В тот день ничем особым не замечательный великий русский писатель Антон Вавлович Чехов на завтрак кушал варёные яйца. Антон Павлович брал яичко тоненькой венозной ручкой вымирающего интелигента, широко замахивался и бил по столу: раздавался хруст и на губах писателя проступала улыбочка, "хе-хе, вот так мы вас!" задыхаясь от нежного бешенства шептал Антон Павлович.
Лето стояло в зените, как сонная тёплая вода в плотине, теплый ветерок осторожно шевелил тюлевыми занавесками на окне. Антон Павлович каждое лето проводил на даче: как врач, он считал, что ежедневное кровопускание путём купания нагишом в пруду с пиявками и парное молоко по вечерам - лучшее средство от кровохарканья, доставлявшего ему, пожалуй, еще большие неудобства, чем сифилис. Лечебная процедура проходила так. Писатель осторожно спускался в пруд по осклизлой лесенке, морщась разводил руками ряску, садился на дно и ждал пиявок. Минут десять, не больше. Приявки приходили, нежно касаясь, ласково покусывая - искорка боли и всё. Через полчаса Антон Павлович вылезал, голый, тощий, толстая подушка ряски сползла с плеча и упала. Длинные черные пиявки прилипали к худому немощному телу писателя крепко, его детская кровь была сладка. Антон Павлович с омерзением отрывал тварей тонкими пальцами и давил голыми пятками в кровавую кашицу - интелигент, одно слово, дитя! "Но польза, польза пиявок неоспорима!" - бывало шептал АПЧ после шторфа белой соседу своему, помещику графу Льву Толстому, шептал, нежно взяв собеседника дрожащими пальцами за пуговицу пиджака. Лев Николаевич, морщась, пытался отстраниться - близкого контакта не любил, любил мужиков в поле.
АПЧ заблуждался - антибиотики, конечно же, гораздо лучше при туберкулёзе, но не в этом соль рассказа.
В тот день АПЧ утром кушал яйца, всего яиц у него было сорок четыре штуки. Первые три штуки пошли на удивление легко, даже - приятно, а после дело застопорилось, яйца не лезли в горло Великому Русскому Писателю, ну хоть плачь. Чехов набил целую груду яиц - ну точь в точь известная картина другого соседа АПЧ, помещика Верещагина, - а есть не хотелось совсем. Он возился с яйцами: куснёт одно, положит, куснёт другое, ну ни как, ни как не шли яйца в утробу. Злость начинала разбирать АПЧ: ну вот он тут сидит один-одинёшенек и за всех отдувается, и никто не хочет ему помочь! Мужики на сенокос ушли, бабы картошку копают, дети малые коров пасут, старухи прядут, шевеля ртом, старики просто померли - ну все, все оставили АПЧ, он один во всем поместье должен возиться с этими самыми роковыми яйцами, да будь они неладны! Чем дальше, тем больше злился Антон Павлович. И никто не приходил на помощь!
Никто и не думал приходить.
Так сидел он, сидел, злился, а потом задурил, психанул, вынул пистолет из шкафа и - бах! - мозги себе и вышиб.
Мораль?
Мораль проста. Ежели случилось так, что нужно тебе съесть три десятка яиц, а есть ох как не хочется, то самое время подумать: "а не сам ли ты себе придумал это дурное дело?". Может, всё и обойдётся, и не придётся страдать.
А баню Чехов не любил - уж больно пенсне запотевало.
Кувшинки
Граф Толстой коротко разбежался и, крякнув, прыгнул с мостков пруд бомбочкой: брызги метнулись вверх, как военной кинохорнике, медленно упали вниз. Волны зашуршали в тростнике, расходясь. Лев Николаевич вынырнул метрах в десяти от берега и поплыл назад, фыркая и упрямо мотая головой. Огромная, почти с самого графа размером, седая борода мешала плыть, путала руки.
Был тёплый летний вечер. Пруд лежал посреди золотого пшеничного поля. Ветер бесконечно гнал мягкие волны по пшенице, во всём мире стоял тихий шорох трущихся колосьев. Солнце садилось, расплющившись на горизонте оранжевым диском. Тонкие папирусные облака пачкали небо на западе. Граф, фыркая, вылез на тёплое дерево мостков, вода лилась с бороды Толстого ручьями. Лев Николавич был небольшого роста, почти карлик - метр двадцать пять - но крепко сложен, с широкой поросшей седым волосом грудью. Крепко ухватившись коротенькими ручками, граф выжал бороду, как бабы выживают бельё, завязал её для удобства узлом и забросил за спину. В бороде запуталась ряска и пара кувшинок.
