Гейман Александр Михайлович : другие произведения.

Некитай-1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   АЛЕКСАНДР ГЕЙМАН
  
   ЧУДО-МОРГУШНИК В НЕКИТАЕ
  
  Copyright (C) 1997-2002, А.М.Гейман
  Все права в отношении данного текста принадлежат автору.
  
  Автор оговаривает распространение данного текста следующими условиями:
  
  1. При воспроизведении текста или его части сохранение Сopyright обязательно.
  2. Коммерческое использование допускается только с письменного разрешения автора.
  3. При размещении данного текста на некоммерческих сайтах сети следует указать адрес странички автора, откуда взят текст:
  http://samlib.ru/g/gejman_aleksandr_mihajlowich
  4. Следует также сохранять ПП.1-4 в данном виде и расположении (перед текстом).
  
   ЧУДО-МОРГУШНИК В НЕКИТАЕ
  
   или
  
   НАСТОЛЬНАЯ КНИГА НЕКИТАЙСКОГО ИМПЕРАТОРА,
   СОЧИНЕННАЯ КОРИФЕЕМ НЕКИТАЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ,
   ЛУЧШИМ ПЕРОМ СОВРЕМЕННОСТИ
   МАСТЕРОМ ЛИ ФАНЕМ
   В ЦЕЛЯХ БЛАГОРОДНОГО НАЗИДАНИЯ
   И ДУХОВНОГО ВОСПИТАНИЯ
  
  
   (Теодицея, практически)
  
  
   Повесть об увлекательном путешествии святого графа Артуа
   и отважного аббата Крюшона в загадочную страну таинственного
   Востока,
   о невообразимых подвигах двух героев и чудесах легендарной
   Шамбалы,
   о смертельных ветрогонках,
   о том, зачем Амундсен на северный полюс ходил,
   О ЛЮБВИ
   и верности своему партнеру,
   о феерических снах Родшида и Рогфейера,
   об изгнании блудного беса, о медведе-говноеде,
   о жизни благородного общества,
   обо всем на свете
   и о многом-многом другом,
  а еще о том, как вдохнуть новую жизнь в одного-двух генералов.
  
  
  
  
  В своей уморительной, полной искрометного юмора книге Ли Фань беспощадно высмеивает пороки современного общества - древоложство, футбол, шамбализм, промышленную социологию, менструации у мужчин и т.п. Книга предназначена для написания по ней диссертаций филологами и психологами, а также для веселого смеха всех остальных.
  
   А.Г.
  
  Чудо-моргушник - это не просто одна из мировых книг смеха, бестселлер XXI века и настольная книга некитайского императора. Это еще и завещание минувших тысячелетий тысячелетию третьему.
  
   Заратуштра
  
  Собрав воедино весь вековой комизм начиная с Аристофана и Петрония до Твена и солдата Швейка, Чудо-моргушник бросает его в лицо неведомому грядущему.
  
   С.Клеменс
  
  Ох, уж этот Твен... Всегда примажется к нам с Гейманом. Да еще Заратуштре попугайничает!
  
   Петроний
  
  Что есть Чудо-моргушник? Уникальный способ сэкономить тонну сметаны: пять минут смеха заменяют стакан сметаны, а здесь великолепного, гомерического, здорового смеха - на целый год. Тонна сметаны за 16 баксов - да это же фантастически выгодная покупка!
  
   Льюис Кэррол
  
  Ты-ы!.. Математик, называется! Считать не умеешь, Доджсон! Какая тонна сметаны?!. СТО тонн!
  
   Возмущенный Автор
  
  
  
  ОТ АВТОРА
  
  
  Всякое совпадение имен, фамилий, названий и т.д. с реальными лицами и названиями является абсолютно случайным, все изображаемые события - никогда не происходившими, персонажи - полностью вымышленными. Ничего нигде никогда не было, никто никогда нигде не существовал (особенно Наполеон, Родшид и Рогфейер).
  
  
  О Г Л А В Л Е Н И Е
  
  ГЛАВА 1. ПИСЬМО ПОЗВАЛО В ДОРОГУ
  
  ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В НЕКИТАЕ
  За что я не люблю папу
  Кот и собака на Страшном суде
  Сервис и менеджмент:
  4. Зоркий орел
  Знамя белого человека
  Александр Македонский
  
  ВТОРОЙ ДЕНЬ В НЕКИТАЕ
  Футбол аббата Крюшона
  Как мастер дзена просветления достиг
  Крах трансазиатской экспедиции:
  1. Отчет полковника Томсона о причинах провала трансазиатской экспедиции
  2. Два засранца
  Ли Фань и Тарзан
  Мечты и действительность
  Письмо графа Артуа его величеству Луи
  
  НЕКИТАЙСКАЯ ОНАНАВТИКА
  Письмо его величества Луи к его сиятельству графу Артуа
  Артуа Морской
  Брат Изабелла
  Артуа Отрубленный
  15 простодушных жительменов
  
  КРЮШОН СОЛО
  История об удалом короле Луи, дереве любви, дятле и медведе-говноеде
  Яйца с когтями
  Рогфейера-Родшида-Бидермайера кошмары
  Управа предварительного путевождения
  Крах трансазиатской экспедиции:
  3. Заколдованый перевал
  Поиски леди Родшид
  Виртуоз куннилинга
  Добропамятный бздежник
  
  АРТУА СОЛО
  Будни алмазоходца
  Судьба ветрогонщика
  Искусник анонимного бздежа
  Тантрическая магия
  
  ИМПЕРАТОР СОЛО
  Как Гу Жуй императора за козла держал
  Зачем Амундсен на Северный полюс ходил
  Письмо щастья
  Фридрих и Гегель
  Орнитолог Нельсон
  Наполеон против контролера
  Почему Рогфейеру никто руки не подает
  Корочки мадемуазель Куку
  Дневник принца
  Эпилог
  Приложение
  Ли Фань и его странные персонажи (послесловие)
  
  ЭПИЛОГ
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ
  Сервис и менеджмент:
  1. Джунгли
  2. Японское чудо
  3. Капитан Фрикассе
  5. Типология человеческих характеров
  
  Некитайщина:
  - Метаморфозы
  - Китайская керамика
  - Оба козлы, а один улыбвается
  - Ли Фань и персики
  - Ли Фань и портной
  - Праздник первых клопов
  
  Типовые методические указания по изучению романа Л.Фаня "Чудо-моргушник в Некитае"
  
  Крах трансазиатской экспедиции:
  4. Образы двух командиров в эпопее Ли Фаня "Крах трансазиатской экспедиции"
  
  Ли Фань и его странные персонажи. Послесловие
  
  НА СУДЕ ИСТОРИИ
  Або не менты
  Счастье Прости,Утки
  
  
  
  
  
  На балконе Версальского дворца, затененном матерчатым пологом от веселых лучей яркого июньского солнца, стояли двое - король Франции и его сенешаль. Они молчали - монарх читал некое письмо, а сенешаль по лицу своего сюзерена пытался угадать, какого рода новости получил возлюбленный монарх. Судя по лицу Людовика, вести эти были весьма удручающего толка: с первой же строки письма брови короля изумленно взлетели вверх, затем Людовик пошел красными пятнами, губы его сжались, дыхание сделалось прерывистым, а королевское чело омрачила глубокая морщина. По мере чтения лицо короля принимало все более и более страдальческое выражение, казалось, - Людовик готов разрыдаться, и наконец, когда король дочитал злосчастную бумагу, рука его бессильно упала вдоль туловища и выронила это загадочное письмо.
  
  Луи глядел вдаль, на живописные углки Версальского парка, но глаза его не воспринимали их красоты. Король был близок к тому, чтобы рухнуть без чувств. Губы его дрожали, силясь выговорить нечто, и наконец, из уст короля вырвался стон:
  
  - От-шпан-до-ха-ли!..
  
  Луи всхлипнул, глотнул воздух ртом и вновь простонал:
  
  - От-шпан-до-ха-ли!..
  
  Не поняв своего повелителя, сенешаль быстро окинул взглядом веселый летний пейзаж, но не обнаружил там ничего, что могло бы вынудить любимого короля произнести это странное слово. В недоумении сенешаль спросил:
  
  - Кого, сир? Герцогиню Бульонскую?
  
  - Не-ет!
  
  - Неужели маркизу Помпадур? - спросил сенешаль, сделав ложное предположение о содержании упавшей на пол балкона бумаги.
  
  - Да нет же, нет! - простонал несчастный король, досадуя на несообразительность своего придворного.
  
  - Ах, какова острота королеского зрения! - поразился сенешаль. - Я стою рядом с вашим величеством и ничего не заметил... Или это вон там, за теми кустиками?
  
  - О Бог мой, сенешаль!.. При чем тут кустики? - скривился Луи. - Меня, меня отшпандохали!
  
  - Вас?!. - сенешаль в замешательстве уставился на обожаемого властелина.
  
  Внезапно ужасная догадка молнией сверкнула у него в мозгу. Несомненно, король повредился в рассудке, - вероятно, это из-за вчерашнего плотного ужина или... Видимо, у него галлюцинации и... Сенешаль похолодел от неожиданной мысли: король считает, будто его отшпандохали, а рядом сейчас был только он, сенешаль. На кого же будет думать король, в таком случае? И сенешаль с жаром принялся разубеждать боготворимого монарха.
  
  - Вас, сир?!. Отшпанд... Кто? Когда? Да нет же, ваше величество, вам пригрезилось! Как вы только могли подумать такое, сир!
  
  - Пригрезилось? - язвительно переспросил Луи.
  
  Он окинул сенешаля взглядом поседевшего в сражениях полководца, которому несмышленый малыш задал вопрос: Месье, а вы бывали на войне?
  
  - А что бы ты сам подумал, сенешаль, получив такое письмо? Или, по-твоему, оно мне тоже пригрезилось? Вон, почитай-ка сам.
  
  Король устремил в беспросветную даль унылый взгляд, скорбно кляня свою несчастную судьбу, а сенешаль торопливо подобрал с пола исписанные листки и уставился в корявые строки. С первых же прочтенных слов на его лицо легла печать крайнего изумления.
  
  
  
  ГЛАВА 1. ПИСЬМО ПОЗВАЛО В ДОРОГУ.
  - Луи, какой ты по счету? - Кузен Ансельм тоже думал. - Поймите же наконец, император не поставит вас на фелляцию! - Карды-барды. - И почесывая, посношивали. - Этого аргумента еще никто не опроверг. - и т.д.
  
  
  
  Дорогой Луи!
  
  Я вижу недоуменную мину на твоем лице. "Как же так", - напряженно размышляешь ты, - "всю жизнь держал меня за додика, и вдруг - "дорогой"? Что это - дежурная вежливость или лицемерие лукавого царедворца?" Успокойся, Луи - ни то, ни другое. Просто с отдаления в тысячи долгих миль даже твоя унылая образина кажется чем-то родным и милым - ведь она напоминает мне Францию... Надеюсь, Луи, тебя не обижает, что я не титулую тебя по установленному этикету? Видишь ли, годы пути выветрили из моей памяти придворные тонкости, и я, как ни стараюсь, не могу точно вспомнить твое имя, - может быть, ты Генрих, а не Луи? - ну да, пусть будет наудачу - Луи, не помню уж, какой ты там по счету... *
  
  ____
  * целиком письмо графа см. на стр. ___
  
  
  Дойдя до этого места, сенешаль оторвался от бумаги и нерешительно спросил:
  
  - Ваше величество, а можеть быть, мне не следует читать далее этот... эту... ибо вы, сир, впоследствии... ибо я...
  
  - Нет, сенешаль, - тоскливо отвечал Луи, - читай уж все. Что уж! Все равно отшпа...
  
  Голос короля-мученика прервался от рыдания. И пока сенешаль, изумляясь все более, читал послание графа, Луи сокрушался, сетуя на королевскую долю.
  
  - Что же это такое, а, сенешаль? Ведь правишь, сил не жалеешь, приемы даешь, на охоту ездишь... И вдруг - на тебе: какой-нибудь борзописец-граф возьмет да отшпандохает, и что теперь? Извольте войти в историю - Луи-неизвестно-какой-по- -счету Отшпандоханный! Ну за что, за что! Неужели он не мог послать эту пакость Елизавете Английской? Нет, да что же такое? Неужели, неужели во всей Европе нет монархов еще хуже, чем я?
  
  - Нет, ваше величество, - рассеянно отвечал сенешаль, дочитывая письмо.
  
  - Что ты хочешь сказать? - вскипел король.
  
  - Нет, ваше величество, - повторил сенешаль, - утешьтесь - вас не отшпандохали. Пока. Пока еще не. Но, - добавил сенешаль, - опасность не миновала, и успокаиваться рано.
  
  Луи непонимающе уставился на сенешаля.
  
  - Почему ты считаешь, будто меня еще не? И почему ты говоришь, что опасность не миновала?
  
  - Дело в том, сир, - почтительно разъяснил сенешаль, - что не так давно мой кузен Ансельм - вы ведь помните моего кузена? - у него еще всегда такой вид, будто он только что слез с козы, я ему заметил как-то...
  
  - Так что там с этим Ансельмом? - нетерпеливо перебил король.
  
  - Он, сир, получил очень похожее письмо, правда не из Некитая, а из Неиталии.
  
  - Вот как? И что же?
  
  - Через несколько дней его это... уже да.
  
  - Что - уже да? Отшпандохали?
  
  - Так точно, ваше величество, отшпандохали.
  
  Луи засунул пальцы в ноздри, присел на корточки и, подпрыгивая, начал тонко пищать:
  
  - Ва-ва! Ва-ва! Ва-ва!..
  
  - Ваше величество! - вскричал встревоженный сенешаль. - Только не вешайтесь, умоляю вас!
  
  - Как ты узнал, что я хочу повеситься? - удивленно спросил король, застыв на месте.
  
  - Вы всегда засовываете себе пальцы в ноздри, приседаете и пищите "ва-ва!", когда хотите повеситься, - охотно объяснил сенешаль.
  
  - Поразительная наблюдательность, - удивился Луи. - Надо же, а я и не замечал за собой. Так что ты говорил про кузена?
  
  - Некий Пфлюген-Пфланцен прислал ему весьма схожее письмо, а потом...
  
  - Все, я понял. Значит, это, так сказать, уведомление.
  
  - Вот именно, именно, ваше величество.
  
  - Немедленно принять все меры к моей безопасности! - распорядился великий король. - Во-первых, созвать сюда всю полицию, всех жандармов, всех...
  
  - Ни в коем случае, сир! - возопил сенешаль. - Кузен Ансельм так и сделал. После того, как его это... уже да... Он пошел в полицию и попросил убежища.
  
  - И что же?
  
  Сенешаль горестно вздохнул:
  
  - Отшпандохали.
  
  - Кто?
  
  - Злоумышленник, прикинувшийся шефом жандармов.
  
  - Ах, вот как! Да, да, верно, - забормотал Луи. - Ты вовремя предостерег меня... Врага надо перехитрить. А что, если мне скрыться в потайное место?
  
  - Это же предпринял и кузен Ансельм. Он пошел на конюшню...
  
  - Опять к той кобыле? - перебил король.
  
  - О нет, сир, он просто переоделся конюхом и зарылся в копну сена. Увы...
  
  - Ну, ну?
  
  - Ночью на него напал жеребец... На самом деле это был злодей Пфлюген-Пфланцен, который притворялся конем.
  
  Лицо короля уныло скривилось.
  
  - Неужели спасения нет?
  
  - Есть, ваше величество. Во-первых, надо позвать кардинала Ришелье - он наверняка...
  
  - Уже да, - прозвучало от дверей, и на балконе появился кардинал.
  
  Он низко поклонился королю и произнес:
  
  - Рад служить вашему величеству, особенно в столь критическом положении.
  
  - А откуда вы о нем знаете, ваше преосвященство? - недоверчиво спросил король.
  
  Он недолюлбивал кардинала и не любил своей вечной зависимости от его услуг. Однако теперь положение было сложным как никогда, и в сердце короля боролись неприязнь к Ришелье и надежда, что кардинал опять разрешит возникшую проблему. С этим смешанным чувством Луи взирал на загадочного человека, чье могущество - увы, король сознавал это - превосходило его собственное.
  
  Кардинал любезно улыбнулся и разъяснил источник своей осведомленности:
  
  - Во-первых, ваше величество, я уже битый час подслушиваю тут за дверью. А во-вторых, я оставил у себя оригинал письма этого оригинала графа Артуа и внимательно изучил его.
  
  - Погодите-ка, вы сказали оригинал, - удивился Луи. - Но ведь письмо у меня...
  
  - Это факсимильная копия, ваше величество. Я поразмыслил и решил, что вам все же следует ознакомиться с этим писанием. В нем столько поучительного, знаете ли. А во вторых...
  
  - А во-вторых, сенешаль хотел подсказать мне спасение от нависшей надо мной угрозы, - перебил король. - Ну, что это за средство, сенешаль?
  
  - О, сир, чрезвычайно простое, но исключительно надежное. Горчичник на то самое место, объект покушений. Причем, слой горчицы должен быть как можно толще. Кузен Ансельм...
  
  - Позвольте мне прервать вас, сенешаль, - решительно вмешался кардинал Ришелье. - Никакие горчичники тут не нужны. Вы превратно толкуете произошедшее. Вся его подоплека в том, ваше величество, что вас проиграли в карты.
  
  - Меня? В карты? Проиграли? - оторопел Луи. - То есть как это?
  
  - С некоторых пор, ваше величество, в Париже образовался некий клуб под названием "Картеж-балдеж". Так вот, разный сброд, то есть, я хотел сказать, сливки общества, то есть, - вновь поправился кардинал, - некоторые отдельные разложившиеся дворяне развлекаются там тем, что играют в карты на лиц из высшего круга, не исключая особ королевской крови. Проигравший обязан написать какой-нибудь издевательский пасквиль в адрес той особы, которую он, как называют эти разложенцы, проиграл. Многие монархи Европы уже получили сии, так сказать, послания.
  
  - Не только монархи, - подал голос сенешаль. - Кузен Ансельм не так давно...
  
  - До вашего извращенца-кузена мне нет никакого дела, сенешаль, - холодно отрезал Ришелье. - Меня волнует исключительно благоденствие нашего великого короля и нашей великой Франции.
  
  - Вот именно, - одобрил Луи. - Пусть такие цидульки получает хоть папа римский, это до меня не касается. Но как поступить мне, кардинал? Ведь что же это такое - правишь, сил не жалеешь, балы даешь, и вдруг - на тебе, отшпандохали!
  
  И король широко расставил ноги, наклонил туловище, скрутил голову набок, замахал руками и заблажил:
  
  - Б-в-уа, б-в-в-уа, б-в-уа...
  
  - Не топитесь ваше величество, умоляем вас! - хором закричали кардинал Ришелье и сенешаль.
  
  - Раз вы так просите, то не буду, - согласился король. - - Но как вы догадались...
  
  - Вы всегда наклоняете туловище вперед, машете руками и блажите "б-в-уа, б-в-уа", когда хотите утопиться, ваше величество, - отвечал кардинал с почтительным поклоном.
  
  - Да? Не замечал за собой... Но как же мне быть, как? Ведь правишь, сил не жалеешь, и вдруг...
  
  - Надо подумать, сир, - и кардинал замолчал, прижав палец ко лбу.
  
  - Сенешаль, а ты что же? - упрекнул король. - Мог бы и ты разок подумать над государственным вопросом.
  
  - Я? Подумать? - изумился сенешаль. - Зачем мне это, ваше величество? Кузен Ансельм как-то раз пробовал...
  
  - Довольно, - оборвал король, - не хочу слышать про вашего извращенца-кузена.
  
  - А! - меж тем молвил кардинал. - Все очень просто. Откуда наш граф пишет свое письмо? А, ну да, из Некитая. Так, а дата... август будущего года... прекрасно. Все ясно, ваше величество. Я понимаю дело так, что наш граф Артуа таким экзотическим способом сообщает о своей мечте путешественника и нижайше просит отправить его в эту загадочную страну.
  
  - Она настолько загадочна, что я никогда о ней не слышал, - заметил король.
  
  - Ну вот и пусть ищет, - с тонкой улыбкой отвечал кардинал.
  
  - Отправим под стражей? - уточнил сенешаль, живо схватив замысел Ришелье.
  
  - Ну, зачем же... Отправим с целью великих географических открытий, а во-вторых, с государственной секретной миссией. Как полномочного посла нашей милой Франции, сир, - вы понимаете?
  
  - Боюсь, мадам Помпадур будет разочарована, - сказал Луи.
  
  - Но граф сам так просит, - убеждал кардинал. - Видите дату в конце листка? Август будущего года. Значит, граф к тому времени уже достиг Некитая и отправил письмо.
  
  Король повалился в кресло и в замешательстве заболтал ногой.
  
  - Но, кардинал, как это можно получить еще не написанное письмо? Граф еще не пустился в путь, а письмо... уже да...
  
  - По неисповедимой воле Господа нашего возможны и не такие чудеса, - возразил кардинал Ришелье. - Ясней ясного, сие чудесное знамение однозначно выражает Вышний промысел.
  
  - Выходит, графу Артуа предначертано быть в Некитае?
  
  - Никакого сомнения, сир, - склонил голову кардинал.
  
  Сенешаль приблизился к королевскому уху и негромко произнес:
  
  - Про горчичники все-таки не забудьте, ваше величество. Кузену Ансельму помогло, так что...
  
  - Да отстаньте вы от меня со своим Ансельмом! - вспылил Луи.
  
  
  
  Получив срочный вызов во дворец к королю, граф Артуа был несколько удивлен, однако ничуть не встревожен и не заподозрил ничего из ряда вон. Конечно, его положение фаворита и близкого друга мадам Помпадур не могло вызывать особой благосклонности короля. Но, с другой стороны, эта близость имела место с ведома и, разумеется, с негласного одобрения его величества, так что...
  
  Увидев, что его проводили не в парадную залу, а прямо в королевскую опочивальню, граф понял, что беседа будет носить исключительно частный характер. Он ломал голову, что же будет предметом аудиенции.
  
  - Ваше сиятельство, его величество готов принять вас, - прервал его размышления голос советника короля, шевалье N***.
  
  - Поручаю себя покровительству святого Варсонофия, - прочитал граф молитву, перекрестился и мужественно шагнул в раскрытую дверь.
  
  Король Луи, одетый по-домашнему в стеганый ватный халат, сидел на постели, опустив ноги в таз с горячей водой. Он пристально вгляделся в лицо графа и произнес:
  
  - Не удивляйтесь, дорогой Артуа, что я вызвал вас в такой час и принимаю в этом месте. Речь пойдет о деле столь важном, экстреннем и крайне секретном, что я могу поручить его только вам и при этом - исключительно посредством личной беседы.
  
  Далее король сообщил ошеломленному графу, что возлагает на него миссию огромной государственной важности - путешествие в Некитай и встречу с императором этой страны.
  
  - Перво-наперво, - наставлял графа лично король Франции, - помните: главная, истинная и единственная цель вашей миссии - это средство от импотенции. Но, - король воздел вверх указательный палец, - это ни в коем случае не должно обнаружиться. Для прикрытия делайте вид, будто ваша цель - противодействовать интригам Англии в Некитае, а еще - христианская проповедь аббата Крюшона. Ну, а если на вас нажмут, то валите все на нужды мадам Помпадур.
  
  - Ваше величество, - граф чуть подался вперед.
  
  - Не приближайтесь ко мне! - взвизгнул Луи. - Или отведаете моего горчичника!
  
  - Слушаюсь, сир, - отвечал удивленный граф. - Я только хотел спросить, а нельзя ли кого другого вместо этого толстяка-иезуита?
  
  - Нельзя, - отрезал Луи. - Написали Крюшон - значит, Крюшон.
  
  - Как прикажете, ваше величество.
  
  - Далее, по прибытии в Некитай, в августе будущего года, отправите мне донесение.
  
  - Но, сир, почему именно в августе? - удивился граф.
  
  - Написано - в августе, значит, в августе, - снова отрезал король.
  
  Он долго всматривался в мужественное лицо с волевым подбородком бывалого ветрогонщика и закончил:
  
  - Все, граф, идите. Вам будет трудно, но я в вас верю.
  
  - О, государь, вы так добры...
  
  - Не приближайтесь ко мне!..
  
  
  
  Вечером в будуаре мадам Помпадур Луи виновато вздыхал.
  
  - Ах, Помпи, Помпи... Все-таки какая грязная вещь политика... Из-за тщеславия кардинала я вынужден жертвовать лучшими дворянами Франции... Представляешь - мне пришлось отправить в Некитай графа Артуа, гордость нашего двора, одного из самых блестящих вельмож моей эпохи... А все почему - кардинал Ришелье опасается, что граф превзойдет его в анонимных ветрогонках.
  
  Мадам Помпадур прекратила процедуру разоблачения короля и испустила вопль крайнего негодования:
  
  - Ты отправил из Франции моего Артуа!
  
  - Ну да, я же говорю - Решилье решил избавиться от своего соперника в ветрогон... Помпи, граф достанет там средство от моей импотенции! Помпи, он пришлет тебе новую клизму!.. Помпи...
  
  Ничего не желая слушать, мадам Помпадур перехватила одной рукой свою ногу у колена и заболтала ей в воздухе. Другую руку она воздела вверх, закатила глаза и начала громко стонать:
  
  - Фе-фе! Фе-фе! Фе-фе!
  
  - Ах, Помпи, умоляю тебя, только не стреляйся! - вскричал испуганный король.
  
  - Отчего ты решил, что я хочу застрелиться? - спросила мадам Помпадур, на миг перестав стонать "фе-фе".
  
  - Ты всегда болтаешь ногой и вопишь "фе-фе", когда хочешь застрелиться, - отвечал Луи. - Я выучил смысл всех твоих телодвижений, даже самых незаметных, Помпи. Видишь теперь, как я люблю тебя?
  
  
  ***
  
  Ходжа слез с осла, открыл ворота и ввел животное во двор. Никто не приветствовал его и не спешил окружить заботами и вниманием, как подобало бы при возвращении отца семейства. Он вошел в дом - там стояла мертвая тишина. В середине комнаты на тарелке на полу лежала какая-то тухлятина. От нехорошего предчувствия сердце Ходжи кольнуло. Допустим, его жена, Михри, отправилась с детьми к сестре, но куда мог деться этот старый пень, дед Батай?
  
  Ходжа вышел на крыльцо и через плетень углядел в соседском огороде Зуру, сына соседей, что приходились ему дальними родственниками по жене. Он громко крикнул мальчику:
  
  - Будур паралитичныйдыр козелдыр?
  
  - А-дур ораториум моцартдыр! - весело отвечал мальчишка, поедая брюкву.
  
  На языке местных жительменов это означало:
  
  - А где дедушка?
  
  - Пошел в город, рассказывать притчу о трудолюбивом дехканине!
  
  Ходжа помрачнел - дело было дрянь. Этот полоумный дед был проклятием их жизни с Михри. Его сумасшествие проявлялось в том, что он время от времени сбегал из дому и шел куда-нибудь к соседям или в ближнее селение и там рассказывал притчу о трудолюбивом дехканине. Уже только слушать рассказ было нешуточным испытанием - впору было самому рехнуться, слушая бесконечные повторы, отступления, старческий кашель и идиотское хихиканье, чем перемежал свою повесть старый маразматик. Рассказ его занимал добрых два часа, а суть притчи сводилась к тому, что один-де дехканин трудился-трудился всю жизнь, да так и помер и никакого добра не нажил. "И с вами это же будет", - неизменно заканчивал свой рассказ сумасшедший дед и разражался пронзительным громким хохотом, не отличимым от ишачьего рева.
  
  Но и этим дело не кончалось - притча была всего-навсего вступлением. Ошарашенные слушатели еще ошалело переглядывались, размышляя, как им поступить с этим пакостным долгожителем, а безумец немедля приступал к пророчествам. Он прорицал долго и вдохновенно, предсказывая различные невероятные события - по большей части, всяческие беды и несчастья, а затем поднимался и шел домой как ни в чем не бывало. Хуже всего было то, что эти пророчества неизменно сбывались, поэтому помешанного дела с его притчей не только ненавидели, но и боялись. Несколько раз его пробовали бить, но зловредный безумец всегда ухитрялся вырваться и убежать, а спустя время принимался за старое.
  
  Но и это еще было не все - в конце концов окрестные жительмены прекратили попытки образумить старого зло-пророка, а сразу шли в дом Ходжи и чинили разборку с ним и его семьей. Общий приговор был: следите, чтобы не вырвался, а если снова сбежит - пеняйте на себя. Легко сказать - следите: они уже стали привязывать старого Батая - и все равно, он нет-нет да ухитрялся освободиться и, само собой, тут же убегал куда-нибудь рассказывать свою притчу.
  
  Ходжа тяжело вздохнул. Итак, старый дурак снова вырвался. Михри, конечно, заблаговременно ушла с детьми к родне в дальнее селение. Ему же, Ходже, предстояло теперь разыскать деда и водворить на место. На этот раз, судя по всему, путь лежал в столицу. Ходжа представил, что старому сморчку удалось каким-либо образом пробраться к самому императору, - и застонал от тяжких предчувствий. Спросят-то с него и Михри! Не мешкая, Ходжа собрал кое-что в дорогу, вновь навьючил осла и отправился в странствие.
  
  На беду Ходжи, едва он отдалился от селения, в небе собрались свинцовые тучи, и незамедилительно хлынул страшенный ливень, а позже и град. Ишак взбрыкнул и сбросил Ходжу на землю, а вслед за тем понесся прочь по дороге. Яростные проклятие Ходжи заглушил гром. Ходжа кинулся вдогонку за строптивым животным и вмиг промок до нитки. А буря только усилилась. К счастью, Ходжа заметил вход в пещеру не так высоко в скалах над дорогой. Он поспешил вскарабкаться туда, решив повременить с поисками осла и безумного деда. Ярко полыхнула молния, высветив всю пещеру и то, что там находилось: большой ход с довольно высоким потолком и широкими сводами, чье-то раздетое тело на полу и рядом какую-то то ли сумку, то ли книгу.
  
  Ходжа несколько раз окликнул лежащего, но ответа не последовало. Тогда он осторожно приблизился, решив было, что ему посчастливилось переждать грозу в обществе покойника. Но мнимый покойник повернулся на бок и что-то пробормотал - он всего только спал. Вновь полыхнувшее небесное пламя осветило спящего, и Ходжа убедился, что ему не померещилось: незнакомец был полностью гол, а рядом на полу лежала какая-то книга.
  
  Ходжа попробовал разбудить спящего, но безуспешно. Чуть дальше в пещере валялось несколько вязанок дров - очевидно, пещерой пользовались как укрытием пастухи и охотники. Ходжа решил по крайней мере обсушиться. Огниво у него было с собой, и вскоре ему удалось развести огонь. Делать пока было нечего, и Ходжа осмелился без спросу заглянуть в эту загадочную книгу на полу. Он наугад раскрыл ее, начал читать - и в тот же миг испустил короткий крик изумления и ужаса: в книге описывалось, как его дурной старик пророчествовал у трона некитайского императора! Увы, Ходжа опоздал - ему не только не удалось перехватить полоумного, но все происшествие уже занесли в хронику. Ходжа тяжело вздохнул и без спешки продолжил чтение.
  
  
  ***
  
  -... А потом, стало быть, - гнусавил, хихикая и попердывая, старик в тюрбане, - этот додик, дехканин то есть, пахал, пахал, хе-хе... я, то есть, к тому говорю, что вкалывал он, как верблюд, а не только пахал мотыгой, стало быть... Ну, пахал, то есть... хе-хе... пу-пу... да так и помер... А сказать попросту, подох, как все прочие дехкане до него, ну и, городские, конечно, тоже... как собака то есть... пу-пу... Так что подох он, трудолюбивый дехканин-то, - заключил старик, окидывая всех безумными блестящими глазами и мерзко ухмыляясь, - и никакого добра не нажил и ни хрена хорошего не увидел. Аминь!
  
  Старик оглядел взглядом молчащий тронный зал, ощерился и злорадно закончил:
  
  - И с вами то же самое будет!
  
  Он утробно захохотал, и на его рев немедленно отозвались все ишаки императорской конюшни. Когда старик в тюрбане наконец отсмеялся, вновь наступило благоговейное молчание. Придворные, открыв рот, ждали, не будет ли что-нибудь добавлено к этой поистине неслыханой и потрясающей разум истории, полной глубочайшего философского смысла. Император гордо оглядывался на иностранных послов - теперь и они могут убедиться, какие светочи мудрости гостят у него во дворце! Наконец, император несмело покашлял и почтительно произнес:
  
  - Святой отшельник, умоляю вас: продолжите ваши благочестивые наставления!
  
  У подножья трона сидел какой-то рыжий очкарик с ехидным взглядом. При словах императора он изумленно вздернул брови и обернувшись к императору выразительно покрутил пальцем у виска, кивая в сторону старика в тюрбане. Однако император оставил без внимания эти знаки, а придворные хором поддержали:
  
  - Да, да, отче! Вы - святой мудрец, вы небожитель Шамбалы, наставьте же нас на путь добродетели!
  
  Старик заморгал, разиня рот и вытаращив глаза, - похоже, он ожидал чего-то совсем другого. Однако святой отшельник живо справился со своим недоумением - он, злорадно ощерясь, окинул взором зал и исполнил просьбу с великой охотой.
  
  - Значит, эта... - прогнусавил святой мудрец, - хреново вам, мужики придется, особливо тебе, император, и блудливой козе, женке твоей, а маразматику Крюшону хуже всех. Ибо близок чудо-моргушник, и бойся его, и при входе Фубрик и на стрему поставит. И приидет к трону мокрушник и влепит богатырский чудо-моргушник, и тот, кто на троне, получит его. И почесывая, посношивали, и истинно будет так. И тот, кто придет дэ пэ жэ эм не будет хотеть укусить, но после будет пытаться, но не укусит. А тот, кто хотел укусить, укусит, но укусит не того. И укушенный отыдет, но на ветрогонки опоздает, ибо свят есть, и достояние обретет и расточит безвозмездно, ибо зачем же Амундсен на Северный полюс ходил. И будет проповедовать отважный галл, но не будут хотеть поставить его на фелляцию, однако поставят, но поставят не так. И скажет Жомка Фубрику: половина тебе, другая мне, а императору - пущай Рогфейер собачим членом руку пожмет, а еще женка его. И се - боевое крещение Суй Жень принимает, и Тяо Бин в Лянях, и гегельянство повсюду, и Кант заточку свою Гегелю передал. Истинно, истинно говорю - приидет чудо-моргушник, и пособники его всюду!
  
  Онемев от ужаса и вжав голову в плечи, император слушал апокалипсические пророчества, доставленные посланцем Шамбалы. В толпе придворных слышались стоны ужаса и содрогания. Один только рыжий очкарик ехидно смотрел на святого вестника и насмешливо кривил рот. Он спросил:
  
  - Чудо-моргушник - это когда шелбан кулаком дают, да?
  
  Гость из Шамбалы метнул гневный взгляд на вопрошающего и ничего не сказал. А тот не унимался:
  
  - Уважаемый Батай, вы с утра прокисшего кумыса не пили?
  
  - Да прекратите же, Ахмед, неужели для вас нет ничего святого! - завопил императорский палач.
  
  - Это святотатство... Он кощунствует... - поддержал хор придворных.
  
  - Святой отче, - заговорил император, - наставьте нас - как нам распознать пособников чудо-моргушника?
  
  - У них рыжие брови, очки и ехидная рожа! - мгновенно выпалил святой вестник.
  
  - А-а-а! - ахнул зал и все взгляды обратились на рыжего Ахмеда.
  
  - Я говорил! - закричал палач. - Я всегда говорил!
  
  - Мы все говорили! - раздался хор придворных.
  
  Однако посланец Шамбалы посмотрел на палача и злорадно ухмыльнулся. Он заговорил снова:
  
  - Бойся, император, ибо чудо-моргушник страшен, но страшны и пособники его! И страшны пособники явные, ибо рыжи и ехидны они, но страшней того пособники скрытые.
  
  - Святой отец, - бойко заговорила ближняя фрейлина императрицы, - наставьте нас, как нам распознать скрытых пособников чудо-моргушника?
  
  - Эти пособники таковы, что будут ходить и всех поднимать на борьбу с пособниками чудо-моргушника, - немедля дал святые предостережения вестник Шамбалы. - И скажут они: мы враги пособников, а сами не таковы, но будут пособники хуже того. И скажет иной: не кощунствуй, Ахмед, ибо я благочестив - а сам не таков, но чудо-моргушнику пособник. И нарядится иная, и придворной фрейлиной назовется, а будет не такова, но пособник чудо-моргушника! Бойся, лысый, трясись, ужасайся! - говорил святой мудрец, оскалив рот в зверской гримасе и наступая на императора подняв руки и скрючив пальцы. - Ибо близится час, и чудо-моргушник при входе!
  
  Император вжался в спинку трона с выпученными от страха глазами. Зубы его стучали, будто отбивали ритм какой-нибудь пляски. Императрица, вся побледнев от сознания исторического момента, сидела с выражением царственного спокойствия и благочестия на лице. Она задала почтительный вопрос:
  
  - Святой апостол, умоляю вас, скажите - каковы признаки приближения чудо-моргушника?
  
  - Приидет он, и увидите, что пришел, - рек божественный отшельник. - Ибо многие в тот час будут говорить - бери руки в ноги, ибо чудо-моргушник у входа, а это будет не он. И приидет лже-моргушник и вкатит моргушник, и затрещат лбы, а это будет не он. Но как шест небесный от края до края огреет он, и затрещат лбы, но затрещат воистину. И будет он как могучий пинок, но гораздо сильнее. И будет он как вонючий хорек, но того нестерпимей. И сопрут сейф, и приедет заморский лекарь, и возляжет с блудливой козой, женкой твоей, а тут и приспеет чудо-моргушник!
  
  Святой мудрец отступил от трона, окинул взглядом немо замолкший зал, удовлетворенно ухмыльнулся и уставился в глаза императору. Он молчал добрую минуту и внезапно гаркнул на весь дворец:
  
  - Проснись, мужик, ты серешь!
  
  Вслед за тем он повернулся и в звенящей тишине пошел к выходу, и покинул дворец, и больше его никто никогда не видел.
  
  
  ***
  
  - Проснись, мужик! - послышался голос сзади Ходжи.
  
  - А я и не сплю, - отозвался Ходжа, откладывая книгу.
  
  - А я и не вам говорю, - последовал ответ, - я этого голого графа хочу разбудить.
  
  Ходжа обернулся. У тела спящего сидел на корточках какой-то человек, одетый не по-жительменски и не по-некитайски. Он дружелюбно улыбнулся Ходже и поднялся на ноги. Оказалось, он довольно высок, горбонос и с маленькой бородкой - ни дать, ни взять дядя Сэм, как его рисуют в карикатурах. За незнакомцем виделось еще двое.
  
  - Я - Пит Грэйсон, - представился мужчина, - Фубрик по-блатному. А это, - показал Фубрик на остальных - дзенец один, ну, это типа бомжа, только с мистическими завихрениями, и при нем ученик.
  
  Двое покивали. Дзенец был обрит наголо и узкоглаз - типичный некитаец, и одет соответственно. А вот ученик у него был какой-то странный - на вид типичный европейский священник, - рожа постная с приторной улбыкой. Однако одет он был по-восточному, и в углах глаз его светилась какая-то неизбывная скорбь. Да еще ученик буддиста! Да еще дубина в руках...
  
  - Что-то тут не так, - забывшись, вслух проговорил Ходжа. - Иезуит - и вдруг в учениках у язычника!
  
  При этих словах ученик язычника всхлипнул, вскинул дубину над головой и со всего размаху обрушил ее, метя на череп дзенцу. Однако задуманное не получилось - дубина прошла мимо, и ученик, не удержавшись, сам хлопнулся на пол.
  
  - Косоглазый он, - охотно объяснил дзенец. - Никак попасть не может. В этом-то и вся хитрость.
  
  - То есть? - спросил Ходжа.
  
  - Договор у нас с ним, - объяснил дзенец. - Он пытался было меня в свою секту загнать, а я ему предложил потягаться: давай, говорю, проверим, в ком святости больше. Если ты попадешь по мне дубиной, то я к тебе в ученики пойду. А уж если не попадешь, то стало быть моя вера лучше, и ты у меня будешь святого духа набираться. Вот он и лупит, проверяет, - достиг он просветления или еще нет.
  
  - Ну, а если он попадет? - спросил Ходжа.
  
  - Значит, достиг, - невозмутимо отвечал дзенец. - Конец ученичеству, стало быть!
  
  - Да куда ему, косоглазому, - махнул рукой Фубрик. - Теперь у него одна заповедь: век живи - век учись.
  
  Ученик дзенца всхлипнул.
  
  - Ну, а это кто? Вы, кажется, знаете? - спросил Ходжа, показывая на обнаженного, который так все и не просыпался.
  
  - Как не знать, - отвечал Фубрик. - Мы уж тут были. Граф это, Артуа его кличка. Сколько уж мы его трясли - нет, все спит. Пошли в деревню за спиртным, а тут дождь. Ну, и вернулись.
  
  - Но если вы с ним не говорили, то откуда знаете его имя и то, что он граф? - снова удивился Ходжа.
  
  - Так в книге же все написано - ну, вот той, что у тебя. Это вот - граф Артуа, раздели его наши на дороге.
  
  Ходжа молчал, стараясь усвоить сказанное.
  
  - Позвольте вас спросить, - обратился меж тем к нему дзенец. - А на каком месте книги остановились вы?
  
  - Я читал про своего деда Батая, - отвечал Ходжа, вздыхая. - Как он прорицал некитайскому императору.
  
  - А! Я ж говорил - это Ходжа, - воскликнул Фубрик. - Ты ведь - Ходжа, верно?
  
  Ходжа подтвердил.
  
  - Пришел домой, а Михри твоя упорола с детьми и полоумный дед в город смылся притчу рассказывать - верно?
  
  Ходжа вновь признал, что это так:
  
  - Не знаю, откуда вы прознали про дело, но не могу не согласиться, что вы излагаете все в точности так, как было.
  
  - Вы все сами поймете, когда прочтете эту книгу, - заговорил дзенец. - Мы-то уже прочли - там и про вас есть, и про вашего тестя, и вот про него. Знаете что - времени у нас много, а заняться все равно нечем. Были у Фубрика картишки, да ими полковник Томсон по ошибке подтерся.
  
  - Да не по ошибке, - вставил Фубрик, - назло это он, в отместку за Гамлета, что им Жомка попользовался.
  
  - Возможно, - согласился дзенец. - Так вот, почему бы вам не почитать нам вслух вот эту книгу?
  
  - Но зачем мне читать вслух, если вы все уже знаете? - спросил Ходжа.
  
  - Ну и что? Во-первых, все равно интересно, - возразил дзенец. - А во-вторых...
  
  - А во-вторых, - снова перебил Фубрик, - на пятнадцатой странице написано, что ты сказал "фиг с вами" и стал читать. Значит, сядешь и будешь читать.
  
  Ходжа хмыкнул, пожал плечами и сказал:
  
  - О Всевышний, как удивительны твои дела! Фиг с вами, буду читать.
  
  И Ходжа устроился поудобнее у костра, положил книгу на колени и приступил к чтению с самого начала.
  
  
  ***
  
  
  ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В НЕКИТАЕ
  
  
  
  - Господа! Наша телега приближается к столице Некитая городу Некитай!
  
  Возница остановил лошадей и, встав на сиденье, торжественно указал рукой куда-то к горизонту, где не видно было никаких признаков города.
  
  - Внимание, господа! - продолжал кучер. - Для въезда в столицу надлежит переоборудовать экипаж в столичный вид. Прошу всех покинуть телегу вместе с вещами.
  
  - Не вылазьте, граф, - произнес аббат Крюшон. - Этот кучер нас обманывает.
  
  Граф смерил аббата уничижающим взглядом и назло вылез из телеги.
  
  - Ну, а вы что же? - спросил возница.
  
  Аббат вздохнул, достал из подмышки книгу, поискал в ней какую-то страницу, что-то прочел, снова вздохнул, осенил себя крестным знамением, пробормотал себе под нос "но не воссоединился с ними" и безропотно покинул свое место. Возница живо сбросал вещи своих пассажиров на дорогу, развернул телегу, отъехал на два десятка шагов и громко заговорил:
  
  - Прошу прощения, господа! Я в столицу не поеду, ну ее к свиньям, эту столицу. Не взыщите, что наколол, господа. Я бы со всей душой, да боюсь - попаду императору в лапы, опять заставит мочу пить. Вам-то что - вы и не такого дерьма хлебали, а я... Ну, пошла!..
  
  - Надо его догнать! - решительно заявил граф.
  
  - Вы споткнетесь и упадете, - кротко возразил смиренный аббат.
  
  Не тратя времени на спор со своим спутником-маловером, Артуа львиным прыжком кинулся вдогонку повозке. Уже на третьем шаге он споткнулся и грохнулся оземь, пребольно ушибив колени и подбородок. Кажется, он на короткий миг потерял сознание - в столбе дорожной пыли перед глазами графа мелькнули отрывки видений пережитого, в ушах зазвучали чьи-то восклицания и стоны, черное дуло ружья нацелилось ему в переносицу, чьи-то свирепые физиономии угрожающе вперились в него, а, ну да, это же грабители... кажется, я остался сидеть голым задом на камне, а Крюшон - этот толстяк, кто бы мог подумать! - оказался проворней меня и убежал... А впрочем, опомнился граф Артуа, почему же убежал? Он же вместе с ним продолжил топать пешедралом и в карантине оказался...
  
  В этом-то карантине все и началось - это там их держали до тех пор, пока они не выучили некитайский язык, а это, доложу я вам, не под юбку козе залезть... Да черт с ним, некитайским языком, но вот эту проклятую книгу Крюшон раздобыл там... Точно, там. Говорит, что нашел под лавкой... Какая, к хренам, лавка - ему нарочно подсунули... С нее-то и начался этот идиотский фатализм: аббат Крюшон уверял теперь графа, будто все, что с ними произойдет, уже произошло и в точности описано в этой поганой книге... Граф успел возненавидеть аббата за время совместного путешествия и наотрез отказался читать эту нелепицу. А вот аббат прочел - и не узнать стало парня: некогда живчик, он ходил теперь, как пыльным мешком стукнутый, да бормотал себе под нос что-то вроде: "яйца вы мои яйца" или "член ты мой член" - и все заглядывал в конец книги и сокрушенно вздыхал: "но не воссоединился с ними". Впрочем, к черту лысому этого меланхолика-фаталиста! К черту! Надо действовать - решительно, непреклонно, безоглядно.
  
  Граф поднялся на ноги, отряхнул пыль и зло спросил аббата Крюшона:
  
  - Крюшон, какого дьявола вы не предупредили меня о том, что этот прохиндей затеял сбежать?
  
  - Я предупредил, - с блаженной улыбкой христианской кротости отвечал аббат, - но вы не захотели послушать.
  
  - Ну, хорошо, а зачем же вы тогда сами слезли с телеги?
  
  - Так было предначертано свыше, - беззлобно рек служитель Божий.
  
  - Как вы можете это знать, Крюшон? Вы что - Господь Бог?
  
  - Нет, - смиренно отвечал аббат, - я только праведник. Зато на странице семнадцатой написано... сейчас, найду... вот... аббат безропотно покинул свое место. И произошло по-писанному - вы ведь не станете отрицать этого, надеюсь?
  
  Граф с негодованием и некоторым замешательством вперился в лицо аббату Крюшону. Помешался он или издевается надо мной? - невольно подумалось графу.
  
  - По-вашему, можно верить тому, что пишут в книгах? - язвительно спросил он наконец.
  
  - Нельзя-с, но это Библия.
  
  - Библия! - вскричал возмущенный граф. - Библия! Как вы, христианский миссионер, аббат, иезуит, можете молоть такой вздор! С чего вдруг это в Библии станут писать про нас с вами?
  
  - А вы, ваше сиятельство, читали Библию? - кротко осведомился аббат.
  
  - Я... Нет, но... - не находя слов, граф уставился на аббата с открытым ртом.
  
  - В Библии про всех написано - и про нас, и про вас, - назидательно заметил аббат. - И отделит агнцев от козлищ... Стыдитесь своего маловерия, сын мой.
  
  Граф вскипел - этот иезуит самого Христа заставит взбелениться. Давая выход накипающей ярости, граф Артуа решительно подошел к куче вещей и распорядился:
  
  - К дьяволу ваш фатализм, аббат. Я не намерен сотрясать воздух в пустых словопрениях. Действовать! действовать несмотря ни на что - вот в чем залог успеха. Так что берите-ка вот этот саквояж и этот баул и несите туда - вон до того дерева.
  
  - Зачем?
  
  - Мы попытаемся добраться до столицы пешим ходом и перенесем вещи на руках, - непреклонно отвечал неколебимый граф.
  
  - Но вещей так много! Мы не сможем отнести все.
  
  - Мы их будем переносить на несколько десятков шагов, - объяснил граф свою методу, - складывать в кучу, затем снова переносить одну вещь за другой, сооружать новую кучу - и так все дальше и дальше. Пока, наконец, не достигнем цели. Главное - не сдаваться, не сидеть сложа руки. Хрен ли ты встал столбом, жирный мешок! - заорал граф вне себя, заметив вдруг, что аббат Крюшон, разинув рот, протягивает в его сторону палец с таким выражением, будто собирается сказать: ну, и додик! вот это додик! - А ну, бери, что сказано, а то я так тебе пну под мягкое место, что всю жизнь на животе спать будешь!
  
  С незлобивой улыбкой аббат поднял баулы и понес их вслед за графом. Неожиданно граф ощутил сильный пинок и в гневе повернулся назад:
  
  - Ах ты, хомяк в рясе! Ты чего это вздумал, придурок?!.
  
  Аббат Крюшон с видом простодушного сожаления о своей неловкости смотрел на графа и виновато оправдывался.
  
  - Это моя нескладность, граф! Я нечаянно налетел на вас углом сундучка.
  
  - Да?
  
  Граф глядел в невинные глаза аббата и не знал, что и думать.
  
  - А ну-ка, аббат, идите-ка впереди меня! - распорядился он.
  
  Аббат прошлепал на несколько шагов вперед, высоко вздернув свою кладь на груди. Они сделали пару шагов и вновь натолкнулись друг на друга - на сей раз граф налетел передней частью таза на седалище аббата Крюшона.
  
  - Ах, ваше сиятельство! - кротко упрекнул аббат. - Вы так меня ушибли!
  
  - Какого черта! - возразил граф. - Это вы надвинулись на меня своим задом.
  
  - Будьте внимательней, сын мой, - попросил смиренный аббат. - Дорожные столкновения могут привести к членовредительству.
  
  Они сбросили баулы на землю и вернулись к куче за новым грузом. И опять - через несколько шагов граф Артуа вновь сшибся с аббатом. От удара тот полетел на дорогу и упал на четвереньки. Оборотившись назад и не поднимаясь на ноги, аббат мягко укорил неловкого спутника:
  
  - Сын мой, вам грешно! Вспомните заповедь - вам надлежит возлюбить своего ближнего.
  
  - Вы что, рехнулись! - завопил граф. - Какого черта вы все время подставляете мне свой зад?
  
  - Вот вы говорите, что я подставляю вам свой зад, а я не подставляю своего зада, - возразил аббат не поднимаясь с земли.
  
  - Нет, подставляете! - опроверг граф. - Уже второй раз.
  
  - Нет, сын мой, - мягко отвел святой аббат. - Служителю Божиему не подобает подставлять свой зад. В Писании на этот счет строго указано. А я во всем исполняю Писание, следовательно, я не делал этого.
  
  - Вот что, Крюшон, - решительно заявил граф. - Идите-ка вы рядом со мной, и предупреждаю - лучше не пробуйте вылезть вперед.
  
  Аббат безмолвно осенил себя крестным знамением и, подняв кладь, пошел слева от графа. Внезапно он остановился и оказался за спиной графа Артуа. Однако граф был начеку и мгновенно развернулся. Вовремя - он еле успел увернуться от пинка, что был нацелен ему в седалище.
  
  - Ах ты, жирный козел! - скосоротился граф. - Значит, ты так?!. Ну, держись, святоша!
  
  Он побросал вещи на дорогу и пошел на аббата, выставив кулаки. Кроткий аббат неожиданно ощерил рот в выражении неприступной решимости биться насмерть и вытащил откуда ни то острую заточку длиной в хорошую ладонь:
  
  - А ну-ка, подойди ко мне, грешник, я те зенки-то повыколю! - процедил аббат сквозь зубы.
  
  Ошарашенный граф едва сумел отскочить от выпада - острие метило ему в глаз. Они кружили на дороге друг против друга - аббат с заточкой в руке, а граф - все пытаясь вытащить свою шпагу, застрявшую так некстати в ножнах. Внезапно граф заметил приближающиеся к ним клубы пыли.
  
  - Погодите-ка, аббат, - предложил граф Артуа. - Кажется, сюда едет повозка.
  
  - Конечно, она и увезет нас в столицу, - моментально согласился миролюбивый аббат прежним незлобивым тоном - он уже спрятал свою заточку куда-то в складки своей сутаны. - В Библии об этом ясно написано - на странице двадцатой.
  
  - Так какого же дьявола, - вновь начиная заводиться спросил граф, - вы не отговорили меня таскать эти баулы?
  
  - В Писании, - кротко разъяснил аббат, - сказано: и эти два додика принялись таскать одну вещь за другой от кучи к куче. Вот мы и принялись таскать. Зачем же восставать против промысла Божия?
  
  Граф хотел было резко возразить, но тут как раз подъехала повозка.
  
  - Никак, в столицу? - спросил возница, остановив телегу, запряженную мулом. - Ну, кидайте сюда свои шмотки.
  
  Они погрузились, и некитаец - по виду, горожанин среднего достатка - принялся расспрашивать своих пассажиров:
  
  - Не вы ли будете, господа, аббат Крюшон и граф Артуа?
  
  Граф Артуа еще только открывал рот для удивленного возгласа и последующего согласия, когда его опередил аббат.
  
  - Вот вы говорите, будто мы аббат Крюшон и граф Артуа, - возразил аббат, - а мы не аббат Крюшон и граф Артуа.
  
  - Что вы такое мелете, ваше преподобие? - возмутился граф.
  
  - Это хорошо, - меж тем отвечал некитаец-возница, не слушая графа, - это хорошо, что вы не аббат Крюшон и граф Артуа. А то прошлый год приезжали два проходимца из Франции, вот те самые аббат и граф, так сколько мы от них натерпелись! у-у! Ой-ой-ой... Особенно император наш. До того довели человека - с горя мочу свою начал пить. Народу, - грит, - нужна уринотерапия, я буду пропагандировать уринотерапию! А хозяин ихний, где жили, А Синь, - продолжал рассказ словоохотливый возница, - так тот с тоски всю Библию наизусть выучил. Его спросят: А Синь, ты когда сто денежек долга отдашь? - А он только головой кивает да улыбается. Суета, - грит, - сует и всяческая суета! - И знай улыбается и ни за что не отдает - да у тебя же кошелек стибрит из кармана - это он у аббата перенял - иезуитская школа.
  
  - Позвольте, - прервал граф Артуа, - а вы случайно не могли бы описать внешность этих двоих - якобы аббата и якобы графа?
  
  - Отчего ж не описать, - согласился некитаец. - Обоих знаю, особенно этого якобы прощелыгу аббата. Мало, что ль, он у меня на шаромыжку обедал. Ну и козлы! - особенно аббат Крюшон. А граф что за додик! Ни одной юбки мимо не пропустит. Идет по улице, увидит какую-нибудь дуру, - сразу штаны с себя долой и хлобысь животом в лужу! Ляжет, сигарку запалит да себе в голый зад воткнет и рукой девке-то машет: ту-ту! я твой маленький пароходик! Это у них французская любовь такая.
  
  - Сын мой, - огорченно заметил на это аббат Крюшон графу, - вы поступали грешно, вам надлежит покаяться.
  
