Аннотация: Старый священник вспоминает свою жизнь и рассуждает о проблемах церкви.
Брячеслав Галимов
Поп
- Говорят, что каков поп, таков и приход, но верно также обратное: каков приход, таков и поп, - говорил отец Михаил. Он очень разгорячился после выпитого и мы были уже не рады, что заехали к нему. Пить отцу Михаилу было нельзя: у него часто пошаливало сердце и болела голова, об этом нам рассказала его жена - матушка Валентина. 'Как выпьет, ему вроде бы легче, но потом мучается невыносимо', - успела она нам шепнуть, пока он ходил за своей непревзойдённой настойкой, изготовленной на семнадцати травах и ягодах.
Мы завернули к нему по пути на весеннюю охоту на вальдшнепов. В машине мы вспоминали Аксакова, который утверждал, что в его время охотник мог настрелять две-три сотни вальдшнепов за одну вечернюю тягу, и Сабанеева, сетовавшего пятьюдесятью годами позже, что нынче охотнику едва ли удастся добыть несколько десятков этих птиц. Это звучало как горькая ирония, потому что в наши дни счёт шёл уже на единицы; правда, в девяностые годы количество вальдшнепов увеличилось - заброшенные по всей России поля заросли молодым березняком, в котором любит селиться эта птица. Однако через пятнадцать лес подрос, загустел, и вальдшнеп покинул его; к тому же, горы мусора заполонили окрестности городов и деревень, и охотиться здесь было всё равно что на свалке. Волей-неволей приходилось уезжать подальше, в 'депрессивные' районы, а их, к счастью для охотников, к несчастью для страны, становится всё больше.
В один из таких районов мы и ехали, а заодно решили заглянуть в маленький городок, к знакомому попу, которого давно знали, но не навещали уже года три или четыре. Он жил рядом с церковью, в доме с садом и огородом; мы долго стучали в ворота, прежде чем нам открыли. С тех пор, как мы в последний раз видели его, отец Михаил сильно постарел, сгорбился и высох. Длинные, прежде густые волосы поредели, лицо покрылось глубокими морщинами, глаза были красными и слезились; он щурился, глядя на нас, и, казалось, превозмогал боль. Тем не менее, наш приезд явно обрадовал его - на стол была выставлена знаменитая настойка; мы тоже извлекли кое-что из своих запасов, дабы не остаться в долгу.
- Каков приход, таков и поп, - повторил отец Михаил, вновь наполняя стаканы и грозно цыкнув на жену, которая робко пыталась помешать этому. - Молчи, мать! Ступай на кухню, а то в огороде покопайся. Время весеннее, - разве у тебя дел нету? Дай поговорить с людьми, - и прибавил, когда она вышла: - Кудахчет, как наседка, помереть спокойно не даёт, а проку от неё, что от осы - одно жужжание.
Мы возразили, что матушка Валентина - хорошая жена и заботится о нём, но он отмахнулся:
- Полвека с ней прожил, мне ли её не знать? Не такую жену мне надо было, - ну, да что теперь об этом жалеть, жизнь прожита! А я хотел о многом с вами потолковать, - может быть, больше не увидимся.
Мы дружно принялись уверять его, что он ещё поживёт, что напрасно он себя хоронит раньше времени, однако отец Михаил мрачно усмехнулся и сказал:
- Меня утешать не надо, я смерти не боюсь. Тоскливо только - в пустоту уходить.
Мы оторопели. Он опять усмехнулся, на этот раз с каким-то озорством:
- Что удивляетесь? Бога не вспоминаю и Царствие его? А ежели нету этого ничего? Кому знать про то, как не священнику? Скажу вам, как на духу, - ни один поп, который служит долго, не верует в Господа, ибо многолетняя служба в церкви отвращает от веры начисто. Среди долго служивших простых священников веруют либо дураки, либо блаженные. У нас тут есть такой неподалёку, он нашёл своё доказательство существования Бога. 'Если мы говорим о нём, значит, он существует, - утверждает этот блаженный. - А мы то и дело говорим: 'Господи, помилуй! Бог с тобою! О, Боже!'. Нельзя ведь говорить о том, кого нет'.
Есть и другой блаженный - старенький, старше меня. Он воевал, год был на фронте, - уверяет, что выжил исключительно благодаря молитве. 'Как в атаку идти, или бомбят, или артобстрел, я перекрещусь, прочту 'Отче наш', скажу 'Господи, помилуй' - и вот, жив остался', - он всем это рассказывает и улыбается так хитро, как будто особую, умную штуку придумал, до которой другие не додумались. Блаженный, истинное слово, блаженный! Считает, что на войне он один такой был, молящийся, и не было других забот у Бога, как его спасти. Миллионы людей погибли, - дети, женщины, старики, - а этот юродивый полагает, что его жизнь ценнее всех прочих, и если он жив остался, значит, Бог есть. А я вам скажу, что если бы был такой Бог, который спасал бы и миловал людей по своему усмотрению и лишь тех, коим благоволит, то его следовало бы отринуть и проклясть!
- Ну уж! - возразил один из нас.
