"Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины ".
Ф. Ницше.
Глава первая.
Нужный - 1.
Я очень люблю сидеть на чужих балконах. Сидеть и размышлять о смысле нашей, лишенной всякого смысла, жизни. О любви между мужчиной и женщиной, об отношениях между ними, о слезах радости и печали, льющихся с четырёх щёк, будто из деревенского рукомойника. Очень люблю смотреть с чужих балконов на открывающийся взору пейзаж (со своего я уже всё изучил, да и изучать особенно нечего: дома, дома, дома)... Но с чужого!
Сейчас я нахожусь на лоджии своего друга. Сижу, потягиваю пивко и глазею. Этот пейзаж, я также, лицезрел порядочно: взъерошенные летним ветерком кустарники, брызгающие слюной и шипящие друг на друга тополя, правда, говорят, что это у них брачный период, но, в конечном счете, неважно, чем они брызгают, у меня от их любви постоянно щекочет в носу, и чешутся глаза, не могу сказать, однако, что я сентиментален.
В центре этого орнамента расположилась хоккейная коробка для детского досуга. В этом архитектурном творение деревянного зодчества много мест отсутствия этого самого дерева, поэтому народ, проходящий через двор, не утруждает себя обходить коробку, а идет сквозь нее напрямки. Каждое утро, со слов приятеля, площадку приводят в надлежащий вид местные бомжи, освобождая ее от бутылок. Вслед за ними, появляется дворник, неопределённого пола, поднимающий в воздух своей метлой пыль, окурки и "собачьи радости", сопровождая все отборнейшей матерщиной, будя еще спящий двор, вдохновляя всех живущих по-соседству на трудовые подвиги.
Но сегодня эта коробка волнует меня как никогда. Сегодня на ней проходит матч по футболу. Не знаю, кто с кем играет, но то, что в командах есть и Титов, и Аршавин, и Бэкхем, и Зидан, и даже Марадона с Пеле (причем в обеих командах), я отчетливо слышу из реплик, доносящихся с поля битвы. По поводу "битвы" я не шучу! Любите ли вы экстремальные виды спорта так, как люблю их я? Вы скажете, что футбол к таковым не относится. И очень сильно ошибетесь! Наш дворовый футбол самый экстремальный дворовый футбол в мире! Почему? Да потому, что всё кончается на "У": на площадку, на эту, очень качественно уложено асфальтовое покрытие, видимо для того, "чтобы жизнь медом не казалась". С болью в душе приходится наблюдать, как Рональдо отдает пас Шевченко, а проныра Бэкхем в рваных и грязных штанах ехидно ставит подножку. После таких полетов, да над асфальтом, а затем и по оному, долго не живут, но наш Шевченко бодро вскакивает, а Пеле щедро одаривает тумаками автора подножки. К последнему, подскакивает только что летавший, награждая его точным попаданием ниже спины. На помощь англичанину спешит наш Титов и будто по мячу, со всей дури, лупит в тоже место "бразильца". Далее - "куча мала". Песня! Восторг!
Я наблюдатель. Разные мысли бегают по моим извилинам. Почему, например, в детстве мы стараемся соблюдать хоть какие-то правила игры? В данном случае никто не бьет никого по лицу: отвешивают пендали, стараются опрокинуть на асфальт, цепляясь за плечи, обхватывая сзади за поясницу заламывая руки или обнимая ноги, но никто не пытается вырвать клок волос или ударить в челюсть. Почему? А потому, что все они прекрасно понимают, пусть даже интуитивно - это игра! Все понарошку, несерьезно, но надо соблюдать правила. Почему же, когда кончается детство, мы всегда забываем об этом? Мы забываем, что все понарошку, несерьезно, что всё, в конце концов, - игра и надо соблюдать правила игры. Но мы забываем об этом, жизнь, воспринимая всерьез. Рвем волосы не только соседские, но и свои, размахиваем кулаками, круша челюсти не столько вражьи, сколько близко находящихся с нами человеков, а это, как правило, друзья или женщины.
Вот рядом развалился в кресле Сашка, большой и толстый, но очень добрый. Лицо у него, будто морда сенбернара, всегда с грустными глазами и щеками, вечно подметающими пол, только что слюни не текут. Когда трезвый - он очень принципиальный и нетерпимый по отношению к алкашам, бомжам и прочей нечисти, но стоит ему положить себе в желудок полкило спиртного, как становится он добрым, "белым и пушистым". Каждый встречный для него - брат родной до гробовой доски, а ещё полкилишка доложит, а то и килограмчик - пошла агрессия, но не на людей, а на предметы: стены, урны, стекла. Слава Богу, до витрин всевозможных не доходит, просто не успевает. Он так бурно выражает свою любовь к человечеству, что его просто не понимают, и вызывают милицию. Опять-таки, вся милиция его давно знает и, надо отдать ей должное, даже не штрафует, а просто отвозит домой. Милиция понимает его любовь к мировому сообществу, безграничную преданность Российскому флагу, и испепеляющую ненависть к Бен Ладану и Шамилю Басаеву, да и потом, чего с дураком возиться - себе дороже. Утром, немного приняв на грудь, идет мой Сашка к ментам, несет литр, извиняется, приходит домой, ложится на диван и целый день не встает с него, уткнувшись в телевизор. Здесь любовь и ненависть его входят в общепринятые и в общепонятные рамки и на следующий день Сашка, как всегда, очень принципиальный и нетерпимый к небритым и отвратительно пахнущим, встает к мольберту.
Он - художник-дизайнер. Кисть его - самый преданный друг. Он отдезайнерил в городе всё, что можно и всё, что нельзя: и мэрию, и больничный городок, и все поликлиники и школы, и скорую помощь, и все ту же ментовку, все детские сады и бассейны и, даже вытрезвитель. Он вышел с предложением надезайнерить на заборах, обрамляющие заводы, какие-нибудь пальмы, кипарисы, вообщем, экзотику. Но мэр, подумав, сказал, что это может послужить плохим примером для подрастающего поколения и оно, поколение, начнет дезайнирить на заборах, что только в голову придет, а в голову ничего хорошего прийти не может, что вместо экзотики в голову может попасть, в лучшем случае - эротика, и получится бардак. Тогда Сашка вошел в свой дом, смастерил мольберт и взял в руки кисть.
Здесь-то все и началось. Ему словно фитиль вставили. Он начал писать с таким упоением, восторгом, с такой болью, что это чувствовалось моментально, как только зритель подходил к его, уже готовым работам. Он не был "полороидистом", кубистом, авангардистом. Нет. Сашка так компоновал предметы, животных, людей, что всё казалось, выглядит очень реально, и в тоже время это не могло реально существовать.
Трудно рассказывать об изображение, но я все-таки попытаюсь.
Стол. На столе куски и крошки хлеба, колбасы, полдольки апельсина, здесь же цедра, рядом валяются два гранёных стакана, бутылка из-под водки, пакет из-под сока, а на самом краю стола нож, с окровавленным лезвием. Сашка назвал этот натюрморт: "Я убил". Но и без названия понимаешь, что произошло нечто страшное и непоправимое. Такая боль вокруг, безысходность и вместе с тем, столько покаяния, мрачного похмелья и тоски. Просто оторопь берет.
Или. Зима, голая береза, почти на самой ее макушке пацан, вернее даже не пацан, а ушанка, пуховик, штаны и валенки. Под березой санки, а на них, брызгающий слюной, с глазами, как у собаки Баскервиллей, ротвейлер. Я ему, шутя, дескать, надо было сенбернара изображать, получился бы автопортрет, а он мне, тоже смеясь: "Это - я, с бодуна", и уже серьёзно: "Тебе не страшно?". Я молчу, потому что мне страшно. Ротвейлер, будто живой, я даже слышу как "по-соловьиному" он выписывает свои сатанинские трели, а что у пацана нет лица, просто шапка надета на пуховик, я и сообразил-то не сразу.