  Графу захотелось изо всех сил заехать аббату кулаком в глаз, но неимоверным усилием воли он сдержался. Меж тем возница продолжал:
  
  - А то еще аббат этот - тоже штуки откалывал. Хлебом не корми - дай кому-нибудь проповедь прочитать. Подкрадется сзади да хвать кого-нибудь рукой снизу! Не отпущу, дескать, пока не покаешься. Да уж меньше трех монет за исповедь-то не брал.
  
  - Позвольте, а как выглядел этот якобы аббат Крюшон? - вновь перебил рассказчика граф Артуа.
  
  - Он-то как якобы выглядел? Да известно как, - отвечал возница. - Глаз косой, уши торчат, нос крючком, голова лысая - в общем, вылитый додик Луи де Фюнес, только в два раза толще.
  
  Граф не знал, кто такой додик Луи де Фюнес, но не мог не отметить, что портрет полностью соответствует наружности аббата Крюшона. Он обменялся с ним недоуменным взглядом. Аббат развел руками и спросил:
  
  - Разрешите полюбопытствовать, а какова была внешность второго, того, что назывался графом Артуа?
  
  - А чего зря языком трепать, - откликнулся некитаец. - Он точь-в-точь похож на вашего дружка: высокий, остролицый, с животиком и пердун, каких свет не видел!
  
  - Да, это в точности походит, - кротко признал аббат, в то время как граф Артуа онемел и застыл столбом.
  
  - Да токо, - рассказывал возница, - вы, господа, с ними не повидаетесь. Они недавно сейф у императора ломанули - ну и, конечно, сразу деру. Да, кстати, говорят, это вовсе не граф и аббат были, а два урки - Гастон де Мишо и этот, как его, Мишель Воклюз-Гренобль по кличке Косой. А то, - оглянулся некитаец на своих пассажиров, - а то еще болтают, что это Жомка с Фубриком пошалили, так вот никто толком и не знает. Обидно, конечно, - не повидаетесь с земляками-то.
  
  Меж тем откуда ни возьмись, будто из-под земли, выдвинулись дома городского предместья, и повозка катила уже по широкой дороге меж ряда невысоких двух и трехэтажных домов. Не успели граф с аббатом опомниться, как у одного приятного домика повозка остановилась, и словоохотливый некитаец громко позвал:
  
  - А Синь! Эй, А Синь! Тут к тебе гости.
  
  - Суета сует и всяческая суета, - послышался голос сверху, и на галерее на втором этаже показался маленький некитаец с ехидным выражением на лице.
  
  - Слышь, А Синь, - вновь заговорил возница, - тут я к тебе французов привез, аббата Крюшона и графа Артуа, как договаривались. Вы, господа, вылазьте, - обратился он к пассажирам, - тут и остановитесь. Лучше, чем у А Синя, места не сыщете, да и кто вас еще пустит. Он вас с самого карантина ждет.
  
  - Суета сует и всяческая суета, - вновь послышался голос А Синя, а вслед за тем появился внизу и он.
  
  - Не кощунствуйте, сын мой, - строго заметил ему аббат, - вы повторяете за еретиком и самозванцем, а я не таков, но служитель истинного католического учения.
  
  А Синь, радостно осклабясь, покивал головой.
  
  - Уважаемый А Синь, - обратился меж тем граф, - вы не могли бы распорядиться насчет наших баулов? Пусть их отнесут в наши комнаты.
  
  - Суета сует, - снова заулыбался А Синь. - Ничего относить не надо.
  
  - То есть как это?
  
  - Там песок, - кратко ответствовал хозяин дома. Нагнувшись, он раскрыл один из баулов, - и действительно, тот был до половины наполнен песком.
  
  Граф кинул тревожный взгляд в лицо аббату. Неужели этот каналья, тот прежний возница, подменил все их вещи? Они бросились к своей клади и один за другим начали открывать свои сундуки и саквояжи. Увы - каждый из них был засыпан одним только песком с гальками.
  
  - Вот видите, - беззлобно упрекнул аббат, - а вы заставляли меня переносить все это!
  
  - Не напоминайте мне об этом, аббат, умоляю вас! - попросил граф Артуа, багровея - ему стало дурно при этом воспоминании.
  
  - Нужно немедля заявить в полицию! - решил он наконец. - Уважаемый А Синь, здесь в Некитае есть полиция?
  
  - Всяческая суета, - ухмыльнулся А Синь и засмеялся, а некитаец, что привез их, заметил:
  
  - Э, господа, что с возу упало, то пропало! Нашу полицию не подмажешь не поедешь, а вам чем подмазать? Вещички-то тю-тю!
  
  - По крайней мере, - сказал граф, стараясь утешить сам себя, - при мне в кармане наши верительные грамоты. Надеюсь, ваш император распорядится обо всем.
  
  - Это уж само собой, - ухмыльнулся возница.
  
  Он тронул опустевшую повозку и, обернувшись назад, сказал:
  
  - Так что, господа, имейте в виду - трактир "Клешня", хозяин Ди Линь - это я, с вашего позволения.
  
  Аббат с графом проследовали за А Синем. Его слуга, долговязый тощий парень с тупым лицом, проводил обоих в комнаты на втором этаже. В комнате графа оказалась кровать, столик с кувшином, умывальник и невысокий табурет. Граф расположился было на постели и хотел вздремнуть с дороги. Но от всех происшествий сегодняшнего дня у него сна не было ни в одном глазу. К тому же, ему не терпелось посоветоваться с аббатом - что тот скажет обо всем, об этих самозванцах и прочем.
  
  - В этот идиотский фатализм я не верю, - сказал сам себе граф, - но поговорить не мешает - а вдруг аббат что-нибудь вычитал в своей книге?
  
  Он постучал в дверь аббату. Оттуда послышалась тяжелая возня, и раздался грубый мужской голос:
  
  - Тебе какого хрена надо?
  
  Граф оторопел.
  
  - Извините, - смешавшись, пробормотал он, - я, вероятно... Я ищу аббата Крюшона. Он здесь?
  
  Ответом было молчание. Граф осторожно надавил на дверь, но та подвинулась лишь на чуть - очевидно, изнутри ее запирала задвижка. Граф Артуа приник к образовавшейся щелке, однако ничего разглядеть в нее не удавалось. Он снова постучал и стал жадно ждать ответа - напрасно. Внезапно послышались какие-то шорохи - будто кто скребся. Граф Артуа припал ухом к щели, но снова ничего не разобрал. Он переступил с ноги на ногу.
  
  - Мя-я-у! - заполошно мяукнуло что-то под ногами, и прочь метнулась серая полосатая тень.
  
  - Черт бы тебя побрал! - выругался вполголоса граф на перепуганного кота - он и сам вздрогнул от неожиданности. Он опять постучал и позвал аббата - и вновь ответом было молчание. "Что они сделали с аббатом?" - мелькнула тревожная мысль.
  
  - Аббат, что с вами? - позвал граф Артуа. - Вы слышите меня? Откликнитесь же!
  
  Он прислушался. Из-за двери как будто бы доносился слабый шепот. Вначале графу почудилось, будто аббат творит молитву, но вскоре он как будто разобрал слова. "Яйца, вы мои яйца!" - сокрушенно шептал аббат, громко вздыхал и снова шептал: "Член, ты мой член!"
  
  - Да что же он там делает? - недоумевал граф.
  
  Вдруг сзади него послышались тихие голоса. Говорили двое.
  
  - Шпионит, - свистящим шепотом протянул один.
  
  - Ясно, шпионит, - согласился второй голос, погрубее. - Да вишь, незадача - подсмотреть не получается.
  
  - А чего же это он за своим-то товарищем шпионит?
  
  - А это у них там на Западе так принято, особенно во Франции, - охотно разъяснил первый. - Их сызмалетства учат. Сел за стол - шпионь, на улицу вышел - шпионь, на толчок присел - и тут шпионь!
  
  - Так он, поди, и к нам приехал шпионить? - поинтересовался второй голос.
  
  - А то как же! А пока, вишь, во дворец не прокрался, так за своим дружком шпионит. На всякий случай.
  
  - Это он правильно, - одобрил второй. - Кому как не гасконскому графу шпионить за аббатом!
  
  Побагровевший граф уже хотел резко возразить, но сообразил, что ему лучше не подавать виду - будто он вовсе не слышал. С небрежным выражением граф Артуа отступил от двери, поправил манжеты и сделал шаг прочь.
  
  - Пошел, - прокомментировал голос потоньше.
  
  - Ясно, пошел. Перед котом извиняться! - согласился второй голос.
  
  Граф Артуа как бы невзначай обернулся, и ему показалось, что две головы спрятались за угол коридора. Одна как будто принадлежала слуге хозяина, а вторая еще кому-то. Кашлянув, граф Артуа повернулся и пошел в их сторону. Там уже никого не оказалось, но обнаружилась еще одна лестница. Граф спустился на полэтажа и увидел на перилах полосатого кота. Сам не зная, зачем он это делает, граф Артуа низко поклонился и пробормотал:
  
  - Тут я нечаянно вам на ногу наступил, так вы уж не взыщите - я не нарочно.
  
  Кот презрительно фыркнул. "Что это я такое делаю?!." - с ужасом спросил сам себя граф и поспешил прочь. Он вошел в гостиную и остолбенел - аббат Крюшон преспокойно беседовал с А Синем. Тот слушал аббата с выражением чрезвычайного интереса, но время от времени тряс головой и улыбался с омерзительно ехидной гримасой - так и слышалось: "Сюета сюет и всясеская сюета-а-а..."
  
  - Аббат! Вы здесь? - слетело с уст графа. - Какого же... А я-то пытался вас разбудить!
  
  - Вот вы говорите, что пытались меня разбудить, а это я вас пытался разбудить, - возразил аббат Крюшон. - Любите же вы поспать, ваше сиятельство. Нам давно уже пора во дворец, а вы знай ухо давите.
  
  А Синь затряс головой и с приторно-подколодной улыбной подтвердил:
  
  - Император прислал вам именное приглашение во дворец... извольте пожаловать... прямо сейчас...
  
  - Что ж, тем лучше, - бодро отозвался граф. - Не откладывая и представимся. А вы не устали с дороги, ваше преподобие?
  
  - О, я прекрасно выспался ночью, - отвечал аббат, - хотя граф отлично помнил, что предыдующей ночью в деревенском постоялом дворе аббат всю ночь ворочался с боку на бок, ругая проклятых клопов и царапая себя до крови.
  
  Граф Артуа пожал плечами. Они вышли вслед за А Синем на улицу. У дверей стояло подобие экипажа - легкая коляска, шарабан на двух колесах. Запряжен он был... некитайцем.
  
  - Это что, и есть экипаж? - озадаченно спросил граф.
  
  А Синь, улыбаясь, закивал.
  
  - Аббат, неужели мы поедем на человеке верхом? - негодующе спросил граф. - Знаете что - давайте поищем повозку с лошадью или мулом.
  
  А Синь снова затряс головой и заулыбался.
  
  - Во дворец положено прибыть на рикше, - с радостной улыбкой сообщил хозяин дома. - Церемониал. Другую повозку нельзя.
  
  - Аббат, - нерешительно спросил граф Артуа, - что вы скажете - Библия разрешает христианам ездить на своих ближних?
  
  - Полноте, граф, - со спокойствием мудрого пастыря отвечал аббат, взбираясь в шарабан, - где вы тут видите ближнего? Это же рикша.
  
  Граф чертыхнулся и сел рядом с аббатом.
  
  - Пошел! - скомандовал А Синь, и рикша резво взял с места.
  
  - Я хотел потолковать с вами, аббат, - заговорил граф Артуа. - Что вы обо всем этом думаете? Об этих самозванцах - лже-Крюшоне и лже-Артуа, которые появились тут прежде нас?
  
  - О самозванцах? - с недоумением переспросил аббат Крюшон. - Что-то я вас не...
  
  - Ну да, самозванцах. Вспомните-ка, - подсказал граф, - этот трактирщик, что привез нас к А Синю, он говорил о них дорогой.
  
  - О ком?
  
  - Об этих двух бродягах, что прожили здесь в Некитае год под нашими именами.
  
  Аббат удивленно втянул голову в плечи.
  
  - Я впервые об этом слышу. А откуда у вас такие сведения, граф?
  
  Граф Артуа в замешательстве уставился на аббата: неужели тот мог забыть?
  
  - Странно, что вы не помните, - пробормотал он озадаченно. - Ну, хорошо, в таком случае позвольте полюбопытствовать: что там говорится в Библии обо всех этих загадках?
  
  - О каких загадках? - с нарастающим удивлением спросил аббат.
  
  - Об этом каналье-вознице, что бросил нас на дороге, о том, кто и когда насыпал нам в саквояжи песок... И наконец, может быть, вы скажете, что нас ожидает на приеме у некитайского императора?
  
  - Но, граф, откуда же мне об этом знать? - в свою очередь задал резонный вопрос аббат Крюшон.
  
  - Но вы же говорите, что в вашей Библии - кстати, что-то я нынче ее у вас не вижу - в вашей Библии, вы утверждаете, заранее написано обо всем, что с нами случится здесь в Некитае!
  
  Аббат вытаращил глаза на графа - он не знал, что и думать. Наконец, поборов первоначальное возмущение, аббат Крюшон принялся увещевать графа:
  
  - Ваше сиятельство, я понимаю, что вы, как светский человек, за свою жизнь ни разу не удосужились заглянуть в Святое Писание и не знаете его содержания в точности... Но все-таки вы человек здравомыслящий - рассудите сами, неужели Библия будет описывать такие пустяки как наше с вами путешествие, да еще в таких подробностях, да еще за полторы тысячи лет до того, как это произойдет? Будем откровенны, граф, - мы с вами птицы не того полета, чтобы Библия посвящала нам свои пророчества.
  
  - Черт побери! - вскричал граф. - Наконец-то я с вами совершенно согласен! Конечно же, этого не может быть.
  
  - А! Так в чем же дело?
  
  - Да в том, что вы сами на протяжении всего путешествия толкуете мне, будто в вашей Библии написано именно обо всем этом!
  
  - Я?!. Я говорил вам такое?!. - воскликнул аббат и даже рот раскрыл от изумления. - Когда же?
  
  - Да хоть и сегодня, пару часов назад, по дороге в столицу, и вчера, и позавчера - на каждом шагу в этой чертовой стране, дьявол меня возьми! - в сердцах выругался граф.
  
  Удивление аббата перешло все границы, но теперь к нему прибавилась и тревога за душевное состояние своего спутника. "Уж не повредился ли наш граф в рассудке?" - невольно подумал аббат. Внезапно другая догадка пришла ему на ум.
  
  - Погодите-ка, погодите-ка... Я, кажется, смекнул, в чем тут заковыка, - заговорил он мягко. - Граф, вам все попросту пригрезилось. Вы задремали в повозке - ну и, как это бывает, приняли сонные бредни за явь.
  
  Граф хмыкнул, не зная, что возразить, и замолчал. Ему вдруг подумалось - а может, Крюшон прав? Может, ему все померещилось? Помнится, он остался сидеть на камне, а аббат - этот толстяк!... впрочем, нет, нет, не то.
  
  Тем временем рикша подкатил шарабан ко дворцу и миновал ворота. Путешественники забыли о своем споре да и обо все на свете, оказавшись внутри дворцового сада. Если бы удалось собрать вместе лучших садовников Европы и Азии, а также обеих Индий, - когда-либо появившихся на свет и тех, кому только предстояло появиться, - то слезы их зависти образовали бы водоем столь обширный, что там нашлось бы довольно места, чтобы утопиться всем этим садовникам. Оставалось лишь воздать должное человеколюбию правителей Некитая, что они весьма разборчиво допускали в свою страну чужестранцев - а вдруг бы среди них оказалась парочка завистливых садовников? Еще утопятся, и отвечай тогда за них.
  
  Потрясенные красотой, граф и аббат молчали, не в силах вымолвить слова. Но вид великолепного сооружения, открывшегося за поворотом дорожки, вернул им дар речи, - оба испустили невольный крик восхищения. И было от чего. Все красивейшие дворцы Старого и Нового света - Версаль и Реймс, Айа-София и Василий Хорошосчастливый, дворец далай-ламы и чертоги непальского короля - все это, вместе взятое, друг на друга помноженное и возведенное в куб было только бледной тенью перед божественным изяществом и невыразимой прелестью росписи величественного ажурного здания - которое, как выяснилось позже, было императорской конюшней. Что же до самого дворца, то его бессмысленно и опасно описывать, ибо надлежит пощадить монаршью гордость властелинов Запада и Востока. А чему удивляться - ведь Некитай почти что предместье Шамбалы, ее-то благие излучения и подвигли, видать, некитайских мастеров на столь вдохновенное зодчество!
  
  - Да-а-а, - потрясенно протянул аббат Крюшон, - да-а-а... Как же я буду проповедовать здесь истинную веру? Уж лучше бы тут были руины.
  
  Оглушенных мощью прекрасного гостей из Франции подоспевшие чиновники проводили внутрь.
  
  - Впредь до официального представления, господа, император соблаговолил дать вам частную аудиенцию, - доверительно объявил некий вельможа, сопровождавший путешественников. - Он хочет переговорить с вами с глазу на глаз. Поэтому прием пока что не в парадной зале. Прошу вас - обождите здесь.
  
  Они остались в большой приемной, где находилось несколько столиков с питьем - графинами с какой-то желто-зеленой жидкостью. Аббат хотел было угоститься, открыл пробку, понюхал, постоял в раздумье и поставил графин назад.
  
  - Голубчик, а что это за напиток? - спросил он часового у одной из дверей.
  
  Тот молча показал рукой куда-то вниз туловища.
  
  - Пожалуй, я не буду утолять жажду, - сказал аббат, - мне уже не хочется.
  
  В этот миг одна из многих дверей открылась, и за-за двери показалась чья-то физиономия. Прищурившись, она оглядела их и спросила:
  
  - Мужики, здесь лысого никто не спрашивал?
  
  - Не знаю, - охотно отвечал аббат, - мы только что прибыли.
  
  - А! Вы те двое новых иностранцев, что сюда шпионить приехали? - осведомилась физиономия.
  
  Граф побагровел и поднялся с дивана.
  
  - Мы посланники его величества короля Франции, и я никому не позволю унижать честь моей страны в моем лице! - произнес он резкую отповедь.
  
  Физиономия скривилась и отвечала:
  
  - Только не уверяй меня, будто вы приехали, чтобы у болонки второй фрейлины пальчиком поковырять - я все равно не поверю.
  
  - Что?!. - побледнев, спросил граф звенящим голосом. - Что ты сказал, наглец?!. А ну, повтори!
  
  Аббат тоже поднялся с места и принялся уговаривать:
  
  - Успокойтесь, граф! Разве вы не видите - этот клоун нарочно старается вывести вас из себя. А вы не поддавайтесь, и все тут!
  
  Физиономия в ответ на это прищурилась и принялась усиленно нюхать воздух.
  
  - Фу, какой вонючий! - загадочно произнесла она и закрыла дверь.
  
  Сразу вслед за тем открылась другая дверь, и вышедший некитайский вельможа возгласил:
  
  - Его величество император Некитая просит вас войти, господа!
  
  Они вошли, и граф остолбенел: за столом на золоченом троне восседал тот самый некитаец, которого аббат обозвал клоуном! Кстати, стало видно, что он почти совершенно лыс.
  
  - Не стойте столбом, граф, - прошептал на ухо графу Артуа аббат, - это неприлично. Кланяйтесь, кланяйтесь!..
  
  Они выполнили необходимые фигуры приветствия, и император мановением кисти усадил их на один из диванов напротив себя. Граф почувствовал что у него невесть отчего задергалась левая икра. Это не укрылось от взора венценосного хозяина и очень даже ему понравилось. Он встал с места, довольно потер руками и, выйдя из-за стола, присел на его край.
  
  - Что, граф, поджилки затряслись? - торжествующе произнес владыка. - Это правильно - императоров надо бояться. Трепетать перед императором! Чтоб зубы стучали, чтоб колени ходуном! А не трясешься со страху - в колодец тебя или башку отрубить да кинуть в помойку. Раньше разве так было? Куда! Вон, дедушка мой покойный - тот с народом не чикался. Бывало встанет вечерком в кустах, дождется, как народ с киношки повалит, подкрадется сзади к кому-нибудь да ка-ак рявкнет под ухо: мужик, проснись! ты серешь!! - так тот так и повалится наземь да ногами задергает и трясется весь, как припадочный. А дед корону на затылок сдвинет, стоит подбоченясь да хохочет во все горло. Герой! Так уж народ как с вечернего-то сеанса идти уже заранее весь трясется. А все почему? Страх был перед императором! Уважение было. А сейчас что? Отольешь ему в кружку, говоришь: пей! Он: не буду! - Ему: пей, полезно! А он, стервец, выльет на землю да стоит ухмыляется - все ему нипочем. Во как распустились! А я так считаю: чем с ними круче, тем лучше. Слово поперек царю сказал - башку долой! Косо посмотрел на царя - опять башку к хренам! Подумал что не то - в петлю, мерзавца! Вот тогда будут бояться. Да вообще всех к хренам прирезать надо!
  
  Граф и аббат обменялись вопросительным взглядом. Император заметил их недоумение и подумал: "Круто, круто беру. Народ с Запада, не поймут. Балованые - к демократии привыкли... таким все свободу подавай. Проще надо, проще". Широко улыбнувшись, император сделал свойское лицо и заговорщицки произнес:
  
  - Мужики, вы не думайте - со мной можно покороче сойтись: я в рот беру!
  
  На самом деле он хотел сказать:
  
  - Мужики, вы не думайте, что я такой тиран - я скоро демократию заведу.
  
  Но почему-то вместо этого он сказал:
  
  - Мужики, вы не думайте - со мной можно покороче сойтись: я в рот беру!
  
  А все дело было в том, что у многих некитайцев, включая и монархов, была одна болезнь: они часто хотели сказать одно, а говорили совсем другое. Вот и император собирался сказать про демократию, а сказал про "в рот беру".
  
  Видя, что граф и аббат в замешательстве косятся один на другого, император решил поправить свою оплошность. Он хотел сказать:
  
  - Это я в том смысле, что бутылочку могу запросто распить.
  
  Но вместо этого он сказал:
  
  - Да вы не гадайте, мужики, это не здесь, не во дворце, конечно - я для таких дел квартирку в городе снимаю.
  
  "Да что же я такое несу сегодня?" - в ужасе подумал император. Он густо побагровел - даже вся лысина стала пунцовой, но решил уж держаться своего до конца - будто все так и положено.
  
  - Что, небось адресок хотите? - спросил властитель Некитая. - Так и быть, могу продиктовать.
  
  - Да, если не трудно, - любезно откликнулся аббат и достал откуда-то карандаш и бумагу.
  
  - Пиши, аббат, - скомандовал император, - дом Гу Жуя на углу Главной улицы и Набережной, второй этаж, направо. Постучать четыре раза.
  
  - Четыре раза, - повторил аббат, записывая.
  
  - Аббат, - грозно прошептал на ухо Крюшону взбешенный граф, - зачем вы записываете этот адрес?
  
  А император меж тем словно окаменел - он сидел с таким лицом, будто у него в животе застрял кусок только что съеденного собственного уха. Императору и впрямь стало дурно - он только теперь сообразил, что за глупость сморозил. Боясь, как бы не вышло чего похуже и не тратя времени на объяснения, император поднялся и, пройдя мимо графа и аббата, вышел в двери, которыми они вошли.
  
  - Какой милый человек, - ласково произнес аббат, провожая взглядом императора.
  
  - Аббат, извольте объясниться, - решительно потребовал граф. - Как вы посмели записать этот адрес?
  
  - Так, на всякий случай, - кротко ответил аббат, глядя в глаза графа ясным взором праведника.
  
  - Вы понимаете, в каком свете выставили себя и нас обоих? - грозно вопрошал граф. Он бы вне себя и не знал - то ли придушить аббата прямо сию секунду, то ли... Внезапно его раздумия прервали громкие голоса, доносящиеся откуда-то близко через стенку. Как оказалось, возмущен был не один только граф:
  
  - Ты зачем им адрес дал, а? Нет, ты скажи, образина, зачем ты адрес дал? - допытывался визгливый женский голос, выдавая известное состояние женской души, за которым следует цепляние в волосы или битье тарелок.
  
  - А тебе-то что? Хочу, вот и дал, - пробубнил в ответ кто-то голосом, весьма схожим с императорским.
  
  - Да дурак ты дурак! - вскипела невидимая собеседница императора. - Ты думаешь от твоего хотения толк будет? Ага, так тебе и дадут почмокать, раскатал губоньку! Он придет в своем балахоне да будет тебе показывать то пальчик, то кончик, пока совсем с ума не сведет. И до того тебя дразнить будет, что ты и в секту его запишешься!
  
  - Ну и запишусь, что за беда! - угрюмо пробубнил император (если это был император).
  
  - Что за беда! - взвизгнул женский голос. - Ну, дурачина же, ну идиот же ты лысый! Думаешь, ты этим своего добьешься? Да он тебя месяц таскать на ту квартирку будет, всю голову вскружит, а как только ты в его секту подашься, он сразу и скажет: нет, голубок, извини, я со всей душой бы рад, да только по нашей вере такого не полагается! - ну, и с чем ты останешься после этого, дурак?!.
  
  Новый голос горячо поддержал собеседницу императора:
  
  - Ваше величество! Я изумлен прозорливостью вашей супруги... Даю слово чести - императрица в точности обрисовала повадку этих подлых иезуитов - они именно так все и делают. Приходится только поражаться, как эта великая женщина в один миг сумела раскусить то, на что государям Европы понадобилось добрых двести лет! Все короли от Норвегии до Испании до сих пор от них стонут! Барбаросса даже утопился из-за этого, - скажи, Зигфрид!
  
  Император что-то неразборчиво пробурчал в ответ, а граф так и позеленел - хуже позора просто невозможно было вообразить.
  
  - Вы видите теперь, аббат, что вы наделали? - гневно вопросил он.
  
  В этот миг послышался какой-то шум, двери распахнулись и в комнату вломился какой-то субъект европейского вида с типичным надменно-тупым прусским лицом и с моноклем в глазу. Он оглядел сынов Франции с гримасой выскомерного омерзения и вдруг подскочил к аббату и вырвал у него из руки бумажку с адресом. Порвав ее на мелкие клочки, надменный пруссак швырнул клочки в лицо аббату.
  
  - Ха! ха! ха! - проговорил наглец в лицо аббату и повернулся, чтобы уйти.
  
  - Ничего страшного, граф, - незлобиво произнес аббат, улыбаясь в спину нежданного гостя улыбкой христианского всепрощения, - ничего, я прекрасно помню адрес и без бумажки!
  
  Граф не знал, что ему и делать. С одной стороны, его так и подмывало призвать наглеца-тевтона к ответу - какое право тот имел рвать записку его спутника? Но с другой стороны, заступаться за аббата в таком деле... просто черт знает что! И налившись кровью от злости, граф оставался на месте, ненавидя и проклиная все на свете: подлеца-аббата, грубияна-пруссака, маразматика-императора, каналью-возчика и всех, всех, всех, включая обожаемого короля Луи, этого паршивца - вот ведь сволочь, куда спровадил несчастного графа Артуа! У него в голове зароились кровожадные мысли - вернуться во Францию да устроить хорошую революцию: на гильотину гада! - Вот ведь до чего может дойти человек даже самого редкого благородства в черную минуту уныния и душевной слабости!
  
  Меж тем время шло, а они с аббатом продолжали оставаться в пустой комнате в полном одиночестве. Минуло полчаса, а их так никто и не побеспокоил, и наконец, беспокоиться начали они сами.
  
  - Ваше сиятельство, - заговорил аббат, - вам не кажется, что пора бы уже кому-нибудь и заглянуть к нам? Его величество уже добрые полчаса как соблаговолил нас покинуть.
  
  Графу не хотелось даже видеть аббата, а не то что общаться с ним. Но другого собеседника под рукой не было, а они, как-никак, находились в одинаковом положении, и притом, весьма щекотливом. Он преодолел свою досаду и сухо спросил:
  
  - Что же вы предлагаете, аббат?
  
  - В нашем распоряжении есть несколько способов действия. Мы можем, - начал перечислять аббат, - сидеть тут, дожидаясь, пока о нас не вспомнят. Это во-первых.
  
  - А если не вспомнят?
  
  - Тогда мы сможем сделать нечто, что неминуемо привлечет их внимание. Это во-вторых.
  
  - Что же именно?
  
  - А давайте кричать: пожар! пожар! - предложил аббат. - Все равно кто-нибудь услышит. Это в-третьих.
  
  - Мне все больше кажется, - холодно возразил граф, - что вы нарочно назло мне несете разные несусветные глупости, чтобы изводить меня. Так вот, имейте в виду - у вас ничего не выйдет. Кишка тонка.
  
  Аббат возвел очи горе, призывая небо в свидетели, что он терпит безвинно.
  
  - Если вас не устраивают мои советы, зачем вы их все время спрашиваете? - кротко заметил он. - А что же вы сами предлагате, в таком случае?
  
  - Тут у дверей стоял часовой, - отвечал граф. - Возможно, он вызовет кого-нибудь.
  
  Но часового у двери уже не стояло.
  
  - Странно... Ну что ж, пойдем искать кого-нибудь! - решительно заявил граф.
  
  Они блуждали по коридору минут пятнадцать, заходя то в одну, то в другую дверь, и нигде не было ни души. Вдруг граф почувствовал, что кто-то дергает его за руку. Это был мальчик-негритенок лет десяти.
  
  - Дяденька, а вы вправду французский граф? - спросил он.
  
  Граф Артуа снисходительно улыбнулся.
  
  - Да, правда. Скажи-ка, малыш, как нам пройти...
  
  - Дяденька, а вы к моей маме в постель полезете? - перебил любопытный мальчуган.
  
  Граф рассердился:
  
  - Экий ты негодный мальчишка! Вот я сейчас надеру тебе уши!
  
  Но мальчик ловко увернулся и спрятался за спину аббату. Он скорчил рожу и сказал:
  
  - Дяденька, а когда вы по водосточной трубе карабкаться будете, то не лезьте голым задом кверху, а то подумают, что это лысый лезет!
  
  - Аббат! - призвал граф. - А ну, хватайте этого мерзкого сопляка!
  
  Аббат повернулся спиной к графу, растопырил руки, как бы желая охватить большой шар и, размахивая ими, стал топтаться на месте. Вдруг он пронзительно закричал:
  
  - Пожар!.. Пожар!!. Насилуют!...
  
  В один миг с разных сторон послышался топот множества ног и из нескольких дверей враз выскочили люди с ведрами воды. Первым делом они окатили аббата из ведра, и кто-то спросил:
  
  - Что горит? Где?!.
  
  Аббат, отфыркиваясь, отвечал:
  
  - О, господа, успокойтесь - ничего страшного. Просто граф пожаловался, что сгорает от жажды.
  
  Тут же пара ведер воды обрушилась на графа.
  
  - Стоп, стоп, стоп! - распорядился один из прибежавших. - Не надо больше поливать графа Артуа. Вы, кажется, хотели утолить жажду? - обратился вельможа к графу.
  
  - Да, и перекусить бы не помешало! - тотчас отвечал за него аббат.
  
  - О, - удивился вельможа. - Так в чем же дело? Все вас давно ждут в парадной зале к ужину. Пойдемте, пойдемте, господа!
  
  Любезный придворный провел их в парадную залу, где, как это бывало и при французском дворе, толклось множество народа. Вдоль стен стояли накрытые столы, но за них еще никто не уселся. Поодаль, на подиуме у одной из стен, сидел на троне император, а рядом, на троне чуть меньше, царственно восседала императрица. Император заметил вошедших и хлопнул в ладоши. В наступившей тишине он торжественно возгласил:
  
  - Мужики! Тут к нам новенькие приехали из Франции, граф Артуа и аббат Крюшон, да вы их знаете - вон они, мокренькие. Прошу любить и жаловать.
  
  Императрица сделала любезный кивок и помахала издали веером - графу показалось, что она подмигнула ему. "Хороший знак", - подумал он и взбодрился духом.
  
  - Кстати, господа, по особой просьбе иностранных послов в честь наших гостей будут поданы блюда из французской кухни! - объявил император.
  
  Все захлопали в ладоши.
  
  - Странно, - сказал граф аббату Крюшону, - сомневаюсь, чтобы тут могли знать французскую кухню!
  
  - Чего же не знать, - отвечал один из придворных, стоявший поблизости. - Вы, французы, лягушатники, кто вас не знает!
  
  - На подобное прозвище можно и обидеться, - заметил граф, - но я уверен, что вы это сказали без дурного умысла.
  
  - Да? - язвительно переспросил некитаец. - Только не уверяйте меня, будто это вы вчера пытались перехрюкать свинью под окном премьер-министра - я все равно не поверю.
  
  - О чем толкует этот недоумок? - громко спросил граф аббата. - Может, так в Некитае принято напрашиваться на поединок?
  
  Аббат примирительно отвечал:
  
  - Не теряйте самообладания, граф, это же язычники, откуда им знать христианские понятия!
  
  Некитаец скривился, понюхал воздух и произнес странную фразу:
  
  - Да уж, граф, вас на хлеб не намажешь!
  
  - Вот именно, - гордо отвечал граф. - Не на такого напали, и чем раньше это все поймут, тем лучше!
  
  В ответ на это некитаец стал делать губой и руками какие-то странные жесты, явно напрашиваясь на ссору. Вокруг них стал собираться кружок.
  
  - Что это с графом? - послышалось за спиной у графа Артуа.
  
  - Да вишь, плохо облили - все еще не остыл парень, - отвечал кто-то.
  
  - Так яйца ему надо оборвать - глядишь, и успокоится, - произнес еще кто-то.
  
  Граф вскипел. Он резко обернулся, желая разглядеть негодяя. К счастью, в этот самый миг пригласили к столу и все дружно кинулись занимать места. Графа и аббата подхватило волной и выплеснуло к столу рядом с двумя дамами не первой молодости. Оглядевшись, граф заметил наискосок от себя у противоположной стены европейца с моноклем - того самого, что порвал бумажку с адресом.
  
  - Прошу прощения, - осведомился граф Артуа у своей дамы, - вы случайно не знаете, кто тот человек с моноклем?
  
  Дама игриво хихикнула и уперлась в ногу графа коленкой.
  
  - Это барон фон Пфлюген-Пфланцен, прусский посланник, - разъяснила она, наклоняясь пониже и показывая свое декольте.
  
  Рядом с прусским посланник сидел еще один человек европейской внешности - с мясистым красным лицом, с рыжеватыми бакенбардами и бесцветными водянистыми глазами.
  
  - А! - сказал граф. - Понимаю... А кто вон тот, с бакенбардами?
  
  - Это британский посланник, сэр Тапкин, - отвечала дама. - Кстати, меня зовут Зузу.
  
  - Значит, мы имеем дело с англо-германским альянсом, - сказал сам себе граф, а вслух принялся извиняться.- О, прошу прощения за оплошность, признаться, я не решился поинтересоваться прямо. Кстати, позвольте представиться: наследный граф Артуа из гасконской ветви.
  
  - Да уж знаю, - вновь хихкнула дама.
  
  В этот момент к столу, где находились граф и аббат, подошли двое слуг, каждый с огромным подносом, на котором виднелась гора чего-то зеленого, а третий слуга - очевидно, кравчий - громогласно объявил:
  
  - Внимание! Специально для наших дорогих французских гостей - национальное французское блюдо. От императора!.. - слуга сделал торжественную паузу. - Лягушачья икра, господа!.. Приятного аппетита.
  
  Слуги поставили перед графом и аббатом по огромному подносу с лягушачьей икрой, а весь зал дружно зааплодировал. При этом, графу показалось, что Пфлюген злорадно ощерил рот, а Тапкин довольно потирает руки. Граф и аббат с вытянувшимися лицами переглянулись между собой, и тут графа Артуа осенило.
  
  - Я знаю, - прошептал он аббату, - это подлость Пфлюген-Пфланцена!
  
  Но граф не собирался сдаваться так просто. Он поднялся с места и объявил в парадном тоне:
  
  - Выражаю нашу общую признательность его величеству за внимание к скромным птуешественникам из Франции. Однако в знак нашего доброго отношения, а также не желая себе положения исключительности... мы с аббатом единодушно решили - послать оба подноса с лягушачьей икрой нашим, так сказать, соседям по Европе. Барон фон Пфлюген-Пфланцен и лорд Тапкин - примите от нас эту икру!
  
  Зал разразился рукоплесканиями.
  
  - Как благородно! - восхищенно произнесла Зузу. - Вот она, французская косточка!
  
  Но Пфлюген и Тапкин тоже были не лыком шиты. В ответ на речь графа поднялся британский посланник и произнес:
  
  - Господа! От всего сердца спешу поблагодарить наших, как вы выразились, граф, соседей по Европе. Право - мы с бароном сердечно тронуты.
  
  - Э! - сказал себе граф Артуа. - Где-то я слышал этот голос... А не ты ли, голубчик, лажал иезуитов в глазах императора всего час назад?
  
  Меж тем, Тапкин продолжал:
  
  - Но мы, увы, не можем принять этот щедрый дар. Во-первых, мы не вправе лишить дружественных французов привычной для них пищи. Во-вторых, эта икра - дар императора, а от того, что дарит монарх, отказываться не пристало. И в-третьих, мы с бароном, как это и заведено при некитайском дворе, получаем от его величества свою традиционную национальную пищу. Я, в частности, - ростбиф и пудинг с изюмом, - сэр Тапкин поднял вверх на палочке немалой величины ростбиф, аппетитно сочащийся соусом и благоухающий даже издали, а затем торжественно вознес в обеих руках опять-таки немалый горшок с пудингом. - А барон...
  
  - А я получаю, - горделиво заявил барон Пфлюген, - тушеную капусту с сосисками и говяжий студень, - и он показал тарелку с горой сосисок и капустой - у графа и аббата так и заурчало в животе от вида сосисок и ростбифа.
  
  - Так что, - заключил Тапкин, - мы вынуждены отказаться от великодушного дара наших европейских друзей-французов! Ешьте, господа, свою икру сами!
  
  Зал снова зааплодировал.
  
  - Тоже очень великодушно, - растроганно промолвила Зузу. - Ах, вы, европейцы такие воспитанные!
  
  А граф меж тем едва не потерял сознание при виде кушаний, назначенных пруссаку и британцу. Он горячо возненавидел обоих и благородно решил отомстить обоим. Однако его друг еще не сказал своего слова и не собирался отступать так просто. Аббат поднялся с места и заявил:
  
  - Вот граф сказал, будто мы хотим поделиться лягушачьей икрой только с европейцами, а мы со всеми хотим поделиться. Нам, как христианам, подобает скромность. Ваше величество! - спасибо за адресок, то есть, - поправился аббат, - я хочу сказать, за подарок. Но мы не хотим ничем выделяться - пусть эту икру разделят между всеми гостями в этом зале, а мы будем есть то же, что и остальные. Долой эти привилегии - и да здравствует простота и скромность!
  
  Вновь раздались аплодисменты, однако императрица горячо возразила:
  
  - Нет, нет! Вы так устали с дороги, дорогой аббат, и вы, граф! Мы не должны мучать вас непривычной пищей, - правда, дорогой? - обратилась она к супругу.
  
  - Да пускай едят свою икру, чего там, - великодушно согласился император. - Ешьте, мужики, сколько влезет, не стесняйтесь! Я уже распорядился - вас теперь каждый день будут так кормить. Так что кушайте на здоровье!
  
  - Приятного аппетита! - хором произнес весь зал, а Пфлюген и Тапкин мерзко заухмылялись.
  
  Граф посмотрел на икру и ему стало тошно. Он сидел со слезами на глазах и молча страдал. Есть хотелось невыносимо, но лягушачью икру он есть не мог. А меж тем вокруг так все и чавкало, так и хрустело разными вкусными сочными кусочками. "Еще немного - и я сойду с ума", - подумал граф.
  
  Однако отчаиваться не в обычаях храбрых гасконцев. Граф и теперь нашел выход. Он сделал вид, будто ухаживает за своей дамой, и стал накладывать ей в тарелку разные лакомства. Изображая таким образом галантное ухаживание и перемежая свои усилия всякими любезностями и шуточками, граф ухитрялся незаметно угоститься то одним, то другим, то третьим. Краем глаза он заметил, что аббат последовал его примеру и, рассказывая своей даме житие святого Варсонофия, изображал в лицах, как того искушали бесы в пустыне во время его поста.
  
  - А лукавый и сует под нос святому Варсонофию кусок ветчины - вот такой, - увлеченно излагал аббат. - А Варсонофий, как он есть святой подвижник, отказывается. Тогда бес ам! - этот кусок - вот так! - видите? да и ням его - ням! ням! - и весь съел... Кстати, давайте я вам порежу ваш окорок...
  
  - О, - улыбнулась дама, - Как вы, французы, любезны!
  
  - Да уж, мы такие, - отвечал аббат и, складывая окорок на тарелку даме, ловко сбросил себе в рукав два завидных куска.
  
  Не отставал и граф. Но вслед за одной бедой навалилась другая - графу Артуа внезапно заложило нос. Проклятые сопли так и подступали, не давая дышать, и уже начали капать на стол. Но граф не потерялся и тут - он сделал вид, будто уронил на пол свою вилку. Нагнувшись пониже, чтоб никто его не видел, граф - чтобы сделать приятное Зузу и отвести подозрения относительно истинной причины своего нырка под стол - пожал ей коленки. Довольная Зузу нежно захихикала, а граф стал срочно сморкаться в рукав - его платок, как назло, куда-то запропастился. Он быстренько вытер рукав о сиденье соседки - разумеется, с тыльной нижней стороны - и выбрался наружу. Он продолжал любезничать с Зузу, вновь и вновь, по мере надобности, наклоняясь под стол и мазая о ее сиденье - с нижней стороны - новую порцию соплей. Так он повторял свою проделку несколько раз, а Зузу, в ответ на ухаживания графа, сама то и дело склонялась к его плечу, шаловливо щебеча всякие пустяки. Таким образом, граф отважно выпутался из всех передряг, что послала ему судьба, однако злодейка готовила ему новые испытания - каковы они, будет видно из дальнейшего рассказа.
  
  Послышался чей-то крик:
  
  - Нет, вы послушайте! Вы только послушайте, что пишет этот негодник!
  
  Взоры всех обратились в сторону императора - крик исходил от какого-то очкастого мужчины, невесть когда появившегося у трона с листком бумаги в руке. Другой рукой он тащил уже знакомого графу чернокожего мальчишку.
  
  - Это учитель словесности, наставник нашего принца, - разъяснила Зузу, отвечая на вопрос графа.
  
  - Как! - потрясенно воскликнул граф. - Вот этот негритенок - сын императора, наследник престола?!.
  
  - Ну да, разве вы сами не видите? Он же весь в отца, - ласково улыбнулась Зузу.
  
  - Вот так так! А я-то назвал его сопляком и хотел драть за ухо! - сказал граф сам себе. - Хорошо, что аббат мне помешал.
  
  Меж тем словесник продолжал на весь зал:
  
  - Ваше величество! Я велел этому сорванцу написать сочинение "За что я люблю папу" - и что же?
  
  - А что такое? - спросила государыня, сойдя с трона и нежно обнимая свое дитя.
  
  - А вы прочитайте! - потребовал словесник и сунул императору листок.
  
  Император начал было читать, но словесник снова потребовал:
  
  - Нет, вы вслух читайте, чтоб все слышали!
  
  Император начал было читать:
  
  - За что... что я не... - побагровел и сказал: - Что-то я не разбираю почерка.
  
  - Дайте сюда, я сам прочитаю, - словесник забрал бумагу из руки императора и громко зачитал:
  
  - За что я не люблю папу.
  
  Сочинение.
  
  ЗА ЧТО Я НЕ ЛЮБЛЮ ПАПУ
  
  Папа давно всем обрыд. Я очень не люблю его. По-моему, он козел. Один раз я налил ему в ночной горшок апельсинового сока. Так этот додик стал бегать и всем доказывать, что достиг просветления. Да только никто не стал пробовать. Он совсем додик - придет, че-то хнычет, хнычет... К тому же, он мне не папа. Мой папа - конюх Ахмед. Мама сама сказала. Да все и так знают. Говорят, скоро придет какой-то мокрушник и влепит папе богатырский чудо-моргушник.
  
  Поскорей бы это случилось.
  
  Словесник закончил зачитку сочинения. В мертвой тишине было слышно, как шуршит кровь в капиллярах венценосного лба - император то наливался багровым цветом, как пион, то белел, как Гималайские вершины. Наконец, окрас его лица принял какой-то полосатый вид и на этом установился. Все ждали, что будет дальше, но император молчал. Кто-то из придворных робко произнес что-то о мальчишеских шалостях, другой неуверенно бормотнул о вреде для детского здоровья ранней мастурбации, и тут император заговорил.
  
  - Эта молодежь... - с глубокомысленным видом произнес он. - Она всегда ищет романтики... Но проходит время юношеских порывов и... - император мелко закивал головой, что должно было изображать мудрую снисходительность, - и жизнь берет свое. Мы все были романтиками, а теперь вон... - и государь снова мудро закивал, - жрать-то охота, небось!
  
  Зал облегченно перевел дыхание.
  
  - Да, да! - послышался отовсюду хор восклицаний. - До чего точно сказано! У мальчишек - у них всегда в голове романтика.
  
  Аббат Крюшон поднялся и громко сказал:
  
  - Вот тут говорят, что принцу пора расстаться с юношеским романтизмом, да и адресок, дескать, забыть надо, - хотя никто не говорил ничего подобного, - а я говорю, что в его возрасте подобная возвышенность ума чрезвычайна похвальна! - да и адрес мы помним без всякой бумажки!..
  
  Император одобрительно посмотрел на Крюшона и милостиво кивнул ему. Посыпались новые восклицания.
  
  - Аббат совершенно прав! У мальчика романтический склад души, это замечательно!
  
  - Конечно, конечно, сразу видать будущего поэта!
  
  С места поднялся один из придворных и сказал:
  
  - Ваше величество! Но если у наследника такая романтическая душа и к тому же - незаурядные литературные способности, почему бы с ним не позаниматься кому-либо из наших мэтров?
  
  - Да, да! Например, Ли Фаню! - тотчас отозвался зал.
  
  Император несколько нахмурился - он был в размолвке с Ли Фанем. Императрица же немедленно ухватилась за эти слова:
  
  - У мальчика литературный талант, а из-за твоего Тарзана, - накинулась она на супруга, - наш лучший писатель Ли Фань удален от двора (хотя Ли Фань сидел в это время за одним из столов). - А кто же будет заниматься с ребенком?
  
  Тут встал из-за стола редактор одной из двух местных газет Ван Вэй:
  
  - Ваше величество! Мы тут посоветовались и единогласно решили... У нас тут есть избранный кружок любителей изящного - "Золотой аргонавт". Мы туда, конечно, только самых лучших стихотворцев берем, но у принца такой талант, что и обсуждать-то нечего... В общем, мы его записали в почетные члены с присвоением звания "золотой аргонавт". Так что пусть приходит, мы его вырастим во всемирного поэта!
  
  "Золотой аргонавт" гордо оглядывался по сторонам, корча рожи всем сразу.
  
  - Ну, вот видишь, обошлись и без Ли Фаня! - засмеялся император.
  
  Зал дружно поддержал, вежливо похихикивая.
  
  - А я, ваше величество, из своего детства могу похожий случай рассказать! Можно? - заговорил один из некитайцев, и граф узнал в нем того, кто предлагал оборвать ему яйца.
  
  - Кто это? - спросил граф Зузу.
  
  - Это Гу Жуй, у них соперничество с Ли Фанем, - охотно объяснила Зузу.
  
  - Значит, был я, помню, сопляком-подростком, лет тринадцать, что ли... Ну, ясно, тоже своего старика за козла держал - ума-то не было, романтика одна в башке. Ну, значит, была у нас одна служаночка без пробы, сикушка на год меня моложе. Я уж ее и там тискал, и тут, - ну, кое-как сговорил придти вечерком в сарай. Хожу гоголем целый день, на старика как на додика посматриваю - ну, еще бы, первая любовь. А старый хрен-то подслушал, как мы сговаривались, я вечером-то на конюшню пошел, захожу - а старик-то мой телку уже завалил да шоркает, только шерсть летит. Повернул ко мне голову и смеется: что, куренок, думал отца обскакать? будешь знать - не лезь поперед батьки в пекло! Да уж так неделю ее и валял, пока не натешился, - ну, потом и мне кое-чего досталось... Так что романтика романтикой, а против отца-то кишка тонка!
  
  Все посмеялись над незадачливым Гу Жуем, и история с сочинением как будто уже совершенно загладилась. Произнесли тост за новоиспеченного "золотого аргонавта", и тут вдруг встал Ли Фань и громко произнес:
  
  - Гу Жуй, ты потаскушка!
  
  - Почему это? - обиделся Гу Жуй.
  
  - Да потому что твой отец помер, когда тебе и трех лет не было, я точно знаю! Ты нарочно все выдумал, чтобы подольститься, да еще отца своего измарал, подлец!
  
  Возникла неловкость. Гу Жуй покраснел и стал неуклюже оправдываться:
  
  - Ну, насвистел маленько, а что такого? Я же не для себя - для государя нашего старался. Приятно, думаешь, когда твой сын такую парашу под нос навалит, да еще при всех! Вон император - как пеобанный сидит. Ну, думаю, срочно надо какую-нибудь ересь покруче запулить... Что тут особенного?
  
  Император побагровел. Он с неудовольствием заметил Гу Жую:
  
  - Да, Гу Жуй, тебя на хлеб не намажешь!
  
  - Почему, ваше величество? - испугался Гу Жуй.
  
  - А кто же бутерброд с таким говном будет есть! - отвечал император и злорадно засмеялся.
  
  Императрица тоже была недовольна. Она досадливо наморщилась и выговорила Гу Жую:
  
  - Фу, Гу Жуй, какой ты неграциозный! Поучился бы манерам хоть у наших французских гостей!
  
  - А что я? - продолжал неловко оправдываться Гу Жуй. - Манеры как манеры. Вон граф - я видел, он сопли на сиденье мажет.
  
  Граф Артуа побледнел:
  
  - Извольте взять свои слова назад, сударь! Вы - низкий клеветник! - гневно закричал он, выскакивая из-за стола.
  
  - Ничего не клеветник, - стоял на своем Гу Жуй. - Переверни-ка стул, небось, сразу все убедятся. Ну, что, боишься проверки?
  
  - Или вы принесете мне извинения, Гу Жуй, - торжественно заявил граф, - или мы будем драться на шпагах!
  
  - Ну вот еще! Это из-за соплей драться? - обиженно спросил Гу Жуй.
  
  - Стул! Граф, ты стул-то переверни сперва! - дружно закричали по залу.
  
  К графу подошло несколько некитайцев:
  
  - Граф, вы не разрешите осмотреть ваш стул?
  
  - Пожалуйста, - холодно отвечал граф, торжествуя про себя - он-то знал, что ничем не рискует.
  
  Его стул подняли и перевернули сиденьем вверх. Граф обомлел: вся обивка снизу была вымазана свежими соплями!!! Но ведь он же ее не касался!..
  
  - Это не мои сопли! - завопил граф. - Кто посмел их намазать на мой стул?!.
  
  Его взгляд встретился с робким взглядом Зузу.
  
  - Я думала, по-французски так принято ухаживать... - виновато пролепетала дама и покраснела - оказывается, она заметила любезность графа и решила ответить ему тем же.
  
  Стул меж тем поставили на место, и граф рухнул на злосчастное сиденье. Он уже был не в силах что-то доказывать. Челюсть его отвисла, дыхание перехватило - граф был едва ли не при смерти. Подлец Пфлюген брезгливо скривил рот и, пользуясь моноклем как лорнетом, стал разглядывать графа, как если бы глядел в лупу на какое-нибудь гнусное насекомое. Краснорожий Тапкин в тон ему изображал гадливость, зажимая рукой рот, как будто сдерживая приступ рвоты. Но у графа даже не было духу возмутиться их жестами - он был полностью потерян.
  
  - Ах, ваше сиятельство, как вы неосторожно, - укоризненно попенял ему аббат. - Сморкались бы уж лучше в карман!
  
  Действительно, всяк согласится, что граф поступил опрометчиво, допустив проверку осморканного сиденья. Но ведь он-то мазал сопли на соседний стул, а проверить-то хотели то сиденье, которое занимал он сам! Он же полагал, что этот стул послужит безупречным свидетельством в его пользу! Так что не надо осуждать графа строго за его промах - с кем не бывало: думаешь одно, а выходит другое.
  
  Граф сидел, ничего не воспринимая вокруг, и пришел в себя только из-за голосов позади него:
  
  - Ты смотри, как икру наворачивает! Все-таки свое, родное - его ничем не заменишь!
  
  - Ну, национальное блюдо есть национальное блюдо, да дело здесь не в этом, - возразил другой голос. - Я верно слышал, от икры потенция раз в десять сильнее - вот он и лопает за обе щеки.
  
  - Так ты думаешь, он уж затевает к нашей государыне подкатиться? - спросил первый голос.
  
  - Факт! - подтвердил второй. - Он еще только в залу вошел, а я уж вижу: он к государыне в постель задумал.
  
  - Эх, как жрет-то все-таки - залюбуешься! - восхитился первый. - Даже не солит!
  
  "О чем это они?" - с удивлением подумал граф и только теперь заметил, что он вовсю уплетает лягушачью икру - огромное блюдо перед ним было уже наполовину пусто, а граф как раз остановил руку с полной горстью икры у самого своего рта. Минутой позже он ощутил мертвую тишину, царящую в зале, а еще через миг осознал и причину ее: оказывается, все вокруг прекратили свои занятия и во все глаза таращились на графа - как он пожирает свое блюдо.
  
  - Кушайте, кушайте, граф, что же вы перестали! - любезно попросила государыня и ласково улыбнулась. - Мы все любовались, глядя на ваш аппетит!
  
  - Я вас щиплю, щиплю! - прошипел аббат Крюшон. - Вы чавкали на весь зал, прошу прощения, как свинья над корытом! Не понимаю, как вы можете есть эту гадость?
  
  Графа едва не вывернуло прямо при всех, но, к счастью, в этот самый миг император объявил:
  
  - Теперь, когда последний из гостей наелся, самое время и малость встряхнуться. Танцы, господа!
  
  Все повскакали со своих мест, и множество пар закружилось по полу в танцах, не слишком похожих на французские - они были неизмеримо изящней по рисунку и по грациозности танцующих. Граф и аббат, однако, не вошли в число танцующих - аббат как лицо духовное, а граф был слишком подавлен. Он мрачно слонялся из стороны в сторону в каком-то обалделом состоянии - не то лунатик наяву, не то... хрен знает кто. Но не то аббат - он был в самом приподнятом настроении и, расхаживая по залу, уже выбирал, с кого бы ему начать обращение в первоапостольскую католическую веру. Он заговаривал то с одним, то с другим, знакомился, раскланивался, любезничал с дамами - в общем, не терял времени даром. Однако аббат не подозревал, что каждое его движение внимательно наблюдает пара настороженных глаз.
  
  Глаза эти принадлежали императорскому палачу. Человек он был весьма достойный и почтенный, однако у палача была одна черта - он во всех и каждом подозревал конкурентов. Ему почему-то казалось, что все как один стремятся занять его место, что они постоянно только о том и помышляют и строят всякие козни с этой целью. Особенно ревниво он относился к вновь прибывшим, а что до аббата Крюшона, то его палач возненавидел с первого взгляда. Ему сразу стало совершенно ясно: этот иезуит прибыл в Некитай исключительно с целью оттеснить его от должности и самому стать императорским палачом. Соответственно этому подозрению палач воспринимал и все действия Крюшона с момента его появления во дворце: аббат улыбался и заговаривал с каким-нибудь сановником - палач кожей чувствовал, что аббат склоняет вельможу подговорить императора в пользу аббата, аббат смотрел в сторону трона - само собой, думал палач, французский колдун пытается мысленно уговорить императора отрешить от должности палача - ну, и все в таком роде.
  
