Когда небо накрыло город Тинюгал первым снегом, шёл по его улицам Артур Мстиславович Тинусов. В руке он держал трость, изрезанную вьющимися змеями с набалдашником в форме головы волка.
Был он непонятно возбуждён и кричал на все стороны:
- Эй вы! Долго я ещё буду терпеть вашу возню и смотреть на ваши тараканьи игры! Не всё ли вам было сказано? Не много ли вам времени было отпущено на размышления? Что выбрали вы?
Он останавливался и как бы прислушивался к ответу. Снег тихо падал и таял, образуя грязную кашу, в которую Тинусов делал решительный шаг и снова кричал:
- Вы всё так же думаете, что я пройду и не замечу ваших дряхлых помыслов?! Или вы надеетесь, что на меня найдётся управа и вы избавитесь от моего крика? Эй, вы, выползайте на снег, он внесёт ясность в ваши разжёванные мозги! Или вы уповаете на могущество буквенных аббревиатур, которые займутся моей персоной? Кончилось их крысиное время! А ваше убожество сделалось мне обузой! Выносите свои ленивые головы на снег, я буду лечить их своей тростью!
Молчание было ответом кричащему. И только какая-то старуха подглядывала за ним в щель своего забора. Проходя мимо, Тинусов неожиданно вскинул трость и ударил ею по забору.
Белая дымка легла на доски и через мгновение забор покрылся толстым слоем льда - не успев ойкнуть, бабка сделалась огромной сосулькой.
- Не стой под грузом и стрелой! - крикнул Тинусов и зашагал дальше. - Только так исчезнут все ваши пороки! - продолжал он. - Так вы избавитесь от своих крошечных душ! Идите сюда, я буду лечить ваши запущенные болезни! Не бойтесь меня, я сделаю всё, что вы пожелаете!
Никто не решался выступить ему навстречу. Тинусов возмущённо вглядывался в снегопад, чесал рыжую бороду и кричал ещё громче:
- Эй, вы! Разве вы не хотите узнать, что это я свергал правительства, вызвал бурю перемен и устраивал катастрофы! Попросите меня о чём-нибудь ещё! Покажите, на что способны ваши фантазии! Докажите, что вы не олухи и я позабочусь о вашем будущем!
Он исходил уже полгорода и порядком устал. Но город безмолвствовал.
Все боялись этого буяна, которому какой-то шутник дал прозвище Вилочковая Железа. Оно приклеилось к нему и даже слуги закона официально называли его так. Тинусов не противился и говорил:
"Я самое загадочное место на теле планеты, и вилы тому, кто этого не понимает".
- Черти! - кричал он сегодня. - Сивушное племя! Вы дождётесь моего гнева и тогда станете узнавать своих богов по походке!
Снегопад утихал и вместе с ним угасал обвинитель спокойствия. Он бормотал себе под нос оскорбления согражданам и уже направлялся домой, когда в конце улицы появилась фигура и стала вырисовываться в Баязиду, спешащего на человеческий крик.
Вилочковая Железа остановился и пристально уставился на незнакомца.
- Тут кто-то кричал? - спросил Баязида, с любопытством рассматривая человека с тростью.
- Я и сейчас кричу! - недружелюбно отвечал Тинусов и, подняв трость продемонстрировал: - Эй, вы! Я принимаю заказы на любые ваши желания! Давайте сюда вашу сокровенную мечту!
И тотчас ожидающе замолк, стоя так, будто в любую секунду готов сделать невероятный прыжок.
Баязида с опаской посмотрел на диковинную трость и вдруг совершенно серьёзно попросил:
- А вы бы не могли сделать так, чтобы я устроился в этом городе с ночлегом? Я, видите ли, сейчас без денег, но мне должны выслать. Извините, если, конечно, это не составляет для вас...
От досады Тинусов стукнул тростью о землю, так что Баязида вздрогнул от прогремевшего грома.
- И это называется мечтой! У тебя что, нет никаких крупных желаний?
- В данный момент никаких. Я двое суток почти не спал, - и Баязида виновато вздохнул.
- Ну пошевели мозгами, может быть ты захочешь чего-нибудь существенного! У тебя великолепный шанс! Проси!
- Я был бы счастлив, если бы нашёл тёплый угол! - взмолился Баязида.
- И это человек! И это итог моих тысячелетних трудов! Как тут не изрезать произведение искусства!
Он покачал головой и захлюпал грязью, не выбирая дороги. Баязида смотрел ему вслед и ёжился от озноба.
