Место это называется Холодная Гора. Подходящее название - тут и вправду холодно, даже днём. Местные говорят: каждую весну сдувает со свету. В марте северный ветер сам не свой, говорят они, всегда так.
Всегда всё начинается в марте и заканчивается тоже, почти сразу. Короткий цикл, как сказал один всезнайка. Несколько дней. Полнолуние, Холодная Гора, ветер, охота, кровь. В чудовищах много крови - как своей, так и чужой... И ни воспоминаний, ни мыслей - чистый лист и грубый лепет, короткая память. Ну, ничего - я помню за двоих.
Почти полночь. Забегаловка, в которую она заявилась, переполнена - не продохнуть. Дымно, но я хорошо вижу её. У подобных, каждый раз что-то неправильное, вроде метки - у этой, например, слишком длинные пальцы, вдобавок какие-то скрюченные - будто у старухи.
В марте мы оказываемся рядом, всегда. Возможно, виною тому северный ветер, а может полнолуние, Луна притягивает их непостоянством, должно быть - ведь живут они недолго, несколько дней, до встречи со мной, короткий цикл, я уже говорил, да.
Девушка смотрит на меня, не мигая смотрит. Наверное, пытается осознать, как это - помнить или кровь просится на Божий свет, а может просто измучил голод. Я смотрю на неё. Очень тёмные глаза, длинные волосы, чёрные, очень светлая нежная кожа, как у девочки. Она почти красавица. Она почти зверь. Она морщит лоб, силится ухватить воспоминание, подходит почти вплотную, говорит мне:
- Почему у тебя такие большие руки? Ты пахнешь железом... чистым железом.... Мы виделись раньше? Я вспомню, погоди...
- Пойдём со мной, - говорю я и пытаюсь отыскать в этой ту, что всегда ускользает... - пойдём со мной, я знаю, что тебе нужно. Я дам тебе это. Ты вспомнишь.
Мы выходим на улицу - вдалеке шумит автострада, холодно, на небе луна - красноватого оттенка, будто вымазалась в крови, сильный ветер.
Мы едем ко мне. В машине она ведёт себя неспокойно - вертится, хмурит брови и обкусывает ногти, быстрыми мелкими движениями, звук неприятный. Она заметно напряжена - трогает окно, ручку дверцы, ремень, в машине появляется этот запах, шерстяной, терпкий... Их запах.
- Не люблю этот свет, - говорит она и щурится на фонари, - электрический. Хочу есть. У тебя есть свечи? Я ем при свечах всегда.
- Приехали, - говорю я. - Свечи найдутся.
Старый домик под горой, неподалёку железная дорога, рядом рощица. Кругом колючие кусты, дереза - сажают, чтобы оползней не было.
Домик весь тёмный, светится одно окно.
Заходим. Веранда. Дальше коридор, первая дверь - хозяйкина.
- Тихонечко, - говорю я ей, - снимай обувь на тряпку, наследишь ещё, бабуля грязь не любит.
Хозяйка высовывает остренькую мордочку из комнаты, ещё и принюхивается - ну как специально. Её дверь на цепочке... впрочем, если дёрнуть посильнее ...
- Кто это? - подвизгивая, спрашивает старуха.
- Это я, Вера Сергеевна, я вернулся.
- Вижу, - сердито скрежещет бабка. - А с тобой кто?
- Это...
- Марта, - тихонько говорит девушка
- Это Марта, Вера Сергеевна, сестра моя, - отвечаю я.
- Я так и поняла, ну да... - фыркает старуха и с шумом захлопывает дверь. Слышно, как плачет в другой комнате ребёнок.
Мы проходим ко мне. Гостья с силой втягивает воздух, крутит головой, садится в угол.
- Свет не включай, - просит она, - лучше свечи. А пока давай в темноте побудем, я привыкну. Я тебя всё-таки где-то видела...
- Давно?
- И да, и нет...
- Почему так запутано?
- У меня что-то с памятью, но оно говорит мне - ты хороший и одинокий, и несчастный...
- Оно?
- Оно... сердце, в таких делах оно главное, лишь его стоит слушать. Может потрахаемся?
- Как-то не хочется. Может, позже?
- Хорошо, потом, - легко соглашается она и облизывает губы. - А кто живёт с тобой, в доме?
- Хозяйка, внучка и я...