  В это время аббат присмотрел себе кандидата в первые прихожане - одну из дам, увядающую, полную и с томными глазами, что, по опыту аббата, выдавало натуру, склонную к религиозности. Он заговорил с ней:
  
  - Дочь моя, ты ведь давно мечтаешь услышать наставления об истинной христианской вере, правда?
  
  Палач не слышал этих слов, но по постному выражению на лице аббата мгновенно распознал: аббат выпрашивает себе его должность! Он не мог долее выносить этого. Палач подскочил к аббату с самым решительным видом и крикнул тому в лицо:
  
  - Да хватит уже, аббат, прекратите это! Когда же вы наконец поймете - император не поставит вас на фелляцию!
  
  Аббат не знал, что такое фелляция, и не понял слов палача, однако моментально сообразил, что необходимо немедленно дать отпор наглому язычнику. Он вытащил заветную заточку, принял надлежащую позу и кротко процедил сквозь зубы:
  
  - Вот вы говорите, что император не поставит меня на фелляцию, а император поставит меня на фелляцию!
  
  И аббат победоносно посмотрел прямо в глаза своему противнику. Окружающие их придворные тотчас разделились на две партии. Большинство приняло сторону палача и накинулось на аббата:
  
  - До чего довести человека! А ведь и пяти минут не беседуют!
  
  - Аббат, вам же сказали! Вас же не поставят на фелляцию, зачем вы изводите нашего палача?
  
  Однако у аббата нашлись и союзники. Так, Гу Жуй, несмотря на свою давешнюю размолвку с одним из французов, по достоинству оценил прямоту и полемический задор аббата. Он восхитился:
  
  - Нет, вы только посмотрите! Только-только приехал в Некитай, а уже довел до белого каления нашего палача! Нет, господа, это просто талант - остается только шляпу снять!
  
  - Что это там происходит? - полюбопытствовал император, заметив с высоты трона эту полемику.
  
  - Аббат с палачом ведут диспут о вере, - доложили властителю.
  
  - Теологический диспут с палачом? - поразился император. - Но зачем же аббату тратить свой жар проповедника на палача! Отведите, немедленно отведите аббата к нашим подвижникам - вот с кем он сможет потолковать всласть.
  
  К аббату подошли двое придворных и предложили:
  
  - Святой аббат, император спрашивает - не хотели бы вы изложить свое учение в более подобающей обстановке? Наши богословы жаждут вашего выступления!
  
  - Как христианский миссионер могу ли я уклониться от религиозной дискуссии? - отвечал аббат. - Конечно, я всегда готов исполнить свой долг - наставить в истинной вере.
  
  Аббата повели куда-то прочь из залы, потом спустились в какое-то подземелье, потом вошли в какую-то странную комнату, перед входом в которую качалось какое-то подобие белой ладони размером в рост человека из неизвестного белого материала, похожего на слоновую кость. Аббат проскочил под ладонью и проник в эту комнату, и вдруг - послышался резкий сухой треск, будто рвалось полотно, и - аббат неожиданно очутился в некоем подземелье или пещере. Впрочем, она была довольно вместительной - в пещере находилось человек пятнадцать или больше. С изумлением аббат узнал в одном из них графа Артуа, только тот был почему-то совершенно обнажен и лежал на полу, задумчиво подперевшись рукой. Впрочем, раздет был не только граф - на половине этих пещерных жителей не было никакой одежды. Человека три увлеченно толковали меж собой.
  
  - Да нет же, - горячо доказывал кто-то лысый в очках, - вы не понимаете! Все дело в том, что собственно логический, или формально-логический, или просто логический момент в предметной сущности слова необходимо тщательнейшим образом отличать как от эйдетического момента, так и от разных диалектических моментов эйдоса, например, от энергийно-символического, и уж подавно от тех моментов слова, которые относятся не к предметной сущности слова, а к его абсолютно меональным оформлениям, например, к аноэтической энергеме, рождающей из себя психическое!
  
  - Это дискутабельно! - мгновенно возразил другой язычник в набедренной повязке. - Васубандху совершенно иначе трактует проблему едино-множествености пуруш!
  
  - Э, господа, - отвечал на это третий спорщик, - да вы же оба эпигогику забывате. Эпигогику вам, батенька, надо подтянуть, эпигогику!
  
  - Граф! - воскликнул меж тем удивленный аббат. - Как вы сюда попали? Вот не думал, что вас может привлекать религиозный диспут... Но зачем вы разделись?
  
  Граф Артуа молча кивнул головой, давая знать, что узнал аббата, но не отвечал. Остальные, перестав дискутировать, принялись рассматривать аббата.
  
  - Простите, господа, а где я нахожусь? - задал вопрос аббат.
  
  - Среди просветленных, дорогой, - отвечал кто-то смуглый и крючконосый. - В самой, слушай, Шангри-Ла!
  
  - А! Это место, где скрываются отпетые язычники, дабы пакостить добрым христианам? - припомнил аббат. - Что ж, я с радостью приобщу вас к истине христианского учения.
  
  - А в чем заключается эта истина? - последовал вопрос.
  
  Аббат окрыл рот, чтобы ответить, и вдруг с изумлением и ужасом ощутил в своей голове полное зияние - он не помнил ни строчки из Писания! Хуже того, вообще все догматы святой веры, как по мановению волшебной палочки, в один миг покинули его ум, - аббат даже не мог вспомнить, кто такой Саваоф и чем он замечателен. И это еще было не единственной неприятностью: аббат вдруг почувстовал, что забыл посетить до начала дискуссии кое-какое помещение, дабы избавиться от излишков жидкости, и теперь этот избыток подавал властные позывы. Но если злые язычники, наведшие на аббата свое помрачение, ожидали, что избранник ордена иезуитов откажется от дискуссии, то они жестоко просчитались. Аббат Крюшон не собирался сдаваться так просто. Ничем не выдавая своего замешательства перед этими еретиками, аббат бойко отвечал:
  
  - Нет ничего проще святой истины. Перво-наперво, надо исполнять все заповеди, во-вторых, жертвовать на Божью церковь, в-третьих, почитать священника твоего, ну и, терпеть, потому что Господь терпел и нам велел!
  
  Просветленные Шангри-Ла обменялись взглядами.
  
  - Хм-хм, - произнес один из них. - А вот хотелось бы знать, какова наипервейшая заповедь?
  
  - Ну, если по порядку, то первейшая обязанность каждого христианина - это двести девяносто раз переписать своей рукой Письмо Счастья, - отвечал аббат ни на миг не задумываясь. - Во-вторых - собственно, это даже во-первых, - нельзя громко пускать ветры, находясь в обществе - это очень неприлично. В-третьих, надо стричь ногти и любезно говорить с дамами. Четвертое...
  
  - Все, все, достаточно, - прервал его один из отшельников. - А вот хотелось бы еще знать - как надлежит почитать священника твоего?
  
  - О, - охотно делился сокровенной истиной аббат, - в этом нет ничего сложного. Нужно всячески ублажать его, вот и все. Например, если ты встретил священника где-нибудь на улице, то надо скорее подойти и предложить ему взаймы деньги, а потом не требовать их назад. Далее, надо как можно чаще звать священника в дом пообедать и готовить самые сытные и вкусные блюда. Потом, подобает почаще водить к нему на исповедь свою жену, а если дочка вошла в пору, то и ее, - и надлежит их оставлять на исповеди на часок-другой, а самому вставать на часы у дверей и следить, чтобы никто не помешал. Тогда жене и дочери уж не вздумается гулять с кем-нибудь, яко блудливой козе. Потом, надо узнавать, нет ли у батюшки каких-нибудь святых занятий, - например, он любит нюхать табак или пить кофе, - ну и, надлежит оказывать ему всяческую помощь в этих молитвенных трудах, покупать месячный запас лучших сортов табаку и кофе. В общем, священника надо почитать всеми доступными способами. Как видите, - закончил аббат Крюшон, - в христианском учении нет ничего непонятного.
  
  - Понятно, - протянул кто-то.
  
  - Ах, Фубрик, как он излагает! - восхищенно сказал другой. - Заслушаться можно.
  
  - Ну что, язычники, будете креститься? - спросил аббат.
  
  Не отвечая на его вопрос один из просветленных окинул взглядом свою шайку и спросил:
  
  - Ну, мужики, что скажете? Вот ты, Зара?
  
  - А что, - задумчиво протянул тот, кого назвали Зарой, - чем это хуже "Популярной Библии в картинках"...
  
  - Да и письмо счастья у нас давно никто не писал, - поддержал другой язычник. - Чего там, пущай проповедует!
  
  - Но сначала надо испытать его на Страшном Суде, - сказал Зара. - Как думаешь, Готама?
  
  - Согласен, - кивнул Готама.
  
  - А ты, Сен-Пьер? Фома?.. Жомка?.. Киви-Кави?.. Ходжа?..
  
  - Согласен... согласен - понеслось по помещению.
  
  - Итак, аббат, - заговорил старший, по видимости, просветленный. - Мы обращаемся вам вот с какой просьбой. Вы ведь верите в загробное воздаяние?
  
  - А как же, - подтвердил аббат, - все помрем и к чертям пойдем.
  
  - Ну вот, мы и хотим просить вас взять на себя роль судии - разобрать дела усопших и воздать им, что причитается.
  
  - Нет ничего проще, - отвечал аббат. - Где тут усопшие?
  
  В один миг очертания подземелья расплылись и как бы отодвинулись куда-то далеко, хотя непонятным образом все присутствующие в пещере продолжали оставаться где-то рядом. А перед аббатом возникли души - впрочем, выглядели они вполне телесно. Это были те, чью загробную долю надлежало определить на суде, а также обвинители и свидетели и все прочие, кому полагается быть в подобных случаях.
  
  - Говорите, усопшие! - повелел ангел смерти с пылающим мечом в деснице.
  
  КОТ И СОБАКА НА СТРАШНОМ СУДЕ
  
  Вперед выступил большой пестрый кот и человеческим языком произнес:
  
  - М-мя-я-у! А что хочет услышать достопочтенный суд?
  
  - Свидетель, расскажите про этих людей, про своих хозяев, - показал мечом ангел. - Как они с вами обращались?
  
  Кот горько заплакал. Всхлипывая, он начал горестную повесть о невообразимых издевательствах и мучениях:
  
  - Это волосы дыбом, как со мной обращались. Подумать только - назло кормили красной рыбой, сметаной и мясом, чтоб я растолстел и страдал от одышки! Уж не хочу - нет, несут на руках и у чашки посадят - давай, мол, ешь, мы нарочно устриц тебе купили! На улицу пойдут - и того хуже... Бывало, заберешься на дерево, сидишь на верхушке, мяукаешь со страху, так они еще полезут и снимут, чтоб дальше мучать! А то сядут и шерсть расчесывают и бороду чешут, пока совсем не обессилею...
  
  Кот зарыдал не в силах дальше продолжать рассказ о перенесенных страданиях. Публика в зале гневно роптала и ахала, сопереживая несчастному животному:
  
  - Казнить таких! Бедный котик... Изверги!
  
  - Господин судья! - обратился ангел. - Тут у нас еще одно похожее дело. Не соблаговолите ли заслушать и его, а уж потом вынести приговор по обоим делам сразу?
  
  - Зовите следующих грешников, - распорядился аббат, - ему, впрочем, уже было ясно, какой вердикт нужно вынести.
  
  - Свидетель собака! - громким голосом повелел грозный ангел. - Что вы можете сказать об этих усопших, твоих хозяевах?
  
  - Г-гав! - вымахнула вперед кудлатая, тощая как скелет собака. Она принялась вилять хвостом и прыгать на свежеприбывшие души, стремясь лизнуть их в лицо.
  
  - Отвечайте же, собака! - потребовал ангел.
  
  - Ой, такие хорошие люди, такие хорошие! - начала рассказывать кудлатая собака. - Добрые: целых два раза в неделю, а иногда и чаще плескали в чашку помои, вот как хорошо кормили! А ласковые какие - никогда не было, чтоб долго били - так, огреют палкой разок-другой в шутку да и повалятся спать тут же у конуры. А как играли со мной всегда, как баловали!..
  
  - Как именно, свидетель? Отвечайте!
  
  - Возьмут да в шутку сигарку горящим концом в нос ткнут, а потом сами же смеются, - ласково повествовала собака, не переставая махать хвостом. - Родненькие мои!.. Как в раю у них жила, чистые анделы!..
  
  Зал плакал от умиления.
  
  - Вот ведь не все такие изуверы, как те, - вздохнула какая-то сердобольная женщина, утираясь платком.
  
  - Господин судья! - обратился ангел. - Вы всесторонне ознакомились с показаниями. Каким будет ваше решение по обоим делам?
  
  - Удивляюсь, что вы спрашиваете, - отвечал аббат. - Кажется, все и так проще пареной репы. Разумеется, каждому надо воздать по заслугам.
  
  - Итак, ваш приговор в отношении кота? - вопросил ангел.
  
  - Ну, коль скоро он так страдал, - рассудил аббат, - а ведь сказано: страждущие будут утешены, - то после этих адских мук ему надлежит заслуженное блаженство. Пускай он проживет новую жизнь у добрых хозяев - вот тех самых, что так славно заботились о кудлатке.
  
  - М-я-я-а-у! - заверещал кот, вытаращив глаза.
  
  - Тихо! - грозно приказал ангел, и кот заткнулся.
  
  - А какое наказание вы назначите этим изуверам, его хозяевам?
  
  - Само собой, им должно воздать око за око - то есть теми же муками, которыми они язвили несчастное животное. Пускай, - приговорил аббат, - кот станет их хозяином и воздаст им сполна всем тем, что получал от них.
  
  - А значит, - уточнил ангел, - коту присудить и собачью жизнь, и эту?
  
  - Вот именно.
  
  - А каков ваш вердикт в отношении добрых хозяев и их собаки?
  
  - Собачка, само собой, должна отплатить добром за добро, - отвечал аббат Крюшон, - а то есть, приговаривается содержать каждого из хозяев всю их жизнь в условиях такого же блаженства, в каком и они ее держали.
  
  - Ну, а чем вознаградить добрых хозяев?
  
  - А хозяева, раз они такие веселые люди, - вынес решение аббат, - пусть ложатся, сняв штаны, в лужу задом кверху, вставляют себе в известный проход запаленную сигарку и кричат: ту-ту! мы плывем на "Титанике"! - а сигарка пускай себе сгорает до конца, и пусть вокруг летают херувимы и нежно играют на арфах!
  
  Зал поднялся в единодушном порыве и рукоплесканиями встретил историческое решение мудрого судьи. Однако всего через миг все пропало. Аббат не успел насладиться заслуженными почестями, как уже вновь оказался в прежней пещере.
  
  - А что, мужики, годится, - произнес тот, кого назвали Фубрик. - Я бы только еще присудил собаке жизнь кота прожить - надо же ей и эту сторону медали узнать. А в остальном - полностью согласен.
  
  - Молодцом, аббат! - одобрили и другие язычники.
  
  - Ну, аббат, - заговорил старший из просветленных, - со Страшным Судом вы справились, тут ничего не скажешь. Раз так, отдаем вам в приход Некитай - проповедуйте, пока не надоест, все равно хуже не будет. А на память о нашей встрече вот вам подарок.
  
  Он протянул аббату какой-то большой бумажный сверток, перевязанный красной тесемкой и скрепленый большой печатью с латинскими буквами.
  
  - Что это? - полюбопытствовал аббат.
  
  - Здесь послание, в котором ваш высший церковный иерарх по достоинству оценил ваш миссионерский подвиг, - отвечал шамбальеро.
  
  Аббат сделал шаг из пещеры и вдруг заметил прислоненную к стене большую дубину. Не раздумывая ни мгновения, аббат схватил дубину и обрушил ее на череп старшему из этих язычников - "С головки начинать надо, - мелькнуло в голове у него. - Вожака прикончу, а там дело легче пойдет!" Увы! - глаз и рука подвели аббата - он промахнулся и вместе с дубиной покатился по каменному полу.
  
  - Куда ему, косоглазому, - лениво отозвался один из шамбальеро.
  
  - Не созрел еще, - согласился другой голый язычник.
  
  А вслед за тем снова послышался сухой громкий треск, и - бум! - аббат вновь оказался у дверей парадной залы во дворце императора. Не утерпев, аббат распечатал дарованный ему свиток. Он оказался скрученной в трубку книжицей - тонкой, но состоящей из листов большого размера. На титульной странице был выведен крупными буквами заголовок: "Энциклика и булла его святейшества папы римского. О богомерзких хулах и измышлениях негодного еретика аббата Крюшона на святое учение Господа Нашего Иисуса Христа". В глазах аббата потемнело, он мешком осел на пол и тут, прежде чем потерять сознание, не утерпел вторично: горячая жидкость безо всякого участия воли аббата неодолимо вырвалась на свободу из его телесных недр и весело зажурчала по мраморному полу...
  
  
  ***
  
  - Это потому, что он не истинной веры! - послышался голос от входа.
  
  Все обернулись. Пламя костра осветило голову пришельца: очкастую, лысую и с каким-то тупо-нравоучительным лицом. Очевидно, незнакомец уже некоторое время сидел тут, слушая, как читают книгу. Глаза дзенца загорелись - он будто предвкушал нечто чрезвычайно приятное.
  
  - Кто, вы сказали, не истинной веры? - переспросил он.
  
  - Да аббат же этот! - отвечал незнакомец. - Сразу видно, что держится ереси. Будь у него истинная вера, он бы до конца утерпел.
  
  Дзенец покивал и снова спросил:
  
  - Простите, а до какого конца? До самой смерти, что ли?
  
  - А хотя бы и так, - стоял на своем гость. - На муки пойди, на смерть, а держись своих идеалов! Вот тогда видно, что у тебя истинная вера.
  
  - Кент, ты что лепишь, - не выдержал Фубрик. - По-твоему, если истинная вера, то уже до самой смерти не ссать-не срать? Этак ведь и пузырь лопнет!
  
  Незнакомец не успел возразить. Ходжа, более других приверженный правилам вежливости, учтиво поинтересовался:
  
  - Скажите, почтенный гость, а как ваше имя и по каким обстоятельствам вы здесь оказались? Кстати, уважаемый, пройдите-ка к огню - я вижу, вам не мешает обсохнуть.
  
  Пришелец сел у костра и то ли весь побагровел, то ли его так освещал огонь, но только у него даже вся лысина стала пунцовой. Он, казалось, не то чем-то оскорблен в своих лучших чувствах, не то чего-то никак не может понять. Такое лицо, например, может быть у человека, которому только что научно доказали, что ему надлежит, в целях правильного питания, каждый день жевать тряпку для мытья полов: с одной стороны, душа порывается возмутиться, с другой - а где взять аргументы против? - наука доказала!
  
  Все долго ждали, когда пришелец представится или хотя бы что-то произнесет, но он молчал.
  
  - Да ладно, мужики, - первым заговорил Фубрик. - Чего там. Может, человеку отойти надо. Отогреется и сам все расскажет.
  
  - Я - Конан! - неожиданно дико взревел незнакомец - и тотчас осекся и замолчал с прежним выражением оскорбленного тупоумия на лице. Услышав это, ученик дзенца схватил дубину, ринулся на пришельца - и, увы, вновь промазал, ко всеобщему сожалению. Незнакомец не шелохнулся.
  
  После новой паузы дзенец предложил:
  
  - Друзья, давайте-ка продолжим чтение нашей книги. А то с этим, похоже, много не побеседуешь.
  
  - И с этим тоже, - Фубрик повел подбородком в сторону нагого графа, спящему по-прежнему.
  
  - Хорошо, я продолжу, - согласился Ходжа - и продолжил чтение вслух.
  
  
  ***
  
  - Слушай, Ли Фань, - спросил император, - а ты что же это - меня что ли просмеиваешь? Неужели у меня на лице выражение тупой оскорбленности?
  
  - А разве, ваше величество, вы в зеркало не смотритесь? - отвечал Ли Фань.
  
  Император подошел к трюмо и долго себя разглядывал:
  
  - Умные проницательные глаза человека, зрящего прямо в корень вещей... Морщинки мудрой улыбки у углов рта... Складка глубоко прозревающего мыслителя на челе... нет, я что-то не усматриваю у себя выражения оскорбленной тупости!
  
  - Ну, вот видите! - ухмыльнулся Ли Фань. - Значит, не про вас и писано. Это я, ваше величество, вношу элемент загадочности в повествование.
  
  - А, - сказал император. - Это ты правильно. Ну, читай, где ты там остановился? Ходжа продолжил чтение - это про графа, что ль? Кстати, что там с ним? Он все еще на балу, поди?
  
  
  ***
  
  Тем временем, пока наш аббат проводил время в теологическом диспуте с просветленными Шамбалы, - а побывал он именно там, ведь Шангри-Ла и Шамбала - это одно и то же, и кто не знает этого, тот негодный бездельник, козел и гондурас (но к тебе, читатель, это, конечно же, не относится - ведь ты сначала прочитал про Шамбалу и Шангри-ла и стал знать, что это одно и то же, и следовательно, к моменту прочтения про гондураса перестал быть таковым, если даже и являлся им первоначально. А кто просветил тебя? Кто вывел из состояния дремучего козельства и гондурасства? - Ли Фань, автор, кто же еще! Так цени же благородный труд писателя, черт тебя подери! Покупай его книги везде, где только не встретишь, друзьям дари, коллективные чтения устраивай - ну и прочее. А ежели писатель, как вот я, сидит без копейки, а ни одна сволочь столичная на его письма в издательства не отвечает, то ты-то имей совесть - разыщи ему издателя или хоть спонсора, на худой конец. Порадей корифею отечественной литературы, забодай тебя в корягу! А то снова в гондурасы скатишься - и кто тогда поможет? - писатель-то, чай, сдохнет уже от бедности не то сопьется к хренам. Ну, ладно, это я маленько отвлекся, читай уж дальше, хрен с тобой, возлюбленный мой бесценный читатель!) Тем временем, значит, пока аббат имел свои диспуты, благородного гасконца с любвеобильным и отважным сердцем, - графа Артуа то есть - тоже не обошло нечто весьма замечательное.
  
  Сначала граф ходил взад-вперед, помышляя, как бы ему убраться из дворца да и вообще из этой скверной страны, и не чаял уже ничего хорошего из своего - так думал граф - бесславно погубленного путешествия. Краем уха он ловил обрывки разных разговоров, и иные из них заинтересовали бы его в другое время. Так, прислонившись к одной из колонн, граф услышал, как два сановника вполголоса обсуждали ляпсус с сочинением принца:
  
  - А ты заметил, как император-то задергался, когда при нем это пакостное сочинение прочитали?
  
  - Да? А что такое?
  
  - Как что - так весь и перекосился, так и побагровел...
  
  - Да? Но он же сказал - его романтика принца растрогала?
  
  - Да какая к свиньям романтика - императору в рот при всех нагадили, а он и притворился, чтобы сраму меньше было!
  
  - Ай-ай! А мы ему верим...
  
  - То-то - верь да оглядывайся - вон, у него уже и граф шпионит, да не туда смотришь, вон он - за колонной спрятался.
  
  Граф отошел от колонны, не вступая в спор с подозрительными придворными. Он только постарался получше запомнить их лица, чтобы при случае узнать имена, а там... видно будет. Граф бросил взгляд в сторону престола и увидел, что его соседка по столу, Зузу, взошла к трону и что-то оживленно рассказывает императрице, хихикая и поглядывая на графа. Государыня, внимая рассказу своей фрейлины, тоже бросала в сторону графа пылкие взоры. "Хм, - приободрился граф Артуа, - это что-то значит!" Чутье опытного сердцееда не подвело графа - к нему пробрался слуга и негромко пригласил:
  
  - Граф, государыня умоляет вас оказать ей честь личным знакомством и беседой тет-а-тет... Прошу вас - следуйте за мной.
  
  Он повел графа прочь из зала и немедля за своей спиной граф Артуа услыхал голоса досужих завистников:
  
  - Ну, что я говорил! Уже к императрице побежал, кобель!
  
  - Само собой, а зря что ли он лягушачью-то икру горстями ел!
  
  - А я сразу сказал - он только вошел, я уж вижу - жиголо это! Вишь, французы - самого породистого прислали: злой, нос крючком, ляжки во, от сопель так и лопается - жеребец лучшего завода!
  
  - Это они против англичан интригуют, фаворит чтоб свой был.
  
  - Э, - возразил кто-то на это, - какой хошь фаворит, а Ахмеда ему все равно не переплюнуть!
  
  - Ну, Ахмеда куда переплюнуть! - согласились все хором. - Это конечно, но для новинки-то, на переменку с Ахмедом!.. Ты, смотри, как побежал!..
  
  Графу страсть как захотелось повернуться и отразить эти измышления в стиле аббата Крюшона: вот вы говорите, что мне не переплюнуть Ахмеда, а мне его запросто переплюнуть! Но благородный граф счел ниже своего рыцарского достоинства вообще пререкаться с этими ничтожествами - и то сказать, их-то не звали в будуар императрицы для частной беседы.
  
  А графа ввели именно туда. Императрица сделала слуге знак удалиться и ласково позвала графа к себе:
  
  - Ну же, граф, придвиньте ваш табурет ближе... Еще ближе, еще... вот так, да... Я хочу побеседовать с вами как с другом - запросто.
  
  Их колени уже почти соприкасались.
  
  - Моя Зузу, - поведала императрица, - рассказала мне о вашей галантности за столом - вы ведь не будете сердиться на эту кокетку, ведь правда? Мы, женщины, бываем так откровенны между собой...
  
  - Мадам, - отвечал граф как истинный рыцарь, - мое правило - никогда не сердиться на даму, что бы она ни сделала...
  
  - О, - с восхищением протянула императрица, - как это благородно! Ах, граф, нам так недоставало человека, подобного вам! Вы представить себе не можете - я так одинока...
  
  Государыня коснулась руки графа Артуа безотчетным движением человека, ищущего участия. От этого прикосновения графа обожгло как гальваническим разрядом. В один миг все исчезло, все рассеялось - и нелепые дорожные происшествия, и выходки аббата, и оплошность с обсморканным стулом - что могла значить вся эта суета сует и всяческая суета, когда на графа смотрела Она, и Она была в двух шагах, Она нуждалась в его помощи, Она взывала к нему!.. - а больше ничего и никого не существовало в этой прекрасной вселенной, пылающей светом Любви во всех звездах своего прекрасного неба.
  
  - О, мадам, - мужественным голосом отвечал граф, - вы не одиноки более - мое путешествие привело меня сюда, чтобы здесь, подле ваших ног...
  
  - Чтобы что? - слегка улыбнувшись, спросила императрица, жадно внимавшая словам своего собеседника.
  
  - Чтобы служить вам любым способом, каким вы пожелаете, прекраснейшая из прекрасных, - отвечал граф и встал на одно колено.
  
  Глаза государыни сияли как звезды. Ее грудь трепетно вздымалась, выдавая обуревающие ее чувства. Она взяла ладонь графа в свои ладони и нежно сжала ее.
  
  - Вы так взволновали меня, граф...
  
  Она прижала его руку к своей груди:
  
  - Вы слышите, как бьется сердце? - она медленно опускала ладонь графа все ниже и оставила ее на своей коленке. Граф, как бы в рассеянности, подвинул ее несколько глубже вдоль прекрасной ноги. Императрица сдвинула ноги, крепко сдавив руку графа на полпути к дикой розе, и прошептала срывающимся голосом:
  
  - Мне так не хватает понимания, сочувствия, ласки...
  
  - Вы найдете это в моем сердце, ваше величество, - пылко отвечал граф, пытаясь продвинуть свою руку еще глубже к заветной цели, но, однако, безуспешно.
  
  - Ах, граф, вы так горячны! - пролепетала императрица, почти уже не владея собой. - Пожалуй, вам не стоило есть столько лягушачьей икры!
  
  Граф не успел ответить, ибо в эту самую минуту скрипнула дверь, и в будуар внезапно вошел государь со свитой. Он нес в руках какую-то бутыль с желто-зеленой жидкостью.
  
  - Дорогая! Поздравь меня... - начал император с порога и замолк с открытым ртом, узрев пикантную сцену.
  
  Безотчетным движением граф попытался вырвать свою руку, заключенную между сжатых ног своей дамы, чтобы придать происходящему вид мало-мальской благопристойности. Но, очевидно, под влиянием неожиданности, ноги императрицы свела судорога - рука графа была словно зажата в стальных тисках, и он едва не вскрикнул от боли из-за своего безуспешного рывка. "Как, однако, сильны бедра императрицы!" - вторично поразился граф. Он был вынужден так и оставаться - с рукой между ног чужой жены на виду у ее мужа и всех прочих.
  
  Весь в красных пятнах, император жалко улыбнулся и попытался съязвить:
  
  - Вы бы хоть форточку открыли, а то так и воняет одеколоном!
  
  Бледная как мел государыня вся задрожала от едва сдерживаемого гнева.
  
  - Карды-барды! - тихо, но злобно процедила она сквозь зубы - и слезы навернулись на ее прекрасные очи.
  
  Императрица глядела на своего супруга исподлобья, как затравленный зверек. Император смешался - он понял, сколь не ко времени он здесь, в минуту интимного объяснения между этими двумя, как он излишен, как глупо навязчив в минуту, когда решаются судьбы! Стушевавшись, государь даже попятился, но тотчас овладел собой и, гордо вскинув голову, возразил:
  
  - Народу необходима уринотерапия, я иду проповедовать уринотерапию!
  
  - О, да, ваше величество! - поддержал хор придворных. - Да! Шветамбары уже во дворе, ваше величество!
  
  И вслед за тем император высоко держа царственную голову развернулся и покинул покои императрицы вместе со свитой. "Н-да, положеньице!" - подумал бледный граф. Он снова попытался пошевелить своей рукой - и не смог.
  
  - Государыня! - взмолился граф. - Да отпустите же, наконец, мою ладонь!
  
  - А я и не держу ее, - отвечала императрица неожиданно спокойно.
  
  Она раздвинула ноги, перекинула правую через руку коленопреклоненного графа, встала с кресла и отошла к окну. Граф с изумлением увидел, что его рука действительно была в стальном кольце - из дна кресла выставлялись два стальных полуокружья, и между ними-то и оказалась его запястье! Он попытался разжать эти кандалы - и не мог.
  
  Императрица меж тем курила у окна спиной к графу. Граф хотел снова окликнуть ее и вдруг ощутил больный укус сзади. Он обернулся - это были проделки принца: пакостный мальчишка издали тыкал в зад графа неким подобием кусачек, приделанных к двум длинным прутам.
  
  - Прекратите, принц! - гневно воскликнул граф. - Что вы себе позволяете?!.
  
  - Ты зачем к моей мамке под подол лазишь, гнида? - отвечал на это "золотой аргонавт".
  
  Граф отпихивал эти удлиненные челюсти то свободной рукой, то ногами, но его маневры были затруднены из-за прикованной руки. Наконец он воззвал:
  
  - Ваше величество! Помогите же - я не могу высвободить руку.
  
  Императрица отвечала не оборачиваясь:
  
  - В левом подлокотнике защелка, нажмите ее.
  
  Граф, кое-как уворачиваясь от щипков, ухитрился отыскать рычажок и нажать его. Наручники сдвинулись, и граф вытащил руку.
  
  - Ну, я тебе покажу, паршивец! - в сердцах произнес он и хотел схватить негодного принца.
  
  Но тот сделал графу нос и нырнул куда-то за занавеску.
  
  - Граф, подойдите ко мне! - позвала меж тем государыня.
  
  Потирая пораненное запястье и почесывая больно укушенный зад, граф приблизился к ней.
  
  - Взгляните-ка в окно! - предложила императрица. - Наверняка вам в своем Париже не доводилось видеть такого.
  
  Что верно, то верно - толпу, подобной той, что гудела под окнами дворца, во Франции встретить было мудрено. Численно это скопище не было таким уж огромным - пожалуй, Бастилию брало еще большее количество головорезов. Но даже среди них не было столько полностью обнаженных - собственно, в некитайской толпе таких было большинство. Они о чем-то громко кричали, вздымали руки, чего-то, казалось, требовали, потрясали факелами и плакатами - и все это красиво освещалось яркими фонарями и светом из окон дворца, равно как и немыслимо крупными звездами некитайского неба. Божественное зрелище! - залюбовались все придворные, надзирающие из окон.
  
  - Кто эти голые мужчины, сударыня? - сухо спросил граф - он дулся, что императрица приковала его руку.
  
  - Это дигамбары, к которым примкнули отдельные шветамбары, - отвечала императрица, задумчиво глядя вниз.
  
  - А кто они? Что им нужно здесь? - удивлялся граф.
  
  - По всему, они хотят видеть нашего всесовершеннейшего правителя, божественный светоч Некитая, - моего царственного супруга, - молвила в ответ государыня. - Сейчас мы все увидим.
  
  Женское чутье не обмануло императрицу - скоро показалась процессия, возглавляемая императором - и между прочим, граф с удивлением заметил, что между всех трется и аббат Крюшон с каким-то свитком в руке.
  
  - Хм, - протянул граф, - а что же Крюшон-то здесь делает?
  
  А аббат Крюшон был просто-напросто в полной прострации, узнав о том, как в Ватикане расценили его деятельность миссионера. Столько трудов, невзгод, лишений, пламенных проповедей, честолюбивых надежд - и вот!.. Кровью обливалось сердце аббата, как пеобанный слонялся он по двору с папской энцикликой под мышкой. То он хотел сбросить с себя сутану и свой сан и примкнуть к дигамбарам, забыть все, слиться с этой веселой шумящей толпой, обрести недоступную европейцам мудрость Востока, стать сияющим вестником Шамбалы... То аббат страстно алкал искупить свою вину перед святым престолом и пострадать за истинную веру - например, неделю есть лягушачью икру... То он попросту торчал от всего происходящего, не понимая толком, что происходит вокруг, где он, кто он...
  
  А меж тем, дигамбары завидев императора несколько поубавили гомон и выстроились перед ним в более или менее ровную линию. Император высоко поднял бутыль с жидкостью зелено-желтого цвета и встряхнул ее.
  
  - Молодцы дигамбары и примкнувшие к вам отдельные шветамбары! - возгласил он. - А также торчащий от всего этого аббат Крюшон!
  
  - Го-о-о!.. - отозвалась толпа.
  
  - Хорошо ли вы меня слышите?
  
  - Любо, батько! - заволновалась толпа. - Любо! Гуторь дальше!
  
  - А видите ли вы эту бутыль?
  
  - Видим, батько!
  
  - А что там, хлопцы? Знаете?
  
  - Не знаем, батько... чи пиво доброе, чи самогон!
  
  - Ну-ка, подайте мне стакан, - повелел император.
  
  Тотчас протянулась услужливая рука со стаканом.
  
  - Ну-ка, кто тут у вас поматерей, - произнес император. - - Вот ты, да, ты - выйди-ка сюда, - приказал он седоусому дигамбару с бритой головой.
  
  - А чего я? Чуть что - сразу я, - заартачился было дигамбар, но несколько дюжих рук вытолкнуло его и подвинуло к императору.
  
  По знаку императора в стакан щедро плеснули из бутыли. Владыка принял стакан и, молодецки подбоченясь, протянул его седоусому старшине.
  
  - Ну, пей, хлопец! - отечески напутствовал император.
  
  Дигамбар было глотнул, но тут же выплеснул все на землю и начал плеваться.
  
  - Видать, крепкая, зараза! - заметил кто-то из толпы.
  
  - Да ни, то она не в то горло пошла, - возразили ему.
  
  - Ну как, хлопец, - понравилось? - спросил, отечески улыбаясь, император. - Добре забирает, верно?
  
  - Не-ет! - простонал незадачливый испытатель. - Не добре!
  
  - А знаешь, что это? - спросил император.
  
  - Гадость какая-нибудь! - сердито отвечал седоусый дигамбар, не переставая плеваться.
  
  - Нет, это моча, - поправил его император, все так же душевно улыбаясь.
  
  Дигамбар заплевался еще пуще.
  
  - А знаешь, чья это моча? - спросил император.
  
  - Ослиная, наверное!
  
  - Нет, моя! - снова поправил император.
  
  Дигамбар стал плеваться еще отчаянней.
  
  - Ну, хлопцы, - обратился император, - видите теперь, какая польза от уринотерапии? Ну, кричите "любо" да приступайте с Богом к процедурам!
  
  - Все-таки, как он умеет разговаривать с народом, верно? - произнесла императрица, повернувшись к графу.
  
  - Что-то я не вижу... - с недоумением отвечал граф, имея в виду продолжить: чтобы он умел говорить с народом.
  
  И действительно, дело пошло не так гладко. Дигамбары и отдельные шветамбары не только не закричали: "Любо!", но, наоборот, гневно засвистели и закричали.
  
  - Тихо, тихо, тихо! - увещевал император, подняв руку.
  
  Наконец он кое-как унял этот страшный шум и вопросил:
  
  - Мужики! Кто хочет жить долго и ничем не болеть?
  
  Дигамбары зашумели, но отчего-то никто не вызвался. Тогда император зашел с другой стороны.
  
  - Хлопцы! Знаете Ахмеда?
  
  - Зна-а-ем! - зашумела толпа.
  
  - Ну-ка, Ахмед, выйди сюда, - распорядился император, и к нему подошел Ахмед - ражий негр в шароварах и с безобразным лицом. - Ну, что скажете - крепкий хлопец?
  
  - Да, батько!
  
  - Ну так глядите сами! - и император принял вновь наполненный стакан и протянул Ахмеду: - Пей, Ахмед!
  
  - Зачем? Не буду! - решительно отказался конюх.
  
  - На, пей! Полезно! - настаивал император.
  
  Они стояли друг против друга - император-некитаец с лысиной, пожелтевшей от хронического питья мочи, и верзила-конюх с разбойничим лицом, почерневшим еще в утробе матери - оба непреклонные, решительные, готовые скорее пойти на смерть, нежели поступиться своими принципами. Императрица невольно залюбовалась ими.
  
  - Они - как два кипариса, правда? - доверительно прошептала она, полуоборотясь к графу.
  
  Так длился этот безмолвный поединок стальных воль и великих душ, и первым не выдержал Ахмед.
  
  - Слушай, тебе че надо, а? - заговорил он плачущим голосом, надвигаясь на императора. - Тебе Ахмед что сделал? Ахмед, по-твоему, железный, да? Тебе пососать дай, жене твоей дай, за кобылами ходи... Да еще мочу пить! Не буду!
  
  Рассерженный конюх плюнул в императора и пошел прочь. Император со стаканом в руке растерянно смотрел ему вслед - он не ожидал этой вспышки и в глубине души сознавал, что несправедлив к Ахмеду, требуя от него так много. Не зная, как поступить, император поднял стакан и громко спросил:
  
  - Хлопцы, а может добровольцы есть? Ну, кто хочет попробовать?
  
  Толпа дигамбаров зашумела явно неодобрительно. В этот момент откуда-то из толпы вышел аббат Крюшон и, не говоря ни слова, подскочил к императору. Он буквально выдрал стакан с мочой из его руки и залпом выдул его. Какой-то миг аббат стоял с лицом - как бы его описать? - в общем, с лицом человека, глотнувшего из стакана с мочой - а затем выплюнул все, что мог, на землю и, отплевываясь на ходу со стоном побежал прочь. Толпа загомонила:
  
  - Вишь, не понравилось аббату!
  
  - Да гадость это!
  
  - Даже французский иезуит пить не может!
  
  В этот момент слуги зажгли свечи в покое императрицы. Окно, откуда они с графом наблюдали за происходящим во дворе, ярко осветилось. Кто-то из дигамбаров это сразу заметил:
  
  - Гляди-ка, вон баба в окне!
  
  - Тю, точно баба!
  
  - А мы голые все!..
  
  Толпа дружно загоготала. Кто-то узнал императрицу:
  
  - Эй, император! А это не твоя ли женка?
  
  - Точно, она! - узнали и другие. - Посмотреть на наши сучки захотелось!
  
  - Го-го-го!..
  
  - Император, а ты штаны сними да тоже ей покажи! - с хохотом посоветовал кто-то, и толпа дигамбаров снова загоготала.
  
  - Да она, небось, уже у него видела! - прокричал кто-то сквозь общий смех.
  
  - Го-го-го!..
  
  - Да, поди, не только видела, а еще в руки брала! - снова выкрикнул кто-то.
  
  - Го-го-го!..
  
  - Да, наверное, не только в руки!
  
  - Го-го-го!..
  
  Император довольно улыбнулся - он любил так, по-свойски, потолковать с простым народом, и теперь все так удачно настроились на волну беззлобного балагурства. Он, поддерживая установившийся тон, широко улыбнулся и подмигнул:
  
  - Дело, конечно, семейное, но между нами, мужики, - куда надо, туда и брала!
  
  - Го-го-го!..
  
  - Так, поди, - прокричал, едва не захлебываясь от смеха, седоусый дигамбар-старшина, - не только у тебя брала!
  
  - Го-го-го!..
  
  - У Ахмеда!
  
  - Да, поди, не только у него!
  
  Императрица как ужаленная отпрянула от окна. По ее несчастному лицу шли красные пятна, в глазах стояли слезы, лоб прорезала страдальческая морщина. Горькие складки легли у рта. Она беспомощно оглянулась на графа и простонала:
  
  - Поскорей бы пришел чудо-моргушник!..
  
  С глубокой печалью и состраданием граф Артуа взирал на страдания этой прекрасной женщины. "Как она одинока здесь! - мелькнуло у него в голове. - Ее тут никто не способен понять..."
  
  - Сударыня, - нерешительно заговорил он и протянул руку, желая утешить эту великую женщину и властительницу.
  
  - Нет-нет! Не теперь, граф! - сделала императрица отстраняющий жест. - Ах, никто, никто не понимает моего разбитого сердца!..
  
  Она закрыла лицо руками и убежала к себе в спальню. На пороге она обернулась, высоко вскинула юбки и с лукавой улыбкой поманила графа пальчиком.
  
  Граф Артуа сделал было несколько несколько шагов к двери в спальню, как вдруг оттуда понесся ритмичный скрип кровати и стоны. Он остановился в смущении - что бы это могло значить?
  
  - О, Ахмед! - простонал кто-то голосом государыни. - О! О! Сильнее! О!
  
  К стонам присоединилось мужское рычание. Граф застыл, недоумевая, что ему предпринять. Внезапно безумная ревность охватила его. "Пойду да выкину к хренам этого негра из постели! - решил он. - А что, в самом деле!" Он уже шагнул к двери, как вдруг ему показалось, что в окне мелькнуло лицо императора. Граф ошибочно подумал, что ему померещилось. Но лицо вынырнуло снизу снова и вновь провалилось вниз, а со двора понеслись крики:
  
  - Ура-а-а!.. Любо, батько!..
  
  - Ай да император!
  
  - Пи-во!.. Пи-во!..
  
  И вслед за тем лицо императора вместе с торсом так и стало то выныривать снизу, то вновь пропадать. Граф Артуа понял, что толпа дигамбаров вместе с отдельными шветамбарами стала качать возлюбленного императора, божественный светоч Некитая, на руках. Он пожал плечами и пошел прочь из будуара императрицы - ведь не мог же он идти в спальню женщины, когда за окном мелькает бюст ее мужа и пялится на него!
  
  Меж тем, догадка графа справедлива была только отчасти. Императора не качали на руках - он подпрыгивал сам. Дело в том, что под самыми окнами будуара располагался великолепный новый батут, и император частенько на нем прыгал - ему это очень нравилось, заниматься спортом. И теперь, желая показать свою удаль и простоту, в порыве солидарности и близости к народу, император залез на батут и стал подпрыгивать. А дигамбары, довольные тем, что император оставил свою затею с уринотерапией, единодушным криком приветствовали блестящее выступление подлинного мастера и артиста, - ну, а император нашел способ проконтролировать, чем там занимаются его жена и заезжий граф.
  
  Впрочем, граф уже не наблюдал всего этого. На выходе из будуара с ним приключилась новая неприятность. Едва он переступил порог, как сзади кто-то подскочил и с силой цапнул его за левую ягодицу.
  
  - Ах ты!.. - невольно вскрикнул граф от боли. Он развернулся, стремясь поймать мерзавца: - Ну, я тебе сейчас!..
  
  Но он не успел - только чья-то темная тень метнулась прочь за занавеску - и она, как будто, была крупней, нежели полагалось быть тени принца. Сгоряча граф кинулся преследовать негодного, как он думал, мальчишку. Но за занавесом оказалась дверь, и она была заперта изнутри. Охая и хромая, граф побрел прочь по коридорам полутемного дворца. Все гости уже разъехались, редкие слабенькие лампы не освещали нигде ни единого лица. Но в этот раз графу посчастливилось - слуги подошли к нему сами и без лишних слов провели к выходу из дворца. Тут же ему подали прямо к ступенькам рикшу. Теперь граф уже не колебался, подобает ли христианину ехать на рикше. Он нарочно громко сказал вслух:
  
  - А верное слово молвил аббат: какой это, к хренам, ближний - это рикша!
  
  Он сел в коляску и ткнул кнутом в некитайскую спину:
  
  - Н-но, пшел!..
  
  Рикша подскочил на месте и сразу рванул с весьма недурной скоростью. Пятки его так и мелькали в свете ярких некитайских звезд. Чем-то он напомнил графу аббата - пожалуй, своим пухлым телом.
  
  - Да, - сказал граф, - крепкий народ эти некитайцы. Разве европеец смог бы бежать с такой скоростью да еще голыми ногами по камням да еще в гору! А этот бежит - а ведь такой же толстячок, как наш аббат! А аббат Крюшон - смог бы он развить подобную быстроходность? Куда ему, жирному - через пару минут задохся бы да повалился на мостовую. Хорошо, что Библия запрещает ездить на аббатах, а то бы...
  
  Тут граф вспомнил, что не сказал рикше адрес.
  
  - Эй, парень! Ты адрес-то знаешь? Вези меня к дому А Синя!
  
  Тут он припомнил, что не справился об аббате и добавил:
  
  - Да поживее, ты, кляча! Если моего аббата дома не будет, то поедешь во дворец за ним.
  
  Рикша при словах графа как-то подскочил на бегу и что-то нечленораздельно промычал. Он попытался было повернуть голову к графу, но граф строго одернул хама, перепоясав его кнутом:
  
  - А ну, не балуй, ты, быдло! Пшел!..
  
  Рикша подкатил к дому А Синя и остановился, что-то яростно мыча. Граф сошел с коляски и наказал:
  
  - Сейчас, я узнаю, прибыл ли уже аббат, и если нет, то отправишься за ним во дворец.
  
  Рикша бешено взревел, мыча что-то совершенно неразборчивое. Он развернулся вместе с шарабаном лицом к графу, и благородный гасконец обомлел: это рикша был никто иной как аббат Крюшон!!! Но как...
  
  - Аббат!.. - изумленно вскричал граф. - Зачем вы взялись за этот рабский труд?
  
  - О-а-и-е-е-а!.. - простонал аббат - и граф только теперь заметил в его рту тугой кляп.
  
  Как оказалось, и руки аббата были привязаны к оглоблям шарабана. Граф принялся освобождать аббата, орудуя острием и лезвием шпаги. Он не знал, как загладить свою невольную вину, и рассыпался в извинениях.
  
  - Слово чести, аббат! Я не подозревал, что это вы... Простите, ради Бога, что я так гнал вас всю дорогу... Бог ты мой, да кто же вас привязал? Что случилось?
  
  Он вытащил изо рта аббата кляп, и тот простонал:
  
  - Из-де-ва-тель-ство!..
  
  Оттолкнув руку графа, аббат взбежал на крыльцо и хотел открыть дверь. Но та оказалась заперта, и аббат, совершенно лишась сил перед этой новой злополучностью, мешком рухнул на ступеньки. Граф Артуа поспешил к нему, но и он не мог открыть двери. Тогда, кинув аббату слово ободрения, граф стал сильно стучать и звать А Синя. Шум, который поднял граф, должен был бы разбудить всю столицу, но однако, в доме никто не отзывался - и даже не проснулся никто из соседей.
  
  - Крепитесь, аббат! - успокоил граф. - Сейчас я посмотрю, нет ли здесь черного хода, а если что, то заберусь на галерею, проникну в дом и впущу вас.
  
  Аббат Крюшон молча всхлипывал, не желая говорить со своим обидчиком. Граф Артуа обошел дом сзади и, действительно, обнаружил еще одну дверь, но и ее, однако, не мог открыть. Тем временем аббату повезло больше - он поднялся на ноги и толкнулся в дверь. Та, как ни странно, легко открылась - очевидно, они с графом ошибочно пытались тянуть ее на себя, а надо было - от себя. Аббат вошел в дом, поразившись его темнотой после лунной светлой улицы, и через пару шагов споткнулся и повалился на ступеньки лестницы. От падения перед глазами аббата вспыхнули зеленые искры и какая-то смутная догадка пришла ему на ум. Аббат поднялся, поправляя задравшуюся сутану, и вот тут-то на него сошло озарение. "А что если, - осенило аббата, - что если запереть дверь, задрать сутану, лечь на лестницу голым задом вверх и начать громко стонать? А ну-ка, что из этого получится!"
  
  Сказано - сделано: аббат тотчас запер входную дверь и лег с голым задом на ступеньки. "Граф будет ломиться и звать меня, - думал аббат, - а я назло буду стонать погромче!"
  
  Так и вышло - граф, не сумев открыть задний ход, вернулся к парадному крыльцу и обнаружил потерю аббата. Он недолго озирался по сторонам в недоумении - несущие из-за двери тяжкие стоны вскоре привлекли его внимание. Он узнал голос аббата и решительно толкнулся в двери, но те оказались заперты.
  
  - Аббат! - встревоженно окликнул граф. - Что с вами?
  
  - О! О! О! - стонал несчастный аббат Крюшон.
  
  - Аббат! Отоприте дверь! - звал граф. - Что с вами делают?.. Держитесь! Я здесь!..
  
  Но из дому неслись одни только стоны.
  
  - Сейчас, аббат! Я спасу вас! - вскричал благородный граф, сообразив наконец, что над аббатом учинено какое-то чудовищное насилие.
  
  Он всем телом ударился в дверь, но та устояла. Тогда граф разбежался получше и всей тяжестью тела прыгнул на дверь. Та распахнулась, как вовсе не была заперта, и граф полетел в темноту. Он налетел на что-то мягкое и не очень ушибся, но все же из-за падения на какой-то миг потерял сознание. Очнувшись через миг, граф ощутил, что лежит на чем-то мягком, а вверху меж тем послышались голоса.
  
  - Ты смотри-ка, - удивлялся кто-то, - попку ему целует!
  
  - Любит, - ленивым шепотом отозвался другой.
  
  - Ну, ясно, любит, - согласился первый голос, - только чего же он тогда на любови-то своей по столице ездит?
  
  - А ему, вишь, так слаже, - со знанием дела объяснил второй. - Терзает-терзает да и помилует - дескать попка ты моя попка, хочу - казню тебя, хочу - взасос целую!
  
  Вверху появился свет, и граф, подняв голову, увидел стоящего с лампой А Синя и его слугу. Внизу же, под лицом графа, обнаружился неприкрытый зад аббата Крюшона, в который, падая, и уткнулся так неудачно благородный граф Артуа. Аббат со стоном выговорил ему:
  
  - Да слезьте же с меня, мерзкий граф, о нас могут подумать дурное!
  
  Отпрянув, граф Артуа вскочил на ноги и сообщил:
  
  - Мы тут упали в темноте...
  
  А Синь со скверной улыбочкой мелко закивал. Не тратя время на пререкания с этим вселенским скептиком, граф Артуа накинул на обнаженный зад аббата сутану и участливо осведомился:
  
  - Аббат, что с вами случилось? Вы не ушиблись? Почему вы не встаете?
  
  - Я, - простонал несчастный аббат Крюшон, - я... прищемил... между ступеньками... яйцо!.. О-о!..
  
  Так вот чем, оказывается, объяснялись его ужасные стоны! Аббата с помощью слуги вызволили из плена - плена, более прочного, нежели тот, в который попал граф, когда беседовал с императрицей в будуаре и угодил рукой в капкан. Едва поднявшись на ноги, аббат Крюшон опрометью кинулся по лестнице в свою комнату, всхлипывая и не желая выслушивать никаких извинений и объяснений графа.
  
  - Понимаете, - рассказывал граф А Синю, - тут кто-то проделал с аббатом скверную шутку - привязал его к шарабану, заткнул рот кляпом и заставил исполнить роль рикши. Я со спины не узнал аббата, а он, вероятно, думает, что я ехал на нем нарочно, и сердится теперь.
  
  - Сю-е-е-та сю-е-ет... - пропел А Синь своим ехидным тоненьким голоском.
  
  У графа уже не оставалось сил, чтобы возмутиться его недоверием. Он поднялся в свою комнату, рухнул в кровать и уснул мертвым сном.
  
  И однако же, приключения этого фантасмагорического дня еще не совсем закончились. Среди ночи граф проснулся от шума на улице. Шумели, как он сообразил, подгулявшие дигамбары. Окно его комнаты почему-то было открыто настежь, хотя граф, ложась, его не открывал, и голоса отчетливо различались.
  
  - Да я, братцы, пивка... - говорил кто-то голосом императора, - пивка я, братцы, сам всегда со всей душой... Вы думаете, я эту мочу люблю?.. да обрыдла она мне... а пивка... ну вот всегда... - и император икнул.
  
  - От давно бы так! Любо!.. - отвечал нестройный хор дигамбаров. - Да еще пей, чего стесняешься!..
  
  Послышались глотающие звуки, кто-то отчаянно икнул, кто-то всхлипнул, и голос императора сообщил, вновь всхлипнув:
  
  - Эх, мужики!.. Знали бы вы... Меня ведь - без ножа меня зарезали сегодня... Захожу, а она мне: карды-барды... Как ведь ножом по сердцу полоснуло меня это карды-барды... Эх!..
  
  Послышался гомон и смех.
  
  - А это не графа ли французского окно, что к твоей женке под подол лазит? - спросил кто-то.
  
  - Оно самое! Здесь он, - подтвердил хор дигамбарских голосов.
  
  - А давайте тогда графу под окно нассым! - предложил кто-то. - Пущай знает!
  
  Послышались изобильные журчащие звуки, и кто-то проорал:
  
  - Эй, граф! Выходи с императором на дуэль - кто кого перессыт!
  
  - Того и женка будет! - добавил другой, и все загоготали.
  
  - Эй! - горланили подгулявшие дигамбары. - Граф! Эй! Выходи!
  
  - Да спит он, отрубился, - сказал кто-то из них.
  
  - Да ни хрена не отрубился, - пьяно опроверг другой, - просто выйти к нам ссыт!
  
  - Он нас ссыт, а мы ему под окно ссым! - сострил кто-то, и все снова загоготали.
  
  А граф, действительно, не собирался выходить к этой пьяной толпе. Вряд ли кто мог его услышать, но на всякий случай он крепко закрыл глаза и стал громко сопеть, изображая сонное дыхание.
  
  - Эй! Граф!.. - не унимались гуляки.
  
  - Да не слышит он! - наконец порешили они. - Столько икры съел - конечно, теперь в полном отрубе.
  
  Голоса стали отдаляться. Где-то на грани слышимости еще раз прозвучало:
  
  - Меня ведь... я пивка... как ножом по сердцу... карды-барды...
  
  - И граф наконец действительно отрубился.
  
  
  ***
  
  - Господа! - воскликнул вдруг граф. Он приподнялся на локте и оглядел всех глазами человека, еще ничего не соображающего со сна. - Господа, знали бы вы, что мне сейчас приснилось! Будто бы мы с этим толстяком аббатом Крюшоном поехали в Некитай, а там попали на бал, и я стал есть лягушачью икру, а...
  
  - Да уж знаем, - хохотнув, отвечал Фубрик. - Что читали, то тебе, граф, и снилось.
  
  Граф заморгал, соображая. Последовали долгие объяснения, и наконец, граф Артуа уразумел, что приключения его сна были те самые, о которых вслух читал Ходжа.
  