Граф облачился в лежавшую на траве льняную рубаху, подпоясался верёвкой и, крепко ступая младеньческими ножками, пошел в сторону огоньков деревни - говорить с мужиками о жизни. Лев Николаевич любил мужиков. Но при этом не был геем, что важно.
Когда Толстой добрался до деревни, ленивые мужики уже спали. Хаты стояли тёмные, из труб в уголном небе чуть курился сизый дымок. Светила полная луна, запутавшаяся в листве яблони. Лев Николаевич осторожно заглянул в окно хаты, стоявшей на околице - его доброе, хотя и немного страшное лицо отразилось в тёмном стекле. Ничего внутри не было видно, граф видел только свой толстый нос картошкой и кустистые брови. Лев Николаевич состроил рожу. Вышло смешно. Граф засунул в рот пальцы и растянул рот пошире, высунув язык. Получилось ещё смешнее. Тогда Лев Николаевич развязал узел на бороде и обернул голову волосами. Вышло уж совсем забавно.
И тут раздался истошный крик. Баба проснулась от жажды и встала попить воды, глянула в окно и увидала графа. Кувшин, естественно, разбился.
Мораль?
Иногда так бывает, что придя поговорить, мы видим в собеседнике лишь своё отражение, только зеркало. Но это вовсе не повод сторить рожи. Баба всегда может внезапно проснуться.
А вот Толстой, в отличае от Чехова, баню любил весьма.
New Yorker
Иосиф Бродский не был ни алкоголиком, ни геем, поэтому поэтическая карьера давалась ему с большим трудом. В какой-то момент он даже подумал, что лучше вернуться в Россию просто работать дворником, как все, и так ему стало себя так жалко, и так всё стало беспросветно, такая нахлынала волна честной горечи, что Иосиф Александрович написал с горя целую поэму. Перечитав, он понял, что поэма хороша, да и вообще он большой талант. Это наблюдение немного взбодрило Бродского, и он решил прогуляться по Central Park.
Стояла хрустальная американская весна. В Central Park были самые зелёные газоны во всем мире. В голубом небе так прекрасно трепетал американский флаг. Была та самая погода, когда каждый чувствует себя Форрест Гампом, сидящим на автобусной остановке и рассказывающим случайным американцам историю своей жизни (что важнее, так это то, что Форреста тайно снимает камера, и потом его покажут всей Америке, вставят в каждый телевизор, голубые сполохи будут играть на лицах простых американцев: улыбающихся, жующих сладкий попкорн, родных, глупых, задыхающихся от ожирения).
Иосиф Александрович присел на скамейку. Дерево было тёплым, шершавым. Великий русский поэт расстегнул своё черное демисезонное пальто, сгорбился, закуривая, медленно выдохнул дым и откинулся назад, глядя в голубое американское небо. В американском небе, суетливо хлопая крыльями, пролетел голубь. Бродский закрыл глаза, солнце ласково грело лицо, играло алым жаром через веки, было хорошо. Он думал о том, что жизнь, собственно, - сложилась. Что Америка, эта большая чужая страна, оказалась не такой уж и плохой мачехой, если уж не женой. И что здесь он вполне готов и умереть, что можно и не ходить на Васильевский, как планировалось.
И тут Иосиф Александрович услышал радостный гам множества людей. Поэт открыл глаза. По центральной аллее бежали забавно одетые весёлые люди, бежали и кричали что-то радостно на непонятном Бродскому языке аборигенов. Толпа приближалась, и вот она уже весело валила мимо скамейки Иосифа Александровича. Бежавшие были милы совей глупой радостью, и без какой-либо на то разумной причины Бродскому вдруг захотелось присоедениться к ним в их бессмысленном счастливом животном движении. Бродскому вдруг показалось, что так он отплатит этой гостипреимной стране, более того, ему подумалось, что это будет что-то вроде причастия, тайной вечери. И Иосиф Александрович побежал, задыхаясь с непривычки и счастливо улыбаясь. Бежавшие рядом хлопали его по плечам, улыбались, что-то говорили, и он лишь улыбался в ответ и всё твердил - "Yes! Yes of course! I agree!" И это было счастье, или что-то очень похожее.
