Аннотация: этот текст будет переписан, надписан, дописан, написан. или не будет. пока есть вот это.
НОЧЬ
Убей их всех.
Господь сам разберется кто плохой, а кто хороший.
Наколка
Бутон событий
Вчера шел домой ночью, фонари были слева, и моя тень безумно вращалась вокруг меня как спешащая часовая стрелка, хотя времени уже не было, совсем не было, то есть оно уже кончилось. То есть уже наступила ночь, которая навсегда, а люди невинно спали в своих постелях и ещё не знали, кошмар ждал их в нескольких часах жизни к востоку. Сухие листья бежали куда-то под ногами, перешептываясь о своих мертвых загробных делах, а я шел и думал, что за городом, в пустых осенних полях, ветер шевелит войлок мертвой травы, это войлок шинели мертвого красноармейца, убитого шальной пулей в кубанской степи. Его конь поскакал дальше, дальше, а потом стал пастись под звездами, дергая траву, а красноармеец лежал на спине и собственно уже умер. Совсем умер и неловко лежал на холодной твердой земле, подвернув под себя затекшую смертью руку, лежал, не в силах повернуться удобнее, а кузнечики висели в траве вниз головами, убитые холодом на ночь, висели и ничего не думали, в их сознании было тихо, как в открытом космосе. Иногда кого-то из них сьедал с травой конь красноармейца, но кузнечик так ничего и не понимал, он уже был мертвый, убитый холодом, с ним как бы случалась смерть после смерти, так бывает. Луна бессонно светила на небе, и красноармейцы гнали врага по степи, было тихо, как после смерти. Собственно, это и было время после смерти, в своей бешенной погоне они не заметили, как с легким треском пресекли границу между красной республикой живых и черным царством мертвых. Этот треск был похож на хруст, с которым рвала кумач алого флага санитарка Маша, стоя на коленях рядом с лежащим на земле раненым комбригом. По лицу Маши текли слезы, она рвала шелк и бинтовала пробитую насквозь грудь комбрига, бинтов больше не было. Алая кровь пропитывала шелк, и все руки у Маши были в крови. Она бинтовала раненого, ещё не заметив, что тот уже умер, тихо отдал свою жизнь вечернему степному воздуху. Солнце наполовину село, плавая в алых облаках. Степь чернела вокруг, и ничего в ней не было, ни искорок домов, ни черных силуэтов людей на конях, тихо переговаривающихся большими голосами, теперь санитарка Маша и мертвый комбриг были одни, и это "одни" уже незаметно стало "одна". Комбриг удивленно смотрел остановившимися голубыми глазами в небо, как бы вопрошая о том, куда же девалось солнце. Маша склонилась над его лицом, гладя дрожащей рукой его щеку и и всхлипывая: "ничего, миленький, ничего, потерпи". Её слеза упала комбригу в глаз, и осталась там, мерцая. Санитарка вдруг поняла, что комбриг уже больше не дышит, что глаза его теперь остались открытыми навсегда, и что-то порвалось у неё в груди с тихим треском, тем самым, с которым она рвала алый кумач на бинты. Только теперь она заметила, что вокруг уже наступила ночь, и никого нет рядом, что она одна, отряд ускакал дальше, преследуя бегущего в ночи врага в своей святой злобе. Отряд был уже очень далеко, они гнали врага всё дальше и дальше по загробной степи вечной украинской ночью, они лежали метрвые в трех километрах к северу от санитарки Маши, похолодевшей и остановившейся посреде своей жизни, как посреди переходимой вброд холодной реки жизни. Отряд лежал там, где его скосил вражеский пулемёт. В небе бесшумно летали козодои и ловили ночных насекомых, иногда они залетали в загробный мир и ловили там уже умерших бабочек и жуков, тех, которых уже поймали до этого в мире живых. Козодои не знали о том, что такое смерть, они летали мужду жизнью и смертью, пересекая границу и не замечая этого, для них была одна ночь на всё - на жизнь и на смерть, на любовь и на ненависть, на горечь и сладость, и всё было одно, и всё для них было жизнь. Белогвардейский пулеметчик, скосивший скакавших на него всадников длинной очередью - пулемет заело, и он плевался смертью пока патроны не кончились в ленте, после чего он клацнул