- Никоша, - только и сказала она. - Никоша, Никоша, сынку...
- Полно вам, мама,- ответил он, - ну что вы голосите как за покойным? Люди смотрят.
В ответ мама - невысокая, полненькая, заметно седая - обняла его и всё пыталась прижать к себе. Выходило так, что сама жалась к его жилету, и никак не прекращала плакать. Плохое получилось прощание.
Он даже не оглянулся, садясь в экипаж. И пока низенький дом не скрылся за поворотом, пока дорога не вытянулась в шлях на Полтаву - в окно не смотрел.
Так и сидел, сильно ссутулясь, утопив голову в воротник шинели, сердился на всё, прислушивался: не заболит ли вдруг какая внутренность. Возок потряхивало, потом - на битом шляхе, перестало, настроение сделалось лучше, да и Стратон-кучер завёл бескрайнюю дремотную песню, приспал, хитрый хлоп, совсем приспал Николая Васильевича. И ничего не приснилось, слава Богу - белый день, пятница, да всё равно пустое было бы, даже если б и примстилось...
Возок дрогнул, заскрипел, накренился было падать, но словно передумал и застыл, весь перекошенный.
- Клятая колода, где она взялась посреди дороги? - прорычал Стратон с облучка.
Слез, поминутно поминая бисову маму, неторопливо и основательно обошёл возок, оглядел поломку, затем, постучавши в окошко, окончательно разбудил Николая Васильевича. Сказал.
- Вы, панычу, сами глядите, угодили мы на колоду. Вроде как видал такое, а необычно, откуда взялась она здесь, ажно колесо соскочило. Ремонту пустяк, да всё же, если выйдете, мне проще, легче будет.
Николай Васильевич, кряхтя, вылез прочь, подставил лицо августовскому ветерку, потянулся.
- Славно, - обрадовался Стратон. - Разомните ноги, панычу, пройдитесь тут, вдоль дороги, или вон, в холодке отдохните. Ото там, ну где колесо лежит, гляньте куда укатилось, проклятущее. Ничего, у меня и другое есть.
Не желающий более слушать кучерового стрекотания, Николай Васильевич сделал несколько шагов к обочине, где в тени раскидистого куста, среди мягкого, даже на вид, разнотравья виднелось сбежавшее колесо. Вовремя где-то взялась тропинка. Николай Васильевич сделал по ней несколько шагов, отошёл от дороги, и, заслышав будто бы кто-то плачет, ощутил давнюю слабость в ногах споткнулся и...
Отряхивался Николай Васильевич долго, обстоятельно. Шинель, любимый сюртук гранатового оттенка, жилет, серые брюки. Собравши с одежды самые цепкие будяки, он поднял глаза и увидел, что местность вокруг странно изменилась. Вместо прохладной тени оказался он в сыром урочище. Ясный день над его головою сменился неспокойным вечером, свет, падавший казалось, что с неверной стороны, окрашивал всё в цвета тревожные и лез откуда-то густой туман, навевая мысли о пропаснице, трясовице и остальных лихоманках.
Пока Николай Васильевич оглядывался, щурился и кашлял, пытаясь угадать за каким из деревьев, обступившим явно нехорошее место, укрылись: дорога, возок и говорливый Стратон - у самых ног его очутилась вдруг баба, самого что ни на есть пренеприятного вида: в грязной рваной намытке, к тому же бельмастая на один глаз и при этом босая.
- Панычу, а панычу, дай старой грошик - баба купит коржик, а дашь пятака - купит и медка, - проскрипела она, обращаясь к Николаю Васильевичу, явила в улыбке четыре чёрных зуба и имела наглость смыкнуть путника за сюртук.
- На тебе, на ... на, и отвяжись, скверная баба! - возмутился Николай Васильевич, и, пошарив по карманам, кинул ей нечто, в одном из них найденное. Крупная монета перевернулась несколько раз в воздухе и шлёпнулась старухе в подол. Николай Васильевич, заглядевшись на эдакие кульбиты, вспомнил, как сестра Ольга срезала её с мониста, отдала ему, сунула в карман - "дукачик на счастье в странствии".
Словно навсегда прощалась.
Нынче счастье его лежало на коленях у неприятной особы.
- Прилетело щастячко, - изрекла баба, - не съем всего, хоть укушу.