- Да не 'ну уж', а так и есть! - в сердцах вскричал отец Михаил. - Я подобного насмотрелся немало: за время моей службы сколько людских молитв к Богу было вознесено, - и каких молитв: идущих от самого сердца, душераздирающих, заветных! - а много ли исполнилось? Не о пустяках ведь просили, не о суетном, - это бы ладно, пусть! - нет, о самом важном, о том, без чего жить нельзя, о высшей справедливости. Самый закоренелый злодей, жестокосердный тиран, разбойник-душегуб - и тот бы не выдержал, дрогнул и смилостивился, но не ваш Господь. Как же после этого мне в него верить?
- Так-таки ничего не исполнялось? - спросили мы.
- Нет, иногда бывало, однако так редко и безо всякого смысла, что кроме как случайностью это не назовёшь, - ответил он. - Исполнялось, как в лотерее: на кого выпадет. И ничто тут не могло помочь, - ни молитвы, ни посты, ни каноны, ни воистину воцерквлённая жизнь. Ежели это была воля Божья, ежели таким образом исполнялась его воля, то как назвать такую волю? Не воля это, а каприз. С ветхозаветных времен мучились эдакими вопросами и пророки, и цари, и проповедники. Ответ же был один: как Бог восхочет, так и сделает; захочет - помилует не по заслугам, захочет - казнит без вины. Бог - господин, мы - рабы его; это всё же объяснение, однако. Но и этого нету: чем дольше служишь в церкви, тем лучше понимаешь, что нет никакой высшей силы, а есть одна слепая случайность. Нету Бога, нету! Сам хотел бы верить и верил когда-то, но к концу жизни пропали все сомнения - нету его!
- Ах, други мои хорошие, - вздохнул он, - с каким желанием служить Богу и людям, с каким рвением вступил я на священническую стезю, но церковь и вера - две вещи несовместные. Хотите, расскажу, как я пришёл к этому?
Мы ответили, что хотим, и он начал свой рассказ.
***
- Что же, про семинарию долго говорить не буду, - погладив свою клочковатую бороду, сказал отец Михаил. - Ещё раз вам повторю, что пришёл туда не только по семейной традиции и отцовскому примеру, но с искренним желанием священнического служения. Учёба в семинарии подвигла меня на сие служение более прежнего: каким наслаждением было проникнуться мудростью отцов церкви и всех церковных учителей! Какой источник чистой душевной радости получил я от сих вдохновенных трудов! Учился я с превеликой охотою и достиг в учении немалых успехов.
Были, однако, огорчения. Какое волнение, какой страх я испытал, когда должен был прочитать свою первую проповедь; каким потрясением для меня было принятие исповеди в первый раз! Вам трудно себе представить, что это такое, как содрогается душа от чужих сокровенных тайн, от таких откровений, которых лучше бы никогда не слышать. Нас отправляли, конечно, на практику в действующие храмы, и там это тоже было страшно, но ты чувствуешь покровительство старших священников. К тому же, сидит у тебя в голове мыслишка, что ты ещё семинарист как-никак, - чего с тебя взять? Когда же начинаешь самостоятельное служение, на первых порах ходишь сам не свой, - а в семинарии о том почти не говорят; как справиться с этим, не обучают.
Второе огорчение было более существенным. Семинария есть замкнутое мужское сообщество и как в каждом замкнутом мужском сообществе здесь возникают условия для содомского греха. Плоть требует своего и греховный взор обращается на своих собратьев: сколь раз ощущал я на себе сладкие взгляды, сколь раз ощущал будто бы случайные прикосновения! Я решительно противился этому, но те, кто не имели такой силы, или сами были склонны к содомскому греху, легко становились его жертвами. Наибольшую же печаль вызывало поведение наших наставников, ибо были среди них такие, кто, вместо того чтобы отвращать семинаристов от греха, совращали их. Были среди совратителей и высокие церковные чины, которые специально приезжали в семинарию для этой цели; говорили, что они ездили также в монастыри с тем же намерением, - а в одном весьма прославленном монастыре существовал даже целый гарем из молодых монахов и послушников.
Не буду распространяться далее на эту тему, прибавлю лишь, что в те времена, советские, содомия была уголовно наказуемым деянием, и потому делалась это с большой опаской, - ныне содомский грех так распространился, что молодому священнику, без особого рода услуг для какого-нибудь склонного к сему греху владыки, трудно иной раз получить назначение на приход. Такие теперь есть владыки, так они сильны и числом обильны, что и сказать нельзя, - зашептал отец Михаил. - Мне, вот, прислали на подмогу молодого клирика, так он, чтобы его благословили сюда... Но не буду, не буду! Не хочу более говорить об этом.
Отец Михаил покосился на дверь и продолжал:
- После семинарии я женился, без этого священнику никак нельзя: соблазны, искушения одолевают. Думаете, я преувеличиваю? Ничуть. Если женщины доверяют вам свои тайны, это способствует сближению. А прибавьте разговоры о жизни и наставничество, которое осуществляет священник, - поневоле он становится самым близким человеком для многих своих прихожанок. Отсюда всего один шаг до плотской близости, ведь все женские переживания, - все до единого - имеют чувственную плотскую окраску. Если бы вы знали, каким фантазиям предаются любящие Христа монашки в монастырях, какие сны их мучают! А прихожанки испытывают то же к своему настоятелю, особенно если он молод и хорош собою; упаси господи, остаться с одержимой страстью мирянкой наедине - бывают вопиющие случаи, когда грех совершается сразу после исповеди или даже во время неё. Даже женатому священнику трудно не поддаться искушению, а уж о холостом и речи нет! В общем, церковь права в том, что неодобрительно относится к неженатым священникам, - таковым нельзя рассчитывать на получение хорошего прихода.