А мазки Сашка делает грубые, глубокие и небрежные. Подойдешь, уткнешься носом в холст и ничего не понятно, трактор плугом пропахал, а чем дальше отходишь, тем страшнее и страшнее, и сердце начинает стонать и рваться наружу.
Друг мой однажды взял несколько работ, скатал их в трубочку и поехал в Москву. Там на Крымском валу развесил их, прицепив к бельевой веревки прищепками, словно трусы или панталоны, и через два часа уехал из столицы без картин, но с деньгами. Поездки после этого стали регулярными. Он уже стал возить картины в золочёных рамах, ему уже стали звонить коллекционеры, кто-то стал заказывать сюжеты, и Сашка стал спорить и отстаивать свои взгляды и свое понимание этого мира. Хвост какой-то кометы поцеловал Сашку в темя, и он почувствовал себя неприкасаемым.
И мы сидим сейчас на его балконе, пьем пиво, я смотрю футбол, а Сашка просто балдеет в кресле. Он, скорее всего, ни о чем не думает, да и о чем думать-то, если денег полно. Эх, Сашка, Сашка! Эх, дурак, дурак, ведь все пройдет, ведь все понарошку, несерьезно, ведь все - игра!
Глава вторая.
Дашков -1.
Надо прогрунтовать холст. Хватит пить пиво, тупо смотреть на Яна и соображать, о чем думает наш философ. Смешной он. И имя у него смешное, если разобраться, и сам-то он непонятно кто такой. Насмешник, нахлебник, нахаленок, ненавистник, нумизмат... О, Господи, причём здесь нумизмат? Хотя мат в его философских исканиях надо признать, иногда присутствует. Ничего не скажешь, повезло ему с родословной: бабки - одна полька, другая немка; деды - один еврей, другой русский цыган; мама - естественно еврейка, а отец, почему-то просто цыган, с доставшейся от деда фамилией Садкевич-Валбенков. По этому, видимо, и сидит он так красиво, цинично поглядывая, как мутузят друг друга наши юные футболисты. Надо мне с него портрет написать. Только обязательно с каким-нибудь вывертом, как-то надо "прилепить" его к собственному имени. Имя свое Ян получил при рождении, а вот фамилию и национальность взял у матушки, при получении паспорта в шестнадцать. Отец к тому времени уже умер, а сам Нужный на вопрос: "Почему?", - неизменно отвечал, то ли шутя, то ли всерьез: "Скажешь - цыган, подумают - конокрад; скажешь - еврей - подумают - умный. Что поделаешь, у большинства людей всегда было трафаретное мышление. Так что из двух зол я выбрал более нужное". Но самое смешное, что наш Ян, по жизни, был абсолютно никому не нужен. Дурак он, а не Нужный! Всё у него "смехуечки"! То он токарь, то ученик повара, то автор программ на городском "TV", то дворник, то вахтер в Доме Культуры и все твердит: "Я хочу быть полезным для общества". Вот и договорился и дофилософствовался,- хватанул инсульт. Теперь сидит, и мир созерцает, хотя башка варит по-прежнему, не отнять.
Эх, сейчас бы в Европу... Организовать бы выставку... Это не Китай, это нам ближе...
Помню, как, оказавшись после полугода китайской эпопеи в Благовещенске, первым делом все, и ребята-музыканты и девчонки-танцовщицы, не сговариваясь, бросились в магазин за водкой и черным хлебом. У них там собаки, змеи, да рис. Рисовая водка, рисовый хлеб, рис с овощами, рис с фруктами, с ума сойти можно. Набрали мы тогда этих "кирпичей", водяры, забежали за магазин и стали жрать, запивая хлеб водкой. Она текла по рубахе, затекала в брюки, а мы, давясь этим хлебом и водкой, смеялись и орали всего два слова: "Мы дома!", так, что чуть было, не опоздали на поезд...
Надо изобразить его китайским философом, но в ермолке, а главное, запомнить вот этот взгляд. Это даже не взгляд, а буравчик какой-то, но теплый, не сверлящий, а скорее просвечивающий, изучающий и излучающий что-то. А чего он может излучать? Смерть? Жизнь? Нет, ни то, ни другое, а что тогда? Или как у Жванецкого: "Я не стал тем и не стал этим, и я передам тебе свой опыт". Он что, опыт излучает? Нет, наш Ян немного умнее, чем герой из монолога Михал Михалыча. Скорее, он одиночество излучает. Это ближе. Инвалид, безработный, никому, в сущности, до него дела нет. А как можно показать одиночество на холсте? Один человек в раме, это ещё не одиночество. Народу может быть тьма, количество людей - не показатель. Может быть, падающее со стола кольцо? Но как изобразить это падение, как показать движение кольца? Просто подвесить его в пространстве? Нет, не годится. Примитив. Ясно одно, надо увязать китайского философа в ермолке с отсутствием женщины в его жизни. Мужчина без женщины или женщина без мужчины есть существо среднего рода, кажется, именно так говорил Ян. Стало быть, это и есть первый признак одиночества. Итак, женщина! Но не рисовать же её? Нет, нет, он должен быть один. А с чем ассоциируется образ женщины? Духи, косметика вообще, цветы, различные туалеты, сумочки, бельё, наконец. Стоп! Сумочки! Сумки! Кошёлки, авоськи, пакеты, заполненные продуктами. Затем, когда всё съедается, остается немытая посуда, и у раковины опять она, а её нет! Далее стирка, сушка, глажка, а её нет! Уже горячо! Значит, мы получаем, на заднике раковину с немытой посудой, на ногах рваные носки, эх, запах бы изобразить! Стоп! А если кругом: на столе, под ногами, в раковине - дохлые мухи? Ладно, с антуражем потом разберемся. Что на переднем плане? Пожалуй, нога, небрежно лежащая, по-американски, на своей соседке, а на ноге с дырявой пяткой носок. Есть! Но это нижняя часть полотна, а что в центре? Чего наш дурак любит? Выпить, закусить? Ну, положим, каждый любит выпить-закусить. А он, конкретно, этот индивидуум? Любит читать. Нет, книга и дохлые мухи - не эстетично. Шахматы любит. Стоп! Гениально! Доска, шахматная доска, а на ней не фигуры, а обручальные кольца. И играет он не в шахматы, а чёрт, как же игра-то называется? Забыл. Неважно. Шашки выбивают с поля. Забыл, зараза, "вышибалки" или в "Чапая", неважно. Только он хочет одно кольцо выбить другим. С поля! С глаз долой! Вот и движение! По краям шахматной доски, два обручальных кольца. Его палец сейчас щёлкнет по одному из них, но мысли его далеки. Он знает, что выбьет кольцо с поля и ему этот факт уже неинтересен, а вокруг, на столе, дохлые мухи, а ниже, нога, в дырявом носке на пятке, и эта пятка смотрит прямо на нас. А позади, чуть влево, гора немытой посуды в раковине, а правее - рассвет в окне, но он не видит его. Взгляд! Надо запомнить его взгляд. Это не взгляд одиночества или пустоты. Это, скорее, мудрая обреченность. Это не тоска, а скорее, предвиденье.
Что у нас получается? Да, ничего не скажешь, хорош философ. Китайский философ в российской квартире на фоне заката, а вместо... торчит лопата, вот зараза, причем здесь лопата, да и не закат у нас, а рассвет. Фу! Муть какая-то в башку лезет. А как нарисовать китайца? Да очень просто! Надо напялить на него красную, обязательно красную, хламиду, толи халат, толи рубаху с вышитыми желтыми драконами, и хламида эта должна быть сильно потертой на локтях. И придётся сажать его в полупрофиль, дабы зацепить ермолку, ну, всё это детали, будем сажать - поглядим. Может фату куда-нибудь присобачить? Нет, пожалуй, не надо, фата будет лишней, фата ни к чему.
Надо еще о раме подумать. Желтая, вряд ли подойдет, веселого мало. Черная вообще не годится, примета плохая, синяя - какие-то полунамеки, ещё чего доброго неправильно поймут: сколько же анекдотов про ментовские номера на машинах наш народ напридумывал. Какую же раму сделать? Остается белый цвет. Цвет чистоты и величия. Пожалуй, на нем и остановимся.