- Ну что ты встал, - обернулся Тинусов. - Идём со мной, будет тебе исполнение желаний, плоская твоя душа!
И они пошли вместе на квартиру к Вилочковой Железе, куда доступ пока закрыт всем, в том числе и вашему сознанию.
Барабанщик
Как всегда Баст пришёл на службу самым первым. Он сел за стол и открыл ежедневник. Сегодня день оказался без записей. Это удивило главного редактора. Обычно листы были испещрены предстоящими встречами, пометками, и не было ещё дня, чтобы лист был чистым. В редакции всегда полно дел, и почему это сегодня - двадцать первого января - такое непонятное затишье?
Делать было абсолютно нечего, разве почитать свежие газеты. Но свежие газеты больше месяца в Тинюгал не поступают. И вообще - связь с внешним миром прекратилась. Поезда проносятся мимо, транспорт не въезжает и не выезжает. Тинюгал изолирован.
"И всё из-за этого барабанщика!" - чертыхнулся Баст и стал размышлять, как можно было бы вырваться за пределы Тинюгала.
Он прохаживался по кабинету, подходил к окну, смотрел на площадь зимнего города. Ничего существенного не придумав, вызвал секретаршу и сказал:
- Я буду у Багая и вернусь через часа три.
Секретарша понимающе кивнула и по её улыбке Баст понял, о чём она подумала.
В городе ходили слухи, что главный редактор - любовник Аллы Борисовны. Знал об этих пересудах и Бага.
Как-то в длинном коридоре он прижал Баста к стенке и больно сжав ему руки, спросил:
- Ты был с Аллой?
- Что значит был? - задохнулся от ненависти редактор.
Бага встряхнул его и, выпучив глаза, прошептал:
- Я тебе сейчас морду набью!
- Ты стал богатым человеком, ты хозяин, но так и не научился интеллигентным манерам. Я тебя не боюсь, бей, если ты дурак.
- Сам ты пошляк! - ещё сильнее сжал пальцы Бага. - Если я что-нибудь узнаю, то сделаю из твоей рожи заднее место.
Так они поговорили, и с тех пор Баст избегал оставаться с ним наедине. Может быть, он и хотел бы примирения, но самолюбие и какая-то патологическая неприязнь противились разуму, и Баст, прошедший долгую чиновничью выучку, всегда зачем-то противоречил всемогущему Багаю.
Город разделился на две половины, вернее, приверженцев Баста было гораздо меньше, но они больше обсасывали кости неприятелю, и даже когда барабанщик прошёлся по улицам и город оказался в изоляции, сторонники Баста продолжали критиковать неинтеллигентность "багаевцев" и не замечать, как сами повально вымирают. То есть, они уходили из жизни самым натуральным образом, а оставшиеся, шагая в похоронных процессиях, шептались о новых сплетнях. Они существовали как бы параллельно процессу, захватившему Тинюгал, никак с ним не соприкасаясь и двигаясь по инерции по своей избитой прямой.
Самым волнующим для Баста и его союзников была тайна успехов Баги.
Об этой тайне тот и сам выкрикивал не раз в подпитом состоянии. Баст догадывался, что за выкриками кроется нечто важное, и в эти моменты всегда старался оказаться поближе. Но никогда ещё, будучи и мертвецки пьяным, Бага не шёл далее туманных выкриков. Обычно он начинал говорить о строительстве нового мира, о рае для будущего и всё это было так знакомо, что слушатели начинали откровенно зевать и требовать веселья.
Сегодня Баст решил напрямую поговорить с Аллой Борисовной и открыть ей глаза на ситуацию, в которой оказался город. Он шёл по тихим улицам и, как всегда, ласкал себя мыслью, что Алла любит его, любит тайной и страстной любовью. Это единственное утешение для неудачливого Баста.
Он вспомнил тот день, когда вместе с Багой вернулся в город, и как был тогда главным редактором тупой газетёнки, так и остался им. А Бага? Этот грязный пузан с обезьяньим рылом сделался кормчим города, мотается на своих самолётах по миру, гребёт деньги лопатой и ложится спать с кинозвездой, слюнявя её своими вывернутыми губищами...
И чем дальше он так думал, тем невыносимее ему было жить. Мозг наполнялся желчью, руки тряслись, а в глазах стояли слёзы ненависти.
- Она любит меня, - шептал он и видел день, когда она опомнится и откроет свои истинные чувства.