С моей будущей женой я познакомился на дне рождения у родственников; подспудно я уже созрел для женитьбы, - того требовали как моя плоть, так и обычай. Валентина тогда только что закончила педагогическое училище и начала добывать хлеб свой насущный на ниве воспитания детей. Мы понравились друг другу, её нисколько не пугало звание попадьи. Я, в свою очередь, оценил её скромность, хозяйственность и непритязательность; кроме того, наведя кое-какие справки, убедился, что она ещё не была близка с мужчиной, то есть оставалась девственницей. Для меня это было крайне важно, ибо священник не может жениться на девушке, утратившей честь. Конечно, я видел также её недостатки, я не был ослеплён любовью: большой любви между нами не было, скорее, это можно было назвать симпатией. Недостатки Валентины были те же, что поныне: она не умна, чтобы не сказать - глупа, она бестолкова, чересчур болтлива и не в меру любопытна. Впрочем, о ком из дочерей Евы нельзя сказать того же?..
Мы быстро сошлись и не прошло трёх месяцев, как поженились. Через год у нас родился первый ребёнок, потом - второй, потом - третий, а всего их у нас пятеро. Сейчас они все разъехались кто куда, одна младшая дочь приезжает к нам, - вы, ведь, её видели?
Мы сказали, что видели и помним его младшую дочь.
- Дети - это тяжёлое испытание, через которое должно пройти мужчине, - со вздохом проговорил отец Михаил. - Всех надо призреть: накормить, одеть, обуть, дать воспитание. Священнику же трудно вдвойне, у него нет другого заработка, кроме службы в церкви. Как потопаешь, так и полопаешь - сколь тебе прихожане принесут, на то и живёшь. В советские времена было проще: на рубли да трёшки, которые приносили в церковь, можно было жить не роскошно, но безбедно. После уплаты за коммунальные услуги по церковным строениям и по своему дому я отдавал двадцать процентов в епархию, остальное - моё. На что было тратить? Восстанавливать храмы тогда не разрешалось, а на жизнь нам хватало. Да, покупали, конечно, свечи, церковную утварь, облачение и прочее, без чего невозможно церковное служение: замечу, что покупать можно было только то, что сделано в патриарших мастерских, и драли с нас за это безбожную наценку. Сейчас, однако, то же самое: попробуй, купи я свечи и другое, что нужно, мимо епархиальной лавки, - сразу штраф! А в этой лавке цены ой-ой как кусаются! После всех выплат, бывает, ни с чем остаёшься. Но, с другой стороны, если ты весь отдался служению Богу, то не думай о том, чем тебе жить. Разве не сказал Христос: 'Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их'? Разве не наказывал он служителям своим не думать о завтрашнем дне? Если ты живёшь по заповедям его, так соблюдай их буквально, а остальное всё - от лукавого. До чего дошло - сейчас за требы в храмах деньги берут: я слыхал, что в московских храмах даже ценники вывешены.
- Да, это так, - подтвердили мы.
- Какой позор, какое надругательство над истинной верой! - с горечью сказал отец Михаил. - Мыслимое ли дело, брать деньги за святые таинства? Они же суть благодать, от Христа переданная апостолам, а от них - священству. Как же можно за это деньги брать, разве этому Христос учил?
- Но, постой, отец Михаил, ты же сам говорил, что священнику надо содержать семью, платить за дом, свет, воду и прочее, - возразили мы.
- На пожертвования, на то, что принесет бедная вдова и даст добрый самаритянин, - отрезал отец Михаил. - И если суждено жить священнику в бедности, значит, будет жить в бедности, ибо цель жизни его, снова повторю вам, не забота о мирских благах, а служение Богу. Не от мира сего должно быть священство, - и это не мною сказано. А ныне что? Гляньте, - он поднялся из-за стола, достал из комода трудовую книжку и бросил её нам. - Моя трудовая книжка. В разделе 'профессия' написано 'настоятель'. Интересно, что написали бы в трудовой книжке Христа? Профессия 'мессия'? А в трудовой книжке апостола Петра что написали бы - 'отец церкви'? Служение Господу по трудовой книжке, как вам это нравится?
- Но ты говорил, что потерял веру в Бога, - не удержался один из нас.
- Церковь Христову я не отрицаю, куда без неё податься неприкаянным душам? - немедленно отозвался отец Михаил. - Но что за непотребство, что за мерзость, когда церковь похожа на частную лавочку, наживающуюся на Боге. Стыд и срам! Недавно прочёл в газете чью-то статью о том, что все церковные деньги, все доходы и расходы церкви должны были известны всему обществу. Какое там! Тут же нашлись объяснения, почему этого делать нельзя. В бизнесе, мол, без тайны никак невозможно, а в России тем более - без порток останешься. Так чем, де, церковь хуже, почему она должна разглашать свои коммерческие тайны? И сказано это было не мирянином, не атеистом-насмешником, но исходило из уст высокопоставленной церковной персоны.