Смешной он все-таки, или придуряется. Когда его просят представиться, Ян всегда называет имя и фамилию, опуская при этом одну из удвоенной "н". Звучит довольно забавно: "Я - Нужный", и почти всегда, если присутствует недоброжелатель, следует вопрос: "Вы в этом уверены?". "Точно так же, как в том, что сейчас вижу вас", - молниеносно отвечает веселый философ, так как заранее знал вопрос, и ответ у него заранее готов.
- Послушай, Ян, - обратился я довольно осторожно, потому что он всегда воспринимает подобные вопросы, как прикол. - А не махнуть ли нам к твоим родственникам, в Краков? У тебя ведь там тетка родная? Авось примет двух дураков на время?!
Глава третья.
Нужный + Дашков = Дураки.
Читатель, пусть тебя не шокирует, название этой главы. Она, вполне, могла бы называться менее откровенно, где автор постарался бы отобразить свои собственные мысли. Дурак, в данный момент - некий символ. Стоит лишь вспомнить наши сказки об Иване, как мгновенно перед глазами появляется другое слово. И заметь, читатель, слово это ни "умный", ни "чудак", ни "находчивый" или "ловкий", а именно "дурак". Народ наш вложил в это определение "ум, честь и совесть", добавив открытость и простодушие, бесхитростность и смекалку, а главное, "золотые руки", талант и, конечно, чуть-чуть волшебства.
Главные участники этого повествования, к сожалению или к счастью, не носили имя "Иван", но обладали всеми выше перечисленными свойствами характера и души, а на счет волшебства и удачи - поживем-увидим.
Они познакомились лет десять назад. Александр оформлял очередной магазин и лихорадочно соображал, как бы ни оформлять отношения с директором этого магазина Леночкой, требовавшей отвести её прямо в ЗАГС, а Ян был прохожим, наблюдавшим за оформлением витрин, то есть за Сашиным основным занятием. Ян тогда просто шатался по городу в поисках работы и, как всегда, в таких случаях, подмечал все, что происходит вокруг. Он остановился напротив Александра, пораженный его экстазным состоянием. Давно Яну не приходилось видеть такого полета творчества и такой самоотдачи. Александр буквально взлетал на стремянку с буквой "Б", крепил ее над дверью, слетал, будто сокол вниз, отбегал в сторону с баклажкой пива и начинал материться, не обращая внимания на прохожих - буква висела неровно. Глотнув еще пивка, он хватал какой-то березовый обрубок и исчезал в дверном магазинном проеме, через секунду обнаруживая себя вместе с засохшей березой в витрине этого магазина. Александр, что-то говоря себе под нос (не было слышно, но было видно) и, жестикулируя, словно итальянец, устанавливал эту икебану по диагонали и вырастал с той же баклажкой на том же месте, откуда он наблюдал положение буквы "Б". Мат взлетал над городом, зависал в воздухе и, немного покружив в пространстве, падал на головы, шляпы и шляпки горожан в виде осеннего листопада.
В этот момент из дверей магазина появлялась Леночка. Она была само очарование, молчаливое и нежное. Но стоило этому прекрасному созданию открыть свой маленький ротик, как он, ротик, превращался в огнедышащую пасть, глазки-блюдца из голубых переходили в фиолетово-багровые тона, маленькая, точеная и беззащитная, она становилась вдруг огромной и безобразной бабой, и всем казалось, что над крыльцом магазина нависло чудище заморское, ужасное и агрессивное. Народ в страхе разбегался от витрин.
Так продолжалось шесть дней. Каждый день Александр совершал свои полеты с очередной буквой, но с одной и той же высохшей березовой жутью, каждый день население получало новую порцию информации о сексуальных отношениях между ближними и дальними родственниками, а также животными, насекомыми и прочей тварью и каждый день, на закате, над магазином нависало что-то серое и безобразное.
На седьмой день сердце у Яна лопнуло. Ему очень нравился этот парень. Да какой парень, мужик, лет тридцати пяти. Глядя на него, Яну самому хотелось что-то делать: летать, материться, вообщем, работать на радость себе и на пользу окружающим.
- Сейчас она выскочит, - констатировал Ян, подходя к Александру.
Последний одарил Яна достаточно высокомерным взглядом и фыркнул:
- А тебе-то что за дело?
- Просто обидно за тебя, - как можно миролюбивей на явную агрессию постарался ответить Ян. - Ты вкалываешь, как дурак, а она выходит и начинает орать, как ненормальная.
- Так она и есть ненормальная, - беззаботно рассмеялся Александр. Ян ответил таким же заливистым смехом:
- Хочешь, я её сейчас обломаю?
- Зачем?
- Чтобы больше не приставала.
- Не стоит. Пускай орет. Так даже веселее.
- Чего уж веселого? Всех потенциальных покупателей отпугивает. Я седьмой день этот спектакль наблюдаю, и каждый раз хочу подойти к ней и сказать: "Не мешай людям работать".
Александр внимательно с недоверием посмотрел на собеседника, вытащил сигарету, медленно закурил, не сводя с него глаз:
- Я тоже за тобой седьмой день наблюдаю, и понять никак не могу, чего ты здесь околачиваешься и кто ты такой. А?
- Меня зовут Ян, и я просто прохожий, на данный момент ищу работу, а тебе могу дать совет.
- Очень интересно! Какой же?
- Чего ты возишься с этим поленом? Буратино из него все равно не получится.
- И ты предлагаешь от него отказаться?
- Я предлагаю: во-первых, отпилить от него эту рогатину, во-вторых, поставить её по диагонали "вход-выход".
- Это как Суриков расположил боярыню Морозову? - Александр впервые за время всего разговора с интересом кинул быстрый взгляд на Яна: - Ты что, художник?
- Точно. Из правого нижнего угла, - словно не слыша последнего вопроса, Ян развивал свою мысль, - в дальний верхний левый.
- Ты художник? - еще раз повторил свой вопрос Александр, но скорее, он прозвучал больше, как утверждение, нежели вопрос.
- Нет, я не художник, не мешай давать тебе совет, а то собьюсь с мысли, - он задумался. - А в ближнем верхнем левом, прилепить, можно даже скотчем, огромный березовый лист, обязательно зелёный, прямо на стекло так, чтобы он закрывал окончание этой диагонали...
- Закрыть "Явление Христа народу" Иванова, правильно?! - радостно заорал Сашка, будто "джек-пот" снял в казино.
Прохожие шарахнулись в стороны, с деревьев упала на землю очередная порция листвы, но ни прохожие, ни листва в данный момент не интересовали их обоих - шёл творческий процесс, и всё лишнее было выкинуто во вселенную.
Александр молниеносно отпилил, скорее даже оторвал, рогатину, на более тонкий и длинный её конец примастырил кусок газеты, затем, подумав немного, вторую ветку, также проткнул газетным листом. Он чуть не сшиб Леночку уже появляющуюся в дверях. Последняя, с нескрываемым любопытством смотрела, как Сашка появился в витрине, как воткнул рогатку в правый нижний угол и как, плюнув несколько раз на углы газетного разворота, прилепил его на стекло в верхний левый.
Удивлению Яна не было предела - парень ничего не бормотал и не жестикулировал. Он степенно вышел из магазина, встал на свое обычное место и застыл. "Сейчас мы услышим новые пикантные обороты", - как-то лениво подумал Ян, обреченно посмотрев на застывшее изваяние, туда же смотрела, вросшая в землю, Леночка. Получалось довольно смешно, если смотреть со стороны: одна статуя смотрит на магазин, две другие - смотрят на первую, вообщем, последняя сцена из "Ревизора" или, если хотите, инсценировка последней ремарки Пушкина из "Бориса Годунова".
- Пиво будешь? - обратился к Яну Александр. - Ленульчик, давай пивка поглотаем? - и опять Яну, - меня Александр зовут.
Так они и познакомились.
