.
   -- Я сделал для дочки детский домик во дворе. Хотите посмотреть фото?
   -- Не надо, не показывайте.
   -- Почему?
   -- Я не хочу.
   Дух морковки мечтает воткнуться в чью-нибудь глазницу. Это морковка-убийца, озверевшая от небытия.
   -- Пойдемте попьем чайку, -- предлагаю я.
   -- Вы замерзли?
   -- Да подмерзаю как-то.
   Обними меня. Обними меня. Обними меня.
   Я сажусь как можно дальше от него. Мы говорим, я грею руки о чашку и потом ухожу.
   Я сдеру тебя с сердца, обдеру, как гнилые листья с кочана капусты.
   Но я буду целовать твои руки в мыслях своих весь вечер.
   И дух моей убитой любви станет еще одним из духов в этой тесной комнатке.
   Но я люблю тебя. Люблю тебя. Все еще люблю.
   И обдирая каждое "люблю", я не знаю, когда они закончатся. И останется ли от меня хоть что-то...
  

Мой герой

   Деревня. Вечер. В комнате друг напротив друга стоят два кресла. В одном - бабушка (она в халате, наброшенном поверх ночной сорочки, на носу у нее очки) читает народный календарь. В другом мама - листает газету "Сильски висти". Мы с сестрами беснуемся в спальне: заворачиваемся в покрывала - типа мы древние греки - и пытаемся говорить речи, то и дело срываясь на безудержный гогот.
   - Та-ань, подывы, шо пышуть, - говорит бабушка и зачитывает вслух какой-то диковинный метод избавления от бородавок при помощи сырой картофелины и длиннющего заклинания.
   - Киньтэ, мамо, воно дурнэ! - презрительно бросает мама. - Дивчата, а ну тыхо!
   Мы еще какое-то время дурачимся, но потом все-таки расползаемся по кроватям, и я - после долгих уговоров ("Да я уж вам сто разив рассказувала!") все-таки начинаю свою историю...
   Я всегда тренировалась на сестрах. Ну а для чего еще человеку дано целых три младшие сестры? Правильно, испытывать на их силу своего творческого дара.
   Этот, в высшей степени напрасный и случайный, дар то и дело преобразовывал реальность во что-то странное. Например, в чорнэ волохатэ. Чорнэ волохатэ было моим любимейшим творением. Про него я рассказывала сестрам на ночь. И только по их настоятельным просьбам!
   Эта живая жуть имела облик огромного черного косматого шара с крошечными алыми глазками. (Образ, родившийся во время мытья полов, когда из-под кроватей шваброй я выкатывала на свет огромные клубки темной, мягкой и как будто живой пыли). Чорнэ волохатэ владело искусством гипноза -- когда оно ночью (ну а когда еще промышлять подобному монстру?) вкатывалось в спальню, то тут же наводило на всех спящих странное оцепенение -- они не могли пошевелить ни рукой, ни ногой. И тогда чорнэ волохатэ принималось за свой адский пир. Оно открывало огромную, красную пасть, полную зубов, напоминающих зубья пилы (это я выдумала, когда мы с сестрами пилили дрова) и принималось грызть ноги несчастной жертвы! Вжик-вжик-вжик! Челюсти отпиливали человеку сперва ноги до колен... Брызги крови летели во все стороны, а жертва не могла даже закричать от боли (на нее же действовал гипноз чорного волохатого)... И так продолжалось до самого утра... Когда на залитой кровью постели находили только лежащую на подушке голову с выражением нечеловеческой муки на лице (Я никогда не брезговала штампами)... Когда я добиралась до выражения "нечеловеческая мука", самая младшая из сестер, как правило, не выдерживала:
   -- Ми-ми-лочка, можно я лягу с тобою?! -- заикаясь, спрашивала она, и я, разумеется, великодушно разрешала.
   Ночью я несла заслуженную кару -- самая младшая сестра, довольно крупная девочка, лягалась во сне, так что мне приходилось ютиться на самом краешке кровати.
   Но как-то раз ночью в нашей спальне оказался кот Сирык (обычно его не пускали в дом, это был уличный котяра с бандитскими повадками). Прятавшийся где-то под кроватью Сирык, когда все уснули, выбрался наружу и, увидев торчащую из-под одеяла ногу младшей сестры, отреагировал по-своему, по-кошачьи -- впился в эту ногу зубами. Какой стоял ор, мне не забыть никогда! Кот был вышвырнут на улицу, младшую сестру еле-еле успокоили, а я поклялась больше никогда никого не пугать.
   Превратившись во взрослую тетку, я сдержала слово: стала писать унылую прозу для унылых людей и никогда никого не пугала (ну только если чрезмерной правдивостью).
   Но иногда, получая критические отзывы типа "Обстановка лишена объема", "Идея какая-то безыдейная", "Вода в описании дождя недостаточно мокрая", я страстно хочу вызвать из темного чулана моего детства чорнэ волохатэ, чтобы оно неслышно прикатилось в комнату критика посреди ночи... и вжух-вжух-вжух!
   А главное -- выражение нечеловеческой муки, исказившее лицо. Лицо, которое бессильно будет даже прохрипеть: "Это же штамп!"
   Ха-ха, думаю я, ха-ха.
   И пишу критику вежливый ответ.
   Самая младшая сестра уже замужем, у нее есть маленький сын. А еще она ни за что не хочет заводить в квартире кота.
  

Куда нам идти?

   Как же я радовалась, что общагу дали. Конечно, комнатка убитая, но ничего, жить можно.
   Хуже всего была кровать, такая с железной сеткой, провисавшей до самого пола. Считай что гамак. И скрипит! Перевернешься с боку на бок - так взвизгнет, что аж подскочишь. А как спина наутро болит!.. Правда, я быстро выход нашла: в коридоре стояла бесхозная дверь, снятая кем-то с петель, ее я и уложила на кровать поверх сетки. Тут возникла другая проблема: с лакированной поверхности двери соскальзывал матрас. Пару раз за ночь съехав на пол, я решила убрать матрас в шкаф, а на двери-кровати просто постелила простыню. Жестко, конечно, вышло, но ничего, привыкла: спала на спине, даже не ворочалась ночью. Лежала себе как труп в пустыне, то есть на простыне, и смотрела свои студенческие сны.
   В комнате напротив жила Валя, девушка с диваном. Не могла она на общаговской кровати спать. Купила диван этот, его еще грузчики привезли, сильно ругались, когда в дверь пройти не удавалось. Еле-еле его втащили в ее комнатку.
   Валя была общительная, много говорила, часто жаловалась.
   -- Ехала, собиралась впопыхах! Утюжок для волос не взяла. Как я теперь без утюжка? А он дорого стоит! А я уже диван купила! Теперь вот думаю: потерпела бы и на кровати!
   Я пожимала плечами.
   -- Не могу без утюжка, -- снова повторяла она. -- Это моё всё.
   -- Всё -- это Пушкин, -- попыталась пошутить я, но она не поняла.
   -- При чем тут Пушкин? Его можно в библиотеке взять...
   Валя очень гордилась тем, что была замужем. Три года! Сразу после школы вышла за одноклассника. С ее слов, они хорошо жили, очень, но потом почему-то разошлись, и она поступила в вуз.
   Мы с Валей не очень-то дружили. Она слишком много говорила, и словечка не вставить, ну а если самой потрепаться нельзя -- разве ж это дружба?
   С деньгами было кисло, стипендии не хватало, и я устроилась на работу, в колл-центр. В общагу приходила поздно и сразу валилась спать.
   Тогда мне и стали сниться эти сны. Каждый день -- одно и то же. А ведь я была уставшая, вымотанная, да и спала на неудобной деревяшке, почему бы не вырубаться полностью, так нет -- сны, каждый день сны!..
   Какая-то женщина ходила по моей комнате, женщина в ярко-синем халате с красными узорами, что-то типа иероглифов. На ногах -- толстые шерстяные носки и розовые сланцы.
   Женщина просто слонялась по комнате, бесцельно, то в одном углу постоит, то в другом, то выбившуюся прядь волос за ухо заправит, то рукава халата закатает. А потом спрашивает, растерянно так:
   -- Зачем я сюда пришла?
   Как, знаете, бывает в своей квартире, когда отправишься в другую комнату, а по дороге забудешь, зачем шел. Так вот и она.
   И снова ходит, ходит...
   А потом вдруг замрет, взгляд -- прямо на меня, но как будто не видя -- и говорит:
   -- А куда мне теперь идти?
   Жалобно так. А меня бесить начала эта ее жалобность. Откуда я знаю, куда идти ей? И вот говорю я про себя во сне как-то раз:
   -- Да куда хочешь, туда иди, только уходи отсюда!
   На следующую ночь она мне не приснилась. И потом тоже.
   А через несколько ночей я проснулась от того, что кто-то дико орал в коридоре.
   Вышла, смотрю: народ бежит на кухню. А там Валя, у которой диван - сейчас и муж - раньше. Ее уже кто-то из прибежавших первыми девочек обнял, утешает. Я спрашиваю:
   -- В чем дело?
   Народ только сонно моргает, ничего не понимает.
   Успокоили Вальку. А назавтра вечером она сама ко мне пришла и рассказала, что случилось.
   -- Не спалось мне. Муть какая-то на душе стояла, муть. Я вышла из комнаты, прошлась по коридору. Слышу: на кухне кто-то есть. А мне поговорить так охота! Подхожу к кухне, вижу: свет горит. Захожу: нет никого. Вот думаю, странно. И свет горит! Мой Слава очень не любил, когда я забывала выключить свет... Кричал: "Не работаешь, так хотя бы экономь!" Так и приучил меня, я всегда-всегда за собой свет тушу и за другими тоже... Я только повернулась к выключателю, свет погасить, как вдруг, знаешь, этим... боковым зрением вижу: что-то двинулось рядом со мной. Оборачиваюсь -- так и есть, стоит женщина. Стоит прямо напротив меня. Как она тут оказалась, когда только что тут никого не было? В кухне-то никаких закутков нет, все на виду: две плиты, столы, мойка... А она стоит просто напротив меня. С меня ростом, в синем халате фланелевом, волосы в хвостик собраны. На ногах носки толстые и эти... тапочки для душа... Стоит, смотрит... Я ей начала говорить что-то, а она мне резко так: "А некуда мне отсюда идти!.." И исчезла! Просто взяла и исчезла! Как не было ее, понимаешь? И тут я как заору!
   Валька заплакала.
   -- Страшно мне, страшно...
   -- Да ладно тебе... Подумаешь, глюк словила... Или призрака увидела...
   -- Я с ума не сошла? Может, я свихнулась? Может, я ненормальная?
   -- Нет, нет, что ты... Я ее тоже... видела.
   И я рассказала ей про свои сны.
   -- Может, это такой общажный дух, -- подытожила я. -- Ему некуда идти, вот и слоняется здесь. Ничего интересного.
   -- Ага, -- согласилась Валя, -- ага.
   Она вздохнула.
   -- А я уже думала, что свихнулась. Я ведь немножечко того, ты же заметила. Говорю, как из пулемета. А я просто нервничаю... Я ведь никогда так далеко от дома не была, никогда. Сперва с родителями жила, потом с мужем, а потом Слава меня выгнал... Сказал: готовишь плохо, не хозяйка ты... а я так плакала, плакала... а потом в универ этот подала документы, чтоб подальше, подальше от всего этого...
   -- Ну... а я от родителей сбежала...
   Мы проговорили всю ночь. И когда она уже уходила, в дверях, вдруг как-то виновато сказала, с улыбкой:
   -- Но ведь... у нас есть куда идти, правда?
   -- Ну конечно, -- сказала я. -- Конечно. Иди спать.
   И я завалилась на свою дверь-кровать -- и мне открылась пустота -- только на пару часов, потому что потом взревел будильник: пора на работу.
   Валя вскоре устроилась продавцом в салон сотовой связи. Работа - это всё.
  

