Собственно когда мы переехали - оно уже было; покупать его не пришлось. Как это зачастую бывает, вещи самим фактом своего существования направляют нашу жизнь по тому или иному руслу, и это уже потом, задним числом, мы встраиваем их в иллюзорный эгоцентрический порядок нашего маленького пыльного мирка.
Пианино оказалось в зале. Восторженно разбредясь по комнатам нашей новой квартиры - ах, да, нужно видимо рассазать, что папу распределили в Питер, и дали квартиру, и мы приехали, вот прямо так - с воказала в пустые стены, и пыльные давно не мытые окна; у каждого из нас по чемодану - мы звонко перекрикивались, делясь своими открытиями. Папа нашел на кухне груду ложек и весело ими звякал, сестра в детской ничего не нашла, а я, зайдя в зал, нашел пианино. О чем и известил всех, взяв дребезжащее ля нижней октавы.
С этого звука и началась наша жизнь на новом месте.
Наличие пианино определило то, что мы с сестрой учились музыке. Пианино уже было - и мы учились. Играли по очереди, каждый по пятнадцать минут, потом смена караула, сопровождающаяся скрипом вращаемого сиденьеца пианинного табурета: сначала сестра была выше меня, потом выше стал я, причем резко, за лето (летом мы были на даче и не играли на пианино, оно покрывалось пылью и молчанием) .
Так что направление вращения табуретки изменилось резко.
Но ничего по сути не изменило.
Ничего не менялось, всё просто тянулось.
Сестра шла на год впереди, и таким образом я как бы заглядывал вперед: что же мне придется учить дальше? и я знал - в следующем году опять ничего интересного не предвидится, опять Бетховен и Брамс, гаммы и арпеджио, аккорды и упражнения для левой руки, невыносимо скучно. Сестра была старше меня на год, и всегда была таким щупом - а что же там дальше? - и дальше всегда было так же скучно, как и сейчас. Не знаю, было ли это хорошо.
2.
Не знаю почему, но если я вспоминаю наши занятия музыкой, то непременно один и тот же весенний день, когда отец уехал в командировку.
Отец часто уезжал на пару дней, а то и на неделю и мы с сестрой уже к этому привыкли. Это было вполне обычно - что на выходные мы оставались одни. В такие дни нам зачем-то хотелось сидеть дома и вместе скучать, лениво листать тома из Полных Собраний Сочинений и журналы "Новый Мир". Тома ППС постепенно перемешивались между собой на полках, засунутые ленивой рукой куда попало. Этот процесс смешения казалось имел свои подспудные законы; казалось - всё движется куда-то, что будет в конце концов какой-то особый порядок расположения книг, отражающий их внутреннюю связь. Это было некое подобие мирового литературного процесса в миниатюре: читатели расставляют книги во всемирной квартире, ктого-то засовывают на дальнюю полку, кого-то ставят в первый ряд.
Было около полудня. Мы с сестрой сидели в зале, она играла, я лениво смотрел на неё. Было жарко, в открытое окно снопом падал свет. На карнизе ворковали голуби.
У сестры были большие красные руки с маленькими круглыми ногтями. Ногти она всегда очень коротко стригла, под самое мясо - так требовали в ненавистной музыкалке. Руки неуверенно лежали на пожелтевших клавишах пианино, неловко нажимали - и испуганно отпрыгивали, а дребезжащий звук плыл в открытые весенние окна, в голубое небо, смешивался с шумом города: истериками отбойного молотка, курлыканьем голубей на карнизе (дробная цинковая беготня, а потом шорох и улетели, даже секунду не верится), автомобильными гудками с невского.
Сестра аритмично играла Лунную. Соната брыкалась, зависала в воздухе, забывая предыдущие ноты и таким образом переставая быть самой собой. Я сидел на стуле, придавленный падающим сзади тяжелым густым светом и лениво думал, что вещь делает цельной её прошлое и будущее, что целостная жизнь обязательно включает в себя память о случившемся и планы на будущее, иначе это просто отдельная нота, коих на самом деле немного разных.