- Что за внучка?
- Да так... сирота одна, знаешь, как говорят: "немного того"...
- Дитя плачет по ночам?
- Плачет и кричит. Она такая... странная - в каске ходит и спит в ней, как в анекдоте. В красной.
- Раздражает тебя?
- Очень.
- А хозяйка?
- Бывали и хуже.
Я наливаю вино. Мы выпиваем. Молчим. Потом она пьёт прямо из бутылки, долго. Встаёт, открывает дверь и выглядывает в коридор.
- Скажи мне - где дверь девчонки?
- Слева, самая последняя.
Она идёт по коридору. Скрипят половицы. Скребут по полу когти. Внезапно ребёнок перестаёт плакать. Она приводит девочку в комнату за руку. У той лицо опухшее от рёва. На голове красная каска. Девушка садится на пол под окном, возле батареи, и усаживает девчонку к себе на колени.
- Она там совсем одна, боится и плачет. Как тебя зовут, маленькая?
Та молчит.
- Как тебя зовут, хорошая?
Не отвечает.
- Машка её зовут, - говорю.
Она берёт девочку за подбородок, проводит ненормально длинным пальцем по шее, по груди. Машка зачарованно смотрит на неё. Глаза, всё еще полные невыплаканных слёз, блестят в свете свечи. Марта зажимает ей рот и нос огромной правой ладонью, ногтями левой руки рассекает грудную клетку, брюшину, лезет рукой внутрь. Девочка дёргается несколько раз в конвульсиях, перестаёт брыкаться, и безвольное тело обмякает. Она вытаскивает руку - в ней сердце, оно изредка трепыхается, брызжет кровью.
Она жуёт. Выплёвывает какие-то кусочки. Сталкивает тело на пол.
- Ладно, - говорит. - Теперь старуху.
Спустя минут пять она втаскивает бабку в комнату за волосы. У хозяйки из носа, рта и ушей тоненькими струйками льётся кровь.
- Ты весь пол испачкала, - говорю. - И в коридоре тоже кровь?
- Ну, немного.
- Вот не люблю кого-то приводить. Грязь оставляют. Потом меня ругают.
- Ничего страшного, скажешь, что это не ты.
Она раскладывает старуху на полу и точным ударом руки, похожей на лапу, вскрывает её. Что-то трещит, по комнате ползёт густой запах сырого мяса, она достаёт сердце, надкусывает его.
- Хочешь кусочек? - спрашивает.
- Нет.
- Надо же когда- нибудь начать.
Она кладёт сердце себе в рот целиком и смачно жуёт. Чавкает.
- Не чавкай, - говорю.
- Не нравится?
- Я был с одной девушкой, когда-то. И эта девушка чавкала. А потом мы расстались.
- Хорошо, не буду...
Она облизывает остальные пальцы.
- Ты голодный?
- Да, у меня язва, от вина тошнит всегда.
- Тогда идём на кухню. Я тебе что-нибудь приготовлю. Надо только вспомнить...
Я недоверчиво смотрю на неё.
- Не бойся. Я поняла. Я что-то вспомнила. Ты честный. Не доносчик, не грубишь, не крадёшь. Ты мне нравишься. Я приготовлю тебе соте, самое вкусное на свете, я умею ... наверное. Овощи есть?
- Да,
- Принеси. Где у тебя кухня?
Она выходит в коридор, шумно нюхает, ходит туда-сюда. Возвращается, тягает за собой останки. Скрипят половицы. Кажется, на улице пошёл снег. Или это дождь?
"У меня в гостях девушка, - думаю. - Похоже на свидание. Может, даже побудем вместе. Как нормальные".
Я спускаюсь в подвал и набираю в ведро картошку. Клубни пахнут землёй. Я проверяю оружие. Носок топорика, остро наточенный, ловит отсвет луны, крошечная искорка - в погребе малюсенькое оконце, под сводом. С потолка осторожно падает тяжёлая капля, вторая, потом третья - кровь. Погреб под кухней, в кухне она...
"Наконец-то я выследил её, заманил, ловушка захлопнулась, - думаю я, глядя на капли. - Я опять буду один. Долго".
Я возвращаюсь наверх - под ноги попадается каска, красная.
Моя гостья располагается возле мойки и начинает чистить картошку. Всё, что осталось от бабки и внучки, кровавыми ошмётками валяется рядом. На столе потрескивает свечка. Вдалеке тоскливо гудит и стучит поезд.