Женщина в черном

   -- Он бы ко мне не ушел.
   -- Откуда ты знаешь? -- Я была зла. На тот момент поступок Марины казался мне глупым и жестоким: забеременела от женатого любовника и, ничего ему не сообщив, сделала аборт. -- Может, это как раз и был твой шанс! Ну те дети его уже большие! Может, его жена и не держала бы!
   Мы сидели друг напротив друга за столиком в кафе. Я иногда бросала взгляды на улицу -- поздняя осень, темнота, дождь, фонари... Красиво. А выйдешь -- пахнет в лицо шумом города, вонью машин... Да уж, хорошо там, где меня нет...
   -- Люд, ну чего ж ты тупая такая! -- Марина была явно раздражена, но не навязчивой заботой о ее семейном счастье, а моей непонятливостью. -- Я специально себе такого мужика нашла, который от жены не уйдет! И детей, кроме тех, что есть, не захочет!
   -- А почему тогда ему не сказала? Раз точно не захотел бы?
   -- Да потому... чтобы наверняка! Да и я сама детей... ни за что! А вдруг он бы уговаривать стал? А мне он нравится, ему могла бы и... а я -- не хочу!
   -- Марин, а почему так? -- Я растерялась. -- Хотят же обычно...
   -- Обычно -- хотят. А я -- нет. Ты-то сама, можно подумать, сильно хочешь ребенка...
   -- Так я это... я это... ну это...
   -- Чего это? Чайлд-фри?
   -- Наверно.
   -- Балда ты. -- Марина вздохнула.
   -- Извини. -- Я топила взгляд в чашке с кофе.
   -- Да я не обижаюсь на тебя, дурочка... Ты пойми... Тебе вот нравится жить, а, Людка? Нравится? -- Она это так говорила, как будто о меня сейчас окурки тушит, я ору, а она издевательски так: "Нравится? Нравится?"
   Я продолжала смотреть в глубины кофейной темноты.
   -- Не нравится, значит. И мне. Знаешь, я думала сперва, что оно только в детстве так будет. Ну, ты мелкая, беззащитная, все тебя обижают, а вырастешь -- и все круто станет.... потом оказалось, что чем старше, тем хуже. А еще обещают всякое -- любовь там, секс, восторг неземной. Не знаю. Где это такого ебаря найти, чтобы жизнь полюбить? Хоть на минуточку! -- Марина скрежетнула зубами.
   -- Я думала, тебе нравится. Ты вся такая... крутая...
   -- Ага. Потому что с самого начала решила -- буду себе самое лучшее в этом мире добывать. Чтоб почувствовать это самое... удовольствие от жизни. Чтоб хлебнуть так хлебнуть. Чтоб понять, чего тут хорошего. И временами -- на пару секунд что-то мелькало... и гасло к хуям...
   -- Может, тебе к психологу обратиться? Таблетки попить...
   -- Таблетки пьют, чтоб не было плохо. А мне не плохо. Мне -- не хорошо. Улавливаешь разницу?
   -- Да.
   -- Мне бы наркотики попробовать, но подсесть боюсь. Ну и мама... жалко ее... хотя это она виновата...
   Марина коротко вздохнула, а потом продолжила:
   -- Бред, конечно, не верю я в это все, но... Рассказывала она мне. Как-то раз дома, когда я была младенцем еще, она оставила меня в колыбельке, а сама отошла в кухню, обед готовить. А я была неугомонная, плаксивая, спала плохо, каждые полчаса просыпаюсь и реву... Ну вот, а тут что-то тишина... Мать и встревожилась... Входит в комнату и видит: около моей кроватки женщина какая-то, в темное платье одета. На голове -- черный платок. А я сплю тихонько, соплю в две дырки. И эта женщина так спокойненько на руки меня берет... И как будто уносить собралась. Тут мама и опомнилась: откуда вообще эта тетка взялась в нашей запертой квартире? Чего она к ребенку руки тянет? Ну и как крикнула мать на нее! Женщина отступила на шаг от кроватки, посмотрела на маму и только головой покачала -- как мать мне потом сказала: у-ко-риз-нен-но. И отступила -- прямо в стену отступила -- шаг, и ушла в стену... Мать тогда еще громче завопила, я проснулась и тоже в ор, а с кухни дым валит -- там на плите еда сгорела... Болела я после этого, долго болела -- менингит. Но выздоровела, как видишь. Только думаю иной раз: зря.
   -- Марин, ну ты что...
   -- Ничего, Люд, ничего... Я на самом деле мать люблю. Только и живу, что ради нее. Но не хочу, чтоб мой ребенок жил так же. Понимаешь? Продолжать эту безрадостную цепь нет желания.
   -- Ну а вдруг бы ребенок был... другой?
   -- Не рисковая я. Знаешь, я ведь думала: просыпаюсь я, а он плачет-кричит, я к нему -- а он не меня, а ее, эту темную, зовет, чтоб пришла, забрала...
   Марина взъерошила короткие светлые волосы, потом сдавила пальцами виски:
   -- Что-то в голову дало... Выпивка -- вероломная сука, когда хорошо от нее, а когда -- прямо голова раскалывается...
   На пальцах у Марины было много золотых колец. И умопомрачительный маникюр.
   -- Все иногда ее зовут, -- наконец сказала я.
   Марина только отмахнулась:
   -- Глупости! По-настоящему зовут только когда такие -- маленькие, неразумные, пока не полюбили никого...
   Я молчала.
   -- Как только научился говорить "ма-ма" -- все ты здесь, прикован...
   -- Но некоторые же... в окошко там сигают, вены режут...
   -- Дебилы. Пока родители живы или еще кто, к кому хоть искорка чувства есть, живи, тварь! Тошно тебе, но живи!
   У меня зазвонил телефон. Пора уходить.
   -- Ты иди, я еще посижу.
   Я встала и направилась к двери. У меня было черное пальто и шаль, которую я обмотала вокруг головы -- на улице холодно.
   И когда я открывала дверь кафе, на стекле мой взгляд поймал мое отражение: женщина в черном -- и мне показалось -- она смотрела на меня так... укоризненно...
  

Рыжая глина

   После похорон каждый день начинался с вопроса:
   -- Не снилась тебе бабушка?
   Я качала головой.
   -- Не снилась.
   Мама смотрела на меня с недоверием и некоторым разочарованием.
   -- Мне тоже.
   Мама -- мистик. Одно время она читала псалтирь по покойникам, что немало нас сестрой радовало, так как мы на целую ночь оставались одни и могли смотреть телек, ужинать, валяясь на ковре в зале, и ложиться спать глубоко за полночь.
   Мама приходила с таких чтений усталая, приносила какие-то вещи -- обычно старушечьи нелепые наряды -- и рассказывала нам что-нибудь необычное.
   -- Я читаю, читаю... глаза слипаются... и тут я слышу голос такой над ухом, шелестящий: "Таня!" Я сразу вскинулась и дальше читаю...
   -- А покойница-то знала, что тебя Таней зовут? -- спросила сестра.
   -- Ну она-то меня при жизни вряд ли знала, конечно, но после смерти-то душенька ее в комнате витала, слышала же, как ко мне обращаются...
   -- А чего вообще духи после смерти возле своих тел зависают -- они же духи? Летели бы куда хотели! Все же поинтереснее, чем болтаться в комнатке, полной народа, да еще рыдающего! -- Сестра непонимающе пожала плечами. -- Мертвый -- свободный. Умер -- и забыл всю эту жизнь к чертям собачьим. -- Поймав мамин сердитый взгляд, сестра на секунду стушевалась. -- Ну хорошо... Я грубо сказала, виновата. Но ведь если подумать: мы же не помним, что было до нашего рождения, значит, забываем об этом, когда рождаемся... а если смерть -- это рождение для новой жизни, то было бы логично, если бы, умирая, мы забывали все, что с нами было здесь...
   -- Ну что ты говоришь! -- рассердилась мама -- Как будто ничего не помнишь ни про мытарства, ни про ад и рай! Да будет тебе известно, что душа, наоборот, как только умирает, так сразу и вспоминает всю жизнь в подробностях... Да что и говорить -- покойники вообще жутко памятливые! Рассказывала мне одна знакомая, тоже вот, читала псалтирь по покойникам... Умерла одна девушка молоденькая, от какой-то страшной болезни, вроде рака. Уже перед самой смертью попросила она схоронить ее в любимом платье. Ну, понятное дело, волю покойницы исполнили. Ночью чтица сидела с псалтырью, как вдруг видит: покойница привстала, открыла глаза, оглядела и ощупала себя, убедилась, значит, что похоронена в том самом платье, и вновь легла в гроб...
   -- И спасибо не сказала! -- ехидно бросила сестра.
   -- Ну, если б с ней покойница заговорила, эта тетка вряд ли б читать псалтырь продолжила, -- заметила я. -- У нее бы дар речи тут же отшибло. Только приврала твоя знакомая, мам. Я об этой истории в книжке читала. Все то же самое: девушка, платье, чтица...
   -- А я ей доверяю!.. -- вспыхнула мама. -- И если рассуждать логически: разве только одна-единственная девушка настолько озабочена своим внешним видом, что даже в гробу хочет хорошо выглядеть? Почему бы и не повториться истории, а?
   -- И то верно. -- Сестра покачала головой. -- Раз живые ведут себя как инкубаторские, почему бы покойникам не повторять друг за другом?
   Несмотря на свою непреложную веру в то, что надо во всем следовать воле усопшего, с похоронами бабушки мама прокололась по полной программе. Бабушка хотела, чтоб ее похоронили в деревне, там, где лежат ее родители. Но ничего не вышло: то кладбище уже закрыли, то есть, может, и открыли бы за какую взятку, но мы так растерялись и запутались с этими похоронами, что упустили все возможности. Похоронили нашу ба на обычном городском кладбище, в бледной песчаной почве, поставили металлический крест, крашенный черной краской, повязали на него полотенце вышитое, воткнули пару искусственных ядовито-розовых цветочков. И все.
   Мама все ждала, когда бабушка явится ей во сне -- грозная, взбешенная, и спросит: "Вы где меня зарыли, гады?"
   Но бабушка не приходила. Прошел год, я переехала в другой город. И вот однажды бабушка все-таки явилась. Мне приснилось, будто я сижу в старой бабушкиной квартире и вдруг вижу: входит она, такая же, какой была в последние годы жизни, сгорбленная, и начинает ходить по квартире. В руке у нее внезапно -- тряпка, которой она вытирает пяль с серванта, комода и прочей мебели. И статуэтки аккуратно переставляет.
   Только ноги у нее грязные-грязные. Прямо все покрыты какой-то жирной, рыжей грязью, которая оставляет следы на ковре.
   -- Бабушка! -- кричу я ей. -- Что ты здесь делаешь? Ты же умерла!
   -- Знаю, знаю! -- бурчит бабушка себе под нос. -- Я не надолго, только прибраться! Ишь какую грязь развели!
   "Надо вымыть ей ноги..." -- подумала я и проснулась.
   Потянулась к телефону, набираю маму:
   -- Бабушка приходила.
   -- И что?
   -- Вы бы прибрались в ее квартире...
   Мама вздохнула:
   -- Ну, это ничего страшного... Больше ничего не говорила, не ругалась?
   -- Нет, в порядке все.
   -- Ну слава богу...
   Решила я и с сестрой посоветоваться.
   -- Слушай, я вот одного не могу понять: она из ада или из рая пришла? В аду, говорят, страшный жар. Или жуткий холод. Но не грязь же! Но и в раю грязи быть вроде как не комильфо... Это чистилище какое, что ли?
   -- Чистилище -- это баня! Ты подумай логически, как наша мать говорит... где ты видела такую грязь? Ты как сказала мне "рыжая грязь" -- я все поняла тут же!
   И тут перед моими глазами вспыхнуло видение -- мы с бабушкой собираем грибы в лесу, начинается дождь, мы выбираемся из лесу, выходим на грунтовую дорогу... Пока мы добрались до дому, наши ноги отяжелели от грязи...
   Рыжая, тяжелая грязь...
   -- Она сама нашла дорогу туда, в деревню?
   -- Ага, вылезла из могилы и пошла. Как зомби.
   -- Ну тебя!
   Сестра ржет.
   Я закрываю глаза и произношу молитву: самую странную за всю мою жизнь (и вообще первую за последние несколько лет): "Дорогой Господи, пошли, пожалуйста, калоши нашей бабушке! У нее были любимые, старые, лежали всегда на крыльце, грелись на солнышке... можешь послать и новые, бабушка будет не в обиде, ты же знаешь, она не привередливая..."
   Но для подстраховки через полгода мама купила галоши и договорилась, чтобы их положили в гроб какому-то помершему как раз вовремя дедку, бабушкиному знакомому. Народная примета гласит: он передаст.
  

За окном

   Вид из окна отвратительный: глухая стена, возле нее -- мусорные баки.
   Как можно было снять комнату в таком депрессивном месте?
   -- Задерни шторы!
   Я послушалась.
   -- Да, действительно смотреть тут не на что. Хотя если бомжи роются в баках, то порой можно наблюдать забавные сценки...
   -- Не говори глупостей!
   Он положил руки мне на плечи.
   -- Я глупая?
   -- Нет. У меня никогда не было глупых женщин. -- Он хотел поцеловать меня, но я отстранилась. -- Почему ты волнуешься?
   -- Не знаю.
   Он сам задернул шторы.
   -- Чай? Кофе? Коньяк?
   -- Кофе с коньяком.
   Я села на кровать. Но окно, теперь зашторенное (шторы золотисто-желтые, тени так красиво лежат в желобках-складках), продолжало притягивать взгляд, как занавес театре. Казалось, главное должно было произойти за ним. Хотя, конечно, все самое главное должно было произойти здесь. Да, вот здесь.
   Провожу рукой по покрывалу на кровати. Бархатистое.
   Он приносит кофе.
   -- Нравится?
   Не очень понимаю, к чему относится его вопрос, но киваю. Не слишком-то много в моей жизни таких встреч, то есть, если быть честной, это вообще первая. Я не знаю, нравится мне или нет. Он не мерзкий -- вот пока и все впечатления.
   -- Я бы не смогла тут жить...
   -- Почему?
   -- Как-то тесновато. Потолок низкий. И вид из окна мерзкий.
   Я хотела, чтоб он понял: я не претендую на то, чтоб остаться.
   -- Любишь смотреть в окно? -- Какой-то вызов в голосе.
   -- Да. -- Я пожала плечами. -- Все любят. Наверное.
   -- Я не люблю.
   -- Скучно?
   -- Конечно. Одно и то же.
   Не знаю, что на меня нашло, но вдруг я встала и сказала:
   -- Хочу домой. Прости. Я вызову такси.
   Он посмотрел на меня не отрываясь несколько секунд, а потом бросил:
   -- Если не хочешь, ничего не будет. Просто будем пить кофе с коньяком и говорить всю ночь. Или просто... пить коньяк? Говорить по душам?
   -- У нас не очень-то получается...
   -- Все получится.
   Мы молча сидели несколько минут. Потом он начал
   -- Я люблю хороший коньяк. Позднюю осень еще люблю. Девушек курносеньких... -- Он дотронулся до кончика моего носа. -- А не люблю... окна. Мне было лет пять или шесть, я играл один в большой комнате. Окно было не зашторено -- мы жили на пятнадцатом этаже. Мама никогда не задергивала занавесок -- наш дом самый высокий в округе, ничто не загораживало неба, всегда в окне одно небо... тогда мамы дома не было, только бабушка... она возилась в другой комнате, а я катал машинки по ковру. И вдруг поднял взгляд и вижу... во всю ширину и высоту окна -- огромное лицо. Я не понял, мужское оно или женское... просто взрослое лицо... Я зажмурился. И закричал. Прибежала бабушка: "Что с тобой? Что с тобой?" Я ей все рассказал. Она только головой покачала... сказала: "Оно-то всех видит, в том нет беды... а вот что ты его увидел -- плохо, плохо..."
   -- Страшно как...
   -- Да нет, это-то не страшно... Просто родители потом погибли. На машине разбились. Вроде связи нет, а знаешь...
   -- Да уж...
   -- Ты славная. Я тебе совсем не нравлюсь?
   -- Нравишься. Просто я... не могу. -- Я несколько секунд молча гладила ладонью покрывало. -- А это лицо, как ты сказал... Я как будто тоже вижу... иногда -- по телеку, иногда -- в чужих глазах, иногда -- в зеркале. Почему оно такое... безликое, а?
   -- Должно всем подходить. Универсально. Бисексуально. Каждого отымеет. Прости. Так будешь коньяк?
   Я кивнула. Сегодня я с ним останусь. Не так уж важно, врет он или нет. Иногда достаточно и того, чтобы чья-то выдумка соприкасалась с твоей правдой.
   За окнами, как всегда, стояло оно -- огромное, видимое только тем, с кем оно случается.
  