- Отойди, потвора, - с чувством сказал Николай Васильевич и зачем-то попятился.
- Сам иди на дичу дорогу, - сказал она вслед ему, как плюнула. А потом пропала.
- Сгинь, сгинь, сгинь - тут тебе и аминь, - пробормотал поражённый Николай Васильевич и пошёл, как ему показалось, верным путём обратно - к возку и Стратону...
Идти пришлось долго, ничего похожего на шлях и кучера с возком так и не нашлось - тропинка сначала петляла среди палой листвы, немалых камней и подлеска, потом пропала, словно и не было её никогда. Смеркалось быстро и вскорости дошло совсем до глупой ночи. Темнота сделалась просто ощутимою и, казалось Николаю Васильевичу, липла к самому его существу, хлопала над головою кажанячими крылами, шуршала в траве гадюкой и тоскливо кричала бессонницей-совою в угрожающей громаде дерев вокруг.
Так брёл он вслепую, без времени, числа и дороги, и, сделавши шагов, может быть сто или несколько больше, заметил слабый свет - будто гнилушкой светил кто-то в траву.
Слабыми ногами Николай Васильевич подошёл поближе. Дерева будто расступились, образуя дорожку, на которой стоял босой хлоп, одетый бедно, но по городскому - словно бы пономарь или спудей. Хлоп нёс немалую палицу, на конце которой тщилась разогнать тьму свечка и, надо сказать, необычная - испускаемое ею сияние было скорее зелёного, словно бы из-под воды, оттенка, а не положенного золотого - о причинах и следствиях встречи с зелёным светом Николай Васильевич предпочёл не думать. Рассердился. Даже зубом зацыкал.
Хлоп подошёл близенько, встал, глянул на Николая Васильевича безмятежным косым взором, вздохнул и переступил с ноги на ногу.
- Где делась дорога, спрашиваю? Отчего так темно? Чего ты сопишь, вражий сын? - зачем-то крикнул Николай Васильевич на парня, да так громко закричал, что показалось ему, будто в ответ засмеялось в лесу что-то нехорошее.
Тот вздохнул ещё раз, поманил путника рукою, развернулся и зашагал по едва различимой дорожке. Ничего иного не оставалось бедному, уставшему и напуганному Николаю Васильевичу другого, как отправиться за зелёною свечкой своего провожатого вслед.
Блуждали недолго. И казалось Николаю Васильевичу - несколько раз видны были между деревьями звёзды - но непростые, а не иначе как подвижные - Воз катил по небосводу, Дивчина с вёдрами всё шла к Кринице, и ждали её вечность неутомимые Косари.
А иной раз казалось, что дорога легла над водою - такими прозрачными и лёгкими казались травы и кусты, так пригоже в свете свечки поводыря изгибались тени, такой мерцающей, словно след месяца на тихой реке, становилась дорожка - что поневоле все горести и хворобы выглядели среди этого торжества и сияния досадными пустяками и мелочью.
Наконец открылась перед ними неширокая аллея, вся обсаженная кривыми вязами, глодом и прочею дерезой. В конце аллеи виднелся сад и в нём панский дом - хоть и белёный, но до странного тёмный, под высокой гонтовой крышей, с окнами, сделанными на старинный манер - трапециею.
Скрипнули двери - спустилась с крыльца высокая, ещё молодая на вид, дама. Высыпала из дому и стала позади неё, неразличимая в глухих сумерках дворня. Николай Васильевич, на радостях, едва не расплакался - кинулся целовать даме руки, забормотал.
- Очень приятно, весьма приятно, душевно рад во всех отношениях. Ужасная дорога, и тьма воистину египетская. Как называется это место, сударыня?
- Жемеры, мой пане, - спокойно ответила женщина. - Да только не место это, а имение, я тут хозяйка. Сделайте милость, войдите уже, час поздний, негоже на пороге...
Она прошла вперёд него, в дверях повернулась, поманила и пропала в доме.
И Николай Васильевич вошёл следом. Дверь закрылась за ним отчего-то с очень гулким звуком, в тот же час показалось ему, что у самого лица пронеслась большая чёрная птица и задела глаза мягким крылом.