Большего искажения смысла церковной жизни придумать невозможно! Чем церковь хуже, говорите? Она не хуже, она другая! Не для того она была создана апостолами, чтобы зарабатывать деньги. А если и пришли деньги к ней, так покажи их всем, чего тебе бояться? Коли деньги честные, тебе бояться нечего. Но если ты обходными путями ходишь, тогда тебе есть чего бояться, ибо ты, а вместе с тобою и церковь утратили предназначение своё. Вот почему иерархи наши превратились в фарисеев и лжецов, в ханжей и лицемеров. Вот почему, когда судили бесноватых девиц, которые устроили шабаш в храме, патриарх наш не поехал к президенту, не пал перед ним на колени и не просил помиловать сих несчастных. Куда ему - он от Христа дальше отстоит, чем язычники, что идолам своим до сих пор молятся!
- А ведь было такое уже у нас, было! - отец Михаил распрямился и сверкнул глазами. - Церковь так прикрепилась к мирской жизни, к её суетности, что была с ней неразрывна; к тому же, властью была поддержана и с нею так же скреплена. Чем это закончилось? Пришли большевики, пали прежние устои, уничтожилась прежняя власть, сильно пошатнулась и церковь, - едва устояла! Будет и впредь такое, помяните мои слова! Падет сия власть, - а она падёт, ибо неправедна и погана, и обманчива, и нет под ней надёжной опоры; дому она подобна, построенному на песке, - поколеблется и церковь, которая связано с нею столькими узами. А будь церковь не от мира сего, живи она как птица небесная, не страшны были бы ей никакие земные потрясения!
***
Отец Михаил заметно разволновался и дрожащей рукой наполнил свой стакан.
- Может, хватит? - решились мы заметить ему.
Он нахмурился, выпил, закусил мочёным яблоком и сказал:
- Не уподобляйтесь вы, други мои, женскому полу, пустому и мелкому. Если суждено мне скоро умереть, так лучше я умру, вкусив напоследок хмельного, кое никому, кроме меня, вреда не доставляет, а мне даёт пусть и короткую, но радость... Так продолжать мой рассказ или нет?
- Да, мы слушаем, - отвечали мы и он продолжил:
- Первой мой приход я получил вскоре после отставки Хрущёва. Гонения на церковь прекратились, с каждым годом к нам шло всё больше мирян. Я тогда много размышлял, отчего это происходит, почитывал кое-какую литературку. Сызмальства имел я склонность к отвлечённым размышлениям, чем неприятно поражал родителей моих, - отец расстраивался, что священных книг мне мало, всё на мирские тянет. А я, в юношеский возраст вошедши, мечтал о философском факультете наряду с семинарией, и если бы это было возможно тогда, непременно осуществил бы.
Да, читал я много и много думал, да и жизнь подсказки давала, - и вот к чему я пришёл, вот какую картину нарисовал в своём воображении. Преисполненные беспокойного духа 'шестидесятники' не нашли дома, где встаёт солнце, не смогли насадить цветов по всему миру, не смогли создать волшебное королевство свободы, красоты и любви, - не получилась и безмятежная жизнь на жёлтой подводной лодке под водами голубого моря, как о том пели Битлз. В начале семидесятых страстное стремление к развлечениям, удовольствиям и, естественно, богатству, без которого этого не достичь, пришло на смену наивным исканиям прежнего десятилетия. Надвигалось царство золотого тельца и безудержного потребления, - тонко чувствующие натуры первыми уловили его приближение. Беда была в том, что им нечего было противопоставить чудищу: у них не было героев и они были безоружны.
Это касалось не только Запада, испытавшего необыкновенный духовный подъём в шестидесятые годы, а потом столь же необыкновенный упадок, - это касалось и нас, это касалось России. Коммунистическая идеология к этому времени обветшала, выцвела и пришла в совершенную негодность; я враг опасной и жестокой коммунистической утопии, однако должен признать, что её творцы сумели уловить многие человеческие души, а тот, кто может уловить души человеческие, и горы способен свернуть с места, и моря создать в пустыне. Коммунисты смогли осуществить самые дерзкие мечтания, поразив мир масштабом своих замыслов и скоростью их воплощения. Другой вопрос: какой ценой это было достигнуто? Стоило ли это миллионов жизней?..
Но пока коммунистическая идея была крепка, об этом не задумывались, - всё изменилось, когда она побилась и поистрепалась. Кто в семидесятые годы верил в построение коммунизма в СССР, кто верил в победу коммунизма во всём мире? Не токмо что за рубежами нашей державы, но и внутри страны таковых мечтателей по пальцам можно было перечесть. Куда же было деваться тонко чувствующим натурам, - тем, кого называют 'интеллигенцией' в русском значении этого слова, то есть людям, живущим духовной жизнью и духовными исканиями? Постепенно, медленно, но верно они приближались к церкви. Не сразу, нет, вы помните, конечно, духовный 'набор' русского интеллигента того времени? Сами такими были, - я вас помню: молодые, неуклюжие, забавные, как трёхмесячные щенки.
Мы заулыбались:
- Помнишь, как мы к тебе впервые приехали?
- Нет, сразу я вас не запомнил; уж после запомнил, как чаще стали ездить, - улыбнулся в ответ отец Михаил. - Да, молодые были, задорные, а сейчас вон какие сделались: старые и скучные, да ещё толстые. Эх, други мои, что с вами сталось!
Мы снова улыбнулись, но несколько принуждённо.