  - Боже мой! - возопил благородный сын Франции. - Так это только книга! Слава Богу! А то я... - тут он кинул взгляд на себя и осекся. - Господа, прошу простить мою наготу. Может быть, вы дадите мне чем укрыться?
  
  - Ничего, ваше сиятельство, - ободрил дзенец, - мы тут все мужчины, чего стесняться.
  
  - Считай, граф, что ты в бане, - ухмыльнулся и Фубрик.
  
  - Но... а если войдет дама?
  
  - Откуда ей взяться?
  
  - Ну...
  
  - Ничего, граф, ничего, вам нечего стесняться, - прозвенел вдруг девичий голосок. - Я вас уже разглядела. Хи-хи.
  
  Взоры всех обратились в сторону этого голосочка, а принадлежал он, как высветило пламя костра, особе европейского вида и юных лет. Девица, скромно опустив глаза, но смело двигая бедрами, прошла к костру мимо мужчин и присела рядом с тем, кто назвался Конаном.
  
  - Вы позволите даме обсохнуть? - спросила девица и снова хихикнула.
  
  - Мадмуазель, - начал граф Артуа, согнув колени и заслоняя ими то, что в Европе почему-то считают неприличным, - прошу прощения за мою...
  
  - Прелесть Прерий! - вдруг ахнул Фубрик, все это время пристально разглядывавший гостью. Дама, в свою очередь, взглянула на Фубрика повнимательней и завизжала от радости:
  
  - Пи-ит!.. Лапочка! - и она кинулась ему на шею.
  
  В этот самый момент вошедший до девицы очкастый гость будто стряхнул оцепенение, уставился на гостью и заорал:
  
  - Я Конан!
  
  Прелесть Прерий обернулась на него и приветливо кивнула головой:
  
  - Хэллоу, детка, и ты здесь! Рада тебя видеть, - и получалось так, будто она и с этим тоже знакома.
  
  Дзенец и Ходжа обменялись взглядами - они двое чувствовали некую симпатию друг к другу и молчаливое взаимопонимание. Ученик дзенца что-то пискнул.
  
  - Он говорит, - перевел дзенец, - что нехудо бы нам познакомиться с нашим новым гостем.
  
  - Гостьей, - сказала Прелесть Прерий. - Ну, что же ты, Пит, - представь меня. - И она кокетливо поправила волосы.
  
  - Чего же нет, - сплюнул Фубрик. - Пожалуйста. Да я всю вообще историю могу рассказать, как мы с этой крошкой познакомились. Хотите послушать?
  
  Все, включая графа и исключая лысого очкарика, выразили живой интерес.
  
  
  
  СЕРВИС И МЕНЕДЖМЕНТ
  
  4. ЗОРКИЙ ОРЕЛ (сервис)
  
  
  
  Кто вам сказал, что нам с Джимом о сервисе рассказать нечего? Еще как есть. И не из книг, не с чужих слов - сами все пробовали. Стояли, так сказать, лицом к лицу с клиентом - с открытым, так сказать, забралом.
  
  А затеял все Джим. Как-то раз то ли в баре, то ли где еще прослышал он, что у одного мужика, владельца магазина, весь персонал уволился. Думали, он согласится им зарплату поднять, а хозяин - Картер его звали, кстати, - ни в какую - лучше разорюсь! Джим меня и уговорил - пойдем, говорит, к этому жмоту да снимем у него магазинчик в аренду. А мы как раз после "Ихайко" были, в неопределенном состоянии, я и согласился. Что ж, сходили мы и обо всем сговорились. Джим, он кому хочешь лапши навешает, надо сказать, да и я всегда умел с людьми ладить. Так что все в наилучшем виде прошло. Картер нас спрашивает:
  
  - А чего же вы со своей "Ихуйко"-то ушли?
  
  А я объясняю:
  
  - Знаете, мистер Картер, крупные компании - это не для нас с Джимом. Один бюрократизм - и ничего больше. Нам подавай, чтобы работа живая, чтоб лицо клиента видеть. Я, если мне удается человеку приятный сервис устроить, - у меня прямо сердце поет. А тут что? - одни бумаги.
  
  Старый хрыч еще спрашивает:
  
  - А как же вы собираетесь вдвоем-то управляться? У меня тут все же восемь бездельников крутилось, да и те требовать начали - или зарплату подними, или еще работников принимай!
  
  А мы ему:
  
  - Это, сэр, вы правильно сказали, что бездельники они. Ну, а мы не из таких. Живей поворачиваться да правильно работу построить - так, небось, и вдвоем все успеем. А жарко станет, - что же, наймем кого-нибудь, это уж не ваша печаль. Вам ведь чтоб порядок был да вовремя за аренду посылали мы, верно? Так насчет этого будьте покойны! Езжайте себе во Флориду, отдыхайте.
  
  Старый козел прослезился даже:
  
  - Вас, ребята, мне сам Господь послал. В мои-то годы за делом трудно следить, а поди найди нынче приличных людей... А тут вы...
  
  - Будьте благонадежны, папаша! - заверяем мы.
  
  Вот и укатил он во Флориду - поправлять расстроенное здоровье - в полном спокойствии и благонадежности.
  
  А мы с Джимом перебрались в лавку его да там и поселились. Место, скажу вам, хорошее было - как раз два района сходятся: с запада, значит, деловой центр тылами своими надвигается, а вокруг Пампи-Виллидж - уютный такой престижный райончик - для семей с достатком и всяких таких заслуженных чинов на покое. То есть клиентура все больше солидная и постоянная, а с другой стороны, могут и из делового центра заскочить по случаю. Жить, в общем можно, - если, конечно, дело с умом поставить.
  
  А это у нас с Джимом, честно скажу, не сразу получилось, - в муках, так сказать, рождалась наша концепция сервиса. В первый день встали мы за прилавок, я промышленные товары вести взялся, Джим - по части всего съедобного - и попробовали, значит, работать в русле традиционного сервиса. Да только не получилось - уж больно вороватый народ нынче пошел! Едва мы утром открылись, как какой-то пень - виду, главное, такого внушительного, - забрался в глубину, спрятался за полками и кило бананов слопал, стервец. Джим у кассы стоял, видит, - первого посетителя нашего что-то долго нет - ну и заподозрил неладное. Пошел - а тот сосиску себе в рот пихает.
  
  - Та-ак, - говорит Джим. - Это еще что такое?
  
  А капитан Вильямс - это он был, мы познакомились потом, - даже не смутился нисколечки:
  
  - Ты, паренек, не удивляйся - это у меня повадка такая: если где можно на халяву поживиться чем-нибудь, то я уж непременно! Хотя и деньги есть, а все равно.
  
  Джим еще поинтересовался:
  
  - Так это у вас, поди, болезнь, - я слыхал, есть такая?
  
  Капитан Вильямс даже обиделся:
  
  - Никакая не болезнь, а золотое правило мое. Да и не только мое, а все мы в Пампи-Виллидж на том стоим: если проследить не умеешь за товаром, то не взыщи - обязательно упрем!
  
  Тут мы и поняли, почему продавцы, что до нас в лавке работали, подкрепления себе требовали. Выгнали мы капитана с золотым правилом и задумались: не уследить ведь, вдвоем-то, за вороватыми богачами! Растащат магазин! Вот тут меня и осенило - это, почитай, первый гвоздь я забил в новую концепцию сервиса: нельзя пускать покупателя к товару!
  
  - Джим, - говорю, - а зачем нам этого самого самообслуживания держаться? Давай загородим проход и не будем никого пускать - покупателей, я имею в виду.
  
  - Это что же - самим каждый раз ходить? - скривился Джим.
  
  - А что же делать?
  
  А нечего делать - согласился Джим, куда деваться. И вовремя мы с ним загородки подвинули: такая толпа набежала, как на бейсбол, на финал какой. Мы уж потом узнали, что продавцы прежние нарочно, нам на пакость, слух пустили, будто в магазинчике у старого Картера распродажа всего задешево. Ну и что же - пришлось нам с Джимом как угорелым взад-вперед носиться - то одно принеси, то другое покажи. Деньги сосчитай, сдачу сдай ровно, каждому козлу улыбнись, - маетня почти как в том японском обезьяннике. Проходит так час, два, - я бегаю, бегаю - спина в мыле, зад в мыле, кайфа никакого - чувствую - мне этот сервис что-то совсем не нравится! Я и кричу Джиму:
  
  - Джим, что-то мне эта карусель надоедать стала!
  
  - А ты думаешь, мне не обрыдло? - кричит Джим из-за своего прилавка.
  
  А его и видать только голову, все коробками завалено да покупателями обступлено со всех сторон.
  
  - Так, может, закончим эту кутерьму? Ты как?
  
  - Ясное дело, обеденный перерыв пора объявить! - Джим меня всегда с полуслова понимает.
  
  Так мы и сделали, спровадили всех, хоть и возмущались многие, но ничего, утолкали мы их. Стали думать, как быть дальше. И сделали второе открытие: сервис должен быть искренним! Если работа по кайфу, чего же мне ее не сделать? А если я бегаю, как папа Карло, и никакого от того удовольствия не имею, то с какой это стати я должен надсажаться? И опять же, если мне эти покупательские физиономии отвратны, чего это я должен восторг изображать, будто ко мне Санта-Клаус с подарками заявился? Вы, конечно, скажете - это-де правила хорошего тона! А я вам говорю - лицемерие это! И ничего тут хорошего. Искренность должна быть - допустим, ко мне в лавку корешок заглянул или у меня просто настроение хорошее, - ну, тогда я с человеком и поболтаю по-свойски, и продам ему чего надо - завсегда пожалуйста! А если ты жлоб да еще ждешь, что я тут перед тобой на полусогнутых буду ходить, так я и вообще тебе ни фига не дам! Хоть ты на коленях меня умоляй. Я не спорю, что жестко, - зато честно, без обмана. А третье, что мы с Джимом поняли в тот день, - чем меньше покупателей, тем лучше, - вот это третье правило, мужики, самое главное. Джим, правда, возражал поначалу:
  
  - Пит, по мне хоть вовсе к нам никто не ходи, - так ведь прогорим же!
  
  - Не трусь, Джим, - отвечаю я. - Куда они денутся! Ты другое возьми в расчет: старый олух Картер восьми рылам платил зарплату, а нам это не надо. Опять же на гостиницу тратиться незачем - здесь и ночуем, место есть. А покупатели мне вообще до фени, я тут в пяти милях видел другой магазинчик, - ну, так кто нам мешает весь товар туда спускать? Скинем в цене немного - и все дела.
  
  Джим подумал - да и поддержал меня.
  
  - Правильно, Пит. Я так прикидываю - хрен с ним, если и прогорим. Ну, турнет нас старый козел из лавки. Зато поживем несколько месяцев на приволье, как люди, спокойно, на всем готовом. Одно только, Пит, - как же нам все-таки покупателей отвадить, чтоб под ногами не путались?
  
  Честно скажу - это во всем нашем сервисе самым тяжелым оказалось. Уж мы чего только не пробовали! Перво-наперво, заставили подступы к прилавку всякими ящиками и мешками и разной дряни навалили, чтоб пройти было потрудней. Потом ручку у входной двери снаружи оторвали, а пружину дверную потуже сделали. Думали, это у нас неприступный рубеж будет - нет, куда там! Как-то они все-таки умудрялись - монтировкой или ключом зацепят край двери, - глядишь, уже у прилавка чего-то канючат.
  
  - У вас, - говорят, - ребята, ручка у двери оторвалась - вы проследите.
  
  А нет того, чтоб повернуться да назад себе идти, - что ты будешь делать с таким народом! Я и говорю Джиму:
  
  - Джим! Окопы, заграждения - это все хорошо, но по военной науке главная сила в обороне - это все же солдат!
  
  - Я и то вижу, Пит, - отвечает мне Джим, - что не обойтись нам без личного героизма.
  
  И приняли мы главный удар на себя. Тоже разное пробовали. Джим, например, придумал чесноку наедаться. Продерется, значит, покупатель сквозь полосу заграждений и попросит бутылочку кока-колы. А Джим наклонится к нему поближе и спрашивает:
  
  - Чего?
  
  И чесноком ему в нос, чесноком! Хорошо действовало! А то еще наберется очередь - мы-то теперь уж поняли, что клиента надо в черном теле держать, а сервис должен быть неторопливым. Чтоб бегом или улыбочки эти - это мы с Джимом отставили. Наоборот - посуровей старались. Так вот, соберется, допустим, очередь - и все ругаются, чтоб побыстрей их обслужили. А Джим возьмет да вообще уйдет. Очередь ко мне:
  
  - Куда это ваш приятель делся?
  
  - Это с каких хренов я буду за приятеля отвечать? - говорю им. - Придет, у него и спросите. По нужному делу, наверно, ушел, - расстройство у него.
  
  - Ну, так вы нас обслужите!
  
  - Ага, разбежались! У меня свой отдел - непродовольственный.
  
  А если возмущаться начнут, я тогда возьму да табличку повешу: "Технический перерыв". И сажусь видик смотреть, а на козлов этих - ноль внимания. Те поорут-поорут да и разойдутся. А кому шибко надо - те уж тихо стоят, только между собой базарят всякие сплетни местные. А тут и Джим. Они к нему: где это вы пропали. А Джим:
  
  - Ой, руки забыл вымыть!
  
  Повернется да уйдет еще на четверть часа.
  
  А то возьмем и бумажку к стеклу прилепим: "Сегодня у нас спецобслуживание - только для элиты. Прочих просим не беспокоить." Какая-нибудь задастая миссис Кетчуп прочтет это и уж непременно норовит проникнуть:
  
  - Это что за спецобслуживание?
  
  - А это значит, только элиту пускаем, по пропускам. И, само собой, цены в два раза выше.
  
  - А кто же эта элита?
  
  А Джим и объясняет, не сморгнув глазом:
  
  - Это, значит, люди из самого приличного высшего общества, заслуженные то есть, ну и, конечно, кореши наши или кто нам понравится.
  
  Миссис Кетчуп, понятно, губы и надует, - стоит, дура толстая, и все ее мысли на лице написаны - как бы ей в эту элиту попасть. Ну, а мы, если кто нам по нраву, можем и помочь с этим - пропуск продать месячный за сотню-другую баксов. А кто гоношится или строит из себя - тому хрен, а не пропуск. И что еще придумали - дни приемные назначили - понедельник и четверг. А в другое время чтоб не совался никто! В общем, вышколили мы покупателя - не сразу, но вышколили. Я по этому поводу вообще что скажу - в корне неправильно у нас сервис поставлен в Америке. Теперь вот долдонят - "кризис, упадок, экономика хилая..." Так как же ей не захиреть при таком-то сервисе? Концепция-то у него порочная! Она ведь на что нацелена - всячески ублажать клиента, то ему, се, - и с улыбочкой, как молодой жених перед любимой невестой - я-де исполню те любой твой каприз! Ну и, чего ждать, избаловали народ. Кажется, товара всякого полно, а он, вишь, не берет, все ему чего-то особенного надо и чтоб заплатить поменьше, а качество чтоб повыше. А должно-то быть наоборот: чтоб клиент платил побольше, да говорил спасибо, если вообще что продадут, а о качестве чтоб вообще не заикался! Вот тогда не будет проблем со сбытом и экономика на ноги встанет. Как это сделать, вы спрашиваете. Но мы же с Джимом сделали! Не сразу, конечно, мы пришли к тому, я не отрицаю, - были у нас и творческие муки, и ошибки, так зато и рецепт наш дорогого стоит - рождено жизнью. Пампи-Виллидж на цырлах перед нами ходил, а все почему - спуску им не давали. Вот таким и должен быть настоящий сервис - суровым или крутым, - назовите, как хотите.
  
  Конечно, не все у нас гладко было. Главное - не от всех удалось отделаться, от кого хотелось. Старуха Крэншоу, например, старая балаболка, - никакого средства мы от нее не нашли. Придет, трещит:
  
  - Привет, ребята, я сейчас встретила миссис Кетчуп, она мне говорит: ты опять к этим двум педикам, у которых изо рта говном пахнет? - а я ей говорю: ой, они такие миляги, особенно симпатяшка Джим...
  
  А Джим ей в нос - х-х-х-ы, х-х-х-ы - чесноком:
  
  - Чего?
  
  А старая перечница хоть бы хны, знай свое:
  
  - У вас и правда несет изо рта, Джимуля, вам надо пользоваться дезодорантом для рта, вон он у вас стоит на полке, кстати, дайте и мне два флакона...
  
  И хоть что ты с ней! Я и говорю Джиму:
  
  - Джим, ты неправильно делаешь. Ты к миссис Крэншоу серийный поход применяешь, как ко всем, а тут индивидуально подойти надо.
  
  - Как это?
  
  - А так, что учесть надо своеобразие ее женской личности.
  
  И вот как-то раз приходит миссис Крэншоу и просит:
  
  - Мне бы, Джимчик, гребешок какой.
  
  - Это чтоб лобик почесывать? - спрашивает Джим.
  
  И кричит мне - я как раз в глубине был, среди полок:
  
  - Пит, принеси гребешок, а то тут дамочке лобок почесывать нечем!
  
  - Так я уж тогда мастурбатор принесу! - кричу ему.
  
  - Нет, ей гребешок надо. Хотя неси - может подойдет.
  
  И начинает Джим индивидуальный, значит, подход применять - облокотился этак по-свойски на прилавок и спрашивает с задушевностью в голосе:
  
  - Что, бабуленька, мастурбируем потихоньку?
  
  - Что-о-о? - переспрашивает его миссис Крэншоу, а у самой аж глаза круглые стали.
  
  "Экая непонятливая эта миссис Крэншоу!" - досадует Джим и растолковывает несообразительной женщине:
  
  - Я о том, значит, что в жизни-то тоже надо какое-то удовольствие иметь, а старичка-то под боком нету, так одна, значит, радость и остается на старости лет - саму себя пальчиком побаловать, верно?
  
  Тут миссис Крэншоу покраснела вся и кинулась вон из магазина. А у порога встала и кулаком погрозила:
  
  - Я вас, сукины дети, в полицию сдам! У меня сержант сосед, он на моей внучке женат, он мне не откажет!
  
  И верно - через полчаса заваливает вместе с сержантом Залески:
  
  - Этот негодяй - тычет в Джима, - грубо оскорбил меня, - арестуйте его!
  
  У Джима аж челюсть отвалилась:
  
  - Это чем же я кого оскорбил?
  
  - Вы оклеветали меня онанисткой!
  
  - Да не было этого! - мы с Джимом в голос.
  
  - Не было?!. А кто мне предложил свой лобок почесывать?
  
  - Да вы что, миссис Крэншоу, - урезонивает Джим, - я же сказал - лобик.
  
  - Нет, вы сказали - лобок.
  
  - Я говорю - лобик!
  
  - А вам говорю - лобок! - аж взвизгнула вредная старуха.
  
  Ну, тут я вмешался:
  
  - Джим, не спорь с женщиной, - ей лучше знать, что она у себя почесывает: говорит - лобок, - значит, лобок.
  
  Старуха Крэншоу так и взвилась:
  
  - А, так ты, сволочь, тоже хочешь меня онанисткой ославить на старости лет? Да я никогда и не думала такой гадостью заниматься!
  
  - А мне-то что, - отвечаю, - мастурбируйте на здоровье, ничего тут такого нет.
  
  - А я вам повторяю, что я не мастурбирую!
  
  - А я и говорю - мастурбируйте сколько влезет, мне-то что.
  
  - А я сейчас тебя сержанту сдам, он мой сосед!
  
  Ну, тут уже Джим вмешивается:
  
  - Пит, не спорь с миссис Крэншоу. Зачем ей мастурбировать, когда у ней такой молодец по соседству!
  
  А сержант Залески стоит себе в стороне, весь красный, но не встревает, потому что видит - мы с Джимом ничего такого себе не позволяем. А как он услышал, что Джим сказал, то повернулся и опрометью из магазина кинулся. Сварливая старуха кричит ему:
  
  - Стой, трус!
  
  А его уж след простыл. Тут миссис Крэншоу развернулась да как даст Джиму по уху! Да как даст по другому! И ушла - этак гордо, с достоинством.
  
  - Да, все-таки чувствуется в ней порода, - говорю.
  
  А Джим на меня - х-х-х-ы, х-х-х-ы:
  
  - Чего? - оглох, не очухается никак.
  
  А потом, значит, в себя пришел и говорит:
  
  - Пит, как ты думаешь, если "Справочник онаниста" издать, то как он - ходко пойдет?
  
  Джим - он лепит иногда - сам не знает, что лепит, лишь бы брякнуть. Я ему и возражаю:
  
  - Зачем онанистам справочник?
  
  - Ну, как положено все - чтоб статистику знать всякую, и разные примеры из жизни великих людей, и советы там...
  
  - Да кто ж это брать будет?
  
  - А хоть кто, - надо только портреты знаменитых людей на обложку, артистов или там политиков.
  
  Я его спрашиваю тогда:
  
  - Тебе Крэншоу мало? Тебя вон бабулька отметелила, а что с тобой Шварценеггер сделает?
  
  И что вы думаете, - так у нас с ней и закончилось? Ни фига! И недели не прошло, как снова трещала у нас в лавке:
  
  - Ах, ребята, вы мне такой совет дали! Ну просто чудесный! Я сходила к психоаналитику, а он сказал - что ж вы раньше молчали, отличная штука, и дал мне пособия, и я теперь всем рассказываю, какое вы мне средство подсказали, а миссис Кетчуп говорит - это правда, что тебя эти гомики из магазина выставили? - а я говорю - какие же они гомики, Пит всего один раз сосал у орангутанга, да и то по ошибке, а Джим...
  
  Ну, что ты с такой сделаешь? Вот и мы ничего не могли. Так опять же, я ведь и не отрицаю - были и у нас неудачи. Зато с капитаном Вильямсом все отлично получилось. День неприемный, сидим мы с Джимом, посматриваем сериал какой-то, пивко потягиваем - вдруг слышим - кто-то в дверь ломится. А это старый капитан Вильямс! И на ногах едва стоит, а ведь прорвался - и дверь как-то открыл, и полосу препятствий миновал, и на ногах удержался. Обрушился на прилавок да как заорет:
  
  - А! Полундра! Думали, спрячетесь от старого капитана за парой мешков! Виски мне!
  
  А Джим и не потерялся нисколечки - как подскочит к прилавку с противоположной стороны, да как встанет нос к носу со старым пьяницей, только ростом пониже:
  
  - Чего?!.
  
  - Виски!
  
  - Сколько?!.
  
  - Бутылку!
  
  - На!..
  
  И стоят, дышат друг на друга - х-х-х-ы, х-х-х-ы - Джим чесноком, а капитан перегаром. Я прямо залюбовался ребятами, говорю:
  
  - Вы двое прямо как тигр и леопард в поединке!
  
  Тут капитан Вильямс и загремел на пол, подскользнулся. Поднялся и говорит:
  
  - Ваша взяла, мужики! Хорошие вы люди, хоть и сухопутные крысы. Разливай на троих, так вас распротак!
  
  А тут и сержант Залески подскочил. Хорошо расслабились! И что же - не зря ведь мы подружились со старым капитаном, подсказал он нам. Внес, так сказать, завершающий штрих в нашу концепцию сервиса.
  
  - Вы, - говорит, - охламоны, пошевелиться лишний раз не хотите. И это - правильно. Только зачем же вам самим-то шевелиться, олухи?
  
  - Так а как?..
  
  - А так, салаги, что нанять вам надо козлов каких-нибудь и поставить на живое дело, а самим сидеть на заднем дворике да со мной, старым мудаком Вильямсом, в преферанс дуться! Ну, ты теперь меня будешь учить, что козлов нынче нету! Есть! И где взять скажу. Тут у меня четверо русских эмигрантов на примете, сами спрашивали, нет ли работенки какой. Вы им дайте треть выручки, они и за это спасибо скажут, а вам, небось на пиво-то хватит!
  
  И ведь прав оказался старый пират - отличное дело с этими русскими вышло. Вот говорят, японцы трудоголики. Куда им до русских! До того жадны на работу - меня прямо страх взял. Да, думаю, если бы не большевики ихние, давно бы нас русские задавили! С их-то трудолюбием, с их стремлением к порядку, с их честностью какой-то ненормальной, с их поголовной культурностью и вежливостью! Вот говорят еще - мол, выпить русские не дураки. И опять брехня! То есть, может быть, и такие встречаются, а вот наши были полные трезвенники. Зато насчет другого верно - все, как один, писатели. Как только кончат работу или перерыв какой наступит - сразу за бумагу хватаются и строчат. Все четверо. Я попросил одного мне перевести - о чем хоть вирши-то? Он мне пересказал, так ничего и интересного: жизнь, мол, штука хреновая, все помрем и к чертям пойдем. Это верно, да зачем ради этого бумагу-то марать? Ну, у них оно, видно, вместо выпивки. И еще - намаялись мы, пока концепцию сурового сервиса им растолковали. Ну, не воспринимают! Все, стервецы, поначалу норовили с улыбочкой этой вежливой к покупателям да расторопненько так. Пришлось им внушение сделать, чтоб стиль нам не портили. Уж Джим их отчитывал:
  
  - Это вы у себя в России можете извращаться насчет нежного сервиса. А здесь эти привычки бросьте. Здесь Америка!
  
  - Ты, Иван, - я втолковываю, - пойми: миндальничать с покупателем - это значит в слабости своей расписываться. А надо наоборот- пусть он перед тобой себя должником чувствует, что облагодетельствовал ты его! Вот тогда дело пойдет.
  
  Ну, и славно зажили. Сидим, как старый капитан сказал, на заднем дворике, видик сюда же притащили, загораем, пиво пьем да в картишки перекидываемся - с сержантом Залески или тем же капитаном. А тут на нас Зоркий Орел свалился. Лежу я, значит, с баночкой на солнышке в шезлонге и спрашиваю Джима:
  
  - Как ты думаешь, если нашему мэру к жопе крылья приделать и над городом пустить без штанов порхать, то будут его за ангела принимать?
  
  А Джима разморило, он и ворчит:
  
  - Вечно ты со своей философией!..
  
  Это верно, я люблю пофилософствовать. То возьму да задумаюсь - как жираф блюет? Если он блюет, конечно. Поди, бедному, тяжеленько приходится - с такой-то шеей. И ведь ни у кого не хватает ума натурную-то съемку произвести! А то еще другой раз интересно станет - как бы мировая общественность к спортивному сексу отнеслась? Включили бы в олимпийскую программу или нет? И, кстати, какую программу - летнюю или зимнюю? Ну да, сейчас не об этом речь.
  
  Значит, ответил Джим на мой вопрос, и слышу - кто-то ему возражает:
  
  - Э, парень, нет! Нашего мэра никакие крылья с кресла не поднимут! Тут надо "Стингер" в задницу вставлять.
  
  Открываю глаза, смотрю - стоит какой-то тощий хрен в очках.
  
  - Привет, ребята! - говорит. - Можно я у вас тут покемарю часок?
  
  И что скажу - вот вроде и одет богато, и "Линкольн" у него последней модели, и шишка он на ровном месте, судя по всему, а все равно - сразу ясно, что наш. Хорошего человека, его всюду видно!
  
  - А чего, - отвечаем, - возьми кресло да дрыхни. А то вон на ящики приляг.
  
  Он и подрых, а после представился:
  
  - Я, - говорит, - вон из того небоскреба, у меня кабинет окнами на ваш двор глядит.
  
  С Джонсом - а это и есть Зоркий Орел - так получилось: папаша у него шибко в образование верил, а деньжата у него были. Вот и стал Зоркий Орел жертвой чадолюбия своего папани: запихнул тот его в Гарвард, а то, мол, наследства лишу. Пришлось Джонсу-младшему полную программу вытерпеть. А как вернулся он, папа-Джонс его тотчас к своему дружку в компанию воткнул - вице-президентом. Папане-то что - он вскоре и концы отдал, а Зоркий Орел так все и маялся на посту. Должность самая дурацкая - и делать ничего не надо, и расслабиться как следует нельзя - на виду все-таки. Что оставалось Зоркому Орлу - только дрыхнуть, запершись в кабинете, да спиваться. Он тем и занимался да еще хобби себе нашел: купил морской бинокль и стал из окна местность рассматривать. Люди-то не всегда про шторы вспоминают незадернутые, так что много чего познавательного можно увидеть. Вот так он и на нас наткнулся. И такая тоска, такая зависть Зоркого Орла скрутила при виде нашей привольной жизни, что - не вынесло сердце. Два дня рассматривал нас Зоркий Орел, а там сел на "Линкольн" и поехал контакты налаживать. А нам и не жалко, раз человек хороший, - сиди, дремли рядом. А то и пульку распишем. В общем, подружились.
  
  А как он в первый раз уехал, Джим и говорит мне:
  
  - И как это он нас узрел с высоты своей... Прямо Зоркий Орел какой!
  
  - Так бинокль же!..
  
  - Все равно.
  
  Ну, мы так и стали его звать - Зоркий Орел, - да и не мы только, а и сержант Залески, и капитан Вильямс, - только Прелесть Прерий его звала - дядя Джонс. Э, я же про нее не рассказал еще! Хорошая такая была девчушка, резвая, хохотушка, конопатенькая из себя. Не помню только, как она к нам прибилась - то ли сама, то ли привел кто. Между прочим, племянница босса той фирмы, где наш Зоркий Орел вице-президентил. Старому судье не до дочери было, а мать померши, так тетка и взяла нашу Лиззи вместо дочки воспитывать. А эта тетка, вы уж поняли, жена босса Зоркоорлиного. То-то смеху у всех было, когда первый раз встретились - Зоркий Орел и Прелесть Прерий! Остолбенели сначала, а потом хохотать оба. А почему мы ее Прелестью Прерий прозвали - это уж не помню, - из-за Зоркого Орла, наверное.
  
  Ну и составилась компания - мы с Джимом, да капитан, да сержант Залески, да Зоркий Орел, да Прелесть Прерий, да миссис Крэншоу, и жили мы себе не тужили, и никаких Багамов нам не надо, ну их, Багамы, нам и здесь хорошо. Главная отрада - это, конечно, Прелесть Прерий. Ей одно - чтобы ее пошлепали хорошенько. А нам и не жалко - когда Джим пошлепает, когда я, а если Зоркий Орел здесь, то и он пошлепает. А она-то! Довольнешенька, глазенки блестят, щечки розовые, и так и носится взад-вперед по двору, заливается, и ни в какую ей школу не надо. Я Джима и спрашиваю:
  
  - Джим! Ты согласился бы вместо всего этого быть президентом Америки?
  
  Джим даже оскорбился:
  
  - Я что - жлоб какой-нибудь?
  
  Вот. А потом, ребята, подкралась к нам беда. И все из-за Зоркого Орла. Не он, конечно, виноват, а все же через него большой бизнес достал-то нас.
  
  Дело так было. Приезжает как-то Зоркий Орел туча-тучей и начинает стонать:
  
  - Хорошо вам, ребята, отдыхаете себе, никто к вам не пристает. А меня босс посылает в Чикаго переговоры вести. До чего неохота, мужики, знали бы вы!
  
  - Эх, ты, - Гарвард, - говорит ему Джим. - Всему тебя учить надо. Тебе кто велит ехать? Поживи у нас денек, позвони, доложи - так и так, переговоры идут туго, задерживаюсь еще на день. А потом скажешь - нет, мол, они условия выдвинули невыполнимые, ну их! А этим позвонишь и то же самое скажешь. Всего-то делов!
  
  - А и правда, - говорит Зоркий Орел, - как это я сам не догадался.
  
  И ожил весь. Ну и сделал по-нашему - поспал у нас в кресле пару ночей, потом позвонил боссу - так, мол, и так - сделка сорвалась, прямо с самолета буду к вам. Потом вылез из кресла, шляпу надел, нам ручкой помахал и полетел на свой горный утес - то есть небоскреб. А через полчаса этак и Прелесть Прерий выспалась, выходит к нам:
  
  - А где дядя Джордж?
  
  - Поехал о сделке рапортовать.
  
  Прелесть Прерий так и ахнула:
  
  - А вы не видели, он с лысины хоть стер?
  
  Мы с Джимом переглянулись:
  
  - Да он в шляпе был, не знаем... А что он стереть-то должен?
  
  И принимается Прелесть Прерий рыдать. А мы принимаемся ее расспрашивать и успокаивать. А потом начинаем срочно вызванивать Зоркого Орла на его фирме, - думаем, может перехватим. А нам говорят: он уже двадцать минут как у босса и к ним никого не пускают. Опоздали!
  
  А случилось вот что. Пока Зоркий Орел кемарил, Прелесть Прерий взяла да в шутку у него на лысине помадой написала слово "фак". Думала, то-то смеху будет, когда проснется, и все увидят. Да и забыла про дело. А Зоркий Орел мимо нас сидящих прошел, лысину в высоте неся, - мы и не увидели.
  
  Ну и - это все, конечно, мы позже узнали - ну и поехал Зоркий Орел доклад делать о своем героическом переговорном процессе, как он своих неподатливых партнеров обхаживал. Вошел сразу к шефу:
  
  - Я, Тед, прямо с самолета к тебе!
  
  И шляпу-то снял. Ну, босс его посадил - рассказывай, Джордж, какая там заковыка со сделкой. А сам поднялся да стал взад-вперед по кабинету похаживать. И - узрел слово-то помадное. А Зоркий Орел - он почем знает, отчего вдруг босс за грудь рукой схватился, - он думает - того рассказ взволновал - ну и дальше живописует. А босс:
  
  - Извини, Джордж, мне надо срочный звонок сделать!
  
  И давай жене названивать - это тетке Лизкиной, Прелести Прерий-то нашей.
  
  - Мэгги? Бросай все, срочно приезжай! Я говорю - сию минуту! Сразу ко мне!
  
  Ну и через десяток минут Мэгги и заявилась - какой такой пожар? А босс говорит:
  
  - Мистер Джонс, посидите, пожалуйста две минуты не двигаясь.
  
  И подводит со спины супружницу свою - глянь-ка, мол, узнаешь почерк? А еще бы ей не узнать, если она всю жизнь Лиззи за эту завитушку ругала у буквы "ф"!
  
  Во-от. А дальше... Дальше, ребята, и рассказывать не хочется - полная катастрофа. Если б еще одного Зоркого Орла пытали, он бы, может, и отбрехался. Ну, а Прелесть Прерий, конечно, раскололась. Совсем еще дитя, что с нее взять! Так что и про то узнали, куда Зоркий Орел с утеса своего летает, и про наш крутой сервис, и про все остальное, и, конечно, старого хрыча Картера срочной телеграммой из Флориды достали. А он поначалу и в лавку-то свою не мог попасть - дверь открыть не может без ручки, а как колотить начал, русский один выглянул и говорит ему - научили мы их все же настоящему-то сервису:
  
  - Ты куда прешься?
  
  Ну и, говорить нечего, не мог, конечно, старый козел оценить нашей революции в части сервиса. Куда ему! Одно обидно - русских в магазине оставил, а нас, гад, вышиб. Пива с Джимом не допили. Оно так - судьба всех первопроходцев - долго их признание ищет. А только я смотрю - у жизни свои законы, - сервис-то наш крутой все шире распространяется, и неудивительно - веление времени. Обидно только, что первооткрыватели-то вроде как в стороне, ну да уж что там. Вот, может, сейчас книжку эту пропечатают, так оценят наш вклад в движение менеджерской мысли.
  
  А Зоркого Орла мы потом с Джимом встретили. Он нас и успокоил:
  
  - Не волнуйтесь, - говорит, - ребята, я Теду Килти за вас сполна отплатил. За вас, за себя и за Прелесть Прерий.
  
  - Как?
  
  - А так - я его добермана подхолостил.
  
  - Чего?!.
  
  - А того - подманил на колбасу, усыпил снотворным да и подхолостил. А потом послал, значит, бандероль с запиской - "Приделай недостающее". Меня, правда, Прелесть Прерий отругала: "Ах, дядя Джордж, что ж вы мне не сказали - я бы ему в суп подбросила!" - да уж поздно было.
  
  Что значит кончить Гарвард! Все-таки образование великая сила. Я так и сказал Джиму:
  
  - Ну, Джим, видишь теперь, что значит высшее-то образование? Ты, небось, до такого бы нипочем не додумался!
  
  - Э, Пит, - возражает мне Джим, - ты не путай. Я ведь не спорю, что у Зоркого Орла талант. Да только образование тут ни при чем, врожденные это способности. Еще неизвестно, как бы наш Орел раскрылся, если б его этим Гарвардом не калечили!
  
  Не верит Джим в Гарвард.
  
  
  
  У всех на языке вертелось множество вопросов, но всех опередил Конан-очкарик.
  
  - Этот ваш Гарвард - вертеп порнографии и шпионерии, - брякнул он вдруг ни с того ни с чего.
  
  - Почему вы так решили, любезный? - подпрыгнув на месте, осведомился Ходжа.
  
  - Почему-почему, - сварливо отвечал лысый. - Дураку понятно. Этот, Зоркий Орел, - где он научился доберманов холостить? В Гарварде! А кого этому в первую очередь учат? Шпионов, это первая шпионская наука. Значит, что есть этот ваш Гарвард? Гнездо, где готовят шпионские кадры!
  
  - Кент, - вылупил глаза Фубрик, - по-твоему шпионов учат, как доберманов холостить? Это откуда такие новости?
  
  - Ха, да это малому ребенку известно, - сверкнул очками Конан. - Для шпиона это самое важное, хоть Шеллока Хомса спросите. Мало, что ль, я повидал шпионов!
  
  Все молчали не находя слов. Фубрик в восхищении покрутил головой. Он заметил:
  
  - А ведь парень-то не такой дурак, каким кажется. Почем мы знаем, может, шпионов и правда этому учат.
  
  - Мадмуазель, - меж тем задал вопрос граф - его, как истинного француза и дворянина, во всех обстоятельствах не оставлял интерес к прекрасному полу. - Из истории вашего друга я понял, как состоялось ваше с ним знакомство. Но каким ветром вас занесло на Восток?
  
  - Точно, детка, - согласился и Фубрик. - Расскажи-ка, что это с тобой приключилось?
  
  Прелесть Прерий будто ждала этого. Она сию секунду заболтала, как будто секретничала с верной подругой:
  
  - Ой, я сначала оказалась в Иокогаме, а потом меня украли в публичный дом, а потом один филиппинский дядька в меня влюбился и заплатил выкуп, и мы поехали в Гонконг, а на пароходе в меня влюбился капитан и старпом, он ужасно ревновал, и тогда мы с боцманом сели в шлюпку и...
  
  - Ну-у, поехала! - остановил словоохотливую даму Фубрик. - Раньше-то, до того, что с тобой было?
  
  - А у вас найдется маленькая рюмка бренди, чтобы бедной девушке немного согреться? - спросила бедная девушка.
  
  Рюмка не нашлась, зато нашелся стакан, правда, не маленький и не с бренди, а с рисовой водкой. Бедная девушка немного согрелась и поведала невероятную историю.
  
  
  ЗНАМЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА ..........
  
  ЗНАМЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА
  
  
  
  Жили мы с папой дружно, я водила к себе любовников, папа вечерами играл в карты или напивался и только иногда читал мне нотации, выговаривая, что я не прибрала к рукам какого-нибудь толстосума. Слог у него был прямо шекспировский, и слушать его было одно удовольствие - я себя чувствовала, как в театре. Но с деньгами у нас действительно становилось все хуже, потому что папе не везло в карты, и мы делали много долгов. И вот однажды, когда я принимала мистера Моррисона,- а он мне понравился, потому что у него были безукоризненные манеры и он мне напоминал этим папу,- папа как раз вошел ко мне в спальную со стенаниями:
  
  - Доколе, о недостойная дщерь, ты будешь предаваться греховным утехам? Хватит уже ловить кайфы секса, пора взяться за ум!
  
  По всему, папа был чем-то чрезычайно расстроен.
  
  - Но, папочка,- пыталась возражать я,- ты же совершенно не представляешь всей интенсивности моих экстазов!
  
  Однако папа меня не слушал.
  
  - О небо! За что ты послало мне эти испытания? - возопил он наконец и стеная покинул нас с Сэмом.
  
  Мистер Моррисон высунул голову из-под одеяла и попытался ускользнуть, но я его удержала.
  
  - Подождите меня здесь, Сэм. Папа уже ко всему привык и ничего вам не сделает. Видимо, у него что-то случилось.
  
  И накинув халатик, я пошла узнать, что такое стряслось.
  
  - Лиззи, о моя глупая дочь,- отвечал наконец бедный папа. - Мы полностью разорены.
  
  - Но, папа, ты уже четыре года только о том и толкуешь, а мы все держимся. Ты и на этот раз что-нибудь придумаешь, успокойся.
  
  - Что! - вскричал мой несчастный отец. - Что я могу придумать? Участок заложен и перезаложен, счета за дом лежат уже два, нет, три месяца, мое жалованье проиграно на полгода вперед! Мои долги... В общем, если через неделю я не уплачу пятьсот долларов по закладной, мы оба, ты и я, окажемся на улице с голым задом.
  
  Я поняла, что дело серьезно. А папа затянул старую песню:
  
  - Если бы ты додумалась сначала подцепить мужа побогаче, а уж потом принялась спать с целым городом... Почему ты отказала Кримси?
  
  - Ах, папа, он же такой слабенький! И такой ревнивый - я бы не смогла жить с ним.
  
  - Э! Кто тебе мешал ставить ему рога, дура! - плюнул папа. - А что теперь? Он женился на твоей подружке Нэнси, она, как и ты, вешается всем на шею, с той разницей, что у нее миллионы, а у тебя? Глядишь, и старику-отцу было бы чем успокоить свою старость!
  
  Мало-помалу до меня дошла серьезность нашего положения. Я вернулась к мистеру Моррисону и закурила. Мистер Моррисон уже оделся и ждал меня, сидя в кресле.
  
  - Судя по тому, что я поневоле слышал, мисс Элизабет,манеры у мистера Моррисона и теперь оставались безупречны,ваш отец проиграл в карты или растратил иным образом все свое состояние, не так ли?
  
  - Еще как - так,- отвечала я, рассеянно распахивая халатик. - Он говорит, что через неделю мы с голой задницей окажемся на улице.
  
  Мистер Моррисон... Ах, мужчины иногда такие глупенькие! Мистер Моррисон перестал гладить меня и сказал:
  
  - Не сомневаюсь, что уж этот голый задик на улице не пропадет, мисс Элизабет.
  
  - Но мне жалко папу,- объяснила я. - Он такой добрый! И такой умный! Все понимает. Он ни разу не наказал меня. Как он будет жить без ежевечерней рюмки бренди?
  
  - Мисс Элизабет,- простите, что я не осведомился раньше,я чужой в ваших краях - а кто ваш отец?
  
  - Он судья,- отвечала я.
  
  - Что! Судья! С голой зад...
  
  И мистер Моррисон неожиданно расхохотался. Я обиделась:
  
  - Что вам смешно, Сэм? Кажется, вы могли бы проявить большее участие к нашему несчастью!
  
  - О, прошу прощения, я просто вспомнил один анекдот про судью - как он на спор...
  
  Тут мистер Моррисон о чем-то задумался, а потом спросил:
  
  - Мисс Батлер, вы можете мне сказать откровенно - ваш отец способен преодолеть сословные предрассудки? Я имею в виду - он не очень отягощен... э... нормами морали?
  
  - Совсем нет, ведь он уже заглядывал сюда, и вы слышали, как он отнесся к... э... вашему присутствию.
  
  - Ага! Прекрасно! Тогда, я, пожалуй, могу предложить ему одно дело. Мисс Элизабет, вы не сочтете за труд представить меня своему отцу?
  
  Я проводила Сэма в гостиную к папе. Они остались вдвоем и битый час о чем-то беседовали. Вскоре до меня донесся хохот папы, затем его гневный вскрик, а затем беседа пошла в спокойных тонах. А потом мистер Моррисон ушел, а папа за ужином был, казалось, повеселее.
  
  - Не знаю, где ты подцепила этого субъекта, Лиззи...
  
  - У вокзала в баре.
  
  - ...но второго такого прохвоста даже мне не приходилось видеть. И при том - какие манеры! В общем, возможно, что-то и выгорит: мне все равно не переизбраться на новый срок, а...
  
  И папа задумался. Тогда я еще не знала, о чем они договорились с Сэмом, и потому не поняла его слов. Но позже об этом узнала не только я, но весь город. Оказывается, мистер Моррисон предложил папе баснословно доходное предприятие: показать на пари в окно здания городского суда свой обнаженный зад! Мистер Моррисон брал на себя разыскать таких, которые готовы побиться об заклад, что папа этого не сделает. Ну, а папе оставалось лишь сделать это. И папа сделал.
  
  Утром, еще не началось заседание, он кряхтя влез на подоконник, повернулся спиной к улице и скинул с себя штаны вместе с исподним. Потом он быстро надел их и также кряхтя слез с подоконника. А мистер Моррисон на улице собрал выигрыш, причем миллионер Кримси прибавил еще пятьсот долларов со словами:
  
  - Вы изрядный прохвост, Сэм, и конечно, подстроили все заранее. Но знаете - мне не жалко за такой... э... портрет. Теперь маразматика Батлера вздуют, а я готов за это еще приплатить!
  
  Бедный Кримси! Он считал, что это из-за папы я не приняла его предложение.
  
  Вечером мистер Моррисон и папа разделили выигрыш и слегка отметили почин. Я уже знала, чем они занялись, потому что подружки оборвали мой телефон, пересказывая пикантные подробности. Конечно, я даже не пыталась как-то вмешаться: во-первых, с папой все равно невозможно было спорить, а вовторых... почему бы и нет? Само собой, что папу пытались выпереть из суда, да только папа сорок лет отдал ниве правосудия - куда с ним было тягаться местным крючкотворам! И ничего у них не вышло. К тому же, надо сказать, не все в городе поверили скандальной истории. Одни что-то намекали на какое-то пари, другие толковали про соскочившие подтяжки, третьи вообще считали все дело идиотской выдумкой Кримси. Не верить, однако, им оставалось недолго. Следующую акцию папа и мистер Моррисон наметили на время открытого собрания по поводу пятидесятилетия деятельности общества защиты животных. Папа должен был в числе почетных гостей произнести приветственную речь. Весь город так или иначе что-то обо всем знал, и само собой, что зал городского театра был набит битком. Я не знаю, каковы были ставки, но Сэм сказал, что они очень высоки. Но и папа, надо признать, очень нервничал и то и дело что-то цитировал по латыни про Рубикон и жребий.
  
  - Вот, Лиззи,- сказал он перед уходом,- сегодня, возможно, наиболее ответственное выступление в жизни старого судьи. Пожелай мне удачи, о моя распутная дочь!
  
  - Ни пуха, ни пера, папа!
  
  - К черту.
  
  И он пошел на собрание. Немного позже и я заняла свое место в зале. Все шло как положено: выступление мэра, потом - миссис Марлоу, бессменного президента общества в течение тридцати четырех лет,- и наконец, очередь дошла до папы. Папа поднялся на трибуну, приветствовал собравшихся, и произнес одну из самых своих вдохновенных речей - разумеется, в весьма благородном тоне. Несколько раз за время своего выступления он покидал трибуну и прохаживался взад-вперед по сцене. В эти моменты зал напряженно замирал - мистер Моррисон сказал, что прямо по ходу папиной речи ставки тотализатора рванулись вверх, как какой-нибудь "Шаттл". С одной стороны, папа прямо-таки олицетворял респектабельность и традиции, - и видя и слыша его, просто невозможно было поверить в известный слух. А с другой стороны, на общественных мероприятиях все всегда втайне ждут скандала,- да и ставки были немалые. Так что, когда папа, закончив речь, занес ногу над ступенькой, чтобы сойти со сцены, по залу прокатился гул разочарования. Общая мысль, очевидно, была такой: "И как это мы могли поверить этому идиоту Кримси! Сочинить такую глупость про нашего судью! Ну, пьет старик, но не до того же, чтоб..." Я была в зале и видела бледное лицо мистера Моррисона - он, должно быть, тоже подумал, что папа не решился. И в этот момент папа вдруг повернул обратно, вышел на середину сцены и сказал:
  
  - Извините, леди и джентльмены, я кое-что забыл. Разрешите мне пару слов не по теме нашего собрания. До меня тут доходили какие-то возмутительные слухи. Будто бы я делаю, с вашего позволения, так...
  
  И папа с нашего позволения показал - как. И показав, сказал:
  
  - Надеюсь, теперь я внес окончательную ясность в данный вопрос.
  
  И он сошел со сцены. Зал... Но это не описать: рев, свист, смех, аплодисменты одновременно пятиста, а может, и тысячи человек! Папа сам потом вздыхал:
  
  - Да, такого триумфа, как на празднике защиты животных, у меня уже не будет!
  
  Одним словом, долгожданный скандал произошел, и папина репутация претерпела, как он сам назвал, публичную дефлорацию. Город от нас отвернулся, что нам было безразлично, а папа и мистер Моррисон загребли кучу денег, что нам было очень кстати. Мы заплатили почти все долги и сильно поправили наши дела. Папа купил мне жакетку, а мистер Моррисон - серьги. Они вошли во вкус нового промысла, но увы - триумф в городском театре был прощальным. Папе еще пару раз удалось проделать свой фокус,- один раз на заседании городской комиссии по строительству, другой раз - где-то на банкете - и все. Больше пари заключать было не с кем: ответ на вопрос "сделает или не сделает" - стал очевидным. К тому же, папе пришлось-таки подвергнуться судебному разбирательству. И хотя папа не очень его опасался, их деятельность, как выразился мистер Моррисон, оказалась чрезвычайно затруднена. Папа и мистер Моррисон погрустнели и начали спорить друг с другом, а наши расходы меж тем держали свой прежний темп. Тут мистеру Моррисону пришла в голову спасительная идея: расширить рынок их с папой бизнеса.
  
  - Судья, а вам не приходило в голову, что мы искусственно сузили рамки нашей деятельности? Я имею в виду, не пора ли нам решительно отбросить расовые и сословные предрассудки?
  
  - Что! - вскричал папа. - Чтобы я, правнук плантатора, стал показывать свою жопу неграм!..
  
  - А что же тут зазорного? - возразил мистер Моррисон. - Я бы понял ваше негодование, если бы негры показали вам. Но наоборот - что же тут обидного для вас?
  
  Папа хмыкнул, подумал - и согласился. Я так обрадовалась за компаньонов, что обещала Сэму добавить к четвергу - а это был его день - еще и субботу в качестве приза: само собой, у меня давно уже появились новые поклонники, но я дала слово, что потесню их, если новое направление у папы и Сэокажется успешным. И мистер Моррисон с удвоенным усердием взялся за дело.
  
  - Трудность в том,- заявил он,- что негры не являются состоятельным слоем населения.
  
  - К чему вы клоните, Сэм? - спросил папа.
  
  - Невысокую цену на билеты - иначе они станут недоступны - нам придется возмещать массовостью зрелища,- объяснил мистер Моррисон.
  
  Его метод состоял в том, чтобы организовать все под видом публичных лекций. Они имели быть под самыми разыми, благопристойными названиями, как-то "Ранний период творчества Гогена" или "История платонической традиции в эпоху Ренессанса",- ну, а привлекательность этих лекций, конечно, была в личности лектора, а вернее даже не в личности, а в ее, как это называл мистер Моррисон, номере. Самое поразительное, что этот бизнес у мистера Моррисона и папы пошел,- а то есть, на зрелище пошли негры. Да еще как - валом. Папа и мистер Моррисон кое-что имели на билетах, но главным, конечно, был тотализатор. Покажет папа или не покажет - об этом уже никто не спорил. Спорили на другое - на какой минуте и сколько раз за вечер. Однако папа уверял Сэма, что негров привлекает не это, а его талант артиста. Мне, впрочем, кажется, что папин успех у черных был и для папы необъяснимой неожиданностью, потому что как-то раз я застала его перед несколькими зеркалами. Папа поставил их так, чтобы видеть себя со спины, и поворачиваясь взад-вперед, разговаривал сам с собой:
  
  - Ну что, что они находят в этих склеротических прожилках, красной сеткой накинутых на шафранную кожу? Чем их так чаруют две мои бородавки на левой ягодице? Какие странные! И что особенного в этих, уже поседевших, волосах, тонким слоем опушающих...
  
  - Папа, ты совсем как молоденькая кокетка перед выходом в свет,- заметила я.
  
  - Ах, Лиззи, что ты знаешь о ранимой душе артиста! Не мешай мне - у меня сегодня концерт.
  
  Тут он заметил выглядывающего у меня из-за спины Бена Хартли и вопросил:
  
  - Что здесь делает этот субъект в столь интимную минуту?
  
  - Да я так - посмотреть,- смутился Бен.
  
  - За "посмотреть" я, молодой человек, беру пятьдесят долларов.
  
  - Почему пятьдесят? - возмутился Бен. - Я слышал, черные двадцатку платят.
  
  - А вы что же, юноша,- равняте себя с неграми?
  
  - Вот именно - я демократ!
  
  - Ну что ж, давайте двадцать,- отвечал папа.
  
  В общем, негры шли толпами, и папа с мистером Моррисоном принялись за выездные выступления, а Сэм даже поговаривал о турне. Но тут на папу ополчился ку-клукс-клан. Сначала шли звонки и письма с угрозами, а потом папу похитили и привезли с завязанными глазами на заседании ложи. Но папа не растерялся и произнес блистательную речь.
  
  - Выслушайте меня, джентльмены,- попросил папа. Здесь кое-кто высказался в том смысле, что я, дескать, изменил идеалам белой расы. Чушь! Это я-то - потомок плантатора! Вы просто не понимаете сути дела, а я вам его объясню. Как, по-вашему, чего бы это черномазые вздумали ходить на мои лекции? Вы думаете, их интересует творчество Гогена? Или, вы думаете, может быть, что все они из черных стали голубыми? Или, по-вашему, им больше негде увидеть голый зад? Кто говорит так, тот ничего не понимает в психологии негра. А я - я, правнук белого плантатора, - я эту психологию понимаю.
  
  Вы, небось, думаете: негры - это исчадия ада, у них на уме одно - как бы ограбить белого мужчину да трахнуть его бабу. Ерунда это! - вот мое слово. Негры по своей природе хотят только одного - служить белому человеку и почитать его. А откуда же тогда, спросите вы, эти их бунты да вранье, да эта лень несусветная? Разве этого нет? Есть, джентльмены, да только при чем тут негры? Это же все прямая вина провокаторов-янки, которые свое демократической болтовней и разложили простодушных смирных людей. Представьте-ка себя на их месте: Бог и природа им говорят одно - служи и покорствуй белому человеку,- и они всей душой рады это делать. А со всех телевизоров им внушают другое: нет, не слушай своей природы, ты во всем равен белому, будь, как он,- воруй, дерись, напивайся! И ведь кто говорит - да сам же белый человек! Да после этого не то что в чужую квартиру - в кратер вулкана полезешь! Удивительно, как они совсем не свихнулись, бедняги. Сироты - одно слово, сами себя потеряли. И вот тут, наконец, появляюсь я. И поворачиваю к ним свой зад. А негры-то и сбегаются толпой! Потому что инстинсктивно чувствуют, чего им не хватает: наконец-то белый человек занял по отношению к ним позицию, подобающую белому человеку. Вы бы посмотрели на моих черномазых, когда они с сеанса-то идут - да они после своих песнопений в церкви так не сияют. Потому что вспомнили, наконец, свое предназначение - вот почему. А с чьей помощью? Кто, я вас спрашиваю, взялся нести среди них знамя белого человека? Да кто же, как не старый судья Батлер! И вы меня же обвиняете в измене белой расе!..
  