Приближаясь к финалу, сестра стала барабанить по клавишам уж совсем бодро, причем левая её рука заметно обогнала правую. Через минуту всё было к моему облегчению кончено и в воздухе повис непредусмотреный автором диссонанс; повитал неприкаянной бетховенской душой несколько секунд и развеялся в летнем воздухе, бросив на нас последний хмурый взгляд из-под неистово сведенных густых бровей.
Сестра осторожно закрыла крышку пианино, но дерево всё же сухо стукнуло и инструмент издал протяжный стон всеми своими внутренностями. Сестра со скрипом развернулась на пианинной табуретке ко мне. Она сидела, положив свои большие красные руки на колени и смотрела на меня. В её глазах не было ничего, только влага невыплаканной в детстве слезы.
"Слушай, - вдруг сказала сестра, - ты девственник?" Я удивился бы этому вопросу, но было так жарко. "Да", просто сказал я. "Это плохо, - сказала сестра, - это очень плохо". "Нужно что-то делать", - саказала она. "Что?" - сонно спросил я. "Переспать, - ответила сестра, - преспать прямо сейчас." Минуту мы сидели молча смотря друг на друга. Было жарко. Наконец сестра сказала - "тогда давай переспим".
Она неловко стянула плятье через голову. В ярком дневном свете её убогая нагота меня даже немного испугала; застиранное белье показалось бинтами, которыми её перевязали после того как с ней случилось что-то плохое и неприятное. Дневной свет был безжалостен: яркие розовые прыщи на плечах сестры, глубокие ямы ключиц и глубокий пупок неправильной формы, похожий на след пальца, выковырнувшего из манной каши её живота сиротливый подтаявший кусочек масла. Сестра растерянно смотрела на меня, плотно сжав колени, мы оба не знали что делать дальше. Наше молчание, нелепо повисшее в жарком воздухе танцующими в лучах солнца танцующими пылинками, стало невыносимым и я потянул майку наверх. Солнце просвечивало через материю, и вот этот момент был вполне интересен и хотелось остаться в нем, хотелось смотреть через майку на солнце, хотелось замереть, растопившись в солнечных лучах, и никакой сестры не было. Я медлил снимать майку окончательно, нерешительно застыв в этой комичной позе, но всё же снял.
Теперь мы сидели с сестрой друг на против друга, я в трусах, она в трусах и лифчике, солнце лилось на нас через открытое окно. Бедра неприятно липли к лакированному дереву стула, и по моей спине медленно стекла капля пота. Так мы сидели минуты две, затем сестра встала с табуретки, сделала два неловких шага (я слышал, как отлипают от лакированного паркета её потные ступни), и села мне на колени, неловко обхватив меня ногами. Её тело было липким от сладкого летнего пота, и вблизи поры кожи с темным салом внутри были видны явственнее. Это было неприятно.
Мы были как два липких сладких финика, забытых на дне коробки.
Я стал возиться с застежкой её лифчика, но она никак не поддавалась. Наконец поддалась. Было странно - никакого желания я не испытывал, сестра просто сидела у меня на коленях, полуголая, потная, с неестественно прямой спиной. Вокруг люстры с жужжанием летали мухи, мометнально срываясь с места и зависая опять, бессмысленно; я смотрел на них через плечо сестры, скучая. Мои потные ладони липли к её прямой напряженной спине. Мне было невыносимо скучно, я почти ненавидил её, мою сестру, но почему-то еще больше я ненавидел уехавшего в командировку отца.
3.
Через год сестра уехала в другой город, зачем, куда - не помню, а потом больше ничего. Иногда я думаю - не придумал ли я её себе ? Не придумал ли я всю свою скучную жизнь, всё своё нелепое прошлое и жалкое настоящее?
И не нахожу ответа.
Только дребезжащее ля нижней октавы, вся моя жизнь оказалась одной нотой, мелодии не вышло.