Потом много чего было. Были мелкие размолвки, крупные ссоры долгие разлуки: то один уезжал на плиер, то другой уходил в запой, но не было промеж них ни зависти, ни злобы.
В сущности, у них было много общего: оба - Дон Жуаны, весельчаки и абсолютно раскованные, они готовы были помочь любому, взбодрить или успокоить, дать денег или угостить вином, подкинуть идею или отсоветовать в реализации каких-либо планов.
Прошло десять лет. И вот теперь, находясь на Сашкином балконе, один наблюдает футбол, другой - наблюдает за наблюдающим, а во вселенной рождается фраза: "А не махнуть ли нам к твоим родственникам, в Краков? У тебя ведь там тетка родная? Авось, примет двух дураков на время?!".
Глава четвёртая.
Идеи рождаются на небесах.
- Мысль довольно-таки забавная, - Ян медленно вытаскивает изо рта сигарету и внимательно смотрит на Сашку. - Только как ты себе представляешь воплощение этой мысли? Нужны паспорта, визы, хотя бы туристические или вызов тетки на худой конец. И потом, что ты собираешься там делать? Или ты хочешь развесить свои картинки по всем улицам города?
- Во-первых, это не картинки, а картины; а во-вторых, почему бы и не развесить?
- Тогда надо еще разрешение Министерства Культуры, - хихикает Ян. - Без него твои нетленные творения не выпустят даже в Монголию. И вообще, всё это полная ерунда. Надо что-то другое придумать, более интересное, а главное, более перспективное.
Александр долго моргает, глядя на Яна совершенно пустым взглядом. Он ничего не может понять: "Зачем нужно разрешение аж из самого Министерства, и что может быть перспективнее?"
Ян задумался. Он почему-то вспомнил Сергея Полежаева, главу туристической фирмы "СП - ТУР". Был этот Полежаев абсолютно круглым и вдобавок, абсолютно лысым и чисто выбритым, ни дать, ни взять, обыкновенный колобок. Сотрудники, а точнее шесть прехорошеньких девиц, постоянно подшучивали над ним и прозвали его Коля Боков. Только и было слышно изо всех углов небольшого офиса в Текстильщиках: "Так Боков сказал...", "Придет Боков, узнаем...", "Спроси у Бокова...". И постепенно фирма "СП-Тур" превратилась в "КБ-ТУР" потому, что на все гневные или хамские, по мнению девиц, звонки они неизменно отвечали: "Перезвоните, Коли Бокова сейчас нет". Однажды, эта фраза прозвучала в присутствие самого Полежаева. "Какого Бокова? Кто звонил? Чего им надо?", - встрепенувшись и ничего не понимая, спросил Сергей. Черноволосая и черноглазая Карина что-то невнятно промямлив, выскочила из офиса, оставив в каморке непонятный Полежаеву всхлип толи смеха, толи плача. Положение спасло присутствие Яна, быстро загрузившего шефа турфирмы пустыми по сути, но высокими по содержанию проблемами. У Нужного с Кариной был тогда бурный роман, и Ян с утра и до утра прибывавший рядом со своей пассией, был в курсе всех дел жадного, наглого, но очень умного, вследствие чего не лишенного чувства юмора Сергея. На следующий день Ян объяснил Полежаеву кто такой Коля Боков:
- Понимаешь, есть такой персонаж сказочный, Колобок, - очень дипломатично, издалека начал он. - Так вот, твои сотрудницы, ты только не злись и прими это как шутку...
- С чего ты взял, что я буду злиться? - начал злиться Сергей.
- Ладно, ладно. Так вот, твои девочки решили, что если когда-нибудь будет сниматься художественный фильм об этом Колобке, то лучшую кандидатуру на главную роль просто не найти. Понял?
- Пока не очень, - потерев лоб, будто лампу Алладина, медленно пробормотал Полежаев. - Хотя постой! Так это они меня Колобком прозвали, что ли?
- Не совсем. Колобок - это достаточно примитивно. Ходит в народе поэмка о "новом русском". Сюжет этой матерной поэмки пересекается с сюжетом сказки о Колобке. Это и есть Колобок, только он живет в наши дни, ездит на "Мерсе", в малиновом пиджаке, вообщем "новый русский", и зовут его Коля Боков...
- Всё! Теперь я все понял. Можешь не продолжать.
Сергей очень долго смеялся. И так ему своё прозвище понравилась что, однажды напившись на каком-то банкете, где присутствовали довольно солидные люди он, распустив "пальцы веером", заявил: - Знайте все! Отныне меня зовут Коля Боков! Прошу любить и жаловать! И если кто назовет меня по-другому, тот будет мною немедленно расстрелян из ржавой "трехлинейки". - Еле выговорив до конца свою пьяную мысль, он уронил лицо в клубничный десерт.
После этого случая, никто иначе его и не называл. Не потому что боялись, а просто он действительно был Коля Боков. Именно вокруг Полежаева и носились сейчас мысли Яна.
- Есть у меня один знакомый, - как бы самому себе, очень тихо и словно взвешивая каждое слово, изрек Нужный. - Он хозяин одной турфирмы. Он нам и паспорта сделает, и визы, и билеты хочешь на самолет, а хочешь на паровоз или автобус. Только, господин Дашков, давай обойдемся без тетки и Кракова.
- Почему без Кракова? - Непонимающим взглядом, один уставился на другого. - Ты не хочешь ехать в Краков, тогда скажи куда? Мне здесь уже тошно. Я скоро с ума сойду от этого города, смога, от этого вот футбола и от такой жизни.
- Тогда поехали под Рязань, в деревню. Там воздух свежий, свиньи, навоз. Отдохнешь, развеешься, - Ян лукаво смотрел на друга, будто желая его разозлить.
- Ты уже, как я погляжу, совсем с катушек съехал. Я в Европу хочу, а ты мне Ряза-а-ань. На кой хрен мне твоя Ряза-а-ань?
- А что, картошечку посадим, редисочку, - не унимался подначивать Ян. - Опять-таки огурчики зимой солененькие...
- Всё, хватит! Надоело! - Сашка, наконец, не выдержал явных издевательств, - не можешь сделать, так не гунди понапрасну.
- Вот и договорились, - Нужный потер руки, покряхтев при этом так, что Александру сразу почему-то захотелось есть. - Завтра, значится, мы едем в "КБ-ТУР" и обо всем договариваемся. Будет тебе Европа, не беспокойся.
Нужный пошел на кухню, достал из холодильника бутылку пива, ловким движением серебряной печатки вскрыл её и, сделав большой глоток пива, продолжил свою мысль, обращенную к нехотя входящему в кухню приятелю:
- Знаешь, Санек, сейчас я позвоню Володьке Кудинову, он режиссер на "Мосфильме" и мы попробуем разрешить вопрос в какую страну нам лучше отправиться.
Ян лихо набрал номер и вдруг заголосил, как если бы это была бабка- плакальщица на похоронах, орущая: " На кого ты нас оставляешь...":
- Володенька, родной, - вопил он в трубку что есть мочи, - помоги своему товарищу не опухнуть с голоду! Куда можно уехать из этой страны, чтобы попасть в
цивилизацию? Только не говори о Канарах, денег нет.
Вдруг Ян перестал орать. Взгляд его стал внимательным и осмысленным. Постепенно лицо светлело, и изо рта неожиданно полетели шутки. Сначала появлялись довольно пристойные, но затем полезли такие, что у Сашки и без того висячие щеки просто повисли на огромных плечах. Дашков, за всё время дружбы с Яном, даже предположить не мог, что его друг способен, так изыскано, по-хамски, шутить. Мат в данном случае не выплёвывался, как обычно у магазина или рюмочной, он наполнял кухню музыкой звуков. И чем дольше эта какофония звучала, тем больше Сашке хотелось кока-колы или ещё чего-то шипучего, только не пива, только бы в нос и голову получить порцию углекислого газа и забыть обо всем на свете.
Время пришло, и Ян всё-таки положил трубку. Александр облегченно вздохнул, а Ян, посмотрев на него озорными глазами, весело и по-детски наивно выпалил:
- Санек, порядок, время пришло. Едем в Бельгию! И не просто в Бельгию, а в Брюссель.