Он отдал в передней трость и шинель с кашкетом на руки некоему незаметному лакею и прошёл за женщиной через небольшие сени в зал. Дом был убран и обставлен по старинному. Слышны были голоса из кухни, зачем-то топили печь-голландку в углу салона и здесь же, на стене, умиротворяюще тикали часы - странно новомодные среди окружающего их.
"Как дома, - подумалось Николаю Васильевичу, - когда отец ещё живы были".
Вслух же сказал.
- Кажется, я стесню вас, сударыня. Время позднее. Мне нездоровится и весьма. Пожалуй, откланяюсь.
- Полно, сударь мой, ну куда вы против ночи? Оставайтесь тут. Возможно, займу вас чем-нибудь? Хоть бы ужином или же какой-то байкой.
Николай Васильевич шагнул по салону, раз и другой и вдруг оказался возле удобнейшего кресла. Не прошло и минуты, как он уже по старосветски устроился в нём и с ужасом вспомнил - мало, что не спросил разрешения присесть, так ещё и оставил даму стоящею посреди комнаты. Вспыхнул стыдом, и, рассердяся сам на себя, а больше на хозяйку, сквозь зубы процедил.
- Сделайте одолжение - оставьте меня. В этакие минуты мне лучше быть совершенно одному.
- Быть совершенно одному нехорошо ни в какие минуты, сударь мой. Я всё же прикажу ужин подавать. Может вы бы хотели чего-нибудь? Особенного...
Николай Васильевич, совсем надувшись, и злостясь поболее обычного, сказал, неожиданно и для самого себя.
- Макаронов, в самый раз было бы чудесно съесть. Да знаете ли вы о таком? Здесь ... у себя?
- Как не знать, сударь, - ласково ответила женщина, - это довольно простая еда. Верно, вы любите их чуть недоваренными?
- Да, долго проживая в Риме... - удивясь, начал Николай Васильевич. - Но... но, позвольте! Откуда?
- Я, знаете ли, хоть и живу здесь, как вы, сударь, изволили заметить "у себя", но выписываю все журналы... Читаю. Чем ещё прикажете заняться тут... - закончила она. - Я читала в... где не вспомню, что в Италиях особо ценны именно чуть недоваренные макарони.
- Макароны... - поправил её Николай Васильевич.
- Именно, - отозвалась хозяйка Жемер, - сей же час прикажу сготовить и подать.
Она прошла в смежный покой, слышно было, как отдаёт она распоряжения, как повторяют и уточняют за нею несколько голосов - один будто-бы мужской бас, остальные не разберёшь чьи, вовсе гнусавые.
- Ну вот, - произнесла, вернувшись, хозяйка. - Я заказала. Вскорости макарони будут поданы, а пока - не желаете ли наливки?
Николай Васильевич с изумлением ощутил подъём аппетита во внутренности. Для себя объяснил этакую невидаль, тем, что желудок его, по мнению Николая Васильевича расположенный особым образом, а именно вверх ногами - пережил ужасное сотрясение при падении в лесу и в дальнейшей страхолюдной дороге.
"Верно и аппетит это не настоящий, а искусственный. Да и макароны у них будут не макароны, а лапша безвкусная", - подумал Николай Васильевич. И, было хотел сказать, это своё замечание хозяйке, вслух, но вместо этого произнёс.
- А можно ли потребовать к блюду перед подачею, масла сливочного и тёртого сыру, а теперь, к столу, масла оливкового, уксусу, горчицы и сахару?
- Отчего же нет! - обрадовалась женщина - Должно быть, вы станете готовить соус? Наверняка италианский? Можно ли будет попросить о рецепте?
- Особенного рецепта нет, вся суть в тщательнейшем перемешивании.
- То есть в усердии?
- Усердие... - ответил Николай Васильевич, - усердие благо. Свет сердца. Защита от бесов.
- Вот ещё, скажете... - отозвалась хозяйка.
Указанные продукты были принесены слугами, ни одна из черт внешности которых удивительно не запоминалась, всё казалось гостю Жемер, что порхают вокруг невидимые и неслышные - будто бы и не люди.
Впрочем, по правде говоря, удивлён Николай Васильевич был недолго, так как принялся мудровать - насыпал, смешивал, доливал и растирал так яростно, что и думать забыл про слуг и про своё главное беспокойство: "Как же столь великий мозг умещается в столь малом черепе?"