- Как думаешь, у нас получится? - спрашивает девушка. Они всегда это спрашивают.
- Думаю, да... вот только...
- Я тебе не нравлюсь?
Она бросает нож, выпрямляется в полный рост и задирает свитер. Полная грудь размера третьего. Острые тёмные соски... Всё в потёках, тёмных, почти чёрных. Кровь. Чужая.
- Что только? Скажи...
- Ладно, проехали...
- Скажи мне... я почти вспомнила... болото, эти овощи пахнут болотом, верно?
- Ты не могла бы вырезать чёрные точечки из картошки?
- Что!?
- Глазки их называют ещё, - хрипло говорю я, и мягко - снизу-вверх, с половины замаха рассекаю её брюшину, грудь, до самого горла - топорик рад, чистое железо насытилось. Слышно хлюпанье и хруст, кровь так и брызжет.
Она убита. Убита... Теперь это ясно, даже и без Хауса или как-там его...
Она смотрит вниз - из распоротого живота вываливаются рассечённые кишки, шмат чего-то большого и тёмного, наверняка печени, и изгрызенные куски плоти - бабка и девочка.
Колени у неё подгибаются, она осторожно опускается в груду собственных внутренностей и тревожно принюхивается, негромко рычит. Она всё ещё зверь. Затем ложится на спину. Смотрит на меня. Нежно. Картофелины раскатились по полу, красные от крови.
- Это ничего, ничего...не бойся, - говорит моя девушка. Кровь выплёскивается у неё изо рта, на располосованной шее вздуваются тёмные пузыри. - Это ничего. Я поумираю недолго, а потом засну. Буду видеть тебя во сне, я запомню тебя и узнаю... обязательно узнаю тебя, не бойся. Как тогда ...зимой... в Монфруа. Я вспомнила. Поцелуй меня, Дровосек, - шепчет она, голос её ослабел, и глаза понемногу тускнеют. Я целую её, она осторожно гладит шрам на моей шее. Пальцы у неё совсем холодные. Она человек, она почти красавица, она почти что спит...
Во всём случившемся виновата матушка.
Эта её глупая затея выращивать подсвинков в лесу... Вот вы когда-нибудь слыхали про домашних свиней в лесу? Нет? Я тоже... А она говорит. "У нас, в Оверни, все так делают...".
- Мы построим им там загон, маленький домик, и их никто не найдёт, - сказала матушка весной. - Ведь правда, отец? Сейчас так неспокойно...
Отец ответил нечто совершенно невразумительное и очень краткое.
Однако неделю спустя сдался. Выстроил неподалёку, на полянке, плетёный загон с шалашиком в углу. Даже водопой сложил - отвёл в сторону загона воду из родничка. И укрепил камнями стены внизу, чтобы не подрыли свиньи или другие зверюги.
Матушка была просто счастлива, велела мне и этой пигалице Мадлон обмазать навес, это хлипкое сооружение, глиной с двух сторон. Я потом неделю откуда только не вычёсывала эту глину... Словно обмазали не свиную хижину, а меня.
Нельзя не признать - все три подсвинка были счастливы. А уж как были счастливы мы с Мадлон - таскаться всё лето по лесу с помоями... именно так я представляла ад. Тогда.
Причём этой соплюшке повезло и тут - её матушка отправляла искать жёлуди, в лес подальше. Видимо надеялась, что Мадлон, наконец, кто-нибудь съест. Но не тут-то было - пигалица возвращалась ежедневно, перед вечерней, с полной корзиной. Подсвинки просто танцевали, заслышав, как она голосит в лесу.
Иногда помочь мне вызывался сын старика Жанвье - Дени.
Мы называем его Дровосек, он вечно ходит по лесу с допотопным топором и время от времени швыряет эту железяку в какую-нибудь зверушку или деревце.
Однако нельзя недооценивать парня, если он, не спрашивая, тащит к твоим свиньям тяжеленную бадью с помоями и провожает, потом девушку до дому через весь лес... Прогулки бывают длинными. Мы гуляли-гуляли разок и нашли изумительную поляну, трава на ней была что шёлк. Что ни говори, а даже от ненасытных свиней есть польза.
- Кто ты сегодня? - спросил меня Дени.