- Вы тоже приезжали с эдаким духовным набором, - продолжал он. - 'Братья Карамазовы', Шамбала от Блаватской и Рериха, 'Всенощное бдение' Рахманинова и фильмы Тарковского. Гремучая смесь - христианство, русское мессианство, мистика, индийская теософия и видения на грани сюрреализма. С этим вы шли в церковь, ища в ней опору: художники, писатели, инженеры, академики, режиссёры - скольких повидал я тогда! Ни покою, ни отдыха не было, от службы отвлекали, - все жаждали со мною поговорить. Не в силу того, что я был знаменит, а в силу звания моего и места службы, древнего, намоленного. Да я что! - отца Панкратия до смерти уходили; какой был славный старик, тихий, благостный, мухи не обидит. Пошёл слух, что он святой старец, и повалил к нему народ денно и нощно! Каждое его слово ловили и записывали, какое-то особое значение в них искали. Не выдержал отец Панкратий, преставился, - так когда его хоронили, милиция дежурила, а из Москвы столько машин понаехало, что всё поле уставили...
Ладно бы интеллигенция, но даже сильные мира сего, власть предержащие стали ко мне наведываться. Вначале жёны их зачастили за советом и благословением, а после сами принялись заезжать, - тайком, украдкой, как бы мимоходом. Я раз не выдержал и говорю одному партийному начальнику: 'Вы не последний пост занимаете, - вы, с позволения сказать, кормчий, что правит государственным кораблём; у вас в кармане билет коммунистической партии, - неужели у себя не можете опоры отыскать?'. Ничего он мне не ответил, вздохнул да махнул рукой.
Отец Михаил тоже глубоко вздохнул:
- Но если бы они по-настоящему стремились к вышнему свету, к правде и справедливости! Нет, в церкви искали они не правды, но оправдания; они искали успокоения совести, не желая по совести жить. Когда при Горбачеве церковь начала возвеличиваться и можно было уже не таиться, начали делать пожертвования и открыто нас поддерживать, и говорить, что без православия Россия - не Россия, но всё это было не от души, не от возрождения духовного, а от всё того же желания успокоить нечистую совесть и воздвигнуть для власти своей новый фундамент взамен разрушившегося.
- Может быть, кто-то действительно духовно возродился, - заметили мы.
- Если бы возродился, перестал бы быть высшим в миру, отказался бы от власти и богатства, ибо сказано, что в Царствии Божьем последние станут первыми, а те, кто в этом мире первые, уже получили награду свою и не войти им в Царствие Небесное. Церковь должна быть с бедными, а не с богатыми, церковь должна быть с униженными и оскорблёнными, а сильным мира сего в церкви места не должно быть, ибо они уже получили награду на этом свете, - неужто и в ином мире тоже хотят награду получить? Не в этом ли справедливость, чтобы им было отказано, не об этом ли Христос говорил? - сурово отвечал отец Михаил. - Впрочем, я также был грешен: возгордился, ох, как возгордился! - покачал он головой. - Ещё бы: такие люди ко мне приезжают, с почтением и уважением разговаривают и совета спрашивают. Большое мнение об уме и талантах своих я приобрёл: ходил, что твой индюк, расфуфырился и перья распустил. А уж как попадья моя была рада, не передать! Женщины слабы до богатства и всего, что оно приносит, редкая из них устоит перед золотым тельцом.
Он загрустил и замолчал ненадолго, а потом сказал с явным удовольствием:
- Хватило, однако же, сил у меня опомнится, стряхнуть с себя пыль суетного мира. Не вдруг, не в один день, но решил отказаться от своего богатого прихода и попроситься в бедный, отдалённый.
- Да, мы все очень удивились, услышав про это, - вставил один из нас.
- Что вы, - видели бы, как удивились в епархии! - ухмыльнулся отец Михаил. - Виданное ли дело: отказаться от такого прихода и поехать всё равно что в ссылку! Епископ со мною беседовал, допытывался, какая в том тайная причина, какой у меня потаённый замысел. Не мог поверить, бедняга, что можно бросить доходное место без некоего выгодного плана, - хитрецом меня посчитал, пастырь наш духовный! Так и не поверил в моё бескорыстие, а после, когда мой новый приход неожиданно стал доходы приносить, его преосвященство окончательно решил, что я хитёр и ловок. Мне передали эти его слова, он так и сказал: 'Ну и хитёр! Ну и ловок!'.
Отец Михаил лукаво глянул на нас, мы засмеялись.
***
В комнату вошла матушка Валентина.
- Не надо ли чего? - спросила она. - Отдохнуть не хотите?
- Ступай, мать, - строго ответил отец Михаил. - Когда понадобишься, позову.
- С ней мне труднее всего было договориться, - сказал он, когда она вышла. - Много чего претерпел: были и скандалы, и слёзы, и упрёки, было молчание, холодное, как лёд. В итоге договорились, что я поеду вначале без неё и детей, а как обустроюсь, они ко мне приедут. Жить им было где: ей квартира осталась от родителей, - с младшими детьми там было не тесно, а старшие уже разлетелись из родного дома. На том и порешили, и отправился я к новому месту службы.