Внесли макароны, Николай Васильевич взволновался, завидя, что масло в них почти растаяло, а сыр вовсе распустился, было изготовился влить в них собственноручно изготовленный горчичный соус - как вдруг вспомнил, что не испросил благословения, ни на стол, ни на трапезу. Проще говоря - не молился перед едою. Он попытался было сказать молитву - ничего не получалось, осенить себя крестным знамением тоже не вышло - проклятая вялость не дала руке подняться даже до плеча.
Запах еды будоражил. В животе заурчало, предательские ноги, дрогнули - понесли к столу и вот уже Николай Васильевич оказался напротив хозяйки, а вот и уминает макароны под горчичным соусом с аппетитом и жадностью.
И хотел он сказать, что-либо в своё оправдание - рассказать про италианские рецепты, лёгкие как тамошняя жизнь, про напоенный Божиим благословением первоапостольный Рим - да как только открывал рот, тут же ощущал в нём прекрасно сваренные макароны - приходилось пробовать, жевать, глотать - и так до полного сонного одуряющего насыщения и тяжести в подреберье...
- Какая запутанная у вас речь. Должно быть вы несчастливы? - участливо спросила собеседница, после того как подали кофий. Николай Васильевич надулся, хотел было сунуть руки в карманы и упрятать половину лица за воротником, да вспомнил, что шинель осталась в передней.
- Может быть, сыграем во что-нибудь? - предложила женщина. - Я, знаете ли, раньше была большая охотница до всяческих салонных игр. Знаю шеш-беш, шахматы, банчок, могу вистовать - но разве по копейке, не более. На интерес.
- Не люблю шахматы, - склочно заметил Николай Васильевич, - в отрочестве дразнили за малый рост пешкою.
- Тогда во что же? Может в цит-нацит?
- Детская игра же... и где взять горох?
- Да он ведь у вас под левою рукой.
И действительно под левою рукою Николая Васильевича оказалась кучка гороху, совершенно сухого и жёлтого. Он усмехнулся, собрал несколько горошин в горсть.
- Цит? - спросила хозяйка Жемер.
- Нацит, - смешно сказал Николай Васильевич.
- На сколько? - отозвалась его визави
- На пять, - ответил он.
Она открыла ладонь. В ней оказалось десять горошин - и Николаю Васильевичу пришлось забрать, дабы у соперницы дошло до цифры пять. В следующий раз Николай Васильевич переуступил даме три горошины, потом отобрал с лихвою. Так они торговались, считали, пересыпали цит с нацитом до тех пор - пока весь, до единого, горох, не оказался у Николая Васильевича.
- Теперь и на кашу хватит, - сказала хозяйка, - даже с походом.
Прохрипели несколько раз невидимые Николаю Васильевичу часы, слышно было, как в одной из комнат кто-то вскрикнул, словно бы стреканувшись крапивою. Николай Васильевич и хозяйка помолчали.
- Ну добре-ладно, - продолжила она, - вы выиграли и жду от вас радости, не вешайте долу нос. - И она усмехнулась смущённо, ибо фраза вышла двусмысленной. - Должно мне теперь вас развлечь. Я бы спела вам, но музыки мои нынче нехороши. Да и поздно. Думаю, гаданий вы не любите?
- Судьбу не искушаю, грех это.
- Тогда вот что, - и она достала словно бы из-под скатерти шкатулку тёмного дерева, выставила на стол, открыла, извлекла одну за другою две колоды карт, весьма и весьма засмальцованных.
- Вижу так, - сказала женщина, - что некогда было это цыганское гадание. Никак иначе. Очень уж тревожно оно, да и всегда у них важен чин карты. Вот, к примеру, туз - высшая степень счастия или несчастья, также, ежели тёмной масти - неожиданность. Чтоб начать берут две колоды карт, непременно полные, выкладывают на стол рядами из десяти карт. Заведено считать, что для загадавшего ряд где сыщется его карта, особенно если полный - это всевозможный фатум. Ещё известно - если чёрное - печаль, а красное - непременно радость. К примеру: вот вы - король трефовый, и к вам красная масть пошла, так по простому разумению, вам, сударь мой, счастье привалило. А чёрная масть вся в ногах - следует понимать, злосчастия и хлопоты все в прошлом. Но в этакой фатальности истинное знание теряется, отсюда глупости. Вот было, вот прибило, вот ушло! А куда оно уйдет, где денется? Нет такого закона! Что было, всё при вас в остатке! Так, с собою за спиною, по жизни и понесёте, глядишь - и не утянет.