  Короче, папа уболтал их до того, что они ему тут же на заседании устроили овацию да еще и руку жали все по очереди. После этого пару месяцев папа и мистер Моррисон мотались по поездкам, но и эта их жила стала помаленьку иссякать. Как-то вдруг пропал у негров интерес к знамени белого человека. Сэм сказал, что нужна консультация маркетолога, а папа сказал, что надо сходить к неграм и послушать их разговоры. Мистер Моррисон намазал руки и лицо черной краской и попробовал сходить на разведку, но безуспешно - негры его как-то сразу вычисляли. Тогда папа и Сэм пригласили на совет одного знакомого негра, чтобы выяснить у него, чем объясняется прежний ажиотаж и куда он девался. Уилли - а так звали негра - и растолковал:
  
  - Сначала мы не верили слухам, потому и шли. Любопытно же - старый судья, внук плантатора,- и надо же, зад нам за деньги показывает. Потом, значит, кто-то свистанул, будто у вас, масса Батлер, веснушки на заднице это... динозавра изображают - ну, силуэт его то есть. Интересно же - динозавр на жопе! Мы и ходили. А потом разглядели, что вранье, у вас и веснушек-то нет, только две бородавки - так чего в них особенного, правда ведь? Так что, масса Батлер, мы,- я имею в виду - цветные, крепко вас уважаем, вы - плантатор, судья, все такое, а только зад ваш нам уже неинтересно смотреть. Новизна-то пропала! Хоть бы какая там картинка была, а так...
  
  - Слушай-ка, Уилл, хочешь к нам маркетологом? - неожиданно предложил мистер Моррисон.
  
  - Маркетологом?
  
  - Ну, будешь среди черных разные там слухи пускать, про картинки на заднице, например, а нам будешь подсказывать, что да как.
  
  - А чего же, сэр, если десяток-другой зеленых будете подкидывать, то можно и посоветовать чего.
  
  И с наводки Уилла приглашенный за шестьдесят долларов художник, мой приятель Бен Хартли, нарисовал водостойкой краской картину. Она изображала на левой ягодице гордого американского орла, который вставлял кое-чего глупому русскому медведю (на правой ягодице). Чтоб все было понятно, красавец орел был так и подписан - США, а свирепый медведь - Москва. Причем, когда папа прохаживался, то кое-чего у орла ритмично вставлялось в разинутю медвежью пасть, и медведь только жмурился. Бен сам остался доволен:
  
  - Эх, судья, даже как-то жалко, что такой шедевр не сохранится для потомства! Знаете что - давайте я вам татуировку сделаю.
  
  - Нет, нет, мистер Хартли,- отказался мистер Моррисон,татуировка нам не подходит: мы будем обновлять нашу тематику!
  
  И вот папа принялся выступать с обновленной программой. Возобновился прежний ажиотаж, но и гадкий ку-клукс-клан тоже поднял голову. Папе снова пришлось давать объяснения. Они ему доказывали, что если просто зад - это правильно, это знамя белого человека, а если с картинкой - то это уже порнография. Но папа опять отболтался, объясняя, что никакой порнографии нет, а есть патриотическая пропаганда. Негры, мол, тоже граждане Америки и должны чувствовать свою сопричастность ее величию. А чувство это просто так не возникнет, в отличие от расового инстинкта,- его надо воспитывать. И снова мой старый умный папа сорвал овацию. Он сказал мне потом:
  
  - Знаешь, Лиззи, я раньше баб считал дурами,- твою мамашу, например, или тебя. А теперь и не знаю, кто дурней - эти черные или эти олухи в ку-клукс-клане. Одни моей заднице алодируют, другие - этим неграм за их аплодисменты. Так поглядеть - я, пожалуй, из всех-то самый нормальный!
  
   Меж тем дела наши все шли в гору. Папа даже стал меньше пить, а я купила себе манто из ондатры и "Мерседес". Но тут папа и мистер Моррисон решили обновить картинку, и Бен нарисовал архангела Гавриила, а в партнеры ему придал черта на четвереньках, повернутого к нему задом. Негры-то были в восторге, но теперь уже на дыбы встал клан. Папа отбыл на переговоры для, как он выразился, согласования воспитательной тематики, - и не вернулся. У меня сожгли машину. Мистер Моррисон тоже куда-то исчез, и Бен, и все остальные мои дружки тоже боялись заглянуть ко мне. Мне стало одиноко и страшно, я поехала в аэропорт и улетела в Лос-Анджелес, а там села на пароход, который шел в Иокогаму, и оказалась на Востоке...
  
  Перемежая свой рассказ принятием согревающего средства и закусывая его снедью, что путешественники выложили из дорожных мешков для общей трапезы, Прелесть Прерий закончила свое весьма удивительное повестование. Трудно, впрочем, сказать, что удивило пещерников больше - сам ли рассказ или то проворство, с каким бедная девушка уплетала лакомые кусочки, не прерывая при этом повествования. "Хорошо, что ее рот еще этой болтовней занят, а то бы сожрала все, прорва", - тоскливо подумал лысый Конан.
  
  - Ну, а как ты в Некитай попала? - поинтересовался Фубрик.
  
  Прелесть Прерий затрещала:
  
  - О, я же говорю - мы поехали на пароходе, а боцман...
  
  - Да, да, - перебил Фубрик, - в общем плыла-плыла и приплыла.
  
  В этот момент послышался громкий храп - это граф посреди общей беседы вдруг повалился на пол и моментально заснул.
  
  - Вырубился граф, - прокомментировал Фубрик. - Значит, пора нам снова книгу читать - чтобы графу приятные сны приснились. Ты как, Ходжа, - не устал? А то пусть вон дзен читает.
  
  Но книгу читать они не начали. Вдруг граф приподнялся, не открывая глаз протянул руку, крепко схватил за плечо ученика дзенца, притянул к себе и что-то залопотал ему на ухо, будто излагал какие-то секреты или исповедовался. Ходжа подумал, что дзенец вырвется и пустит в ход свою дубину, но нет: ученик дзенца воспринял все как должное, буто оба они исполняли партии в одной пьесе. Он выдернул откуда-то из-за пазухи лист бумаги и чернильный прибор и принялся лихорадочно что-то записывать. "Дорогой Луи... по счету... кататься на аббате..." - слышалось бормотанье графа. И когда он лопоптал это на ухо ученику дзенца, тот записывал, а когда граф Артуа замолкал, поводя глазами под закрытыми веками, то ученик приписывал что-то от себя с творческим выражением на лице. А когда граф закончил, то повалился на спину и заснул, а когда граф заснул, ученик дзенца сложил бумагу уголком, как конверт, сунул за пазуху и опрометью выбежал из пещеры прямо под дождь.
  
  - Куда это он? - спросил Фубрик.
  
  - Вернется, - отвечал дзенец невозмутимо.
  
  - И неправильно, - вдруг заговорил Конан. Он весь налился краской и свирепо глядел перед собой. - Неправильно это!..
  
  - Что неправильно? - спросили его.
  
  - Неправильно это, - упрямо твердил тот, сверкая очками и багровой глянцевой лысиной. - Вся история неправильная.
  
  - Какая?
  
  - Все неправильно - и про сервис, и про судью, и про зад его. И про императора неправильно!
  
  - А что же неправильно, дорогой? - остро глянул на критика мастер дзена.
  
  - А то. Императора облажали, сынок родной, а он что в ответ? Утерся и добавку просит. В чем же тут нравственный пример для подданых и потомства? А этот судья - он что - балерина, чтобы людям голую жопу показывать? Да еще за деньги! Тебе начальство доверило суд вершить, так ты уж будь добр себя достойно веди! А если ты жопу в окно показываешь, значит, и оправдаешь кого угодно за взятку! Какое же тогда уважение будет к суду? Если б еще деньги не брал - ну, другое дело, показывай свой зад хоть папуасам - может, тебе это врач прописал. А так - коррупция это.
  
  Обитатели пещеры внимали в величайшем удивлении и восторге. А исправителя нравов все несло:
  
  - А Зоркий Орел этот - он что за начальник, если на своей лысине дает позорные слова писать? Ты, прежде чем уйти на службу, в зеркало поглядись, причешись, а особенно лысину проверь - вдруг там вошка бегает, ее на лысине-то очень заметно. Еще Зоркий Орел называется! А эта, - Конан искоса глянул на Прелесть Прерий, - вертихвостка. То, понимаешь, с одним амуры, то с другим. Безнравственно это! Адюльтер. Промесхуитет. Вот так. Литература должна моральные примеры, понимаешь, подавать, чтоб нравственность росла, а это что! Неправильно.
  
  Дзенец мелко кивая с видом величайшего удовольствия. Он спросил:
  
  - Уважаемый Конан, а вы не могли бы привести какой-нибудь пример из истории или литературы, когда высокая нравственность торжествует победу?
  
  - Или пользу кому-нибудь приносит? - подхватил Фубрик, подмигнув остальным. - Может, историей какой поделишься?
  
  - А что? И расскажу! - сверкнул очками Конан. - Пожалуйста. Вот как раз из царской жизни.
  
  Он грозно оскалясь оглядел честную компанию и исполнил обещанное - поведал высоконраственную историю.
  
  АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ
  
  В одной семье девка шибко трудолюбивая была. Только услышит, что парни где сморкаться собрались - стрелой из дома, кружку ребятам подержать. Мать ей: ты куда, шалопутая, корова-то не доена! А та: некогда мне тут проклажаться, а то парни без меня все высморкают да что сделают неаккуратно, на травку прямо. И убежит - и до тех пор кружку держит, пока скулы сводить не начнет. Ну, парни ее оченно хвалили - отменно-де кружку держит да еще причмокивает.
  
  А надо сказать, что семья-то их непростая была, а царская. И папаня, стало быть, царем был, и матка, само собой, тоже царица, да токо больно много покушать любили и как-то так все проели. А как проели, отец, значит, лошадь запряг да остатние пожитки на телегу сгрузил и в деревню с семьей подался, а дворец досками заколотил. И хотя они нонче в деревне жили, а у отца все кака-то спесь была. Вот, он дочь-то и стал корить: дескать, о хозяйстве совсем не думает, а все бы парней обслуживать. Запрет ее, бывало, в избе, а девка-то вся изведется, сердечная: кто ж ребятам кружку без нее подержит? Уж така была жалостливая, така до работы охочая... Мать ей: ты бы на себя так робила, как на обчество! - а дочка-то ей: ты чо, с ума повернулась? - я как сама себе в кружку-то сморкаться буду? И в окно вылезет да огородами-то к парням снова убежит.
  
  Вот как-то отец в село ездил да на завалинке с мужиками покалякать присел. А на ту пору парни как раз мимо ехали из той деревни. Один-то и пошутил: ты чо, дескать, приехал сюда кружку нам держать, пока мы сморкаться будем? Отец не понял: чо-о? - говорит. А парень-то соседский: да то - мол, раз дочь к нам не пускашь, дак сам тогда приходи кружку-то держать. Вчера-то пошто не пришел, забыл, што ли? Ну, мужику бы посмеяться со всеми. А отцу, вишь, чо-то обидно показалось, осерчал он да и за оглоблю схватился. Да хорошо, мужики рядом удержали - ты что, шуток не понимаешь?
  
  Вот, отец-то домой приехал, токо дверь открыл - на него вся семья с ухватами: ты чего это по пустякам на людей кидаешься? Ругали его, ругали - ну, отец и сам уже видит - неладно сделал. Конешно, оправдываться начал - да я то, да я се, дескать, раз у дочки такое трудолюбие дак пущай идет, почмокает маленько, я-де не против. А мать-то ему: вот дурак! да как она таперича почмокает, ежели у ней скулы свело, до того от сраму ревела. - Вот ить беда! - царь-то говорит. - Ну дак ты тогда иди. - Да како я пойду, когда у меня коза с коровой не доена и навоз не убран! - царица-то отвечает. Отец в затылке почесал - жене некогда, у дочери скулы свело, - делать нечего, дак тогда я схожу, чего уж, токо покажи как кружку-то держать. Ну, женка ему показала, дак отец и пошел.
  
  Пришел к соседскому парню, говорит: Василий! скидай портки, сморкайся! я кружку подержу. Так парень-то даже рот открыл: да ты чо, мы ить в шутку это. - Како в шутку, - говорит мужик, - когда у девки скулы свело, а мать навоз убирает, некогда ей. Ну, я и пришел. Ладно, давно бы так, Василий посморкался и говорит: дак ты хоть деньги возьми. Отец спервоначалу отказался - не возьму, дескать, - а тот все равно десять денежек сует - бери да бери. Отцу неудобно как-то - поотнекивался, поотнекивался, а потом взял - чай, на дороге не валяется.
  
  Пришел домой да похвастал - вот, мол, десять денежек дали. Девка, слышь, в рев: как так, я из одного удовольствия обчеству служу, а ты деньги берешь! Ну, мать на этот случай за отца-то вступилась: тебе-де кто мешает, обчество обчеством, а о себе тоже подумать надо, у меня вон кофта вся износилась. А отец вечерком к парням еще раз сходил - дак кто ни сморканется, сразу денежку дает. Отец пробовал не брать - да какое там! - так в карман и суют, а один пошел да в окно кинул.
  
  Вот, дело-то и пошло - так и стали оба, отец с дочкой попеременке к парням ходить да кружку держать да деньги лопатой грести. Мать видит - работа у них заладилась, дак тоже с имя ходить стала, а для коровы и хозяйства работника наняли. Потом отец говорит: давайте цены подымем, чо это мы задешево надсажаться будем. Поднять-то подняли, дак все равно отцу больше всех давали - двадцать денежек, а дочке пятнадцать, а матке-то уж никто больше десяти и не даст - совсем не гораздо с кружкой обращалась.
  
  Ну, значит, как вечер настанет, они уж теперь всей семьей за околицу на луг, где парни-то собираются. Оденутся понарядней - и по улице. Дак вся деревня-то вывалит, любуется. Впереди, значит, дочка чешет, торопыга, чтоб до матки с батьком успеть, а уж отец-то с матерью чин чином вышагивают, под руку, отец в сапогах новых, на матке кофта красная, - старики-то токо головами крутят на завалинках - ах, баско! - семейный подряд идет!
  
  Придут на луг, парни уж строем стоят, дочка-то отцу и кричит: папаня, кто сегодня больше обчеству пособит, я или ты? - на соревнование, вишь, вызывает. А отец и не отказывается: ты, мол, с одного конца, начинай, я с другого - посмотрим, чай, кто вперед-то до середки доберется. Вот дочка и кричит: папаня, я уж с восьмого в кружечку собрала! а батька смеется: ты с восьмого, а я уж от середки по второму разу иду. Дак дочка шибко удивлялась - как так, опосля меня начал, а обогнал? у тебя, чай, секрет какой. А отец-то давно догадался - он двоим зараз кружку держать приспособился!
  
  Вот, прослышали про такое их ремесло, стали к ним городские ездить, - дак они опять тогда цену подняли. Дела-то шибко заспорились, дак и корову продали, и избу, и во дворец обратно перебрались. Масть-то совсем другая пошла - теперь шалишь! - ниже графьев да баронов и подпускать к себе не стали, да золотом, слышь, с них все, золотом!
  
  Девка-то сначала из жалости, по доброте своей, к парням на конюшню нет-нет да и сбегает, подержит им кружечку, а потом уж и она отказалась: стоко работы, говорит, стоко работы! к греческому послу родня приехала, мать с отцом, поди, вдвоем-то не управятся! Чмокнет наскоро тому-другому и убежит, дак деревенские-то и приезжать перестали - куды им против графьев-то.
  
  А там совсем хорошо царь с семьей-то зажил своей - и трех лет не прошло, так капиталы такие скопили, куды! А как скопили, значит, они эти деньги громадные, царь, само собой, сразу армию нанял самую большую и генералов самых лучших и сразу воевать пошел, и весь мир завоевал.
  
  Конан закончил рассказ и победоносно огляделся по сторонам. Все хранили восторженное молчание, и наконец Ходжа спросил:
  
  - А как звали этого царя?
  
  - Известно как - Александр Македонский, кто же не знает, - отвечал рассказчик.
  
  - Я это к чему рассказываю, - пояснил он, обводя взглядом онемевших слушателей, - труд и доброта - всему голова. Царь-то вишь как ругал девку-то свою за сердешность ее и трудолюбие, а оно вон в какую пользу повернулось. Так-то вот.
  
  Долгое время стояло потрясенное молчание, и наконец, Фубрик покрутил головой и нарушил всеобщее оцепенение:
  
  - Ну, мужики, мы тут все козлы, но это... это...
  
  - Это Суперкозел, - закончил фразу за него дзенец. Он тоже крутил головой с видом величайшего почтения.
  
  - Суперкозел! Суперкозел! - захлопала в ладоши Прелесть Прерий.
  
  И тут Ходжа почувствовал, что настало время продолжить чтение книги.
  
  
  ***
  
  ВТОРОЙ ДЕНЬ В НЕКИТАЕ
  
  
  
  Весело щебетали птички, вознося хвалу ясному голубому небу. Благодатные лучи приветливого солнца ласково озорничали, щекоча ноздри аббата Крюшона. Он чихнул и проснулся. На душе у него было необычайно ясно и возвышенно.
  
  - Ах, как все-таки благолепна природа Фонтенбло! - сказал сам себе аббат. - В этом месте забываешь все тревоги и примиряешься с нашим скверным миром.
  
  - Ни хрена не Фонтенбло, - возразил чей-то грубый голос. - Ты в Некитае, придурок.
  
  - Как в Некитае? - кротко изумился аббат Крюшон - и окончательно проснулся: все верно, он и впрямь был в Некитае.
  
  Как подстегнутый подскочил аббат на своей постели. Одна мысль зажглась в его мозгу огненными буквами. "Я вчера согрешил, - думал аббат - хотя он и не мог сказать точно, в чем состоял его грех, однако почему-то был уверен, что в чем-то очень грешен. - Теперь, - горело в мозгу аббата, - я обязан искупить свой грех. Ну же, скорее! - подбадривал он себя. - Я должен принести несчастным язычникам, пребывающим в потемках, свет благой вести!" Аббат стал одевать сутану, и тут заметил, что его исподнее куда-то подевалось.
  
  - Странно, - сказал сам себе аббат, - оказывается, я спал совсем голеньким... Куда же подевалось мое исподнее?
  
  Впрочем, это не остановило аббата - он решил, что тайные враги его христианской миссии нарочно строят козни, чтобы воспрепятствовать ему. Конечно, храбрый аббат и не думал отступать. Он накинул сутану и пулей выскочил из комнаты. Затем он простучал каблуками по лестнице и, едва не вышибив входные двери, вылетел на улицу. А Синь кинулся на галерею и окликнул аббата:
  
  - Гос-по-дин Крю-шон!.. Куда вы так рано?
  
  - Я иду проповедовать, сын мой! - отвечал аббат на ходу.
  
  - Но вы не позавтракали! Я приготовил вам лягушачью икру с тараканьими лапками.
  
  - Мне некогда, сын мой! Некогда - погибающие души ждут моего слова, - рек великий святитель, не оборачиваясь и не поднимая головы.
  
  Он летел как на крыльях. Его будто вела чья-то незримая рука - аббат ни разу не остановился, чтобы справиться о направлении, и однако же - безошибочно вышел к заданной цели. Вот он вывернул на Главную улицу, а вот и перекресток Главной и Набережной, дом Гу Жуя на углу... второй этаж, направо... четыре раза... Нисколько не запыхавшись, аббат единым духом поднялся к нужной двери и постучал четыре раза.
  
  - Тебе какого хрена надо? - послышался из-за двери грубый мужской голос.
  
  - Простите, вы случайно не знаете - к вам император не заходил? - учтиво спросил аббат, нимало не смутясь.
  
  Дверь внезапно распахнулась, чья-то волосатая рука, высунувшись, схватила аббата за шею и втянула в квартиру, где другая рука зажала ему рот, глуша рвущийся из уст аббата недоуменный и протестующий восклик. Из-за захлопнутой двери послышалось:
  
  - Колбаса мой сентябрь! Да это аббат!..
  
  - Аббат, ты из горла будешь?.. - раздался другой голос.
  
  А дальше... Но нет, остановись, читатель! Не следуй за аббатом в эту таинственную квартиру, а не то, глядишь, и тебя схватят за шею и учинят неизвестно что, как с нашим аббатом. Давай постоим здесь на площадке, подождем нашего отважного и кроткого аббата Крюшона - ведь он-то не побоялся проникнуть в загадочное помещение, так пускай он и расскажет нам о его волосатых обитателях.
  
  Но нет, нет.. Похоже, все так и останется тайной, покрытой мраком безвестности - вряд ли станет аббат проливать свет на произошедшее в таинственной квартире. Вот он уже покидает ее, поправляя сутану и тихонько вздыхая. Загадочная тайна почиет на его покрасневшем лице, задумчиво кивает он опущенной головой, да все знай вздыхает - и улыбка о неизбежном застыла на его лице. А что это за узелок в руке аббата? Ба, да это, никак, его исподнее, которого он хватился утром в своей постели! Но как оно попало сюда? Кто снял его с аббата? И зачем отнес сюда, на эту странную квартиру? Может быть, это были воры? Но нет - зачем им исподнее аббата, оно все такое грязное и заношенное, да и не стали бы воры возвращать свою добычу! Но что же, что же тогда произошло с нашим героическим аббатом? - а, аббат? - расскажите же нам, просим, просим!
  
  Но нет, молчит аббат, тихонько семенит вдоль улицы да все крестится и вздыхает.
  
  - Христос терпел и нам велел, - повторяет себе под нос аббат и снова вздыхает - и семенит дальше - и улыбка о неизбежном почиет на его лице.
  
  И мало-помалу задумчивость оставляет аббата. Через несколько кварталов обычная собранность и миссионерский жар вновь возвращается к нему. Вовремя - в пустом переулке аббату попадается какой-то мальчишка, тихо играющий в кучке песка.
  
  При виде мальца аббата осенило. "С детей, с детей начинать надо! - молнией пронеслось в его голове. - Взрослые, они люди порченые, одно слово - некитайцы. А невинные детки еще не закоренели в своем язычестве, их-то я и буду приобщать. Да что откладывать? С этого и начну".
  
  Сказано - сделано. Аббат подошел к мальчугану и с доброй улыбкой окликнул его:
  
  - Здравствуй, некитайский мальчик!
  
  Мальчик опустил голову, сунул лопатку в песок и ничего не ответил.
  
  - Почему ты не здороваешься со мной? - мягко спросил аббат. - Разве папа и мама не учили тебя быть вежливым со старшими?
  
  Мальчик подумал-подумал и ответил:
  
  - Нет, не учили.
  
  - Экие они у тебя невежи! - удивился аббат. - А разве они не учат тебя заповедям Божиим?
  
  Малец смотрел вниз и молча ковырял песок лопаткой.
  
  - Ну, что ты молчишь? - ласково вопрошал аббат, склоняясь пониже к уху мальчишки. - А? Хочешь, я расскажу тебе о Господе нашем?
  
  Мальчик сильно засопел, отвернулся и отвечал не подымая глаз:
  
  - У вас изо рта дурно пахнет.
  
  Аббат выпрямился и с неудовольствием заметил:
  
  - Экий ты скверный мальчик! Разве можно говорить взрослым такие гадости? Ну, хорошо, - смягчился аббат, - я отверну лицо в сторону и буду разговоривать прикрыв рот ладошкой. Теперь уже не пахнет, ведь правда?
  
  Аббат приставил ко рту ладонь, отвернул лицо, чтобы дышать в сторону - и вдруг сам почувствовал, что и верно - изо рта-то у него порядком припахивает. Разумеется, аббата это не остановило - вывернув голову и скосив глаза он продолжал благие наставления.
  
  - Ты любишь своих папу и маму? А, мальчик?
  
  - Нет, не люблю, - отвечал мальчик.
  
  - Ах, какой ты негодник! А ведь тебя за это накажет наш Господь Бог! Ты знаешь, что на небесах сидит Бог и все видит?
  
  - Кто сидит? - спросил мальчишка.
  
  - Бог. Неужели папа и мама тебе о Нем не говорили?
  
  - Нет, не говорили, - подтвердил малец.
  
  - Так ты не знаешь, кто такой Господь Бог? - обрадовался аббат возможности пролить свет истины в детскую душу. - Бог - это наш Господин, Он все может, за всем наблюдает, всем распоряжается.
  
  - Как наш император, да? - спросил понятливый мальчуган.
  
  - Да, да, как ваш император, только Бог еще сильнее, - наставлял аббат - и вдруг почувствовал, что изо рта у него просто засмердело.
  
  Отвернувшись еще больше и заслонив рот со стороны лица, обращенной к мальцу, сразу обеими ладонями аббат продолжал проповедь:
  
  - Бог - Он все видит, все замечает. Вот ты согрешишь, сделаешь что-нибудь плохое, думаешь, никто не узнает, - а Бог-то видит! А потом ка-ак накажет! Если, конечно, ты заранее не раскаешься. Вот ты - ты часто грешишь?
  
  Мальчик сопел, ничего не отвечая.
  
  - Ну вот бывает так, что ты не слушаешься папу и маму? - попонятней объяснил аббат.
  
  - Нет, не бывает, - нагло отвечал малец.
  
  - Да? Это хорошо... А ты любишь свою папу и маму?
  
  Мальчик подумал и решительно замотал головой:
  
  - Нет, не люблю.
  
  - О! - воскликнул аббат. - Это большой грех, папу и маму надо очень любить! Видишь теперь, какой ты грешник?
  
  Мальчик сопел и ковырял лопаткой в песке.
  
  - Мальчик, а ты знаешь, - открывал аббат сокровенную истину христианского учения, - что Господь наш Иисус Христос пострадал за наши грехи?
  
  - Нет, не знаю.
  
  - Ну вот знай - злые люди прибили его к дереву и распяли. Он сошел к нам с неба на землю, чтобы пострадать за наши грехи, а его нарочно распяли, - и аббат вновь ощутил, как изо рта его понеслось страшное зловоние.
  
  - Зачем же он приходил? - спросил мальчик. - Пусть бы сидел на небе.
  
  - Он это сделал, потому что очень тебя любит, - объяснил аббат. - Вот ты грешишь и думаешь, что никто не заметит, а Бог все заметил и пошел, чтобы пострадать за твои грехи. А если ты не полюбишь его за это, то сам тогда будешь страдать, потому что попадешь в ад в кипящий котел.
  
  Мальчик сопел.
  
  - Ну, понял теперь? - спросил кроткий аббат.
  
  Мальчик кивнул. Аббат Крюшон распрямился, разминая затекшую поясницу и закончил проповедь:
  
  - Вот и славно, хороший мальчик! Теперь всегда слушайся старших, люби свою маму, а особенно папу, молись Господу Иисусу Христу, а если не будешь, то тебя черти в ад утащат и будут мучать.
  
  Тут у аббата изо рта и вовсе засмердело, и, наскоро благословив мальчишку, аббат поспешил прочь. Конечно, причиной протухшего запаха были козни нечистого - это аббат отчетливо понимал, кто мог ему тут пакостить. Но, конечно же, аббата это не устрашило - вот, к примеру, сейчас сатана мешал-мешал ему, а аббат Крюшон знай себе проповедовал и почти что обратил невинного мальчика в истинную веру. Теперь надо будет его только как-нибудь крестить, и дело с концом.
  
  И в радужном настроении Крюшон шагал по улице, будто парил в поднебесье. "С детей, с детей начинать надо, - все думал он. - Уверуют, вырастут, детей за собой потащат, а все почему - потому что он, аббат Крюшон, взял на себя миссионерский труд и отправился затридевять земель аж в самый Некитай".
  
  И аббату представилось, как всходит юная поросль некитайского христианства и как детки все более проникаются проповедью аббата. Их всех, конечно, безжалостно замучают и поубивают эти злодеи-язычники, а они, конечно, как невинные мученики отправятся в рай. И выйдет к ним Сен-Пьер с ключами от рая встретить вновь прибывшие праведные души, и обрадуется:
  
  - Так, так! Вижу, вижу - пожаловали новые праведники. Откуда вы, детки?
  
  - Из Некитая, дяденька Сен-Пьер, из самого логова нехристей и язычников!
  
  - Из Некитая? - изумится Сен-Пьер. - Я даже не слышал раньше о такой стране...
  
  - Это в Азии, недалеко от Шангри-Ла.
  
  - От Шангри-Ла? - еще больше изумится Сен-Пьер. - Но ведь это же обитель отпетых язычников! Как же получилось, что вы приобщились к истинной вере?
  
  - Аббат Крюшон наставил нас, дяденька Сен-Пьер! Сначала мы смеялись над ним и говорили, что у него изо рта пахнет говном, но потом поняли, как мы ошибались, и уверовали, и нас за это замучили!
  
  - Аббат Крюшон? - поразится Сен-Пьер. - Неужели? А почему же он мне ничего не сказал, когда прибыл в рай?
  
  - Он такой - он творит святые подвиги и не хвастает, - объяснят замученные детки.
  
  - Ах, какое упущение! - огорчится Сен-Пьер. - Выходит, мы не воздали должного заслугам этого святого подвижника! Ну-ка, херувимы - слетайте поскорей за аббатом!
  
  И херувимы принесут под руки упирающегося из-за скромности аббата, и детки с радостным криком кинутся ему навстречу:
  
  - Папа, папа! Как мы тебя любим!
  
  - Узнаешь ли ты этих детей, аббат Крюшон? - спросит Сен-Пьер.
  
  - Конечно, узнаю, - ответит аббат. - Я крестил их и благословил идти на мученическую смерть.
  
  И растроганный Сен-Пьер скажет:
  
  - Ах, аббат Крюшон! Мы так мало тебя оценили. Ведь ты пробрался в такую глушь, куда даже апостол Фома замохал соваться.
  
  - О, какие пустяки, - отмахнется аббат, - я всегда рад проникнуть в места, куда побоялись идти апостолы.
  
  - Вот как! - изумится Сен-Пьер. - Но тогда, аббат Крюшон, ты далеко превосходишь всех нас по заслугам! На-ка вот ключи от рая, стой тут привратником - ты достоин этого гораздо больше, нежели я.
  
  - Ну что ты, Сен-Пьер! Нет-нет! - скромно откажется аббат. - Я не возьму.
  
  - Ах, какой ты скромный, праведник Крюшон! - прослезится Сен-Пьер. - Ну, хорошо, давай тогда будем стоять на пересменку: день ты, день я.
  
  - Ну, если ты так просишь...
  
  - Конечно, конечно! - горячо скажет Сен-Пьер. - Ну-ка, херувимы, просите!
  
  - Просим, просим! - зазвенят херувимы серебряными голосами.
  
  - Ну, хорошо, если вы все так хотите... Я только на минутку загляну в ад, проверю, хорошо ли там мучают злодея Пфлюгена за то, что он выхватывает чужие записки, а потом сразу сюда и...
  
  Бум-м! Это аббат, замечтавшись о высоких материях, налетел на фонарный столб. Искры так и полетели из глаз аббата, а голова загудела прямо как чугунная. Очнувшись от высоких дум аббат огляделся и заметил в двух шагах харчевню с вывеской, где была нарисована большая красная рачья клешня. Запахи оттуда неслись самые пищевые, и аббат вспомнил, что отправился миссионерствовать, ничем не подкрепившись.
  
  - А кто пустил парашу, будто я не могу проповедовать в харчевнях? - спросил аббат сам себя - и решительным шагом направился ко входу: его ждали коснеющие во тьме невежества несчастные некитайцы, и аббат не собирался медлить ни минуты. Правда, у аббата не было ни копейки, но его не смущали и куда более серьезные препоны, а уж это!
  
  В полутьме харчевни Крюшон обнаружил множество лавок и столов, однако посетитель был только один - здоровенный детина, уминающий миску супа. Подле него лежала здоровенная коврига хлеба. Аббат взял с одного из столов ложку побольше и решительно приступил к детине.
  
  - А ты знаешь, что святой Варсонофий осуждает чревоугодие? - вопросил аббат, усаживаясь на лавку напротив детины.
  
  - Че? - отозвался детина, отхлебнув из миски.
  
  Аббат изо всей силы пнул его под столом носком башмака в колено и задал новый вопрос:
  
  - А ты знаешь, что святой Варсонофий велит делиться миской супа со своим ближним?
  
  Детина неожиданно хохотнул и уставился на аббата разиня рот. Аббат пододвинул к себе миску и запустил туда свою большую ложку. Детина хотел было передвинуть миску назад, но аббат пнул его снова. Тогда здоровяк потянулся к ковриге, но Крюшон зорко углядел это подлое поползновение и припечатал воровскую ладонь могучим ударом кулака с зажатой в нем ложкой.
  
  - Ты, конечно, - излагал аббат, наворачивая из миски и отламывая другой рукой от ковриги хлеба, - ты, мужик, конечно, хочешь узнать о христианской вере, так?
  
  Детина снова хохотнул и ничего не ответил. Аббат на всякий случай пнул его несколько раз обеими ногами поочередно и продолжал проповедь, для пущей убедительности отхлебывая из миски. Он всячески убеждал некитайца оставить его богомерзкое язычество и гнать взашей всех шамбальеро, а его, аббата Крюшона, слушать со всем вниманием и уважением. Верзила, как ни странно, не противился проповеди, он только кликнул хозяина, чтобы принес ему новую миску и ковригу, однако слушал пламенную речь аббата не перебивая и не притрагиваясь к еде. Мужик только почему-то похохатывал во все время проповеди, но это, в свою очередь, не смущало аббата. Наконец, Крюшон доел ковригу, запил ее остатками супа и закончил наставления:
  
  - Итак, чадо, не труждающийся да не яст! Ты понял, чадо?
  
  - Ну, хорошо, мужик, - отвечал детина. - Раз ты так уговариваешь, пойдем, как ты просишь, во двор, и я пну тебе по яйцам, раз тебе это надо по твоей вере! Да только, я слышал, император наш от тебя кое-чего хочет, а я пну, так у тебя и яйца отвалятся, так нехорошо же получится, что ты государя-то нашего подведешь!
  
  Теперь разинул рот аббат Крюшон. Он смотрел на мужика вытаращенными глазами, не понимая причины таких странных речей. А дело в том, что у некоторых некитайцев была еще одна болезнь: если их император говорил не то, что хотел сказать, то иные из некитайцев слышали не то, что им говорили. Вот и этому мужику неизвестно почему во время огненной проповеди аббата Крюшона казалось, Бог весть почему, будто аббат уговаривает его, мужика-некитайца, пнуть ему, аббату Крюшону, под низ живота. Это естественное желание почему-то казалось мужику нелепым, и вот отчего он похохатывал во все время святых наставлений.
  
  Аббат, не находя слов, несколько раз открыл и закрыл рот, когда вдруг послышался какой-то зловещий скрип. Все смолкло вокруг, даже мухи перестали жужжать в харчевне. А скрип шел от входной двери, и обернувшись, аббат увидел троих головорезов, против которых даже этот детина за столом выглядел заморышем. Рожи у троих бугаев были самые бандитские, и смотрели они, свирепо ощерясь, прямо на аббата Крюшона. От этого взгляда аббату стало нехорошо, а детина напротив него как-то весь съежился и с неожиданной юркостью перескочил к другому столу. Тут Крюшон заметил еще и четвертого - это был тот самый мальчишка, которого аббат наставлял почитать своих родителей. В зловещей тишине малец поднял руку, указал на аббата и обличающим голосом произнес:
  
  - Это он говорил, что папу и маму любить надо!
  
  Взревев, трое головорезов приблизились, откидывая столы и лавки, прямо к аббату Крюшону. Они обступили его, и старший, самый плечистый и мордастый, спросил голосом, в котором слышалась из последних сил сдерживаемая ярость:
  
  - Ты чему учишь ребенка, гад?!.
  
  Отважному аббату внезапно невыносимо захотелось очутиться где-нибудь далеко-далеко от этих рож и этой харчевни - хоть где, лишь бы только не видеть этих безумных яростных глаз и свирепого оскала!
  
  ФУТБОЛ АББАТА КРЮШОНА
  
  
  Молитва аббата не осталась неуслышана. Его окутала некая серая пелена, а когда она рассеялась, перед аббатом показалась какая-то зеленая поверхность. В следующее мгновение он понял, что это лужайка, а мигом позже с удивлением осознал, что бежит по ней изо всех сил, пиная перед собой какойто упругий пятнистый шар. Воздух дрожал от невообразимого рева, как будто - так казалось доброму аббату - сошлись две армии и желали криком устрашить одна другую. Но пока он думал все это, тело вперед его мыслей и чувств продолжало делать нечто, совершенно непонятное аббату Крюшону. Так, ему навстречу кинулся какой-то человек в исподнем, но аббат ловко увернулся от него и напоследок изо всей силы лягнул все тот же пятнистый шар. Шар оторвался от земли и, пролетев в воздухе метров двадцать, затрепыхался в какой-то сетке, натянутой, вероятно, для ловли каких-нибудь зверей. Рев, который и так превосходил все шумы, когда-либо слышанные аббатом, превзошел после этого самое себя. Вслед за тем аббат Крюшон увидел, что к нему кинулось несколько человек с протянутыми руками, и они тоже были одеты в исподнее. Испугавшись, что он сделал что-то не так, аббат пустился от них наутек, озираясь по сторонам. И только теперь аббат увидел, что зеленую поляну окружают со всех сторон высоченные трибуны - наподобие тех, что он как-то видел в Риме - а он там бывал. На трибунах сидели люди и неистово вопили, и аббат понял, что он погиб: бежать от людей в исподнем было некуда...
  
  Тут его настигла погоня и повалила на траву. Аббат ожидал, что его разорвут на клочки, но его только хлопали по животу и груди и теребили за волосы, и когда они оставили его, бедный Крюшон с удивлением осознал, что он все еще жив. Он тоже поднялся на ноги и принялся оглядываться по сторонам. Аббат увидел, что трибуны хотя и беснуются, но их никто не покидает и не бежит для расправы с ним сюда на зеленое поле, а значит, это место было относительно безопасным. "Мне следует все время оставаться здесь,"- решил аббат Крюшон. Потом он заметил, что люди в исподнем, которые вместе с ним находились на этой лужайке, делятся, судя по одежде, на два лагеря, а оглядев себя, Крюшон понял, что и он, очевидно, принадлежит к тем, кто носит синие рубахи и белые портки. Он решил до времени держаться в гуще тех, кто был одет, как и он, - авось, так он будет меньше выделяться. А вскоре аббат заметил на поле священника в черном исподнем и решил, что, вероятней всего, он, аббат Крюшон, присутствует на каком-то религиозном языческом обряде. Однако он тут же заметил на шее у некоторых членов своего да и чужого клана крестики и пришел в замешательство: а что же делают христиане на этом богопротивном празднестве?
  
  - Аббат уже догадался, что все здесь, очевидно, заняты игрой в мяч, но ни ее смысла, ни ее правил он не понимал, хотя где-то на самом краю сознания какое-то знание все же присутствовало. "Может быть, чуть позже я что-нибудь вспомню или соображу, а пока постараюсь вести себя незаметно,"- решил наш добрый аббат. Он увидел, что в конце зеленого поля находятся какие-то ворота, в которые, однако, нельзя было пройти, потому что они были затянуты белой сетью. Вблизи ворот стоял какой-то человек, который не бегал вместе со всеми. "Это, наверное, место для уставших или тех, что сильно ушиблись,"подумал аббат и тихонько, по шажочку стал пробираться туда. Наконец, он встал, прислонившись к одному из столбов и сказал себе: "Постою себе тут тихонько, пока все не кончится, а там видно будет." Но человек около ворот подошел к нему и тревожно спросил:
  
  - Ты что, Мишель, получил травму?
  
  - Что ты ко мне пристал, - отвечал аббат заранее приготовленной фразой, - я постою тут немножечко да и пойду себе.
  
  Человек при воротах странно посмотрел на него и сказал:
  
  - Мишель, сейчас не время для шуток. Если с тобой все в порядке, то твое место там.
  
  И он показал рукой в сторону противоположных ворот.
  
  "А, так значит я могу притвориться ушибленным вон у тех ворот!"- догадался аббат и так же потихоньку направился туда. Тут кто-то пнул в него мячом. Аббат Крюшон увидел, что мяч летит ему прямо в голову и увернулся. Мяч пролетел мимо и укатился прочь с зеленой лужайки. На трибунах послышался свист. Аббату что-то крикнули, а какой-то человек подбежал к краю поля и принялся ругать аббата - непонятно, за что. Но Крюшон храбро продолжал свое движение в прежнем направлении. Он заметил, что люди на поле время от времени переходят на бег, и, чтобы не выделяться, тоже решил пробежать часть пути. Тут же в него снова пнули мячом, причем, это сделал человек из его собсственного клана. "За что он ненавидит меня?"- огорчился аббат. На этот раз он решил поймать мяч руками, а когда поймал, то бросил его обратно в того же человека. Немедленно к нему подбежал священник в черном исподнем и дуя в свисток стал что-то показывать руками. Крюшону стало ясно: мерзкий язычник ему чем-то угрожает. Аббат насупился и решил дорого отплатить мерзавцу, если тот посмеет на него напасть. Он по-прежнему мало-помалу приближался к заветным воротам. Тут в третий раз в него кинули мячом, но теперь аббат не успел ни увернуться, ни поймать мяч, как на него навалился спиной какой-то верзила из вражеского лагеря. Аббат Крюшон покатился по траве и больно ушибся. Он был в ярости - за что? Он же ничего не сделал! Обозленный Крюшон поднялся и хотел броситься на обидчика, но его товарищи обхватили его руками и оттащили в сторону. А верзиле что-то принялся выговаривать человек в исподнем и показал ему какой-то желтый листочек. "Видимо, это знак неудовольствия,"- сообразил аббат. Он уже понял, что черный священник здесь на положении кого-то вроде судьи. Крюшон увидел, как черный судья ставит перед ним мячик, а потом он снова дунул в свой свисток. Аббат сообразил, что ему предлагают попасть мячом в своего обидчика и так наказать его. Он сделал пару шагов для разбега и почувствовал боль в левой ноге, ушибленной при падении. В нем вспыхнула ярость.
  
  "Ну уж нет,"- подумал добрый аббат Крюшон, - "я с тобой разберусь покруче!" Он пробежал мимо мяча и со всего разбега врезался головой в живот своему врагу. Тот рухнул. А аббат Крюшон, как ни в чем ни бывало, продолжал бежать трусцой к воротам. Но его остановили. К нему кинулось сразу несколько вражеских игроков, что-то возмущенно крича и размахивая кулаками. Аббат принял боевую стойку и приготовился дорого продать свою жизнь. Но тут же на защиту Крюшона ринулись люди из его клана. Завязалась форменная потасовка. Черный судья надрывался дуя в свой свисток. К нему на подмогу прибежало двое других чернецов в исподнем. Крюшона, потерявшегося в этой суматохе, осенило - а что, если упасть на траву и притвориться мертвым? - может быть, тогда его оставят в покое?
  
  Он так и сделал. Понемногу священникам в черном удалось остановить драку, и тогда они обратили внимание на недвижно лежащего Крюшона. Аббат почувстовал, как его трясут, затем снова трясут, и чей-то голос прошептал ему на ухо: "Вставай, Мишель, судья проглядел, ты отделался желтой карточкой." Он понял, что его притворство раскрыто, и осторожно открыл один глаз. Вокруг него толпились разные люди, и среди них - черный жрец, размахивающий желтым листком. Крюшон решил: если этот язычник будет снова угрожать ему, то он ответит ему по-свойски. Поднявшись, аббат снова побежал к чужим воротам и вскоре встал у одного из столбов. Тут же сновало несколько человек его цветов. В аббата снова кинули мячик. Он увернулся, но на этот раз неудачно - мяч попал ему в голову и, как в самом начале, улетел в белую сетку. Опять поднялся неистовый рев. Теперь Крюшон уже не боялся, когда на него набросились игроки его отряда - он просто лежал на земле и спокойно ждал, когда его кончат тормошить. Затем аббат встал и прислонился к столбу ворот, решив переждать тут. К нему приблизился какой-то человек в одежде, которая отличалась и от одежды клана Крюшона, и от вражеской, так что аббат не знал - на чьей тот стороне. Но, по его виду, он был настроен враждебно, - и так и есть, - он стал прогонять Крюшона.
  
  - Постылый человек, что ты пристал ко мне? Неужели тебе жалко, если я тут немного передохну? - принялся увещевать его наш добрый аббат. - Ведь ты, я вижу, христианин, как и я, - так разве от тебя убудет, если я немного постою здесь. Не беспокойся - через полчасика я пойду себе куда-нибудь.
  
  Тогда этот человек стал показывать всем, что Крюшон его чем-то обидел. К аббату подбежал давешний верзила и принялся его толкать. Отважный аббат решительно воспротивился ему. Тем временем к ним приблизился черный судья и на сей раз почему-то принял сторону верзилы, показывая Крюшону, чтобы он шел прочь. Выведенный из себя аббат утратил столь свойственную ему кротость и плюнул в судью. Тогда тот достал из кармана красный листочек и сунул его под нос аббату. В ответ на это аббат Крюшон выхватил красный листочек и сам сунул его под нос черному судье. Все это время на трибунах стоял невообразимый гул. Крюшона охватили руками люди его цвета и уговаривали успокоиться:
  
  - Мишель, не надо, мы доиграем без тебя, чего уж там!.. Мишель, остается пятнадцать минут, мы ведем два мяча, не кипятись!
  
  А судья в черном исподнем вновь отобрал красный листок и совал его в лицо аббату.
  
  - Да уйди же, Мишель, - продолжали упрашивать игроки.
  
  "Ага! Так этот нечестивый язычник хочет, чтобы я ушел с лужайки!" - сообразил аббат Крюшон. Он окинул взглядом злобно воющие трибуны и решил, что нет, не даст послабления этому мерзкому еретику в черном исподнем и не позволит отдать себя на растерзание безумной толпе. "Лучше я сам сражусь с ним, один на один,"- мужественно решил аббат. И когда судья в третий раз выкинул ему под нос красную полоску, аббат выхватил ее и порвал на мелкие клочки. А затем наш кроткий аббат решительно содрал с себя портки и показал судье кое-что, покраснее его красной бумажки.
  
  Казалось, обрушилось само небо, так загрохотали трибуны. А посрамленный судья, побагровев, схватил мяч и побежал с ним прочь с лужайки. "Моя взяла,"- торжествуя, успел подумать аббат.
  
  А вслед за тем на поле выскочили с ужасными криками какие-то люди и побежали к аббату. Но он не слышал их. Аббат Крюшон не слышал даже своих товарищей, которые вопили ему что-то прямо в уши. Несчастный священник уже ничего не воспринимал, потому что внезапно вернувшаяся память разъяснила ему смысл происходящего. А происходило то, что он, Мишель, был капитаном команды, которая побеждала 3:1 в финальном матче Кубка чемпионов - в матче, который был прекращен по его вине и который, очевидно, придется переигрывать заново, и неизвестно, удастся ли его выиграть на сей раз, - этот матч, в котором ему уже не играть, да и придется ли ему теперь вообще играть в футбол, - после всего его, наверное, пожизненно дисквалифицируют, а что с ним сделает команда, зрители, журналисты! - БОЖЕ, ЧТО ОН НАДЕЛАЛ!!!
  
  И от смертельной тоски все существо Крюшона воспламенилось горячей молитвой: оказаться сейчас где-нибудь далекодалеко, хоть где, хоть снова в той проклятой пивной, только бы подальше, подальше отсюда.
  
  Не осталась неуслышана и эта молитва (ведь наш аббат был праведник, а разве Небо когда-нибудь забывало праведника?). В один миг все затянуло серой пеленой, где не было ни харчевни, ни зеленой лужайки с орущей толпой вокруг. Пред аббатом вдруг предстал сам Сен-Пьер. Он держал в руках ключи от рая, но, однако, не с тем, чтобы отдать их аббату. Сен-Пьер хмурился. Он спросил аббата:
  
  - Крюшон! Ты по-прежнему равняешь себя со святыми апостолами?
  
  - Нет, Сен-Пьер, что ты! - отвечал аббат. - Я всего только мелкий праведник, к тому же, я вчера хлебнул мочи, а это великий грех.
  
  - А хочешь ли ты снова оказаться на футбольном матче?
  
  - Нет-нет, Сен-Пьер! Мне бы не хотелось этого! Судья все равно удалил меня с поля, зачем же мне туда?
  
  - Тогда, может быть, воротить тебя в харчевню?
  
  - Ох, лучше бы не в харчевню, - отвечал аббат.
  
  - Слушай же, меня, аббат Крюшон! Тогда ты должен снова стать рикшей графа Артуа. Помни - это единственный способ искупить твои грехи, а иначе ты очутишься на том футбольном поле да еще и в харчевне! Ведь ты вчера очень согрешил перед Господом - ты дискутировал с шамбальеро и дал слабину. Поэтому ты непременно должен отвезти графа Артуа во дворец, помни это, аббат, а не то твоя епитимья не зачтется! Ты понял меня, Крюшон?
  
  - Да, да, я понял тебя, Сен-Пьер! - с жаром отвечал аббат - и в один миг все исчезло, а аббат уже стоял под окнами дома А Синя. Он радостно стукнул копытом в камни мостовой и весело заржал.
  
  
  ***
  
  Ходжа отложил книгу и покашлял, прочищая горло. На губах Суперкозла играла какая-то злорадная ухмылка. Все с нетерпением ждали, что он скажет, но Суперкозел пока что молчал.
  
  - Я, мужики, вот чего не пойму, - заговорил Фубрик. - А когда же аббат-то наш научился в футбол играть?
  
  - Все проповедники мечтают, чтобы им яйца отпнули, - внезапно возразил Суперкозел - он то ли не расслышал замечания Фубрика, то ли был увлечен своими мыслями.
  
  - Простите, уваэаемый Су... Конан, вы сказали - все проповедники мечтают, чтобы им яйца отпнули? - переспросил дзенец.
  
  - Ну да, - подтвердил Суперкозел. - Они поэтому и в религию идут.
  
   Последовал предвкушающий обмен взглядами - Суперкозел-таки не обманул общих ожиданий и сморозил такое, что никому бы и в голову не пришло.
  
  - Что-то я ни от одного муллы не слышал подобной мечты, - заметил Ходжа.
  
  - Ха! - ухмыльнулся Суперкозел. - В том-то и штука, что они это держат в строжайшей тайне. Мне это один психиатр объяснил, профессор. Они, священники то есть, этого и сами обычно не осознают. Но причина все равно такая. Медицина это давно доказала.
  
  - По-твоему, - сплюнул Фубрик, - стоит, значит, какой-нибудь кардинал или там аятолла, проповедь толкает - про добродетель там, любовь к ближнему, вечную жизнь на небесах - а сам весь про себя изнывает: когда же ему прихожане начнут яйца отпинывать? Эх, мол, скорей бы! - так, что ли?
  
  - Само собой! - заверил Суперкозел. - Конечно, вслух он этого никогда не скажет. Задача священника - подвести свою паству к тому исподволь, шаг за шагом, чтобы они сами это сделали, без его понуканий.
  
  Фубрик, не находя слов, с восхищением помотал головой, а мастер дзена с завистью заметил:
  
  - Эх, друзья... Что тут скажешь! Всю жизнь мантры бубнишь, медитируешь, пока весь не очумеешь, постишься - и все без толку. А тут приходит мужик, сроду сутры в руки не брал, а как рот ни откроет - сразу откровение. Будто его сам Будда наставляет! Эх!..
  
  Ученик дзенца в это время что-то яростно замычал, схватил дубину и с яростным лицом подскочил к Суперкозлу. Дубина мелькнула в воздухе как молния - но удар, увы, был столь же неточен, сколь и молниеносен. Незадачливый громила покатился по полу, а Суперкозел даже не моргнул.
  
  
  ***
  
  - Погоди-ка, - прервал император, - откуда взялся ученик дзенца? Он же куда-то убежал с письмом графа!
  
  - Верно, - согласился Ли Фань. - Он убегал, но вскорости снова вернулся.
  
  - А! А почему же об этом не написано? - строго выговорил государь.
  
  Великий писатель обиделся:
  
  - Обо всем, что ли, писать? Они тут уже день и ночь сидят, в пещере своей. Ясное дело, отлить выходили, ели, то, се... Мне что - про каждый чих писать? Суперкозел зевнул, Фубрик пернул - так, что ли?
  
  
  ***
  
  - А верно, бзнул я сейчас, - согласился Фубрик. - Только зачем об этом писать - все и так заметят.
  
  - Святой лама, - меж тем обратилась к дзенцу Прелесть Прерий, - а вам уже отпнули яйца или вы все еще проповедуете?
  
  Дзенец вежливо вторил общему смеху.
  
  - У моего наставника была своя линия, - ответил он наконец Прелести Прерий. - Яйца ему никак не мешали - даже наоборот. Да и проповедовал он все больше молча: делом, а не словом. Святой человек! Сколько нас, учеников, от него просветления набралось!..
  
  - Уважаемый, вы не могли бы рассказать о том подробней? - обратился заинтересованный Ходжа.
  
  Все горячо его поддержали. Учитель поведал:
  
  КАК МАСТЕР ДЗЕНА ПРОСВЕТЛЕНИЯ ДОСТИГ
  
  - Когда я был еще совсем додиком, я проходил послушание в монастыре Сяо-Минь. Со мной было еще несколько таких же олухов, как я. Постились мы с утра до вечера да пели мантры, только дело совсем не двигалось. Пою-пою, а сам чувствую: фигней занимаюсь! Тут как раз прошла по монастырям молва, что учитель Бо Хао нашел новый путь: надо, мол, в миру постигать Будду! Ну, собрались мы, молодежь, а к нам еще и иные старые присоединились, и решили: пойдем учиться к Бо Хао. Идем и слухи обсуждаем по дороге:
  
  - Говорят, Бо Хао отрицает пост и воздержание.
  
  - Да, он утверждает, что это лишь свое тщеславие тешить годится, а просветления - никакого.
  
  - А слышали, он будто бы и живет с женщиной, и никаких правил не держится?
  
  - Говорят, даже вино пьет!
  
  Вот, обсуждаем мы это и тем часом пришли в Лун-му.
  
  - Где, - говорим, - наставник Бо живет?
  
  Нам показали:
  
  - А вон в том доме, на самой верхотуре!
  
  Пошли мы - квартал из самых подозрительных, сразу видно, что самые подлые людишки живут, да и дом такой - кого только нет - и путаны, и воры, и шарамыги какие-то. Мы все только ахали: такой вертеп - и в нем светоч сияет! Что значит - просветленный - никакая грязь к нему не пристанет. А дальше что было - поднялись мы, как нам сказали, по лестнице наверх, и вошли в комнату Бо Хао. Кругом мусор, винищем разит, посуда прямо на полу валяется, а посередине комнаты замызганный топчан и на нем - наставник Бо: бабенку натрахивает! Потрясенные силой его святости, мы могли только робко плакать в молчании, смиренно дожидаясь, когда учитель соизволит обратить на нас внимание. Бо Хао кончил, отвалился от женщины и тогда нас заметил. Просветленный обвел нас взором высшей мудрости и спросил:
  
  - Вы что за козлы?
  
  - Наставник, мы нижайше просим принять нас в ученики, - всей кучей взмолились мы. - Приведите и нас к просветлению!
  
  Но великий Бо не соглашался:
  
  - На хрена вы мне!
  
  Но мы, распростершись ниц, умоляли просветленного, и наконец учитель Бо сдался*.
  
  _________
  * "Грех не обуть таких додиков", - подумал учитель.
  
  
  - Только знайте, у меня не монастырь, - если что сказал, чтоб беспрекословно делали! Кто хочет на чужом горбу в Нирвану въехать - пусть хоть сейчас уходит. Ну, а кто хочет чему-то научиться в этой жизни, так и быть - поделюсь.
  
  И вот мы стали жить с наставником. Что это была за школа - как вспомню, так мороз по коже. Само собой, что приняли мы на себя все тяготы по содержанию учителя - то ему поесть достать, то вина, то женщину бегаешь ищешь. А то напьется и нас заставляет, а потом как примется лупцевать под пьяную руку! А обзывался как - первый матерщинник во всем квартале. Или кто-нибудь задумается, сидит, бормочет мантру, а Бо Хао подкрадется и как пернет ему под нос! А потом он еще слег, не вставал два года - и все равно - и вино пил, и баб трахал. А говна сколько мы за ним поубирали! И ведь что удивительно - пришло нас к нему четырнадцать человек - и никто не ушел, кроме тех, конечно, которые за эти восемь лет сами просветления достигли.
  