СССР уже развалился, наступили девяностые. Лихое было времечко! Одни выживали, другие наживались, и те, кто выживали, хотели нажиться, а те, кто наживались, хотели выжить, - но далеко не у всех это получалось. В моём новом приходе душегубствовала банда 'врачей', - нет, к настоящим врачам они не имели никакого отношения, а называли их так потому, что убив, они смазывали йодом смертельные раны своих жертв. На деньги 'врачей' и был отстроен храм, в котором я служил, - а когда я приехал, он стоял в руинах, без колокольни и креста.
Вижу по вашим лицам, что вы хотите спросить, как же я брал деньги от убийц? Церковь никогда не была разборчива в жертвователях, но я-то как мог брать? Отвечаю: сперва не брал, даже в церковь сих душегубов не пускал! А надо вам заметить, что они были очень богобоязненными, как ни странно, и не менее того суеверными. Мне они напоминали дикарей: свирёпых, опасных, но доверчивых и трепещущих перед Богом, - такими, как их описали миссионеры, несшие им свет христианского учения. В церкви 'врачи' были тише воды, ниже травы, молились истово, имя Божье произносили шёпотом и со страхом, на иконы глядели с испугом и надеждой. Суеверными же были на удивление; раз был такой случай: приехали они ко мне на вечерню, а храм мой и жилище находились в бывшей больнице... Я же не рассказал вам об этой больнице, - спохватился отец Михаил. - Это достойно упоминания. При царе-батюшке на сем месте был монастырь, однако после большевистской революции его снесли. Что характерно - снесли сами миряне, не дожидаясь указов большевиков! Я уже говорил, что когда церковь крепко привязана к миру, это губительно для неё - рушится власть, рушится и церковь, - а здесь были дополнительные причины. При царе Василии Третьем, отце Иона Грозного, вверх от монастыря по течению реки был богатый посад, жители которого промышляли рыбной ловлей, а также получали доход с судоходства. Монастырь, однако, добился права на исключительное владение этими промыслами, а посадским жителям было оставлено лишь хлебопашество, да огородничество, от которых в тамошних местах мало прока. Посадские наотрез отказались повиноваться, тогда монастырь вытребовал отряд служилых людей из Москвы и этот отряд посад пожёг. Жителей, бив кнутом, разослали по окрестным деревням, строго-настрого запретив сюда возвращаться, монастырь же процветал и богател.
Четыреста лет прошло, - и вот, когда началась революция, вспомнили монастырю былые обиды. Казалось бы, от обиженных монастырём и костей не осталось, - какая может быть память? А вот осталась, а к ней и другие обиды прибавились за четыреста лет. Не власть большевистская сносила церкви и монастыри: власть лишь позволение и одобрение дала, а сносил народ.
При Советах в уцелевших монастырских строениях была устроена больница; в девяностых она закрылась и быстро пришла в запустение, потом её передали церкви. Сперва хотели возродить тут монастырь, но уж больно много денег для этого было нужно, а монастырь не знаменит, ничем не привлекателен, - в итоге, только храм заново освятили. В этом храме и благословили меня служить, а поселился я в доме, где при больнице был морг - единственный дом, который оказался в пригодном состоянии для проживания.
Скажу вам откровенно, други мои, хоть я не суеверен, - да мне и не подобает по званию и воспитанию, - но по первости меня здесь жуть брала. Кроме меня в больнице жили лишь глухая старуха и немощный старик, бывшие больничные сторожа, но их избушка стояла на противоположной стороне огромного двора, за непроходимыми кустами боярышника и бузины; этих стариков будто не было вовсе. Двор же весь зарос полынью и крапивой выше человеческого роста, - картину полной заброшенности дополняли разграбленные здания без окон и дверей. Даже днём тут была глушь, а ночью такая тишина устанавливалась, - поистине, мёртвая! Вдобавок ко всему, напротив окон моего дома находилось старое кладбище, - ночью над ним поднималась луна и причудливые очертания деревьев, крестов и надгробий плыли в призрачном лунном свете.
В первую ночь я долго не мог заснуть, думал об усопших, что лежали раньше в этом морге, а после упокоились на кладбище. Священник не может бояться покойников, - как он будет отпевать, коли боится? - но признаюсь, из всех служб эта всегда была для меня самой неприятной: после заупокойной службы мне часто снились мертвецы. Так что в морге на краю кладбища мне было не очень уютно; я знал, что привидений не бывает, что вера в них возникает от неверия в Бога или слабой веры в его отсутствие. Если Бог есть, душа отлетает к нему; если Бога нет, то и души нет, - в любом случае, привидениям неоткуда взяться. Я спорил по этому поводу с моими учёными посетителями на прежнем приходе: они, начитавшись Блаватской и иже с ней, твердили об астральной оболочке и прочих воплощениях отлетевшей от тела души. В своей священнической среде, возражал я этим мистикам и суеверам, я никогда не слышал о существовании привидений, а кто чаще и больше священников имеет дело с покойниками? Могильщики лишь хоронят их, - священники же проводят возле покойников целые ночи на заупокойной службе, а то и живут при кладбищах.
И всё же, на первых порах мне было не по себе ночью в этом доме: невольно представлялись всяческие ужасы - вдруг ли по комнатам кто ходит начнёт, вдруг ли к стеклу прислонится неживое лицо.
- Да уж, - согласились мы. - С ночными кошмарами трудно бороться.