- Не люблю гаданий, - сварливо заметил Николай Васильевич. - Полно про это. Морочно.
- Что же обратимся к игре, - со вздохом ответила дама. - Говорила уже. Была ворожба, а стала забавка. Тут две колоды, вначале выложу картинкой вверх, вот так, - и она уснастила стол картами. - Дальше переверну и будем искать пары. Знаете, как говорится - одна к другому, своё к своему. Начну, для примеру, я.
И она, пошарив по сплошным рубашкам, перевернула две карты - непарные. Червовую девятку и валета пик.
Николаю же Васильевичу и в первый, и во второй повезло - перевернул и вытянул он одинаковые карты. Распалясь азартом, даже и в третий раз, тотчас подобрал по памяти и поднял пару. Четвёртый случай вновь был удачен и явил ему двух трефовых дам - на головах короны будто бы из медных перьев, очи искусно подрисованы до висков, талии тонкие, прозрачные одеяния сплошь паволоки, да шелка, в украшениях жемчуга, бисер, дымный хрусталь. Лукавые женщины... Сирены.
За спиною Николая Васильевича принялись хрипло бить неясное время часы, а вдали, на озере лесном, птица-бык, называемая также выпь, принялась выть и реветь, вызывая мокряков и потопельников обсохнуть под лунным светом...
Николай Васильевич спешно переворачивал карту за картою, картоны шуршали по скатерти, тикали где-то за спиною часы, слышно было, как прогорают в печи поленья, вроде бы со вздохами и тихим свистом - видать дрова попали сырые.
Карты - все до одной, являли одну и ту же картинку - печное жерло, скручивающиеся в алый, быстро чернеющий прах бумажные листы, перемазанные сажей одутловатые пальцы... и пламя, пламя беспощадное, тёмное и странно тусклое, жизнь поедающее и тепла не дающее, словно бы в пек...
Хозяйка Жемер усмехнулась криво, изо рта её вдруг показался чёрный клык, да тут же пропал. Один глаз заплыл кислою поволокой, другой полыхнул багрецом - будто злая кровь рвалась на волю.
- Да ты ведьма! - прокричал Николай Васильевич и отшвырнул от себя прочь поганые картонки. - Изыди сатана, изыди! Анафема, анафема... на... - и он, неожиданно для себя, ткнул хозяйке под нос, самую что ни на есть высукастую дулю.
- Фу! - отпрянула та. - Цур тебе. Такое показывать женщине. Бесстыжие твои глаза.
- Гляди... - ахнул Николай Васильевич и указал пальцем. Сквозь потолок залы завиднелся сначала неясный светлый квадрат, потом сияния стало больше, квадрат словно бы распахнулся - и слышна стала музыка и смех, и лучи ясные осветили пыльный стол с картонками на нём - в свете больше похожими на жухлые листья.
- Лестницу! Лестницу мне, тотчас! - радостно вскрикнул Николай Васильевич и вскочил, опрокинувши стул.
- С лестницей каждый сможет, - укоризненно ответили ему. - Попробуй сам, без вспомоществований. Каблуками щёлкни, что ли...
Николай Васильевич сделал, как было сказано, ощутил лёгкость в болезных конечностях, потом её же во всём теле, и начал было возноситься от стола - к сиянию и музыке, вращаясь плавно в восходящих воздухах, словно бы пух, как вдруг...
Вдруг она: ведьма, старуха, хозяйка - резво, будто молодая, запрыгнула на стол, протянула жилистые цепкие руки вслед ему и ухватила Николая Васильевича за ноги.
- Не поднимешься, милый, не поднимешься никуда. Место твоё тут, с нами со всеми. Привыкай вековать, - пробасила она. И сильно дёрнула вниз - тут же и сбросив гостя на пол. Половицы загудели, столбиками взвилась труха, и запахло старой цвелью. Николай Васильевич оказался в прескверном, в беспомощности своей, положении - лежал на спине, перед этим пребольно приложившись затылком. А хуже всего - клятая баба сидела верхом на нём и руки её, со скрюченными пальцами, тянулись к самому его, Николая Васильевича, горлу. Ничего не вспомнилось страдальцу, ничего не пронеслось у него перед глазами, лишь сердце взялось тоской, и словно бы подступила ко всему телу омерзительная, ледяная вода.