  - Достигли просветления?!.
  
  - А вы как думаете! Аж четверо. В ином монастыре за сто-то лет хорошо если один-два спасутся, а тут - целых четверо! Друг у меня был, У Дэ, так тому полутора лет хватило: я, говорит, все понял, сам пойду людей учить - и ушел. Ну, а мне и остальным все не давалось оно, прямо в рот наставнику смотрим, пердеж его пьяный чуть не по нотам разучиваем, а что толку! Те просветляются, а мы - никак, а нам ведь тоже спастись хочется. И тут - помирать стал Бо Хао. И такая нас тоска взяла - как же так, такой подвиг творили - и все напрасно? Лежит наставник Бо на смертном одре, а мы его умоляем:
  
  - Учитель, вы собираетесь покинуть нас, скажите же на прощание ваше просветленное слово, - может быть, это напутствие подвигнет нас на путь истины!
  
  Бо Хао слушал-слушал наш скулеж да и сказал:
  
  - Ну что за суки, ведь и подохнуть не дадут! Ладно уж, скажу, а то в корягу заколебали.
  
  И светоч мудрости спросил нас:
  
  - Что я делал, пока вы со мной жили?
  
  - Вы пьянствовали, обжирались, трахали баб и называли нас пиздюками.
  
  Дражайший учитель задал новый вопрос:
  
  - Так, а чем вы занимались все это время?
  
  - А мы ходили вокруг вас на цирлах и пахали как папа Карло.
  
  - А кто из нас просветленный?
  
  - Вы, дорогой наставник!
  
  - Так какого ж вам еще урока надо, козлы!
  
  И тут все достигли просветления - все, кроме меня. Кинулись они вон из комнаты, а Бо Хао как раз концы отдал. Я один остался, мне и хоронить пришлось. Похоронил кое-как, а что дальше - не знаю. Про прежних-то своих товарищей, про просветленных, я много слышал - да идти к ним было стыдно: как же - они все поняли, а я... Ну и побрел куда глаза глядят. И вот как-то раз встретил я отшельника:
  
  - Как, - спрашиваю, - ваше имя, уважаемый?
  
  - Бо Хао.
  
  Я так и остолбенел.
  
  - Да ведь учитель Бо умер!
  
  - Нет, - отвечает отшельник, - это не Бо Хао умер, это самозванец, а Бо Хао - я.
  
  И что же выяснилось: оказывается, настоящий Бо Хао жил в том же самом доме, где мы встретили того пьянчужку, только еще выше - на чердаке. Когда к нему перестал приходить народ, наставник Бо разузнал в чем дело, но не стал открывать правду, а ушел из Лун-му и поселился в горах. Мы-то думали, что учимся у Бо Хао, а оказывается...
  
  Тут на меня и сошло просветление!
  
  
  
  - Господа! - вдруг приподнялся граф Артуа, не открывая, однако, глаз. - Мне снилось, что я проснулся в Некитае! - и граф снова рухнул на пол и сонно засопел.
  
  
  
  Весело пели птички, славя привольное житье в майских лугах и рощах. Граф Артуа с большим сачком в руках носился босиком по лугу, ловя красивых разноцветных бабочек. Вдруг одна из них превратилась в красивую обнаженную нимфу, прикрывавшую розовой ладошкой низ прекрасного живота. Граф, отбросив сачок, устремился к ней, на бегу выкрикивая пламенные признания в вечной любви. Он почти что настиг ее - и вдруг споткнулся и растянулся на траве. А эта прекрасная фея внезапно превратилась в гигантскую зеленую жабу. Отвратительное земноводное повернулось к благородному гасконцу задом и стало метать икру прямо в открытый рот графа Артуа.
  
  - Интересно, - подумал вслух пораженный граф, машинально жуя жабью икру, - откуда в парке Тюильри взялась столь огромная лягушка? Не знал, что они тут водятся...
  
  - Это не Тюильри, - возразил грубый голос. - Ты в Некитае, додик!
  
  - Что?!. В каком Некитае? - изумился граф - и вдруг вспомнил. - Ах, да, в Некитае...
  
  Он проснулся. К омерзению графа, лягушачья икра не была сном - у постели графа стояло блюдо, наполовину пустое, а его рот и правая рука были этой икрой перепачканы: получалось, во сне Артуа умудрился сожрать едва ли не половину огромного подноса! Вне себя от гадливости, граф соскочил с кровати, схватил поднос и, недолго думая, выкинул в открытое окно остатки кушанья. С улицы раздался возмущенный восклик:
  
  - Эй! Это кто тут бросается лягушачьей икрой?
  
  Граф рухнул обратно на кровать и застонал: да когда же конец всем этим идиотским происшествиям? Он решил для начала разобраться с А Синем - какого дьявола тот сунул ему эту гадость к постели? - затем поговорить с аббатом, потом... да и пожрать же, в конце концов, пора уже чего-то приличного, черт возьми!
  
  Тем временем за окном прежний - обваленный икрой - голос громко спросил:
  
  - Скажи-ка, любезный, это ли дом А Синя?
  
  - Да, это мой дом, - пропел тонким голоском хозяин. - А Синь, А Синь... к вашим услугам, благородный господин!..
  
  - А не у тебя ли остановились французы - граф и аббат?
  
  - У меня, у меня...
  
  - А могу ли я видеть кого-нибудь?
  
  - Да, граф Артуа уже проснулся... заканчивает завтракать... я думаю...
  
  - Ну, так проведи меня в дом и доложи...
  
  Голоса хозяина и гостя сместились и слышались уже не снаружи, и внутри дома. Граф наскоро оделся и привел себя в порядок. Меж тем из-за двери донеслись шаги, и голос незнакомца возмущенно поправил А Синя:
  
  - Нет, не так! Не ПЕ ДЕ Растини, а де Перастини!.. Понял? - де Перастини. Пэ де Растини - это мой предшественник, наш король отозвал его... А я - де Перастини, кстати, бывший граф.
  
  - Да, да, - сладко пропел А Синь, - я так и доложу - де Педерастини...
  
  - Де Перастини! - взревел возмущенный итальянец.
  
  В дверь постучали - впрочем, она оказалась не заперта, хотя граф отчетливо помнил, что закрыл ее, ложась спать.
  
  - Господин граф! К вам тут гость, - доложил А Синь, просовываясь в дверь.
  
  Граф широко открыл дверь, и в комнату всунулся мужчина помятого вида и довольно внушительных габаритов, но не плотный, а какой-то по-бабьему рыхлый и с распаренным лицом, будто только что из бани, чем он напомнил Артуа краснолицего британца Тапкина. Гость был одет во фрак и белую рубашку не первой свежести, а его цилиндр и плечи были обсыпаны лягушачьей икрой.
  
  - Разрешите представиться, - обратился незнакомец с широкой дружелюбной улыбкой - впрочем, в ней, как и во всем его облике, было что-то неисправимо низкопробное, - мое имя Винсент де Перастини, бывший граф, а ныне посол Италии в этой азиатской стране!
  
  Он протянул руку графу и наклонившись к уху Артуа произнес многозначительным свистящим шепотом:
  
  - Здесь много н_а_ш_и_х!
  
  И де Перастини, осклабившись, подмигнул.
  
  - Простите, не понимаю вас, - отвечал граф. - Кого это - наших?
  
  - Ну, наших... - и де Перастини вновь подмигнул. - Ну, все, как там тебя - А... ? - обратился он к А Синю.
  
  - А Синь, - подсказал с улыбкой хозяин.
  
  - Да, Синь - иди, нам тут с графом надо о благородных делах потолковать.
  
  - Нет, погоди-ка, - остановил граф А Синя, - я хотел спросить - какого черта вы прислали мне эту лягушачью икру в комнату?
  
  - По вашей просьбе, господин граф, по вашей просьбе, - отвечал А Синь в своей всегдашней манере - кивая и улыбаясь. - Вы ни свет ни заря высунулись из своей комнаты и велели подать вам завтрак в постель.
  
  - Да? - в замешательстве спросил граф. - Что-то не помню, чтобы... Ну, хорошо, а какого черта вы решили, будто мой завтрак - это лягушачья икра?
  
  - А, так это вы сверху вывалили на меня эту пакость? - догадался де Перастини.
  
  - О, я покорно прошу прощения, - спохватился Артуа. - Это вышло совершенно случайно... Но отвечайте же мне, скверный вы человек! Чтобы не смели подавать мне больше эту икру - ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин - я терпеть не могу эту гадость. Вы поняли меня, А Синь?
  
  А Синь улыбался и кивал, однако отвечал отказом:
  
  - Никак нельзя, господин граф, нельзя, нельзя... Повелением императора я обязуюсь кормить вас исключительно национальной пищей... Питайтесь в харчевне за свой счет или просите императора, чтобы отменил свой приказ.
  
  - Он прав, - поддержал итальянец. - Тут уж ничего не попишешь. Я изо дня в день вынужден есть спагетти с сыром, увы...
  
  - Что же делать? - спросил граф. - Вы не могли бы одолжить мне немного денег, пока я не переговорил с императором?
  
  - Увы, - развел руками де Перастини. - Хотя... Да иди же ты, А Синь, иди! - мне надо переговорить с графом с глазу на глаз.
  
  А Синь закрыл дверь, и де Перастини затрещал так, что стало непонятно - зачем было прогонять А Синя - голос итальянца можно было слышать и с улицы.
  
  - Ну, ребята, вы даете! Как вы неосторожно - прямо на лестнице, на виду у слуг!.. Все наши сегодня только о вас и говорят... Граф, вам мой совет - поберегите партнера... Хороший партнер это... - де Перастини печально вздохнул. - Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!..
  
  - Позвольте, - холодно остановил его граф, - я ни понимаю ни слова. Кстати, я вчера не видел вас при дворе среди послов.
  
  - Не мог быть, не мог быть... Вы знаете - этот мерзавец прусский посол отнял моего слугу Верди.
  
  - Что вы говорите?
  
  - Да, - жалобно подтвердил де Перастини. - Видите ли, он у меня был из Швейцарии. И вот, негодяй Пфлюген убедил Верди, будто он не из итальянского кантона, а немецкого. Теперь Верди называет себя Гринблат-Шуберт и прислуживает этому захватчику пруссаку. А я... - горестно вздохнул Пфлюген. - Я остался без партнера... Так что, - затрещал он, - берегите, берегите аббата! Я понимаю - вы молоды, кровь у обоих играет, но все-таки это уж чересчур - гнать своего партнера через всю столицу, а потом... прямо на ступеньках... Эх, все же вы, французы, отчаянный народ! Вы, наверное, гасконец, граф?
  
  - Да, верно, но...
  
  - Ну вот, оно и видно! Но все равно - нельзя, нельзя так! Заездите аббата и... Я, конечно, не хочу вам накликать беду, уж я-то знаю, что это такое - остаться без партнера!.. Берегите, берегите аббата!
  
  - Вы, я вижу, - холодно остановил его граф, - подумали что-то совсем не то. Мы с аббатом споткнулись и упали на лестнице.
  
  Де Перастини скверно улыбнулся.
  
  - Ну, конечно, споткнулись, я же понимаю! Мы с милым Верди тоже то и дело спотыкались - правда, обычно у себя в комнате... Конечно, тогда он жил у меня. А теперь, - с жалобной гримасой продолжал де Перастини, - я вынужден ждать, когда этот солдафон Пфлюген уедет во дворец и тайком пробираться к Гринблату... Поэтому меня и не было вчера во дворце.
  
  - Кстати, - снова оборвал граф, - мне показалось, будто англичанин и немец ведут против нас с аббатом какую-то интригу. Вчера, например, кто-то привязал аббата к оглоблям и сунул в рот кляп. Потом это издевательство с лягушачьей икрой - я угадываю тут англо-немецкие козни.
  
  - Ах да, лягушачья икра! Вы правы - против вас действительно составился заговор. Кстати, насчет икры - я бы на вашем месте ей не злоупотреблял. Действительно, она поначалу дает резкое повышение потенции, но потом, у меня точные сведения, спустя короткое время...
  
  - Послушайте, де Перестини, - сказал Артуа, - да я глядеть на эту дрянь не могу, не то что поедать ее. Тем более, мне пока что не требуется поправлять потенцию, так что...
  
  - Что же тогда у вас весь рот и подбородок в икре? - недоверчиво осведомился итальянец.
  
  Граф не находя слов посмотрел на него, шагнул к зеркалу и наконец нашелся:
  
  - Это... это я во сне.
  
  - А вчера во дворце, - похабно ухмыльнулся де Перастини, - вы съели целое блюдо - это тоже во сне? А, ну да, - затрещал он, - вся наша жизнь - сон! Ах, граф, как я рад вашему приезду! Мы - католики, южане, - мы-то всегда можем найти общий язык, не то что эти холоднокровные северяне. И вы знаете, - тараторил итальянец, - вы совершенно правы насчет интриги. Этот Пфлюген - он нарочно увел моего Верди, я бы посоветовал вам приглядывать за аббатом, этот Тапкин тоже на все способен, а остаться без парт...
  
  - Прошу вас, де Перастини, - вновь был вынужден осадить его Артуа. - Я бы хотел вернуться к вашим словам о заговоре. Что вам известно об этом? Кто в него входит? Тапкин и Пфлюген? В чем их цель, какова причина?
  
  - Да неужели вы не слышали? - удивился де Перастини.
  
  - О чем?
  
  - О провале британской экспедиции в Некитай?
  
  Граф пожал плечами:
  
  - Ни звука.
  
  - Погодите-ка, граф, - удивился де Перастини, - а разве вы приехали сюда не затем, чтобы шпионить?
  
  Граф оторопело смотрел на излишне откровенного итальянца.
  
  - Да полноте, не стесняйтесь, - ободрил его Пфлюген. - Мы же тут все шпионы! Кстати, остерегайтесь А Синя - я слышал, он шпионит в пользу Гренландии.
  
  - Вы говорили о какой-то экспедиции, - напомнил граф.
  
  - Ах да, да! Что ж, могу вам дать кое-что почитать - Верди вчера заглянул в письменный стол Пфлюгена, а тот днем ранее заглядывал в стол к Тапкину...
  
  Де Перастини достал из-за пазухи какой-то пакет. Он протянул было его графу, но потом отодвинул руку и с внезапным сомнением спросил, глядя Артуа в глаза:
  
  - Погодите-ка, граф! А вы точно из н_а_ш_и_х?
  
  Вопрос был способен провалить лучших разведчиков мира. Что бы ответил на это Рихард Зорге? Отто Скорцени? Кадыр-Хан? Мата Хари? Впрочем, Мата Хари, конечно бы, не затруднилась. А вот все прочие раскололись бы как орешки. Но не таков был наш благородный гасконец. Он дал ответ, достойный мудрости Соломона:
  
  - С вашего позволения, де Перастини, - многозначительно произнес граф Артуа, не отводя взгляда, - я бы предпочел не отвечать на этот вопрос.
  
  - А! Правильно - конспирация первое дело! - одобрил де Перастини. - А то что же это - прямо на лестнице, на виду у всех... вы, ребята, с этим поосторожней! Ну, хорошо, читайте. Но имейте в виду - мы теперь партнеры. Дайте слово, что познакомите со мной аббата.
  
  Граф чуть не силой отнял пакет и, развернув его, обнаружил там секретное донесение некоего полковника Томсона. Не слушая более де Перастини, Артуа углубился в чтение.
  
  КРАХ ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
  
  1. ОТЧЕТ ПОЛКОВНИКА ТОМСОНА О ПРИЧИНАХ ПРОВАЛА ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
  
  ...В начале июня экспедиция под моим началом достигла Кашанского плоскогорья, сразу за которым начинались области Некитая. До сих пор все шло благополучно, но проводники предупредили меня, что в этих местах шалит Жомка. К моему великому сожалению, я тогда не внял их предостережению, тем более, что никто не мог вразумительно объяснить, в чем же состоит опасность. Вскоре нам встретился какой-то американец, который назвал себя Джимом Драккером. По его словам, он тоже направлялся в столицу и попросил разррешения присоединиться к нашему отряду. Я согласился, так как не испытывал в этой связи никаких опасений. Надо признать, в незнакомце, безусловно, было нечто располагающее. Это в полной мере испытали остальные члены нашей группы, так что Джим быстро со всем сошелся. В особенности же он сблизился с рядовым Ходлом, исполнявшим обязанности повара, и, как это ни удивительно, с двумя монахинями, сопровождать которых в Некитай было одной из задач экспедиции. Сестры принадлежали к ордену Святой Терезы и предполагали основать в Некитае религиозную миссию. <...> Уже на второй или третий день выяснилось, что наш новый знакомец и есть легендарынй Жомка. "Какую угрозу он может нести? Чем вызваны эти нелепые слухи?" - недоумевали мы все. Жомка - а все стали его звать только так - сам, по его словам, всю жизнь страдал от притеснений и несправедливости. Уже в первый вечер у костра он задал мне вопрос: "Полковник, вам не доводилоcь бывать жертвой мужеложства?" Я решил, что Жомка шутит и ответил в тон ему: "Пока нет." "А вот мне приходилось,"- совершенно серьезно сказал Жомка и, всхлипывая, поведал о том, как подвергся где-то у себя на фирме насилию со стороны своего директора. Эта история вызвала к нему всеобщее сочувствие. Сестры Анна и Франциска немедленно объявили его мучеником и, как они выразились, взялись "скрасить страдальцу его существование". До тех пор монахини вели себя крайне строго, и я был поражен, заметив, какие вольности они позволяют Жомке. Теперь каждое утро начиналось с их визгов - это Жомка, выследив, куда удалились сестры, кидался на них на обратном пути, распуская свои руки самым непристойным образом. Через неделю он и вовсе стал ночевать у них в палатке, причем звуки, исходившие оттуда, были весьма недвусмысленны. Я попытался объясниться с монахинями, но потерпел неудачу. Сестры меня же обвинили в распущенном воображении и утверждали, будто проводят ночи в благочестивых молениях. "Он мученик! Он святой! Как вы смеете!" - кричали они. Я был вынужден отступиться. Вскоре после этого и повар перебрался в палатку к монахиням, но, честно говоря, я предпочел посмотреть на это сквозь пальцы. Худшее, однако, еще только начиналось. Во-первых, Жомка, подружившись с поваром, вошел в большую силу, и стоило кому-нибудь заслужить его неудовольствие, как повар самовольно снижал виновнику довольствие, обосновывая это каким-нибудь надуманным предлогом. Я на себе испытал чувствительность этой меры. Во-вторых, Жомка, прекрасно знавший местность, время от времени выменивал в окрестных селениях что-нибудь из вещей членов экспедиции на спиртное. После этого происходила почти в открытую безобразная попойка. Когда я попытался призвать Жомку к ответу, он предложил мне участвовать в их оргиях. "Франциска за мной, - сказал он, - ну, а Анной Ходл поделится, он парень добрый!" "Это исключено, - у меня жена", - твердо отказался я. "Э! Да ведь она далеко в Лондоне! Кто ей станет рассказывать?" "Не так уж далеко, я оставил ее в нашей миссии в Лахоре", - имел неосторожность проговориться я. Жомка пробурчал что-то вроде "Твое счастье, майор" - он всякий раз понижал меня в звании, когда был на меня сердит. Хуже всего, однако, оказалось расстройство пищеварения, которое не замедлило обнаружиться у Жомки. Каждый день он в самое неподходящее время удалялся в кусты, где проводил по часу и долее, причем, требовал, чтобы экспедиция останавливалась и ждала его. В этом с Жомкой лучше было не спорить, в чем нас убедил инцидент с сержантом Липтоном. Последний в одну из таких остановок отказался разыскивать для Жомки "какой-нибудь листок побольше, вроде лопушиного". "Гляди, Липтон, не обоссысь ночью!" - крикнул из кустов Жомка. На следующее утро брюки сержанта были совершенно мокрыми. "Что, Липтон, мама не сводила сделать пи-пи, да?" - с вызовом заметил Жомка. Ясно было, что это его работа. Сержант Липтон схватил винтовку, и только неожиданное проворство Жомки спасло ему жизнь. Сержант поклялся, что пристрелит засранца, если тот посмеет снова примкнуть к экспедиции. Ни истерика монахинь, ни недоброе выражение лица рядового Ходла не действовали на сержанта. Остальные тоже были по горло сыты Жомкой, и склонялись к тому, чтобы поддержать Липтона. Увы, общей решимости хватило ненадолго. Ночью Жомка - он продолжал следовать за экспедицией в отдалении - поднял такой вой и скулеж, сетуя на свою несчастную долю, что не было решительно никакой возможности уснуть. Утром повар Ходл объявил, что у нас вышло все продовольствие и без помощи Жомки достать что-либо будет невозможно. Сестры Франциска и Анна визжали, будто их режут, а затем набросились на несчастного сержанта и исщипали его так, что он превратился в сплошной синяк. Кстати, брюки Липтона вновь были мокрыми. Изменилось настроение и у остальных - теперь все осуждали Липтона и требовали, чтобы он принес Жомке извинения и привел его обратно. Сержант крепился полдня, затем махнул рукой, заревел, и ушел в горы, откуда пришел уже с Жомкой. Надо сказать, что после этого инцидента между ними установилась самая тесная дружба, и сержант поддерживал Жомку во всяком его начинании. Нечего и говорить, что возвращение Жомки было отпраздновано самой безобразной пъянкой, причем, праздничный стол ломился от "пропавших" продуктов. Глубокой ночью Жомка вломился ко мне в палатку и потребовал, чтобы я сделал на сержанта Липтона представление к награде. "Парень ошибся, но нашел в себе мужество исправить ошибку! Разве он не заслуживает ордена?"- приставал Жомка. По моему мнению, все мы в этой экспедиции заслужили награды, и чтобы отвязаться, я обещал ходатайствовать об этом*... Теперь Жомке уже никто не перечил, и путь
  
  _________
  * за героизм, проявленный в Трансазиатской экспедиции, сержант Липтон по особому повелению королевы удостоен ордена Бани
  
  
  экспедиции проходил без больших неприятностей, если не считать такими совершенно несусветные, какие-то отвратительные истории, которыми время от времени нас потчевал Жомка. То он рассказывал, как в его компании какой-то ученый проводил исследования, испуская под нос клеркам кишечные газы, то его друг вступал в противоестественное общение с обезьянами... Когда до столицы Некитая оставалась неделя пути, Жомке взбрела на ум новая прихоть: он стал убеждать повара, что тот должен укусить некитайского императора. Сержант Липтон поддерживал Жомку, но повар не соглашался:
  
  - Да нет же, Жомка, я на такое не способен!
  
  - Да ты пойми, чудак, - втолковывал ему Жомка, - это тебе только кажется, что ты не способен! Люди часто и не подозревают, какие в них скрыты способности! Что тут хитрого? Конечно, император сидит на троне и его охраняет гвардия, но ведь никто и не говорит, что надо действовать напролом! Ты подкрадешься к нему, делая вид, что хочешь облобызать его туфлю, а потом вскочишь, вздернешь его с места - так, чтобы оторвать от трона седалище, да и вцепишься ему в ляжку! Он и глазом-то моргнуть не успеет! У тебя получится, я знаю!
  
  Но повар Ходл отговаривался тем, что у него шатаются передние зубы и он не сумеет укусить как надо. Липтон было вызвался добровольцем, но Жомка отклонил его за ненадлежащий прикус. В конце концов он пришел ко мне:
  
  - Рядовой Ходл не в состоянии выполнить миссию, у него шатаются зубы. Вы, как глава экспедиции, должны взять ее завершение на себя и лично укусить некитайского императора!
  
  Я кое-как уразумел, что Жомка говорит серьезно и, разумеется, отказался.
  
  - Если ссышь, майор, так и скажи!* - презрительно бросил мне Жомка.
  
  __________
  * Жомка вкладывает двойной смысл в свои слова: упрекает полковника в трусости и одновременно намекает на грозящую ему опасность в случае отказа.
  
  
  Весь день он пребывал в мрачных раздумьях, а вечером объявил, что вынужден будет сам укусить азиатское чудовище. Мы все пытались отговорить Жомку от его рискованной затеи, но он твердил одно:
  
  - Нет, ребята, - больше некому! Бугор струсил, мне придется взять это дело на себя!
  
  Каких только обвинений я не наслушался от наших милых дам! Но несмотря на все их визги и писки, несмотря на урезанную порцию за обедом и три дня подряд мокрые брюки, я не отказался от своего решения. Жомка, казалось, смирился с этим и не упоминал больше о покусании императора. Мы все надеялись, что он забыл обо всем. <...>
  
  Наконец, мы прибыли в столицу и были приняты первым министром для согласования вопросов нашего пребывания в Некитае. Хотя Жомка и не входил в состав экспедиции, он присутствовал тут же. Едва вошел министр и прозвучали первые приветствия, как Жомка поднялся и сказал, что имеет важное сообщение.
  
  - Один из членов экспедиции задумал при аудиенции укусить императора Некитая! - заявил он.
  
  - Кто же? - нахмурился первый министр.
  
  К моему величайшему негодованию этот мерзавец громогласно произнес:
  
  - Это глава экспедиции полковник Томсон!
  
  Министр, еще больше нахмурясь, объявил, что обязан расследовать сделанное заявление. Он вышел. Не успели мы опомниться, как следом за ним вышел и Жомка, сославшись на обострение геморроя. Тут же в комнату ворвались стражники, нас всех связали и подвергли допросу каждого по одиночке. Мне лично два часа подряд задавали один и тот же вопрос: "С какой целью вы затеяли покушение на нашего государя?" Едва я успевал объяснить, что не имел и не имею подобных намерений, как вопрос задавали снова, а затем последовала пытка под названием - я узнал это позже - portanka chappay. Заключалась она в том, что повторяя все тот же вопрос мне под нос совали какуюто немыслимо зловонную тряпку. Я не выдержал и решил признаться в том, чего не совершал, считая себя обреченным в любом случае. "Ну вот, давно бы так,"- сказали мне и освободили от пут. После этого нас собрали всех вместе в той же комнате. Как выяснилось, остальные сдались еще раньше меня. Мы уже начали прощаться друг с другом, не сомневаясь в нашей скорой гибели. Тем временем вошел первый министр и объявил приговор: или немедленно покинуть Некитай, или аудиенция у императора в намордниках и на поводках. После общей радости и бурного совещания мы согласились на второе, так как любопытство встречи с этим легендарным человеком было велико. К тому же, данные мне поручения были слишком важны...
  
  Итак, долгожданная встреча наконец состоялась. Император принимал нас, сидя на высоком троне из слоновой кости в зале из мрамора, что считалось признаком расположения. После положенных церемоний нас усадили на пол на циновки. Началась беседа, затрудненная, правда, тем, что мой намордник был слищком туг, и я еле выговаривал самое простое предложение. Император был, казалось, благосклонен, шутил, и я надеялся в конце приема попросить о дальнейших встречах без намордников и поводков, надеясь удовлетворительно объяснить произошедшее недоразумение. К моей радости, монарх сам заговорил об этом:
  
  - Мне доложили, господа, что кто-то из вас намеревался укусить мою августейшую особу. Неужели я слыву таким деликатесом?
  
  И тут произошло невероятное. Рядовой Ходл, до того смирно сидевший на циновке, вдруг ощерился и с хриплым рычанием бросился на императора. Растерявшаяся охрана поймала его поводок только тогда, когда он уже клацал челюстями в двух дюймах от ноги императора - каким-то образом ему удалось скинуть намордник... Четверо здоровенных стражников тянули Ходла назад, но наш повар буквально рвался с цепи. "Остановитесь, Ходл, что вы делаете!"- хотел скомандовать я, но в тот же миг почувстовал, что Ходл совершенно прав, и я, как вожак стаи, обязан поддержать его, - и с таким же остервенелым лаем я неожиданно для себя кинулся на подмогу Ходлу. Нас кое-как выволокли из зала, и только тут мы успокоились. Что это такое на нас накатило - этого не могли объяснить ни я, ни Ходл. <...> Два дня нас держали под домашним арестом, а затем всю экспедицию выслали из страны. Перед этим я успел повидаться с нашим консулом в Некитае, который вручил мне секретный пакет, полученный дипломатической почтой. Там содержались сверхсекретные инструкции относительно моей миссии в Некитае. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что мне предписывалось... покушение на императора Некитая! Но как об этом пронюхал Жомка?!. Во всяком случае, миссия уже была провалена - мы под надзором некитайской гвардии возвращались в Лахор. У Кашанского плато охрана покинула нас, и нам пришлось испытать на себе все прелести неподготовленного перехода через горы...
  
  Мы были едва живы, когда добрались до Лахора, и все же главный удар ждал меня впереди. Не успел я еще выспаться и кое-как прийти в себя, как моя жена захотела меня взбодрить встречей с одним, как она выразилась, нашим общим другом. Я догадался, что речь идет о моем кузене Эдуарде, который обещал заглянуть к нам в Лахор на своем пути в колонии. Мэри вышла из комнаты, вновь вошла и на счет "раз-два-три" открыла дверь. В проеме мне приветливо вилял хвостом... Жомка!!! Оказывается, он поджидал меня уже месяц.
  
  - Я знала, что это обрадует тебя, Тед, - сказала Мэри. - Джим согласился сопровождать нас на пути в Лондон. Правда, здорово?
  
  
  ***
  
  - Жомка! Жомка идет! - зазвенел вдруг у входа ребячий голос. Какой-то мальчишка заглядывал в пещеру и громко кричал: - Эй! Жомка идет! Вон там! - малец показывал куда-то вниз, на дорогу.
  
  Все не сговариваясь высыпали из пещеры. Любопытство каждого было в высшей степени возбуждено тем, что они уже слышали про этого легендарного человека. Всем не терпелось взглянуть на этого раздолбая своими глазами. Вышел даже граф, невзирая на свою наготу - впрочем, он прикрывал ее шляпой.
  
  - Где? Где Жомка? - посыпались вопросы.
  
  У входа стоял какой-то мужичонка - очевидно, местный крестьянин, и мальчишка - по-видимому, его сын. Крестьянин низко кланялся вышедшим из пещеры.
  
  - Я, благородные господа, - объяснял он, согнувшись, - живу тут недалеко. У нас в деревне про вас уже второй день все только и говорят. Что в Гастонской пещере просветленные изо всей Шамбалы собрались для высокой беседы. Я думаю - надо господам покушать-попить принести. А тут Жомка в деревню пожаловал - самогонка кончилась у них. Ну, староста мне и говорит: сходи-ка в пещеру к этим шамбальеро, просветленные все-таки. Там, мол, дружок Жомкин живет, Фубрик, так, мол, обрадуется, поди, корешку своему. Ну, я пожевать взял кое-чего да и пришел.
  
  - И где? Пожевать где? - вопросил Фубрик.
  
  Крестьянин, кланяясь, попятился и показал на довольно большую сумку с снедью. Фубрик подобрел:
  
  - А, это ты правильно. Завтра снова принеси. Мы тут решили: пока всю книгу не прочитаем, из пещеры ни ногой. Правильно, мужики?
  
  - Правильно, правильно! - пошел одобрительный гул.
  
  И Ходжа, хотя он до этого торопился к родителям жены, чтобы вернуть Михри и детей домой, тоже закивал вместе со всеми.
  
  - А где Жомка? - спросила меж тем Прелесть Прерий, окидывая взглядом горную дорогу.
  
  - Во-он! - показал мальчишка - на дороге вились клубы пыли. Они приблизились к пещере, и вот - стал виден целый обоз.
  
  - Да это бродячий цирк! - наконец разгледели все.
  
  Действительно, мимо ехало несколько кибиток, увешанных яркими плакатами и тряпичными куклами зверей и клоунов. Из одной повозки выбрался человек, помахал рукой стоящей у пещеры компании и стал подниматься к ним.
  
  - Джим! - ахнули в голос Фубрик и Прелесть Прерий.
  
  Все вгляделись в нового гостя - и благоговейно замолчали. В во всем облике путника так и светилось нечто легендарное, в сравнении с чем все мелкое и повседневное стушевалось, и даже Суперкозел как-то померк. Но не только в титаническом размахе личности Жомки было дело. Сзади его тела, от самого копчика, свисал чуть ли не до колен пушистый собачий... хвост!!!
  
  - Джимуля! - на грудь Жомке кинулась Прелесть Прерий.
  
  Затем последовали объятия с Фубриком, и вот он-то живо растолковал другу, кто есть кто в этой толпе и как в ней оказался.
  
  Жомка быстро все понял и первым делом - самое главное: что нашелся придурок, который собирается на халяву кормить всю шару.
  
  - Так чего же мы стоим? - заговорил он. - Самое время присесть и перекусить.
  
  Этим все и занялись, а крестьянин сел поодаль - он хотел забрать посуду, чтобы завтра принести еду снова. Жомка моментально приписал заслугу себе - по его словам выходило, будто это он после циркового представления убедил старосту, что святая обязанность местных жителей - подкармливать просветленных в Святой пещере.
  
  - Я, - повествовал Жомка, - только услышал, что у них тут недавно кто-то в амбар с самогоном подкоп устроил, сразу понял - Фубрик это. А тут еще сказали, что в пещере какие-то троглодиты собрались, а вождя Фубрик зовут, Ну, я все и вычилсил. пора, думаю, подкормить ребят - поди, не растут там бутерброды-то, в камнях.
  
  - Погоди-ка, Джим, - остановил его Фубрик. - А в краях-то этих ты как оказался?
  
  КРАХ ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
  
  2. ДВА ЗАСРАНЦА (версия Жомки)
  
  
  - Как я здесь оказался, ты говоришь? А с цирком. То есть с цирком - это уже потом. А сначала трансазиатскую экспедицию сопровождал. Ох, и намаялся с ними!
  
  - Зачем же ты взялся за это, Джим?
  
  - А как я мог их бросить, Пит? Ведь совершенно беспомощный народ, эти англичане. Я с кинопередвижкой ездил тут по поселкам, ну и наткнулся - они уж наполовину, почитай, покойники были, заблудились, как дети. Сидят, ревут. Проводники - одно название, деньги взяли, а местности совсем не знают. Мной солдат пугали, что ты скажешь! Командир отряда - вообще слизень какой-то... Пропали бы без меня, как куренки. Липтон - тот так и говорил - мы бы без Жомки загнулись, - это меня в Некитае стали Жомкой звать, я и сам так теперь представляюсь, когда с местными общаюсь. Да хотите, я вам всю эту историю расскажу?
  
  Все выразили горячее желание.
  
  - Перво-наперво, мужики, что подвело англичан - это их колониальная жадность. Хлебом не корми, дай какую-нибудь колонию захватить! Да не на тех напали - Некитай - это вам не Китай какой-нибудь. А второе, в чем просчет - главный, я считаю - это крупно они с командиром ошиблись. Я все еще думал: кого это угораздило такого линялого майоришку командиром назначить? Да еще и полковником его произвести? И что вы думаете - когда экспедиция-то кончилась, разжаловали его в майоры, не подвело меня чутье. Такой засранец - не приведи Господь. По два раза на дню в кусты бегал!
  
  - А Пит нам говорил, будто это у вас с пищеварением осложнения, - неожиданно подал голос Суперкозел.
  
  - Я так и знал, Пит, что ты на меня настучишь, - пожурил Джим. - Что ж, верно, у меня есть тут свои проблемы, но с полковником - никакого сравнения. Я ведь как - по-простому, зашел за камень, посидел, сколько надо, лопушком-другим попользовался - и дальше. А Томсон, полковник хренов, - тот все по военной науке. Сначала солдатика с пулеметом на господствующую высоту загонит, потом местность прочешет - нет ли где притаившихся диверсантов, потом посты расставит, пароль им даст - вот тогда уж в кусты. А сам к себе то и дело вызывает - то ему, видишь ли, военно-морское уложение надо в памяти освежить, то срочно на карточку тещи взглянуть хочется, а она в вещмешке, то ему томик трагедий Шекспира подавай. И хоть бы сидел спокойно - нет, за час раза два-три дислокацию сменит. Вот и бегал сержант Липтон по кустам с томиком Шекспира, изучал следы на местности. Кстати, насчет Шекспира я с майором соревнование устроил. У него там в книжке закладка была, ну, он ее и передвигал по мере прочтения. А я, значит, с конца шел - ну-ка, думаю, кто из нас раньше к середине успеет?
  
  - Как же так, Джим, неужели ты стал читать, да еще Шекспира?
  
  - Чудак ты, Пит. Кто говорит - читать. Листочки я употреблял - горы же, лопушок-то не везде растет. Но я честно делал, без поддавков - лишние страницы не трогал, - две понадобятся, так две и вырву. А то что за соревнование! Кстати, не удалось майора обогнать: феноменальная, понимаешь, скорость чтения! Ну, а скорость путешествия какая - это уж вы сами представьте: до столицы миль тридцать, а мы их две недели шли. Нет, точно говорю - сгинули бы без меня. А третье, в чем прокол у англичан был, - это зря они двух монахинь с собой взяли. Где баба, там... Да опять же, не в девчонках дело, девчата что надо, никто ничего не говорит. Майор - вот кто все опошлил! Лежим мы, значит, с Франциской в палатке, - ну, само собой, предаемся благочестивым молитвам, вдвоем, и вдруг прямо под ухом раздается какое-то похабное хаканье:
  
  - Х-ха-а, х-ха, х-ха...
  
  - Ходл, - говорю - он в той же палатке с Анной стоял на молитве, - умерь религиозные экстазы!
  
  А Ходл - это кореш мой был, повар, - он и отвечает:
  
  - Да это не я, я так лежу, это полковник за стенкой онанирует.
  
  Я посмотрел - рядом костер, значит, горел - и точно, тень Томсона на стене - так и колышится, так и стонет. Ну, мужики - вы меня поймете - ну это что такое? Мы, значит, тут тихонечко себе взываем к Господу, Францисочка вся такая нежная, так и вдохновляет к возвышенным, значит, переживаниям, так и пылает девчоночка, - и вдруг полковник тут же подслушивает и стонет - ну, это как, а? Вот вы, - Джим обратился к мастеру дзена, - что бы вы сделали?
  
  - Я бы отобрал у него пистолет, отчислил из отряда и отправил назад в Лахор. А главой экспедиции назначил бы Франциску, - не задумываясь отвечал мастер дзена.
  
  Джим с завистью вздохнул:
  
  - Что значит человек Востока! А я вот не догадался. Зато я другое сделал. Во-первых, послал гонца в деревеньку к местным. Мол, идет начальство - встречайте, готовьте подарки. Горло там промочить, а полковнику чтобы непременно была клизма. И знаете что - не в пример дело лучше пошло. Липтон уж не знал, как меня благодарить. Раньше он раз пять, а то и все десять к полковнику в кусты бегал, а теперь сбегает разок-другой, ведерко воды принесет - и порядок. Мы как-то переходили бурную горную реку, а клизма-то возьми да вывались из мешка. Так Липтон с себя всю поклажу сбросил - и в реку. И спас ведь клизму. Я спросил его потом - может, думаю, это он для виду, может, просто искупаться захотел. Нет, говорит, как подумал, что по-старому будет - так одна мысль: или клизму выловлю, или утоплюсь. Я смотрю - а парень-то герой! Пошел к полковнику - так и так, сержант жизнью рисковал ради вас, надо его наградить. А сволочь майорская только пялится исподлобья и молчит. Ладно, утром я говорю Ходлу - майора больше не корми, провинился. - Как так? Солдат буду кормить, а его нет? - А так, скажи ему, что ему офицерский паек идет и что он его весь приел, а за счет солдат ты, мол, не намерен его питать. Ну и - подействовало! На второй же день Томсон написал представление, - поди, Липтон уж с орденом ходит. А насчет подслушиваний ночных - так-таки ничего не мог я поделать. Если не прямо за стенкой, так все равно где-нибудь по кустам шарахается. И такое, меня, мужики зло взяло: как же так, думаю, вот такой придурок - и собирается стать генерал-губернатором, половиной Азии заправлять - где же тут логика? А с другой-то стороны - император некитайский - тоже додик. Меня так и озарило: э, думаю, так вот и надо, чтобы два засранца - нет, я не в счет, я это о майоре и императоре - чтобы два, значит, каннибала пожрали один другого! А за что же вся-то экспедиция должна гробиться, солдатики, девчонки? И стал я убеждать майора, что его личная задача, как командира, его, так сказать, миссия главного белого человека - это укусить некитайского императора.
  
  - Как укусить?!.
  
  - А что - до смерти загрызать, что ли? Укусить! Я вам не британский колонизатор.
  
  - И что же полковник?
  
  - Струсил, конечно. Я ему говорю: вы понимаете, что имеете дело с азиатским чудовищем в лице Некитая? - Да, понимаю. - А вы понимаете, что Запад обязан показать ему свои клыки? - Согласен. - Так кому же, как не вам, главе экспедиции, это выполнить! - Нет, боится, на солдат стал перекладывать. Я же говорю - такой трусливый майор. Ходл ему снова порцию урезал - нет, не помогает. До того перепугался, что онанировать перестал вокруг нашей палатки. И еще знаете что? - нипочем не угадаете - писаться ночью начал, - от страха, конечно. Я ему тогда и сказал: хрен, мол, с тобой, читай "Гамлета", майор, я это дело на себя возьму. Ну и вот, добрались, значит, до столицы. А дальше, мужики, чудеса начались. Кажется, я в Некитае всего уж насмотрелся - а вот никак не ждал от майора. На приеме-то во дворце кинулся он все-таки на императора, поборол свою трусость! Насилу удержали, говорят, а то ходить бы богдыхану без ягодицы. Ну, а дальше что - выслали, конечно, всю экспедицию из страны, а консулу - ноту. Дескать, английские офицеры могли бы выбрать более удачный способ показать свой прикус.
  
  А меня, ребята, совесть замучала. Думаю, - ладно, полковник, ему так и надо, а миссия-то белого человека, а ребята-то - простые английские парни - Ходл, Липтон, - таких мучений натерпелись, столько миль отшагали - и что же, все впустую? Нет, думаю, - доведу их дело до конца. Ну, прошел как-то во дворец - я-то без подозрений, притаился за портьерой, гляжу - кто-то из спальни императрицы выходит, подскочил да как вцеплюсь ему в ляжку! Вот тебе, азиатское чудовище! И, конечно, деру, пока не поймали. Только, мужики, не на того я напал. Оказалось, это какой-то французский граф был. Такая вот досадная ошибка. Но все равно - на всякий случай я спрятался получше. Пошел в бродячий цирк, в номер к факиру. Он меня собакой заколдовал. Гвоздь программы был! Он мне: Жомка, сколько будет два плюс три? Я: гав-гав-гав-гав-гав! Он: Жомка, кто из зрителей взял монету? Я лапой показываю - вон тот лысый придурок! Так и путешествовал с цирком, пока из Некитая не выбрались. А потом факир меня обратно расколдовал, да, видно, жалко ему было - видите, хвост остался.
  
  - Так ты отрежь!
  
  - А зачем? Мне так самому больше нравится. Да и дамам как-то пикантно кажется. Да! Забыл. Я ведь потом навестил майора - надо, думаю, выразить ему свое восхищение его храбрым поступком. Да только опередил его - Мэри-то дома, а полковник только по горам еще полз. Ну, натурально, остался у ней - всякому понятно, мой долг - жену друга утешить. Конечно, расписал ей муженька в лучшем виде, какой он удалец. Такой он, говорю, смелый, такой смелый - с голыми зубами на императора кинулся! - Как кинулся? - А так - чтобы клыки Запада показать! А какой верный муж! Сколько его солдаты звали на ночную молитву с монашками, а он - ни в какую! Задрочусь, говорит, а не изменю! Мэри только ахала, какой у нее полковник герой. И что вы думаете - оценил майор мою поддержку? Как бы не так! Я месяц его жену отхаживал, а он меня в Лондон не захотел с собой взять. Вот какова благодарность английских майоров! А мне-то еще солдаты говорили, что вроде как в конце концов нашли они с командиром общий язык. Да видно, горбатого могила исправит - пока была нужда, поближе к солдатам жался, а как чуть полегче стало - и дружба врозь. Ну и - пустился я обратно в Некитай.
  
  - Обратно в Некитай, - как эхо повторил граф Артуа - и вдруг закрыл глаза, встал и, как лунатик, не открывая глаз, прошел обратно в пещеру, а там повалился на свою подстилку и захрапел.
  
  
  ***
  
  - Н-да, - произнес граф, завершив чтение. - Н-да. Теперь все понятно - план Тапкина по захвату Некитая провалился, и он, этот прожженый интриган стремится... уморить нас с аббатом лягушачьей икрой! - выпалил Артуа неожиданно для себя.
  
  - Да, да! - горячо поддержал де Перастини. - Я уже говорил вам - вы не налегайте так на это средство. Сначала, так утверждают, потенция повыша...
  
  - Моя потенция в этом не нуждается, - холодно отрезал граф. - Я уже говорил вам. Я вообще собираюсь немедленно ехать к императору и просить об изменении нашего стола. Наше национальное блюдо - жареная курица в майонезе и бургонское.
  
  - О! - вскричал де Перастини, облизываясь. - О! Жареная курица!..
  
  - Конечно, против нас с аббатом англо-прусский альянс, - рассуждал граф вслух, расхаживая по комнате. - Теперь мне ясно, что кража наших вещей на дороге - это часть их дьявольского плана... Но нам есть что противопоставить этому... Некоторые лица при дворе, я полагаю, обладают достаточным весом, чтобы замолвить за нас словечко.
  
  - Вы про императрицу? - откровенно спросил де Перастини. - Имейте в виду - у нее Ахмед.
  
  - У нее - _Я_ и Ахмед, - парировал Артуа. - Так, теперь надо подкрепиться... Де Перастини, вы не угостите меня спагетти с сыром? Ну, а потом и во дворец! Немедля.
  
  - Вы обещали меня свести с аббатом, - плотоядно ухмыльнувшись, напомнил итальянец.
  
  - Да, да, я не забыл! Идемте, - граф вышел в коридор и постучал в двери напротив.
  
  - Тебе какого хрена надо? - раздался грубый мужской голос - тот самый, что отвечал графу вчера из этой же комнаты.
  
  Но теперь граф был настроен решительно. Он сказал де Перастини:
  
  - Послушайте, де Перастини! Дело серьезно - в комнате аббата посторонний, и это уже не первый раз. Вы не могли бы толкнуться как следует в эту дверь - вы как будто достаточно тяжелы?
  
  - Вы думаете, аббата там... ? - обеспокоенно спросил де Перастини.
  
  - Очень может быть, - кивнул граф.
  
  Де Перастини сделал пару шагов и сильно ударил в двери всей тушей. Дверь открылась легко - однако до того, как это случилось, обоим послышалось, будто кто-то вскочил с кровати, пробежал по комнате, стукнуло окно, - и вот, взорам двоих друзей предстала пустая комната с неприбраной постелью, в которой, однако, уже никого не было. Зато на подоконнике раскрытого окна сидел, обернувшись к Артуа и де Перастини, мальчик лет десяти и показывал им язык.
  
  - А, мальчик! - сладко произнес де Перастини, и глаза его замаслились. - Здравствуй, мальчик! Тебя как зовут?
  
  Не отвечая, мальчишка вынул из-за пазухи рогатку и выстрелил де Перастини в глаз грецким орехом. Раненный итальянец взвыл, а озорник спрыгнул с окна вниз на землю и был таков.
  
  - Посмотрите, что у меня с глазом? - стонал де Перастини. - Я ничего не вижу, я окривел!..
  
  - Еще немного, - определил граф, - и вы бы и впрямь окривели. Легко отделались - глаз просто заплыл.
  
  - Да? Вы утешили меня, - отвечал де Перастини. - Ах, какой негодный мальчик... плохой мальчик...
  
  - Пойдемте к А Синю, - повел его граф, - я думаю, не мешает наложить повязку, а то будет неприличный синяк.
  
  - Ну, а куда же девался аббат? - спросил меж тем де Перастини.
  
  - Аббат ушел рано-рано, - отвечал ему А Синь. - Он сказал, что ему надо читать проповедь.
  
  - Проповедь? - переспросил Артуа - и вдруг словно молния сверкнула у него в голове: вчерашняя частная аудиенция у императора и адрес - дом Гу Жуя, постучать четыре раза. - Знаю я, какая проповедь!
  
  Он выбежал на улицу, намереваясь отыскать аббата по злосчастному адресу и задать ему хорошую взбучку. Но каково же было изумление графа, когда, выскочив на улицу, он в двух шагах от крыльца увидел аббата! Тот был запряжен в шарабан, как и вчера, но на сей раз не привязан и без кляпа во рту. Крюшон нервно расхаживал взад-вперед, высоко вскидывая ноги, будто разминаясь. Увидев графа, аббат закинул голову назад и радостно заржал - в точности как лошадь. У графа Артуа челюсть так и отвисла: что это с аббатом? У него появилась догадка: наверное, пришло в голову Артуа, Крюшон хочет так отомстить за вчерашнюю поездку графа на нем и нарочно снова стал рикшей, чтобы быть графу живым упреком! Граф подошел к аббату и сказал:
  
  - Аббат, я прошу вас - выслушайте меня. Вчера я не узнал вас - было темно, а мне и в голову не приходило, что с вами могут сотворить такую гадкую проделку. Клянусь Богом, я ни за что не сел бы в коляску, если бы знал, что рикша - это вы.
  
  Крюшон по-лошадиному замотал головой и тихо заржал.
  
  - Послушайте, почему вы не хотите поверить мне? - продолжал граф. - Давайте же вести себя как разумные люди. Аббат - еще раз: я приношу вам свои извинения. Клянусь честью - больше никогда и ни при каких обстоятельствах не повторится ничего подобного.
  
  Крюшон нервно забил копытом - то есть башмаком - о мостовую, а граф продолжал:
  
  - Вот слово потомственного дворянина и гасконского графа - я больше никогда и ни за что не буду использовать вас в качестве рикши, хоть бы рухнуло небо или мне предложили корону Испании - ну, довольно вам этого?
  
  Крюшон яростно забил ногами и заржал, и даже прогнулся и подпрыгнул, что изображало, очевидно, подъем на дыбы.
  
  - Ну же, граф, - раздался голос де Перастини, - зачем вы так горячите рикшу! Имейте в виду - эти некитайцы чрезвычайно злопамятны. Он может вывалить вас в канаву где-нибудь по дороге.
  
  - Де Перастини, вы ничего не поняли, - отвечал граф. - Это аббат Крюшон, а я битых полчаса уговариваю его не дуться на меня и перестать изображать из себя лошадь.
  
  - А, так это ваш партнер аббат Крюшон! - осклабился итальянец. Он приблизился к аббату и, сняв свой цилиндр, поклонился: - Разрешите представиться - Винсент де Перастини, итальянский посланник. Ваш партнер обещал свести нас с вами покороче.
  
  Аббат искоса посмотрел на де Перастини и несколько раз по-лошадиному мотнул головой. Де Перастини, казалось, понял его жесты. Он полез в карман и достал кусок сахару:
  
  - Ну, ну, хорошая лошадка, на, бери, - он с ладони скормил весь сахар аббату, а тот слопал как ни в чем не бывало и довольно заржал, и благодарно укусил рукав сюртука де Перастини, а потом вновь забил копытами о мостовую.
  
  - По-моему, он хочет показать, что готов к путешествию, - видите, сила в нем так и играет, - обратился итальянец к Артуа. - Какая красивая лошадка!
  
  Граф не находил слов - и этот туда же!
  
  - Де Перастини, - вымолвил он наконец с неудовлоьствием, - я бы попросил вас - не потакайте этой причуде аббата. Я хочу попасть во дворец к императору, но теперь не знаю, на кого мне оставить аббата.
  
  - О, я присмотрю! - радостно осклабился де Перастини. Он потрепал аббата по плечу. - Видите? Ваш партнер уже признает меня.
  
  - Ну что же... А может быть, - спросил Артуа, - вы дадите мне своего рикшу? Вчера я слышал, что во дворец надлежит добираться именно так.
  
  Де Перастини скорчил кислую мину.
  
  - Увы, увы... У меня нет постоянного рикши. С тех пор как я остался без партнера, мне приходится добираться с кем-нибудь из послов или нанимать рикшу самому.
  
  - Хорошо, а где это? - спросил граф.
  
  - О, это далеко, в другом конце города - там есть каретный двор.
  
  - Может быть, мне попросить Тапкина или Пфлюгена, чтобы меня подвезли?
  
  - Да, попробуйте, - согласился итальянец. - Только не говорите, что у нас теперь альянс, хорошо? А то...
  
  - Понимаю, - кивнул граф.
  
  Он спросил дорогу к дому, где поселился британский посол, и отправился сначала к нему. Однако незнамо как граф вышел на угол Главной улицы и Набережной к дому Гу Жуя. Не отдавая отчета в своих действиях, граф уже поднимался по лестнице, и вдруг опомнился - у самой двери на втором этаже.
  
  - Погодите-ка, - сказал граф себе, - а какого хрена мне тут надо? Я же хотел застукать тут этого слизняка Крюшона - а ведь он запряжен в шарабанку и гарцует под окнами А Синя! Может, аббат и был тут, подлец, да теперь-то его нет! Так чего же я сюда приперся?
  
  И граф повернул и спустился вниз - и улыбка о неизбежном не играла на его лице, ибо он не узнал тайны загадочной квартиры.
  
  Зато Артуа вышел-таки к дому британского посла. У крыльца были вколочены в землю две лавки, на которых сидело несколько стариков и старух. Они бесцеремонно разглядывали графа.
  
  - Скажите-ка, почтенные, - обратился граф. - Не здесь ли проживает британский посол?
  
  - Чаво? - спросил один старик, приставив к уху ладонь, а другой прошамкал что-то нечленораздельное.
  
  Граф, не повторяя уже вопроса, постучал в дверь молотком. Вверху на балконе показался какой-то малый в парике - очевидно, слуга британца. Артуа окликнул его:
  
  - Послушай, любезный... Мне нужно увидеть лорда Тапкина.
  
  - Ну и что? - невозмутимо отвечал малый.
  
  - Как это - что? Он дома? Доложи-ка ему, что граф Артуа хочет его видеть.
  
  - Ага, тороплюсь, - нагло отвечал слуга. - О каждом шарамыге докладывать, так и язык отвалится.
  
  - Это о каких шарамыгах ты говоришь? - не понял граф. - Я сказал тебе: я - французский посол, граф Артуа.
  
  - А где же тогда твой рикша? - спросил слуга и продолжил торжествуя: - Графья пешком не ходят!
  
  - Это какой гондурас долдонит у меня под окнами? - раздался в этот момент голос Тапкина - и из окна над балкончиком выглянул сам лорд.
  
  - Да вот, приперся какой-то оглоед и просит, чтобы ему дали водки за то, что он будто бы граф, - подло объяснил слуга.
  
  Граф, не унижаясь до разъяснений, снял шляпу и раскланялся. Тапкин с лицом, выражение которого напоминало выражение лица людей, которые уже заранее знают, что услышат какую-нибудь гнусность вроде просьбы денег взаймы, и заранее настроены поскорей отвязаться от нежеланного гостя, - с таким лицом Тапкин едва кивнул и молча ждал, что скажет граф.
  
  - Я хотел бы поговорить с вами, - начал граф.
  
  Посол пожал плечами:
  
  - Не представляю, чтобы у нас были общие темы для разговора.
  
  - Может быть, вы сначала все же впустите меня в дом? - нахмурился Артуа.
  
  - Не могу, - отвечал Тапкин.
  
  - Это почему же? - начиная закипать, спросил граф.
  
  - Потерялся ключ от входной двери, - отвечал Тапкин. - Я сам не знаю, как выйти.
  
  - Хм... Хорошо, я изложу свое дело отсюда, - начал граф, глядя на Тапкина снизу вверх. - Понимаете, мне нужно срочно попасть во дворец.
  
  - Чаво? - спросил Тапкин, прикладывая руку к уху. - Говорите громче!
  