Настал момент, когда можно ускорить развязку.
Город в блокаде. По-видимому, скоро начнётся голод. Бага падёт, и Алла должна понять это. Она живёт в своём мире и не дооценивает объективные события. Проклятый, а может быть и избавительный барабанщик вызвал смертельный конфликт. На что теперь может рассчитывать маленький зарвавшийся городишко, если ему противостоит громадина государства! Теперь только не терять время, показать себя и ускорить Багино падение. Подобная инициатива будет учтена и не останется незамеченной.
С таким настроением шёл Баст навстречу своей судьбе.
Недавно он был ребёнком, школьником и золотым медалистом, он выдавал всё, чего от него хотели преподаватели в университете, он экономил деньги на чернилах и бумаге, покупая всё самое дешёвое, он построил себе дачку и взращивал покладистую дочь, никогда не пользовался общественными стаканами и сам ходил покупать мясо. Он не был ни новатором, ни консерватором.
А был он профессионалом, проводящим правительственные курсы в жизнь. Он умел хлёстко высмеять и грамотно похвалить. И ещё он любил острые телесные ощущения. Поэтому постоянно ходил в бассейн и подолгу там плавал. Он часто бывал серьёзен и тогда говорил очень медленно, выстраивая слова в математические цепочки. Слушать его в эти моменты было невыносимо. Другое дело, когда дурачился - тогда он запросто походил на массовика-затейника. Но дурачиться, с тех пор как в городе появился Багай, он стал всё меньше, пока совсем не позабыл что это такое.
Пришёл он в особняк Багая и Аллы очень серьёзным и деловым. Он знал, что хозяин в это время отсутствует, а Алла только что встала и позавтракала.
Годы совсем не изменили её, разве что она чуть пополнела. Всё так же принципиально она ни разу не выезжала из Тинюгала, это к ней со всего света заглядывали журналисты. Она охотно критиковала всё, что происходило за пределами города и открыто призывала народы к восстанию. Это её хлопотами было создано правительство и вся Тинюгальская область была объявлена государством. Она занимала пост министра культуры, а Бага был избран президентом. Сам он противился этому титулу и просил, чтобы его называли Рабом Тинюгала.
Как всегда Баст открыл дверь и беспрепятственно вошёл в большую гостиную, где на столе стоял колокольчик, которым можно было предупредить хозяев о своём появлении. Убийств в Тинюгале не было уже два года, и взяв колокольчик, Баст подумал о том, как легко при желании можно было бы избавиться от Багая...
Он отогнал от себя дурные мысли и позвонил.
Наверху стукнула дверь, и на лестнице появилась Алла Борисовна.
- Это ты, - сказала она и плавно сошла вниз, - какое у тебя странное лицо, - подошла она и предложила присесть.
- Я себя неважно чувствую.
- Вчера опять был на похоронах?
- Да, вчера и все дни подряд.
- Все твои хорошие знакомые?
- Не все, но всех я знал.
Она взяла со стола сигарету и закурила.
- Ты просто так или по делу?
- Я хотел бы серьёзно поговорить.
Он посмотрел ей прямо в глаза - надолго - в поисках скрытой и странной любви. И ему показалось, что где-то там, в глубине зрачков, мелькнуло что-то таинственное.
- Что ты так смотришь? Говори. Я скоро должна идти.
- Алла, - начал цедить он, подбирая слова. - Ты меня хорошо знаешь, знаешь, как я отношусь к тебе, и никогда бы не стал затрагивать твои личные чувства, если бы городу не грозило нравственное, а может быть и физическое уничтожение.
- Ты о барабанщике? Вот уже месяц он барабанит каждый день, и город не развалился от его стука.
- А блокада?
- Чепуха! Скорее они блокированы от нас, чем мы. Ещё неизвестно, кто первый выбросит белый флаг. Ты бы лучше отпечатал правительственные листовки и мы разбросаем их над неприятелем.
- Это несерьёзно, Алла!
- Да, это весело! Или ты не хочешь посмеяться?
- Что он с тобой сделал! - раздался отчаянный шёпот.
Ему показалось, что она вздрогнула, он опустил глаза и услышал стук измученного сердца.
- Ты пришёл говорить о Баге?
- Я хочу тебе помочь. Ты не понимаешь, куда он может завести людей и тебя, Алла!
- По-твоему, я дура?
И тут прорвалось наболевшее:
- Он же хам! Для него не существует нравственности и чужих чувств! Он топчет всех, он и тебя растопчет! Он ведёт себя как жалкий Наполеонишка, как карлик, взлезший на трон!