Тут зловорожая невзначай угодила рукой по груди Николай Васильевича - вскрикнула, зашипела: воздух сгустился вокруг, всё полыхнуло зарницею, показалось, что в высях - над усадьбою, ходит гроза и ворчит недобро, готовая налететь - истерзать землю громовицами, разметать бурей, затопить дождём. Хозяйка Жемер вскинула голову вверх и застыла хищной тварью, словно бы принюхиваясь.
- Пошла вон! Вон пошла! - визгливо закричал Николай Васильевич, спихнул ведьму на пол, встал - однако не устоял ровно, опустился на колени и стал молиться. Сначала бормотал тихо под нос, затем всё громче и громче, наконец совсем впал в раж, повторяя: " идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная... бесконечная... бесконечная".
Затем всё стихло. Музыка горняя вовсе пропала, люк сияющий затворился, зарницы угасли, стало скучно, а потом и страшно - до противного холодка во внутренности.
- Ну, хорошо, хорошо, - сказала в наступившей тишине хозяйка прежняя. - Вот уж гость так гость - истинный болван. Ни к играм, ни к разговорам, ни к другим приятностям стремления не имеет.
Николай Васильевич продолжал бормотать - "ни болезнь, ни печаль..."
- Не та беседа, не те слова, - ласково сказала женщина. Николай Васильевич осёкся...
Попытался сказать: "Да воскреснет Бог" - но рот его будто залепило чем-то склизлым.
Та поднялась, отряхнула платье, обошла гостя противусолонь. Николай Васильевич следил за нею до явственного хруста в собственной его шее.
- Чего трепещешь? Боишься? Кого же? - ласково спросила она. - Не знаешь, кого боишься? Знаешь... всё чую - меня, женщину, боишься. Вот какой... А ещё апостолом себя мнил. Письма писал, да и другие историйки...Скверные. Такое обо мне сочинил! "Поленом её", тьфу! Голову бы тебе открутить за такие выдумки... Да ладно, нынче ты мне недоступен. И не ухватишь - разве за ноги, чтоб не заносился. Там, - и она показала на еле заметный светлый след на низком потолке, - есть на тебя виды. Следят, способствуют. Но мы теперь на земле - и всё бы сладилось, так ведь на нашей земле - много тут охранительных сил за тебя, ой как много. И мамины слёзы... это для меня такое страшное. За мною, вот, мама не побивалась ... и за что тебе этакий дар. Многое тебе дано, да скверный ты человек. Без любви. Мнительность сплошная и все мысли о себе лишь, а ведь среди людей живёшь, не в лесу. Нос вон, что у бусла - а дальше него не видишь. И надежды никакой я в тебе не чуяла. Уже карты достала, разложила - на них люд всегда надеется, смотрит и смотрит, так нет в тебе надежды... Одна пропасница. Подожду пока дотрепет. Потерплю. А сейчас выйди вон. Иди! Выведут тебя. Тиберий! - крикнула она из залы в переднюю. - Проводи пана сочинителя!
Давешний хлоп, неизвестно откуда взявшийся среди дома, со своей свечою зелёной, несильно потянул Николая Васильевича за рукав.
- Ступайте за мною, пане, - прошелестел спудей. Николай Васильевич повиновался.
Названный Тиберием проводил гостя в сени, сунул в руки гостю шинель, картуз, трость. Слышно было, как распахнулась за спиною Николая Васильевича дверь.
- Пропали вы, мой пане, - доверительно сказал спудей, - как Бог свят, пропали. Зря ели, зря пили, зря беседы говорили, даром грали, не вы...- тут схватился он за горло, выкатил чуть скошенные глаза на гостя, прохрипел. - Душно мне... - и вытолкнул Николая Васильевича прочь...
Всякий свет угас, дверь заскрипела противно. Лицо обдало теплом. Пахло дождиком, лошадьми, слышны были голоса и смех многих людей.
- Станция, панычу, - донеслось откуда-то - Проснитесь, панычу, станция. Уже Полтава. Ой, Боже мой, Боже... что же это? Просто сон смертельный! Тьху - на пса уроки!