Мы лежали на шёлковой траве и смотрели на небо - удивительная штука небо, на него можно смотреть часами, так оно переменчиво и вечно.
- Сегодня я лесной зверь.
- Какой именно ты зверь? Чёрный или красный?
- Я волк, - говорю я.
- Какой ты волк?
- Я очень сильный волк, и сердце моё - человечье.
- А это что у тебя? - нахмурился Дени и попытался дотронуться до раны на руке.
Я дёрнулась и ответила нарочито весело:
- Это? Чепуха. Распорола об ветку.
- Какую ветку?
- Острую.
- Больно было?
- Нет.
- Совсем?
- Ну, немножко.
Дени посмотрел на свои руки, на топорик и какое-то время подбирал слова.
- Но ведь не волк, ты девица.
- Нет. Не совсем...
И я почувствовала, что слезы стоят у меня в горле, но плакать я не могу, потому что я злой волк, а не какая-то куропатка.
Дени стал играть в исповедника.
- Ты же понимаешь, ежели ты - волк, судьба твоя - красть детей и спасаться от людей с дрекольем. Ты понимаешь это?
- Да. Но пусть плачут слабые. Наше горе в сердце. Невидное.
- Так что с твоей рукой или лапой?
- Попала в капкан и просидела там два дня. Думала, издохну.
- Звала на помощь?
- Выла. Никто не пришел.
- Кто тебя вытащил?
- Сама.
- Но ведь ты хотела, чтобы пришли? Кто?
- Друг.
- Почему не пришёл?
- Не догадался.
- Хотела мстить ему, когда вылез?
- Нет, пусть живёт. Так страшней.
- Страшней?
- Слишком люблю, а это страшно. Спрятала его в своём сердце.
- Кого?
- Тебя,
- А я тебя...
Накануне Туссена, когда света становилось всё меньше день ото дня, а большая лужа напротив кузни стала покрываться каждое утро тоненьким ледком, матушка сказала, - Мартина, Мадлон, берите верёвки и волокушу. Я давно договорилась с сыном старого Жанвье, он поможет нам с подсвинками, время колоть наших хрюшек...
Мадлон сразу начала хныкать - дескать, кто-то специально измазал нашу с ней постель и перина вся в бурых пятнах. А стирать такое надо холодной проточной водой, придётся идти к реке...
- Не хнычь, - разозлилась я, - не твоя забота, к тебе ещё крови не пришли...
Когда мы пришли к свиной хижине, стало ясно, что волокушу мы тащили напрасно.
Забор вокруг загона проломили, смерть настигла подсвинков в их шалашике - там валялись части бедных кабанчиков, не самые лучшие - копытца, куски голов, кишки...
Матушка выронила корзинку. Дени, сын старого Жанвье, сплюнул. Засранка Мадлон побледнела и затряслась.
- Волк! - пискнула она. - Мне страшно, матушка! Здесь поблизости волк!
- Успокойся, дитя, - пробормотала матушка, - здесь давно нет никаких волков...
Дени прошёлся вдоль загона и посмотрел на развороченный шалашик.
- Большой зверь, - хмуро произнёс он и зачем-то взял топор поудобнее. - Нам лучше вернуться в деревню, и поскорее.
Дождавшись, пока Мадлон пуще ветра понеслась вниз, в Монфруа, матушка отвела меня в сторону.
- Мартина, - сказала матушка совершенно тусклым голосом. - Доченька, вот тебе корзина, собери всё, что осталось от хрюшек, и сходи на Старый двор. Там встретишь Тех Дам, трёх, ну или одну, отдай им или ей корзину и ступай домой, не оглядываясь. Только, доченька, не заговаривай с ними первая и ничего не проси.
- Я пойду с ней, - всё так же хмуро сказал Дени. - Вдруг волк.
Я улыбнулась. "Когда у парня такие большие руки и такой острый топор, - подумала я, - что ему какой-то волк"...
Старый двор - это пещера, люди из аббатства рассказывают всякие мерзости про неё, но мы, кто издавна живёт в Монфруа, знаем, кому верить.
Дени я оставила внизу, у камня. До пещеры надо пройти сквозь заросли терновника и бузины, узкой тропой вверх, мужчины туда не ходят. Почти. Говорят, их не пускают Те Дамы.