Баст говорил долго, но не изменил своей привычке - слова подбирались и капали, вызывая у Аллы Борисовны досадное напряжение. Наконец она встала и решительным жестом приказала ему замолчать.
- Никогда не думала, что в тебе столько злости!
- Это не злость, Алла, я испытываю к тебе...
- Дружеские чувства? - она засмеялась и долго не могла остановиться. - Ты посмотри на себя в зеркало, - сказала она сквозь смех и вдруг отчеканила: - Это ты карлик! Маленькое никчёмное существо!
Волнение охватило её, она прошлась, вновь закурила и сказала:
- Ну скажи, что ты меня любишь, что ты не можешь без меня дышать, что ты готов ради меня на всё.
- Мы не дети, Алла, - отвернулся он.
- Ты высох и ты никогда не знал настоящих чувств! - Теперь она смотрела на него с ненавистью. - Думаешь, я не знаю, что говорят о нас в Тинюгале? Я твоя любовница - этот вымысел - самое невероятное, что мне приходилось слышать. И ты давал ему пищу. Да, я выделяла тебя из всех, я была дура и мне нравилась твоя серьёзность и уверенность. Откуда мне было знать, что ты пошляк? И твоя пошлость убила в тебе все нормальные чувства. Ты называешь Багу свиньёй...
- Я этого не говорил, - он не поднимал головы, он боролся с тошнотой, поднимающейся из желудка.
- Ты не куришь, не пьёшь, как Бага, который высасывает сигареты до фильтра и напивается, как смертник. Ты говоришь холодными банальными фразами, помогающими тебе выжить. И тебе не понять Багу. Он - безумен, он весь - бред! Он живое огромное чувство. А ты не можешь представить, как будешь лежать, сложив на груди руки, засыпанный толстым слоем земли, и как по ней будут ходить звери и люди, которых ты никогда, слышишь, никогда не увидишь! Ах, зачем же тебе сейчас твоя самоуверенность, твой колорит и твоя фальшивая мужественность!
Она подошла, запустила руку в его волосы и, подняв его голову, сказала в его расширенные от боли глаза:
- Как я в тебе разочаровалась!
И опять же безо всякого перехода крепко поцеловала его в пересохшие губы.
- Прощай, бесстрастный человек, я тебя похоронила.
Он слышал, как она поднялась наверх и хлопнула дверью.
И он, познакомивший Багая с ней, проложивший дорогу своему ненавистнику, захотел горько заплакать. Он тужился, вызывая слёзы, он кашлял, но слёз не было - так что всё сказанное ему тошнотной тяжестью томило его внутренности. Тогда он подошёл к бару, налил в стакан водки и выпил её, как воду.
И уже на улице он понял, что Тинюгала нет, есть другой город, другое время, которое выдавливает его, Баста, из себя, как остатки пасты из тюбика.
Где-то недалеко зазвучала барабанная дробь, и скоро он увидел этого безумца, вышагивающего парадным шагом - в белых перчатках, в треуголке, чёрном плаще и высоких сапогах с блестящими шпорами. Барабанщик бил в барабан с нескрываемым удовольствием, детское блаженство разливалось по его сосредоточенному лицу и наполняло глаза непримиримым упрямством...
Баст побежал от него прочь, пока не исчез из поля зрения Тинюгальских жителей.
И с тех пор никто определённо не мог сказать, куда он делся. Одни говорили, что он перебрался через кольцо блокады, другие утверждали, что он обпился водки, сошёл с ума и поселился в городской канализации, а ещё болтали, что он умер за своим редакторским столом, уткнувшись в чистый лист ежедневника, после чего его тихо и мирно похоронили.
Алла Борисовна встретила все эти пересуды совершенно спокойно, не задав ни единого вопроса, так что даже Багай, ревниво наблюдавший за её реакцией, восхитился таким необъяснимым равнодушием.
Патологоанатом и Гавриил
Самое тяжёлое дело на свете - находить всё новые и новые средства для выражения чувств.
Это погоня.
И догнав и победив, насладившись жаром костра на привале, вновь терзает томление невысказанности - словно сытые отдохнувшие кони нервно бьют копытами, фыркают и требуют седока.
Таков ритм вселенной.
Так Архангел Гавриил спускается над Москвой, ещё нетронутой утренними лучами.