зубом пару раз и тишина упала на степь сверху, как ловчая сеть - пулеметчик сидел в окопе как в могиле и молчал. Он не знал, что только что он, не разбирая, убил и своих, и чужих, смешав их тела и души, скосил их всех одной очередью. Он сидел в окопе, грея руки о ствол пулемёта, было холодно. Патронов у него больше не было, и собствено ничего не держало его здесь, но идти было некуда, была ночь. Пелеметчик сидел на пустом ящике из-под патронов и смотрел в небо. Было тихо, и он закурил, пряча огонек в ладони. Дым заполнил его легкие, и стало спокойно и просто. Он медленно курил и думал о том, как он вернется домой, о том, что скоро красных они разобьют, а еще он думал о своей невесте. Все эти мысли переплетались в какой-то клубок, протекали одна сквозь другую, но это было хорошо и он не хотел их распутывать. Он думал о доме, хотя на самом деле думал о невесте, которая на самом деле была скорой победой и это всё было очень хорошо и очень спокойно. В небе летали козодои и бесшумно ловили ночных насекомых, которые даже не понимали, что это и была смерть. Насекомые бессмысленно порхали в небе, для них не было ни верха, ни низа, была только бессмысленная чернота вокруг, и ничего с ними, болтающимися в этой черноте как тела участников первой экспедиции на Марс, пролетевших только половину пути, не приосходило, и поэтому время для ночных насекомых не текло, а стояло, ибо не бывает пустого времени. Время для них не текло, а значит и жизнь не шла, сотяла на месте, на самом начале, готовая потечь. Их жизнь не начиналась, ожидая события, а значит и смерти у них не было, была только ночь ожидания. Насекомые болтались в черноте, козодои бесшумно летали и ловили их открытыми ртами, газа птиц были слегка прикрыты, они как-бы немного спали. Это было потому, что они летали между жизнью и смертью, и не было для них разницы между ними, и не было для козодоев разницы между сном и явью, мужду добром и здлом. Было тихо. В небе неподвижно горели звезды, и было на его черном бархате то место, где через много лет закончилась первая экспедиция на Марс. Тела мертвых астронавтов разбросало в пустоте и они болтались там, нелепо качаясь, как детские игрушки на струне. На замерзших в камень лицах астронавтов было удивление. Они висели в пустоте далеко от Земли и бесконечно медленно падали - трое были ближе к Марсу, и их экспедиция медленно продолжалась, двое были ближе к Земле, и они медленно возвращались домой. На земле была ночь. Она лежала, такая же бескрайняя, как степь и было тихо. Пелеметчик докурил и загасил окурок о землю. Он поёжился от холода и покрепче запахнулся в шинель. От холода мысли его стали космически ясными и потеряли привязанность с его собственной маленькой жизни, стали сами по себе. Он думал: "собственно окружающий мир, каким мы его видим, есть не что иное как разница между нами и этим самым миром. Мы видим только разницу, только то, что не есть собственно мы. И когда мы умрем, то не перестанем быть, и мир тоже не исчезнет, просто сотрётся разница, и мы станем взамино невидимы". Звезды согласно моргали пулемётчику с неба - да, всё так, ты прав. Небо было черным бархатом, а степь была матовой нефтью, на небе моргали звезды, а в степи горели мертвым огнем светлячки, и пулеметчик как бы висел в самом центре, потеряв себя в тишине. Козодои иногда пролетали сквозь землю, они ловили широкими ртами светлячков, а иногда - звезды, для них не было разницы. Глаза птиц были подернуты легкой полупрозрачной пленкой сна, и жизнь их тоже стояла на месте, остановленная отсутствием разницы.
Отряд
Погоня остывая катилась по степи сама собой в наступающей темноте и вот уже стало понятно, что преследовать давно уже некого, враг исчез, растворился в ночи, пропал. Звезды мограли на небе, кони незаметно перешли на шаг, плавно покачивая седоков в сёдлах, как больших младенцев этой жизни, будто бы у них ещё была вся будущая жизнь в запасе, будто бы пока было детство, игры в ковбоев и индейцев, в хороших и плохих, в найди и убей; всё понарошку.