Крылья халатов

   Ярко помню этот вечер. Ранняя осень, еще тепло.
   Пахтусова пришла на встречу с цветком из воздушных шариков.
   -- Вот, блять, вручили! А я, дура, взяла!
   В кожаном плаще нараспашку, тяжеленных берцах, драных джинсах и черной майке -- и с шариком в руках она действительно смотрелась нелепо.
   -- Иду такая, а ко мне девчонка подходит, возьмите, говорит, шарик, за пожертвование в фонд борьбы с лейкозом. Ну я ей сотку дала и взяла шарик. Не могла, дура такая, просто деньги дать, на кой мне этот шарик вообще сдался? Хошь шарик? -- Она протянула его мне, я взяла.
   -- Вот и отлично.
   Пахтусова шлепнулась на лавку.
   -- Устала. Я закурю?
   Никто не стал возражать.
   Наша компашка собиралась на лавочке возле моего подъезда каждую пятницу.
   -- Чего смурные все такие? -- Пахтусова не любила тишины.
   -- Да у меня маму на операцию кладут, -- тихо сказала я. -- Щитовидку будут удалять.
   -- Хреново. -- Пахтусова затянулась, выпустила дым, а потом бросила: -- Но не смертельно. Если вовремя, то не смертельно. Верь в лучшее, Людок.
   -- Да я стараюсь.
   -- Я вот в свое время не старалась.
   Мама Пахтусовой умерла три года назад. Я не очень хотела говорить ей о том, что моя ложится в больницу, не хотелось напоминать о ее горе, но как-то не вышло сохранить хорошую мину при плохой игре, извини, подруга.
   -- Да чего ты... -- Юрик, наш тихоня, отставил свое пиво. -- Не старалась она... Как могла, так и старалась.
   -- Ага... бухала с вами день и ночь... страшно мне было... -- Пахтусова махнула рукой. -- Дело прошлое.
   -- Я сегодня ночью так испугалась, -- решила я перетащить разговор из прошлого в настоящее. -- Просыпаюсь, открываю глаза и вижу черный силуэт в дверном проеме. "Вот и смерть к нам пришла", -- думаю. Зажмурилась и давай молиться. Господи, пусть она меня заберет, пусть меня, не маму. Мама сестре нужнее, сестра маленькая еще, короче, молюсь, молюсь, меня уже и пот прошиб от напряга... в конце концов думаю: пора. Пора взглянуть в глаза смерти. Собралась с духом, открываю глаза... Силуэт на месте, но... тут-то я понимаю, что это -- мой халат, который я сама повесила на дверь, когда спать ложилась!
   Юрик прыснул. Пахтусова как-то криво улыбнулась.
   -- Надо же... Как бывает... -- Она вздохнула. -- У меня иначе получилось. Меня ведь рядом не было, когда мама умерла. Она ведь в больнице... думали, она дольше протянет, так бы выписали домой... а она...в общем, я пришла тогда домой, что-то по дому поделала, и надо было мне в ее комнату заглянуть... а халат ее на двери висел... ну как она оставила, когда уходила, была у нее такая же, как у Людки, привычка -- халат на дверь вешать... И вот дверь толкнула, а халат возьми и соскользни... И так, знаешь, странно упал... прямо на меня... и рукава... как будто меня обняли... и еще запах этот... мамин... вот правда было такое чувство, что это она меня обняла... А потом мне позвонили, сказали, что она всё... где-то в это самое время... я даже думаю: может, это она попрощаться приходила?
   Я ревела.
   -- Ну что ты, Люд, ну что ты... Ну, правда, хватит...
   Юрик вздохнул:
   -- Бабы...
   -- Это у тебя просто все живы, -- бросила ему Пахтусова. -- Ну-ну, Люд, не надо, а то я тоже сейчас...
   -- Я схожу за пивом еще. -- Юрик поднялся. -- Не обижайтесь. Я тупо не люблю слез.
   -- Да ладно. Иди уже. -- Пахтусова только махнула рукой.
   Я уткнулась в ее кожаное плечо, а она мне говорила и говорила про то, что надо верить, обязательно надо верить, что она вот верит: мама ее простила. Если даже мертвые прощают, то нет ничего невозможного, просто надо верить...
   Потом пришли другие ребята и все говорили мне то же самое, мы пили, шутили, а в руках у меня был цветок из шариков, такой неуместный и такой обнадеживающий.
   Прошло уже два года. Маме сделали операцию, пьет гормоны, все хорошо.
   Юрик написал очень смешной рассказ под названием "Свитер-душитель", мы поняли намек и слегка его отмузили, а так все компания по-прежнему собирается на лавочке, пока не наступают холода и не приходится прятаться в подъезд.
  

Вниз-вверх

   Конечно, хорошо работать по призванию. Но в наше время не то что по призванию -- по специальности работают единицы.
   Вот охранник Гусев, к примеру, по образованию журналист. Да-да, тот самый Гусев, который сильно заикается еще. Такой высокий мужчина, с залысинами, в очках.
   С ним историй приключилась ой-ой.
   Не слышали? Да ладно!
   Хотя это хорошо, что не слышали: я вам расскажу так, как я сама эту историю представляю. А то неизвестно, как бы ее кто другой рассказал. Есть же люди, которым совершенно нельзя доверять истории: все переврут, а под конец еще и какую свою мораль привяжут -- хлебом не корми, а дай народ жизни поучить.
   Короче, Гусев после вуза пошел работать журналистом в газету. Его там гоняли -- мама не горюй! Снег выпал: Гусев, поди узнай, что народ думает о снеге. Президента выбрали: Гусев, поди узнай, что народ думает о президенте. Конец света предсказали: Гусев, поди, узнай, что народ думает о конце свете. А народ одно твердит: летом -- жарко, зимой -- холодно, у власти жлобы, денег нет. Но Гусев был старателен, да и с людьми ладил неплохо, по крайней мере хамить ему никто не пытался, так как росту он, как вы помните, высокого, и вид у него внушительный. В общем, как-то раз послали его не народ опрашивать, а взять интервью у местной знаменитости. Отправили Гусева к самому писателю Н., который когда-то прославил наш город своим романом "Вечное падение". Роман этот писатель создал уже давно и с тех пор выступал лишь с небольшими рассказами и эссе, которые с охотой печатали журналы. Однако все знали, что Н. над чем-то работает, вот Гусеву и поручили узнать -- над чем.
   Писатель жил в центре города, окна его дома выходили в тихий дворик, где деревья давали густую тень, детишки громыхали ржавыми качелями, а старушки кормили полчища бродячих котов, которыми благоухало на лестничной клетке.
   Квартира писателя напоминала музей -- всякие старинные предметы вокруг, на стенах картины, фотографии девятнадцативечные, где все такие из себя дамы, а рядом кавалеры с подкрученными усами.
   Говорили они недолго.
   Писатель больше жаловался на здоровье да на то, что сейчас все стало каким-то другим, не таким, как раньше. Вот он пишет, пишет новую книгу и все пытается понять: какой он, сегодняшний читатель, как написать так, чтоб донести до него свою мысль?
   -- Боитесь оказаться непонятым? -- спросил Гусев.
   Писатель только махнул рукой:
   -- Чего уж! На понимание и не надеюсь... Боюсь умереть прежде, чем закончу...
   -- А если в двух словах, то какова главная мысль вашего романа?
   -- В двух словах? Жизнь бессмысленна.
   -- То есть вы боитесь умереть прежде, чем закончите роман о том, что жизнь бессмысленна?
   Писатель улыбнулся.
   -- Все верно. Подумайте об этом на досуге.
   "Выпроваживает", -- подумал Гусев и поэтому попрощался и ушел, немного обидевшись.
   В дверях он бросил последний взгляд на писателя. Крепкий старикан, только ссутулился сильно да кашляет то и дело. Вон и горло шарфом замотано. Хотя шарф, может, это стильный аксессуар, кто их, писателей, разберет...
   Гусев начал спускаться по лестнице, раздумывая о том, надо ли описывать ее в статье. Ничего особенного в лестнице не было, поэтому он решил ее не упоминать. (Гусев старался писать так, чтоб каждая деталь несла смысл. Вообще втайне он мечтал написать роман, но, конечно же, не о бессмысленности жизни, а о ее смысле.) Перебравшись на серьезную тему смысла и лестниц, Гусев вышел из подъезда -- сделал несколько шагов и... дикий вопль пронзил его мозг, как будто в ухо воткнули вязальную спицу. Звук шел откуда-то сверху: Гусев задрал голову и увидел, как к нему стремительно летит человек, размахивая в воздухе руками и ногами. Секунда -- и Гусев не поверил своим глазам -- человек так же стремительно полетел вверх, а потом снова вниз... а потом вверх... словно кто-то огромный привязал к нему резинку и играл с ним как с мячиком... Гусев отчетливо разглядел его серые брюки, белую рубашку и развевающийся красный шарф на шее... Перепуганный журналист пулей влетел в подъезд и, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, добежал до квартиры писателя и забарабанил в дверь, забыв про звонок.
   -- Т-т-там... ч-ч-человек...в-в-в-ерх... в-в-в-низ... -- начал он, когда дверь открылась.
   Писатель тонко улыбнулся.
   -- И вы? И вы видели его?
   Гусев усиленно закивал.
   -- Проходите.
   Когда Гусев немного пришел в себя, писатель сказал:
   -- Это наша местная достопримечательность. Передумавший самоубийца. Выбросился из окна, да в полете передумал.
   -- Т-т-то есть к-как?
   -- Да так. Летел, да передумал. Упал, конечно, разбился, а вот дух его с тех пор так и болтается тут постоянно. Как будто вечно обречен передумывать.
   -- И м-м-ногие его в-в-видели?
   -- Многие. Я вот не видел, хотя всю жизнь тут живу. Обидно даже. У нас уже примета сложилась: кто Передумавшего увидит, тот непременно что-то передумает делать из того, что собирался...
   -- А в-второй р-р-аз...
   -- Второй раз вы его не увидите... По крайней мере я ни разу не слышал, чтобы кто-то видел его дважды.
   Гусев облегченно вздохнул. Пора было прощаться и уходить.
   Когда он уже отошел от подъезда шагов эдак на двадцать, то вдруг услышал:
   -- Постойте!
   В одно из окон выглядывал человек. Ветер развевал его красный шарф.
   Гусев припустил бегом.
   -- Постойте, -- кричал в окно писатель, -- погодите, вы забыли свой блокнот!
   Но Гусев уносил ноги подальше от проклятого дома.
   Журналистику он бросил, устроился работать охранником, а о писателе, если его кто-то спрашивал, всегда отзывался так:
   -- Т-т-варь лживая!
   Писатель Н. по-прежнему пишет эссе и рассказы и так и не окончил свой роман. Уже никто и не верит, что закончит когда-нибудь. Да и его первый роман народ уже стал подзабывать. Ведь несусветная чушь -- "Вечное падение". Если падение вечное, то это уже никакое не падение -- а полет.
   Да, по призванию я философ, а что сижу за кассой -- ну так это игра случая...
  