Двое из них сидели там, в пещере у костра. Над костром на треноге булькал немаленький котёл. Я поклонилась.
- Доброго огня этому очагу, - сказала я.
Девочка с красной лентой в косице и старуха белом чепце глянули на меня одинаково синими глазами.
- С чем ты, дитя? - произнесли они странным, двойным голосом.
- Вот, - ответила я и отдала девчонке корзину, та передала её старухе. Мгновение - и останки несчастных подсвинков плюхнулись в варево.
- Оскоромилась в пост! - сказала старуха, вглядываясь в суп.
- Зазеленила платье, - противно усмехнулась девчока, заглядывая туда же.
- Была и есть непослушным дитём, - заявили они хором.
- Луп гару, - сказала карга.
- Луп гару, - пискнула девчонка.
Я выбежала прочь.
На середине обратного пути мне встретилась третья Дама, она несла вязанку хвороста, и я вызвалась ей помочь, несмотря на обиду.
- Храни тебя святой Христофор и все ангелы Господни, дитя, - молвила Дама, когда я опустила хворост у входа в пещеру. - Нет ничего такого, что нельзя было бы исправить, - продолжила она, - вот, держи, - и дала мне маленький клубок красной шерсти. - Это охранит тебя, и приведёт к тому, кто сможет защитить.
- Защитить? - спросила я. - От кого же?
- Иной раз от себя самой, - усмехнулась Дама, глянула на меня синими глазами и ушла внутрь.
Я выронила клубочек внизу, у самого начала тропинки, у кустов - он покатился прочь. Пока я продиралась сквозь колючие заросли, думала, погибну в шипах как муха в паутине, но хвала святому Христофору - обошлось.
Дени ждал меня у валуна и в руках у него был мой клубок.
- Он горячий, - удивлённо сказал он.
Та зима была затяжной и беспросветной, матушка тяжко захворала, и после Трёх царей стало ясно - до весны она не дотянет.
"Помогать" мне явилась бабуля Туанетт, тётка отца, воспитавшая его некогда.
Помощь её состояла в непрерывных вопросах, придирках и россказнях о том, что подавалось на пиру в замке, "в тот день, когда меня пригласили туда, надо же кому-то было чистить котлы"!
Матушка преставилась на Сретенье, в самом начале февраля, в ту ночь повсюду выли собаки. Мы погребли матушку на следующий же день, отец настоял.
- Бедняжка Флоранс, - проскрипела над покойницей лицемерная Туанетт, - натерпелась от вас при жизни, теперь вот прямиком в Рай, минуя мытарства, не зря в праздник отошла.
В лице старой пустомели негодяйка Мадлон нашла себе защиту и утешение - она жаловалась ей на свою тяжёлую жизнь полусироты и меня... Она жаловалась отцу, жаловалась соседям, к которым ходила чаще, чем к нашим курам, она жаловалась даже кюре - что я хочу её смерти: нагружаю непосильной работой, заставляю носить воду, собирать хворост и взбивать перины, заставляю готовить и следить за очагом, а она, от усталости, прямо у камелька и спит, и уже вся перемазалась золой, а руки у неё огрубели...
Я едва терпела всё это и если бы не Дени, вряд ли выдержала. Эти игры с топориком сделали его лапищи удивительно проворными. Кто бы мог подумать, что парни могут быть такими сноровистыми...
Я продолжаю обвинять покойную матушку. Если бы не эта её затея с поросятами, если бы не корзинка с требухой к Старому двору...
Зима тем временем оканчивалась. Даже у нас, в Монфруа. Помню сильный ветер с юга и далёкий свет.
Вечером в Жирный вторник, воротясь из трактира; в котором не в меру весёлый Дени затеял игру с моим сабо, после танцулек, я обнаружила Туанетт у окна, вяжущую нечто объёмное и красное. Под ногами старой дуры стояла грелка, горячий воздух колыхался вокруг, отчего казалось, что Туанетт плавится и руки у неё в крови.
- Нынче убиралась в сундуке покойной Флоранс, - прошамкала грымза, - в том очаровательном, с резным павлином на крышке, я расссказывала тебе о павлине, которго подавали на пиру, в замке? Он был как живой, а по бокам были маленькие пти...
- Это мой сундук, - сказала я.
- Что? - переспросила Туанетт. - Что ты говоришь так тихо, дитя? Я нашла там клубок, ну просто чудесный, представь - за час я связала целый шаперон для девочки.