И Николай Васильевич проснулся. Перед открытою дверью возка стоял Стратон, хлопотал лицом и голосил неприятно...
Николай Васильевич проворно вылез вон. Небо исходило царевниной слёзкой, вокруг была почтовая станция, под ногами булыжная мостовая, слышались крики торговок:" Яблучко, медок - будет цукерок". Тренькнул колокол.
Весною следующего года, уже в Москве, в доме у графа Толстого, где жил он, возобновилась у Николая Васильевича, давняя, ещё римская, малярия. Стала мучать ознобами, болями в подреберье, слабостью. Одно слово - пропасница. Врачей Николай Васильевич сторонился, как маловеров, никак не желающих понять, что не осталось у него ни одной здоровой внутренности - следовательно и лечить-то больше нечего.
В один из совершенно сырых февральских дней, изнурённый колотьём, бессоницей и лихоманкою, Николай Васильевич допался до летнего сюртука в шкафу. Сюртука гранатового оттенка, ни разу не надёванного, после того, как...
Опухшими пальцами нащупал в кармане некий плотный предмет, извлёк - предметом оказалась карта, дама треф - на картонке изображена была ещё молодая дама, с крупными, но приятными чертами лица, в тёмном, немного старомодном, платье.
Николай Васильевич нашёл в себе силы перекреститься и отправил карту в печь. Спешно приказал мальчику-слуге принести портфель с рукописями, тот сделал как было велено - и долго Николай Васильевич сидел у разверстой, жаркой печки, листал трясущимися руками тетради, щедро украшенные абрисом одного и того же лица - иной раз, как бы проступающего сквозь строки, иногда вынесенного на поле - прекрасного, зрелого, улыбающегося, иной раз и с подмигиванием. Лица лукавой женщины...
- Нет, ничего ей не достанется, я ей не достанусь, - сказал сам себе Николай Васильевич и попробовал засмеяться в зеркало. Вышло некрасиво.
Печь гудела всю ночь, мыши скреблись по закуткам, мальчик-слуга неспокойно спал за дверью. Николай Васильевич глядел на пламя пожирающее бумагу, потом на яростно алые угли, потом на пепел, пускающий насмешливые искорки и шептал, раскачиваясь у огня, согбенный.
- Идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная... бесконечная... бесконечная... бес...
К утру всё догорело. Николай Васильевич приказал золу выгрести и развеять в саду. Дождался исполнения приказанного - попытался быть весёлым и шутить, но только напугал домашних. Расплакался. Написал пару строк на узенькой полоске бумаги, заложил в тетрадь, отчеркнул несколько мест в Евангелии...
Остальное время он провёл в постели, укрывшись до лба, ни с кем не разговаривая и решительно отказываясь от еды.
Через десять дней его не стало.
Около восьми утра, двадцать первого февраля, за минуту до того, как угас взгляд Николая Васильевича, в дверь особняка графа Толстого постучали. Привратник открыл и обнаружил по другую сторону двери посетительницу, одетую в тёмное дорожное платье. Нельзя было сказать, стара она или молода, красива или не очень, внешность её показалась привратнику "обычной".
- Я к писателю Гоголю. Узнай, голубчик, не может ли Николай Васильевич принять меня, - сказала дама.
- Николай Васильевич болен и никого не принимает.
- Доложи ему, хозяйка Жемер. Он знает, он непременно захочет повидаться со мною... - и в этот миг из дверей мимо привратника явилось небольшое облачко - будто кто-то выдохнул нутряное тепло в морозный воздух или же пыхнул табачным дымом; достигло гостьи, и привратнику показалось на мгновенье, что глаза женщины блеснули красным.
- Не беспокойся, любезный... - сказала дама. - Всё, что надо было, я узнала. Вот возьми за хлопоты, - и она ткнула ему в руку нечто увесистое, слуга глянул втихомолку - на ладони его лежала старая, должно быть прошлого века, монета - заметно позеленевшая и по краям будто бы опалённая. Можно было ещё различить вензель - хитро сплетённые заглавные ЕП и более ничего. Привратник поднял глаза, перед ним была пустая улица. Голые липы, пасмурное небо надо всем - и никого поблизости, ни души...
А в доме граф Александр Петрович приказал завешивать зеркала.