Звягинцев поравнялся с Ольшанским и осторожно тронул того за плечо: "командир, может пора устраивать привал?" Ольшанский посмотрел на Звягинцева усталым чужим взглядом, натянул удила и сказал глухим треснутым голосом: "привал, все!". Командир воевал в этой степи уже семь долгих лет, ему уже было всё равно. Он умел спать в седле, есть, пользуясь шашкой как ножем, и смерть, казалось, его уже не брала, и он был почти как козодой, ему уже почти не было разницы. Он давно был списан со счета живых и теперь существовал по инерции, просто не в силах менять хоть что-то, будь то жизнь и смерть или к примеру сорт табака. Раньше он воевал, кажется, с немцами, потом были вроде англичане, теперь были белые, но это собственно уже ничего не меняло.
Отряд спешился и привычно стал лагерем. Кто-то разводил костер, что-то треножил коней, длинные тени людей в дрожащем пламени костра, глухие голоса. Ольшанский сидел не корточках у костра и не мигая смотрел на пламя, жадно пожирающее сухое дерево. Он медленно курил, шурясь от дыма скорее по привычке, чем от того, что тот щипал командиру отряда глаза. В костре бесились саламандры, их длинные гибкие тела извивались в прихотливом танце. "Саламандры, - думал Ольшанский, - саламандры, салмандры".
Лагерь стоял посреди бескрайней степи, ведь если куда не пойдешь - везде степь, то занчит ты в середине. Оранжевый лис костра лизал походные котелки, вода с шипением закипала у стенок. Искры летели вверх, исчезая и переставая быть на попути к небу, и это было так похоже на наши судьбы. Боже мой, как хотелось обмануться и поверить, что иногда искорка летит далтьше, и остается на небе новой звездой, как хотелось в это поверить и, качется, ты в это верил тогда. Бойцы степного отряда кругом сидели вокруг костра, огоньки сигарет выхватывали лица и кисти из темноты. Рядовой Явташенко скорчился, играя в Nintendo Mario Brothers, на его безусом лице детском было счастье. Втиртуальная кровь зачем-то была нужна ему, убившему вчера выстрелом в лицо, в упор, в открытые глаза попа в деревне Рованичи. Явташенко хотелось увидеть в открытых глазах попа смерть, он никогда не видел её, одни только мертвые тела, смерти в них уже не было - она уже улетела. Рядовой думал, что смерть бывает только миг, а потом уже другое, потом просто мертвое тело, имеющее к тайнам жизни и смерти не больше отношения, чем чем покинутый улей к улетевшим пчелам.
Рядовой Явташенко играл Nintendo Mario Brothers, рот его был приоткрыт, он был как невинный ребенок, и все его грехи были амнистированы, всё было прощено. Прощено, но не забыто, ведь прощение без памяти - это еще не прощение, уже нет.
Пулеметчик
На самом деле у него было имя, Сергей.
Пулемет незаметно остыл и уже не грел, а наоброт, налился мертвым холодом. Сергей сидел в окопе, засунув ладони себе под мышки и дремал. Степь расстелилась вокруг него на бесконечность, и уже было невозможно представить себе что либо кроме неё. Светлячки грели, мерцая, иногда они взлетали и терялись меж звезд, а иногда звезда падала на на землю. Было тихо. Сергей зашевелился в окопе и выташил из внутреннего кармана своего длинного пальто мятую пачку Marlboro, вытряс мятую сигарету и закурил. Огонек осветил его заросшее щетиной лицо, когда он затянулся. Пулеметчик был совсем не похож на кслассического Marlboro Man с посмертной ковбойской улыбкой скончавшегося от рака лекгих. Скорее он был похож на поэта, которого забыли в засаде среди бескрайней степи, поэта-пулеметчика, у которго кончились патроны. Патроны действительно кончились, и сидеть дальше в окопе, как в забытой на кладбище незакопанной могиле - все напились и забыли засыпать, уехали домой так, даже не закрыли крышку гроба, и начинающийся скупой дождь ронял безвкусные холодные капли на восковое лицо мертвеца, на закрытые глаза, на все его длинное тело в сером костюме с красной гвоздикой в пелице, всё как полагается на приме у смерти - так вот, дальше сидесть в окопе не имело смысла, это было глупо и опасно, как и вся наша жизнь. Сергей, выбрался из окопа, вытащил оттуда немой пулемет, взвалил его на пелчо и пошел направо, мигая в темноте огоньком сигареты.