Потусторонний пендель

   Приятель был у меня Паша-гей. Он рассказывал, что у него домовой был добрый, ласковый, бывает, проснется маленький Паша -- а рядом спит что-то мохнатое, теплое, вроде кошки. Паша погладит его -- а оно глазками красными блеснет и исчезнет. Паша домового не боялся, боялся только своего бати, который бил его страшно -- да не за ориентацию, тогда еще вообще ничего с этим делом в Пашиной жизни ясно не было, а за то, что бедный Паша часто по ночам писался. Как будто побоями лечат энурез! Ну да что этому бычью объяснять...
   И у нас домовой есть, это точно, только он вид имеет не кошачий, а... не знаю какой, но ноги у него явно человеческие, по крайней мере пендели прописывать он умеет.
   Как-то раз, лет в шесть, поругалась я с родителями. То ли мультика меня лишили, то ли сладкого...
   В общем, разбушевалась я не на шутку.
   Отец ко мне подход знал, сказал:
   -- Милка, реветь много будешь -- чертенком станешь. Смотри-ка: у тебя уже рожки пробиваются!
   -- Где?
   -- Да вот! -- Отец принялся ощупывать мою голову. -- Так и есть: два холмика, точно рожки режутся. Когда зубки резались, ты нам спать не давала, а теперь вот рожки...
   -- Я не хочу рожек! -- закричала я и бросилась к зеркалу. -- Я их отпилю!
   -- Больно будет! -- уверенно заявил папа. -- Это же как палец отпилить! Хочешь, проверим?
   -- Нет! Не надо! -- Я долго и старательно изучала свое отражение в зеркале и ощупывала голову.
   "Не хочу быть чертенком, -- думала я. -- Уж лучше стать кем-то побольше, покрасивее, например, драконом... Дыхну огнем -- и спалю маму с папой. Зачем они мне, когда я -- дракон? Оставлю только бабушку, она добрая".
   Решив так, я принялась раздумывать о том, как стать драконом.
   Дальнейший ход моих мыслей сейчас мне совершенно неведом, но додумалась я до странного: запершись в ванной, я принялась готовить волшебное зелье. Суть этого приготовления заключалась в том, что я просто смешивала в старой эмалированной чашке -- в нее мы набирали воду для полоскания рта -- все имеющиеся в ванной жидкости, включая те, что стояли на полочке за шторкой, то есть использовались отцом в сугубо хозяйственных целях. Получившаяся жидкость имела черный цвет и совершенно крышесносный по отвратительности запах. Но я была не из пугливых -- к тому же закалена рыбьим жиром -- да и стать драконом мне ужасно хотелось, я уже представляла, какой у меня будет длинный гребенчатый хвост и мощные крылья такого отливающего золотом зеленого цвета, какой бывает спинка у жуков.
   В общем, я поднесла кружку к губам...
   Однако сделать хоть один глоток мне было не суждено -- какая-то сила вдруг дала мне, извините, смачного подсрачника. От удара я не устояла на ногах и упала -- прямо лицом на ванну. Падение вышло болезненное -- я разбила губу, драгоценный эликсир расплескался по полу, а на эмалированной кружке появилась выбоина.
   Девочки-дракона не получилось.
   Конечно, родители ничего не узнали про мое чудо-зелье и просто решили, что я поскользнулась на кафельном полу.
   Потом домовой проявил себя тем, что как-то пребольно дал под ребро бабушке, когда она смотрела телевизор, забыв про варящийся на кухне суп.
   После смерти бабушки, когда отец стал жить один, у него самого вдруг прорезались рожки. И вовсе не в том похабном смысле, о котором вы сейчас подумали. А в другом -- самом настоящем чертячьем. Отец начал сильно пить. И не драконье зелье, а обычную водку (хотя...).
   Мы приходили к нему, прибирались в квартире -- и пытались прибраться в его голове.
   И вот как-то раз, когда мы с мамой хором произносили речь о вреде алкоголя, отец не выдержал. Он топнул ногой и рявкнул что-то вроде:
   -- Пил, пью и буду пить!
   Был он так суров, что мы с мамой решили уносить ноги и бросились к выходной двери.
   Туп, туп, туп -- отец проследовал за нами. И вдруг -- бабах! -- он растянулся в коридоре во весь рост. Коридор у нас не такой уж длинный, так что отец упал практически нам под ноги. Пришлось помогать ему подняться. Что за наваждение! Отец был трезв и даже не с похмелья, а споткнуться в коридоре было не обо что -- там даже дорожки не лежало (а смысл класть в коридоре дорожку, когда там все время топчутся в обуви?).
   -- Подножка! Чертов домовой поставил подножку! -- кричал отец.
   -- Какому домовому понравится хозяин-алкаш! -- ухватились мы за поданную идею, но отец только рукой махнул.
   Так мы и ушли от него.
   Через несколько месяцев он снова упал в квартире -- даже стекло в серванте разбил. Руку поранил сильно. На ковре с тех пор кровавое пятно -- как в "Кентрвильском привидении". Только пятно мы даже не пытаемся свести. Толку-то!
   Мы давно уже в ту квартиру не ходим. Пусть домовой, если хочет, дальше рукоприкладством отца уму-разуму учит -- а мы руки умыли.
   У Паши-гея отец тоже один сейчас живет. Кошковидный домовой ему не показывается, тихарится где-то. Сам Пашка за границу уехал и мамку перевез.
   Пусть живут с домовыми, эти папашки-черти, раз с людьми не умеют.
  

Тихо в аду

   Иногда идешь по улице -- и входишь в тяжелое, душное облако чужого беспокойства, или вляпываешься в вонючую кучку мелкого страха, или поскальзываешься на небрежно брошенном изумлении -- "а-а-х!"
   Я всегда избегала работать с людьми -- слишком много они оставляли вокруг себя эмоций, особенно в общественных местах.
   Но были нужны деньги, а тут пришло само собой хорошее место -- книжный киоск в стенах вуза. В мои обязанности входила торговля печатными изданиями, ну и ведение отчетности, на которую я, разумеется, старалась подзабить, так как ее все равно никто не проверял.
   Продавцом я была так себе: постоянно что-то путала или вбивала деньги не в тот отдел кассы. Бывало, становилось скучно -- как будто сползала на глаза шапка, закрывала мир. Бывало, какие-то амбиции начинали покалывать в зад: пойди, поищи что получше, чего тут сидеть! Бывало, хотелось чего-то необычного, сосало под ложечкой, манило что-то вдали...
   Но в общем и целом было терпимо. По субботам я ходила в церковь. В такую... вроде клуба... Парень там был один славный, такой блондинчик щекастый, все говорил про совершенный замысел бога, про любовь, про всепрощение... Иногда я улавливала приятное дуновение светлого ветерка. Может, с небес? Могу ли я улавливать что-то божественное? Я ведь всегда знала, что я не такая, как все, особенная, но откуда этот дар -- от бога или от дьявола? И что с ним делать? Открыться кому-то я пока опасалась -- а вдруг прогонят?
   Однажды утром -- в том особенном полусне, в котором в темное время года обычно пребывают жители наших широт часиков до двенадцати, -- я вдруг столкнулась с чем-то страшным. Несколько покупателей прошло, человек, может, семь или восемь -- и тут оно... Как сосулька-убийца сердце прошила. Дышать нечем. Пальцы заледенели, кажется, согну -- сломаются.
   Это кто-то оставил.
   Кто-то из этих покупателей, которых я даже не старалась запоминать.
   И это сейчас убивало меня.
   Но я знала способ спастись.
   Я схватила бумагу, ручку и стала писать:
   Зимняя звезда
   Дребезжит от холодного ветра
   Зачем вы мучите меня
   Не разжимаете рук,
   Не дадите мне улететь вниз
   Или вы боитесь, что я выживу?
  
   Отпустите,
   Если нет никого, кто бы подхватил меня на руки,
   Я лучше стану мешком, полным переломанных костей и крови.
   Держать меня бесчеловечно.
   Вынесите приговор, если нужно казнить.
   А потом разожмите руку
   И смотрите на меня сверху,
   Я буду вся ваша, мертвая, окровавленная,
   Новая жертва вашему совершенному плану мира.
  
   Я сложила листок вчетверо и засунула под край обложки кассового журнала. Снова взялась за работу. Прошло.
   Перед Новым годом наступил час расплаты за разгильдяйство -- сдача отчетности о продажах. Бухгалтерия выела душу так, что праздники я встретила почти пустой -- только на донышке плескалось немного усталости.
   Выход с каникул удивил. На первом этаже витало характерное смешение страха с печалью, которое бывает, когда умер кто-то не слишком близкий, чтоб скорбеть по-настоящему, но достаточно знакомый, чтобы пожалеть покойного и задуматься о смерти вообще. К этому примешивалось еще какое-то нервное любопытство. И что-то еще...
   Но традиционной тумбочки с фотографией в траурной рамочке не было. Значит, не препод.
   Бухгалтерша, на которую я наткнулась в коридоре, округлив глаза, спросила:
   -- Не слышала еще?
   Я отрицательно качнула головой.
   -- Первокурсница насмерть разбилась. В общагах праздновали Новый год, напились сильно, никто ничего толком не помнит... Она вышла на балкон покурить -- и упала... С одиннадцатого этажа. Но не насмерть. Скорая час ехала. Как приехали, еще жива была, по дороге в больницу умерла. Все переломано. Страшная смерть! Видела проректора по работе со студентами? На нем лица нет! Точно снимут его теперь! Кстати, кассовую книгу принеси мне, пожалуйста!
   Моя начальница изложила свою версию событий (она не курила, но в тот момент вокруг нее вился табачный сыщицкий запах):
   -- Я в том общежитии на инвентаризации была. И выходы на балконы видела! Я, конечно, не заостряла внимания, но помню: высокие там борта, не могла она сама упасть, точно кто-то помог!
   -- Может, и сама сиганула... -- качала головой заглянувшая к нам на чай кладовщица. -- Они там, думаете, только пили? Наверняка наркота какая-то была! А эти обдолбанные с собой чего только не сделают...
   На следующий день я снова столкнулась в коридоре с бухгалтершей.
   -- Не слышала еще? Тех ребят, что вместе с ней были, исключают теперь... И главное: полная неопределенность: вроде и свалиться там самой трудно, и поводов для самоубийства не было... -- тут бухгатерша понизила голос: -- Не беременная она была и.... вроде как вообще девственница... Вот с чего бы... Кстати, кассовую книгу не забудь мне принести...
   Начальницу едва было видно из-за клубов дыма:
   -- Если в общагах завелся маньяк, то скоро мы услышим о новых жертвах...
   Кладовщица снова у нас в гостях наливалась чаем:
   -- Там у них охранники -- все взяточники... Студенты им пятисотенную, а они глаза на все закрывают... Вот и догулялась молодежь!..
   Потом приехали родители девочки, забрали тело.
   Шум поутих. Даже проректора не сняли. Студентов тех, правда, таки исключили.
   В очередной раз столкнувшись с бухгалтершей в коридоре, я услышала лишь краткое:
   -- Кассовая книга!
   И только в тот день, небрежно схватив чертову кассовую книгу, я увидела выпавший из нее листок... И вспомнила.
   Заседание церкви-клуба оказалось каким-то особенно восторженным.
   -- Поймите, -- сказал щекастый блондинчик, -- ада-то нет! Господь своим воскресением упразднил ад!
   -- Это ты что-то еретическое несешь, -- возразил ему кто-то.
   А я вдруг сказала -- гневно, резко:
   -- Она час лежала на снегу и умирала. Час. С раздробленными костями. Ей было нечеловечески больно. Один нечаянно оброненный обломок ее судьбы чуть не убил меня. И вы говорите, что ада нет? Да страна, где так работает скорая помощь, ад и есть! И планета, где есть такая страна, -- ад и есть! И вселенная, где такая планета есть, -- ад и есть! Я не знаю, как именно она упала: намеренно, нечаянно, кто-то помог... Но она тоже была не такой, как все. Я знаю. Я не могу вспомнить ее лица, но знаю: какой-то частью себя она знала обо всем... Она не боялась своей судьбы и в свою последнюю вечеринку веселилась, как могла. А потом мир разжал руки...
   -- С тобой вообще все нормально? Ты это... про политику лучше молчи... -- произнес кто-то рядом.
   Я схватила своя пальто и вышла на улицу.
   Темнело. Я шла вдоль дороги к автобусной остановке, а жестокость, которая превыше всего, наблюдала за мной из междзвездного пространства.
   Снег хрустел под ногами, на глазах замерзали слезы, а в носу -- сопли.
  