- Ты можешь толком все объяснить? Я ни черта не понимаю. Почему в Брюссель, почему не в Париж или Вену?
- Я тебе все объясню, но для начала запомни - идеи рождаются на небесах. Идея нам подается свыше и если идея "белая", то все сходится, как в пасьянсе, а если "черная", то всегда что-то начинает мешать. Там не сходится, здесь забыли, тот заболел, этот не приехал... Вообщем не сходятся концы, не сращиваются, а у нас все сошлось, значит, Господь нас не оставит, значит, он нас ведет, поэтому запомни, на всю оставшуюся жизнь! Идеи рождаются на небесах.
Глава пятая.
Нужный - 2.
Я рассказал Дашкову о Полежаеве, о турфирме, о том, как мы с ним познакомились. Рассказал о Карине, о нашем романе, закончившимся также внезапно, как и начавшимся. Посетовал, что давно не видел ее и что нет-нет, а иногда находит на меня тоска-печаль и вспоминается веселое время, когда мы с ней были вместе.
Сейчас уже вечер, я сижу один у себя дома и думаю, думаю, думаю.
Раньше, в молодости, я всегда хотел быть первым. Нет, я не шел "по трупам", не распихивал локтями идущих рядом, не ставил подножек тем, кто находился впереди, просто очень хотелось быть первым.
Почему человек так устроен? Почему он постоянно рвется в небо? Почему он не хочет и главное не желает подумать о душе и благочестии?
Однажды кто-то рассказал мне сказку не сказку, притчу не притчу, анекдот не анекдот, но история эта осталась в моей памяти навсегда и переменила всю мою дальнейшую жизнь.
Дятел сидит на огромном ветвистом дубе (кобель сказал бы, что дуб просто неописуемый), и долбит по нему со всей дури, выковыривая из-под коры себе еду. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась огромная туча и закрыла собой полнеба. Дятел стучит. Сверкнула молния, грянул гром, ливень стал стеной, а дятел не унимается. И вот молния попадает в дуб, да так, что дуб, словно спичка, расщепляется на две половины. Дятел, отброшенный в сторону, поднимается с земли, отряхивается, возносит свой клюв к небесам и говорит, царственным взором созерцая свой необычный рот: "Я и понятия не имел, что моя клювалка обладает такой неимоверной силищей!".
Так и мы порой рвем жилы, что-то пытаемся изменить, кого-то хотим перевоспитать, а если быть точным, подогнать под свое мировоззрение, взываем к примирению конфликтующие стороны, и когда нам все это удается, наше сердце наполняется гордостью и в мыслях наших ненавязчиво кувыркается, шелестит, нежно ласкает наши мозги легкий майский ветерок: "Какой же я все-таки сильный, умный, настойчивый, принципиальный, правильный!". И порой, "благодаря" своему уму и своей правильности, мы ссоримся с друзьями, расходимся с женами, остаемся в полном одиночестве, не понимая и не принимая того, что кто-то, в нас усмиряет гордыню, что этот кто-то, дает нам понять - все наши труды напрасны, если нет помощи свыше.
"И воззвал Господь Бог к Адаму, и сказал ему: где ты?". Разве Бог не видит Адама? Разве Господь не знает, что укрылся он с Евой за деревьями Рая? Все видит Всевышний, все знает. Тогда почему он так сказал? И надобно заметить, не спросил, а именно сказал. Многие, не знающие Бога, недоумевают очень сильно по этому поводу, не видя разницы между словами "сказал" и "спросил". А разница огромна. "С кем ты? - вопрошает Господь, - со змеем или со мной?". И Адам выходит к нему, тем самым, возможно, спасая свою и Евину жизнь от мгновенной смерти, и кто знает, как бы сложилась судьба человечества, не соверши Адам столь мужественный поступок.
Человек должен нести ответственность за свои вольные или невольные ошибки. Разница только в том, что за сознательно совершенный грех он отвечает сам. Стыд, страх, потерянность, одиночество рано или поздно, приведут его к покаянию, и необязательно в церковь. На невольные же грехи, Бог укажет.
Мы часто спрашиваем себя: "За что же на меня такое свалилось? Почему в семье не ладится? Почему сын наркоман? Почему дочь совсем "отбилась от рук"? Почему ограбили именно меня? Я же каждую копейку нес в дом, я же отдавал всего себя жене и детям? За что? Почему? Кто виноват?". Взять бы и просто подойти к зеркалу, посмотреть на отражение внимательно, пристально и может быть тогда, вспомниться ненароком, как отгоняли от себя надежных друзей и преданных женщин, как празднично, с вином и водкой, входили в храм, как зло потешались над монахами в Лавре, обливали грязью коллег и знакомых, закручивали интриги, распускали сплетни. И никого не надо обвинять. Сами мы во всем виноваты, сами мы великие грешники.
И когда я в три секунды стал инвалидом, когда дом опустел, и замолчал телефон, я понял, что схожу с ума. Вечерами, когда абсолютно нечего делать, я стал самому себе звонить с мобильного на домашний, чтобы слышать голос ранее ненавистного телефона. Я перестал смотреть телевизор, так как не имел возможности поделиться с кем-нибудь увиденным, по той же причине перестал читать прессу. Уткнувшись в Достоевского и в Библию, я перестал выходить из дома, добровольно приковав себя к кровати. Единственным моим другом, не бросившим меня, был Александр Дашков, изредка приходящего ко мне поболтать, попить кофейку и отвлечь меня от разных дурных мыслей. Но когда прошли эти три секунды, растянувшиеся в два года, я вдруг ясно понял, что не имею никакого права кого-то осуждать. Все это - предупреждение с Неба, Бог просто предупреждает меня: "Одумайся! Зачем губишь душу свою? Остановись!". Я прислушался и остановился. В то же самое мгновение, я неожиданно для себя понял, что восхищаюсь каждой травинкой, каждым листочком, что люблю все человечество в целом и каждого человека в отдельности. Врачи, к тому времени плюнувшие на меня, с нескрываемым удивлением обнаружили мое нежелание уходить в мир иной. Постепенно рука и нога начали выполнять привычные для себя функции, мозг заработал в обычном режиме, причем мысли стали глубже и объемнее. Речь, правда, не очень хотела приходить в норму и вызывала некоторое беспокойство. Но одно я понял - это предупреждение и Господь не оставит меня, он даст мне еще шанс, надо только перемолоть в себе гордость и тщеславие.
По этому, сейчас, когда я кому-то стал нужен, когда кто-то нуждается в моей поддержке, я просто обязан выполнить то, о чем просит меня потомственный дворянин, господин Дашков. Ни ради своей гордости и тщеславия, ни для доказательства того, что я еще в состоянии делать полезные и приятные дела, а просто для самого Саньки, не оставившего меня в трудные дни, когда дом опустел и замолчал телефон, для моего единственного друга...
И опять перед моими глазами, в памяти моей поплыли картинки бурной юности.
...Эх, Володя, Володенька! Как же мы рассекали с тобой по Москве много лет назад. Все лучшие рестораны готовы были всосать нас, будто пыль в пылесос, в свои объятья. ВТО и ЦДРИ расстилали перед нами изысканные закуски и вливали в нас армянский коньяк. Володька Кудинов, подающий надежды режиссер "Мосфильма", снявший к тому времени несколько, довольно скандальных, фильмиков в "Фитиле", безукоризненно выбритый, надушенный, в строгой финской "тройке", с модельным прикидом на голове, стрелял своими веселыми и озорными глазками во все стороны. Это были не глаза, а петарды, прицельно поражающие женские сердца. Я же всегда носил ярко-синие, потертые, где надо, джинсы-дудочки, очки, как у кота Базилио, темные и круглые и на голове великолепнейшую шевелюру до плеч. Так что нас с Володей всегда было видно за версту еще и потому, что он был под два метра, а я на голову ниже. Кроме того, он обладал феноменальной способностью - разговаривал исключительно матом, да и как я понял из телефонного разговора с ним, мат остался его лучшим другом по сей день. Нет! Все деловые встречи начинались всегда довольно пристойно. "Прошу вас...", "позвольте отрекомендоваться", "что вы, что вы", "если вам будет угодно", "если вас не затруднит", вообщем, в таком духе встреча продолжалась максимум пятнадцать-двадцать минут. Но потом!.. А потом текла река-Мат. На нашей Земле есть разные реки: Волга, Миссисипи, Амазонка и т.д. У Володьки Кудинова была собственная река, лично им открытая, причем она была гораздо полноводнее, чем выше названные, со всевозможными порогами, отмелями и водопадами. Имя ей было - Мат.