Промерзшая трава хрустела под ногами, иногда пулеметчик наступал на светсячков и они гасли, вспыхнув. Подошвы его длинноносых туфель были испачканы соком светлячков и тускло светились в темноте. Сергей шел по степи, и ничего не менялось вокруг, он шел и вроде как стоял на месте. Ведь для того, чтобы идти, нужно двигаться относительно чего-то, а если ничего нет? тогда ты просто висишь в одном месте, пребирая ногами, прокручивая под собой планету, как сиреневая девочка на шаре. Пулеметчик шел по степи, его бесполезное оружие давило ему плечо неудобным металлом.
Пулеметчик знал, без пулемета ему никак нельзя, пусть даже и нет патронов - без пулемета он уже больше не пулеметчик, а когда ты перстал быть собой, то это полдороги к тому чтобы престать быть вообще.
Маша и мертвый комбриг
Маша сидела на земле рядом с телом мертвого комбрига, обернутого в окровавленый алый шелк. Комбриг смотрел в небо широко открытыми удивленными глазами, а Маша смотрела на свои кисти, смутно белеющие в темноте. Обручального кольца на было не видно - его съела темнота, - да оно больше и не было нужно - комбриг умер, его тело уже остыло. Маша на ощупь нашла обхватиший безымянный плец металлический предмет, стянула его и кинула в степь. Летевший козодой по ошибке схаватил кольцо, приняв его за ночную бабочку и проглотил; помолвка была расторенута. Маша сидела на холодной жесткой земле и говорила комбригу разные слова, а тот молча соглашался с ней. "Понимаешь, милый, - говорила она, - жизнь твоя закончилась раньше моей, и теперь мне нужно жить одной, а тебе одному нужно умирать, и глупо нам теперь держаться за руки, теперь у нас всё наоброт: ты мертв, а я жива, ты уже, а я ещё. Так что прости, милый, теперь я не могу быть твоей, пока я жива я не могу, но как умру - то тогда всё станет по прежнему. Ты жди меня там, на том берегу, жди, а теперь мне нужно идти".
Маша встала, поклонилась мертвому телу и пошла направо. Комбриг понял её и простил, он ждал её там, на том берегу, бессонно всматривась в темноту преправы.
Экспедиция на Марс
Они висели в пустоте иедленно падали - двое на Землю, трое на Марс. Расстояние между группами расло. Безвольно вращаясь в пустоте, они блестели стеклом шелемов, пуская солнечных зайчиков, как это было с ними в школе.
Был конец весны, теплынь, зелень. В школу приходили в расстёгнутых пиджаках, в свободно оттянутых вниз галстуках. Окна в классах были открыты, и казалось что мы не учились, а только играли, просто по правилам игры нельзя было уйти прямо сейчас. Учительница стояла у доски, мел скрипел и крошился, и слова писались - белым по коричневому. На улице проехал автобус. Было немного скучно. Можно было почувствовать, как капля пота щекотно скатывается из-под мышки. Был урок русской литературы. Голос учительницы доносился издалека: "писать просто, почти так же просто как строить. Если ты назвал что-то - то задай себе вопрос - "а какое это что-то?" и тогда ты получишь прилагательное. А потом задей себе вопрос "и что оно делало?" - и это будет глагол. Когда пишешь, задавай себе вопросы. Что было дальше? А почему? И что же это значило? Отвечать на вопросы всегда проще, чем придумывать из пустоты. Написанный текст - это ответы на заданные самому себе вопросы, и полезно сохранять и вторую половину - тот самый список вопросов. Домашнее задание будет такое - напишите о том, как вы сидите с классе и слушаете меня; на одной странице пишите об этом, а на другой - записывайте вопросы, которые вы себе задаёте. Всё понятно?"
И всё было понятно. Солнце весело блестело на стекле шлемов, это была спокойное веселье глупо висящих в небе метрвых, замерзших в камень людей, которые прилетели сюда за своей удивительной смертью. Они медленно падали, и всё было так тихо и медленно, что казалось сейчас все рассмеются, но нет, они молча падали.
Точка росы
Была ночь, я шел домой и думал, как же далеко мне ещё идти, бесконечно далеко.
![[]](/img/g/gawriljuk_w_w/nochx/image67.jpg)
![[]](/img/g/gawriljuk_w_w/nochx/iraq1.jpg)
![[]](/img/g/gawriljuk_w_w/nochx/iskra2.jpg)
![[]](/img/g/gawriljuk_w_w/nochx/maxim1.jpg)
![[]](/img/g/gawriljuk_w_w/nochx/iskra4.jpg)