Он медленно падает, чтобы сжечь крылья, но не разбить голову. И крылья горят, а сердце Гавриила устремляется навстречу бытию.
Это переход от сна к пробуждению - медленно раскрываются глаза и болезненные удары и толчки в сознании заставляют его вернуться к пространственно-временным пунктирам. Вот уже одни образы наложились на другие, качнулся маятник, и стрелка весов категорично поползла в сторону торжествующих земных иллюзий. Сон поплыл, распался, уполз в клетку памяти. Физиономия дня выпуклилась своими жирными очертаниями - с необходимостью дышать, есть, двигаться и размножаться.
Гавриил упал в светящийся город и, человеком задохнувшимся от боли, остался лежать в грязи ещё одной неопознанной жертвой...
В морге было жарко. По крайней мере так казалось патологоанатому.
Сегодня у него много работы - сегодня везут и везут трупы - всё стариков и старух, добравшихся наконец до предела мечтаний. Для них уже нет места, и тогда их укладывают один на другого, крест на крест, соединяя их разные судьбы в одно целое. Штабеля холодных тел ждут последних приготовлений, и всех их нужно обмыть, кого-то вскрыть и зашить, кого-то припудрить и одеть во всё новенькое.
Хозяин подвала, добросовестный патологоанатом страны, бегло окидывает объём работы и с точностью до минуты высчитывает этот объём.
"Тебе не жалко, - спрашивали его удивлённые прихожане, - тратить драгоценное время пребывания на Земле на такое унылое дело?".
Но врач говорил, что все попадут к нему в руки, а близкие этих всех будут несказанно рады, что это он, а не они, снаряжают родственника, любимого, дорогого в последний путь.
Вор ли ты в законе, маляр ли запойный или легендарный генерал, хоть сам президент - ждёт тебя встреча с профессионалом, хозяином холодных стен, пропахших хлоркой и сыростью. Врач, который никого уже не вылечит, но который поставит самый точный диагноз, поднимет руку и занесёт над телом оружие запоздалого знания. И раскроется истина - что ты ел, что пил, много ли волновался и мог ли бы ещё пошагать по свету, "если бы да ни кабы"...
А сколь же многие боятся боли! Мнительные и нервные, они страшатся даже царапины, уколов и синяков. И не дай бог им увидеть блеск скальпеля и щедрый разрез на своём драгоценном теле. Хотя - своём - это уже не совсем точно. Кому оно теперь принадлежит, если за него некому заступиться? Кому оно нужно? Сжечь его, закопать в землю!
Видел ли патологоанатом Савик Крестов не успевшую отлететь в мир иной душу?
- Не там ищите, - отвечает Савик, бросая прогнившие лёгкие в таз.
Он знает, что произойдёт на Земле после смерти.
Будет убран урожай, начнётся его распродажа, чего-нибудь изобретут, что быстро станет привычным и естественным, что-нибудь откроют доселе незамечаемое, что так же быстро станет банальным, нравственники будут бороться за нравственность, появятся новые темы для зрелищ, одна власть сменит другую, и случится ещё многое иное, то, что и держит на Земле тех, кто не может окинуть всю её одним взглядом. Таковым кажется, что мир устроен очень сложно, и что в нём бесконечное разнообразие форм и видов.
Таковые дезориентированы в пространстве и времени, и никогда не узнают - жили они на самом деле или им всё это даже не снилось. Савик их и резать не будет, ибо всегда знает, от чего они умерли.
И вся жизнь была бы для него липучим репейником, не будь в ней одного замечательного нюанса - в ней есть слово. И Савик знает, что вся душа состоит из него и все плотские чувства отражают в его музыке.
Поэтому Савик хладнокровно и быстро разделывается с покойниками. Он спешит читать, и уже большую часть жизни читает и читает, расплескивая восторги величия покойникам.
Все знают о его чтении. Тысячи заплаканных родственников заставали его в своей каморке за книгой, от которой он нехотя и чертыхаясь отрывался.
Может быть, он потому и профессионал, так точно и рационально определяющий объём работ, что ему хочется подольше посидеть за столом и жить в действительном и желанном мире. Свою работу он считает данью, расплатой за урожай, технический прогресс и издательство книг.
- Савик! - зовёт его помощник, - пора начинать, а то будет полный завал.
И Савик аккуратно закладывает книгу листочком, кладёт её на край стола, вздыхает и моет свои большие руки.