***
- Но я хотел рассказать о моих бандитах, - вспомнил отец Михаил. - Приехали они ко мне на вечерню, а после мы сидели на скамеечке, беседовали. Когда стемнело, собеседники мои притихли; вглядываются в темноту и вздрагивают от каждого скрипа. 'Ну, говорю, пойдём ко мне. Чаю попьём и договорим наши разговоры'. 'Нет, батюшка, нам ехать пора'. 'А что так? Вроде никуда не торопились'. Молчат. 'Что же, проводите меня тогда'. Опять молчание. Наконец, главный их поднялся, Петром его звали: 'Ладно, я вас, батюшка, провожу'. Пошли мы к моему дому; Пётр был парень не робкого десятка, но тут оробел: отвечает невпопад, жмётся ко мне, как испуганный ребёнок, и всё по сторонам озирается. Дошли до крыльца, он и говорит: 'Благословите, отец Михаил', - а у самого голос дрожит. Благословил я его, он руку мне поцеловал - да как дунет по тропинке обратно, только пятки засверкали! Вот тебе и соловей-разбойник! - он засмеялся так заразительно, что и мы присоединились к нему.
Отсмеявшись и вытерев выступившие на глазах слёзы, отец Михаил вздохнул и сказал:
- Убили его потом, Петра-то, и в том моя вина есть. Я уже вам говорил, что долго его с дружками в храм не пускал, - очисться, мол, сперва, покайся, а уж потом в храм войди. А ежели ты пришел прежние грехи замаливать для того чтобы получить облегчение для совершения грядущих, то это - от лукавого, а лукавому в церкви не место.
Но Пётр от меня не отставал: встанёт на пороге и ждёт, пока я выйду. И гоню его, и ругаю, - нет, не отстаёт! 'Что, говорю, свет клином сошёлся на моём храме? Чего ты ко мне таскаешься? Вон их сколько храмов в районе, ездил бы туда! И попы есть такие, что примут тебя и деньги твои проклятые возьмут'. 'Оттого к вам и приезжаю, что не принимаете и гоните, - отвечает он. - А к тем, кто примет, не поеду, не верю им'. Ну, что с ним делать? В конце концов, допустил до исповеди.
Много он мне страшного рассказал, однако было кое-что, над чем стоило задуматься. Скажем, почему такой парень, в общем неплохой, незлой, совесть не потерявший, сделался бандитом и убийцей? А куда ему было податься, - ему и друзьям его? Жить им было нечем, но при этом они видели, как живут и наживаются те, кто захватили всё, что раньше принадлежало обществу. Вот и начали отнимать, 'грабить награбленное', - слова эти у нас известные и, боюсь, долго известности не потеряют. 'Делиться надо, братан', - такая у Петра и его товарищей поговорка была, так они говорили тем, кого грабили. Часть денег отдавали детским домам, старикам, да и просто нуждающимся, - а с властью и милицией не делились. Люто их за это ненавидела власть, - Петра как-то схватили, доказательств его вины не было, одни подозрения, но его двое суток в отделении держали и били непрерывно. К батарее наручниками пристегнули и били так, что почки отбили и селезёнку повредили. Нет, я его не оправдываю, - убийство это смертный грех, и нет тому греху оправдания, - я понять пытаюсь...
Может, оттого Пётр и дружки его ко мне и тянулись, что я понять их пытался, своего отношения к ним не скрывая. Ругал я их часто, не жалея, никаких прощений им не раздавал, но при этом всё время о Христе с ними говорил. Мне казалось, что слова мои затронули их души, смягчили их. Убийства, во всяком случае, прекратились, но вскоре убили самого Петра и большую часть его друзей. Кто за что - Бог весть, однако ходили слухи, что новая банда объявилась, которая с властью и милицией была заедино. Порядок, мол, они в районе навели - теперь всё было распределено: кому сколько и за что положено.
Выходит, что я повинен в смерти Петра и его товарищей: опять преисполнился гордыней, подумал, что спасу словом Христовым заблудшие души. А вышло, что ослабил их перед жестокостью мира сего и погубил.
- Но если бы они продолжали убивать, разве это было бы хорошо? Рано или поздно их всё равно убили бы, - возразили мы.
- Какой мерою кто меряет, такой и ему будет отмерено, - согласился отец Михаил. - Но после этого случая я в другой приход попросился. Последней каплей, переполнившей чащу терпения, был торжественный молебен по случаю окончания ремонта в храме и открытия его для постоянной службы. Всё районное начальство понаехало - и вот стоят они на молитве, в руках свечи держат, лица благостные, а я вместо того, чтобы о божественном помышлять, бормочу молебны, аки бездушная машина, а сам думаю: 'Вот, не пускал в храм Петра с товарищами, а эти во сто крат хуже, а я их к службе допустил. Посрамление мне сие есть, каков я служитель Христа после этого?'. Так и отказался от прихода, - в тот самый момент отказался, когда он стал доходы приносить и его преосвященство про меня сказать соизволил: 'Ну и хитер! Ну и ловок!'... А что я от матушки своей вытерпел, не передать! - усмехнулся отец Михаил. - Сподобился не токмо брань услышать, но и метание посуды наблюдал. Матушка незадолго перед тем ко мне приехала, едва гнёздышко обустроила, - и вдругорядь переезжать, да неведомо куда! Но ничего, перебесилась, и поехали мы с ней в этот приход. Отсюда уж никуда не уедем, здесь будем вместе на погосте лежать.
