Монах был неимоверно толст и дороден, хотя носил обличие нищенствующего ордена францисканцев. Пришёл он в деревню, толкая перед собой пустую деревянную тележку, поздним вечером, когда уже коров по дворам разбирали. Выйдя на площадь монах осанисто перекрестился, повернувшись на восток, и начал проповедь. Темой проповеди монах избрал добродетель воздержанности и усмирения плоти. Сельчане слушали и усмехались.
- А расскажи-ка нам, человек божий, как ты сам плоть усмиряешь? - не сдержался один из слушателей, под общие смешки.
Монах посмотрел на вопрошающего очень серьёзно и так же серьёзно ответил:
- Видно, наказание такое мне господь дал, за грехи мои тяжкие! Ибо дано мне послушание: ходить от села к селу вот с этой тележкой и собирать дары от сердца идущие, ради спасения бессмертной души дарителей! И везде, и всюду я рассказываю, что угодны господу нашему подношения доброхотные от чистого сердца идущие. Воистину угодны! Но, вдесятеро, в сотни раз более угодны богу подношения тайные, когда дарующий скрывает лицо своё. Только от бога ничего не скроется! Всё видит господь наш всевидящий, всё ценит полною мерой вседержитель всемилостивый!
А в результате получается мне соблазн и искушение!
Рассудите сами. Каждый хочет от господа нашего милость получить побольше, и прощение грехов бывших и будущих. Да ещё и сторицей. Вот и несут добрые люди мне дары свои в темноте ночной. И выбирают не горбушку чёрствую, а дары богатые: окорока и колбасы, сыры и сметану, дичь и рыбу всякую. Потому что знают, что воздастся им за это в будущем и тысячекратно, и больше! А мне как быть? По послушанию своему, должен я дары эти в той же тележке братиям отвезти для прокормления их. Напоминаю, орден святого Франциска - это орден нищенствующий! Не подобает монахам нашего ордена вкушать яства, а подобает утолять голод со скромностью. Ну, не могу я, права не имею, везти такую тележку в монастырь! И выбросить не могу! Ибо от чистого сердца подношения! Что же мне делать, люди добрые?! Стыдно признаться, но приходится мне самые лучшие куски ... самому поедать, дабы не совращать других своих собратьев. На себя грех беру, чтобы братьев в искус чревоугодия не вводить.
Будь те подношения сделаны днём, я бы с твёрдостию от подобных даров отказался бы! Но ведь несут ночью! Каждый хочет за милость свою получить не десятикратное, а тысячекратное воздаяние! И я каждого понимаю. Только ... только каждый раз поутру, когда вижу тележку свою переполненной, сердце моё стискивает тоска и печаль. Ибо за благо для каждого из вас приходится мне расплачиваться своими грехами и провинностями! На себя взваливать тяжесть порока и греха!
Умоляю вас, добрые христиане, войдите в моё положение! Пусть вам не тысяча лет адских мук простится, а только десять, но не приносите яств богатых, не носите их в темноте ночной! А я всю ночь за вас грешных здесь молиться буду! Дабы помыслы ваши очистить. Дабы утром вновь в искушение мне не впасть!
После такого ответа деревенские расходились в большой задумчивости. Каждый оказался перед трудным выбором. И только старик Теффан, как бы про себя пробормотал:
- Он монах. Он свои грехи, авось, отмолит!
И лица сельчан просветлели.
Всю ночь на площади было слышно, как монах распевал псалмы и читал молитвы, да порой тихое шарканье чьих-то ног, а утром, лишь только рассвело, упал монах на колени с громким стоном:
- Опять! Опять, в который раз, наказуешь меня, господи! Опять вижу я, что даруешь людям прощение грехов их, а мне вновь посылаешь искушение и соблазн! Спаси, господи, душу мою!
Чуть не плача, ухватился монах за ручки переполненной всяческим добром тележки и покатил её, стеная, в сторону леса. Деревенские смотрели ему вслед и трудно было понять их мысли, не то сочувствовали они монаху, не то стыдились небывалой своей щедрости.
Едва дорога повернула за околок, к монаху присоединились ещё двое, тоже в рясах, подвязанных белыми верёвками, как у всех францисканцев. Монах покосился на них неодобрительно и проворчал:
- Нехорошо это, братья, одевать рясы монашеские, не будучи монахами! Грех это, как ни крути!
- Про свои грехи больше думай, - развязно ответил один из встречающих, - Пошли быстрее, тебя отец ждёт!
Отец действительно ждал, сидя на пеньке у шалашика. Монах до земли поклонился.
- Здравствуйте, батюшка!
- Здравствуй и ты, - рассеянно ответил отец. Глаза его светились алчным блеском и не отрывались от тележки.
- Молодец! - повернул он наконец голову к монаху, - Умеешь же языком чесать! С детства умел. А больше от тебя и проку не было. Потому в монастырь и отправили. Тебе, когда возвращаться, напомни?
- Через четыре дня, батюшка, - смиренно ответил монах и помолчав добавил, - Впору бы сегодня в путь отправиться. Иначе можно не успеть.
- Успеешь, - отмахнулся отец, - Ещё в одном селе проповедь прочитаешь, и с утра пойдёшь. Ты мне вот что скажи, ты, когда проповедь читал, не впал ли в грех? Ну, скажем, не обманул ли кого?
- Нет, батюшка, - взглянул на отца монах чистыми голубыми глазами, - не обманул. Говорил только истину. Про то, что послушание мне дано собирать подаяние - истина. Про то, что подаяние я везу братиям - истина. Я только не стал уточнять, что это не братьям по вере, а братьям по крови. Нет, батюшка, не было лжи в моих словах ...
- Жаль, - огорчился отец, - Мне тут недавно один такой же, как ты, сладкоречивый проповедник все мозги запудрил. Сам не понял, как я у него индульгенцию купил. Если бы ты согрешил, я бы тебе её ... продал бы! Ну, да ладно, ложись пока отдыхай, а вечером пойдёшь в другую деревеньку.
- А вы, олухи, чего рты раззявили?! - прикрикнул он на подошедших братьев, - Разгружайте тележку!