  - Мне! срочно! нужно! попасть! во дворец! - стал кричать граф. - Я! хотел! попросить! вашего! рикшу!
  
  - Решку?
  
  - Рик-шу!..
  
  - За-чем? - допытывался лорд, не убирая ладонь от уха.
  
  Кое-как, крича по нескольку раз одно и то же, граф растолковал свою нужду тугоухому британцу. Наконец тот отвечал:
  
  - Я распоряжусь насчет рикши, граф. Я сам собираюсь во дворец.
  
  - Отлично! - обрадовался Артуа. - Какие бы ни были у нас политические трения, мы, европейцы, должны поддерживать друг друга, вы не согласны?
  
  - Чаво? - отвечал Тапкин с рукой у уха.
  
  - Я говорю! как же! вы! выйдете! - прокричал граф. - Сквозь! запертую! дверь?!.
  
  - А, да, да! Знаете, граф, - идите к черному ходу и ждите там, - отвечал Тапкин. - Я распоряжусь, чтобы подали коляску.
  
  Граф обошел вокруг дома и стал ждать у черного хода. Он стоял битых сорок минут, но никто не появился. Тогда граф толкнулся в дверь - она была заперта.
  
  - Неужели Тапкин потерял ключ и от этой двери? - спросил граф сам себя. - А ну-ка, вернусь я к парадному входу и позову англичанина.
  
  Он снова обогнул дом и обомлел: на порядочном уже расстоянии от него виднелась сквозь пыль удаляющаяся коляска с Тапкином в ней.
  
  - Лорд Тапкин! - закричал Артуа. - Погодите-ка! Я здесь!
  
  Но англичанин не слышал - его рикша, похоже, даже прибавил ходу.
  
  - Мьерд! - выругался граф Артуа впервые в жизни. Не сдержавшись, он произнес слово, неприличие которого невозможно передать даже намеком (что не мешает употреблять это нехорошое выражение отдельным разложившимся французам). По-некитайски это всего-навсего дерьмо, но по-французски чрезвычайно неприлично. Так что можно понять, до какого состояния дошел граф, если допустил столь непростительную выходку.
  
  Артуа оглянулся на стариков у крыльца и спросил:
  
  - Эй, любезные... Скажите, а где тут живет германский посол?
  
  - Чаво? - спросил самый старый, а два других зашамкали что-то совершенно неразборчивое. Старухи же глядели на Артуа молча, но с какой-то опасливой ненавистью, будто видели перед собой разбойника с большой дороги, который находится в розыске, но кого вдруг занесла нелегкая прямо во двор к честным людям.
  
  Граф махнул рукой, поняв, что толку он тут не добьется. Он пошел наугад, решив расспросить дорогу у кого-нибудь еще. сзади послышалось:
  
  - Ходют тут всякие...
  
  - Не говори - понаехало прощелыг со всего свету... К лорду-живоглоту не успели привыкнуть - и на тебе, жиголо уже катит.
  
  - В штанах дыры, а туда же - граф...
  
  - Рикшу нанять не на что, вот до чего опустился...
  
  - Да, а уж пожрать на халяву только их и поискать. То им пудинг, то икры лягушачей... А денежки-то наши...
  
  - Мне бы хоть раз икорки этой попробовать!..
  
  Но не в обычаях Артуа было опускаться до перебранки с чернью, тем более - выжившими из ума стариками, а то бы он задал им жару! И все равно - слушать эти досужие разговоры было неприятно.
  
  Кое-как, сделав несколько петель по улицам, Артуа разыскал дом Пфлюгена и попытался договориться о рикше. Увы, с немцем получилось еще хуже. Мало того, что он тоже не соизволил спуститься вниз или, по крайней мере, принять графа в доме, так этот чваный пруссак даже не затруднил себя притворством из приличия. Барон заслушал графа с балкона, надменно блестя очками и с таким лицом, будто терпел какие-то непристойные домогательства. Едва Артуа открыл рот, как Пфлюген стал наливаться каким-то высокомерным отвращением и гневом. Прервав графа на полуслове, немец выдал резкую отповедь:
  
  - Я просил бы... если только... у вас еще сохранились... какие-то понятия... о чести... впредь... избавить меня... от подобных визитов!.. - и козел с моноклем (Пфлюген) перекосился в лице и побагровел.
  
  - Что вы имеете против моих визитов, барон? - спросил, побледнев, благородный граф Артуа.
  
  Пфлюген с омерзением уставился сверху вниз на графа и с оскорбленным видом отвечал:
  
  - Не желаю видеть здесь юродивых клерикалов и сопливых жеребцов-гомосеков!.. Стыдно за Европу!.. Да-с!.. Прямо на лестнице!..
  
  Немец повернулся спиной к графу и громко сказал:
  
  - Гринблат! Если еще раз придет этот субъект, скажи, что меня нет дома.
  
  - Я понял вас, господин барон! - бойко отозвался Гринблат-Шуберт-Верди.
  
  Вне себя от возмущения и обиды граф подобрал с земли камешек покрупней и запустил его вслед надменному пруссаку. Меткая рука воина послала снаряд точно в немецкий затылок. Пфлюген дернулся, схватился за ушибленное место и поспешно скрылся в доме.
  
  - Значит, так, да! Значит, вот как! - воскликнул меж тем граф. - Ну, мы с тобой еще потолкуем, прусская свинья. Это кого он тут назвал сопливым жеребцом-гомосеком?
  
  Граф мрачно брел по пустынной полуденной улице. В животе бурчало от голода, в голове мутилось от жары и тоски. Из окон неслись острые запахи некитайской кухни вперемежку с разноголосицей. Погруженный в невеселые раздумья, Артуа не обращал внимания на эту болтовню. Но стояла такая тишь, что далеко было слышно каждое слово, и граф, помимо своей воли, стал вникать в говоримое. Один разговор показался ему особенно любопытным:
  
  - ...Вишь, какого принесло! Мало своих бонз, так еще этот! Так и накинулся на мальчишку!..
  
  - Ну, ну? - переспрашивала другая женщина собеседницу. - Что он - мочу подучил его пить?
  
  - Да хорошо бы мочу! Хуже! Люби, говорит, свою маму, а особенно папу!..
  
  - Это ребенку такое!.. - взвизгнула женщина.
  
  - Да! Ты, говорит, не думай - мы все замечаем. Тут, говорит, мужика поставили за тобой исподтишка следить, а как он недоглядел, его сразу на плаху вздернули, а в следующий раз и тебя вздернут!
  
  - Да ты что! - ахала собеседница. - Вот изувер! Зачем же он страсти-то такие ребенку невинному?..
  
  - А это ему чтобы в свою секту заманить, - разъясняла сметливая дама. - Люби, говорит, свою папу - а кто у нас папа? - император!.. и свою, значит, маму - а мама кто? Государыня наша! А какое право у малого-то ребенка себя в наследники назначать!..
  
  - Так это он, выходит, смуту затевает!
  
  - Ну, доехала наконец! - я-то что толкую? Этот толстяк - он из их всех самый опасный, вон палач-то наш - уже второй день ревет - сразу понял, на кого нарвался!..
  
  "Постойте-ка! - осенило графа. - Да уж не про аббата ли нашего это толкуют? Вот те на - когда же это он успел натворить дел?" И действительно - в столице Некитая, где все новости, как водится, разносятся быстрей телеграфа, утренние подвиги аббата уже получили всестороннее и весьма своеобразное преломление.
  
  Подоплека тут была еще и в том, что император и императрица считались матерью и отцом каждого некитайца и не могло быть и речи, чтобы кто-то мог рассуждать о любви или нелюбви к ним - это было бы то же самое, как если бы ноготь начал любить палец, на котором находится. Какие-либо личные чувства питать к царственной чете мог только тот, кто состоял в личных отношениях с ними - например, их родители или дети. Получалось так, что объявить о своей любви к императору было все равно что провозгласить себя наследником престола, если только не императором-отцом!
  
  Вот почему так ужасались некитайские кумушки, обсуждая святые наставления нашего благочестивого аббата. Ведь аббат Крюшон, когда требовал от некитайского мальчика любить свою папу и маму, подбивал мальца, не зная того, на бунт против властей и узурпацию престола! Ни больше, ни меньше. Наш аббат, конечно, не понял этого, зато смышленый мальчуган живо расчухал что к чему и сообщил куда следует - ну и - все знают, что произошло потом.
  
  Не ведая о том ничего, граф шел по улице далее. Новые голоса привлекли его внимание. Из раскрытого окна второго этажа доносился скрипучий мужской голос:
  
  - Нет, батенька, вы недооцениваете этого иезуита!..
  
  - Да полноте вам, - лениво отвечал вальяжный голос. - Обычный толстый губошлеп, вот и все. Пожрать да попить да почесать языком - вот и все его христианство.
  
  - Да? А что вы на это скажете? - ядовито возразил скрипучий голос. - Вот, послушайте-ка - это из дневников Лотты Бенкендорф.
  
  - Кто такая? - лениво отозвался вальяжный.
  
  - Экзекутор второй особой зондеркоманды при Опеле Хорьхе. Так, где оно... Вот, слушайте: "французские аббаты, особенно иезуиты, особенно Крюшон - это какие-то железные люди, полностью лишенные либидо и контролирующие все свои инстинкты. На них не действует даже третья степень фелляции... Вчера мы попеременно с Гретхен в течении четырех часов подвергали аббата допросу пятой степени, но не выдавили из него ни капли раскаяния... Если бы мне сказали раньше, что это возможно, я бы ни за что не поверила... Неужели религия может давать такую бесчувственность к пыткам? Я всю ночь плакала..."
  
  - Бедная девочка, - вздохнул вальяжный. - А знаете - гол он все-таки забил великолепный!..
  
  Граф ничего не понял из этой беседы, но, неизвестно почему, испытал некую гордость за аббата. Он подкрутил усики и подумал: "Да уж, господа некитайцы, галльский дух так просто не сломить. Что, немка, выкусила? Пять часов пятой степени, а аббату хоть бы хны!"
  
  Приосанившись, он продолжал двигаться дальше и, несколько раз спросив дорогу, вышел наконец к каретному двору. Он оказался огромным деревянным сараем. Артуа угораздило выйти к нему с тыла, и он был вынужден огибать сооружение. Внезапно сквозь щель в сарае послышались голоса, которые вновь заставили графа прислушаться:
  
  - ...Ребя, этот граф - полное говно! - доказывал кто-то так, будто только что открыл нечто весьма замечательное.
  
  - Да кто спорит, - отвечали на это, - конечно, говно!
  
  - Под юбку чужой жене лазит, на людей накидывается, корчит из себя Лоэнгрина, а сам весь табурет соплями измазал! - привел кто-то перечень недостатков в обоснование и развитие данного выше утверждения.
  
  - А вот аббат не такой, - заметили на это.
  
  - Аббат Крюшон - душа-человек, - горячо поддержали эту оценку. - Аббат на все готов - хоть тебе проповедь прочитать, хоть мяч забить...
  
  - Хоть на фелляции отстоять, - дополнил другой.
  
  - Хоть на фелляции отстоять - всегда пожалуйста!.. - согласились с дополненим. - Он - свой! Душка да и только.
  
  - А граф Артуа - говно!
  
  - Говно, говно! - подтвердили в ответ. - Еще какое вонючее.
  
  - Да уж, его на хлеб не намажешь!..
  
  Весь покраснев, граф продолжил свою прогулку вокруг сарая. Он уже не знал, спрашивать ли ему рикшу - ведь речь-то шла о нем, а разговор меж собой вели, надо полагать, рикши, а денег-то у графа не было и ломаного гроша - так сумеет ли он, при таком к нему отношении, уговорить кого-нибудь отвезти его до дворца в долг?
  
  Артуа вышел ко входу в каретный двор и в нерешительности стоял у ворот. Он было уже занес ногу, решив сказать насчет поездки в долг уже потом, у самого дворца. Но тут будто из-под земли в воротах возникло трое головорезов с самыми разбойничьими рожами. Один из них легко крутил на кожаном ремне железную гирю размером с арбуз, а двое других держали руки на огромных мясницких ножах длиной почти со шпагу гасконца. Трое молодчиков разглядывали графа, нехорошо прищурясь, и наконец старший спросил бегемотьим голосом:
  
  - Эй, вы! Какого хрена надо?
  
  - Да я... я насчет рикши, - отвечал Артуа.
  
  Вожак-головорез пригнул голову и пристально вгляделся в графа:
  
  - Ну-ка, ну-ка... Да не вы ли тот храбрый иностранец, что вчера на глазах лысого гондураса нагло залез нашей славной государыне под юбку?
  
  Граф в замешательстве открыл рот, не зная, что отвечать. А ну как перережут глотку, если он скажет что не то? Жить-то хочется! Не отвечая, граф стал пятиться и пробормотал на ходу:
  
  - Пожалуй, я раздумал насчет рикши...
  
  И повернувшись, Артуа поспешил прочь, чувствуя вспотевшей спиной нехороший взгляд себе вслед. Он поскорее свернул за угол и облегченно вздохнул:
  
  - Уф-ф... И здесь неудача!
  
  Внезапно Артуа охватила злость на аббата. Какого черта тот юродствует, корча из себя лошадь! Ну, если уж ему так нравится - пусть пеняет на себя. Граф решительно отправился домой, с каждым шагом укрепляясь в своем намерении. Когда он, вновь поплутав, добрался до дома А Синя, то застал Крюшона понуро сидящим на шарабане в полном одиночестве. Заметив графа, Крюшон встрепенулся и, схватив оглобли, принял позицию готовности. Он несколько раз топнул ногой о землю и приветственно заржал, закидывая голову. От этого граф разозлился еще пуще. Он подошел к аббату и заявил:
  
  - Аббат, я поклялся вам словом чести, что никогда больше не поеду на вас...
  
  Аббат Крюшон, горячась, стал высоко вскидывать колени и яростно замотал головой.
  
  - ...однако, - продолжал граф, - бывают совершенно чрезвычайные обстоятельства, в которых нельзя исходить из понятий обычной... э-э... морали... Время уже к вечеру, и надо поговорить с императором, чтобы нас перестали кормить этой пакостной икрой... Это в наших же собственных интересах... Конечно, я обещал вам, но просто нет иного способа попасть во дворец... И к тому же, раз уж вам так нравится ломать эту комедию... Я обещаю вам - это в последний раз! Да трогайте же, ну, пошел!.. - окончательно рассвирепев, заорал Артуа на аббата и сел в коляску.
  
  Аббат весело заржал и резво взял с места. Он был нимало не обижен и не опечален - наоборот, как будто даже рад и доволен. Бойко стучали по камню набойки на башмаках аббата (а где же башмаки были вчера? - не знаю!), споро трусил он вдоль улиц, не обращая внимания на вид по сторонам. Зато новоявленный рикша и его седок сами обращали на себя всеобщее внимание - изо всех окон выставлялись горожане и глазели на нечто невиданное: скупость европейцев, по всему, достигла того, что они, не желая платить рикше, предпочитают ездить один на другом! - вот так гондурасы!
  
  А графу и без того было тошно - его все-таки терзали угрызения совести. В дороге на самых крутых пригорках он несколько раз вылазил из коляски и пытался сам толкать шарабан кверху, чтобы облегчить труд аббату. Но Крюшон начинал яростно бить копытом и вставать на дыбы, так что граф отказался от этого и махнул на все рукой.
  
  Почему так получилось, Артуа не мог сказать, но только прибыл он во дворец почти одновременно с прочими послами. И опять, пока граф распрягал аббата, Пфлюген с гримасой омерзения лорнировал обоих своих моноклем, а Тапкин скорчил такую мину, что за одно это его можно было вызвать на дуэль. Впрочем, Артуа некогда было сделать это - у него опять начались недоразумения с аббатом. Едва граф снял с него сбрую, как аббат резко оттолкнул его и помчался прочь внутрь дворца с крайне обиженным видом и чуть не плача. Выходило так, будто граф Артуа принудил аббата быть рикшей, а ведь все было наоборот! Граф поспешил за своим спутником, на ходу произнося увещевания и извинения, но аббат не хотел ничего слышать. Они едва что не вбежали в тот самый парадный зал, и Крюшон юркнул в сторону, в толпу, где граф не мог его достать. Артуа не успел последовать за аббатом, как его перехватила Зузу. Прелестница затрещала:
  
  - Ах, граф! Как я рада снова вас видеть!.. О!.. Вы знаете - сегодня у нас будет литературный вечер. Признайтесь - вы, как тонкий ценитель изящной словесности, рады этому, ведь правда?
  
  Дама за руку отвела графа в сторону и принялась секретничать:
  
  - Граф - вы просто неотразимый сердцеед, о ваших вчерашних подвигах толкуют все наши дамы... В вас по уши влюбилась половина из них, а другая стесняется показать это... И, - Зузу понизила голос, - одна ваша вчерашняя собсеседница пылает нетерпением продолжить свое знакомство с вами. Она, - Зузу хихикнула, - призналась, что была вчера излишне сдержана с вами и, - вновь хихиканье, - жаждет вознаградить вас за это сегодня! Вы понимаете?.. - смелее, смелее, крепость готова к сдаче, граф!.. И кажется, - игриво улыбнулась Зузу, - я уже вижу белый флаг... Не буду мешать...
  
  К Артуа спешила разодетая императрица, жеманно улыбаясь и обмахиваясь веером.
  
  - Долгожданный гость! Мы весь вечер хотели вас видеть... Не удивляйтесь сегодняшнему малолюдью - вы уже знаете? - сегодня у нас заседание литературного кружка, будут только свои - избранный круг. О, как мне не терпится продолжить нашу беседу!..
  
  Она прижалась к нему и жарко прошептала:
  
  - Почему вы вчера бросили меня в одиночестве? Я на вас сердита!..
  
  Она шлепнула его веером - да так, что у графа распух нос и едва не потекла кровь, а потом еще пребольно ущипнула. Государыня отвела Артуа за один из столов к каким-то тупорылым некитайцам и велела:
  
  - Граф, оставайтесь сегодня здесь, без дамы, я больше не пущу к вам Зузу, я ревную!..
  
  Императрица убежала в другой конец залы. Народу, несмотря на слова императрицы о "сегодняшнем малолюдьи" было нисколько не меньше вчерашнего. Граф узнавал лица Гу Жуя и Ли Фаня и кое-кого еще, не говоря об иностранцах, - ему вообще показалось, что в литературном избранном кружке состоит поголовно весь двор. Вдалеке он заметил Крюшона. Аббат не терял времени даром - напротив него с лицом, перекошенным от ненависти, стоял вчерашний спорщик - императорский палач. Судя по всему, эти двое возобновили свой теологический диспут, и полемика накалялась от минуты к минуте. На весь зал послышался отчаянный голос:
  
  - Да поймите же, наконец, Крюшон, - император не поставит вас на фелляцию!
  
  В ответ на это аббат растопырил руки и, размахивая ими и приседая, как наседка на гнезде, закричал:
  
  - Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..
  
  Их разняли - к аббату невесть откуда подскочил де Перастини и увел, обнимая за плечи. Он что-то толковал Крюшону, масляно поблескивая глазками и отвратительно ухмыляясь. А к графу меж тем приблизился сам император. Артуа принялся отвешивать поклоны, но государь, улыбнувшись, произнес:
  
  - Да, ладно, граф, чего там... Мы ведь теперь почти родня... У нас нынче запросто - литературный вечер.
  
  Он постоял еще немного, раздумывая, что бы поласковей сказать своему гостю. Императору было неловко за вчерашнее - у него перед глазами так и стояло бледное лицо Артуа, застигнутого с рукой между колен императрицы. Государь понимал, какие борения должны теперь происходить в душе фаворита его супруги, и теперь он всем сердцем жаждал поддержать, ободрить графа словом участия. Но он не знал, как бы это сделать поделикатней, чтобы не смутить и без того смущенного француза. Наконец, государь решился:
  
  - Слушай, граф, мы тут вчера ночью тебе под окно нассали - ты слышал?
  
  - О, что вы, ваше величество! - учтиво отвечал граф. - Я так крепко сплю.
  
  - Да слышал ты, слышал, - возразил император. - Ты сразу храпеть начал, чтобы думали, будто ты спишь. Ну да, не бери в голову - мы по пьяни это, не обижайся.
  
  - Ну что вы, сир! - изумился граф. - Как можно? Я всегда ценил тонкую шутку.
  
  - А то, если обиделся, - продолжил государь, милостиво улыбаясь, - так приходи нынче, да мне под окно нассы. Мы ведь люди свои - ты же с моей женкой это... ля-ля...
  
  Государь постоял еще немного, прикидывая, что бы ему еще залупить полюбезней. "Да ладно, он и так теперь на карачках готов ползти", - решил наконец император и вернулся обратно на трон. Однако после этого царственными знаками внимания Артуа принялась осыпать императрица. То она подбегала и с томными глазами жаловалась графу:
  
  - Ах, этот противный Гу Жуй пустил парашу, будто при нашем дворе не ценят изящных искусств! Мне так обидно, граф, - когда вернетесь в Париж, расскажите всем про наших "Золотых аргонавтов"!
  
  То государыня и вовсе присаживалась рядом с графом и, чуть не одевая свое декольте ему на голову, делилась наболевшим:
  
  - Граф, я уже не знаю, как выпинать от нас этого гадкого министра печати! Он так вонько рыгает чесноком, и всегда за десертом!.. Если бы вы только знали, как ранит меня эта бескультурность!.. Ведь у меня такие тонкие чувства...
  
  То императрица прижимала свою ногу к ноге графа и, ущипнув его, громко хихикала, - словом, всячески корчила из себя Родильду Пезедонк*.
  
  
  ____
  * Родильда Пезедонк (1796-2078) - видная австралийская общественная деятельница, покровительница искусств, женщина многообразных дарований и незаурядной судьбы. Изобрела банджо, лекарство от спида и геометрию. Была интимным другом Генделя, Грига, Шопена, Чайковского (последовательно), а также Шнитке и И.С.Баха (одновременно). В 1878 году подняла на восстание гетто транссексуалов в Варшаве, за что была выслана царским правительством в Сибирь на вечное поселение. В ссылке организовала среди якутов конспиративную сеть по изучению иврита (обязательный курс) и санскрита (факультатив), однако была выдана предателем из-за второй переэкзаменовки. Бежала вместе с женой Чернышевского и Г.Лопатиным и во главе отряда хунхузов скрылась в Китае, где произвела на свет Мао Цзе-Дуна, Дэн Сяо-Пина и Чжоу Энь Лая (последовательно), а также их жен (одновременно). Последние достоверные данные о Р.Пезедонк относятся к 2341, когда она боттомлис форсировала Меконг на пари. В настоящее время версия о посещении Родильдой Некитая считается практически доказанной.
  
  
  Тем временем за стол напротив графа пристроился какой-то узколицый некитаец с ехидным пронзительным взглядом, чем-то похожий на А Синя. Он сверлил взглядом графа и вскоре принялся подражать его движениям и манерам - не то передразнивая, не то подделываясь под графа. Граф хотел было этим возмутиться, как вдруг император призвал всех к тишине и объявил начало литературных чтений.
  
  - Ну, мужики, - начал венценосный владыка половины Азии, - сами знаете, как вчера блеснул наш наследник. По такому случаю мы устроили расширенное заседание клуба "Золотой аргонавт" - стишки послушаем, рассказы там... Ну, ясно, награды всякие будут... Может, кто чего сказать хочет?
  
  На этот вопрос откликнулся аббат Крюшон. С шумом освободившись от удерживающих рук де Перастини, он какой-то идиотской полуприпрыжкой выбежал на середину пустой залы, поклонился императору, затем сделал на нижней губе "б-в-ву-у-а", "б-в-ву-у-а", затем подскочил к столу, за которым располагался граф, сделал правой рукой неприличный жест, который делают футболисты, когда забьют мяч, и рявкнул в лицо графу:
  
  - Долой опиздюневших шамбальеро!
  
  Зал разразился рукоплесканиями, а император одобрительно закивал головой, глядя на аббата милостивым взглядом. Той же педерастической припрыжкой Крюшон вернулся на место и уселся со скорбным видом невинно пострадавшего человека. По залу прокатился негодующий ропот:
  
  - До чего довел бедного аббата!..
  
  - Совсем заездил...
  
  - А еще граф! - где это видано - ездить на священнике?
  
  От этого всеобщего осуждения графу стало неловко, тем более, что он ни в чем не был виноват. Артуа едва не заплакал от несправедливости и обиды. Но тут, к счастью, на трибуну близ трона взошел Ли Фань и начал речь:
  
  - Я тут, - сказал великий писатель, - в честь нашего примирения с государем набросал кое-что... Это, так сказать, хроника нашего с вами, сир, недолгого разногласия. Ну, в общем, рассказец. Я тут о себе в третьем лице пишу - это не то что из скромности, а так по литературе принято...
  
  Ли Фань еще долго растыкал о том и о сем, о нелегкой доле писателя, о своем общественном служении, о своеобычае своего вдохновения, о своеобразии своего метода - и проч., проч. проч. Потом он наконец принялся за свой "рассказец", где, действительно, излагались перепитии его противостоянии с императором - оно, и верно, имело место в недавнем прошлом.
  
  ЛИ ФАНЬ И ТАРЗАН
  
  
  В столицу занесло двух бродячих американцев с кинопередвижкой. Они стали крутить многосерийного "Фантомаса". В Некитае все разговоры были об этом невиданном зрелище. Ли Фань возмущался:
  
  - Не понимаю, что наши балбесы нашли в этом задрипанном Фантомасе? Если так пойдет дальше, то и меня перестанут читать!
  
  Он решил противостать этому. Как раз в это время вернулся с Запада Чжун Гао. Ли Фань пошел к нему и сказал:
  
  - У нас тут все свихнулись на этом придурке Фантомасе! Вот я и подумал: напишу-ка я книгу, чтобы по ней сняли фильм в Америке. И на Западе прославлюсь, и нашим козлам нос утру. Вы долго жили в тех краях, как по-вашему, история о роковой любви понравится тамошней публике?
  
  Чжун Гао засмеялся:
  
  - Кого в Америке удивишь этой манной кашей? Нет, публика Запада пресыщена, им подавай что-нибудь особенное, - про извращенцев или там лесбиянок. А лучше всего, если будет какой-нибудь сильный герой, боец, вроде Рэмбо, - тут уж верный успех.
  
  - А кто из таких героев самый-самый любимый?
  
  Чжун Гао подумал:
  
  - Если брать всю историю, то, пожалуй, Тарзан.
  
  Ли Фань пришел домой и сел писать сценарий: "Тарзан в плену у гомосеков". Слух об этом распространился по столице, и император встревожился. Он вызвал министра печати:
  
  - Ли Фань потрясает устои, бросает вызов Небу! Тарзан - кумир моего детства, а этот мерзавец, того глядишь, запишет его в педерасты! Так он, чего доброго... В общем, надо остановить Ли Фаня. Тарзан мне - как сын, как брат...
  
  Министр пригласил к себе Ли Фаня и забазлал:
  
  - Тарзан - кумир всех народов, за что вы хотите его опетушить? Оставьте это!
  
  Ли Фань оскорбился:
  
  - Я взыскую бессмертной славы! Докажу западным зазнайкам, где живут настоящие творцы, да и нашим недоумкам нос утру. Мое творение будет сиять в веках, как вы смеете мне препятствовать?
  
  - Но почему же обязательно Тарзан? - пустился в уговоры министр. - Если уж вам так это надо, можно зачушить кого-нибудь еще - того же Фантомаса или Джеймса Бонда.
  
  Однако Ли Фань был неколебим.
  
  - Вы-то чего гоношитесь? - спросил он наконец. - Можно подумать, что этот волосатый дикарь ваш родственник!
  
  Министр замялся.
  
  - Нет, мне он не родственник, но некоторым высшим лицам он дорог, как сын и брат...
  
  - Кому же?
  
  Министр показал глазами вверх.
  
  - Тоже гомосек, - удивился Ли Фань.
  
  Однако он не отказался от своего намерения. Прошло два дня, и в газете "Дело" появилась статья: "С кем вы, Ли Фань?" В ней писалось:
  
  "Весной цвели сливы, но сейчас осень. Всюду сыро, много грязи. Кое-кто начинает с прекрасных замыслов, а потом вянет как подмороженный подорожник. Придурок уставился в небо, а наступит на дохлую кошку!"
  
  "Маразматику неймется" - был заголовок статьи во второй столичной газете "Голос". Эта статья была длинней:
  
  "Вчера толпа расходившихся дигамбаров, к которым примкнули отдельные шветамбары, а также торчащий от всего этого аббат Крюшон, ворвалась на дворцовую площадь. Они вели себя некорректно, намекая на отсутствие пива в продаже. Только усиленной уринотерапией государю удалось успокоить разгулявшиеся страсти.
  Сегодня вся столица бурлит. Вот рассказ нашего корреспондента:
  - Всюду толки о вчерашних событиях, люди возмущены. У пивного ларька плакат: "Не Ли Фань, а козел". Мне навстречу попался молочник Лао Дань с женой и детьми. Они шли с 40-й серии "Фантомаса". "Ну-ка, а что думает об этом человек из народа?" - решил узнать я. На мой вопрос Лао Дань ответил прямо:
  - Это из-за таких, как Ли Фань мы завалили всю Америку огурцами! И где обещанный чудо-моргушник? Одни разговоры!
  Что ж, ясней и не скажешь: пора дать по рукам зарвавшемуся суходрочке!"
  
  Ли Фань пошел к министру печати:
  
  - В прессе развернута разнузданная травля. На меня клевещут, называют придурком и суходрочкой!
  
  - Что вы говорите? Ежедневно читаю газеты, но не видел никакой травли... Не уходите, я незамедлительно вызову редакторов.
  
  Тут же вошли Ван Вэй, редактор "Дела", и Ван Мин, редактор "Голоса". Выслушав жалобу, они неслыханно удивились:
  
  - Здесь какое-то недоразумение, Ли Фань ошибается.
  
  - Ну как же, вот же эти статьи, - показал Ли Фань.
  
  Министр сделал вид, что читает, и сказал, проглядев первую статью:
  
  - Но, дорогой мой Ли Фань, почему вы решили, что эта статья про вас? О вас здесь нет ни слова.
  
  - Да, в статье обо мне не говорится, - согласился Ли Фань, - но...
  
  - Вот! - вмешался Ван Вэй. - Ли Фань сам признает, что эта статья не имеет к нему никакого отношения.
  
  - Но заголовок! В нем упомянуто мое имя!..
  
  - Подождите, подождите любезный Ли Фань. Ведь и заголовок, как я вижу, не имеет никакого отношения к статье.
  
  - Формально - да, но...
  
  - Значит, остается сам по себе заголовок? А что же в нем ругательного? "С кем вы, Ли Фань?" - действительно, с кем вы вздумали тягаться?
  
  - Кстати, насчет имени, - вмешался редактор "Голоса". - Почему Ли Фань решил, что говорится именно о нем? Есть и другие Ли Фани. Если не у нас в Некитае, то, скажем, в Японии.
  
  - Или во Франции, - поддержал Ван Вэй.
  
  - Или в древние времена. Я сам читал - тогда Ли Фаней было как собак нерезанных, только по ошейнику и различали.
  
  - Вот о ком-нибудь из них, наверное, и идет речь, - заключил министр. - Успокйтесь, дорогой наш Ли Фань, кому же придет в голову, что вы - маразматик и суходрочка? Трудитесь спокойно над вашим шедевром, как он, кстати, называется - "Рэмбо - вождь лесбиянок", кажется?
  
  Обескураженный Ли Фань не нашелся, что сказать. Он вышел от министра с обоими редакторами.
  
  - Послушай, Ван Вэй, - обратился он к редактору, - может быть, ты не станешь...
  
  - Подожди, - злобно оборвал его тот, - я с тебя еще шкуру спущу и голым в Африку отправлю!
  
  Ван Вэй с ненавистью посмотрел на оторопевшего Ли Фаня и ушел.
  
  - Что, лихо он тебя, - засмеялся Ван Мин. - Ты не думай, это он не на тебя злится, он сердится, что министру моя статья больше понравилась. А насчет остального - он прав: обдрищем так, что родная мать не узнает!
  
  Два дня в газетах ничего не было, а затем замелькали заголовки: "Покозлил - и довольно" ("Дело"), "Борзописец-придурок" ("Голос"), "Чешется - сходи к венерологу" ("Дело") и иные. Ли Фань крепился. Наконец, в "Голосе" появилась передовая: "Состоялся как рогоносец", на что "Дело" ответило собственной передовой "Откровения матерого минетчика". После этого Ли Фань зашел к министру и сообщил в разговоре:
  
  - Почти закончил свой труд, только немного переработал название. Знаете, Тарзан - это все-таки прошлое. Настало время иных героев!
  
  - И кто же теперь герой вашей книги?
  
  - Кинг Конг.
  
  (- Кинг Конг в плену у...?! Но как...
  
  - С помощью полированного бревна.)
  
  - Так ему и надо! - одобрил министр. - Непременно, непременно пригласите меня на публичное чтение вашего шедевра.
  
  На следующий день "Дело" вышло со статьей "Ли Фань - корифей некитайской словесности", а "Голос" - со статьей "Нобелевскую премию бессмертному классику Ли Фаню". Еще через день Ли Фаня пригласили на прием во дворец.
  
  Император любезно удостоил Ли Фаня августейшей беседы.
  
  - Я что подумал, - сказал государь. - За делами как-то не успеваешь, может, у наших литераторов какие нужды есть, папирос или там ветчины. Так ты не стесняйся, если что надо, иди прямо в дворцовую кладовую. Как же - наш классик!
  
  - Газеты целый месяц поливали меня помоями, - пожаловался Ли Фань. - Не знаю теперь, как отмыться.
  
  Император был поражен:
  
  - Клеветать на национального гения! Признаться, я не слежу за прессой, но министр печати - он-то куда смотрел?
  
  Тут же возник министр. Государь потребовал объяснений:
  
  - Ли Фань - национальный гений, его надо беречь. Как ты мог допустить грязную травлю в наших газетах? Ворон ловишь на службе?
  
  Министр даже побелел от гнева. Он сжал кулаки, затопал ногами и принялся орать, надвинувшись на императора:
  
  - Куда я глядел, вы спрашиваете? Да вы же сами велели мне устроить всю эту свистопляску из-за вашего любимца Тарзана! А теперь выясняется, что Ли Фань - наш национальный гений и его надо беречь! Что же вы раньше-то молчали? Ведь мы его так обгадили, - как выдержал, удивляюсь. Если бы не ваш приказ, разве я стал бы это делать?
  
  - Смотри-ка, - удивился Ли Фань, - а министр-то, оказывается, порядочный человек!
  
  В испуге смотрел государь на бушующего вельможу. Нависала, дыбилась жутко фигура министра. Зловещим веяло чем-то от его шевелящейся тени. Уж не мороков ли подземных та тень? - думалось.
  
  Усилием воли император стряхнул наваждение.
  
  - Дорогой министр, вы, вероятно, не поняли моих указаний... Впрочем, если вы так сожалеете о происшедшем, почему вам не выплатить Ли Фаню компенсацию за причиненный ущерб? Из своего жалованья, я имею в виду.
  
  И - съежилась, усохла, пригнулась зловещая тень, забегали туда-сюда крысиные глазки, обвис жалко министерский живот.
  
  - Из своего жалованья? А вот хрен ему!..
  
  - Нет, министр - негодяй! - решил Ли Фань.
  
  Этим кончился и рассказец. Мэтру дружно похлопали, и тут, почти как вчера, к трону вышел учитель словесности с новосостоявшимся "золотым агронавтом". Принц скорчил рожу сразу всем в зале, а его наставник сообщил:
  
  - Конечно, мы все преклоняемся перед нашим корифеем - национальная наша гордость, что тут говорить, но литературные способности принца просто на глазах плодносят. Мы вчера говорили про романтику, про мечты... Вот, вы только послушайте, как раскрыл эту тему наследник!
  
  Император заранее побагровел, но на сей раз оказалось не про него.
  
  - Мечты и действительность! - выкрикнул принц на весь зал и снова скорчил рожу, после чего учитель словесности зачитал сочинение:
  
  МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
  
  Один мужик пилил дрова, задумался и случайно отпилил себе руку по плечо. Какой-то гад сказал ему: "Вот придут бандиты, скажут: руки вверх! А ты только одну руку поднимешь. - Э, да он сопротивляется! - подумают они - и пристрелят тебя на фиг".
  
  Мужик очень расстроился и все время плакал. Но друзья посоветовали ему: "А ты подними ногу вместо руки, они и поймут, что ты без руки".
  
  Мужик очень обрадовался и сразу стал тренироваться. Он подолгу стоял у зеркала, высоко задирая ногу. У него стало хорошо получаться. Тогда он пошел и устроился в банк, который часто грабили. "Хрен ли ты все время задираешь ногу?" - спросил его директор. Мужик объяснил ему. "Э, да ты не хуже наших охранников!" - сказал директор и поставил мужика швейцаром. Теперь мужик с нетерпением ждал момента, когда сможет пустить в ход свое умение.
  
  Потом пришли бандиты и сказали: "Всем лечь на пол".
  
  Несколько минут длилось потрясенное молчание. Стояла та тишина, в которой входит к нам, простым смертным, великое творение вдохновенного мастера. Сопровождаемая таким же потрясением сердец, тем же благоговейным молчанием, в каком явились миру "Сикстинская мадонна" Рафаэля и "Лонжюмо" Вознесенского, входила в общественное бытие человечества, в лице его некитайской части, философская притча, вобравшая в себя вековые поиски смысла жизни и зоркие наблюдения над суровой действительностью - и выразившая это биение сокровенной мысли Востока с невиданной силой, размахом и в предельно сжатой форме.
  
  Итак, зал молчал - и вдруг единодушно взорвался овацией. Бледные от зависти сидели литераторы - они осознали всю суетность и худосочность своей музы, и даже Ли Фань плакал с перекосившимся лицом - ему - увы! увы! - такой шедевр был не по силам...
  
  Поднялся Гу Жуй и сказал:
  
  - Ну, мужики, тут только руками развести... Сидишь годами, кропаешь что-то - и одно фуфло выходит. А тут пацан в десять лет такое пишет! В общем, первый приз надо давать, и обсуждать нечего!
  
  - Правильно, правильно!.. - понеслось по залу.
  
  Сияющая императрица, не сдержав чувств, слезла с трона и со счастливым лицом обняла свое чадо. Был доволен и император. Первую премию тут же присудили принцу, однако похвальные восклицания все не кончались - литераторы и придворные наперебой спешили выразить свой неизбывный восторг.
  
  - Ну и додики, - подумал граф с отвращением. - Да если бы мой сын такую пакость написал, я бы его головой в писсуар окунул. А они хвалят! Маразматики они все и задолизы, вот и все!..
  
  Тотчас мужик с пронзительным взглядом, что сел напротив графа и зырил ему чуть ли не зрачки в зрачки, - этот мужик тотчас вскочил с места и забазлал на весь зал:
  
  - Мужики! А знаете, о чем сейчас граф подумал? Он подумал: ну и додики же тут все - принц такое фуфло написал, что его впору башкой в унитаз засунуть, а они его хвалят!
  
  Граф оторопел - у него даже недостало духу возразить или возмутиться, потому что он никак не ожидал, что кто-то вдруг подслушает его мысли. Меж тем воцарилось негодующее молчание. Аббат Крюшон снова полукозлом выпрыгал на середину зала и сделал мерзкий жест в сторону графа.
  
  - Долой... - начал он, а зал тысячей глоток подхватил:
  
  - ...опиздюневших шамбальеро!..
  
  И вновь император милостиво закивал, ласково глядя на аббата.
  
  - Да, похоже аббат уже сумел подладиться под общий тон, - непроизвольно подумал граф. - Клоун клоуном, просто глядеть срамно!
  
  - А граф подумал, - вновь радостно забазлал чтец мыслей, - наш аббат корчит из себя клоуна на потеху императору!
  
  Артуа решил, наконец, прекратить это издевательство и поднялся с места.
  
  - Ваше величество! Я прошу положить конец этой возмутительной клевете в мой адрес! Я не думал и не думаю ничего подобного, особенно в отношении вашего, бесспорно незаурядного, мальчика. Велите этому самозванцу, чтобы он перестал корчить из себя телепата.
  
  На губах Тапкина и Пфлюгена появилась злорадная ухмылка, а де Перастини издали замотал головой, делая какие-то предостерегающие жесты. Не обращая внимания на это, граф продолжал:
  
  - Как может этот наглец утверждать за меня, чего я думаю, а чего нет?
  
  - Так, может быть, проверим? - предложил, злорадно скалясь, телепат-самозванец. - Давайте - вы сядете в тот угол залы, напишете что-нибудь на бумажке, а я на расстоянии это отгадаю.
  
  - Нет, - решительно возразил граф, - со мной этот фокус не пройдет. Вы, как все шарлатаны, сами внушите мне какую-нибудь фразу, а потом притворитесь, что ее отгадали.
  
  Император возразил с высоты трона:
  
  - Ну, граф, ты здесь пальцем в небо. Этот мужик у нас проверенный, ты просто не в курсе. Его, чай, из Шамбалы прислали, не из цирка. Но, я понимаю, ты не веришь, так что же - давай, опыты ставь. Я понимаю - тебе интересно по первости-то.
  
  - Господа, господа! - запротестовала Зузу. - У нас же сегодня литературный вечер, зачем эти научные опыты? Совершенно не подходит.
  
  - А чего это не подходит? - возразил ей зал. - Подходит, подходит! Пущай опыты будут!
  
  - Я сама читала, - поддержала другая дама, - в литературных салонах всегда любили эксперименты ставить. Дюма-сын во время чтения "Трех мушкетеров" на спор выпил пятнадцать бутылок рвотного средства, а Павлов восемь собак зарезал, когда Маяковский по радио поэму про Ленина читал!
  
  - А кто пустил парашу, будто мы сторонимся научных опытов на своих литературных вечерах? - поднялась с трона императрица.
  
  - Опыт! Опыт! - стал скандировать зал.
  
  - Я ничего писать не буду, - решительно заявил граф.
  
  Он сел на место и, хотя и не верил в телепатию, попытался ни о чем не думать. Но ему тут же в голову со страшной силой полезло: "Эх, пожрать бы чего-нибудь! С утра кроме проклятой икры во рту ничего не было".
  
  - Эх, пожрать бы! А то опять эту икру есть заставят! - озвучил заветные думы чтец мыслей.
  
  - Ну, граф, ты даешь! - заметил император. - По всему Некитаю жаб ловили - и на тебе. Сам не хочешь, дак не будь дураком - сменяйся с кем-нибудь. На икру-то что хошь дадут.
  
  - Вот тоже додик, - повторил телепат на весь зал угрюмые мысли графа. - Мочу пьет, да еще и педик, кажись... император называется... Правильно о нем сынок-то написал - козел, каких поискать!
  
  Император побагровел и больше не вступал в разговор. Зато принц скорчил идиотскую рожу и защелкал зубами, намекая графу на вчерашнее покусание его зада.
  
  - А этот недоносок черномазый, - радостно вещал телепат, едва поспевая за стремительной мыслью графа Артуа. - Этот, пожалуй, и отца переплюнул! Хотя, конечно, какой он ему отец - принц ведь ублюдок от конюха-негра!.. писатель говенный!..
  
  - Это про нашего принца такое! - ахнул возмущенный зал хором. - Ваше величество - скажите ему, пусть он не смеет такое думать!..
  
  Императрица сидела со скорбно поджатым ртом - вольнодумство графа произвело на нее неприятное впечатление. Ее будто окатили ушатом холодной воды. И этому человеку она собиралась поверять свои сердечные думы! - да он же завятый циник и лицемер, начисто лишенный возвышенного романтизма!
  
  - Или вот еще эта сучка, - взахлеб вещал чтец графских мыслей. - Корчит из себя ценительницу муз, а речь как у портовой шлюхи. Да ей бы с жеребцами на конюшне случаться, а не литературные вечера устраивать!..
  
  - О! А! - вспыхнула государыня и закрыла рукой пылающее лицо. Ее ранили в самое сердце. А ведь еще вчера она была готова поверить этому вероломному графу все самое дорогое, самое сокровенное!.. Нет, положительно этим мужчинам нельзя верить! ни единому!.. О! Как больно, как обидно!..
  
  - Довольно! - наконец закричал граф, поднимаясь с места. - Хватит этих гнусных опытов! Не желаю больше!!!
  
  - Да уж куда больше-то, - заметил император. - Ты уж и так нас всех в говно запинал. Да уж, ты, граф, о себе чего-то много думаешь. Мы, чай, тоже помним, как ты сопли-то вчера о чужой стул мазал.
  
  - Ваше величество! - встал Ли Фань. - Да ведь граф просто завидует. - Меня хвалили, принца хвалили, - ну, и ему тоже отличиться хочется.
  
  - А что, разве граф у нас тоже сочинитель? - удивился император.
  
  - А как же! Вон наш почтарь утром письмецо его дал мне почитать - штучка та еще, хоть сейчас в роман вставляй.
  
  - Так почему же нам не представить его на конкурс? Давайте послушаем! - предложил император.
  
  Поднялся министр почтовых сношений и сообщил:
  
  - Ваше величество! Письмо графа я еще поутру отправил Людовику во Францию, да его уже год как там получили... Но копию, как положено, я снял, так что... Читать, что ли?
  
  - Читать, читать! - раздался хор голосов.
  
  Чтец мыслей впился взором в лицо графу, ожидая новых откровений, однако Артуа был так удивлен, что забыл возмутиться или подумать что-нибудь. Ведь никакого письма во Францию он не отправлял! Телепат разочарованно развел руками, зато на середину залы снова выбежал аббат Крюшон. Он показал на графа и заговорил:
  
  - Это падло (хотя тот, на кого он показывал, был граф Артуа, а не падло) говорит (хотя граф не произнес еще ни звука), что он не писал никакого письма, а он сам диктовал его мне этой ночью (хотя граф ничего не диктовал)!
  
  И аббат, повторив мерзкий жест, занял свое место. Почтовый министр меж тем передал бумагу словеснику и тот начал чтение - художественно, с выражением и на весь зал.
  
  ПИСЬМО ГРАФА АРТУА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ КОРОЛЮ ФРАНЦИИ
  
  Дорогой Луи!
  
  Я вижу недоуменную мину на твоем лице. "Как же так", - напряженно размышляешь ты, - "всю жизнь держал меня за додика, и вдруг - "дорогой"? Что это - дежурная вежливость или лицемерие лукавого царедворца?" Успокойся, Луи - ни то, ни другое. Просто с отдаления в тысячи долгих миль даже твоя унылая образина кажется чем-то родным и милым - ведь она напоминает мне Францию... Надеюсь, Луи, тебя не обижает, что я не титулую тебя по установленному этикету? Видишь ли, годы пути выветрили из моей памяти придворные тонкости, и я, как ни стараюсь, не могу точно вспомнить твое имя, - может быть, ты Генрих, а не Луи? - ну да, пусть будет наудачу - Луи, не помню уж, какой ты там по счету. А почему бы ему не справиться у аббата Крюшона? - удивляешься ты. Но как я могу это сделать, Луи, если аббат дрыхнет без задних ног через две запертых двери от меня и не желает даже откликнуться. Еще бы, - он так устал, когда вез меня от императорского дворца до нашего с ним жилища. Должен признаться, я получил ни с чем не сравнимое удовольствие, Луи. Приятно, знаешь, прокатиться на лошадке или с ветерком в экипаже, но кататься на аббате Крюшоне!.. сет ун плезир колоссаль, как говорим мы, фрацузы. Да, Луи, ты, наверное, обратил внимание, что я впервые за все письмо употребил французское выражение, - кстати, правильно ли я его написал? Ничего удивительного, если ошибся: не только твой порядковый номер, Луи, но и весь французский язык почти совершенно забыт мной после того, как я сподобился счастья познакомиться с языком некитайским. Ну, а переходить с языка божественной изысканности на вульгарное дикарское наречие, именуемое французским, - это такое мучение, такой моветон, Луи, - все равно что после сюиты Вивальди слушать твой утренний постельный тромбон. Тебя спасает одно, Луи: ты не сознаешь всей степени убожества, в котором вынужден обращаться, иначе бы ты не пережил этого. Аббат Крюшон, например, - тот уже и ржет как-то по-некитайски, - ну, а я - я еще помню отдельные родные слова, такой уж я патриот, Луи, не помню, какой ты там по порядку. Да ты и сам видишь - пишу письмо о делах Некитая, а сам все о Франции да о Франции. Но к делу, к делу, - мне столько надо тебе рассказать политически важного! Во-первых, хозяин нашего дома, А Синь, редкая каналья: по-моему, он трахнул нашего аббата, а подстроил так, что все думают на меня. Во-вторых, Луи, ты оказался прав: наш путь в Некитай протекал с невероятными приключениями. Начать с того, что у самых границ Некитая нас ограбили и полностью раздели двое каких-то бродяг, - кстати, наших с тобой соотечественников, Луи, как только они сюда попали. Мало того, что у нас отняли деньги, одежду, продовольствие, письма и подарки для императора, так они еще присвоили себе наши имена и отправились в Некитай под видом нашего посольства. Так что, Луи-какой-ты-там-по-счету, я теперь и сам не разберу, кто тебе пишет эту некитайскую весточку: Гастон Мишо, уголовник и каторжник, он же граф Артуа, или граф Артуа, он же каторжник Гастон. Помнится, я остался сидеть голым задом на камне, а Крюшон - этот толстяк, кто бы мог подумать! - оказался проворней и удрал неизвестно куда. Крюшон, где ты? - молчит, но он здесь, Луи, просто очень устал. А вот где я? Может быть, я уже нагишом добрался до Франции? Напиши мне об этом, Луи, не томи меня неизвестностью, умоляю тебя! А то вдруг этот каторжник Гастон приедет в Париж вперед меня и подаст жалобу, будто граф Артуа его раздел, а я так щепетилен в вопросах чести, и кто же я буду после этого, Луи? Одно знаю твердо: я теперь - другой человек. Это во-вторых, а в-третьих, Луи, кататься на аббате Крюшоне, а, ну да, я уже написал, тогда в-четвертых, - тебя, наверно, заинтересует тот факт, что твой Версаль - это сущий свинарник против конюшни некитайского императора. Да и чему удивляться - в полудикой Европе, как выяснилось, самые ничтожные понятия об изяществе и вкусе, в этом ты неповинен, Луи, но насчет гигиенических-то удобств, кажется, можно было сообразить, ах, прости, Луи, я снова о Франции - это опять не к месту прорвался мой патриотизм. Да, да, ты прав - пора о деле, - но я сразу вынужден огорчить тебя, Луи: увы, мне не удалось выполнить поручение мадам Помпадур. Лучшее средство от королевской импотенции - это конюх Ахмед, а его ни за что не отпустят, сам император, может, еще согласится, но императрица - ни за какие коврижки, так что с этим ничего не получится, представляю, как расстроится мадам Помпадур, кстати, кланяйся ей за меня, не нужна ли ей новая клизма? - пусть напишет: если старая сломалась, я пришлю, - тут их навалом и недорого. Вот вроде бы все, больше и не знаю, о чем писать, так что пока, Луи, до встречи, ах да, - забыл, насчет второго твоего поручениия - английских козней в Некитае можешь не опасаться. Англия не пройдет! - не будь я граф Артуа! (но кто я, Луи?) - Но на чем основана ваша уверенность, граф? - можешь спросить ты. - А на том, Луи, что я пользуюсь поддержкой весьма влиятельных лиц при некитайском дворе. - Каких же именно? - слышу я твой следующий вопрос. - Ну, хотя бы императрицы, я у ней в большом фаворе, вчера, например, заполночь гостил у нее в будуаре. - Но как, граф, вам удалось этого добиться? - вновь не можешь ты удержаться от идиотского вопроса. - Ну же, Луи, - не будь так наивен - мне-то еще не требуется лекарство от импотенции! - Но ведь у императрицы Ахмед, разве не так? - никак не уймешься ты. - Нет, не так, - у императрицы Я и Ахмед, а он ненавидит британцев за их надменный колониализм, так что, Луи, двойной заслон проискам Англии! Будь спок! Кстати, императрица тебе кланяется, спрашивает, как твое здоровье, - ничего, если я отвечу: "Спасибо, помаленьку, немного беспокоит отрыжка"? Императрица советует тебе поменьше увлекаться прыжками на батуте, все равно, мол, чемпионом не будешь, - здесь почему-то считают, что твое слабоумие от этого, это просто ха-ха, мы с Крюшоном животики надорвали, когда представили, как твоя неуклюжая туша вверх тормашками дрыгается над батутом, согласись - это полный прикол, ну-ну, Луи, не дуйся, это же так - маленькая шутка. Ну все, ну, целую, ах да, император тебе тоже кланяется, - кстати, он советует тебе от всех болезней уринотерапию - это пить свою мочу - пошли его подальше с такими советами, Крюшон пробовал, говорит: гадость, - а уж если Крюшону не понравилось, значит, гадость, так что не вздумай, да только император корчит из себя крутого, такой же придурок, как его сынок. Знал бы ты, как он ущипнул меня за ягодицу, когда я вчера покидал покои императрицы! - так больно, Луи, до сих пор хромаю. К слову, принц на самом деле от Ахмеда, негр, как и тот, - тебе, конечно, не терпится узнать обо всем поподробней, но я и сам еще не особенно в курсе, как-нибудь потом расспрошу обо всем государыню. Вообще-то здесь есть над чем задуматься: такое во всем превосходство над нашей нищей отсталой страной с ее крестьянской сиволапостью, я сам видел, как герцогиня Бургундская посадила сморчок на занавеску с фамильным гербом, а портьеруто раздернули, герцог ходил среди гостей весь зеленый и спрашивал, кто это сделал, она ни за что не призналась, герцог до сих пор думает на тебя, а это была его жена, но ты тоже так делаешь, Луи, я видел, - само собой, бескультурье, а я о чем толкую, зато принцы - что твой наследник, что этот - оба додики, - все-таки, это как-то утешает, правда, Луи? - хоть в чем-то сравнялись, - но впрочем, во мне, наверное, опять взыграла моя патриотическая сентиментальность. Ну все, ну, пока, да, совсем забыл - у аббата Крюшона завелась забавная привычка: стоит его ночью трахнуть, как утром он сломя голову бежит читать проповедь, - видимо, его это как-то воодушевляет. Расскажи об этом кардиналу Ришелье или кто там сейчас - пусть он возьмет себе на заметку. Что-то я еще хотел тебе написать любопытного, - ага, - вот: кататься, ах, я же это уже писал, ну, тогда все, до встречи, как я по тебе соскучился, милый далекий Луи, дай Бог тебе крепкого здоровья, долгих лет жизни, успехов в труде и огромного счастья в личной жизни, которого ты лишен, - извини, я так и не вспомнил, какой ты по счету.
  
  Остаюсь твой покорный слуга,
  
  граф Артуа,
  
  а куда делась частица "дэ" перед моей фамилией? - почем мне знать, Луи? - может быть, Гастон Мишо ее украл? - кто я, Луи, кто? - вот загадка для Французской Академии.
  
  Почтмейстер смолк, и некоторое время в зале стояла тишина. А затем - затем обрушилась лавина рукоплесканий:
  
  - Ай да граф! Не ожидали!..
  
  - Браво!.. Брависсимо!..
  
  - Молодцом!.. Вот это проза так проза!
  
  Де Перастини издали показывал знаки восхищения, Зузу слала воздушные поцелуи, и даже император с императрицей явно оттаяли - государыня вновь кокетливо улыбалась, поглядывая на графа, а император крутил головой от пережитого эстетического удовольствия. Когда все стихло, министр печати предложил:
  
  - Ваше величество! Давайте три первых премии присудим. Ну, принц - это, как говорится, вне конкуренции. Ли Фаню тоже что-то дать надо, все-таки наш национальный классик... А графу, я так считаю, надо дать первый приз в номинации "зарубежный фельетон" - как скажете, а, ваше величество?
  
  Так и порешили - император согласился, а зал, рукоплеща, поднялся с места после оглашения итогов литературного конкурса.
  