***
- Притомил я вас своей болтовнёй и сам притомился, - сказал отец Михаил, - ну да рассказ мой к концу приближается. О здешнем приходе многого не скажу, нечего. Специально ли для меня такой приход подобрали, или везде так утишилось, не знаю, но одно могу сказать - сверху тина болотная, гниение и смрад, а на дне что-то бурлит, и чем всё это обернётся, неизвестно.
Я служил, ни на что не обращая внимания; веры в Бога уже не было, однако же старался утешить страждущих и поддержать павших духом. Слава обо мне пошла по району - вот, де, отец Михаил, хороший поп. Но я соблазну в третий раз не поддался, гордыню в себе подавил. Сейчас легко поддаться соблазну-то: Левиафан хитёр и обольстителен: стоит маленькую уступку ему сделать, и ты его слуга, но я удержался, ни в чём поганому не уступил, - глянул он на нас, по-детски улыбаясь. - Пригласили меня как-то на местное телевидение - вишь, как прославился! Я вначале не хотел идти: без меня есть много охотников кривляться на публике, как мартышка в цирке. Но после решил пойти и высказать всё, что на душе лежит.
Ведущий на телевидении попался уважительный: 'Как вы думаете, отец Михаил... Как, по-вашему, батюшка... Интересно, какое у вас мнение, отец Михаил...'. Ну, я ему говорю, что раньше народ убивали физически, а теперь убивают и физически, и духовно, что превратили его в стадо свиней, одержимых бесами; что русский человек так устроен, что проживёт без хлеба насущного, а без духовной пищи погибнет; что не может быть крепким государство, в котором одни купаются в неслыханной роскоши, а другие тонут в беспросветной нищете; что власть у нас лживая и чужая - о России много говорит, но Россию губит. Говорю, что русский человек привык власти верить, - легко его, поэтому, обмануть, - но если он разуверится, пощады от него не ждите: велико русское терпение и велика русская доброта, но и жестокость русская велика, и безжалостность, и беспощадность.
Ведущий мне вежливо эдак возражает: 'Но мы видим, что сейчас происходят позитивные перемены в стране и народ это понимает. Рейтинг власти высок, как никогда; люди добровольно выходят на демонстрации в её поддержку, тысячи людей'. Отвечаю ему: 'Не знаю, что такое ваш рейтинг и с чем его едят, - я говорю о том, что своими глазами вижу, своими ушами слышу. Плакатами да лозунгами гнилое здание не подопрёшь: этому мы на примере СССР научены'.
'Интересная у вас позиция', - говорит он мне. 'Да уж какая есть', - я ему в ответ.
Часа два мы с ним калякали; напоследок он сказал, что уважает моё мнение, хотя и не согласен с ним. На том и расстались, а через неделю включаю телевизор, - я-то не любитель его смотреть, матушка моя сериалы смотрит, - а тут включил, любопытно стало на себя поглядеть. Святые угодники, а от слов моих почти ничего не осталось! Оставили лишь малую часть, да так хитро расставили, что слова вроде бы мои, но смысл получился прямо противоположный. Зарёкся я больше на телевидении выступать.
- Ты, отец Михаил, наверное, интернет тоже не признаешь? - спросили мы.
Он задумался, а потом ответил:
- Стар я по интернетам лазить. В церкви, точно, многие интернет отвергают - интернет, мол, страна грехов. Не знаю... Разве в жизни грехов мало? На то ты и человек, чтобы выбирать. Жизнь идёт вперёд, - можно ли её движение старыми стенами перегородить?..
Матушка Валентина решительно вошла в комнату:
- Пора отдыхать, - сказала она не терпящим возражений тоном. - Ты, отец, устал, и гости устали, а им спозаранку уезжать.
- Да, пора отдохнуть, - неожиданно легко согласился отец Михаил. - Давайте по последней, и на боковую! Ну, мать, за тебя!
- Спокойной ночи, - сказал нам отец Михаил и по привычке благословил. - Господь с вами.
- Спокойной ночи, - пожелали мы ему и отправились спать.
На рассвете мы умылись, позавтракали яичницей из двух десятков яиц, которую приготовила на большой сковороде матушка Валентина, попили чаю и пошли к машине. Отец Михаил спал: сегодня у него не было службы. Матушка просила его не будить, потому что 'после вчерашнего он болеть будет'. Не успели мы, однако, завести мотор, как отец Михаил вышел из дома. Страдая одышкой и держась рукой за сердце, он доковылял до машины и постучал в боковое стекло.
- Зачем ты встал? А мы тебе записку оставили, - открыв дверь, сказали мы ему.
- Что записка, - хотел самолично с вами попрощаться, - тяжело дыша, проговорил он. - Больше не свидимся.
- Да ты ещё всех нас переживёшь, - сказали мы ему с напускной бодростью.
- Не надо, - сморщился он. - Полно чепуху молоть. Лучше обнимемся да поцелуемся по русскому обычаю.
Мы вылезли из машины и расцеловались с ним.
- Не поминайте лихом отца Михаила, - его голос дрогнул. - Заезжайте как-нибудь на мою могилу, помяните меня.
Мы не нашлись, что ответить, но ему и не нужен был ответ.
- Ну, с Богом! - сказал он и захлопнул дверь машины. Мы поехали; к отцу Михаилу подошла матушка Валентина, вместе они помахали нам.