Неопознанная летающая кепка

   На лестнице по-прежнему пахнет ее духами.
   Настоящая женщина -- иначе ее не назовешь.
   Сколько ей лет было? Может, восемьдесят, а может, и вся сотня. Но все равно она была красавица.
   В шляпке, в каком-нибудь ярком пальтишечке, с зонтиком-тростью в руках. И непременно -- наманикюренные ногти, так и помню ее руку на перилах...
   Мы встречались только на лестнице, обменивались приветствиями и улыбками -- и спешили каждая по своим делам.
   Я была типичной пацанкой в старой куртке, которой вытерла, наверное, все близлежащие заборы (сидеть на лавочке неинтересно, надо ж всенепременно забраться на забор, и, болтая ногами, пить пиво из банки), носила мешковатые штаны с кучей карманов, верные, неубиваемые кроссовки и распрекрасную кепку, которую когда-то нашла на сиденье в метро. Я носила ее и козырьком назад, и козырьком вперед, в зависимости от настроения. В этом, собственно, и заключались все мои манипуляции с внешностью. Кепка, скажу честно, была старая и бесформенная, пожалуй, даже уродливая. Но я к ней как-то сильно привыкла, да и меня все в ней привыкли видеть. Как-то сроднились мы.
   Соседку звали красивейше: Екатерина Александровна Двигубская.
   Меня звали просто: Катька-Паровоз. Моя фамилия Гудкова. А еще и голос громкий. Поэтому сперва звали Гудок Паровозный, а потом просто Паровоз. Мне нравилось -- увесисто. Нравилось, когда друзья приветствовали меня пением: "А поезд чух-чух-чух... Огни мелькали, огни мелькали, когда поезд уходил..."
   Екатерина Александровна звала меня Катюшей или тезкой, очень приветливо всегда обращалась: на вы.
   -- Катюша, как у нас с погодкой?
   -- Да по-питерски: пока из дому выйдешь, дождь начнется и закончится!
   Как-то раз она сказала:
   -- Милая тезка, не сменить ли вам головной убор? Этот вам совершенно не идет!
   Я ответила:
   -- Не могу, Катерина Санна, в этой кепке весь мой ум! Как сниму -- сразу глупею!
   А она мне:
   -- Не сомневаюсь, Катюша, что ваш образ мыслей очень зависим от этой детали туалета, но все-таки советую вам от нее избавиться...
   Ну я ей честно и сказала:
   -- Оно, Катерина Санна, может, и так -- все-таки поизносилась она уже. Но вот как выбросить вещь, которая тебе верой и правдой столько лет служит?
   Она улыбнулась:
   -- А, так это другое дело. Пора тебе, кепка, уходить. Подумай об этом. Хватит на девочке паразитировать.
   И тут у бабули как будто на секунду даже глаза почернели.
   Ну, думаю, наша красавица стала с ума сходить -- с неодушевленными предметами беседы ведет. Даже пожалела ее про себя. А ну как совсем рехнется, кто за ней ухаживать будет? Одинокая ведь старушка.
   На другой день поздно вечером шла я по берегу славной питерской речки Фонтанки. Темень: ноябрь. Иду, тороплюсь -- ветер холодными пальцами все ребра перебрал. И вдруг очередным порывом кепку срывает с головы. Как будто рукой -- хоп! Только и заметила, как она мелькнула между прутьями решетки какого-то из дворов. Что за напасть! Подхожу к решетке, заглядываю во двор. Ни черта не видно! Перед глазами как выключенный монитор -- сплошная чернота. Поискала вход во двор -- заперто, замок висит. Уж не знаю, может, у них какой другой ход есть, но с набережной в тот двор не войти. Я-то в джинсах была, как всегда, ломанулась лезть через ограду. Забралась наверх, но почему-то решимость быстро угасла. Фонарика у меня нет, в телефоне батарея почти села. Сперва подсвечу себе -- а если потом окажусь во тьме кромешной, как потом выбираться? В общем, спрыгнула я с ограды обратно на тротуар. Да еще и рукав куртки о пики решетки разодрала. Вот дуреха-то! Посмотрела во тьму, шепнула: "Прощай, кепарик!"-- и пошла домой.
   Дома в прихожей посмотрела на себя в зеркало: да уж, хорошо, что никто меня при попытке залезть в тот двор не поймал. Ни дать ни взять выгляжу как малолетняя хулиганка.
   Кепку новую купить оказалось трудно. Ни одна мне не шла. Да и куртку надо было сменить, не ходить же с драным рукавом. Зашла как-то в сэконд -- смотрю: висит на вешалке пальто клетчатое. Не носила никогда ничего такого. Примерила -- село как влитое. Взяла. Подобрала к нему и шапку, и сапожки. Такая вся стала аккуратненькая, что даже другое прозвище себе придумала: Катя Гуд. Хорошая Катя. А что?
   Екатерина Александровна ничего мне не сказала, все по-прежнему про погоду спрашивала, если мы встречались. Потом заболела она, как-то поднималась я по лестнице, а она из квартиры выглянула -- грустная такая, волосы белым пухом, глаза прозрачные, выцветшие. И все равно красавица!
   -- Зайди ко мне, Катюша!
   Я зашла. А она:
   -- Катюш, у меня руки дрожат, а я тут в Интернете увидела, как теперь ногти красят -- в разные цвета, так охота попробовать.
   Ну я и накрасила ей ноги -- в разные оттенки фиолетового.
   Она повеселела, подвела меня за руку к шкафу, достала оттуда красивую синюю шаль и говорит:
   -- Прими в подарок!
   Я шалей отродясь не носила, но взяла, обидеть не хотела.
   Екатерина Александровна умерла той же ночью.
   Я в синей шали на похороны и пришла. Пусть не по правилам, а ей бы понравилось. На похороны приехала какая-то ее дальняя родня: тетки, дядьки -- самые обычные люди, безо всякой красоты.
   А когда уходила уже с кладбища, услышала за спиной чей-то голос:
   -- Передала-таки дар, старая ведьма!
   Обернулась: поди догадайся, кто из родни это сказал -- вон та кривобокая в сапогах, которые всегда забредают не туда, тот длинный в костюме-карьеристе или толстая, одышливая тетка, у которой на руках загребущие перчатки?
   Ведьма? Вот идиоты! Но мне эта мысль понравилась, и, чтобы слегка напугать суеверную публику, я купила в магазине ее любимые духи и регулярно распыляю чуток на лестничной клетке.
   Мистика -- чушь. А вот красота -- совсем другое дело.
  

Одна из

   В любой ситуации есть плюсы и минусы, правда, обычно плюсы достаются одним, а минусы -- другим.
   Мой бывший парень всегда говорил мне, что я пессимистка. И чокнутая.
   Прав был. По крайней мере в тот вечер в кафе "Одно из", когда я вписалась лбом в зеркальную стену, я сама подумала: рехнулась. Но ведь была уверена, что иду к выходу! Мне казалось, что в кафе два зала. Официантка потом говорила, что так многие ошибаются, неудачный у них дизайн, с этой зеркальной стеной... Но дело в том, что я... я не видела в том зеркале себя, то есть нет, иначе: я видела, как мне навстречу шла девушка, да, какая-то девушка, и я даже подумала, что она чем-то похожа на меня... но это была не я! Пальто похожего фасона, но не песочного цвета, как мое, а такое... скорее горчичное... и волосы...чуть длиннее моего каре "до плеч" и не русые, а такого приятного рыжевато-каштанового цвета... и лицо, его черты... что-то в нем было от меня, что-то неуловимо мое, знакомое по отражению... овал? разрез глаз? но вот рот был другой... не будь этого рта, я бы поверила, что это все-таки была я -- мало ли какая игра света: искажение цвета, формы... но та девушка улыбалась! Легкая, светлая, летящая улыбка на лице, а я -- я шла раздавленная, униженная, едва сдерживала слезы... я даже чувствовала, как болезненно дергается уголок моего рта... это не могло быть мое отражение... и поэтому, вдруг натолкнувшись на зеркало, я так испугалась, что аж вскрикнула.
   Женщина, сидевшая за ближайшим ко мне столиком, опрокинула бокал с вином, а официантка чуть не выронила поднос. Все уставились на меня. Позор! Никогда больше не пойду в это кафе...
   -- Ты просто была в стрессовом состоянии из-за того, что этот гад тебя обозвал чокнутой психопаткой, -- утешала меня Машка, подруга. -- Вот и примерещилось тебе чего-то там...
   -- Не психопаткой, а пессимисткой, -- поправила я, но настаивать на том, что все-таки видела перед собой в тот момент другую девушку, не стала, а то так чего доброго превращусь в глазах людей из безобидной чокнутой в опасную психопатку.
   Но я часто думала об этом. Растягивала эту историю-резинку, и в два-три охвата перевязывала ей все свои мысли, как волосы. Ни о чем другом думать не получалось, даже о дипломной работе. Ее третья, последняя, глава получилась отстойной и на встречу с научным руководителем я шла с замиранием сердца.
   Но он меня почему-то похвалил:
   -- Все хорошо, мне понравилась ваша идея насчет того, что даже в классическом тексте при желании можно найти скрытую возможность другого финала... Аргументацию вы, правда, порой притягиваете за уши, но в нашей науке это делают даже некоторые маститые ученые...
   Профессору за пятьдесят, он большой, высокий, носит бороду и волосы до плеч. И он рыжий. Такой большой горячий человек. Я его очень люблю.
   -- Я сегодня не смогу с вами обсудить все детали, понимаете: у дочери день рождения, намечается семейный обед. Я обещал жене помочь на кухне. -- Он улыбается.
   У него на столе -- фотография: жена -- какая-то холодная блондинка с рыбьими глазами -- и дочка -- девушка моего возраста, светло-рыжая, лицо в веснушках.
   Я недолюбливаю жену профессора, а Машка говорит, что это потому, что я сама в него влюблена.
   -- Глупости, -- говорю я, -- профессор меня совершенно не возбуждает, а эта его баба на самом деле мерзкая. По ней же видно.
   -- Ты ее ни разу не видела!
   -- По фото заметно. Я бы человеку с таким лицом запрещала в холодильник заглядывать. От одного ее вида молоко скиснет! И что он в ней нашел? Неужели не встречалось ему лучшей женщины?
   Машка только пожала плечами.
   -- Встречалось наверняка. Но влюбился-то он в эту.
   -- А что если... если человек влюбляется в того, кто оказывается в определенный момент в определенном месте. Например, в метро "Восстания" в центре зала, в таком-то часу в такой-то день такого-то года... И там может оказаться кто угодно вообще... какая угодно женщина или мужчина... все, механизм сработал... мышеловка захлопнулась...
   -- Ну ты нагородила!
   -- Ну а что! Это все объясняет!
   -- Что -- все?
   -- Почему люди так себя ведут! Почему бросают лучших ради худших! Просто срабатывает программа...
   Машка уставилась на меня. Я -- на нее. Машка как Машка. Короткая стрижка, косая челка, кольцо в носу. И тут она порывисто обняла меня и сказала:
   -- Твой бывший мудак. Обычный мудак. Не суши мозги.
   -- Ага, и отец -- тоже мудак?
   -- И отец мудак, если хочешь. -- Машка продолжала меня обнимать. -- Ты меня покрасишь в синий? Я сама боюсь, что плохо промажу волосы... тут, на затылке... -- и она смешно взъерошила свои волосешки.
   Наверное, я бы забыла об этом всём, если б...
   Если б не та поездка на старую квартиру. Старую квартиру, которая давным-давно пустовала. Мама хотела ее сдавать, но для этого нам надо было вывезти оттуда горы хлама. Летом мы собирались устроить там генеральную уборку, ну и косметический ремонт заодно.
   И вот мне пришлось туда съездить, маме понадобились какие-то записные книжки еще со времен студенчества, она хотела найти адрес какой-то подруги и написать ей, вроде так.
   Я давно не была в том районе, и у меня вообще топографический кретинизм, так что я не удивилась, когда вышла из автобуса и поняла, что не знаю, куда идти. На секунду мне вообще показалось, будто я никогда раньше не была здесь.
   Но потом я сориентировалась и все-таки нашла дорогу. Правда, меня не оставляло странное чувство: все так, да не так. И дома вроде знакомые, и магазины, и качели во дворе, которые я смутно помню по детским играм, но что-то все равно не так. Ну, я несколько лет здесь не была, за это время и деревья подросли -- а некоторые были спилены, и стены домов перекрасили, киоск "Ремонт обуви" куда-то исчез -- но это точно тот же самый дом, вон и табличка с адресом. Я вошла в парадное. Как же тут убого все-таки! И лифт зассан. Я задержала дыхание, чтобы не вдыхать вонь, и лифт, как-то подергиваясь, будто у него нервный тик, потащил меня на 9-й этаж.
   Я вышла на лестничную клетку. И снова все не так... Хотя что? Плитка на полу, беленый потолок, соседский велик. Дверь обита дерматином, только мне почему-то казалось, что он темно-коричневый, а не черный... стала искать в сумочке ключи... и тут услышала голоса.
   Из-за двери.
   -- Мама, ма-ам, я возьму у тебя в ящике колготки...
   -- Я же тебе покупала две пары...
   -- Порвались!
   -- Ну какая же ты неаккуратная!
   -- Это стулья!
   -- Ну конечно... У стульев заговор против тебя!
   Я стояла замерев и сжав в руке ключ.
   Голос этой женщины был мне знаком. Очень знаком. Я готова была поклясться, что это моя мама!
   Но мама сейчас на работе. К тому же от старой квартиры у нас только один комплект ключей -- который у меня в руках. Мама не смогла бы туда войти -- да еще с какой-то девочкой, которая почему-то зовет ее мамой... что за бред? Я уже хотела решительно отпереть дверь и покончить с неизвестностью, как вдруг из квартиры послышался другой голос:
   -- Девочки, милые, не ругайтесь!
   Я окаменела. И тут откуда-то сверху, наверное, от соседей с 10-го этажа, вдруг понеслось:
   -- Тополиный пух, жара июль...
   Я слушала эту старую песню, которая вдруг стала казаться необъяснимо жуткой, и превращалась в набитую ужасом подушку.
   Куда я попала? Там, за дверью, беседу вели трое: моя мама, какая-то незнакомая девочка и мой научный руководитель.
   Я вышла из дома и побрела к остановке. Ноги как-то неловко подгибались, будто я пританцовываю...
   Когда кондуктор попросила заплатить за проезд, я посмотрела на нее и тихо пропела:
   -- Ночи такие звездные...
   Машкина голова похожа на синего ежа. Когда волосы высохнут, станет понятно, равномерно я нанесла краску или нет.
   Подруга изучала результат наших трудов в зеркале:
   -- А может, зеленую надо было брать?
   -- Не в этот раз.
   -- Пф! Ты еще скажи: не в этой жизни.
   -- Или не в этом мире. Как думаешь, Маш, есть какие-то другие... параллельные миры?
   -- Наверняка есть. В каждом -- я с разным цветом волос... -- Машка вздохнула. -- Ну какого черта я синий взяла? Теперь кажусь бледной, как смертельно больная... и все вены выделяются... Вот черт! Может, есть и какие-то другие, лучшие миры. Но нас там нет.
   -- По этой причине они и лучшие, -- тихо сказала я.
   Машка кивнула. Обычно она всегда спорила с моими пессимистическими выводами, но в этот раз, видимо, решила согласиться.
   -- Испортила волосы, дура, -- злобно сказала она своему отражению в зеркале.
   При обсуждении очередной главы диплома профессор был каким-то рассеянным. Ничего мне толкового не сказал и вообще больше смотрел в окно.
   -- Весна уже идет...
   -- Да, защита близко.
   Он проигнорировал мои слова.
   -- Я в такую погоду... тридцать лет назад познакомился с моей женой будущей... Стайка девушек вашего примерно возраста... шли от кинотеатра... с последнего сеанса... а мы с компанией друзей просто шатались по набережным... увязались проводить... холодный вечер был, я ей свой пиджак на плечи накинул...
   "Это не вечер был холодный, это она по жизни ледышка", -- подумала я.
   -- Эля такая смешная была... говорила с этим своим прибалтийским акцентом... мне это так понравилось тогда... да... в кино шел "Фантомас".
   Не знаю, что толкнуло меня в тот вечер спросить маму:
   -- А ты, когда в универе училась, в кино часто ходила?
   Мама посмотрела на меня своими усталыми глазами из-за стекол очков.
   -- Да частенько. На многие фильмы и не по одному разу.
   -- И на "Фантомаса" ходила?
   -- Ходила, да. Один раз сходила, потом подруги второй раз звали, но я не пошла.
   -- А чего?
   -- Да не помню уже. То ли готовилась к коллоквиуму, то ли книжку в тишине хотела почитать...
   Сайт рассказывал: "Почему наше кафе называется "Одно из"? Мы решили при выборе названия пойти от противного. Большинство заведений в нашем городе подчеркивает свою уникальность, оригинальность, неповторимость. А мы -- просто "Одно из". Одно из множества аналогичных заведений. Приходя к нам, вы должны почувствовать именно это: вы -- тоже "один из". Один из множества людей, ходящих по улицам этого города -- одного из множества городов одной из множества стран на одной из множества планет в одном из множества миров. И вы часть всего этого! Поразительно!"
   Я сидела за столиком, бросая украдкой взгляды на зеркальную стену. Иногда мне казалось, что я ловлю ее. Другую девушку из отражения. Она была в похожем на мое платье, только рукава другого фасона. Один раз мне показалось, что у нее на пальце что-то блеснуло. Обручальное кольцо? Она выходит замуж? Жалко, я не могу подсмотреть, за кого. Я теперь ясно представляла себе ее лицо. Овал лица она унаследовала от мамы, разрез глаз и форму носа -- тоже. А вот улыбку и рыжину в волосах -- от отца. Может, и светлый характер тоже. И мама там, конечно, счастливее, чем здесь. У нее там прекрасный муж. А здесь что? Муж бросил, дочка выросла в унылую психопатку.
   Нет, нет, я пока не психопатка, я безобидная чокнутая...
   Я встала и поплелась к выходу.
   Все это игра больного воображения.
   Пришла эсэмэска от Машки. "Иду бриться налысо. И не пытайся переубедить!"
   Определенно этот мир -- один из самых безумных.
  