Он глядит на себя в запылённое зеркало, на свою побелевшую от чтения голову, медленно натягивает резиновые перчатки, облачается в прорезиненный фартук и не думает, что его жизнь незаметно прошла - так и не обласкав никаким личным смыслом. Просто - Савика нет. Он творит своё дело как сомнамбула - с чёткостью механизма и ловкостью фокусника.
- Какая-то эпидемия сегодня, - говорит помощник, насквозь пропитанный спиртом, - магнитная буря что ли была?
- Наверное, - равнодушно отвечает Савик.
Они вместе разукрашивают лицо мужчины, попавшего в автокатастрофу - так, чтобы синяка не было видно и губы приятно смотрелись. Помощник у Савика виртуоз по этим делам - любое выражение лица сотворит - бывший художник, не пропивший свой божий дар.
- Выпьем сегодня? - спрашивает он, и сердце замирает в нём в ожидании ответа. - И не только у нас такой завал, по всему городу. Так выпьем?
- Не сегодня, - отвечает Савик, - не дочитал я ещё.
И не остановить Савика, пока он не отдаст дневную дань умершему миру.
- Вот этот последний, - показывает помощник на скрюченный труп, - оставим на завтра, не могу я уже, ноги дрожат.
- Иди, я сам закончу, - и Савик посмотрел в журнал:
"Найден на улице без документов. Множество пулевых ранений. Личность и причина смерти не установлены. Произвести вскрытие".
"Ему сердце пробили, а они что ту т понаписали", - Савик и взглянул на лицо покойника.
Хотел уж было добраться до сердца и взялся за скальпель, да ещё раз посмотрел и увидел на лице трупа бороздки, будто оно измазано чем-то. Потёр пальцем и понял, что покойник лежит загримированным.
Что Савику до таких чудес! И не такое он видел.
Взялся снимать грим - и скоро появилось второе лицо. Обмыл его тёплой водой, высушил полотенцем и, повинуясь неслышному приказу, стал делать искусственное дыхание, растрачивая остатки сил. Хотя, какой там приказ - не обмануть Савика - это уже третий случай в его биографии, когда ещё тёплых людей привозят в морг. А куда ещё их везти - без роду - без племени?
- Дам я тебе второе рождение, - говорит патологоанатом, переводя дух, - сделаю тебе такое глупое одолжение. Помучаешься ещё на этом свете. Видать пуля сердце обогнула. Умная пуля тебе досталась, дружок.
И откуда знать Савику, что спасая безродного, он спасает себя, воскрешает самого себя, воскрешает к жизни свою остывшую мёртвую плоть.
Он ещё дней сорок ничего не будет понимать и словно выпадет из реальности - с попыткой профессионально объяснить произошедшее. Одно дело, когда выводишь человека из чего-то наподобие летаргического сна, и совершенно другое, когда из продырявленного в десяти местах покойника встаёт иная личность - без единой царапины.
Но откуда Савику знать о настоящих правилах жизни? Никто этому его не учил, никто не поведал ему о том, что Хетайрос - просто обыкновенный бессмертный, для коего любая автоматная очередь - такое же привычное явление, как брызги французского шампанского.
О чём думал Хетайрос, пока его тащили за руки, за ноги, пока он бился головой о грязный кузов машины? Что морг являлся единственным каналом воскрешения и этот священный таинственный лаз теперь превращён в отхожую яму? Что ему скоро предстоит соединиться с Ядидом и Филосом - и это сладчайшее чувство на свете, если не считать слияния с Зарой?
Всякие мысли мелькали в его болтающейся голове. Думал он и о Савике, которого предрёк сам себе, но более всего он тревожился за самого себя. В его положении такой эгоизм был вполне естественен.
Но какой же первооткрыватель не испытывает на себе истину? Это самое сильное искушение божеств, коих остаётся всё меньше и меньше. Ибо многие из них отходят от суеты сует и отправляются на покой в свои галактические вотчины.
А вот Хетайрос рискует, оставив в залог вдохновение и любовь. А что он без них - простой смертный, бывший властелин, низвергнутый в пасть черни.
Так он думал, стуча головой о доски кузова, и риск всё увеличивался по мере приближения грузовика к моргу. Нужно было срочно выдумать какой-нибудь трюк, либо произнести унизительную молитву.
Ибо то, что происходит на сцене театра, обязательно будет воспроизведено в действительной жизни. Как бы далеко не был заброшен бумеранг вымысла, он обязательно вернётся к своему хозяину. Это закон, и сам Хетайрос сделал его всеобщим.