Именно Володя и сообщил мне по телефону, что завтра на Белорусском вокзале он встречает своего "друга детства", а ныне гражданина Бельгии Андрея Дрожжина. И прибывает этот друг со своей женой, внучкой царского губернатора города Пскова, Ириной. Кудинов поведал также, что Ирина никогда не была на своей исторической Родине и жаждет посетить города: Псков, Санкт-Петербург и, разумеется, Москву. Узнал я и о том, что внучка губернатора в совершенстве владеет русским языком, но тем, на котором изъяснялось русское дворянство.
- Как же ты с ней будешь общаться? - Искренне изумился я. - Ты же не сможешь не материться?!
- Прорвемся! - Энергично успокоил меня Володька. - Вообщем так, завтра вечером созвон, послезавтра у меня, - сказал и повесил трубку.
Я намеренно здесь употребил нормативную лексику. На самом деле, во время получаемой мной всей информации, по телефонному проводу разливалась река-Мат и единственными, пристойными словами были имена собственные и предлоги, а в конце разговора слово "созвон".
Я радовался, как дитя. Каким Володька был, таким он и остался. А был он, в первую очередь, авантюристом. Поэтому я и был счастлив. Я просто поверил в успех.
Глава шестая.
Дашков - 2.
Попал я с Нужным, не знаю куда, а точнее на Можайское шоссе, напротив универсама "Можайский", дом где-то во дворах, убей, не найду.
Володя Кудинов был именно таким, каким изобразил мне его Ян: высоким, веселым, выпившим, вообщем все эпитеты на букву "В". Глаза его, правда, жили отдельно. Они были голубыми, глубокими и поразительно добрыми, излучающими какую-то неземную теплоту и свет. Ян познакомил нас.
Гости еще не подошли, хотя жили в этом же подъезде, на последнем пятом этаже.
- У них, в Бельгии, принято приходить точно в назначенное время или минуты на три даже опоздать, - видя мое недоумение и, прочитав вопрос в моих глазах: "А где все". - Мы-то привыкли, - посмеиваясь, продолжал он, - к двенадцати, а значит на полчаса раньше или на час позже. Ладно, ладно, это я так, шутя. Ты, Сашок, не тушуйся, свои ведь все, давайте, ребятки, лучше жахнем по маленькой!
Водка стала довольно активно разливаться по рюмашкам. Я, после второй выпитой, пока Владимир трепался по неожиданно зазвонившему телефону, тихо спросил у Яна:
- А почему он не материться? Как-то, даже скучновато?
- Он сейчас, во-первых, трезвый, а во-вторых, и это главное, находится в образе хозяина светского салона. Понял?
- Понять-то я понял, не принимай меня за дурака, - отпарировал я, делая вид, что немного оскорбился. - А когда он выйдет из этого образа?
- Когда гости немного подопьют и дойдут до кондиции, - пояснил Ян, тщательно дожевывая бутерброд с колбасой. - Вообщем сам всё увидишь и поймешь, если конечно не принимаешь себя за дурака.
С его стороны это была явная месть на мою игру "в обидки". Он хорошо знал, что я почти никогда не обижаюсь: либо смеюсь, либо отвечаю взаимностью на взаимность.
В прихожей "птичкой" запел входной звонок. Кудинов с трубкой бросился встречать прибывших. Я по инерции глянул на часы, и в голове заварилась какая-то каша: "Вот гады! Одна минута первого! Они что, за дверью стояли? Не может быть!". Но мысли прервал Ян. Он направился в прихожую, и мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
Ира, выглядев несколько старше Дрожжина, была стройной и довольно миловидной барышней, в рыжей стрижке, очках и деловом брючном костюме. На ногах - черные, под цвет костюма, "лодочки". На блузке, там, где у мужиков узел галстука, брошь-бабочка, точь-в-точь совпадающая с цветом её изумрудных глаз. На руках никаких колец, на лице малозаметный макияж, короче, дама - полный отпад.
Андрей - полная ей противоположность. Одет он был, правда, в костюм изо льна, но весь был какой-то мятый и толстый. Глаза пустые, словно с похмелья, нулевая улыбка, а вместо волос, некое подобие лесного муравейника.
- Здравствуйте, гости дорогие заморские! - заорал во все горло Кудинов и со словами: "Извини, ко мне пришли, перезвоню", дал "отбой" на трубе, засунул ее в карман и поцеловал Ирине руку.
Ян ловко проделал тот же фокус с рукой, вынудив меня последовать его примеру,
хотя я и не люблю целовать руки дамам, даже такой изящной, как Ирина. Все прошли в гостиную, и я только сейчас, вспомнив слова Яна о хозяине светского салона, обратил внимание, на несколько оригинальную для такого рода раутов, сервировку стола. Во-первых, на скатерти с краю, уютно расположились четыре "кучки", представляющие собой ножи, совершенно разного калибра; вилки, непохожие друг на друга; стопочкой расположились тарелки и, как апофеоз, композицию завершали рюмки и стаканы, издававшие любовные позвякивания. Во-вторых, в центре, хороводом, красовались четыре емкости, покрытые то ли тряпочками, то ли полотенчиками, одна из которых представляла большую эмалированную кастрюлю, другая была чугунной сковородой, третья, так называемый, "тазик" и, наконец, овальный плетеный поднос. Ян, перехватив мой взгляд, скривив губы в мою сторону, тихо и коротко процедил: "Башку на отсечение даю, в тазике - оливье", - и ехидно хихикнул.
Боже! Как он оказался неправ. В кастрюле, при снятии салфеточек, оказался картофель, в сковороде - огромное количество душистого мяса, в тазике - фруктовый салат (как я потом узнал) под йогуртом и пломбиром, а в плетенке, конечно, хлеб.
Все остальное пространство было уставлено различными бутылками с водкой, коньяком, красным и белым сухим вином. Короче, было на этом столе и что выпить, и чем закусить, и даже предполагался десерт.
- Когда состоится казнь? - спросил я у друга.
- Не понял! Какая казнь?
- Как какая? Отсечение твоей головы. Ты же не угадал про оливье?
- Каюсь, каюсь, - заскулил Ян. - Но повинную голову меч не сечет.
- Живи! - Покровительственно, голосом Левитана, изрек я.
Все посмотрели на нас. Мы обвели взглядом окружающих. Возникла довольно нелепая и смешная пауза.
- Что все это значит, Ян? - делая возмущенный вид, выступил Кудинов. - Вы там о чем-то шепчетесь, затем это "живи", что я чуть было слюной не подавился. Шурик! Ты чем-то не доволен, или этот Нужный начинает свои ненужные игры-шмигли?
- Что такое "игры-шмигли"? - беспомощно вопрошает внучка царского губернатора.
- Это, по вашему, "кошки-мышки", - объясняет ей хозяин салона. - Довольно! У меня самообслуживание. Ириша, какое вино вы предпочитаете в это время суток?
- Я предпочитаю водку. Андрей научил. Он за мной и поухаживает.
И был день и был праздник! Звенели стаканы и мозги. Просто не хочется возвращаться и вспоминать. Водка, мясо, кстати, очень вкусное, вхождение в реку Мат (Ян просветил меня о существование на Земле такой речушки), анекдоты, песни, затем опять водка, мясо, речные водовороты, водка, водка.., ползание по илистому дну и, наконец, онемение всех конечностей и полная амнезия.