Вечером того дня Бродский гнусно напился, в одиночку. Мутно глядя на гостиничный телевизор, он прихлёбывал из стакана Ваньку Пешехода. Показывали новости, и Иосиф Александрович с неприятным удивлением узнал бежавшую разноцветную толпу - это было утреннее столпотворение. Беспочвенное раздражение захлестнуло поэта: эти глупые американские радостные люди, эти инфантильные идиоты с дурацкими непонятными надписями на футбоках: LEGALIZE HOMOSEXUAL MARIAGES, FREE LOVE, ANNUAL GEY MARATHONE. В толпе мелькнуло его собственное растерянное радостное лицо, черное демисезонное пальто распахнулось на бегу.
Бродский выключил телевизор.
На следующий день Бродскому позвонили из издательства, книжку приняли в печать. Через неделю пригласили лектором по русской литературе в Ейль. Через год дали Нобелевку. Председатель комитета, сладостно улыбаясь, неприятно долго обнимал лауреата, Бродский на силу выпутался, чувствуя раздражение, как тогда - перед телевизором, пьяный, злой.
Мораль?
Очевидна. Мы никогда не знаем, что нам лучше, и тайные силы добра направляют нас.
Датские каникулы
Гамлет, конечно же, по началу страдал, а потом обвык и даже нашел не лишенным опредённой приятности однообразный распорядок обласнтой психиатрической больницы. В всяком случае это было лучше, чем Англия. И, в следствие потребления разноцветных успокоительных таблеток, принцу датскому гораздо чаще удавалось встречаться с признаком соего покойного батюшки. Более того, ежели накопить таблеток за два-три дня а потом признять на голодный желудок, то можно было встериться так же с сестрицей Офелией, Розенкранцем, Гильденстерном и всеё прочей шайкой-лейкой. Вообще можно было встреиться с кем угодно, хоть с Памелой Андерсон. Последним обстояельством принц датский зачастую злоупотреблял, но не это суть.
История случилась с Гамлетом вот какая.
Мартобря месяца неизвестного числа, на утреннем осмотре, принца датского осматривал заехавший в обласную больницу на пути в Париж профессор Сизобородов АГ. Профессор был общепризанным светилом в психиатрии, большим докой. И так уж вышло, что Сизобородов не нашел у принца никаких следов психических заболеваний, видимо принц успел под шумок выздороветь (последний плановый осмотр в областной больнице был года три назад, а далее просто сохранялось status quo).
И тут же принца выписали.
Выходит принц датский из ворот больницы, крашеных в серое, в пронзительный сентябрьский день - голубое небо, рябь на лужах. Дети выбегают из школы напротив, уроки кончились. Ворота закрываются. И понимает принц, что он не знает, что ему теперь делать. Совсем не знает. А в кармане горсть накопленных таблеток.
Запил он их водой из лужи и встретился с сестрой своей любимой, Офелией. Навсегда.
Царь-Белка
Жила-была белка, и белка была не простая, а с закидонами... кусанет один орех, второй, третий и так и кусала их, да, пока не начинала блевать. И сидела эта белка на золотой цепи... крупная была белка, к молочного телёнка размером, стерва... царская белка, одно слово! Княжеская, как минимум. Ряшка вся в жиру, и красная, как свёкла, и усы торчат, как у кота Базилио. Орех кусанет, водки хватанет, крякнет и давай цепью греметь и материться потешно. Или же гитару семиструнную настроит и давай блатняк жарить слезливо, валенком притопывая. Хороша, чертовка! Засаленый ватничек залихватски расшит кружевами, из воротника тельняшечки рыжий курчавый волос озорно пробивается, на лапах наколочки-якоря, золотая фикса во рту. Кепочка на затылок сдвинута.
Хороша, стрева!
И так весь день белка веселится с горя, отмечает напоследок. Водки хватанёт, орех упромыслит и давай блатняк жарить, и по новой, и еще водки, с отвращением. А потом плачет безутешно пьяно, материться беспомощно, как сирота, цепью звенит и пива просит холодного. Но белку никто не жалеет, она сильная, сама справиться. Да. Вот так белка веселиться и песни поёт весь день, как тварь божья, а потом упадёт на тюфяк и спит, стерва, хвост провокационно откинув.