- Это мой сундук! - проорала я. - Это мой клубок, что ты хватаешь без спроса, мои вещи, старая ве... - и тут влетела Мадлон.
В последние дни она повадилась так сильно пинать нашу старую дверь, что та, казалось, висела на одной петле - дёрнешь посильнее и откроется.
- Бабушка! - проверещала Мадлон. - Да ты волшебница! Ты довязала!
Она выхватила рдеющий алым шаперон из рук старухи, нахлобучила на голову и заскакала по комнате.
- Милая бабушка, я принесла тебе кое-что из трактира, - пропищала маленькая дрянь, - Вот. Сидр и пирог, а ещё немного масла! Там, в трактире, было весело, все в масках, эти парни, гудельники, и тот, что с виолой - они такие ...
- Сними, - попросила я, в глазах у меня потемнело, а во всём теле появилась ломота - словно некая сила пыталась вывернуть меня наизнанку...
- Ты скучная, - высказалась Мадлон.- Скучная и неприличная.
Она покачала головой, и хвост шаперона описал дугу.
- Зато ты такая весёлая, - прорычала я. - Бездельница!
- Я видела фей, - самодовольно высказалась Мадлон, - на Туссен, в ноябре, они плясали в лесу под дубом. На них были красные плащики и колпачки. Я никогда его не сниму!
- Это был мой клубок! - рявкнула на них я и ощутила ...
...Голод, тоску, жажду... но главное голод. Вечный, как ветер, и такой же неистощимый.
Зачем они взяли мой клубок? Они сами виноваты.
Они оказались весьма вкусны, особенно их сердца... девчонка пыталась вырваться, старуха не успела - я снесла ей глупую голову одним ударом, кровь так и хлестала. Девчонку я просто переломила пополам, она забавно хрустела у меня в руках...
Мои руки стали огромными, и ноги, ноги сделались просто нечеловеческими. Лиф платья лопнул - всё тело моё стало больше. Я ела с жадностью и, по-моему, чавкала...
Дверь распалась на две половинки от удара допотопного топора. Мерзкая железка болотных людей! Злое оружие, погибель! Это он, Дровосек, нашёл его - болоту все равно, что сохранять.
Я сидела над останками девчонки. Напитавшийся кровью вязаный шаперон потемнел и сделался нехорошего цвета, словно струпья или опухоль.
Завидя Дени, я встала, тело моё выпирало из лохмотьев.
- Ты так любил всё это, - хотела сказать я, но из горла моего вырвалось только рычание. Он упал на колени - словно преклоняясь предо мной, и ударил меня, обманным движением, снизу вверх - игры с топором из болот, которые, как Бог, сохраняют всё, сделали его проворным, а сытная еда сделала меня разомлевшей. Его лицо забрызгала кровь, моя кровь.
- Она сказала мне об этом, - прошептал Дени, - Дама, Та Дама, она сказала, что всё случится именно так. Она сказала, что ты - Луп Гару, чудовище, а я...я Орион, охотник, и мы всегда будем вместе.
Я смотрю на него - он смотрит на меня. Топорик в его руке испачкан кровью. От чистого железа исходит пар, кровь горячая, я чую её жар и рычу...
Я погибла. Я вспоминаю. Я вспоминаю - чья это кровь, кто он, кто я.
Всё сильнее хочется спать, пахнет бузиной. Я ложусь, высохший камыш на полу хрустит подо мной. Дени плачет. Мне очень холодно, особенно ногам, я их почти не чувствую, холодно и в животе... Дени рыдает, слёзы смывают красные брызги у него с лица.
- Не бойся, - говорю я ему, и кровь клокочет у меня в рассечённом горле, - не бойся. Это ничего... мы встретимся, и я обязательно узнаю тебя, не бойся. Я вспомню...обязательно. Не реви так. Лучше поцелуй меня, Дровосек
- Будет март, - всхлипывает Дени. Странно видеть плачущим такого здоровенного парня. - Будет ветер, как сейчас. И Луна... Она обещала...
- А как же! - булькаю красными пузырями я. - Я сейчас посплю, буду видеть тебя во сне, а когда проснусь, мы встретимся, я узнаю тебя ...да-да, будет ветер, март, Луна. В каком-нибудь месте... таком ... оно называется...