Но пока бумеранг летит, можно и нужно что-то придумать.
- О, Зара! - шепнул он, почувствовав на губах её прикосновение. - Только твоя энергия делает меня волшебником! Только твоё дыхание спасает меня и ведёт по дорогам вселенной. Дай мне коснуться твоей груди! Дай услышать твой сладкий стон! Позволь мне войти в тебя! Разреши выпить твои усталые ласки! О, мой единственный мир, моя сладкая душа, Зара!
Бумеранг обогнул звёзды и летел, рассыпая ворох космических искр.
Это огромная измятая Постель протаранила галактику, и два юных тела слились и извивались тонкими движениями в прикосновениях невесомее пуха. Это и было то, что Хетайрос называл смертью, которой тысячи раз умирают влюблённые божества. Вот почему он часто хотел умирать и возрождаться обычным смертным. С каким удовольствием он плевал с этой божественной небесной Постели в холодные сморщенные души!
- Что ваши тела, которые вы перетаскиваете через земные границы с места на место в поисках лучшего обращения с ними. Для какого они вам чёрта, если вы не знали Зары, не ведали нерукотворных дел! Никогда не узнать вам мира её любви, которым наделила её моя вселенная!
И голова простреленного Хетайроса хохотала в кузове самосвала, взлетающего над Землёй. Нежность Зары, робость Зары, страсть Зары, власть Зары - вот что возносилось над приговорённой планетой.
- Мой отец - Сатана, - услышал её голос мёртвый Хетайрос, и сцена театра заполнила горизонты её нестерпимым желанием выиграть.
Мир вздрогнул, и на месте её Хетайроса остался существовать созданный по образу и подобию его.
К нему-то, не ведающему предопределений, со стремительной скоростью летел бумеранг, запущенный вымыслом Хетайроса. И когда-то, далеко потом, судьба принесённого в жертву двойника разобьётся вдребезги, как фарфоровая кукла.
Филос вместе с Ядидом вошёл в тело преждевременно приговорённого, и отверстия от пуль закрылись, как створки потустороннего мира.
Хетайрос поднялся со смертного ложа и отрёкся от самого себя, собою же приговорённого.
Так происходит самовозгорание страниц, исписанных по вынужденному вдохновению. Так подступает новый виток жизни. Так бумеранг с треском раскалывается о чью-то невинную голову.
И ещё долго запах сгоревших слов будет напоминать Заре о небесной жаркой Постели...
А бедный Савик Крестов будет стоять со своим зеркальцем и, веря и не веря, дрожать и смотреть, как из трёх человек получается один.
- Зрелище не из приятных, - скажет он потом Хетайросу, приходя в озноб от одних воспоминаний, и робко пошутит: - Как патологоанатом, я бы с любопытством посмотрел, как это в вас влезли ваши московские старожилы.
- Это всё Зара, - будет говорить ему Хетайрос, разглядывая его домашнюю библиотеку.
- Так хотелось бы с ней познакомиться, - мило ответит Савик.
- Это можно, но потом. Вы ей понравитесь, она любит таких вот седых начитанных стариков.
- Вам удалось найти средства для выражения своих чувств, - вздохнёт Савик, - вы даже научились отводить от себя приговор бумеранга.
- Это всё Зара, - повторит Хетайрос и как нормальный человек пожалеет разбитую куклу, созданную по образу и подобию своему.
Кому, как не ему, знать, что куклы тоже боятся боли.
Демиург
Пальцы бывают разные. Можно встретить очень тонкие, нервные, сразу наводящие на мысль о художественной натуре. Но обманчива человеческая материя.
Бывает, не можешь взять в руки словесный скальпель, какие-то странные чёрные путы удерживают волю, и любой созидательный порыв гасится непреодолимой скукой.
Чёрная тоска разъедает плоть, непонятный страх изматывает душу - и всё это, прошлое, тянет в колодец забвения, чтобы утопить там прекрасное и одинокое "я".
Каждое усилие грязных пальцев, отдающееся болью в сердце, порождает частичку себя, и несмотря на всю скопившуюся космическую ненависть, на противление обиженной и озлобившейся плоти, Баязида то и дело ставит глиняные фигурки перед собою и обставляет ими своё отвоёванное пространство.
Ему с детства было понятно, что этот мир ждёт его, что от него потребуется помощь, что он станет участником грандиозных событий.