И было утро и было легкое похмелье, не переходящее в запой. В электричке, Яна потянуло, как обычно в таких ситуациях, на философию. Но я не слушал его, я просто смотрел в окно. Перед глазами все куда-то уплывало, в голове звучал какой-то идиотский смех, а в памяти всплывали: то красная рожа Кудинова, то летающие руки Яна, что-то доказывающие, то плачущая от смеха внучка губернатора, то спящее, прямо на полу, тело Дрожжина.
Глава седьмая.
Нужный - З.
Ты спишь, Сашёк? Ладно, ладно, спи. "А колеса стучат, и бегут поезда, и ты уезжаешь надолго. И я боюсь, что больше уже никогда, тебя я не увижу Аленка". Вот такие дела, девочка-Леночка.
Послезавтра, дочка губернатора сядет в такую же электричку и проделает тот же маршрут. Послезавтра такой же светский прием состоится у нас, надо только дожить. А сейчас необходимо просто отвлечься и подумать о Вечном.
Итальянские археологи откопали монету времен Нейрона. Очистив её от всякой ненужной дряни, они увидели изображение Вола. Мордой Вол утыкается в жертвенник, а к заднице его привязан плуг. И надпись по окружности: "Готов и к этому и к тому". Что же нас ожидает с Дашковым в Бельгии? Пахота или жертва? Если работа - это очень даже хорошо, а если жертва, то ради кого или чего? И что есть Жертва в наши времена? Отдать жизнь за Родину - это понятно, схватить инфаркт за принципы, позицию, идею, мысль - также работает, но мы?.. В чем заключена наша жертва, где её смысл? Покинуть эту страну и стать "вечными жидами", скачущими по миру в поисках истины? Сашка хотя бы неплохо рисует, а я кто, изгой, отшельник, пустобрёх?
Никольская церковь за окном нарисовалась и исчезла, сейчас подъедем к дачной Салтыковке, и многие пассажиры, выскочив из электрички, полетят, сломя голову на местный "блошиный" рынок. Еще почти столько же, а может, и более, влетят в вагон, с сумками, коробками, тюфяками, громогласно обсуждая, приобретенные шмотки, чайники и прочий ненужный хлам. Круговорот человеков в природе, не иначе. Счастливые они, люди-пчелки! Бегают на работу, суетятся в транспорте и магазинах, порхают в фитнес клубах и парикмахерских. Из чего состоит Смысл жизни этих людей? из сериалов и новостей, из субботних постирушек и ежедневного семейного ужина, из бесполезных интрижек на работе и мелких склок в собственном доме?.. Да-а-а! Прямо "быть или не быть", сплошные навороты, а не мысли. Что только в голову не влезет, чушь какая-то!
А почему я вдруг Лену вспомнил? К чему бы это? Сколько уж лет прошло, года три, а может четыре? Не помню..."А годы летят, наши годы, как птицы летят". Да-а-а, улетела ты, Ленок, надолго. Весной, белым голубем, крыльями взмахнула и полетела в солнечное небо, и за гробом твоим шли совсем молодые мужики и девки, даже мать и та, молодая еще дама. И светило майское солнышко, и мелкий дождичек нашептывал о приближение теплого лета, а люди шли и рыдали, и непонятно было: то ли от слез, то ли от дождя у всех мокрые лица. Ревели и мы с Дашковым, хотя у него с ней давным-давно всё закончилось, а у меня никогда и не начиналось, но ведь в жизни не только секс существует, есть что-то еще, что-то более существенное, отделяющее нас от животного мира, зовущее нас, и манящее. А эта совершенно нелепая смерть на нелепой мотоциклетке, просто выбила нас с Сашкой из седла и так же, как Ленку, со всей дури, шмякнула башкой об асфальт. Неожиданно все и глупо. Был человек, и нет человека. И ради чего эта жертва? Как дальше творить, мечтать, думать? Для чего творить, мечтать, думать? Если смысл в том, что ты творишь, о чем мечтаешь и думаешь? Когда человек может и вправе провозгласить, что жизнь удалась или не удалась, где проходит эта возрастная граница? Вот Ленка - несостоявшаяся жена, мать, бабушка. Ее жизнь. Как относиться к ней, как к состоявшейся или же нет? Правда, Аверкина была хорошей, даже отличной, business-woman, и дела её шли в гору, и "Березку" свою она не просто любила, она относилась к этому магазину и как жена, и как мать, и как бабушка. Но разве работа есть смысл жизни человеков? Лев, заяц или соловей также работают: возводят и обустраивают жилье, защищают и охраняют его от назойливых недоброжелателей, добывают "хлеб насущный", короче, трудятся. Мало того, они общаются, и может быть, даже сплетничают. Но главное, весь животный мир, вся природа стремится к продолжению своих корней. Камни, и те видоизменяются, раскалываются, сращиваются, обтачиваются временем, со временем растут. Тогда, в чем различие, где та грань, которая разделила человека с природой? Человек яростно хочет подчинить себе и флору и фауну, а Земля адекватно старается мстить наводнениями, землетрясениями и другими фокусами.
Но все-таки, человек - высшее творение! Человек - единственное создание, которое способно ценить прекрасное!
Для всей Земли смена времени суток или времен года - это смена рода деятельности: днем охотимся, ночью спим; зимой спим, летом расцветаем; ночью хищник, днем невинное сопящее создание; весной бесимся в брачном экстазе, осенью плодоносим, как ненормальные. Для всей Земли. Но ни одно существо не способно заорать, запрыгать, зарыдать при виде восходящего солнца или полной Луны. Не от тоски завыть, но от восторга оцепенеть. Ни одно создание не сможет оценить величие океана, а уж когда вода неспокойна, тем более. Ни одна инфузория не содрогнется от счастья и беспомощности, наблюдая извержение вулкана. Только человек может оценить красоту, окружающую его.
"Красота спасет мир" - гениальная фраза гениального человека, но красота не только спасает, она и созидает, вдохновляет мир. Летом, в поле, глядя на радугу, смотрящую в твои глаза, замри, подставь лицо горошинам грибного дождя. Нет, не горошинам, а стручкам каким-то гороховым, дающих ощущение жизни и света, ласкающих своим теплом, веселящих шею, щекочущих позвоночник, радующих грудь, а-а-а! вот и до коленок добежало... Блаженствуй! Очищайся! Просветляйся! Стой под дождем!
И уж совсем из ряда вон выходящее - просто поразительно - человек ценит красоту, созданную своими собратьями! Вообразите! Это же природный нонсенс, вселенский катаклизм! Писакохулиганство, красковероломство, ного-рукоизвращенчество, звукобандитство?! Но если бы человек не восторгался стихами и романами, живописными полотнами, танцами и музыкой, если бы человек не одаривал своих соплеменников научными, спортивными и творческими наградами, а значит, не восхищался бы, то человек никогда бы не произнес слово "человек". Блаженствуй! Очищайся! Просветляйся! Стой под дождем!
Есть еще одна отличительная особенность у человека - "вектор Веры". И человек, в отличие от всего остального мира, имеет право выбирать, во что верить, кому верить, стоит ли верить вообще. Хотя, надо заметить, каждый обязательно во что-то верит. Даже полное неверие - это своеобразный "вектор Веры". И небесный дождь, словно слезы Всевышнего, то ли радости, то ли печали за всех живущих еще или ушедших уже, очищают от скверны: и мысли, и память; придают крылья, чтобы в полете человек мог ярче оценить красоту, возрадоваться и провозгласить Славу бессмертию. Стой под дождем!
Лена Аверкина умела ценить прекрасное. Лена Аверкина в своей фамилии несла вероначалие, а значит, жизнь ее не протекла напрасно, значит осталась память о Лене, хотя бы в той березовой рогатине за витринным стеклом. В том магазине, заходя в который, и каждый раз обязательно покупая что-то, я всегда испытываю чувство гордости и печали.