Старикам - почет

   Я свалила сумки горой посреди маленького коридорчика и пошла знакомиться с соседями.
   Все-таки соседи -- это самое важное, когда живешь в коммуналке. Мало ли возненавидят и в суп пачку соли всыплют. Или в тазик со свежезамоченными бельем чернил вольют. Меня пугали, я знаю, как оно бывает.
   Но соседка мне понравилась. Обычная женщина, одна растит сына.
   -- Комната эта хорошая, кот наш ее любит. А кот -- он знающий.
   Смотрю: кот черный с белыми грудкой и лапками, глаза зеленые, умные. Действительно знающий.
   -- Можно погладить?
   -- Можно. -- Соседка только улыбнулась. -- Он ласковый. Мой рыцарь и защитник. Как-то раз из унитаза во-от такенная крыса вылезла. А он ее цоп!
   Моя рука замерла у самой кошачьей спины.
   -- Тут есть крысы?
   Соседка замахала руками.
   -- Что ты, что ты! Были, раньше были! Барсик всех переловил! Я же говорю: рыцарь, защитник! Ну а, может, крысы сами ушли, после того как дед умер. Крысы-то они очень часто покойников чуют. Как кто помирает в квартире -- так и крыс набегает полчище. А как только помрет -- так и крыс как след простыл... Тогда вот дед тут помирал, сколько набежало крыс этих... здоровенные такие, хвосты длинные, облезлые... бегают ночами, топочут, кастрюлями гремят на кухне... жуть! Я вот Барсика завела. А потом и дед умер...
   Комнату я купила у внучки этого самого деда.
   -- Ты-то с этой... его дружишь или как? -- спросила соседка. В вопросе ощущался подвох. Я увлеченно гладила кота.
   -- Красавчик какой... Шелковая шерстка... Да не могу сказать, что дружу... Я объявление на "Авито" нашла. Только про комнату с ней и говорила. Обычная вроде девчонка...
   -- Ох и стерва она! -- со злостью бросила соседка. -- Как за дедом старым поухаживать -- так нет ее! Как умер он -- тут как тут! И комнатку нам продавать отказалась! Цену заломила! А могла бы по-соседски и... Уж хотя бы за то, что мы деда ее, пьяницу этого старого, терпели... Последние годы он совсем уж плох стал... То воду забудет выключить и потоп устроит, то кастрюлю на плите оставит... Но ничего, дело былое... Да и нельзя о покойниках плохо-то...
   Я изобразила глубокий понимающий вздох и снова принялась гладить кота.
   -- Ладно, ты живи, девонька, мы сделку эту обжаловать не будем. Хотя не слишком-то честно. Дарение! Какое такое дарение? Кто ж это едва знакомому человеку комнату подарит?
   Я еще старательнее гладила кота. Почесала ему грудку. Он благодарственно замурчал. Хоть к кому-то тут я нашла подход!
   -- Не тушуйся ты. Не обидим. Ты хорошая, наверно, девочка. Как у тебя с вредными привычками?
   Я помотала головой.
   -- А я курю. Не возражаешь?
   Она закурила.
   -- Живи. Никто тебя не тронет. И если что... всякого такого... потустороннего... не бойся. Дедок был пьяница, но добрый, не обидел бы. Барсик иной раз чует что-то, спинку выгибает, шипит... Может, думаю, дед наш по родной квартире бродит, выпить ищет... он иной раз подворовывал... когда свои деньги пропивал... хотя нельзя плохо о покойниках...
   Я снова глубокомысленно вздохнула.
   -- Не кручинься так. Главное -- с вредными привычками не связывайся. Не кури, не пей, мужиков не води. Много. Чуток-то можно. -- Она засмеялась. И я с ней. Вышло плоховато: вздохи как-то лучше получались.
   Так я стала жить в этой квартире. Сперва все ничего было. А потом... Потом суп с котом. Нет, с котом ничего плохого... Не могу нормально рассказывать. Закурю.
   Да, курю теперь. И не только курю. Вот так.
   В общем, в дерьмо я влипла. Если коротко, влюбилась сильно. По самые гланды.
   Жесть. Хотела его как жить хочется, когда за горло взяли. Секс был бешеный. Три раза. А потом. Потом прости-прощай, решил вернуться к бывшей жене, начать все сначала.
   Где тут моя банка для окурков? Я курю от соседки тайком. Окошко приоткрою и курю туда.
   Ничего. Я другого уже себе нашла, да. А что? Ну, второй мужик за год -- это ж не "пустилась во все тяжкие", ведь так? Вон он, звонит... А не буду брать... Так себе, мужик, если честно... Я вот на одного смотрю, утром на остановке стоим, вместе автобуса ждем... вроде как-то он ко мне неравнодушен... Хотя не все ли они одинаковые?
   Да. Пойду себе кофе заварю.
   Пофиг, что ночь. Не засну уже. Саднит внутри что-то.
   Прошлой зимой вообще плохо было. Сразу, как бросил меня этот... И я начала пить. В комнате у себя, чтоб соседка не видела. Пью и пью. Только бутылки в уголке ставлю. Рядком. Чтоб вынести как-нибудь, под шумок. А потом спать лягу... и слышу сквозь сон... как будто бутылки в углу позвякивают... вставала, проверяла... думала: Барсик, может, бегает. Нет. Лягу -- опять звенит. Что за музыка ветра, блин?
   А потом как-то после нового года слышу, соседка сыну говорит:
   -- Ты бы бутылки вынес на помойку, а то дед достал уже!
   -- Какой такой дед? -- спрашиваю.
   А соседский сын мне:
   -- Да вас это не касается, вы ж не пьете, не то что мамка!
   -- Ты чего несешь! -- соседка аж взвилась. -- Алкашка я, что ль? Новый год же праздновали! Потом Рождество! Вот и скопилось... А в нашей квартире нельзя, чтоб бутылки скапливались: дед приходит. Ночью шатается, да ищет, чего б глотнуть.
   -- Да можно просто крикнуть "Пошел нахуй!" -- он и перестанет звенеть! -- не унимался соседский сынок.
   -- Да ты откуда вообще такие слова знаешь! -- психанула соседка -- Сейчас как дам, будешь знать, как матом ругаться! А ну быстро мусор вынес!
   -- При чем тут "такие слова"? Призраков матом отпугивают, это тебе кто хошь подтвердит!
   Школьник подхватил мешок тихий и мешок шумный, бутылочный, и исчез за дверью.
   Когда следующей ночью у меня в комнате зазвенело, я замерла. Крикнуть? А если только соседей перебужу? Вдруг школьник пошутил просто? А что если -- и того хуже -- мне ответит: "сама туда иди!"? Что тогда делать?
   Была не была. Я набрала в легкие воздуха.
   -- Пошел... -- И тут мелькнуло: а хорошо ли -- пожилого человека, безобидного дедушку, посылать матом?
   И я выдохнула. Стало тихо.
   Назавтра я купила бутылку коньяка хорошего, налила деду рюмочку, оставила на буфете. Пусть его.
   Ну и сама иной раз выпью, вот сейчас плесну себе в кофе, и дедку в рюмочку.
   Что на кухне шумит? Это Барсик крыс гоняет. Лезут откуда-то. Здоровенные. Топочут, как слоны.
   А за стенкой? Это соседский пацан в компьютер режется. Соседка похрапывает.
   Коммуналка. Хорошую комнату мне твоя внучка продала, дед. Твое здоровье.
  

Если фонари зажигают...

   Это был день, когда я хотела оставить записку "Почему все так плохо?" и спрыгнуть с платформы на рельсы.
   Просто я жила на первом этаже (выйти в окно -- не вариант), завязать петлю таким узлом, чтобы удавиться, у меня вряд ли получилось бы -- руки из жопы, вскрыть вены в ванной невозможно по причине отсутствия ванны (ее нам заменяла душевая кабина), а травиться мне нечем, кроме просроченного анальгина, не помню, с каких пор валявшегося в кармане сумочки. А вот железная дорога рядом есть, так что я вполне могла последовать примеру Карениной.
   Писать записку я не стала, но почему-то переложила в карман куртки этот злосчастный анальгин.
   Перебирая таблетки -- как четки -- я вышла из дому.
   Как так, а?
   Поразительно!
   Я всегда считала, что оптимизм -- это самый правильный подход к жизни. Я улыбалась. Я всегда улыбалась.
   Уволили -- улыбалась.
   Разбили сердце -- я улыбалась.
   Отказывали, когда я приходила на собеседования, -- и я улыбалась.
   Дошло до того, что на фотографии с похорон бабушки я одна стою с дурацкой улыбкой на заплаканном лице.
   Я даже не знаю, как выглядит мое лицо без улыбки. Подходя к зеркалу, я невольно улыбаюсь.
   Не могу пожаловаться -- мне не верят. Стоит начать ныть, как тут же сам собой вспоминается анекдот в тему. Рассказываю его и ржу. Ужасно.
   Хуже всего то, что это считается хорошей чертой. Я даже не могу пожаловаться на то, что не могу пожаловаться. Ну вот, я каламбурю. Отлично.
   Я всегда всех смешу и утешаю. Говорю: жизнь наладится. И она налаживается -- у всех, кроме меня.
   "Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо" -- я это повторяю в день по триста раз. Во рту слаще не стало.
   Нет, все это неправильно, мне эти слова не подходят. Для каждого есть какое-то свое шаманство, правильное. Вот Ирка. С Иркой я знакома с детства. Она всю жизнь с кислым лицом ходит.
   Помню, в детстве говорила мне с надрывом:
   -- Мне никогда, никогда не купят ролики!
   И что -- кто потом катался по городу?
   Дальше было: "Мне никогда, никогда не поступить на этот факультет", "Мне никогда, никогда не купить квартиру" и "Мне никогда, никогда не выйти замуж". И фотки с новоселья и свадьбы.
   Хотя, может, это мое "все будет хорошо", которое я ей долдонила всякий раз после ее "мне никогда не...", сработало?
   Может, это мое колдовство -- только оно не работает на меня саму?
   Может, просто надо найти уши, в которые можно бесконечно лить "мне никогда не..." -- и в ответ получать спасительное "все будет хорошо"? Но как понять, чье "все будет хорошо" работает, а чье просто сотрясает воздух?
   Я в раздумье бродила вокруг дома.
   Смеркалось.
   Идти домой не хотелось.
   Тоска не отпускала. Я поняла, что счеты с жизнью мне так не свести -- все эти мысли держат меня на привязи и в сущности я просто брожу словно цепной пес возле конуры.
   Дома сидеть тошно.
   Работы нет.
   Таскаться по друзьям не хотелось. Все равно у меня не получалось даже нормально разрыдаться на плече у подруги, и всякий мой приход в гости с целью поплакаться заканчивался тем, что плакались мне.
   Я поплелась на станцию.
   На платформе маячило всего несколько человеческих фигурок. Мужики какие-то.
   Фонари горели.
   Я стала прохаживаться по платформе. Холодно-то как. К вечеру совсем температура упала. И так плохо было, еще хуже становится. Ничего, зима -- это хорошо. Ну вот опять! Чего ж хорошего-то?
   Почему
   все
   так
   плохо?
   И тут погас свет.
   Секунда темноты. Полного ничега.
   -- Ах ты ж ёбаный ты нахуй! -- послышался рядом мужской голос.
   Свет зажегся.
   И снова погас.
   -- Заебали! -- крикнул тот же голос.
   Фонари включились. Через пару секунд -- опять темнота.
   -- Охуели, что ли?
   Свет загорелся.
   Так повторялось несколько раз, и я даже привыкла уже к тому, что фонари периодически гаснут, погружая платформу в черноту. Свет включался быстро -- так что глаза не успевали привыкнуть к темноте, отчего она казалась какой-то на редкость мощной. Да, тьма сгущенная концентрированная, как сгущенка в банке, только тьма.
   Но вот что-то сбилось в системе -- свет погас, а голоса не раздавалось. То ли мужик привык к этому миганию, то ли у него просто закончились маты (что вряд ли), то ли он осип уже орать на морозе.
   Свет не загорался. Он должен был, должен вспыхнуть буквально через "раз-два-три", но его не было, тьма затянулась.
   -- Долбоебы, блять... -- устало произнес мужик наконец-то.
   И свет загорелся.
   И прямо напротив себя я увидела это... в конусе света, бросаемого фонарем, кружились первые в этом году снежинки.
   А вдали вспыхнули три глаза электрички.
   Я уеду в зиму.
   Все плохо.
   Все ужасно плохо.
   Все капец как плохо.
   Я буду слушать перестук колес, катать в пальцах таблетки и улыбаться сквозь слезы.
   Это должно будет стать моим личным колдовством -- если я не умею ныть или материться.
  