Можно подумать о бдительном ангеле-хранителе, если учесть, что несмотря на пылкую любознательность, Баязиде удалось сберечь все свои конечности. Он жил в стихиях воображаемых страстей и ничего не знал о своём теле. Он и воспринимал его, как дерево, на маленьком стволе которого колышется созревающий плод. То была гигантская голова Баязиды, вмещающая времена и пространства. Он часто резал руки и ноги, падал навзничь, и все эти напасти приносили досаду и удивление - к чему эти унизительные внутренности и почему они так ненадёжны?
Он с детства знал о своём бессмертии и потому не щадил плоть, доводя её до изнурения, и как только ей становилось лучше, он вновь с усиленным наслаждением впихивал в неё новые яды и вновь экспериментировал над ней. Так он жил одной своей половиной, а вторая тем временем ощупывала каждый предмет, впивалась во всякую мысль и всё искала и искала волшебную палочку, потерянную неизвестно кем.
Баязида строил Дом. Он выкладывал его из неведомых материалов. Он возвёл его стены и поселил в нём первое своё создание. И дальнейшее превзошло все его ожидания.
Сначала он не понял, что произошло.
Как обычно он проснулся утром в своей однокомнатной квартире, умылся и отправился на службу.
Было непривычно тихо и пустынно. Тишина нависла над городом и сразу показалась зловещей.
Баязида представил чёрных птиц, кружащих в вышине, и они действительно появились.
Тогда ему захотелось, чтобы они исчезли, и вновь небо стало пустынным.
Транспорт не ходил, машины стояли у обочины, не было слышно даже отдалённых звуков.
Баязида вошёл в пустой магазин, взял кое-какие продукты, оставил деньги и отправился далее.
На скамейке в сквере он перекусил, всё ещё ожидая хоть кого-то увидеть, но так и не заметил ни одной живой души. Тогда он отправился в ближайший жилой дом и позвонил в одну из квартир. Никто не открыл дверей. Позвонил в другую, третью - ни звука.
Он вышел на улицу и долго бродил, заходя в подъезды, конторы, кинотеатры и магазины. Нигде никого.
Он вышел на центральную площадь и крикнул:
- Кто-нибудь здесь есть?!
- Есть, - ответило эхо.
И тогда он ухватился за тоненькую ниточку мысли и стал бежать вслед за ней, напрягая всю силу воли.
Что произошло? - этот вопрос мешал ему сосредоточиться.
Что бы ни произошло - он чувствовал, что доволен такой ситуацией. Человеческая материя утомила его. С рождения она навязывала ценности и смыслы, которым противилась его душа. Человечество имело громадный опыт, который и его хотел засосать в свою воронку - это называлось исторической истиной. Но он давно уже понял эту глупую истину.
И именно сейчас он осознал, как человечество было враждебно к нему. Вернее, к той мечте, к тому чувству, что были у него от рождения. Он знал о бессмертии и должен был искать новые формы и пути, ему необходимо было продолжать строить свой Дом, а человечество заставляло его молиться слабоумным богам и безобразным идолам. Нужно было отсечь эту жировую массу от себя, отречься от неё и заняться своим одиноким чувством и своей беспризорной мечтой. Более этого у Баязиды ничего не было.
Самым видимым материалом, которым владел он, была глина, но чаще он охотнее работал с воздухом, иногда с огнём, либо с водою.
Но где были те, в душе коих хоть как-то бы отозвался его опыт? Они растворились в человеческой массе, гонимые поисками лучших местечек под солнцем. И Баязида всегда возвращался к своей абсолютной власти. Она требовала решения.
Человечество зашло в тупик и туда же попал Баязида. Долгое время он жил по инерции, пока не настал момент выбора. И он решил собрать себя по частям. Распавшись когда-то на множество, он проделал громадный путь и потерял из виду свои отражения, каждое из которых искало его и взывало о нём. Его отражения тоже хотели оказаться зёрнами, давшими ростки.
И когда Баязида закончил свои размышления, он ходил по городу и говорил:
- Я проросшее зерно, оставленное человечеством, я новое Древо Жизни.
И говоря так, он знал, что его с жадностью слушают. А делая несколько шагов назад, он теперь понимал, что будь человек бессмертным - ему бы всё равно не удалось избавиться от ужаса перед насильственной смертью. Тогда бы человеческое тело сделалось бесценным, отчего бы жизнь его хозяев превратилась в непрерывный кошмар.
Бессмертие же Баязиды было вереницей перетекания из форм в формы - с тем, чтобы каждый раз постигать себя предыдущего и будущего.