Скоро наша станция. Сейчас мы с Дашковым выйдем в тамбур, где на стеклах дверей увидим до боли знакомое исправление: в результате некоторых затертостей, вместо предостережения "не прислоняться" мы, усмехнувшись, прочитаем "не писоться". Вот грамматеи! Признаюсь, правда, эта шпана правильно предупреждает отдельных сограждан. Только я бы оформил это предупреждение или просьбу несколько ярче и доходчивее, например, так: " в тамбуре плевать, ссать и срать ЗАПРЕЩЕНО! Если хочешь выйти из электрички здоровым, соблюдай установку".
А вообще-то мы стали гораздо более злые и бескомпромиссные, чем были при коммунистах. Некий прагматизм или, лучше сказать, нетерпимость поселилась в наших сердцах. Вот и я докатился - с плакатами-угрозами выхожу к рампе.
Глава восьмая.
Дашков - З.
Ирина появилась на платформе с глазами полными восторга и криком: "Какая красота!"
- У нас, в Бельгии, - продолжала она свой платформенный лозунг, - я не видела ничего подобного! Господа, я впервые в жизни увидела горизонт, находясь не в море, не в небе, а на земле!
В дальнейшем, у меня создалось впечатление, что у нашей гостьи, кроме восклицательных, других знаков препинания не существует.
Когда мы вошли в город, а мы именно вошли, так как шли пешком, доченьку царского губернатора просто ввели в экстаз наши дворы:
- Господи! - Восторгалась она. - Сколько же здесь всего можно построить! У вас столько свободной земли! Какие вы все-таки счастливые!
Так мы и шли по дворам и закоулкам нашего города. Мне хотелось кричать во все горло, что вот, смотрите люди дорогие, дочь эмигранта первой волны восхищается нашей клоакой. Восхищается ямами и вечными лужами на дорогах и тротуарах, фантиками и упаковочным материалом на всех газонах, пустыми бутылками, жестяными банками из-под пива и рваными пакетами. Весь этот хлам жил, дышал и с удовольствием благоухал как в центре, так и в любой подворотне. И я неожиданно поймал себя на дурацкой мысли: "А вдруг это провокация? А может она просто претворяется, может в душе она плюется от нашей помойки?", но, отогнав свои мрачные раздумья и, сверкнув глазом в сторону Ирины, понял, что так претворяться нельзя.
Андрей был явно "не в своей тарелке". Пару раз он что-то очень грубое гавкнул Кудинову, на что тот только рассмеялся.
- Чего он такой злой, - спросил я у Кудинова. - Что-то не так?
- Не бери в голову. Просто у него трубы горят.
- Чего же ты молчишь? Надо отовариться.
- Перебьется. Да и жена будет не в восторге. Он поэтому и злится.
- Вы себе не представляете, в какой прекрасной стране живете, - продолжала восхищаться Ира, не обращая на наш диалог никакого внимания. - Я в Москве всего третий день, но уже влюблена и в людей, и в вашу столицу, и даже успела влюбиться в этот замечательный городок.
- Вы, Ирина, потому и влюблены, что имеете счастье пребывать здесь всего лишь третий день, - проговорив фразу, Ян саркастически усмехнулся и продолжил, - если бы вы прожили здесь, я имею в виду страну, лет тридцать или хотя бы три года, а не три дня, то пели бы сейчас совершенно другие песни. И поверьте мне, Москва - это не Россия, а точнее, Россия - это не Москва. Такой вот каламбур, а если вам будет угодно - это аксиома. В стране существует, как бы шесть автономных точек - это Москва, отчасти Санкт-Петербург, далее интересней, Кавказ, Урал, Сибирь и Дальний Восток. Так на деле обстоят дела. Все, кто живет здесь, в России, - Ян, растопырив пальцы, неопределенно взмахнув руками и прокрутив ими в воздухе непонятные, какие-то магические восьмерки, пристально посмотрел на спутницу, - пре-екр-р-р-асно об этом знают.
- Эй, философ, а как же Татария, Башкирия, центральная часть, Калининград, наконец, - подначил оратора Кудинов.
- Это не ко мне, - не задумываясь, отпарировал Ян, - это к политикам или, в крайнем случае, к дикторам радио и телевидения. Хотя, каюсь, есть еще точка, называемая непонятным словом - анклав, но думается мне, что она забудется, как только в России сменится Президент. Так-то вот.
У Нужного, как всегда, философия на первом плане и, надо признаться, в своих рассуждениях он недалеко оторвался от истины. Из любой фразы говорящего, Ян готов воздвигнуть некий философский небоскреб, забывая порой, что при строительстве сносятся некоторые малоэтажные здания - политические, экономические и просто человеческие отношения.
- Я не совсем поняла, - Ира, будто загипнотизированная смотрела на руки моего друга, хотя они уже спрятались в карманы, как всегда, после удачно показанной мысли, - вам что, здесь не нравится? Вам здесь плохо?
- Хорошо там, где нас нет, - Ян, рассмеявшись, подмигнул Ирине, - есть такая поговорка у нас, у русских.
Тут-то и началось общее веселье. Все стали подкалывать Яна. Все, кроме губернаторши, просто с цепи сорванные, начали скакать, орать и ржать, словно жеребцы, выпущенные на волю, даже Дрожжин поддался общему ликованию. Единственное, что поняла Ирина - это то, что она попала в сумасшедший дом.
Такой шумной компанией мы ввалились в мое жилище. После долгих вчерашних споров мне, в конце концов, удалось убедить настырного и упертого друга, что встреча и прием иностранки должен происходить в моем доме. Последним и главным аргументом в пользу такого решения были имеющиеся в наличие и гитара, и пианино, и CD, и DVD, так что культурная программа предоставлялась на любой вкус.
В отличие от Кудиновского, наш стол был значительно скромнее. Имелись соленые огурцы и свежие помидоры, безобразно разделанная селедка, пара банок "Шпрот", картошка "в мундире" и много водки. Для приличия завели умные "разговоры о погоде", закурили, разглядывая обстановку.
А хотите, совершенно новый анекдот? - неожиданно вкрадчиво произнес Володька.
От этой неожиданности и шепота взгляды присутствующих остекленели, и в комнате воцарилась жуткая, но зовущая тишина.
- Только без твоих "ятей", - в тон ему, попросил Ян.
- А чего все насторожились? Не волнуйтесь, господа, у нас в России свобода, я бы даже сказал воля, а точнее - вольница.
- Ты что Нужному уподобился? Не тяни, кончай философию, рассказывай уже, - не выдержал я.
- Короче. На дороге "поцеловались" две легковушки. Одна с начальником МУРа, вторая с генералом ФСБ. В результате проведенного расследования виновником дорожного происшествия была признана машина ГИБДД, прибывшая на место происшествия.
Рассмеялись только гости: сам рассказик, Дрожжин и Ирина. Кудинов оттого, что был удовлетворен своим рассказом, Андрей понял, что всё осталось, как и было, а Ира, потому что ничего не поняла. Для нее слова "МУР" и "ГИБДД" ровным счетом ничего не значили. Я посмотрел на друга, и словно прочитав мои мысли, Ян грустно заметил:
- Это не анекдот, это жестокие будни наших силовых структур.
Всем стало как-то неловко, и опять воцарилась тишина, но теперь она была гнетущей. Я посмотрел на часы.
- Ты кого-то ждешь? - наконец-то хоть кто-то что-то сказал, - мы с тобой так не договаривались.
- К столу! - воскликнул я, не отвечая другу.
Карусель завертелась!..
Приблизительно через час, когда все уже были белые и пушистые в дверь позвонили. Я действительно ждал одного человека. Это был, нигде у нас не работающий режиссер с киностудии "Алма-Ата Фильм", Тамерлан Байбеков. В России же, дабы не смущать всех - своими "тамерланами, баями и беками", - он называл себя Тимуром. Нрава Тимур был веселого и добродушного, поэтому не испортил бы нашей пирушки. К тому же, друзей у него в Москве не было, хотя жил он в столице уже около года, поэтому мне, в какой-то миг показалось, что Кудинов мог бы ему помочь, как помогает сейчас нам, тем более что они были из одного болота.