Дом для собаки

   Была у нас верстальщица на работе, Машенька. Умненькая и нищенькая, как оно у нас всегда бывает. Снимала комнату в какой-то бывшей общаге, много работала, от мужиков добра никакого не видела, но не унывала.
   Как-то раз, представьте себе, подвалило Маше счастье: помер у нее дед какой-то, из дальних родственников, которых совсем не жалко, и перепал ей домик в деревне. Правда, до города с час добираться, да и сам домик на ладан дышит -- а все равно приятно. Продать, конечно, можно было, но что-то у Машеньки рука не поднималась: дом продать -- это ж хуже, чем скотину зарезать, дом он так плачет порой, так ставнями хлопает, что у любого сердце дрогнет... Решила Машенька дом оставить. Починить его да в божеский вид привести возможностей не было, так что стоял домик пустым, только вздыхал тяжело...
   Машенька приезжала только изредка, навещала старичка, прогревала его старые косточки -- печку топила, да и сама грелась.
   Как-то шла Машенька с работы и увидела на обочине дороги собачку. Живую, только сильно покалеченную. Кто-то ее, бедолагу, из машины выбросил. Видно, хотел вывезти за город, но бензина жалко стало, не довез. Машенька не зря тут Машенькой названа, а не Машкой. Подобрала собачку, к ветеринару отвезла, подлечила. Увезла к себе в общагу, стала с собачкой жить. Только собачка оказалась голосистая да вредненькая. По любому поводу лай поднимает. А соседи у Машеньки были детные и вредные, чаду своему в попу дули. Не понравилась им собачка, стали они Машеньке намекать -- или ты от своего "звонка" избавишься, или мы хозяевам комнаты настучим, и выгонят тебя на все четыре...
   Так что решила Машенька завязать с арендой. Договор закончился, она упаковала пожитки, взяла свою псинку -- и решила двинуть туда, где собака никому не помешает. В деревню то есть.
   Для перевоза пожитков вызвала такси.
   Таксист, как водится, разговорчивый оказался, то да се... Приехали они, мужик дом старый увидел. Как же, говорит, ты жить-то в нем будешь? Это ж вообще развалюха какая-то!
   Дом обиделся и подставил мужику порожек, так что тот запнулся и чуть не упал.
   Выругался.
   Дом на него старой посудой звякнул -- нехорошо!
   Но мужик уже оглядывался деловито.
   Тут надо поправить и здесь...
   В общем, так он с Машенькой и остался.
   Такой ремонт забабахал -- даже на чердаке спальное место сделал, я там ночевала как-то... В общем, неплохо Машенька живет, не жалуется. Славный домик у нее.
   Она-то сама, конечно, не скажет: все хорошо, у нас не принято так, чтоб не сглазить. А я-то как ночевала у них, слышала... по крыше легонечко так шелестело. Я знаю, что это: ангелы на крышу садятся, как на печку. Ноги греют.
   Я все знаю-то. Иной раз бывает на свете и справедливость.
   Вот ты бы поехала жить в старый дом, полуразваленный, из-за пса-трезвона, соседей задолбавшего? Чтоб до работы добираться два часа, да на перекладных? Вот. То-то и оно.
  

Чертик, чертик, уходи!

   Моя начальница -- такая тетка... с легким прибабахом. Мистика всякая -- её тема. Нравится ей такое. А тут недавно приходит -- лица на ней нет. Говорит: в новостях слышала, самолет разбился. Тем самолетом подруга ее школьная летела с отдыха.
   Никто не выжил.
   Ну, тут начальница моя и рассказала историю.
   Подругу эту звали Томой. Правда, не сказать, что это была настоящая дружба. Они учились в одном классе, жили в одном доме, вот и ходили в школу и из школы вместе. А так-то эта Тома была в классе кем-то вроде изгоя. Одевалась она простецки: кофточки какие-то с чужого плеча, колготы толстые (Это ж как себя не уважать надо, чтоб в толстых-то колготах ходить? Пусть на улице хоть -30, а настоящая девчонка всегда в капронках придет, в крайнем случае -- капронки поверх толстых колгот натянет), коса растрепанная, нос вечно в чернилах. В общем, какой-то унылой была Томка. Училась неплохо, только у доски всегда мямлила, стеснялась, видимо.
   Так вот как-то раз позвали Олю (ах да, мою начальницу Олей зовут) две другие подружки -- Светка и Катька -- как-то раз в гости, да не просто так, а погадать.
   Ну, как у нас школьницы гадают: вызывают чертика. Выдрали из тетради двойной лист, нарисовали круг (обвели тарелку), написали по краям все буква алфавита, цифры, слова "да" и "нет". Затем Светка, самая смелая, взяла в руки иголку с ниткой, установила иголку в центр круга и сказала:
   -- Чертик, чертик, появись!
   Три раза.
   Потом спросила:
   -- Чертик, ты здесь?
   Иголка дернулась и медленно повернулась в сторону слова "да".
   Оля и Катя сдавленно пискнули.
   -- Ну, ну, спрашивай давай...
   Светка принялась спрашивать чертика, разумеется, в первую очередь о том самом: когда замуж выйду да как мужа будут звать. Чертик отвечал.
   "Павел, в 22 года".
   -- Неужто наш Пашка! -- воскликнула Светка. -- Не может быть! -- Но щеки у нее алели как-то уж очень довольно, хоть и смущенно.
   Девчонки резвились.
   -- Да ты все врешь! Подкручиваешь нитку! Видно же!
   -- Чего, чего видно? -- злилась Светка. -- Вы смотрите на руку мою, где я что подкручиваю?
   -- Дай я! -- Катька вырвала у нее из рук нитку с иголкой.
   -- Ну-как, чертик, как мужа моего будут звать?
   Иголка задрожала, а потом как-то нервно задергалась:
   -- В-л-ы-ф-ь... Что за бред? -- Катька расхохоталась, демонстрируя прекрасные белые зубы. -- Говорю же, подкручивала ты!
   -- Это тебе он бред говорит, потому что ты с ним не поздоровалась, а сразу полезла с вопросами, -- обиделась Светка. Она покраснела еще больше, на этот раз -- гневно.
   -- Влюбилась в Пашку, вот и все! А чертика никакого не существует! -- гнула свою линию Катька. -- И как можно влюбиться в Пашку, он же ногти на контрольных грызет, как девчонка!
   -- Дайте мне! -- вдруг вмешалась Оля. -- Я хочу спросить кое-что.
   Она взяла у Кати иголку с ниткой, установила иголку в центр круга, как положено, призвала чертика... Ей хотелось, очень хотелось спросить, когда она выйдет замуж и за кого, но вдруг стало страшно: а вдруг чертик скажет ей, что ее будущий муж -- какой-нибудь общеизвестный школьный придурок, над которым все ржут? Какой-нибудь прыщавый жирдяй или хулиган, отбирающий карманные деньги у первоклашек? Девчонки же тогда обхохочутся! Но спросить что-то надо было, и Оля выпалила:
   -- Чертик, чертик, скажи, а когда Тома выйдет замуж?
   Иголка зашевелилась. Возможно, от движения воздуха: разве недостаточно даже чьего-то легкого дыхания для того, чтобы привести в движение швейную иглу?
   Сперва иголка ненадолго остановилась возле цифры "3", затем поползла дальше и окончательно замерла у восьмерки.
   -- В тридцать восемь лет! -- вскрикнула Светка. -- Не может быть! Вот умора!
   И тут уж хохотать принялись все три -- потому что смешнее тридцати восьми лет самих по себе для двенадцатилетних девчонок могла быть только свадьба в тридцать восемь лет.
   Они так веселились, что даже забыли спросить, за кого же все-таки выйдет замуж Тома. И так было ясно: не за принца. В такие-то годы! Воображение рисовало им какого-то пузатого дядечку вроде директора их школы, у которого прядки жидких волос противно лепились к круглой лысине.
   Потом позвонила мама Оли и потребовала, чтобы та скорее возвращалась домой. Было уже поздно.
   Оля пошла домой дорогой, по которой обычно ходила с Томкой. Было темно, горели фонари, и Оле вдруг стало грустно-грустно: она пожалела сразу о двух вещах -- что ничего не спросила у чертика о себе и что Томка, оказывается, такая несчастливая. Ведь в глубине души Оля хорошо к ней относилась.
   Она решила ничего Томке не рассказывать о чертике и вообще забыть об этой истории навсегда.
   Светка, правда, назавтра жаловалась, что из-за того, что они нормально не попрощались с чертиком, кто-то всю ночь дышал у нее над ухом, но Оля и Катька ей не поверили.
   А потом... потом Светка действительно стала встречаться с Пашей и вышла за него замуж. Не в 22, а еще раньше, в 19, по залету. Потом разошлись, Светка кого-то другого себе нашла. Катька выскочила замуж за немца по имени Вольфганг. Живет в Берлине, размещает в "Одноклассниках" фотки: такая же улыбчивая, аж сверкает. А Тома... Тома и верно была одна, все время одна, пока вот недавно не удивила всех -- вышла-таки замуж, в 35 лет, да, чертик немного ошибся.
   А вот сегодня эта Тома умерла. Погибла вместе с мужем в том самом самолете. Тридцать восемь лет ей даже не успело исполниться.
   И моя начальница... Оля, Ольга Викторовна, которая так вообще и не вышла замуж, сидела и плакала, плакала, плакала... словно потеряла очень дорогого человека, хотя не общалась с этой Томой со дня школьного выпускного.
   А потом сказала:
   -- У нее профиль очень красивый был. Когда мы из школы возвращались, шли рядом, я косилась в ее сторону, любовалась -- и завидовала. И теперь даже, как вспомню -- завидую...
  

Козы, свиньи и собаки

   Лето мы в деревне проводили. Хорошо там. Глазу голубым и зеленым объесться можно, а животу -- редиской, луком, огурцами-помидорами и прочим садом-огородом.
   А душу волей можно порадовать. Огородные повинности отбыл -- и гуляй, хоть угуляйся.
   Счастье.
   Помню, каждые выходные мы обязательно ходили бабу Лиду проведать. Баба Лида -- подруга бабушкина, они всю жизнь продружили.
   Жила она одна, муж ее давно умер. Были у бабы Лиды коза Дашка, кабан Пафнут, а еще пес Валет.
   Дашка была безухой -- кабан Пафнут ей ухо отъел. Она, Дашка, уж больно любила чужую еду воровать. Как-то раз просунула голову между прутьями решетки в свиной загородок и давай из корыта Пафнута есть. А Пафнут в это время сам за обе щеки еду наворачивал. Вот он случайно ухо козье и прикусил -- коза заблеяла отчаянно, рванулась -- а рога зацепились за решетку и не дают голову вытащить! Беда! Баба Лида услышала ее вопль, прибежала, отогнала Пафнута, спасла Дашку. Только ухо обратно не приделаешь. Зато Дашка бабу Лиду очень полюбила. Не бодала ее. И нас терпела. Хотя мы-то козу Дашку еще как мучили -- и за рога дергали, и за бороду. Весело же!
   А пса Валета баба Лида выдрессировала. Говорила:
   -- Валет, ну-ка пошепчи на ушко бабушке, как себя Дашка и Пафнут вели?
   Валет прыгал на лавку, рядом с бабой Лидой и "шептал" ей на ушко, а мы прислушивались: неужто на своих доносит?
   Баба Лида вела с нашей бабушкой разговоры о жизни: что болит, что хорошо в огороде растет, а что плохо, кто, по их мнению, из соседей по ночам у всех картошку роет.
   Ну и вспоминали всякое.
   У бабы Лиды муж был хороший, любил ее сильно, покупал всякие подарки, а наш дед, наоборот, выпить любил и погулять. Зато бабушка моя трех детей родила, а баб Лида никого не рожала, сама забыла, сколько абортов сделала -- пять или шесть, все к старости в голове мешается". Бабули нас не стеснялись, не берегли от жизни, как есть, так и говорили обо всем. Поэтому их было так интересно слушать.
   -- Нет, Люсенька, таких конфет, которых я не пробовала! -- говорила баба Лида. -- По крайней мере, из советских.
   -- Ой, дуреха, ты, Лидка! Только зубы попортила! -- смеялась бабушка.
   -- А твои-то зубы где? -- парировала баба Лида.
   -- И мои там же, где твои, -- соглашалась бабушка. -- Уже яблоко не угрызу.
   -- Угрызешь, куда ты денешься! Я тебе вот насобирала, у тебя таких в саду нет, это редкие, покойный муж мой саженцы где-то достал лет тридцать назад, а теперь вот я собираю... Хороший сорт, гляди -- я вот отобрала покрасивше, а что похуже -- то Дашка с Пафнутом съедят.
   -- Спасибо, Лида! Я вот, гляди, сшила тебе фартук новый -- это сынок мой отрез передал хороший, я вот девочкам справила платьица, а остался кусок, так думаю: пошью Лиде фартук, она свой совсем заносила...
   -- Девочкам -- платья, Лиде -- фартук, а себе ничего? Ой, дуреха ты, Люся, что с тебя взять! Ну спасибо за обнову!
   Баба Люся улыбалась, как всегда, довольная, что потрафила, пес Валет изучал взглядом хозяйку в обновке, коза Дашка смотрела на нас из сарая желтым глазом и шевелила единственным оставшимся ухом, а мы с сестрой -- в одинаковых летних сарафанчиках -- грызли вкусные, ароматные яблоки.
   Сперва баба Лида умерла, а потом наша бабушка. Похоронили их в разных концах кладбища, рядом с мужьями.
   Дом мы, наследники, продали, деньги поделили, разъехались. Все дети бабушки Люси живут теперь на разных концах света, да и внуки тоже. Правнуки ее уже ходят в школу. Мы с сестрой стали ужасно разными и почти не общаемся. Про нашу деревню известно, что она пришла в упадок и там почти никто не живет.
   В заброшенном саду осыпаются с деревьев яблоки, которые никто не собирает -- и воздухе висит хмельной запах брожения, трава высокая -- по пояс, так что не видать, кто там бродит, чего ищет...
   А на старом кладбище баба Люся и баба Лида обмениваются подарками:
   -- Вот я тебе какое красивое нашла -- ни одной червоточинки!
   -- А я вот цветочков принесла -- а то тебе нечего и в вазочку на могилке поставить...
   -- Ох и дуреха ты, Люся!
   -- Ох и дуреха ты, Лидка!
   Но никто их не видит и не слышит -- все мы: козы, собаки, дети -- далеко-далеко, каждый в своем аду или раю, в своей заботе, в своей радости, и только они две остались друг у друга, так, что время обогнуло их, как вода -- камни, и уносится прочь -- от этого островка, где бродят души и яблоки.
  