  Однако заслуженная победа не порадовала сердца графа Артуа. Он даже забыл свой грызущий голод. Одна мысль вытеснила все остальные - и кроме этой мысли Артуа ничего не воспринимал. А мысль была о возвращении на родину, - точнее, о невозможности этого возвращения после такого письма. "Дорогой Луи" и "додик" - ну, тут уж все - приехали!.. хрен тебе, а не родина. И граф, не владея собой, зарыдал. Он поднялся с места и, ничего не видя перед собой, побрел к выходу под взорами всего зала.
  
  - Эй, граф! А премию-то забирать не будешь, что ли? - недоуменно окликнул его Ли Фань, но граф не слышал его.
  
  Аббат Крюшон неожиданно вскочил с места и пулей помчался по залу. Обогнав графа, он шмыгнул перед ним в дверь, а следом с мест поднялись и все иностранные послы кое с кем из придворных. Когда граф вышел из дворца, намереваясь или взять рикшу, или уж топать пешедралом до дому, у крыльца уже вскидывал колени Крюшон, запряженный в шарабан. Он негромко заржал, привествуя своего седока. Графу уже было решительно наплевать - охота Крюшону корчить из себя лошадь, тем хуже для него. Он уже заносил ногу, чтобы сесть в коляску, но несколько рук остановили его.
  
  - Граф или как там тебя... Гастон де Мишо... Не пора ли прекратить это глумление над аббатом?!. - гневно произнес британец Тапкин. - Поймите же, вы позорите всех европейцев! Это недостойно дворянина...
  
  - Что? - обернулся к нему Артуа.
  
  - Да то! - отвечало ему несколько голосов. А вслед за тем множество рук схватило его и, не давая опомниться, надело на него сбрую и привязало руки графа к оглоблям. Распряженного аббата усадили в коляску на место Артуа, и кто-то больно хлестнул графа:
  
  - Н-но, пошел!..
  
  Послышался чей-то голос:
  
  - Не жалейте его, аббат, прогоните как следует - будет знать!
  
  - С ветерком, аббат! - а дальше все смолкло, только свистел воздух в ушах графа Артуа, так шибко он понесся прочь.
  
  Первым побуждением графа было опрокинуть коляску вместе с аббатом на землю, затем разметать к чертям оглогбли и, освободившись, начистить рожу Тапкину и Пфлюгену. Потрясение, возмущение, обида, ярость - все это захлестнуло Артуа в один миг. Но как только он сделал первый шаг в качестве рикши, в се в один миг отодвинулось. Что могли значить все эти мелкие пустяки, вроде укушенной задницы и подложного срамного письма вместе с общим глумлением! - мелочь, пыль, не стоящая внимания рядом с тем неземным блаженством, что охватили графа и всецело заполнили существо. Он летел как на крыльях, не чуя под собой земли, не ощущая своего тела, будто парил где-то в эмпиреях под благодатными лучами небесных светил. В ушах у него звучала музыка небесных сфер, ангельские голоса пели ему о Боге, ветер нежно отирал его лицо.
  
  В этот миг граф любил всех - и Пфлюгена с Тапкином, что так великодушно позволили ему сподобиться небывалого счастья, и милого чудака де Перастини, и родного аббата Крюшона, голубя кротости в облике человека, и императора, хлебосольного владыку половины Азии, что так щедро угощал его пищей богов - лягушачьей икрой, и императрицу, эту утонченную редкую женщину с кристалльно чистой душой, и ее милого шалуна-сына - что за талантливый мальчик, умный, вежливый, с живым умом, гордость родителей! - а больше всех граф Артуа любил дорогого, обожаемого, несравненного короля Луи - ведь это он послал графа в Некитай, в самую обитель мудрецов и святых, это благодаря ему граф Артуа наконец познал Бога и самое себя и окунулся в бессмертное счастье Истины и Любви. Да, теперь понятно, почему Крюшон так настойчиво хотел быть рикшей и не желал распрягаться!
  
  "Но я не буду таким, как он, - растроганно думал граф. - В таком счастье не подобает скупиться. Мы теперь будем возить друг друга по очереди - день аббат, день я. Или так: вперед я, назад он. А на следующий день - вперед он, назад я. А..."
  
  - Ну-ка, стой, ты, мерин! - заорал грубый голос едва не в ухо графу. - Ослеп, что ли - мы приехали.
  
  В один миг с высоты неземного восторга Артуа был опрокинут в юдоль низменной суеты. Будто кобра ужалила его в самое сердце - так был резок и тягостен переход к беспросветной действительности. Он остановился и застонал от невыносимой печали великой потери.
  
  - Помычи еще у меня, - проворчал кто-то, и из коляски выбрались пассажиры - аббат и еще кто-то, кого графу не было видно.
  
  Аббат сразу же прошел в дом, а за ним последовал и этот другой. Послышался какой-то шум из парадной - и вдруг, в точности как вчера, понеслись стоны аббата. О графе, похоже, забыли - никто не торопился разнуздать его. Артуа возмущенно хотел позвать аббата - это же нечестно, аббат, где же вы? - ведь я вчера немедленно освободил вас от сбруи!.. Но кляп у него во рту превратил крик графа не то в мычание, не то в конское ржание. Граф в бешенстве стал ворочаться, намереваясь сокрушить коляску и освободить для начала привязанные руки. Увы, - у него ничего не получилось. Обессилев, он рухнул на мостовую и сидел, задыхаясь от гнева и нехватки воздуха - засопленные ноздри не возволяли ему дышать в полной мере.
  
  Наконец он кое-как отдышался, и тут скрипнула дверь. С крыльца спустился де Перастини. Таинственно и гнусно улыбаясь, он подошел к графу и сказал:
  
  - Ну, ребята, вы даете... Вы уж поберегите друг друга. Этак вы заездите один другого, а хороший партнер - это... Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!
  
  Вслед за тем де Перастини развязал графу правую руку и, не дожидаясь благодарности, растворился в ночи. Граф кое-как освободил другую руку, вытащил изо рта кляп и произнес то, что не произносил сам Вельзевул, когда по ошибке сел голым задом в котел с кипящей смолой. Он взошел на крыльцо и дернул за ручку двери. Как и вчера, та не поддалась. А изнутри доносились, как и вчера же, громкие стоны аббата.
  
  Но теперь граф был ученый. Он сходил к уличному фонарю и вынул его из крепления. Потом Артуа заранее достал шпагу и ка-ак пнул ногой в дверь! - та и распахнулась, будто вовсе не была заперта.
  
  Граф ступил вперед, и фонарь осветил ему обнаженный зад стонущего (теперь-то из-за чего?) на лестнице аббата. Ни секунды не раздумывая, Артуа влепил отменный пинок в это нагое седалище:
  
  - А ну, гондурас! вставай!..
  
  Аббат Крюшон проворно вскочил на ноги и закрыл сутаной пнутое место. Он обиженно воскликнул:
  
  - Что это вы пинетесь, сударь, я и так встану!
  
  - Я тебя щас еще не так пну! - пообещал граф, приставив острие шпаги к груди аббата. - А ну, пошел наверх! Живее, жирняй, если тебе дорога жизнь!
  
  Вверху мелькнули головы А Синя и его слуги. Послышался шепот:
  
  - Ты смотри, поссорились что-то!
  
  - Ревнует!..
  
  - Слушай, так а кто же из них кто - сегодня вон аббат на графе приехал?
  
  Не обращая внимания на эти голоса, Артуа повел Крюшона вверх по лестнице. У двери в свою комнату аббат сделал было попытку юркнуть к себе и укрыться, но граф схватил его за шиворот.
  
  - Ну-ка, стой, сучара! Иди-ка туда, - граф повел шпагой к двери своей комнаты.
  
  - Нет-нет, я сегодня никак не могу, - стал отказываться аббат тоном ломающейся девицы. - Нет, не просите, граф, я никогда не захожу на ночь к незнакомым мужчинам.
  
  С каких пор граф Артуа стал для аббата незнакомым мужчиной и почему Крюшон опасался зайти в его спальню ночью - этого граф выяснять не стал. Он просто с силой, которой сам у себя не ожидал, мотнул аббата в сторону двери, и Крюшон влетел в его спальню, открыв двери собственным лбом. Граф тотчас вошел следом и прикрыл дверь.
  
  - Ну хорошо, - потирая лоб, произнес аббат голосом барышни-гимназистки, - я, так и быть, загляну к вам, но только на минутку. Обещайте, что будете вести себя хорошо.
  
  Крюшон присел на краешек табурета, сцепив колени и раздвинув ступни, с видом все той же невинной барышни.
  
  - Пожалуйста, не закрывайте дверь, пусть будет щелка, а то я уйду! - попросил он.
  
  - А пусть все слышат, мне наплевать, - отвечал граф на это. Он спрятал шпагу в ножны и встал у двери, перекрывая аббату путь бегства.
  
  - Ну, теперь поговорим! Отвечай мне, говнюк в сутане, - грозно потребовал граф, - чего это ты расквакался сегодня у императора, а?!. Это зачем ты, каналья, состряпал это поганое письмо во Францию?!.
  
  - Вот вы говорите, что я состряпал письмо, а я не стряпал никакого письма, - возразил аббат.
  
  - А кто же его тогда написал! Я, что ли? - язвительно усмехнулся граф.
  
  - Нет, почему же, - письмо писал я, - спокойно признался аббат.
  
  - А! - торжествующе воскликнул граф. - Ну, хоть в этом признался! Зачем же ты это сделал, сучий потрох?
  
  - Вы мне сами это велели, - отвечал аббат, недоуменно скривив рот.
  
  - Я?!.
  
  - Да, вы. Вы разбудили меня среди ночи, приставили шпагу к груди - вот как сегодня - и продиктовали мне весь текст, - отвечал аббат. - Правда, я местами поправил слог, но это чисто стилистическая правка, никакой отсебятины я не вносил.
  
  Граф ошалело смотрел на аббата, не зная верить ему или... "А может быть, - вдруг пришло ему в голову, - это действительно чьи-то вражеские проделки? Может, это тот же Тапкин или..."
  
  - Ну, хорошо, допустим, все так и было, хотя имейте в виду - я никакого письма вам не диктовал, - холодно произнес граф. - Допустим пока, что кто-то прикинулся мной и проделал всю эту штучку. Но как прикажете понимать ваши идиотские выходки в парадной зале? Это что за "опиздюневшие шамбальеро"? Ну-ка, отвечайте!
  
  Аббат, вздрогнув, поднял голову и с удивлением посмотрел на графа:
  
  - Шамбальеро? - переспросил он.
  
  - Вот именно!
  
  На лице аббата по-прежнему оставалась маска удивления и недоумения. И вдруг свет понимания как будто забрезжил ему.
  
  - А! - воскликнул он и продолжал своим нормальным голосом. - Ну, наконец-то! Кажется, я начинаю теперь понимать... Давайте-ка, граф, я сам изложу все дело. Вам, вероятно, показалось странным, что я утром сам себя выдвинул на роль рикши, верно?
  
  - Странно! - вскричал граф. - Да я битый час...
  
  - Погодите, погодите, не перебивайте меня, - остановил его Крюшон. - Потом, во дворце, вы были озадачены моим необычным поведением, так?
  
  - Ну, положим, так, - согласился Артуа, с радостью предчувствуя, что близится, наконец, разгадка всех этих дурацких перепитий. Он даже отошел от двери и сел в кровать напротив аббата.
  
  - Наконец, - продолжал Крюшон, - вас, вероятно смутили и обидели мои жесты и выкрики в ваш адрес, верно?
  
  - Ну, еще бы!
  
  - Граф! - с мягкой укоризной молвил аббат и поднялся с табурета. - Ну, так назвали бы меня килдой с ушами, да и дело с концом!
  
  И с видом человека, легко разрешившего пустое недоразумение, аббат шагнул к двери.
  
  - Нет, черт побери! - вскипел граф, кидаясь вслед аббату, как барс на архара. - Стой, каналья! Благодари Бога, святоша, - яростно заговорил он, - что ты аббат! Если бы не твой духовный сан, мерзавец...
  
  Граф вдруг осекся, заметив выражение лица, с каким смотрел на него Крюшон - у того просто отвисла челюсть, будто Артуа говорил какую-то несусветную несуразицу.
  
  - Гастон, - недоверчиво проговорил аббат, испытующе глядя в глаза своего собеседника, - Гастон, ты что - член съел? Может быть, ты и стал дворянином, после того как ограбил графа, но я-то не стал священником, из-за того что раздел толстяка-аббата!
  
  Остолбеневший граф Артуа уставился ему в глаза. Ему вдруг стало казаться, что он сходит с ума. В ушах у него тихо завзенело, концы пальцев стало колоть, перед глазами поплыл какой-то туман... Ну да, да, - встало у него вдруг перед мысленным взором, - он остался сидеть голым задом на камне, а Крюшон, этот толтсяк... да, да... И в каком-то то ли помрачении, то ли просветлении Артуа вдруг состроил заговорщицкое лицо и заговорил, понизив голос и подмигивая:
  
  - Не ссы, Мишель, ты что - не понимаешь? Я же должен казаться графом, как по-твоему?
  
  - А! - с великим облегчением выдохнул аббат. - А я-то думаю, что это ты все время держишь себя как последний додик! На урку стал непохож - все "сударь" да "слово чести", даже противно. А ты, значит...
  
  - Ну да, да! - долдонил граф, видя в эту минут все как бы со стороны и изумленно спрашивая себя: да что же он такое несет?
  
  - Это правильно! - осклабивишсь, произнес аббат. - Поэтому давай и впредь так: я корчу из себя аббата, ты - графа, как будто мы ничего друг про друга не знаем.
  
  - Кент! - ухмыльнулся граф. - А я что ботаю!
  
  Они испытующе смотрели друг на друга и вовсю подмигивали. И тут в ушах у графа снова зазвенело, да так, что он чуть не свалился с ног...
  
  
  ***
  
  - Господа! - плачущим тоном произнес граф Артуа, внезапно открыв глаза и полуприсев на полу пещеры. - Господа! Мне только что приснился страшный сон - будто я признался, что я не граф Артуа, а какой-то оборванец и вор по имени Гастон де Мишо!.. Хотя на самом деле я даже во сне граф Артуа, а не Гастон де Мишо!.. О Боже, это не-пе-ре-но-си-мо... - простонал в отчаянии граф - и тотчас повалился на пол и вновь заснул.
  
  
  ***
  
  Через какой-то миг граф Артуа пришел в себя, а еще через миг осознал произошедшее. Это каким таким дьявольским наущением он признался в том, чего никак не могло быть? И Артуа яростно вознегодовал:
  
  - Это что вы мне тут толкуете, вы, полоумный аббат!.. Что за магнетизм вы тут развели? Я - граф Артуа, им был и останусь, пока не умру, черт бы вас побрал!..
  
  Одобрительно кивая и подмигивая, аббат Крюшон отвечал: - А кто же с этим спорит, скажите на милость? Да я первый присягну, что вы - граф Артуа! А я, само собой, аббат Крюшон, ясное дело!
  
  Граф, не находя слов, глядел в лицо аббата с его улыбкой не то простака, не то прохиндея - и сдался. Он решил бросить все попытки добраться до истины - по крайней мере, в эту ночь. Хватит уж на сегодня! Взяв себя в руки, граф сухо сказал:
  
  - Идите к себе, аббат. От нашего разговора, я вижу, никакого проку. Только имейте в виду - если вы еще раз дерзнете проехаться на мне в коляске, я переломаю вам все ребра.
  
  Аббат развел руками с недоумевающим видом и вышел, а граф, не раздеваясь, рухнул в кровать. Перед глазами у него мелькнули в один миг все происшествия этого дня. Он как-то издалека подумал: "А все же вчерашний-то день был, пожалуй, еще круче!" - и тотчас отключился.
  
  Так и закончился второй день его пребывания в городе Некитае, столице страны Некитай.
  
  
  ***
  
  - Мужики! - сказал Жомка. - А что-то нас вроде прибавилось, а?
  
  И действительно - за время чтения новых страниц великой книги в пещеру набилось много новых пришельцев. Казалось бы, дождь этот день уже не шел, и прохожим как будто незачем было заглядывать в сей вертеп - вертеп праведности и высокой мысли, разумеется, а не вертеп по умолчанию - который (по умолчанию) имеет значение - воровская малина или разбойничий притон. Что ж, в тесноте да не в обиде - а кстати, и тесноты большой не было, поскольку пещера была вполне просторна. Другое дело, что все теснились в кружок из-за чтения книги - и то сказать, кому охота пропустить хотя бы слово из столь возвышеного философского творения.
  
  - А это что у тебя? - спросил меж тем Фубрик, зорко углядев на коленях одного из новоприбывших большую бутыль. В ней плескался, омываемый какой-то прозрачной жидкостью, длинный красно-синий не то корень, не то стебель, не то червь.
  
  Пришелец пожал плечами и отвечал:
  
  - Мне велели - я отнес. Шел из Неннама, подошли какие-то, говорят: будешь в пещере, передай кому надо. И бутыль дали. Ну, я и зашел.
  
  Жомка открутил пробку, понюхал и сказал:
  
  - Спирт, мужики. Ну, кому надо?
  
  Надо оказалось едва ли не всем. Правда, мастер дзена усомнился, вертя в руках бутыль и задумчиво созерцая плещущийся в драгоценной влаге предмет:
  
  - Что-то на член похоже.
  
  - Ученик дзенца при этом икнул и всхлипнул.
  
  - А пахнет-то джином, - возразил Фубрик и принялся разливать в придвигаемые кружки. - Ну, что скажете, мужики?
  
  После быстрых проб и оживленных дебатов было решено сине-красный корень выкинуть на фиг, а жидкость употребить. Проснулся и граф Артуа. Он был так удручен злоключениями своей снотворной жизни, что одним из первых подставил флягу и одним духом опустошил. Жомка и Фубрик подбодрили благородного гасконца:
  
  - Ничего, ничего, мужики! Пусть пьет. Ему надо. На нем аббат ночью ездил.
  
  - Его Гастоном Мишо обозвали, - посочувствовала и Прелесть Прерий, ласково погладив страдальца по неприкрытому бедру.
  
  Ввиду этого всеобщего сочувствия граф всхлипнул, а затем и вовсе зарыдал, не произнося ни слова - он был убит горем до потери дара речи.
  
  
  ***
  
  - Слушай, Ли Фань, - сказал император. - А может, он на самом деле Гастон де Мишо? Я чего-то не пойму: кто тут кому снится? У тебя в книге выходит, будто графу в пещере снится то, что написано в книге. А может, наоборот - в книге снится то, что происходит в пещере?
  
  - Да нет же, ваше величество, - разъяснил Ли Фань. - На самом деле в книге описано то, что с графом уже произошло. А ему снится, будто это ему снится. А на самом деле это я вам читаю книгу о том, как в пещере читают книгу, где написано о том, как я вам читаю книгу. Видите, как все просто.
  
  - А, - сказал император. - Ну, теперь все понятно. Значит, граф сам на себя донос написал. Вот ведь какой пройда! Да, хитро! Ничего не скажешь - парижская штучка. Ну и додик!
  
  
  ***
  
  
  НЕКИТАЙСКАЯ ОНАНАВТИКА
  
  
  
  То не град стучал с апрельского неба и не гром гремел из июньских туч. Кто-то колотил со страшной силой в дверь графа.
  
  - Откройте! Граф, да проснитесь же! Срочное дело! Чрезвычайное!..
  
  - Что такое? - пробормотал Артуа сквозь сон.
  
  - Вам и аббату срочное послание от вашего короля!.. Приказано вручить немедленно!.. Вставайте!..
  
  Граф охнул и проснулся. Поначалу у него в голове была полная каша, но вдруг до него дошло: ПОСЛАНИЕ ОТ КОРОЛЯ!!! Сон как рукой сняло с графа. Луи, родной король Луи вспомнил о нем в этой некитайской чужбине! - ликовало все существо Артуа. Его сердце сильно забилось. Он немедленно отпер дверь и сам принялся стучаться в дверь аббата Крюшона.
  
  - Сын мой, - сонно отвечал аббат, не вставая с постели, - вы напрасно будите меня ни свет, ни заря - (хотя за окном в это время уже вовсю шумело позднее утро). Я никогда не впускаю к себе в комнату одиноких мужчин в столь ранний час.
  
  - Ах, аббат! - вскричал граф. - Оставьте это - не время. К нам срочное послание его величества! Скорее - я не могу утерпеть, пока не распечатаю письмо.
  
  - А, так вот оно что! - отвечал Крюшон. - А я-то подумал было... Сейчас, дайте мне минуту, чтобы одеться. И не подглядывайте - а то я совершенно голенький!
  
  Он вышел в своей рясе, и они, расписавшись за письмо в блокноте посыльного, прошли в комнату графа. Артуа просто колотило. Его состояние не прошло мимо внимания аббата.
  
  - Да что с вами, граф? - участливо осведомился он.
  
  - Ах, аббат, вы не представляете, что значит для меня это письмо, - беспомощно признался граф. - Подумайте только - письмо нашего обожаемого короля! Весточка с родины!.. Ах, аббат, читайте письмо сами - у меня все прыгает перед глазами.
  
  - У вас просто трясутся руки, - заметил аббат. - Вот, выпейте-ка воды. Признаться, я не понимаю все же, из-за чего вы так разволновались. Я, к примеру, сильно надеюсь, что в этом послании меня извещают о присвоении мне звания епископа - это за мое рвение миссионера, но и то, я всего только радостно предвкушаю благую весть, а вас вон всего колотит.
  
  Граф нервно прошелся по комнате и без сил рухнул в кресло.
  
  - Вам легко говорить, - заметил он. - А я все думаю - а что, если наш великий король уже узнал о провале нашей миссии в Некитае?
  
  - Почему же о провале? - изумился аббат.
  
  - Как почему? Ведь главная и настоящая причина нашего путешествия в Некитай - это средство от импотенции, причем, наш возлюбленный монарх лично обязал меня хранить эту цель в строжайшей тайне... И вдруг, в том злополучном письме, что вы накатали под мою диктовку, как вы говорите, - в нем во всеуслышанье заявляется об этом секретнейшем секрете... Аббат, меня просто трясет - а что, если наш король уже узнал, что, увы, моим небрежением эта политическая тайна уже раскрыта? А? Что тогда? О, это невыносимо!..
  
  Граф схватился за голову, потом за сердце, потом вскочил с места и пробежался по комнате - и наконец, снова рухнул в кресло и застонал:
  
  - О! Да читайте же, читайте скорей, пусть я узнаю, что меня лишили титула или еще что, это все лучше, чем эта проклятая неизвестность! О!
  
  "Вот они, эти блестящие дворяне! - торжествующе думал аббат Крюшон, не отказывая себе в удовольствии маленького злорадства. - Их заставляют жрать лягушачью икру - пожалуйста, привязали руку к сиденью с чужой женой и облажали - никакого эффекта, запрягли в шарабан и прогнали с ветерком - опять как с гуся вода. Но стоило шевельнуться тени королевского неудовольствия, и где она, дворянская выдержка? Где оно, рыцарское хладнокровие? Полюбуйтесь на графа - вот он, голубчик, готов разрыдаться, как кисейная барышня, у которой на платье кавалер заметил клопа! Нет, эти дворяне просто слабонервные ломаки. Куда этой бледной немочи против Ахмеда!" Но вслух, разумеется, аббат не стал высказывать эти философские размышления, щадя нервы и самолюбие своего спутника. Крюшон просто откашлялся и начал читать вслух:
  
  ПИСЬМО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ЛЮДОВИКА К ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АРТУА
  
  Уважаемый граф Артуа!
  
  По поручению его величества короля Франции я внимательно изучил присланный Вами текст. К сожалению, Вашу работу едва ли можно назвать перспективной, несмотря на ее очевидные достоинства - к ним относятся прежде всего стремление к живости слога (увы, несколько вымученное) и острота поднимаемых Вами вопросов. Лучше всего, если я приведу собственные слова его величества по прочтении Вашего нравоописательного этюда: "Когда император Некитая просил меня прислать ему каких-нибудь додиков на роль придворных шутов, я знал, что не ошибусь, отправляя графа Артуа и аббата Крюшона. Но то, что граф и меня будет развлекать своими юморесками из некитайского далека, - это, признаться, приятная неожиданность". Как видите, Ваши зарисовки снискали весьма высокую оценку монарха - едва ли начинающий автор может рассчитывать на большее.
  
  Теперь несколько слов по поводу некоторых из поднимаемых Вами вопросов. Так, Вас возмущает распущенность аббата Крюшона, - всецело присоединяюсь к Вашему негодованию: юношеский гомосексуализм давно стал бичом наших иезуитских коллежей, и кардинал Ришелье лично дал слово королю предпринять все меры, чтобы покончить с этим позорным явлением. Вы также порицаете его величество за пренебрежение физкультурными упражнениями, указывая на опасные последствия такого пренебрежения. Пользуюсь случаем воздать должное Вашим просветительским усилиям. А открыть его величеству глаза на моральный облик дофина (в своем письме Вы характеризуете его как додика) - это поистине акт высокого гражданского мужества. Кроме того, на ближайшем заседании парламента предполагается рассмотреть вопрос об оснащении Версаля санитарными удобствами, а также иные меры по снижению сиволапости, на которую Вы так рьяно обрушиваетесь. Как Вы сами можете видеть, граф, факты, Вами изложенные, и без того давно изучены Французской Академией и не имеют какого-либо научного значения (разумееется, это никоим образом не умаляет Вашего патриотического порыва).
  
  К сожалению, публицистический пафос Вашего этнографического этюда практически перечеркнут целым рядом эпигонских просчетов и ошибок, столь обычных у всех непрофессиональных авторов. Общий художественный уровень Вашего текста невысок, и выпячиваемая Вами актуальность содержания Вас, увы, не спасает. Кстати, и в части содержания налицо несколько досадных неточностей. Укажу некоторые из них:
  
  1. Факт насилия над аббатом Крюшоном с последующей клеветой в Ваш адрес весьма огорчителен для Вас и аббата, но не является политически важным событием, как Вы об этом ошибочно пишите.
  
  2. За всю историю Франции не отмечено ни одного случая перехода ее границ в обнаженном виде кем-либо из графов Артуа, отсюда Ваши кичливые намеки на якобы совершенное Вами геройство лишены всякого основания.
  
  3. Клизма мадам Помпадур - это типичный литературный штамп, давно потерявший свою дидактическую силу, ставший неспособным передать Вашу творческую индивидуальность, неповторимость нравоучительного голоса.
  
  4. Скаковая лошадь или конный экипаж значительно превосходят в скорости бегущего человека, таким образом, хваленый аббат Крюшон при поездке на нем (тем более, запряженный в тележку с седоком) не способен доставить ни с чем не сравнимого удовольствия ввиду своей низкой скороходности.
  
  Касаясь же избранной Вами художественной формы, не могу не отметить ее глубокую вторичность и непрофессионализм, а также стремление к своеобразию любой ценой - так навязчивы все эти речевые сбои, оговорки, доморощенные неологизмы вроде "прикол", "додик" и т.п. Для того, чтобы написать по-настоящему хорошее нравоучительное произведение, важно вырваться из заколдованного круга избитых образов и аллегорий, найти зримую, запоминающуюся деталь и через нее передать свое нравоучение. У Вас таких образов и деталей практически нет, что и делает Ваши бытоописательные заметки художественно слабыми, вынуждает меня возвратить Вашу рукопись. Так что, увы, серьезный разговор о публикации Ваших текстов в центральном издании пока невозможен.
  
  Дальнейших Вам творческих успехов!
  
  По поручению его величества короля Франции - знаю, какого, но не скажу -
  
  редактор журнала "Парижская мурзилка"*
  
  Гастон де Мишо.
  
  ________
  * детское иллюстрированное приложение к "Париматч" (прим.ред.)
  
  
  Аббат закончил чтение, и двое путешественников молча уставились в глаза один другому. Потрясение и негодование были общими - и одинаково безмерными.
  
  - Ка-аз-з-зе-ел! - простонал наконец граф с такой ненавистью и омерзением, что у подслушивающего за дверью А Синя мороз продрал по коже.
  
  - Не то слово! - поддержал не меньше его возмущенный аббат. - Говнюк из говнюков, прости меня Господи и святой Варсонофий!
  
  - Сучий потрох!
  
  - Гондурас! Супердодик! Вафлер!
  
  Граф и аббат без объяснений знали, кого они имеют в виду, - при этом, аббат был разъярен и задет ничуть не меньше графа. Ведь записывая послание Артуа королю, аббат вносил в текст весьма самовольные вставки и лихо правил обороты и сейчас по праву считал себя соавтором произведения. И вот теперь какой-то засморканый гондон де Мишо смеет писать о низком художественном уровне его творения!
  
  - Да они, эти говенные рецензенты, - сказал аббат, - да что они смыслят, суки отвязанные!
  
  Он взял и нарисовал тут же на листке письма стоящего раком голого мужика в усах, бороде и очках, над которым внушительныех размеров сенбернар совершал акт осеменения. От подписи Гастон де Мишо аббат провел к бородатому мужику стрелку. Граф, безотчетным кивком одобрения выразив свое согласие с мнением аббата, приписал рядом: "додек-педирас" - и уткнул другую стрелку от этой надписи к очкастому мужику.
  
  - Да все эти критики, - продолжал аббат, - да они сами пытались стать писателями, только ничего не вышло!
  
  - Вот именно! - поддержал Артуа. - Бездарность полнейшая, а туда же - берутся судить других. Ка-а-з-з-з-ел!..
  
  - Да он, этот Гастон де Мишо, в рот берет, мне архиепископ Парижский сам признавался на исповеди, - продолжал весь красный от негодования аббат.
  
  - Точно?
  
  - Ага, да еще причмокивает! - доверительно сообщил аббат. - Нет, вы посмотрите - это что же такое?!. "Глубокая вторичность и непрофессиональность"!.. Это он что себе позволяет, скотоложник?
  
  - Да! А вот это - "клизма мадам Помпадур - это типичный литературный штамп". Сучара!.. это он где такой штамп видел?
  
  - А вот это - "аббат Крюшон не способен развить ни с чем не сравнимой скороходности"! Он-то откуда знает, какова моя скороходность? Он что - ездил на мне, килда с ушами?
  
  - Вот именно - не знает человека, а говорит! Или вот еще - в хрониках не отмечено, чтобы кто-либо из Артуа в обнаженном виде пересекал границу Франции! А почем он знает эти хроники? А может, там все врут? А может, у нас в роду вообще такая традиция - нагишом границу переходить? Может, мы это секретно делаем? Может, мы так в рыцари посвящаем? А? Ка-а-з-з-з-ел!..
  
  - Еще какой козел! - горячо согласился аббат. - Граф Артуа, видишь ли, кичливо похваляется своим геройством, да к тому же мнимым! А вы вот возьмете да назло всем и перейдете границу нагишом!
  
  - А что? Возьму и перейду! - горячился Артуа. - Прямо сейчас поеду да перейду! Голышом! На мах!
  
  - И онанировать будете! - послышался чей-то голос.
  
  - И онанировать буду! - сгоряча подхватил граф. - Разденусь, заонанирую - да полным ходом через границу!
  
  - Вы - герой, граф! - прослезился аббат. - Я поеду с вами! Я благославлю вас на этот подвиг.
  
  - Да! - нес граф, не в силах остановиться. - Они ко мне сунутся - кто такой? А я: идите та-та та-та та-та та-та! И через границу! Голенький! И онани... Постойте-ка! - вдруг спохватился Артуа. - А с каких это хренов я должен онанировать? Это вы мне тут подсказали?
  
  - Нет-с, я ничего такого не говорил, - опроверг Крюшон. - Это вы сами вызвались, а я только благословил вас!
  
  Граф Артуа уставился на аббата. Единодушие, установившееся было между ними впервые с начала путешествия, грозило рухнуть - графом вновь стали овладевать подозрения в адрес аббата. Но в этот самый момент в дверь коротко постучали, и тут же вышел гвардейский офицер из дворцовых. Он кашлянул и произнес:
  
  - Господа! Совершенно экстренно! У меня срочный приказ немедля доставить вас на аудиенцию к императору!
  
  Он сменил тон и сердечно прибавил:
  
  - Господа, имейте в виду - мы тут уже в курсе грязной выходки этого субчика де Мишо. Господа - Некитай за вас. В таком тоне общаться с писателем, которому мы дали первую премию!.. Это просто возмутительное хамство, вот и все!.. Позвольте мне от имени всех некитайцев выразить вам свою поддержку.
  
  Офицер пожал руку аббату и графу и сошел вместе с ними на крыльцо, близ которого уже стояла коляска с рикшей. Верней, рикш было даже двое - они впряглись в оглобли цугом. Граф не поверил своим глазам, когда разглядел, кто же эти двое: вылитые британец Тапкин и пруссак Пфлюген, только без монокля! Вот так так!
  
  - Аббат, вы как будто говорили, что рикша - это не наш ближний? - злорадно спросил он аббата Крюшона.
  
  - Разумеется, в святом писании на этот счет строго указано, - кротко отвечал аббат, устраиваясь поудобней в коляске.
  
  - Я, знаете ли, вообще не понимаю некоторых европейцев, - произнес Артуа громким голосом. - Пропьются, как последние шарамыги, а потом норовят в рикши податься!
  
  - Особенно немцы, - подхватил аббат. - У тех вообще ни стыда, ни совести. Сначала чужие записки с адресом рвут, а потом коляски таскают по городу. Пожалуй, я отлучу этих нечестивцев от церкви, работать рикшей - это великий грех для всякого европейца.
  
  При этих словах рикши было задергались, но гвардейский офицер с помощью заостренного стимула быстро привел их к покорности.
  
  - Впрочем, аббат, среди наших знакомых европейцев таких циников как будто нет? - громко спросил граф. - Встречаются, правда, иные рикши: смотришь издали - ну, вылитый британский посол, а подойдешь ближе - да нет, какой там посол, просто какой-то краснорожий пьянчуга.
  
  - Вы совершенно верно подметили, граф, среди некитайских рикш так принято, - немедленно согласился аббат. - Они все время стараются походить на каких-нибудь иностранных послов.
  
  - Ага, даже одеваются так же!
  
  - И внешность подделывают!
  
  - Но, - хором сказали граф и аббат, - на самом деле это не европейцы, это просто подзаборное отребье!
  
  Офицер меж тем оборотился к двоим друзьям и вернулся к теме, что продолжала его занимать:
  
  - Вы, господа, не сомневайтесь - мы окажем вам всяческое содействие! Вы бы видели, что у нас при дворе делается, с тех пор как мы эту позорную рецензию получили. Императрица поминутно в обмороке, вся в слезах, лифчик порван весь; император глаза вылупил да только головой крутит; палач как уртузнутый по двору бегает, спрашивает, когда додика де Мишо поймают... Мы все за вас, господа!..
  
  При въезде ко дворцу им попался де Перастини - он стоял на балконе, вглядываясь вдаль со своей всегдашней маразматической улыбочкой. Увидев, на каких рикшах прибыли во дворец его друзья Артуа и Крюшон, он, однако, вышел из своей скабрезной меланхолии и бешено зааплодировал.
  
  - То ли еще будет, дорогой друг, - пробормотал себе под нос аббат Крюшон - он почему-то нисколько не сомневался, что судьба послала им с графом тот самый великий Случай, который однажды и навсегда меняет всю жизнь, и уж во всяком случае, был уверен в полной августейшей поддержке.
  
  Действительно, на аудиенции император горячо вступился за своих французских гостей. Похоже, он тоже был вне себя:
  
  - Вы, граф, не сомневайтесь, - базлал владыка Некитая, - мы этого так не оставим. Это что же - у тебя вдохновение, аббат всю ночь старался, слог отделывал, мы тебя в корифеи записали, и тут на тебе! - какое-то ничтожество на тебе топчется в своей сраной газетенке! Это что же получается - мы какого-то понимаешь, эпигона в первые писатели записали - так, что ли, выходит? У нас тут, значит, уже никакого литературного вкуса нету? Ну, нет, господа - я хоть и люблю этого ханорика вашего короля Луи, а токо терпеть этого невозможно. Мы уж тут обговорили все - сделаем, граф, как вы с аббатом придумали.
  
  - То есть? - несколько удивился граф. - Я, конечно, рад, что вы так снисходите к моему скромному дарованию литератора, но мы с аббатом как будто еще ниче...
  
  - Да чего не! - перебил император. - Говорю, мы уж все обтяпали. Хочешь голышом через французскую границу - пожалуйста. А мы сфоткаем все, да снимки-то пошлем этим вашим ханорикам французским! Хоба!
  
  - Но, ваше величество, - напомнил аббат, - а когда же мы доберемся до французской границы? Неужели пускаться в столь нелегкий путь, чтобы...
  
  - Не боись, аббат, - прервал владыка и прищурился. - Чай, мы тут тоже знаем, где пальцем ковырять. Принц-то наш, озорник, уж все придумал. - А ты, - говорит, - папенька, продай графу во французское владение какую-нибудь помойку, чтобы территория Франции была, огороди и надпись поставь, что это французская граница, а потом, - говорит, - запускай графа! И снимочки под нос Луи твоему - полюбуйтесь-ка: вот она - французская граница, а вот он граф Артуа, голенький и онанирует почем зря! Небось рожу-то скосоротят на пару с додиком де Мишо!
  
  Аббат и граф ошеломленно переглянулись. Вот она, мудрость Востока, вот оно, знаменитое азиатское хитромумие! Да уж, худосочной фантазии Европы нипочем не хватило бы, чтобы воспарить до такого! Двое друзей развели руками и склонились в безмолвном восхищении перед государственным умом богоподобного властелина. А тот продолжал:
  
  - Ты, аббат, не боись - мы и тебя не забудем! У меня тут алхимик есть - такие составы готовит, как вколет, так ты быстрей молнии понесешься. А мы все на кинопленочку заснимем да тут же научное заключение сделаем какое надо - ну, само собой, все светила подпишут - Эйнштейн, Ньютон, Менделеев, Лысенко... И снова королю-то вашему и этому ухесосу де Мишо: оп-па! - пол-лучите свидетельство, голубчики! Вот она, непрезойденная скороходность!.. человек бежит быстрей бабуина! - да отклики, слышь, все отклики седоков, какой они вселенский кайф ловили!.. И вот оно - несравненное удовольствие! А?!. Ну, как они теперь попрут против этого? - наука подписалась!
  
  Граф и аббат вновь восхищенно поклонились, и аббат Крюшон сказал:
  
  - Я выражу наше общее мнение, ваше величество, что начать все же следует с пересечения границы.
  
  - Согласен! - выпалил граф неожиданно для себя. - Только насчет того, чтобы онани...
  
  - Ну, вот и прекрасно, - заключил император. - Я сам считаю, что национальная граница - это вперед всего. Вы, господа езжайте, а я тут к вам писателя нашего пришлю, Ли Фаня - да вы его знаете. Он вам весь сценарий состряпает, а мы его, понимаешь, утвердим.
  
  Граф и аббат откланялись и отбыли к себе. Вспомнив вчерашний совет императора, Артуа вызвал к себе А Синя и распорядился насчет кухни.
  
  - Милейший, - сказал граф, снова обрется уверенность в себе и взяв тон, какой подобает знати в общении с низшими. - Милейший, ты не изволь нам более подавать эту лягушачью икру. Император вчера распорядился - ты эту штуку меняй на ту пищу, что закажем мы с аббатом.
  
  - Ножки индюшки, крылышко цыпленка, пулярку, бараньи отбивные... - немедленно принялся перечислять аббат.
  
  - Вот-вот, - согласился Артуа. - Ну, мы это еще поговорим, что нам надо. А пока что подай нам жареного мяска с белым вином, а лягушачью икру отнеси в дом британского посла - там вчера на нее очень завидовали.
  
  - А половину икры, - вмешался Крюшон, - отнеси в дом прусского посла и возьми взамен все сосиски, какие там есть!
  
  А Синь поклонился и принес своим постояльцам жаркое с приятным кисленьким винцом. Только двое друзей закончили трапезу, как в столовую заглянул Ли Фань. Он поклонился и сказал:
  
  - Господа! Я тут сценарии принес - это насчет праздника пересечения границ в голом виде. Пойдемте, господа, посмотрим варианты.
  
  - Неужели вы так быстро пишете? - позавидовал аббат.
  
  - А как же! Я первый борзописец его величества, - нисколь не смущаясь сделал признание корифей некитайской словесности. - Да вы не волнуйтесь, это же пока болванка, заготовка, а мы сейчас все отделаем, чтобы вам самим подходило.
  
  Они расположились в гостиной, и Ли Фань объявил своим позевывающим слушателям:
  
  - У меня тут, коллеги, - я, с вашего позволения, вас так буду называть, не возражаете? - а то мы вроде как немного соавторы.
  
  - Нет, не возражаем, - отвечал за двоих аббат, - я, например, чрезвычайно люблю всяческое соавторство и вообще литературное партнерство.
  
  - Говорят, не только литературное, - коротко хохотнул Ли Фань, но тут же оборвал свой смех и принял деловой вид. - Значит, у меня тут несколько вариантов - морской, экипажно-сухопутный и пластунско-артиллерийский. С какого начать?
  
  - Давайте с морского, - попросил заинтригованный граф.
  
  - Ага, мне он тоже больше нравится. Итак, Артуа Морской - я, господа, этот вариант так называю. Ну, слушайте, - начал читать свое творение Ли Фань:
  
  АРТУА МОРСКОЙ
  
  - Шлюпку на воду! - скомандовал капитан.
  
  Он подошел к фальшборту и, наклонившись вниз, лично проверил, что шлюпка и гребцы уже на месте. Менее чем в миле виднелась гавань Марселя.
  
  - Ну, граф, пора! - торжественно произнес шкипер.
  
  - Да, пора! - отозвался граф, отрываясь от ностальгического созерцания берега отечества.
  
  - Позвольте вашу руку, граф! - с чувством вымолвил капитан.
  
  - Погодите, я еще не надел перчатки, - откликнулся граф.
  
  - О, ничего, - заверил морской волк, - я не слабонервный!
  
  Он с величайшим почтением взял обеими руками ладонь графа, крепко пожал ее и, поднеся ближе к глазам, несколько минут рассматривал графскую десницу как некую заморскую драгоценность.
  
  - Неужели вот этой самой рукой, - заговорил шкипер голосом, срывающимся от благоговейного волнения, - вот этой самой волосатой липкой ладонью вы будете мастурбировать до самого берега?
  
  - Даже дольше, пока не пройду таможню, - пожал плечами граф. - Что вас удивляет? Для бывалого онанавта это сущий пустяк.
  
  В крайнем изумлении капитан покачал головой.
  
  - Вы - человек необыкновенного мужества, граф! - произнес наконец морской волк. Он отвернулся, чтобы скрыть набежавшие на глаза слезы. - Я считал раньше существование онанавтов досужей выдумкой, одной из морских легенд, но теперь...
  
  Он снова крепко пожал руку Артуа.
  
  Граф в несколько уверенных движений скинул с себя одежонку и, как молния, слетел вниз по веревочному трапу.
  
  - Ну, поехали! - громовым голосом скомандовал он.
  
  Гребцы налегли на весла. Плескала довольно крутая волна, шлюпку подбрасывало и качало из стороны в сторону. В паре десятков саженей виднелся зловещий плавник акулы - хищная тварь описывала круги вокруг шлюпки, алчно зыркая на ее команду. Ничуть не смущаясь этим, обнаженный граф - только шляпа с пером на лихой голове - выпрямился в лодке. Он встал, широко расставив ноги, и принялся яростно менструировать, не забывая салютовать родному берегу другой рукой.
  
  - Франция, Франция, как я тебя люблю!... - мужественно шептали его губы...
  
  - Стоп, стоп, стоп! - запротестовал граф Артуа, прерывая рассказ Ли Фаня. - У вас тут несуразица. Во-первых, как это я могу выпрямиться в шлюпке при крутой волне, да еще мастурбировать одной рукой, а другой салютовать родине? Да вы хоть знаете, что такое морская качка - меня же просто выкинет из шлюпки в пасть акуле, вот и все.
  
  - Спасибо за дельное замечание, граф! - поблагодарил Ли Фань. - Пустяки, мы это сейчас поправим. Сделаем так: граф выпрямился в лодке, держась одной рукой за мачту, а другой принялся яростно менструи...
  
  - Стоп! - вновь остановил его граф. - Это во-вторых - у вас тут описка. Какое, к хренам, "менструи"? Должно быть - "мастурби". Я при всем желании не смог бы менструировать. Кажется, это всякому школьнику известно - у мужчин не бывает менструаций.
  
  - Да, да! - торопливо исправлял текст Ли Фань. - Это я тут малость недогля...
  
  Но его оправдания прервал абат Крюшон.
  
  БРАТ ИЗАБЕЛЛА
  
  - Нет, граф, неправда, - кротко, но твердо возразил аббат Крюшон. - Вот вы говорите, что у мужчин не бывает менструаций, а я совершенно точно знаю, что бывают.
  
  - Да? - язвительно спросил граф Артуа. - Откуда же вы это знаете, позвольте узнать? Никак, вы сами подвержены этому расстройству?
  
  - Нет-с, я не подвержен, но все равно знаю.
  
  - Но откуда же?
  
  - У нас в монастыре был монах, у которого были менструации.
  
  С минуту все молчали, переваривая новость, и наконец Ли Фань произнес:
  
  - А кто такой был этот монах?
  
  - Его звали брат Изабелла, - отвечал аббат.
  
  - Простите, аббат, что за чушь вы несете! - вспылил граф. - Изабелла - это женское имя.
  
  - Верно, однако монаха звали так.
  
  - Ну, значит, он был монашкой, а не монахом!
  
  - Нет, ничего подобного. Монастырь, в коем я подвизался как послушник, был мужским, и женщин в нем быть совершенно не могло.
  
  - Скажите-ка, любезный аббат, - осведомился Ли Фань, - а не было ли в вашем брате Изабелле чего-либо необычного? Например, не страдал ли он какой-либо болезнью?
  
  Аббат Крюшон признал, что догадка Ли Фаня справедлива.
  
  - Действительно, брат Изабелла был серьезно болен. Ночами он тяжко стонал. Я это хорошо слышал, потому что моя келья была рядом.
  
  - А какого рода была болезнь у брата Изабеллы? - вновь поинтересовался Ли Фань. - И неужели никто не пытался вылечить несчастного?
  
  - Что до болезни, - смущенно признался аббат Крюшон, - то ее природа так и осталась неясной. Тем не менее, мы, как слуги Христовы, разумеется, старались помочь несчастному, чем могли. Наш игумен, святой отец Жан, почти каждую ночь проводил в келье брата Изабеллы, не щадя своего сна.
  
  - Но что же он там делал ночью? - возопил граф Артуа.
  
  - Как - что? - изумился аббат. - Конечно же, он пытался исцелить брата Изабеллу.
  
  - И как - помогало?
  
  - Увы, - вздохнул аббат. - Чем более усердно наш игумен пользовал больного, тем более тяжкие стоны тот испускал. Доходило до того, что пол-монастыря сходилось у дверей кельи, слушая эти стенания.
  
  - У меня, - обвел собеседников проникновенным взором аббат, - в такие минуты сердце сокрушалось и ликовало одновременно. С одной стороны, я скорбел о тяжелой хвори моего ближнего. Но с другой стороны, я видел в остальных наших братьях столько христианского сострадания, такое участие к мукам несчастного, какое, грешен, никак не ожидал найти в нашей обители.
  
  - А что же, другие монахи не пробовали лечить брата Изабеллу? - спросил граф.
  
  - Пробовали, конечно же, пробовали, - заверил аббат. - Правда, они делали это обычно в отсутствие нашего настоятеля святого отца Жана. Особенное усердие в этом проявлял брат Николай, монах, который казался мне ранее самым грубым и менее других способным к христианскому состраданию. Это был такой звероподобный детина, с какой-то, знаете ли, бычьей физиономией... Увы, как мы порой ошибаемся в своих ближних! Как мы бываем...
  
  - Погодите-ка, - перебил граф. - А каким образом монахи лечили брата Изабеллу?
  
  - Иногда они водили его в баню, - отвечал наш кроткий аббат, - иногда проводили сеанс лечения прямо у него в келье. Но какие способы они практиковали, я, право, затрудняюсь сказать. Меня, как послушника, еще не допускали к лечебным процедурам.
  
  - И что же, вы так и не поучаствовали... э... в лечении? - полюбопытствовал Ли Фань.
  
  Аббат Крюшон помолчал, припоминая, и сказал:
  
  - Один раз, верно, наш святой отец Жан гостил у епископа, а наши монахи отправились на заготовку дров. Через стенку я слышал, как ворочается у себя на постели брат Изабелла, и преисполнился пламенным сочувствием к моему страждущему брату во Христе. "Может быть, я чем-то смогу послужить больному?" - подумал я. И движимый христианским порывом, я толкнулся в келью брата Изабеллы.
  
  - И что же он?
  
  - Брат Изабелла очень удивился и воскликнул: "Как, толстячок, и ты туда же?" - "Конечно, я новичок и не так опытен, как те братья, что обычно пользуют тебя, брат Изабелла, - отвечал я. - Но, Бог даст, возможно, и мне удастся выполнить какие-либо процедуры".
  
  - И что же дальше?
  
  - Брат Изабелла почему-то рассмеялся. Он произнес какую-то загадочную странную фразу...
  
  - Какую же? - в один голос спросили граф Артуа и Ли Фань, обнаруживая самый живой интерес к рассказу аббата.
  
  Аббат Крюшон потупился, помолчал и с кротким ясным взглядом отвечал:
  
  - Брат Изабелла воскликнул: "Э, да никак в нашем монастыре еще остались девственники!"
  
  - О, это интересно! И что же потом?
  
  - Потом неожиданно в келью ворвался тот самый брат Николай. Он бегом прибежал с лесозаготовок, чтобы провести сеанс врачевания брата Изабеллы. Этот монах грубо схватил меня и вытолкал в коридор. "Но я только хотел слегка полечить нашего страждущего брата," - объяснил я. Однако брат Николай сказал, что я еще не готов производить лечебные процедуры.
  
  - Вон оно как! И что же, надо полагать, вскоре они приступили к этим процедурам и через стенки понеслись стоны?
  
  - Нет, не понеслись. Брат Изабелла почему-то отказался от лечения. Он сказал... Постойте-ка... Да, да, верно - он сказал: "Гуляй, парень, у меня нынче менструации". Вот так я и узнал, - заключил аббат, окидывая присутствующих взором небесной чистоты, - что у брата Изабеллы бывают менструации.
  
  - Погодите-ка, аббат, а вдруг вам просто послышалось?
  
  - Нет, не послышалось, граф, - возразил наш мудрый аббат. - Через некоторое время прибежали с лесозаготовок и остальные монахи. Я слышал через дверь, как они столпились у кельи брата Изабеллы и стали звать его с собой в баню. Но брат Изабелла вновь не согласился: "Не могу, у меня менструации". Я помню еще, монахи ругались между собой, пока толпились в коридоре.
  
  - Ругались? - переспросил Ли Фань. - Из-за чего?
  
  - Они сетовали, что брат Николай опередил их в богоугодном деле помощи своему ближнему. Видя, как они соревнуются в святом служении, - продолжал кроткий аббат Крюшон, - моя душа радовалась благочестию моих братьев во Христе. Но вполне их святое рвение я оценил чуть позже, когда сам провел сеанс врачевания брата Изабеллы.
  
  - А, так вы все-таки сподобились! - воскликнул граф Артуа. - Когда же и как это было?
  
  - В ту же самую ночь, - отвечал святой аббат. - Брат Изабелла сам вошел в мою келью. "Ну, толстяк, - сказал брат Изабелла, - я нарочно спровадила всех, чтобы нам побыть вдвоем. Ложись-ка на спину, а я постараюсь не стонать, не то опять сбежится вся кодла." И мы...
  
  - Ну, ну?! - подбадривали собеседники.
  
  Аббат простодушно сознался:
  
  - Я до сих пор не могу понять, что же произошло. Знаю только, что выполнял лечебные процедуры. Это действие христианского милосердия наполняло меня такой радостью, что... Одним словом, я устыдился, что дурно думал о наших монахах. Как только вернулся в обитель святой игумен Жан, я немедля покаялся ему. "Ах, святой отец, - сказал я. - Я такой грешник! Наша братья казалась мне такой грубой и бесчувственной, и однако же, как я заблуждался! Ведь они все, особенно брат Николай, при всяком удобном случае врачуют нашего больного брата Изабеллу!"
  
  - И что же игумен?
  
  - Почему-то он очень расстроился, - сокрушенно ответил аббат. - Отец Жан попросил меня проследить, чтобы брату Изабелле не докучали лечением в его отсутствие. А брат Николай почему-то двинул мне кулаком под ребра и назвал каким-то непонятным словом. Впрочем, наш святой игумен Жан вскоре отослал брата Николая из обители.
  
  - Ну, а что же было с братом Изабеллой? Помогло ли ему в конце концов лечение?
  
  Аббат Крюшон тяжело вздохнул и развел руками:
  
  - Увы, нет! Вопреки усилиям святого отца Жана и всего монастыря брат Изабелла продолжал стонать по ночам. А потом у него в животе начала расти какая-то огромная опухоль. И наш игумен отправил брата Изабеллу в паломничество по святым местам, чтобы тот поправил свое здоровье.
  
  - А кстати, как выглядел этот ваш брат Изабелла? - спросил Ли Фань. - Мне это нужно для моего романа.
  
  - Совершенно, как ангел, - отвечал аббат Крюшон. - У него были голубые глаза, светлые локоны, алые губки, а над ними этакие темные усики.
  
  - Ну, усики ничего не доказывают, - вмешался граф. - По вашему рассказу, аббат, я все более убеждаюсь, что брат Изабелла был все-таки женщиной.
  
  - Нет, это совершенно исключено, - твердо отвечал аббат. - Наша обитель была мужской, а святость преподобного отца Жана не подлежит никакому сомнению.
  
  - Допустим, но вдруг он ошибся? - предположил Ли Фань.
  
  - Допустим, но как бы могли ошибиться другие монахи? - вновь возразил аббат. - Ведь они мылись с ним в бане, а значит могли увериться в его истинной природе. Да и епископ, когда гостил у нас, сам несколько раз ходил в баню с братом Изабеллой. Будь что неладно, это никак не укрылось бы от его взгляда.
  
  Все молчали, не зная, что на это сказать.
  
  - Так что, - заключил аббат, в молитвенной кротости перебирая четки, - как видите, и у некоторых мужчин бывают менструации.
  
  - Одно только, - вздохнул наш добрый аббат, - до сих пор остается для меня мучительной загадкой. На прощанье брат Изабелла сказал: "Это я от тебя понесла, толстяк, после той ночи!" И я все терзаюсь - неужели же мое неумелое лечение стало причиной опухоли брата Изабеллы?
  
  - Не переживайте, аббат, - успокоил его граф. - Можете не сомневаться: при таком обилии врачей эта опухоль неминуемо появилась бы у вашего больного, с вашей помощью или без.
  
  - По крайней мере, - поддержал Ли Фань, - вы, аббат, на какое-то время вылечили брата Изабеллу от его менструаций!
  
  - О, не ставьте мне это в заслугу, - отклонил наш скромный аббат Крюшон. - Я всегда готов по-христиански порадеть своему ближнему.
  
  - Хорошо, - сказал граф, - не знаю уж, как там с братом Изабеллой, но у меня такого расстройства нет, так что менструировать я не собираюсь.
  
  - Да, да! - поддержал Ли Фань. - Не будем отступать от первоначального замысла. История, конечно, интересная, я этого брата Изабеллу в роман вставлю куда-нибудь, но давайте вернемся к нашей теме. Значит, морской вариант вам не понравился, так? Ну, так я сейчас два других зачитаю. Вот, значит, Артуа Отрубленный - это классический вариант, сухопутный. Подъезжаете вы, господа, к границе, а дальше так:
  
  Вторая часть книги выставлена здесь же на стр. - см.
   http://samlib.ru/g/gejman_aleksandr_mihajlowich/nek2.shtml
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"