Так вот однажды просыпается царь-белка с сушняком, встаёт... ну и идёт тихонечко, к ведру осторожненько следует, к оцинкованному такому. Туда прислужник царский мужик Иван обычно ей пивко наливает нефильтрованное мутное, чтобы утро облегчить немедицинскими способами. Так вот глядит царь-белка - а пива нет. Вообще. Нет. Пива. Белка смотрит ещё пристальнее и не пропирает фишку - как так, пива нет, что за байда, непорядок в датском королестве, прогнило что-то, чует она попой своей волосатой беличьей, крупом безразмерным. Измена, засада. Белка тут наша уши насторожила, прислушалась - а тут блин... тихо! ни звуку, ни яблоко с березы не упадет в камыш, ни птица какая ни вскрикнет на лету, ни грузовик в соседнюю деревню за необходимым провиантом не проследует. Вобщем тихо совсем и живого вообще никого.
Ну а белка была естественно с большим теоретическим жизненным опытом, потому что у нее был княжеский видак с кассетами и все она видала, фильмы всякие нужные, типа апокалипсис сегодня, 9 1/2 недель, хищник там и терминатор-рембо, и даже последние каникулы Бонифация. Ну и кончено же она видала фильмы про зомби, и потому она сразу же все просекла, в раз скумекала своей волосатой головой, что зомби уже все захватили, а она по нелепой случайности попала сразу же в самый конец фильма. И тут по белке поверх побежали титры, и заиграла такая печальная музычка.
Белка рванулась было, затрясла цепью, но уже был черный экран и нам всем рассказали что режисера звали Энтони Симпл.
На берегу самого синего моря
6:00.
Кит лежал на берегу и глухо стонал, выдыхая клубы пара в влажный холодный воздух, пахнущий йодом и гниющими водорослями. Стон разносился на десятки километров, до диез субконтраоктавы. Виолончель?
Кит лежал с ночи. Мелкие волны с шорохом перекатывали гальку под его брюхом, серое море шершавое до самого горизонта. Слепое солнце мутно светит через дымку, низко вияся над коризонтом. По серой спине кита расселись белые чайки. Птицы клевали тёмное китовое мясо, давились, кричали, ссорились. Срыгивали красную кашицу - мысные волокна, смешанные со слюной. Этот кит будет пищей птенцам этого года, основание пищевой пирамиды. Чайки вспархивали, кружились, садились обратно.
По самому краю прибоя, шурша и скользя по гальке шел местный житель. Жителю было плохо, жителя мутило от палёной водки и салата "морская капуста" за 10 р. 50 коп., жителю было тяжело. Он был местный житель, он никогда не был на Красной полщади, хотя и видал её по телевизору, но не особо-то верил. Ватник Антона Павловича Чехова - а так звали этого человека - свалялся и не грел, из пяти пуговиц осталось три. Антон Павлович шел к себе домой, до дома было еше три километра, и тут он увидил кита.
Кит был огромен. Чехов витиевато выматерился, для пущей вескости слов уставив руки в бока. "Хех, - сказал Антон Павлович, - *** *** *** *** какая животина!". Животина застонала. Антон Павлович с наслаждением сплюнул в набежавшую волну, лизнувшую его черные резиновые сапоги. День налаживался. И тут кит медленно взлетел, как цеппелин, и, бессильно покачивая огромными плавниками, плавано развернулся в воздухе. Приставшая к его морщинистому брюху мокрая галька отлипала и падала в море с плюхающим звуком. На морде кита застыло выражение глупого удивления. Местный житель охренело смотрел на животное, задрав голову. Гигантская тень накрыла жителя, а потом кит ускоряясь двинулся к Москве. И вот он исчез за горизонтом, и только туча мечущихся с истошными криками чаек напоминала о нём.
Мораль?
Очевидна.
Из самой дурацкой ситуации можно внезапно и неожиданно для самого себя выпутаться.
Родственнички
Братец наш Иванушка, сестрица Алёнушка - твой братец, твоя сетрица, кровные, шоколадные. Молочный шоколад, шоколад с молоком, с молоком матери, с молоком матери впитали мы: братец - Иванушка, сестрица - Алёнушка. 100 граммов в фольге, сладкое, липко тающее в детской ладони причастие: все мы повязаны через наше общее детство. Шоколадные братья.