Вид сверху

   Никто не знает, что у другого на уме, никто...
   Только кажется, что все в мире описано, расписано, расставлено -- а сверху над этим Бог.
   Да, пожалуй, в иные дни так и есть: все на своих местах -- бабушка в огороде, вон белеет ее косынка среди зелени, дедушка в саду, надо отпилить засохший сук яблони, мама возится у плиты, вся раскрасневшаяся -- шутка ли готовить на такую ораву! -- тетка рядом на низком стульчике чистит картошку, я даже знаю, о чем они говорят -- моют кости своим мужьям. Отец с дядькой сегодня косят траву, надо запасать сено, вроде передавали по радио, что на этой неделе дождя не будет, успеет высохнуть. Сестры в саду, вешают на уши вишни, как сережки, а к ногтям лепят, послюнив, лепестки цветов -- от бабушки им потом перепадет. Но красавицы-красавицы!
   А вон я -- иду по дороге, везу на тележке бидон с водой от колодца, шлеп-шлеп-шлеп -- отбиваю по горячему асфальту модными шлепами (сандалиями, у которых отрезаны ремешки). Мне десять лет, на мне короткие шортики (бывшие штаны, обрезанные), полосатая майка с Микки-Маусом, порезанная снизу лапшой -- так модно, волосы я завязала в высокий хвост на макушке. Я не просто везу бидон от колодца, я привлекаю внимание. Мне не очень-то удобно в этом теле, оно как-то стало странно распухать в последний год, ноги такие толстые, как будто слоновьи, и в груди тоже стал накапливаться жирок, так что, если стать боком, то немножко уже заметен этот самый, ну... бюст.
   Вон соседский мальчишка Вова смотрит на меня из-за забора, он весь черный от загара, только зубы сверкают:
   -- Ой, Мила, шо було, то зйила! -- кричит он мне.
   И я, презрительно смерив его взглядом, произношу:
   -- Ой, Вова, голова дубова!
   И спешу удалиться в свой двор, царица с бидоном.
   Толстая царица.
   Я завожу бидон на кухню, ворую из кастрюли оладушку, уминаю ее на ходу и направляюсь за дом -- к туалету.
   Огибаю сарай и вижу, как дверь туалета открывается и наружу выходит мой дядька.
   Я иду ему навстречу -- с одной стороны дорожки стена сарая, с другой -- навозная куча. Вонь слегка ударяет в нос, но я привыкши, это же мой дом, мой двор, мой туалет.
   И вот вдруг он хватает меня -- как-то очень цепко хватает и сдавливает -- а я дергаюсь -- думаю, что это такая игра, шутка, а он сдавливает меня еще крепче, и я снова дергаюсь, и вот какое-то время мы боремся молча, я мотаю своими пухлыми руками и ногами, а он как-то перехватывает и держит меня крепко, так что мне не вырваться... Но я все дергаюсь, дергаюсь, пока наконец не вырываюсь и буквально в два шага оказываюсь у дверей туалета, а он в тот же миг исчезает за углом сарая. В туалете я перевожу дыхание, и пока делаю свои дела, смотрю на дверь -- доски с внутренней стороны образуют букву Z. Мне всегда при взгляде на них вспоминался фильм "Зорро". Но как связан Зорро с нашим сортиром -- загадка.
   С того дня для меня стало одной загадкой больше.
   Бабушка возилась на огороде, сестры красили губы вишневым соком, колорадские жуки жрали картофельные листья, и Бог, который на секунду отвлекся (может, ему тоже нужно было в туалет?), все также смотрел откуда-то сверху на эту деревенскую идиллию.
   Я до сих пор не знаю, что это было -- и почему он схватил меня, и почему я с таким молчаливым упрямством боролась -- но он никогда больше не нападал на меня.
   Но я иногда думаю -- что это было? Он просто на солнце перегрелся?
   Хотя думаю, что солнце очень обиделось бы, если бы узнало, что я возлагаю вину на него.
   Так или иначе -- но все это давно в прошлом. Дядька развелся с теткой, уехал в Москву и женился там на какой-то женщине. Вроде бы с ребенком.
   И что-то мне как-то не хочется думать, что этот ребенок -- девочка. Вот вроде бы ничего и не...
   Но.
   Кто-то там с Богом борется, а тут хоть бы выиграть маленький бой невесть с чем между стеной туалета и навозной кучей.
  

Грехи наши тяжкие...

   Тетя Люда сильно переживала из-за Маши, своей дочки. Маша совсем отбилась от рук -- перевелась на заочное, устроилась на работу официанткой, а потом -- о горе бедной матери! -- сошлась с каким-то, и уже полгода живут они вдвоем на съемной квартире, не расписаны, не венчаны. У тети Люды разрывалось сердце: она изо всех сил стремилась приобщить дочь к вере, водила в храм -- и каков результат? Ох, тяжело воспитывать ребенка почти в одиночку -- муж тети Люды по полгода проводил вне дома, на заработках. В Москве чего-то там строил. Привозил, правда, хорошие деньги, ремонт на них справили, купили дочери компьютер, в общем, все было неплохо. Только сурового отцовского контроля не хватало -- и девочка совсем распустилась.
   Тетя Люда слышала, что где-то в пригороде живет старец, святой человек, который ошеломлял тех, кто к нему приходил, неожиданными советами -- как будто откуда-то знал о человек все: кто он, откуда и какая беда привела его сюда.
   Тетя Люда решила съездить к старцу и пожаловаться на свою беду, то есть на Машу. Может, святой человек ей скажет, как вразумить негодницу. Может, чем-то поможет. А хоть бы выслушал просто и пожалел ее -- и то было бы неплохо. (Тетя Люда так измучила подруг своими жалобами на дочку, что ее уже давно перестали утешать. Да и не все понимали ее скорбь -- девица жива-здорова, на панели не стоит -- и хорошо, чего тебе еще-то? Не понимают, неразумные, как рвется материнское сердце, когда дочь во грехе живет!)
   Собралась тетя Люда к чудо-старцу. Знала она, что так просто к нему не попасть -- не один час придется стоять в очереди, среди таких же, как она сама, несчастных. Да и долго беседовать со старцем нельзя -- другие ждут. Не так-то много святых людей в наше время, на каждого много страждущих приходится.
   Ждать и верно пришлось долго. Святой человек жил в небольшом деревянном домике, народу в крошечную прихожую набилось немерено, в основном, конечно, женщины, многие с детьми, среди детей всякие -- и хныкли, и тихони, и большие, и совсем младенцы. Много больных, с первого взгляда видно. Тете Люде какая-то женщина в темном платочке (возможно, здешняя служительница) принесла табуреточку -- видимо, пожалела: тетя Люда большая, грузная, ей стоять очень тяжело.
   -- Вы не сердечница? -- заботливо поинтересовалась служительница. -- Вам не плохо?
   Тетя Люда, наверно, раскраснелась вся.
   В некотором роде она, конечно, считала себя сердечницей, но лишь в переносном смысле. Но говорить об этом не стала, только покачала головой отрицательно. Внимательно еще раз поглядела по сторонам. Тут, наверно, все сердечники в переносном смысле. А кто-то еще и в прямом.
   Некоторые посетители задерживались у старца очень долго, до получаса, а кто-то быстро выскакивал, словно ошпаренный, многие были в слезах.
   До тети Люды очередь дошла часа через три, когда жесткое сиденье табуретки острыми углами изрядно измучило ее зад.
   Честно говоря, она уже не знала, что будет говорить старцу. Все ее внутренние монологи были столь пространными, что когда она мысленно ставила в них точку, то уже не могла вспомнить, какими словами планировала начать.
   Но произнести хоть слово ей не удалось. Едва она показалась на пороге, старец бросил ей:
   -- А ты зачем сюда приехала? Тебе в Москву надо ехать, мужа забирать!
   Тетя Люда попятилась. Она даже не успела старца разглядеть -- и тут такое. У нее и Маша из головы вылетела. Стоит, глазами хлопает. А старец говорит:
   -- Что стала, поезжай мужа спасать!
   Ну, она и развернулась, да и пошла прочь. Билет до Москвы взяла в тот же день. Мужа нашла. Он там, оказывается, вторую семью завел. Да, жил с какой-то местной потаскухой, у нее еще было двое детей, но вроде не от него: уже большие. Ну теть Люда закатила ему истерику по полной программе, схватила в охапку и поволокла домой.
   Больше он в Москву ни ногой.
   Уже десять лет прошло. Правда, в нашем городе он работы не нашел. Так до пенсии и промаялся.
   Самое главное-то что -- года через два после всего этого друг его один из Москвы позвонил. Рассказал: померла та его баба. Вместе с детьми при пожаре погибла: курила в постели и заснула. Так все и погибли.
   Теть Люда этот рассказ слышала.
   -- Вот, вот! -- закричала. -- Вот почему мне старец сказал: спасай мужа! Видишь теперь, видишь!
   -- Что вижу?!! -- вдруг рявкнул муж. -- Что ты дура толстая, черт бы тебя побрал?! И чего я тогда с ней не остался? -- топнул ногой в ярости и ушел на балкон курить.
   Так и живут они до сих пор -- он сам по себе, она сама по себе -- она больше по церквям, он выпивает в одиночку. Дом уже не тот -- денег стало куда меньше, едва концы с концами сводят.
   А дочка Маша так и живет со своим -- не венчанная, не расписанная. Уже десять лет как.
   Старец по-прежнему принимает просителей. Говорят, даже не постарел за это время. Святые люди -- они такие. Хрен убьешь, хрен поймешь.
  

Конечная

   Шеф подошел к форточке, закурил. На улице молодая женщина лепила снеговика, а двое мелких детей с любопытством наблюдали со стороны.
   -- Это было давно... у меня тогда не было машины... мне кажется, я уже сто лет езжу на машине... наверно, еще в студенческие годы... ехал я на автобусе, сюда же, в родимый вуз... лето, помню, солнце било в окна так, что казалось, мы уже мертвые все и едем по тому самому тоннелю, который ведет на тот свет -- и этот самый свет в конце тоннеля ослепляет, режет глаза... а может, уже въехали в пекло, потому что жарит немилосердно... Я весь в поту, рубашка нейлоновая противно к телу прилипла... народу набилось, как сельдей в бочке... И тут бабушка какая-то махонькая... в пиджачке драповом, коричневом... я подумал еще: как она не сварилась?.. у кондукторши спрашивает: "А этот автобус, он же потом на Невский сворачивает, да?" -- "Нет, -- отвечает кондуктораша, -- какой Невский? Прямо автобус идет..." -- "Как так? -- удивляется бабушка, -- всегда ведь на Невский сворачивал". -- "Нет, никогда не сворачивал... я на этом маршруте уже больше трех лет работаю -- и никогда он на Невский не ехал..." -- "Да нет же!.." -- бабуля оказалась неожиданно упрямой. -- Он всегда шел по Невскому..." -- "Нет, бабушка, вмешался какой-то гражданин в шляпе, вы что-то путаете, я уже пять лет езжу на этом автобусе на работу..." -- "А я в институт езжу!" -- вставил свои пять копеек я. "А я просто так езжу!" -- встрял еще кто-то. Через пять минут автобус уже гудел весь, все убеждали бабушку в том, что автобус этот три-пять-десять-тысячу лет как ездит по одному и тому же маршруту и на Невский не сворачивает... И тут вдруг от чьего-то слишком резкого вскрика или просто от того, что автобус притормозил и его тряхнуло, проснулся дедушка, до этого спавший, прислонив голову к оконному стеклу и надвинув на нос белую летнюю шляпу... проснулся, поправил шляпу, пару раз провел рукой по аккуратно подстриженной бородке и тихо так сказал: "Да ходил этот автобус по Невскому... только давно, еще в блокаду". И тут все как-то притихли, может, потому что вопрос был снят, может, потому что слово "блокада" внушало священный трепет... а бабушка так смотрела на него... растерянно, недоуменно, печально... и вышла на следующей остановке... и я вот тогда посчитал этот случай смешным и всем пересказывал как анекдот наш, питерский... конечно, потому пересказывал, что сам я -- приезжий, а приезжему всегда ведь хочется что-то такое сказать... разэтакое... чтоб все поняли, что он совсем опетербуржился... ну вот... а тут недавно стал замечать за собой... господи, мне всего-то сорок семь лет... кажется, будто вчера еще только диссертацию защитил, а уже десять лет прошло... женился, сын родился, а вот он уже школу заканчивает... все так недавно было... и вот я все вспоминаю этот случай... живешь ты... и я, и все мы живем... и как будто ничего, ничего не меняется... едет и едет... а потом вдруг однажды ты чувствуешь... ты уже не ты, мужик метр-девяносто, сто двадцать кило веса, а маленькая бабушка, которая вдруг поняла, что автобус везет ее куда-то не туда, где ей хотелось бы оказаться...
   Он говорил, а я смотрела через его плечо: отцветал жасмин, и только одна ветка, самая верхняя, воздетая к небу, еще была усыпана белыми цветами.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"